Ррр

Я снова рисую собаку.

Опять собака? – волнуются родные. Да, собака, – совсем не волнуюсь я. Белая собака, с красной пастью и голубыми глазами.

Ты говоришь с красной, – показывают пальцем родные, – а тут желтое. Это мячик, – смахиваю неуклюжие взрослые пальцы я.

А что она делает, – опасливо тянутся пальцы и резко поджимаются, уколотые карандашом: так отдергиваются щупальца осьминога, меняя цвет с любопытного на тревожный. Разве не видно, – раздражаюсь, – сидит.

Сидит с мячиком во рту? Да, сидит с мячиком, только в пасти, потому что у собаки пасть. А зачем она с мячиком сидит, а не играет? – пальцы забыли про карандаш и, вкрадчивые, медленно летят к моей собаке.

Она отдыхает, – буду колоться, предупреждаю я жестом, и взрослые ладони огорченно и устало опадают, на секунду зависнув недоуменно, бледными листьями или голыми птицами, кому как нравится. И вообще, как я тебе нарисую, что она играет? Это мне надо будет много раз ее рисовать, а много раз я похожую не нарисую, и получатся разные собаки.

А ты бы нарисовал вокруг нее такие черточки, – подключается к разговору другой взрослый, – как в карикатурах, знаешь? Знаю, – сварливо ухмыляюсь я, – только на кой черт она будет сидеть с этими черточками? Это что получится – она как бы гудит или излучение от нее? Она же не радио, волны пускать.

Нарисуй ее в движении рядом с неподвижной, – тянутся пальцы второго взрослого, худые и красные от недавнего мытья посуды, к пустому месту на листе возле моей отдыхающей собаки – и добавь черточки уже к движущейся, вот так, по бокам, и будет понятно, что она движется, а не гудит.

Нет, – отрезаю я, попросту не желая сознаваться в своем неумении рисовать любых других собак, кроме отдыхающих, – не хочу. У нее мячик, она отдыхает и будет отдыхать долго, пока не проголодается. Тогда я нарисую рядом котлету, а из глаз у собаки пущу такие вот тонкие стрелки, словно она смотрит на котлету и, тем самым, ее ест. Я котлету тогда потихоньку сотру и нарисую уже в собаке, только пунктирной линией, потому что собака просто белая, но не прозрачная же!

Твоя собака ест глазами? – удивляются взрослые слегка наигранно. Вообще-то, все собаки едят глазами, – ставлю я в тупик взрослых уже просто для собственного удовольствия, – а лучше всех, конечно, отдыхающие. Они спокойные, сосредоточенные и не лают – в общем, ни на что не отвлекаются. Тем более, желтый мяч мешает им брать котлету в пасть.

А если стереть мяч? – худые пальцы летят к лобастой голове моей собаки, по пути опрометчиво цепляя ластик, за что получают пару серьезных уколов – ластик падает на пол и по дерганной траектории неловко укатывается под кровать. Я злюсь, пыхтя, но только снаружи, потому как совершенно правильно укатился этот ластик – и теперь на желтый мяч никто не покусится.

Хватит, – жестко говорю я, – меня поправлять. Я сам лучше знаю, что и как ей делать, где отдыхать и почему. Это, в конце концов, МОЯ собака.

Взрослые заметно волнуются.

А где она отдыхает на этот раз? – спрашивают они как будто бы равнодушно, но звуком голоса меня не обманешь – я вижу, как спрятались за широкую спину большие бледные осьминоги папиных рук, а мамины красные и худые мучают передник так, что тот почти уже рвется, едва выдерживая.

Там же, где и обычно, – скушно говорю я, – вот здесь, в голове, справа – и я показываю карандашом, задрав подбородок, примерное место отдыха собаки.

В горле? – уточняет мама дрогнувшим голосом. Я же сказал, в голове, – стараюсь быть терпимым я, но получается не очень, – ну или под головой, я не знаю, как объяснить.

В соединении головы с шеей, – наивно подсказывает папа, за что мама смотрит на него уничтожающе.

Зря она так, папа, наверное, прав, но именно эта правота маму и злит. Лучше бы он был не прав, лучше бы я рисовал елку со звездой и игрушками, а не собаку, которая держит в красной пульсирующей пасти плотный шарик гноя – мяч, что вряд ли может сгодиться для игры, разве что для игры в одни ворота, за которыми – ничего, кроме снежной пустыни альбомного листа, такого белого, что для белой же собаки требуется только тонкий контур – и немного голубого цвета для глаз.

Собака растет, челюсти у нее становятся сильнее, и я знаю, что, когда и если желтый мяч лопнет, звук получится вязкий и тихий, как шлепок сырой котлеты на пол. Сырая котлета – это я, и, возможно, именно эта зима обозначит меня прозрачным пунктиром внутри белой собаки.

Я снова рисую собаку, и голубые глаза ее насмешливо улыбаются мне в лицо. Скоро отдыхать, – говорят они, – и без всяких нелепых черточек по бокам. Знаю, – вздыхаю я сокрушенно, – мертвые не гудят.   

13 марта 2013