Авантюра

Распалась связь времен.
Гамлет.
У. Шекспиp.


***
От издателя.
Нам, посредникам, собственно, нет никакой надобности как-либо реагировать на предварительное слово рассказчика – это его субъективное восприятие действительности. Мы попросту принимаем, как говорится, к сведению. И только. Иное дело, захочется ли вам читать его повесть после, в сущности, такого  банального вступления…
Однако это его право предварять своё сочинение любым удобно-приемлемым для себя способом…


"О чём больше и сильнее всего сожалеешь спустя многие годы после происшедших событий? О том, что не способен исправить некоторые ошибки прошлого. И уже отсюда, издалека – из дня сегодняшнего, оглядываясь в это самое прошлое и понимая, что обстоятельства тогдашние имели также свою власть, тем более в сочетании с глупостью молодости и неопытностью… И всё же, всё же, всё же…
Нет, тут не о сожалении речь – о гораздо большем. О раскаянии? О покаянии? И главное ведь, безысходность в чём: рви на себе волосы, не рви, вой и стенай – что толку? Эта кара, пожалуй, похлеще, чем даже те моменты, когда ты в отчаянии выбирал даже смерть (да простит нас Господь!). Это не преувеличение – это некий миг, который каждый из нас хоть раз да испытал. Срыв эмоциональный, психический надлом, когда ты не волен контролировать себя совершенно.
Вот не было мобильников, а теперь есть. Легче человеку стало жить? Завтра что-нибудь ещё – какая-нибудь нано технология облегчит существование быта нашего… Да только не о быте речь. Психика меняется куда медленнее. И если ты вчера бросил в беде друга, мать родную позабыл, то никакой кибер-компьютер тебе уже помочь не сможет. Останется лишь в тысяча первый раз задавать себе один и тот же вопрос: отчего?!. Отчего так получилось?!! И обязательно найдутся – о, не сомневайтесь! – оправдания. Однако легче от этого вряд ли… Один полководец древний – ну не помню я имени – сказал приблизительно так: мне легче в бою, чем в быту, потому как быт тёмен, не проявлен в блеске сабельных искр… Ныне я понимаю сего вояку более, чем когда-либо. Но довольно охать… Впрочем, ещё одно замечание. Бытовая авантюра зачастую страшнее военной. Так мне теперь думается. Тем паче, что сравнить есть с чем… Засим, как выражаются моднячие писатели, расскажу-ка я вам самую что ни на есть обыкновеннейшую историю…"


***
Ещё одна ремарка от посредника.
Есть в преамбуле повествователя, на наш взгляд, этакая излишняя метафоричность, что ли. Впрочем, достаточно ли она обоснована, судить не нам. По крайней мере, до прочтения его опуса… повременим.
Итак, попробуем вникнуть? "Ох, не люблю я долгих повествований!" – воскликнул некий персонаж из некой пьесы.
И кстати, нам показалось, что повестушка сия написана довольно давно – уж больно цветиста, что характерно для младых ногтей. Просто автор почему-либо раньше публиковать её не хотел или не решался… Ну да это наши домыслы.
Итак, вашему вниманию…

1

На прошлой неделе из Орска позвонил Сергей: «Слушай, надо что-то делать с твоим Андрепа, - так он совсем недавно стал величать отца Ильи, Андрея Павловича. - Он уже, веришь ли, совсем плох. К тому же, ты ведь знаешь, какая у него обстановочка. А я теперь навещать его часто не мо-ожу... Надо бы тебе приехать, что ли…»
Он действительно не мог. Недавно у него родился второй ребенок  опять мальчик. Да и надоело ему, чего там. Канитель. Все это Илья прекрасно понимал. И наступили ночные бденья. Бессонница же ни для кого, даже если тебе всего тридцать, даром не проходит: возникают всяческие недоразумения и недоумения  и в семье, и на работе, и, что называется, вокруг. А если учесть, что живешь ты в «коммуне  ядрена корень» - нередкое словосочетание в устах деда Акима,  под чьей обветшавшей крышей на склоне его лет собрались по разным причинам почти все его давно поседевшие дети, а, стало быть, и внуки с правнуками, то можно себе представить, какие пошли волны...
И потом, что такое бессонные ночи? Какая-нибудь гнетущая сцена прокручивается в памяти, выявляя все новые и новые подробности. И ты уже готов проклясть того человека,  в данном случае отца своего,  кому обязан столь приятным отдыхом.

…После звонка Сергея чаще всего перед глазами возникала больничная палата, где полтора года назад Илья застал отца после инсульта. Тот лежал у большого окна в ярко-снежном свете морозного утра, и в облике его было что-то дикое. Рот презрительно скошен набок, отчего и нос, кажется, склонился в ту же сторону, и бровь... И вдруг сквозь эту леденящую царственность уродства хлынула суетливость - от беспомощности и бестолковости, от неожиданности и неспособности человека сразу осознать происшедшее с ним несчастье...
 - Что-что? - язык ему не вполне повиновался, и получалось клекочущее чито-чито.  Где-где (гиде-гиде) мои очки?..
И дернулся туда-сюда, бессмысленно уставился одним глазом в сына, другим  в окно. И все мелко-мелко задергалось в его изможденном, мертвенно-бледном лице. И это было странно и страшно, точно тебя предупредили: «Сейчас покойник воскреснет!» И ты не поверил, конечно. И когда это все же случилось, тебя обдал пронизывающий холодок ужаса. «Боже мой! - ахнул Илья мысленно. – Боже мой!..»
 - Сын, - прошептал Андрей Павлович вроде как самому себе, будто не совсем был уверен, что перед ним тот, родной ему, человек и что именно это слово ему необходимо, и повторил уже увереннее: - Сыно-ок... - И завсхлипывал, зашмыгал носом. - Где-то платок... платок где-то под подушкой, - залепетал плаксивым голосом. И вновь предпринял попытку встать и дотянуться, но лишь пошевелил плечом, ртом, подбородком. И от бессилия, еще не привычного самому, с подвывом-жалобой: - Не могу-у! У-у-у!..
 Илья весь передернулся, ощутив на языке кислый привкус электрошока, и почувствовав, что если отец сейчас не прекратит этого гунденья, он либо вскочит со стула и убежит, либо закричит: «Довольно, черт возьми! Это ни на что не похоже!» Быстро сунул руку под тощую подушку, выхватил грязнущий платок и подал отцу, вернее, всунул в его ладонь, напоминающую скрюченную в судороге куриную лапу.
 - На, на, держи, утрись, утри слезы… Не надо, тебе нельзя… успокойся!
 Андрей Павлович стал подсовывать под стекла очков платок, промокая слезы на глазах.
- Мало, мало я пожил... еще бы немножечко... - он точно выпрашивал это немножечко.
 У Ильи стеснило, а затем до боли сдавило сухой спазмой грудь.
 - Да что ты, чай, поживешь еще, - пробормотал он осипши и провел по губам шершавым языком.
- Не-ет, всё-о. Да и какая жизнь  без руки, без ноги... без глаза, без...
- Ничего, ничего, поправишься.
- Нет, не-ет, не поправлюсь.
 Потом жаловался на нянечку, кому отдал якобы деньги на сохранение, после чего она к нему совсем не заходит:
- Надо не все са-азу отдавать было. Понемно-огу надо было. Хитрые все… Во-от-утся в до-ве-е-ие! Тепе-ей взять меня уже неча!.. Не… не ко-омит, утку не подаст, сте-а-ва!..
Жаловался на коллег по работе:
- Я ведь упал... на площадке между этажами. А все ходят, фы-ы-кают, лы-ыло на сто-ону во-лотят, думают, пьяный я... Сволочи!..»
И дальше уже вовсе на какой-то бред стало похоже:
- Я почему упал?.. Да потому… я понял: за всей их показухой ко-оется мухлёж... и они поняли, что я понял... Да, я во-оовал! Всю жизнь тащил  по мелочи, по к-о-хе: к-асочку, б-усочек, гвоздь, шу-уп... негде потому что было взять! Но от к-упного я бежал всегда. Ты же знаешь, я и Абакан ст-оил, и по э-еспубликам мотался... мало я путешествовал? И ты думаешь, да-ом? Нет, сын мой, за счет здо-овья и семейного благополучия... за твой, могу сказать, счет. Ну и последнее мое пы-ибежище:  этот пакостный Вто-оче-эмет! Чтоб его а-азнесло в клочья! Они по-к-упному п-ы-ишить меня хотели. Ха! А я э-а-аз и кувы-кнулся. На-ко, выкуси! Что, взяли?! Думали, я не убегу. Не так, дак этак. Фиг вам всем!..

 В такое вот кино превращалась для Ильи бессонница. Да и тревожный сон обязательно превращался в пытку. Просыпаясь в холодном поту, он долго не мог развести реальность и кошмар.
Наконец он понял: дольше тянуть нельзя. Надо что-то предпринимать. И первой об этом объявил жене. Вернее, она сама его подтолкнула к откровенности в одну из таких ночей...
 В доме уже давно все угомонились, Маша лежала в постели, Илья еще сидел перед телевизором и, убавив звук до шепота, устало размышлял о фатальной неизбежности выяснения разного рода отношений.
«Интересно, кому даётся телепатия, - подумалось ему вдруг, - тем легче или сложнее живётся на этом свете, а?»
Вот поднялся, выключил телевизор, подошел к окну. Напротив, через улицу, мерцала дверь телефонной будки, самой же будки было не различить. И вдруг Илье померещилось, что дверь эта уводит в бездну... Не поспи, наверно, еще ночей пяток, и не такое начнет мерещиться! И до того тоскливо сделалось ему, так захотелось, чтоб утешил кто-нибудь... Посмотрел на Машу, лежавшую с закрытыми глазами.
 Лег. Маша повернулась к нему, глаза блеснули тревожно-пытливо. И голос ее показался Илье искренне участливым:
- Илюш, я же вижу, тебя что-то гложет. Расскажи, легче будет. Ведь мы не чужие, сколько можно таиться. Так никто не выдержит. Я уже вся извелась.
 И он поделился. Вначале она промолчала. Он успел успокоиться и даже подумал: «Буду нынче спать». И тут она, точно речь шла о чем-то малосущественном, чуть ли не постороннем, заметила:
 - Зачем, скажи на милость, ты поедешь? Что реально ты можешь для него сделать? В дом инвалидов, как я понимаю с твоих же слов, он сам не хочет... И друг твой, Сергей, напрасно к нему ездит – лишь попусту обнадеживает: доживем, дескать, мир не без добрых людей. А по мне, что человек заслужил, то пусть и получает. Разве это не справедливо? Или ты многим ему обязан?..
 Она вроде оправдывала Илью  на тот случай, если он откажется от поездки. Поэтому сразу он ничего ответить ей не нашелся, но чуть позже явилась поразительно холодная мысль: «Когда-нибудь это аукнется и на наших отношениях...»  Все же он сперва ждал от нее не советов, не рассуждений, а жалости бабьей... потом - что угодно, но сперва - сочувствия.
 «Тоже мне, стратег!» - ему даже стало трудно дышать от возмущения.
Он вылез из-под одеяла, открыл форточку и пошел в комнату сына. Там Алика не оказалось. Тогда направился в дедову комнату. При слабом свете ночника постоял над спящими. Правнук посапывал деду в спину, подогревая старческую кровь. Выражение лиц у обоих было чем-то схоже: словно оба видели один и тот же чудесный сон.
 - Поднимал? - спросила Маша, когда он вернулся.
 - Да нет, - нехотя откликнулся. - Больно хорошо дрыхнут.
 - Опрудится, затопит деда. Он много сегодня воды выхлебал.
 - Ну, попозже. Попозже подниму. - Почему-то его злила интонация ее голоса. Вроде как почувствовав свою промашку, она старалась теперь ее загладить, но при этом не ущемив собственного самолюбия.
Запоздало сообразил, что мог бы ей ответить на ее замечание: «Откуда тебе знать, кто чего заслуживает?»
Однако было уже ни к чему. К тому же, Маша отвернулась и послышалось ее характерное посвистывание носом.
Он опять остался наедине с собой.

Буквально дня за два до Сергеева звонка заезжал брат отца, Григорий Павлович, которого Илья не видал с детства, лет с шести-семи, и о ком в памяти сохранилось, да и то со слов родственников, что был он в начале пятидесятых репрессирован, затем с наступлением так называемой оттепели реабилитирован, начал даже приобретать репутацию деятельного работника. Но в середине шестидесятых произошел спад в его карьере, а теперь к концу восьмидесятых якобы вновь пошел в гору. Всего час с небольшим погостил, ничего толком не рассказал:
- Да я проездом, надо же племяша в кои-то веки проведать. А то столкнешься на улице и не признаешь. Да и дочки мои интересуются...
Вроде все же хотел он сказать нечто, да не собрался почему-то, ограничился светски-вежливым пустословием. И после его отъезда остался у Ильи кисловатый привкус больного зуба, словно где-то внутри в самом деле загноилось. Стали всплывать в памяти жесты, намеки.
«Прощупывал, что ли?.. На предмет чего, любопытно узнать?..»
 Ну что, в самом деле, можно понять? Сидит перед тобой сухощавый мужичок в ладном костюмчике, ничего такого шибко умного не выдает, поглядывает себе усталыми глазками, иногда обнажит в скупой улыбке редкие, желтые от курева зубы, вроде как действительно случайно забрел  и сам от этого не менее скован. И ведь подгадал: кроме Ильи в доме лишь дед один пыхтел, ворочаясь на своей скрипучей койке... И ничем-то он на отца Ильи не похож:  тот орел, красавец... был.


2

 Она жарила себе к завтраку купленного в фабричном буфете карпа, чтобы утром перед работой лишь разогреть. Весело постреливало масло на сковороде, куски рыбы, обвалянные в муке, пропитываясь, темнели. Переворачивая их поджаристой корочкой кверху, Евгения напевала потихоньку мотивчик из утренней передачи «Опять-двадцать пять» и пеpебирала в памяти нынешний удачливый денек.
 Приподнятость и беззаботность владели ею спозаранку, когда она, едва проснувшись от яркого солнца - вчера не задернула шторы,  привыкнув к пасмурным дням последней недели, - отняла голову от подушки. И вдруг ни с того ни с сего ей показалось: отныне и навсегда будет для нее сплошной праздник, на который никто не посмеет посягнуть и который будет, как сказал почитаемый ею писатель, всегда с тобой.
 Смена на фабрике также началась приветливо-обещающе: подруга - с ней недавно поссорилась из-за пустяка - пригласила-таки на свадьбу, а то всю-то дождливую неделю переживалось... И будто в подтверждение того, что серая полоса в ее жизни миновала, в обеденный перерыв купила себе в орсовской палатке импортные сапоги на зиму, о каких мечтала давно и по возможности откладывала на них. Вот они сейчас стоят у стола, такие аккуратные, притягательные и, кажется, самые лучшие из всех, и Евгения нет-нет да и полюбуется на них. Поди купи-ка за такую цену у кооператора. А до чего на ноге ловко сидят! И в подъеме нисколечко не давят, не то, что старые, хоть и разношенные. Евгения не вытерпела, быстро села на табурет, снова стала примерять. Надела, прошлась, приподняв подол, раз-другой слегка притопнула.
- Ох! - засмеялась счастливо. - Здорово!
 Невзначай обернулась на окно, с которого вчера сняла занавески постирать, увидала, как по черному стеклу бесшумно и уныло ползут, приостанавливаясь, капли дождя и  обмерла: померещилось - смотрит кто-то снаружи, и неприязненно так смотрит, с холодной презрительной ухмылочкой. И отчего-то жутко сделалось. Резко пресеклось дыхание, словно от недоброго предчувствия, и минуту-другую стояла она, оцепенев, с испугом рассматривая свое изумленно-растерянное отражение в мерцающем зеркале кухонного окна, стараясь вникнуть, с чего бы этот внезапный страх. Но в ушах, не давая сосредоточиться, глухо отдавались болезненные удары сердца.
«Что?! - спросила она себя, поддаваясь панике. - Что?!» -  и вырываясь из обморочной дурноты, не позволяя ей себя захлестнуть, ощупью, так как не могла оторвать глаз от своего двойника в ночном стекле, она выключила газ и нетвердой походкой, как-то даже боком, пошла в комнату. Переобулась в тапочки. Новые сапоги, потеряв к ним всякий интерес, уложила в коробку и запихнула на антресоли. Накинув на плечи пальто, выскочила на улицу к телефону-автомату. Ей сделалось невыносимо тошно одной, захотелось услышать человека, понимающего тебя без лишних слов. Набрав номер Ильи, с тоской слушала длинные гудки, моля Бога, чтобы нужный ей человек подошел к аппарату сам. Но трубку взял кто-то из домашних и она поспешно надавила на рычаг...
 Светилось окно Жоры. Его силуэт на розовой шторе был неподвижен. Занимается, отметила Евгения машинально.
 Вернувшись, она заперла входную дверь, сняла пальто и, проходя мимо хозяйской двери, остановилась. Прислушалась. Ничего, впрочем, не различила. Лишь электросчетчик жужжал на стене, разгоняя по углам ватное безмолвие. Время от времени подпискивал водопроводный кран на кухне, и с улицы вплетался еще какой-то звук...
 Присела на полку для обуви под вешалкой. Уж очень не хотелось ей сразу возвращаться в свою комнату...
 Жора поднял голову:
 - О-о, кого я вижу! Евгеша! Проходи, милая моя квартиранточка, проходи.
 Она опустилась на диван напротив него, с другой стороны стола, рядом с книжной полкой, на которой прикнопленная картонная табличка гласила: "Для фолиантов".
 Жора отчеркнул ногтем на полях страницы, захлопнул пухлый фолиант и уставился на гостью своими продолговатыми, как сливы, глазами. Сладко улыбнулся, закинул за голову руки и потянулся с хрустом.
 - Ох, до чего хорошо бы ничего не делать, - жмурясь и позевывая, промурлыкал он. - Да вишь ты, никто наследства не отказал. Окромя этой вот квартиры. А что, тоже неплохо, да? Ты, кстати, бабку мою не застала, нет? Она, когда я в армии был, померла.
 Ей были понятны и эта его плотоядная улыбочка и этот его игривый тон: неделю назад он попытался приударить за ней, да она шлепнула его по рукам. И вот теперь ее приход мог быть расценен им как поощрение его активности.
 - Тебе бы все игрушки... Душно у тебя  вот что.
 - А ты форточку открой. Мне отсюда не достать.
 Евгения встала, потянулась к вертушку, оголив ноги выше колен, перехватила Жорин взгляд. Быстро распахнула фрамугу и села, разгладив ладонями подол.
 В лицо повеяло дождем, горчинкой умытой листвы тополя. Евгения освобожденно вздохнула, радуясь этой наступающей раскованности.
 - Хорошо-то как! - и еще вздохнула.- Вечер, дождь, уютная комната... Нравится мне твоя лампа, Жора.
 Он покосился на свою старую с вылинявшим абажуром настольную лампу, пожал плечами:
- А я? Нравлюсь? - и щелкнул выключателем.
 - Не надо! - испуганно сказала она. И он тут же включил, и уставился на нее с недоумением, отчего ей пришлось сказать: -  Зеленый свет успокаивает нервы...
 - А они у тебя расшатаны?
 - Располагает...
 - К сближению? - подсказал он. - Темнота еще больше располагает. Так сказать, к сведению.
 Евгения несогласно качнула головой.
 - Да перестань. Все бы тебе к одному свести. А хочешь, я тебе расскажу, как в ваш город попала?
 - Ну, валяй. Чай, романтики полон короб.
 Евгения встряхнула головой, слегка подбила ладонью на затылке волосы, коснулась пальцем шеи с крупными деревянными бусами, затем сложила ладошки, словно мусульманин для молитвы, уставилась невидящим взором куда-то поверх Жориной головы.
 - Итак. Взбрендило мне перед окончанием школы, что будто у меня актерский талант пропадает! - Она слегка прихлопнула в ладоши, дурашливо вздернула подбородок. - Даже, если хочешь знать, в петлю полезла, когда отчим помешать вознамерился... Они-то, родичи мои глупенькие, сочли это капризом, модным поветрием. «Какая, к шутам, из тебя актёрка!» Сейчас и я так-то считаю. Кукла крепдешиновая! Да-а. Как тут не обидеться, не осерчать. Ну а когда я того-с, в петельку-с, он, конечно, перепужался весь. Небось, подумал: леший тебя забери, лишь бы с глаз долой. Пальцем, говорит, не коснусь боле. А он меня и не трогал никогда. Бедный. Разве что подтрунивал над моими шараханьями. После ж моей выходки у него несколько дней губы и руки тряслись. Теперь я понимаю. Жалею. Тогда - что ты! - нет. Так и на-адо, старый пень! Учить вздумал. Взбеленилась и  вперед. Заре навстречу.
 Евгения слегка покачала головой, глаза ее, большие и чуть выпуклые, застыли, подернулись слезой.
 - К нам в город как раз о ту пору актер знаменитейший причалил, пришвартовался. Я тебе ничего не рассказывала о нем?
 - Не-а, - Жора цокнул языком.
 - Ну, понятно, я к нему. В гостиничный номер. Прям как в водевиле. «Сделайте милость,  милорд! - а была я тогда ой бедовая, ужас! - Проверьте насчет таланту». Стала ему читать стихи, петь, плясать. Не плоше той Матрены из кино, где она на рояле вприсядку отбацала. Да. У него, еще помню, зуб болел, он все за щеку хватался. А на прощанье совет дал - уж какое прощанье было: все выпроводить не мог: "Позвольте еще чего-нибудь изобразить! - Нет-нет, зачем?! Мне и так все ясно!"... И говорит, значит: «Вам, дескать, девушка, непременно, даже об-бязательно надо учиться. Нэ-прымэннно!»
Евгения погрозила пальцем  самой себе, очевидно: той артисточке.
- Как же его фамилия? Ведь не поверишь. Фу ты, ей-богу! Вот только что на языке вертелось. Ну ладно, вспомню - скажу. Суть не в этом. Говори он обратное: что я бездарь и место мое в мусорном ящике, не важно... Слушай дальше. Настрополил он меня, короче. Это я теперь вспоминаю, что зуб его мучил, а тогда и внимания не обратила. Ерунда какая - зуб! Фи, чужой зуб! Что ты, талант засверкал! Всеми гранями сразу! Рванулась я сюда, понимаешь ли, поближе то есть к столичному блеску, поступать замыслила в театральное. Помнишь песенку: "А ты уходишь в театральный, а ты уходишь в театральный..." Вот так и я уходила. Был у меня мальчик, там, в своем городе, ухажер, между прочим, стойкий и преданный. И было даже как-то престижно, что ли, покинуть тамошнюю любовь, променять ее, так сказать, на лавровые венки Мельпомены. Да-а. Родичи мои, понятно, уже не артачились, напужала-то я их шибко-прешибко. Представляешь, какой финт выкинула? Это ж обалдеть, экстравагантней не придумаешь. На табурет и-и... Актриса стоеросова. Словом, приперлась к огням рампы. Здрасте! А вы меня и не ждете? Стра-анно.
 Евгения легко поднялась, прошлась, чуть прихрамывая, по комнате, у двери повернулась, плавно взмахнула руками, сделала реверанс и, порхая бабочкой, вернулась на свое место.
- Ну-ну, - поторопил ее Жора, снедаемый любопытством. - Что дальше-то?
 Евгения взяла со стола спичечный коробок:
 - Ты, Жора, куришь, что ли? Не замечала за тобой. Форсишь?
 Он протянул ей пачку Явы, но она отрицательно мотнула головой и отшвырнула коробок, и он, покатившись, свалился на пол. И Евгения поглядела на него, как на живое существо, удивленно приподняв брови, и не подняла. «Зачем я все это сочиняю? - подумала.  - Зачем, зачем... я не знаю… Зачем нужны рельсы трамваю… Зачем?..»
 Не спуская с нее глаз, Жора вылез из-за стола, подобрал спички, затем прошлепал стоптанными тапками к гардеробу, открыл дверцу.
 - У меня есть выпить, хочешь?
-  Да ну. А-а, споить меня хочешь? С определенной целью, да? Не надо, голубчик, не надо.
 Жора нехотя вернулся к столу. На его лице застыла кривенькая улыбочка, глаза перебегали с одного предмета на другой.
 - Так вот, я не закончила про свой вояж. Про то, как из меня актриса не получилась.
 - Да, - кисло откликнулся Жора, - не получилось-таки? А мне, так представляется, экзаменаторы сплоховали.
 - Ну ладно, не язви, дослушай. До экзаменов дело не дошло, - Евгения встряхнула головой, обсыпала свое бледное лицо блестящими волосами, опять едва слышно похлопала в ладоши, как бы призывая воображаемую публику к вниманию. Остановилась я у подруги. Одно время она в нашем городе жила, а потом с родителями перебралась в столицу. И у нее, стало быть, вечеринка случилась на мой приезд. И на этой вечеринке - все ведь, Жорик, банально, как в настоящей жизни - я и познакомилась со своим мужем. Следишь за моей мыслью? И он мне там же предложил руку и сердце. Вот так. Судьба? Случайность? Не знаю. А у него, между прочим, суженая имелась, и даже с богатым приданным, по сегодняшним меркам. Да-а. И я забыла про свой театральный. Так что прав оказался тот актер. А потом тоже, значит... судьба? Перевернулся автомобиль... Но это уже не интересно.
 Евгения поднялась и, прихрамывая, направилась к двери.
 - Погоди, - сказал Жора, поспешно вылезая из-за стола. - Ты зачем приходила-то?
 - А что, нельзя без дела зайти?
На какой-то миг он отдалился, превратясь в маленького человечка, и голосок его прозвучал тоже по-лилипутьи надтреснуто-тонко. Но за этот миг она успела и удивиться и напугаться. Помассировала пальцами виски: «К чему бы опять-то?..»  Что-то вроде стылого сквозняка коснулось ее плеч и шеи, как недавно на кухне.
 - Да нет, почему ж. Только... - Жора обнял ее и стал целовать. Она отпрянула, ударилась затылком о стену, и он вновь привлек ее к себе, но еще поцеловать не сумел:  вырвалась.
 - Ты что?!  - выдохнула и топнула ногой.
 - Я женюсь на тебе, Евгеша, слышишь! - страстно зашептал он. - Об этом не волнуйся. Скоро этот дом под снос, и мы с тобой шикарную двухкомнатную отхватим... А?
 Закусив губу, она высвободила свои запястья из его пальцев.
 - Ты хороший парень, Жора, но ничего-то ты не понял. И путаешь любовь с квартирой. Отойди. - И уже из-за порога: - И знаешь, не зови меня больше Евгешей, ладно?
 Она разобрала постель и легла. Слышала, как по коридору ходит Жора, по-хозяйски шаркая шлепанцами, шебуршит спичками, прикуривая, но никакого зла, никаких мыслей в ней уже не осталось, так внезапно в ней все сгорело и выветрилось.
 Утро разбудило ее своим бодрым присутствием. Жора на кухне пил чай, покачивал ногой и рассеянно взирал на бегущий за окном по-утреннему расторопный люд.
 - Приветик, - бросила она мимоходом в ванную комнату. Он ее окликнул:
 - Слышь, что я подумал. - Вздохнул, усмехнулся. - Матушка моя на днях говорила:  другую мне квартиранточку надобно... А то квартира-то... под снос скоро дом. Сама понимаешь. Без обиды, да? Ну вот, больше ничего.

3

 Утром, невыспавшийся, не желая сталкиваться по пустякам с Машей, пошел Илья сразиться в шахматишки с двоюродным братцем Антошей, который жил с семьёй своей в пристроенной половине. День воскресный, заранее не распланированный – тем паче, идти недалеко: через сенцы - и ты на «нейтральной территории».
- К Андрею Палычу, сказывают, собрался? - как бы между прочим интересуется братец, протягивая два кулака с зажатыми в них пешками. - Привет передавай. Везёт тебе  все время - белые угадывать.
 Илья глянул на братца внимательнее: «Тебе-то что за интерес?»
Антоша, рыхлый в свои двадцать пять, близорукий и уже с глубокими залысинами, сидел в кресле основательно, расположение фигур на доске изучал сосредоточенно, покусывал жидкий рыжеватый ус, руки сложил на изрядном животике, большие пальцы размеренно вращаются один вокруг другого.
 - А что же, передам.
 Быстрый взгляд  оценочный, и вновь внимание на доску.
 - У него там квартира или комната? Хотя, должно быть, и комнату терять жалко... Я имею ввиду чего: если Андрей Палыч дуба даст... Не дай бог, конечно, - прибавил тотчас.
 Вот, значит, какие мыслишки роятся в вашей головушке. Илья обратил внимание, как притихли в ожидании его ответа дядька с теткой на кухне, до этой минуты в два голоса отчитывающие внука за какую-то проделку. Заприметил также взгляд Валентины, жены Антона, гладившей детские рубашонки в соседней комнатке. Да, что и говорить, тесно вам тут всем вместе. И если б кто уехал да жилплощадь освободил... Впрочем, не надо оглуплять до такой степени. Не могут они на это рассчитывать. Любопытно им  и всё.
 Но как бы ни выглядело предположение абсурдным, а явилось же, потянуло за собой другие мысли. Уже давно Илья раздумывал от случая к случаю о любопытном феномене  - наследстве. Чем меньше оставалось жить деду, родоначальнику «коммуны - едрёна корень», тем суетнее делались его наследники. Всех волновало: кому какая доля дедова дома достанется. И хотя по зрелому размышлению, каждому выпадали те же самые квадратные метры, каковые он по сию пору и занимал, но все равно напряжение в отношениях увеличивалось. По-видимому, это обстоятельство пуще всего остального и беспокоит жену Ильи, Марию. В самом деле, вдруг эта битва за квадратные метры развернется в его отсутствие? Вообще-то смешно. Но зачастую именно этакие смехотворные глупости, подметил для себя Илья, подавляют в человеке все разумное. Ну да что раньше сроку забегать вперед. Как будет, так и будет. Тем более, одному Богу известно, что на самом деле затаил про себя каждый. И ежели Илья сейчас думает и об этом тоже, то лишь постольку, поскольку это так или иначе пересекается с его предстоящей поездкой.
«Так я, что ли, еду?.."
- Шах и… мат.
- Не-не-не… - замахал Антон руками. – Я должен переходить! Я просто зевнул!

 В дверь просунулся Алик, позвал к деду.
 Аким Елизарович лежал на правом боку лицом к стене. Услыхав, что в его комнату вошли, и не в силах повернуться, он протянул сухонькую ладонь, положив ее ребром на свой исхудалый бок. Илья легонько пожал ее.
 - Звал?
 - Я? Звал?.. Правда,  звал. Забыл уж... Переверни меня.
 Илья осторожно принялся переворачивать его на спину.
 - Да ты смелей, не бойсь, мне не больно,  - и тут же охнул. - Ничего, ничего. Пустяк.
 Полежал, отдыхиваясь, на подсунутых под спину подушках, глядя перед собой затуманенным слезой взором, нащупал на подоконнике блюдце с ваткой, трясущейся рукой понес ватку к гноящимся глазам, стал протирать.
 - Посади меня теперичь.
 Илья взялся его усаживать, Алик же суетился, подсовывая под спину деда подушку.
 - Вот так, вот так, ай-хорошо, внучок... - И опять: - О-ох! Нога! Нога паршивая! Выправи ее скорей, выпрями!
 Илья поспешно схватил за высунувшиеся из-под одеяла почерневшие ступни дедовых ног и, не зная котоpую, потянул обе. Затрещали суставы, Аким Елизарович, зажмурясь и открыв беззубый рот в безмолвном крике, запрокинул голову. Илья сразу же в испуге отпустил. И оцепенел, пораженный корчами угасающей плоти.
 «Неужто не замечал раньше? И все не замечают? Я один? Потому что уезжать надо?.. В последний раз вижу?.. Не выдумывай!»
 - Чего ты испугался? - проворчал Аким Елизарович сердито, ощутив, возможно, внезапное состояние внука. - Тащи смелей. Что та-ак больно, что э-этак. Не дрейфь и получишь даму трефь...
 - Не могу, дед, - нервно хихикнул Илья, - так жутко трещит.
 Аким Елизарович насупил брови, его дряблые небритые щеки задрожали:
 - Фу-фу! Трещит ему! Вздор! Сробел, тоже мне х-герой! Вот Алик у нас гер-рой, настоящий мужик. Алик, поди ноги мне выпрями, не могу же я так сидеть, я ж не турка, не приучен... - Глаза его при этом отражали отчаяние боли.
 Алик бесстрашно схватил деда своими ручонками за лодыжки и, не обращая никакого внимания на треск и дедовы кряхтения, выпрямил старческие конечности, как выпрямлял лапы у своего большого игрушечного медведя.
 - Во, молодец! Истинно мужик! Ну, поди теперичь поиграй, - и нащупав на подоконнике рядом с блюдцем конфету, протянул мальчугану. Алик повертел конфету, разглядывая обертку и, весело притопнув, убежал.
 - А ты садись, в картишки перекинемся. Побалакаем.
 За игрой - а то были поддавки: старик уже плохо различал масть и все время забывал, чей ход следующий - Илья огляделся. Он, в общем-то, не часто заглядывал в дедову каморку, особенно в последнее время. Если же и захаживал, то свет обычно не зажигал. И теперь удивился тому, что по стенам висит множество не висевших ранее портретов, начиная с вождей и кончая какими-то незнакомыми людьми. С потолка же к этим портретам свисали лампочки.
 - Дед, что это у тебя? Я раньше что-то не замечал.
 Старик довольнехонько заквохтал:
 - Ну, где тебе замечать, ты все бегаешь.
 - Бегаю?
 - Ну... суетишься. А это мое изобретение. Во! - Он сунул руку за кровать и где-то там принялся щелкать выключателями, зажигая то одну лампочку, то другую, то по нескольку штук сразу. - Видал! Я это давно приспособил. Да! В церкви каждому свечку поставить можно, а я лампочку тому, кому хочу.
-  А это кто ж такие?
-  Не узнаешь? Тетка твоя покойная. Дядька... Их Виссарионыч загнал, куда Макар и телят не гонял... - Старик, называя, загибал пальцы, а Илья смутно начинал припоминать: да-да, где-то в раннем детстве он сталкивался с этими людьми. И с дядькой Федей, тот  туберкулезник был, все зазывал его, мальца, к себе в комнату. А родные опасались, что ребенок от него заразится, старались не допускать.
 Дед же в очередной раз повествовал о своей жизни:
 - ...Краснову Петьке сюда вот смазало  по лбу, а мне - я за снарядом, кажись, нагнулся  - три ребра сломало, да. И сейчас кашляну - шевелются, подлюки. Болят. - Старик вдруг оживился: - Как разумеешь, не пора запасать себе лампадочку, аль погодить - рано? Или боязно тебе думать про это? А мне хоть бы хны. Зажигать-то будете?
 И вновь резкая смена темы:
 - Ну что, едешь? Молчком?
-  Куда?
-  Куда-куда! - вспылил старик. - На кудыкины х-горы! К отцу, спрашиваю, едешь?
-  Еду.
 И произнеся «еду», Илья по-настоящему уразумел: не ехать невозможно. Если до этого, как войти в комнату к деду, он мог еще как-то теоретически позволить себе отступного, то теперь подобная мысль не имела права на обсуждение. Независимо от того, каким человеком был отец - плохим ли, хорошим, и как относились к нему люди, его знавшие, -  Илья должен был поехать. И мудрый дед, дабы не сбили внука с панталыку, счел необходимым вмешаться и услышать однозначный ответ.
 - Вот так и говори. А то куды-куды. Раскудыт твою налево! Раскудыхтался... Ох, устал я, положи меня! - И карты посыпались из его рук на пол.
 Выполнив просьбу и видя, что старик закрыл глаза, Илья шагнул к двери.
 - А успеешь? - окликнул его тот.
 - Ку... к чему?
-  К похоронам моим.
-  Да ты что, дед, чай, поживем еще. Еще попляшем с тобой, как бывало...
- Ла-адно, - перебил старик строго.  Поживе-ошь. Без меня теперь поживешь. Без меня попляшешь. Я свое отплясал. Да и то - сколько можно? - измучился. - И помолчав: - Уж постарайся поспеть...
 И сразу бы выйти после этой его просьбы, вполне возможно, последней и самой важной, но Илья задержался в надежде услышать еще какое-то напутствие. И вероятно, зря. От усталости, от немощи старик изменил мудрости и впал в обиду:
 - Твой папаня не хотел твово рождения. Он мать твою бил, и все время норовил в живот. Не всунься я тогда...
 Все это Илья уже давным-давно знал. И суть не в знании. В чем-то ином. Возможно, в умении выдержать определенный стиль разговора. Лишь тогда он останется в памяти как некая величина и мера. Как эталон, годный для пользования в трудные минуты жизни.
 - ...Он и с предыдущей своей зазнобушкой так-то расправился. Не хочу, говорит, живность лагерную плодить. Видал, как! Политик хренов! А то, что всякая тварь прежде Богу подчинена, а пото-ом уж земному правителю, это ему, молодцу, невдомек. Грешник он, вот кто. Супостат. Без Бога жил... да и ты привык.
 В комнату влетел котенок, прыгнул на кровать, перебрался через старика на подоконник, сунул мордочку в тюль - что там за окном?
 - Ух, пострел! - восхитился Аким Елизарович. И уже совсем измученно: - Ну ладно, ступай. Позови-ка мать... Пусть она меня теперь попереворачивает...
Илья догадался: теперь дед будет дочь свою воспитывать – чтоб не мешала, не сбивала сына с принятого решения…

4

 Мать Ильи, Евдокия Акимовна, сидела у окна в соседней комнате, штопала чулок. И по тому, как сразу она кольнула взглядом поверх очков вошедшего сына, он догадался: его прихода ожидали.
 - Пока не забыл, - сказал, почему-то раздражаясь, - зайди к деду.
 - Да? - удивилась Евдокия Акимовна, словно чему-то сверхъестественному. - Зачем?
 - Ну... - раздражаясь еще больше этой ее недогадливостью, он отвернулся к серванту и, без надобности отодвинув одно из стекол, стал будто бы искать что-то среди посуды, продолжая, однако, наблюдать за матерью в зеркало позади полочек. - Не знаю. Зачем, зачем... Зовёт!
 Евдокия Акимовна поднялась, одернула кофту, сняла очки, положила их на подоконник, затем переложила на телевизор, еще раз взглянула на сына и, точно решившись на невесть какое сложное дело, грузной поступью, от которой в серванте зазвенели бокалы, вышла из комнаты.
 Илья взял заштопанный чулок, поглядел его зачем-то на свет и бросил на диван. Застыл посреди комнаты в раздумье.
 Нет, конечно, она не скажет ему: «Не езди», - уже хотя бы потому, что даже в детстве не запрещала ничего, что не являлось бы совершенной глупостью. Всякому его сомнительному начинанию она не столько противилась, сколько выражала молчаливое осуждение. И это незримое давление угнетало гораздо сильнее всяческих запретов.
 Но сейчас-то она чем обеспокоена?  Илья потер кончиками пальцев виски.  «Я же не в первый раз к нему еду. Как сговорились!..»
 И тут догадался. До чего же все просто! Та напряженность в отношениях его с Машей заронила в матери подозрение о возможном разводе.
 Илья приблизился к двери, услышал голоса деда и матери:
- Пошла прочь, глинка ты этакая. Говорят тебе так, а она все навыворот норовит. Насупротив! Глинка ты и есть!
 - Ты бы толком говорил, па, - отвечала невозмутимо Евдокия Акимовна.
 - Па-па. Все ей па. Как маленьком ногами сучила в танцульках, так и теперь сучишь: всё ей «па-па». Так должна понимать! Без рассуждений! Под спину подушку! Ну!
 Дед серчал, точно балованный ребенок. Но вот, кажется, улегся удобно и ничего его больше не тревожит, голос из раздражительно-капризного превращается в умиротворенно-усталый.
 - Какая-то мошка, зараза, куснула. Под самый глаз - вот и синё. Скуда! - Так он укорачивал паскуду. - Рази ты не знаешь, какая у меня кожа. Да и кожа ноне вся поистерлась, эвон тонюсенька, просвечивает наскрозь... Ты чего пришла-то? Ступай. Надоела.
 Евдокия Акимовна вышла, столкнулась с Ильей, пошевелила губами, лицо ее было рассеянным.
 - Пойду прогуляюсь, - сказал Илья.
- Надолго?
 - Да нет.
 - Маша с Аликом на базар собрались. Попутно билеты в кино возьмут. Просили тебе передать...
 Илья прошел сквозь мокрый сад и покинул пределы...
 Стопы же свои он направил к Евгении.
 
Преследуемый серо-голубым шлейфом брызг, пронесся мутно-желтый автобус. Илью опахнуло удушливым теплом мотора. Он остановился, пережидая, пока осядет водяная пыль, и вдруг заметил старушку в мышином плюшевом пальто, под старым немодным зонтом. Она делала шаг на дорогу и, слепо оглядываясь по сторонам через толстые линзы очков, срывающимся голосом спрашивала:
 - Можно? Можно?! - И отступала назад. Ее ладонь с растопыренными вздрагивающими пальцами пыталась кого-то нащупать рядом и не нащупывала. И оттого в голосе ее появились панические нотки:
 - Можно?! Нет?!
 Илья поспешно шагнул к ней, подал руку. И как доверчиво ухватилась она...
 По-прежнему крапит парной дождь,  сеет. Приглушенно, ласково мерцают купола Успенского собора за крепостным валом. И носятся по валу ребятишки, поджигают увядшую траву, она у них, сырая, чадит, и прозрачный дым придает очистившемуся с одного края сиреневому небу еще какой-то добавочный неуловимый оттенок. И запах! Какой бередящий душу запах! Илья ощутил внутренний позыв  взобраться на вал и поглядеть с него на панораму города. Но скользко сейчас, еще упадешь, испачкаешься. И он снисходительно улыбнулся своей рассудительности. И тут же забыл об этом, вдруг заметил, что с какой-то непонятной жадностью вглядывается в прохожих: неожиданно красивое лицо женщины, смущенно-отстраненная улыбка мужчины, глаза ребенка незащищенно-распахнутые... В конце переулка промелькнула женщина в плаще серебристого оттенка, и даже отсюда было заметно, как металлическим шаром выпирает ее живот  беременна. Белый мотылек упал птичьим пометом - раздавлен каблуком прохожего... Зрение точно обновилось. Он вновь пошел, и шаг его делался шире, энергичнее. И вскоре он оказался на окраине города, где Евгения снимала комнату. И как внезапное откровение увидал матово-блещущее шоссе, уходящее виражом вверх на не видимый за занавесью дождя холм - будто след от реактивного самолета в размытую молочно-голубую даль, а справа увидал истоптанный коровами косогор, за которым виднелась бордовая крыша фермы. И так легко отчего-то, так невесомо сделалось ему опять, что он растерянно хмыкнул и еще раз, но более отчетливо, подумал, что все предыдущие дни он подготавливал себя к важному решению...

5

 - Я как чувствовала, ты придешь, - сказала Евгения, открывая дверь.
 Пока она заваривала чай, он молча сидел в кресле и следил за плавными движениями ее рук, быстрыми, но не поспешными перемещениями по комнате.
 Познакомились они десять лет назад в травмотологическом отделении горбольницы, куда она попала после автомобильной аварии, а он с легким сотрясением мозга, полученном в легкомысленной мотоциклетной гонке. Ей отныне суждено было слегка прихрамывать и заботиться о том, чтобы не так заметен был шрам на шее с левой стороны. Он же считал себя обогащенным опытом полета через железнодорожный шлагбаум и уж  о т т а ч и в а л  этот опыт в рассказах друзьям и подружкам. Ей двадцать три было тогда, ему двадцать. Дальнейшая семейная жизнь у нее с тех пор не складывалась. С родственниками погибшего мужа она почему-то рассорилась, своих не имела, поскольку была детдомовской: Так что pассказанное соседу Жоpе вчера вечером, вчера и выдумано было. И жила теперь по квартирам, меняя время от времени и места работы.
 У Ильи жизнь складывалась своим чередом: женитьба, рождение сына и прочее. При этом знакомства своего с Евгенией он не порывал. Возможно, потому, что она не ставила его перед выбором и не стесняла никакими условиями, проявляя чуткость и заботу, с какими бы своими горестями он к ней не заявлялся. Так что он даже утратил, пожалуй, ощущение удобства такой связи...
 - Присядь-ка, - заговорил он почти повелительно. Она изумленно замерла, подняла выжидательно бровь, затем медленно прошла к столу, внимательно глянула на повелителя и присела на краешек стула, положив при этом свои округлые руки на скатерть, будто примерная школьница на уроке у строгого, но обожаемого учителя.
 - Есть дело...
 При этих словах губы ее дрогнули, еще не зная, какой эмоции отдать предпочтение - радости или усмешливости,  ресницы мелко задрожали. Чтобы вся эта ее мимика ему не помешала, он стал глядеть в окно, за которым то зажигалась, то потухала неоновая вывеска гастронома.
- Дело вот какое. Поскольку тебя здесь с некоторых пор уже ничто не удерживает - так, нет? - я предлагаю поехать к моему отцу... - и все же смутившись, торопливо прибавил, не в силах медлить с объяснением: - Он, можно сказать, на исходе... долго вряд ли протянет.
 И поскольку он скомкал заготовленное вступление, то и почудилось ему, что вышло как-то неловко, но теперь делать было уже нечего и он продолжил:
- А у него там все же комната  и приличная, в благоустроенной квартире...  Тут он почувствовал, что ничего больше прибавить не сможет, если Евгения по-прежнему будет хранить молчание, и занервничал в ожидании.
 Она поднялась со стула, поднесла ко рту ладони, точно озябла, медленно приблизилась к зеркалу, также медленно повернулась и прислонилась к нему спиной, тихо спросила:
 - Ехать нужно одной?
 И только после того, как он услышал ее ровный голос - лишь едва заметная вибрация в нем выдавала ее волнение, он понял, на каком пределе душевных сил жила она последние месяцы, дни, часы. И до того невероятным оказалось для него это открытие, что слезы навернулись на глаза. Он готов был кинуться ей в ноги, обнять ее колени, просить прощения за свою черствость, глухоту, недогадливость... Но в следующий миг в нем шевельнулось другое чувство, совсем противоположное, странное - нечто вроде самодовольства. И он слегка растерялся, обнаружив в себе такую раздвоенность. Однако тут же спохватился, что не отвечает на ее вопрос, поспешно сказал:
 - Нет, отчего же, вдвоем. Надо будет все это оформлять, устраивать и так далее...
 Он уже успел не только смекнуть, что Евгения заинтересована предложением, но и осмыслить свое последующее поведение: зачем сулить лишнего, связывать себя? Рыбка уже все равно на крючке...
 
 Неслышно повернув ключ и ступив в прихожую, Илья почувствовал: Маша не спит. Именно Маша, а не дед, не мать... Почему? «Ах, черт подери!..» - вспомнил: в кино же собирались.
 Прошел на кухню и некоторое время ждал прихода жены, внутренне готовясь к серьезному разговору, который, как ему помнилось, должен сейчас состояться. Но Маша не шла и не шла, и он потихоньку начал расхолаживаться. Ходики мерно разносили по дому свое сонное чак-чак.
 За окном на столбе горит желтый фонарь. Опутавшие его верхушки деревьев время от времени начинают раскачиваться и органное гудение ветра проникает в теплую кухню, и отрадно, что ты защищен крепкими стенами, домашним уютом. Уставившись в заоконное мельтешенье, Илья пытается собраться с мыслями, но почему-то лень, наваливается усталость... да и продумано как будто уже все...
 Содрогнувшись, включился холодильник, на нем задребезжала забытая чашка с блюдцем. Илья пугается этого резкого в ночной тиши звука, поспешно переставляет чашку на стол. Не пойти ли попробовать уснуть?..
 Он крадется в спальню. Маша никак не реагирует - заснула, успокоившись с его приходом, или притаилась? Он берет свое одеяло, подушку и тихо перемещается в комнату сына. Устроившись на раскладушке, долго слушает, как дышит Алик. А он дышит то ровно, умиротворенно, то начинает частить, причмокивать. Затем снова успокаивается и вдруг хихикает. И в Илье отражаются его эмоции: он тоже начинает улыбаться. «Этак мне, пожалуй, не уснуть». Снова,  укутав плечи в одеяло, -  на кухне. Снова - прозрачно-желтый фонарь за окном... И такое ощущение: что-то нужно додумать. Но что?
 Заплакал Алик. Илья вскакивает, роняет табурет, бежит к сыну в комнату. Мальчик сидит на полу, всхлипывает, накручивает кулачками глаза.
 - Приснилось что? - И придерживая его одной рукой, другой открывает горшок, в него ударяет упругая струйка. - За этим и звал? Молодчина.
Лицо ребенка проясняется. Не открывая глаз, он падает в постель, Илья укрывает его одеялом.
 Освещенным маятником по потолку двигается пятно света от фонаря за окном - влево-вправо, влево-вправо... Зрачки каждый раз вздрагивают, следуя за ним, тело слабеет, будто погружаясь в теплую воду, и он думает: «Значит, едем... едем.» Вдруг он видит сына: Алик копошится в песочнице. К нему подходят ребятишки, один стукает его по голове лопаткой, второй, подражая, делает то же самое - и оба смеются! Алик плачет и зовет: «Па-па-а!» А его, Илью, привязали к столбу - под фонарем. В ярости вырывается он из пут и  просыпается...
 Сын спокойно посапывает. Монотонно чакают часы, рубя время отчетливыми осязаемыми кусками. Нетвердой походкой идет Илья на кухню, зажигает газ, ставит чайник. И пока он закипает, сидит, прислонясь плечом к холодной стене, думает о предстоящей поездке, о Евгении...
 Щелкает выключатель, Илья зажмуривается. Это Маша. Она стоит за его спиной и молчит. И ее молчание невыносимо! И всплыло: деревня, куда он ездил к теще, разнотравье луга, придурковатый Налимка-пастушок спрашивает: «Ты кто? Я тебя не знаю». А Илья ни звука в ответ - любопытно ему проследить реакцию дурачка. И пастушок как закричит: «А-а! И-изверг!..» - и брызнули слюни из скривившегося рта. Лишь после этого Илья укоризненно-холодно произнес: «Зачем ругаться, Налим? Имя-то у тебя какое хорошее - почти как у моего деда. Вот я тебе! - и погрозил пальцем. «А не молчи! Человек  не статуя!» -  и разобиженный, но успокоенный, пошаркал прочь, закинув на плечо кнутовище. Вот тебе и дурачок.
 Разлепливая спекшиеся губы, Илья осипше спрашивает:
 - Что, Маш? - и не дождавшись ответа, просит: - Погаси свет.
 И осязает, как ощетинившись кошкой, стоит она, разбрасывая искры, и едва сдерживается, чтобы не зафыркать и не запустить в него когти.
 - Если ты полагаешь, что завтра я поведу сына в сад, то ты глубоко ошибаешься! - говорит она с придыханием, резко поворачивается и уходит. Ее ночная рубашка посылает в него волну согретого воздуха. - Уж если завел любовницу, то хотя бы спал у нее до утра, нас не беспокоил!
 Чайник выдувает бесшумную струю пара. Илья наливает себе чаю. Долго, уставясь в колышащуюся поверхность, не может понять, откуда в чашке зеленая медуза. Наконец догадывается: медуза есть отражение плафона. Гасит свет, возвращается в комнату сына. Алик сбросил с себя одеяло, матовым ядрышком светится в темноте его попа. Илья провел по ней ладонью - пупырчато-шершавая.
- Задрыг, бедолага? - прикрыл одеялом.
 Не успел закрыть глаза, начало грезиться: какие-то грязно-желтые, канареечные вагоны  пролетают мимо. И неожиданно - ослепительной желтизны березняк! Цвет необыкновенно чистый, девственно-строгий, точно не из зелени полученный, а из серебра, облитого янтарной смолой. И на этом фоне возникает лицо Евгении  ближе, ближе... но вдруг начинает скукоживаться и превращается в Андрея Павловича...

6

 День отъезда.
 Проснувшись, Илья некоторое время лежит, постепенно свыкаясь с действительностью -последние дни, как он решил вопрос с поездкой, сон его более-менее обрел норму и он уже не чувствовал себя таким разбитым. Затем, вспомнив все предстоящее, рывком встает, смотрит на часы: нет, все в порядке, просто он проснулся до звонка. Придавив кнопку будильника, идет умываться. По пути приоткрывает дверь к деду: спит, что тебе младенец, из-под одеяла высунулось его тощее плечико. Всю ночь он кряхтел, кашлял - Илья слышал сквозь сон, - а к утру забылся.
 Проходя мимо комнаты Алика, как можно бодрее сказал:
 - Сынку, подъем!
 Завтракая, прислушивался:
 - Эй, ты встал? Вставай, пора.
 И, наконец, в ответ донесся рассерженный басок:
 - Ну-у! Убирайся отсюда!
 - Ого! - в другое бы время это его рассмешило, а тут болезненно укололо, и как-то очень уж болезненно, нестерпимо, до обиды. - Что, последнее предупреждение? - И шепотом:  -Можно не церемониться, да, все равно уезжаю?..
 Допив чай, пошел подгонять. Алик хмурился, не открывая глаз. И эта его потешная грозность опять Илью не развеселила.
 - Чего куксишься? Продери глаза!
 Алик сморщил нос, собрал губы в трубочку, будто по ним проползла муха, и вдруг лягнул наугад своей маленькой розовой пяткой:
 - Уйди, я сказал! Спать буду! С мамой пойду!
 У Ильи зачесалась ладонь шлепнуть. Сдержался.
 - А где она,  забыл?
 Алик приподнял голову, напрягая жилки на тонкой шейке, с трудом размежил мутный, не проснувшийся глаз:
 - Где?
 - Вспоминай, а то ишь  взбрыкивает. Лягается, как жеребчик. Живенько давай  прыг-скок. Я сумку свою пойду соберу.
 Ребенок плюхнулся в подушку. Котенок, спавший в его ногах, встал, потянулся и, осторожно ступая, перебрался к спящему под нос.
- Ладно! - сказал Илья с угрозой. - Сейчас вернусь и ты лежишь - получишь!
 Собравшись, заглянул в комнату:
 - Встал, что ли?
 Алик капризным ангелочком сидел, свесив с кровати ноги, теребил за холку котенка, сообщил:
 - Чаю хочу.
 - Да? Сюда прикажете? Проспал свой чай - некогда.
 - А-а, хочу-у, - возразил мальчик и, зажмурив глаза, беззаботно потянулся, зевнул, отчего к Илье тоже подкатила зевота.
 - Ну-к, перестань! - Он стащил ребенка с кровати, насильно поставил на ноги. - И прекрати плечами дергать. Одевайсь! - В сердцах отшвырнул ластившегося котенка. Вспомнил, что паспорт с билетами остались лежать на ночном столике, побежал в свою комнату. Воротившись, застал сына в том же самом положении, с бодливым наклоном головы и надутыми губами. Котенок терся о его ноги.
 - Ну ты чего-о!?!
 Котенок прянул под кровать.
 - В туалет.
 - Так иди. Скорей! - и подтолкнул мальчика в упрямый затылок.
 А время сорвалось. Сын же двигался еле-еле, вдобавок, насупившись, глядел теперь куда-то под ноги и в бок. Почувствовав, что еще чуть-чуть и он вспылит, Илья лихорадочно стал придумывать, чем бы заинтересовать ребенка, но часы на руке затикали так оглушительно, что не давали сосредоточиться.
 - Ты чего? Ждешь чего? - и не справившись с собой, сам принялся натягивать ему колготки.
 - Я не умывался еще! - завопил тот. Илья схватил его за тощее плечико и  к умывальнику: умыл, утер.
 - Мне больно! - оттолкнул его руку мальчик. - Не видишь?
 Сцепив зубы, прошипел:
-  Издеваешься?
 - Уйди!
 - Что?
 - Уйди от меня!
 Илья отступил, замер, попытался овладеть собой, осознавая, что его рассудок выходит из-под контроля, и он способен сейчас на все, лишь бы заставить ребенка подчиниться.
 - А-алик! - проговорил он как мог внятнее, весомее. - Я опаздываю.
 - Не пойду в сад! - решительно отрубил Алик.
 Потянув носом воздух, Илья попытался сообразить: с чего, с какой стати он попал в этот глупый тупик? В нем росло что-то противно мутное, дымное и он сам будто стал увеличиваться в размерах, выпрямляться в пояснице.
 - З-знаешь что! - закричал он. - Черт тебя побери-то! - и дергая мальчонку так и сяк, насильно принялся одевать, проклиная мысленно жену, укатившую чуть свет на какую-то там - и вспоминать нет охоты! - экскурсию; и мать, которой вдруг тоже именно приспичило проведать больную подругу и там у нее заночевать.
 - Больно, больно!  истерически завизжал Алик. - Больно мне!
 И этот невозможный, невыносимый визг избалованного, как помнилось ему, зарвавшегося в своих капризах ребенка подорвал в нем последнюю выдержку.
 - Ах так! - вскрикнул он, стараясь перекричать. - Так, да?! - и развернув мальчика к себе, шлепнул его по щеке. Тот, отрывисто мявкнув, моментально смолк, Илья же по инерции влепил ему вторую оплеуху. Мальчик отпрянул, в страхе распахнул глаза и рот, выставил в защиту перед собой ладошки, оцепенел.
 «Боже мой! -  пронеслось у Илья в голове. - Что же я делаю? Что же это я? Зачем? За что?!.» - и непроизвольно тряхнул ладонью, точно хотел стрясти, как ртутный столбик в градуснике, возникшую в кончиках пальцев боль.
Алик заплакал, косясь на него через размытость глаз, а он дрожащими руками принялся облачать его в куртку. И с ужасом увидел, как боится сын движений его рук. И от этого в нем родилось к себе отвращение. Но вместе с этим возникла потребность защититься, выгородиться: он не виноват, его толкнули к этому, спровоцировали... - и обида ударила шипучей слезой в нос, это не он, не он это!.. И эти два чувства, сплетаясь, произвели сумятицу, хаос в мыслях. Он провел по взопревшему лбу пальцем: «Я болен! У меня грипп! Без всякого сомнения...»
- Замолчи! - вскрикнул он отчаянно свистящим шепотом, хотя мальчик давно смолк и, втянув голову в плечи, только вздрагивал. - Деда еще разбуди мне! Чтоб я не слышал тебя! Ты понял, карась своенравный, понял?
Но вдруг очнулся, опять в страхе подумал: «Что же я? В самом-то деле...» И неожиданно для себя заговорил другим  торопливым, вдалбливающим голосом:
- Ты сам виноват, сам. Не слушал и вот  получил. Я же предупреждал. А я, да будет тебе известно, слов на ветер не бросаю. Вот и не делай так больше, не делай, понял? Скажи, понял? - И суетливо схватил плащ  уйти с этого места, немедленно уйти.
 На улице моросил дождь, порывами налетал ветер. Илья раскрыл маленький зонтик, сунул в руки сыну:
 - Держи. Да не так  от ветра закройся.
 Это у Алика получалось плохо.
  «Не умеет!  внезапно поразился Илья.  И этого даже не умеет». И что-то просело у него внутри, словно он надорвался, и раскаяние одышкой зацепилось в горле пониже непробритого в спешке кадыка. Он прокашлялся, раскрыл свой зонт, и, ругнувшись на сволочную погоду, пошел, то и дело оглядываясь. Сын семенил следом и держал зонтик, будто флаг. Илье захотелось помочь ему, но вторая рука была занята сумкой.
 - Слышь, - сказал он грубовато, - на ветер его наклони, тогда дождь в лицо не будет. Что с тобой сегодня?
 Но, по-видимому, это было не просто управиться с таким парусом против ветра.
- Ноги деду выпрямлять только и научился, - попробовал Илья пошутить, но ирония явно горчила.
 Так и шли, очень медленно, пока мальчик не сказал:
 - Руки замерзли, - и виновато глянул в сторону. И вдруг Илья увидел, что рукава у курточки коротковаты и из них высовываются много выше запястья покрасневшие маленькие кисти рук. И почему-то сразу перестал бояться опоздать. Вспомнился - да так отчетливо! - давнишний свой страх перед отцом, и внутри сделалось сосуще пусто, тоскливо, а во рту отдало гнойным привкусом распухших миндалин. Он замедлил шаг, сравнялся с сыном, украдкой заглянул в его лицо: «Интересно, запомнит, нет? Неужели запомнит?» И прикинул, сколько ему самому было лет, когда он с матерью поздним вечером возвращался от родственников и с трепетом вглядывался сквозь листву тополей, растущих перед их домом,  светятся ли окна, за которыми их ждет сумрачный отец.
 Алик двигался против ветра, с трудом удерживая зонт, и о чем-то, насупившись, думал. Илья увидал, что под глазами у него нехорошо набрякло, а под носом блестит. Маленькая красная точечка на щеке лопнувшего давно капиллярчика, превратилась в багровое, с кукурузное зерно, пятно. Однажды вот так же топали в сад, сын ойкнул, запрыгал на одной ноге, пожаловался:
- Иголка в ботинок попала! - А в группе, раздевая его, Илья обнаружил на маленькой ступне лопнувший сосудик.
 - Погоди- ка, - он присел перед сыном на корточки, загораживая его от ветра. - Давай вытрем нос.
 - Давай, - согласился тот охотно и облегченно вздохнул, чего раньше ему не позволял залетавший в рот воздух. Илья пошарил в его карманах и, не обнаружив платка, достал свой, приставил к маленькому носу. - Давай дуй. Вот так. Теперь второй дырочкой.
Илья не успел подставить платок, как сын сморкнулся в воздух. Получилось громко и мальчик, рассмеявшись, спросил:
 - А ты так умеешь? - Заметив же на платке сгусток крови, добавил: - У меня сопли кровные.
 Илья вытер насухо ему нос, подумал: «Боже мой, ведь это я его ударил!.. Боже мой!»  Сложив платок, сунул в сумку, чтобы самому случайно не воспользоваться, и взял мальчика за руку. Тот все еще глядел из-под своего зонтика и чего-то выжидал:
 - А умеешь? - спросил опять.
 Илья, все еще пребывая в растерянности, пожал плечами.
 - А я умею, - и рассмеялся, но как-то осторожно, неуверенно.
 «Боится. До сих пор боится,» - Илье вдруг представилось, что страх, испытанный ребенком сегодня, засядет в нем, затаится, и только, быть может, через много лет неожиданно распрямится, сдетонирует от какого-нибудь эмоционального всплеска, сдавит его волю, и он тоже одеревенеет и  либо предаст кого, либо погибнет сам, не в силах этот страх превозмочь. И ничем уже помочь ему будет нельзя. И захотелось Илье в бессильном отчаянии постучать себя по голове, но вместо этого он выдавил подобие смеха, и сын мгновенно откликнулся, засмеялся раскрепощеннее, и глаза его жизнерадостно заблестели:
 - А поумей, пап, а поумей ты!..
 Доведя его до садовских ворот, Илья с тоскливой виноватостью поглядел ему вслед и повернул к вокзалу.
 Недоразумение с сыном подействовало на Илью угнетающе. И без того настроение скверное, да еще этот досадный, глупый срыв. Сев в электричке на угловое сиденье и поставив сумку подле себя, чтобы никто рядом не пристроился, он тупо уставился в окно на плывущий мимо унылый слякотный пейзаж.
 «Итак, подытожим», - сказал он себе и тут же сообразил, что подытоживать, собственно, пока нечего. Он вступил в поток и поток этот его потащил. Во всем остальном, что этому предшествовало, он уже разобрался, и оно в нем ничего, кроме отвращения, не вызывало. Почему? Прежде всего, потому, по-видимому, что к отцу он собирался  и теперь уже ехал  с глубоко запрятанным страхом. Вернее, не запрятанным, а с затаившимся, точно злобный зверек. Будто что-то инородное саднило в нем, не совсем ясное, не до конца осмысленное и тем самым еще больше неприятное и подозрительное. Это сродни состоянию человека в момент экстренного торможения поезда. Кто-то на полном ходу срывает стоп-кран, состав дергается, в конвульсиях останавливается, и неопределенное время висит гнетущая тишина - все ждут - что произошло?! И что произойдёт дальше? Да если, к тому же, недавно ты оказался свидетелем...
Илья увидел это словно бы вновь. Вот он вышел последним из вагона, и двери за ним с шипением закрылись. И в эти двери врезался мужчина с букетом цветов.
«Ах ты! - вырвалось у него, и он выбитый невезением из здравого смысла, помчался к головному вагону - в надежде задержать, уговорить, и... Что еще-то он вознамерился?! И вот бежит он, мелко перебирая ногами - после дождя скользко, - стараясь поспеть прежде, чем электричка тронется. А Илья завороженно следит за его рывком, загадав - успеет, не успеет? Не успевает. По инерции суется ей под нос, отталкивается руками от ее тупого оранжевого рыла, ноги же его соскальзывают с раскатанной тысячью ног платформы и он летит под громыхающие колеса... Чей-то жуткий крик! Всеобщее оцепенение. Пронзительный скрежет тормозов. Чья-то рука, в испуге прикрывшая рот. Толпа любопытных. Милицейский свисток. Бегущий молча от головы поезда машинист. Холод, ползущий из-под колес. И там, в глубине, в сумраке, что-то шевелится и стонет... На платформе валяется грязный букет, на него то и дело наступают. «Куда он так спешил?!. Господи!»
 Такой же вопрос задал себе Илья сейчас. Ведь он и до звонка Сергея прекрасно знал положение своего отца. А тут вдруг заспешил, засуетился. Впрочем, выглядело внешне все достаточно осмысленно, рассчитано, но… в душе царило смятение. Вот еще будет фокус, если в Шереметьево он не найдет Евгению...
 За окном на несколько секунд выглянуло солнце. И газета в руках женщины напротив, точно жестяной лист, отразило этот внезапный свет, болезненно ударивший Илью по глазам. И ему вдруг захотелось вскочить, вырвать эту газету из рук женщины и скомкать. Он тут же испугался этого приступа бешенства или истерики, поспешно отвернулся.

7

 Он увидел ее издали и понял: гнетущее чувство происходило не из опасения, что она передумала, а из чего-то другого...
 - Все ж-таки прогнозники не сдаются, - сказал он нарочито бодро, - погоду передают по-прежнему ясную.
 - Но мы-то под крышей, - оборачиваясь к нему, радостно откликнулась Евгения. - Что нам их непогода.
 - Их?
 - А то чья же?
 - Хорошо сказано... И это весь твой скарб? - он взял ее чемодан и первым направился на второй этаж, где заприметил свободные кресла. - Вот посидишь здесь пару суток из-за их погоды, тогда узнаешь, чия она.
 На полшага отстав, она шла следом:
 - Если человек собрался начать новую жизнь, ему необходимо без сожалений бросить все старье, что я, к вашему сведению, и сделала. Иначе за ним потянется шлейф обременительных воспоминаний. Лично я усвоила это правило очень твердо. Это - во-первых. А во-вторых, что, в сущности, пара лишних суток, если решение окончательное и обжалованию не подлежит...
 Она, по-видимому, заранее заготовила первую часть фразы  стало быть, предугадала его вопрос о вещах.
- Да? Что ж, я рад за тебя. И приветствую твой оптимистический настрой. Давай присядем. Ну, как самочувствие?
 - Представь себе, в самом деле оптимистичное. А ты думал, я на попятный пойду? Вот уж дудки. Или что?
 - Да нет, ничего, - он оглядел ее более внимательно, чем когда подхватил чемодан, и она оставила в нем впечатление некоторой перемены. - Кофе не хочешь? - он сделал движение подняться из кресла, она его удержала:
 - Кофе нам обещан в самолете.
 Нет, перед ним действительно был другой человек, другая Евгения. Перемена состояла в том, что с этой женщиной он познакомился как бы только что и теперь почувствовал себя скованным, не зная, как себя вести дальше. Почему бы это? Все такая же вроде, но... нет внутреннего напряжения, которое присутствовало прежде во всем ее облике - в глазах, жесте, голосе.
 - Ты в этом костюмчике, свитерочке... на стюардессу похожа.
 - Вот как, - она польщенно зарделась.
 Уже в самолете она спросила:
- Неужели он так и жил все время один?
«Почему она об этом? - вяло подумал Илья. - Опасается чего?..»
- Была  одна женщина - некая Катерина. Была да сплыла. Последнее время Сергей за ним приглядывал.
 Евгения откинула спинку своего кресла и, устроившись поудобнее, скосила глаза в иллюминатор на ослепительно снежные облака.
- Расскажи мне о соседях.
 Илья проследил за перемещениями стюардессы, предлагавшей пассажирам минеральную воду, вздохнул:
 - У него две соседки. Одна вышла замуж и наведывается раз в месяц, комнату бережет на всякий случай, так нужно понимать. Другая... тоже не частая гостья. Короче, на кухне не толкутся.
 - А Маша твоя не знает, что ты летишь не один?
 - Шутишь?
 Подошла очередь пить минеральную воду и разговор оборвался, и после уже ни он, ни она не пытались его возобновить.
 В Орском аэропорту он засомневался: сразу везти Евгению к отцу или же на первых порах устроить у Сергея? Тот сам звал к себе  отдохнуть с дороги, обсудить положение, а уже потом вместе отправиться к Андрепа.
 - Непредвиденное затруднение? - осведомилась Евгения шутливо, заметив, очевидно, заторможенность Ильи, отличавшей его от остальных пассажиров, торопившихся полу¬чить багаж.
 - Размышляю, - признался он не сразу, - не мотануть ли нам для начала к моему другу Серёге?
- Почему к нему? - натянуто улыбнулась Евгения.  И в какой уж раз Илья подумал, что она просчитывает возможные варианты гораздо быстрее, чем он. - У него жена, дети, мы их стесним. Да и моя роль, посуди сам, не совсем понятна... - Она остановилась и прямо поглядела ему в глаза: - Я понимаю, у Андрея Павловича сейчас не очень, должно быть, уютно. Но мы для того и едем, чтобы этот уют создать. Ничего, засветло приберемся, разберемся, что к чему, освоимся, осмотримся...
 - Ты так считаешь? - он испытал некоторое облегчение. - Приятно иметь дело с отважными женщинами.
 - Ну вот, едем к Андрею Павловичу, к... постоянному... - она чуть не сказала к нашему очагу, но вовремя спохватившись, поправилась: …месту обитания.
 На том и порешили.

8

 На автобусной остановке, где они сошли, Илью задел не вполне нормальный по виду тип. Причем, Илья видел, как тип этот нацелился:  заранее оттопырил локоть и совершил в своем маршруте откровенный зигзаг. И очень уж больно зацепил, угадал в такое место на руке, где Илья отроду не испытывал ничего похожего - словно специально для этого случая там образовался нерв. Илья обернулся, и Евгения, думая, что он намерен броситься вслед, придержала его за рукав, на что Илья с неожиданной издевкой изрек:
- Сейчас точно такого же придурка!.. - и спохватился:  «Эк меня, однако, заносит...»
 Двухэтажный темно-зеленый дом на четыре подъезда в окружении домов шестиэтажных, таких же основательно старых - правда, и прочных основательно, мрачных, загораживающих солнце. Лестница крутая, ступеньки каменные, высокие и узкие. На таких упадешь - точно, костей не соберешь. В коридоре пахнет недавним ремонтом (а может, вечным, что тоже бывает). В этом доме Илье довелось быть всего однажды, еще той зимой, когда отца свалил инчульт, - на каникулах в десятом классе. А после не приходилось. Дом то ремонтировали и всех жильцов переселяли в подвальные помещения соседних шестиэтажек, то отец находился в больнице и остановиться Илье удобнее было у Сергея.
 На Евгению же, похоже, никак не подействовала мрачность места ее будущего обитания. Она пребывала в сосредоточенной молчаливости с самого аэропорта, когда Илья предложил поехать к Сергею.
 Позвонили. Долго ждали отклика. И еще позвонили.
 - Уйти он не мог? - шепотом спросила Евгения.
 - Разве что на Скорой увезли, - также шепотом ответил Илья и подумал, что наилучшего выхода вряд ли возможно изобрести. Вот только для кого? И украдкой взглянул на попутчицу: что же все-таки в ее головушке, интересно?
 Наконец - уже собрались потревожить соседей - за дверью раздался злой, приправленный истеричностью голос:
 - Кто?! – и это больше походило на рык цепного пса, предпочитавшего сразу хватать, а не предупреждать.
 Неожиданно для самого себя Илья тоже зло крикнул, приложив ладони рупором к замочной скважине:
 - Открывай! Это я, твой сын!
 Послышалась нецензурная брань, из чего следовало заключить, что хозяин либо не понял, либо не поверил, либо попросту невменяем. Пришлось звонить опять.
 - Ну кто там?! - раздался голос уже ближе.  Сейчас башку проломлю, будете трезвонить!
 - Да ты откроешь или нет, в конце-то концов?! - Илья стукнул в дверь кулаком. - Что ты, в самом деле?!. не узнаешь? - И слегка повернув голову к Евгении, прошипел: - Когда бы я к нему ни приехал, всегда,  ну всегда!  какая-нибудь! ерундистика! да происходит!
 Этажом ниже, жалобно проскрипев, отворилась дверь: кто-то, вероятно, высунулся на лестничную площадку.
 - Много вас таких, загребущих, шастает! - неслось между тем из отцовской квартиры, - любителей поживиться на чужой счет! Убирайся прочь! К дьяволу! А не то сейчас топором!
 И вновь брань и какое-то шарканье.
 - Что он там, белены объелся? - в оторопи Илья всем корпусом повернулся к Евгении, лицо у которой вытянулось и застыло. - Хоть дверь ломай! А?
 В этот щекотливый момент с внутренней стороны двери прильнули к глазку, долго и неотрывно изучали непрошенных визитеров - так долго и неотрывно, что Илье начало мниться, будто дверной глазок есть ни что иное как дьявольское око.
 - Сейчас открою, - глухо буркнул голос и просительно-наставительно прибавил: - Сразу дверь не толкай - меня собьешь.
 Скрежетнула задвижка, дверь приотворилась и в полумраке коридора стала различима согбенная фигура с серым пятном лица. Фигура, медленно волоча ноги, отступила в сторону, проговорила:
 - Входи, - без всякой эмоциональной окраски, что было довольно странно после недавних выразительных ругательств, будто из последних остатков сил.
Илья осторожно надавил на дверь и, непроизвольно страхуясь, заглянул за нее: не верилось как-то, что вот эта тщедушная плоть минуту назад издавала столь грозный и свирепый рык.
 - Ребятишки тут надо мной подшучивают, - опираясь рукой о стену, сконфуженно проворчал Андрей Павлович, но с остатком прежнего раздражения. - Проказят, понимаешь, а мне каждый раз волокаться...
 Давно не бритое, перекошенное судорогой лицо. Очки на носу сидят криво, одна дужка сломана и скручена проволокой, стекла заляпаны так сильно, что можно предположить: их уронили в суп или кашу и забыли помыть. Редкие седые волосы длинными космами топорщились в разные стороны, наподобие водяного пара. Одет Андрей Павлович был во что-то близкое к лохмотьям, давно не стиранным, запревшим до ощутимого кислого запаха.
 - Помоги мне добраться до дивана!
 Эта просьба - нет, требование и требование преверенды - вывела Илью из оцепенения. Но едва он бросился поддерживать отца, как тот запаниковал:
 - Осторожней! Осторожней! Что ты хватаешь меня, как статую! Хватает прямо!
- Не кричи! - огрызнулся Илья жестко, мгновенно раздражаясь на преувеличенные отцовы страхи. - Я к тебе еще не прикасался, а ты уже караул... Видишь?
 Ошеломленность первых секунд сменилась в нем острой брезгливостью. И он впервые, как вошел, глянул на Евгению, застывшую на пороге в нерешительной позе.
 - Чего ты?- кивнул он ей и выдавил из себя не то хохоток, не то клёкот. - Не робей.
 Он помог-таки отцу дотащиться до дивана, и тот, едва коснувшись головой подушки, в наволочке цвета мешковины, сразу впал в забытье.
 В комнате стояла застарелая вонь. И по виду Евгении, которая прошла следом и осматривалась, Илье не составило труда определить, что впечатление у нее тяжкое. По-видимому, при всем стоическом настрое столкнуться с запущенностью, она тем не менее не ожидала увидеть столь плачевное положение. Чтобы ободрить ее, он шепнул:
- Это он сейчас такой, потому что пьян. Кто только его накачал? Как нарочно подстроил...
 - Что?! Что ты говоришь?! - ненатурально, с визгом вскрикнул Андрей Павлович, точно боров заверещал, на которого наступили, и приподнял всклокоченную голову. - Чего ты там бормочешь, не разберу?.. А это, это кто? Кто это с тобой? Кто такая?! Чего молчишь?!!
 Заметя, как вздрогнула Евгения, Илья быстро шагнул к отцу и вполголоса, но решительно и даже как-то зловеще процедил:
 - Не надо так громко! Мы прекрасно тебя слышим. Эта женщина со мной.
  - А-а... - Андрей Павлович секунду-другую-третью таращился, пока, должно быть, не устала шея, и потеряв интерес к незнакомке, уронил голову, опять впал в забытье. И в эту, отпущенную им паузу, Илья с Евгенией приходили в себя, стараясь не встречаться глазами, оглядывали комнату.
 Старая кровать в углу с выцветшим тряпичным ковриком на стене, известный олень красовался на нем своими ветвистыми рогами. Тумбочка у окна с допотопным приемником. В простенке между окнами - поцарапанный, купленный, должно быть, с рук, буфет, не принадлежащий ни к какому из стилей столярного искусства. Еще одна тумбочка  с телевизором - из-за него, вспомнилось Илье, у Андрея Павловича с Евдокией Акимовной произошла при расставании какая-то распря... да-да, верно, отец не хотел его отдавать, мотивируя тем, что нажил этот телевизор вне семьи, то есть когда жил с другой женщиной. Шифоньер  тоже комиссионного происхождения. Диван - на нем сейчас тяжело похрапывает Андрей Павлович - с потертой, неопределенного цвета, засаленной, точно об нее постоянно вытирали руки, обивкой. Рядом старый холодильник. В центре комнаты круглый стол с завалом грязной посуды, пустыми консервными банками из-под килек и минтая в масле, обрывками грязной бумаги. Все, абсолютно все имеет такой неухоженный вид, что чудится: в комнате, по крайней мере, лет сто не протирали пыль, не мыли пол и окна. Кроме того, вся эта несвежая мебель была расставлена таким образом, что загромождала собой всю комнату, выпирая то углом, то боком, образуя узкие проходы и коридорчики. Это наводило на мысль: хозяин специально спланировал так, чтобы ему - по существу однорукому и одноногому - легче было передвигаться в этом пространстве без посторонней помощи.
 Илья присел на табурет, но тут же вскочил, сбросил на пол замызганную тряпицу, отдаленно напоминающую носовой платок. Евгения вынула из сумки газету, разорвала ее пополам, одну половину протянула Илье, другую постелила на ближайший к себе табурет и села, спрятав руки в карманы ветровки.
 Через некоторое время стало очевидным, что Андрей Павлович скоро не очнется.
 За тот час с четвертью, что хозяин пребывал в забытьи, они сделали предварительную уборку, накрыли на стол. И если бы еще посуда была чуть поизящнее:  алюминиевые вилки - вилы, и ложки - черпаки, да алюминиевые же миски - явно не без помощи собутыльников перекочевали сюда из какой-нибудь ближайшей столовой. Сели друг напротив друга, стали ждать. И все же минуту его пробуждения пропустили. Сперва Андрей Павлович икнул, точно где-то откупорили бутылку, отчего они оба вздрогнули и одновременно обернулись к дивану. Не открывая глаз, Андрей Павлович распорядился:
 - Помогите-ка мне подняться.
Илья поспешно выполнил его просьбу-распоряжение.
- Так, теперь я сам, - и кряхтя, он стал усаживаться поустойчивее.
 Когда Илья подсовывал руку под спину отца, он непроизвольно сравнил это высохшее тщедушное тело с другим - дедовым; к тому, стариковскому, жилистому, натруженному за долгую жизнь, не возникало у него брезгливости. От отца же исходил смрадный дух давней запущенности, вследствие чего, возможно, и подумалось: «Каким ты был и что с тобой сталось...» Даже против того Андрея Павловича, которого Илья с Сергеем таскали в больнице на унитаз, этот был совсем уж бесплотен.
 В положении сидя у Андрея Павловича один глаз открылся нормально и поблескивал осмысленно, хотя и диковато, другой мутно таращился в сторону, и точное направление его фокусировки не угадывалось. Ухватив правой рукой табурет, стоявший подле дивана, он поднатужился и, хекнув, будто дровосек, отработанным рывком поставил себя на ноги. Немного постоял, согнувшись, и тяжело, одышливо втягивая сквозь стиснутые зубы воздух. Правая нога, на которую он в основном опирался, мелко тряслась в колене. Ступня же левой скосолапилась и пальцы на ней отрафированно скрючились. Илья переминался около отца, расставив руки  на случай, если тот повалится.
 - Отойди. Раскрылатился, - буркнул Андрей Павлович. Пихнул табурет к столу и, ухватившись за руку сына, боком сел, затем, перебросив ладонь на стол, заелозил, усаживаясь на табурете покрепче.
- Боюсь упасть, - вроде как пояснил, - я тут недавно форточку хотел закрыть да ка-ак шендарахнусь. Лежал, лежал, ногой дрыгал, дрыгал, насилу перевернулся... М-м! Интересный пассаж, а? Для непосвещенных.
Андрей Павлович достал из кармана шаровар грязную марлю, посморкался. Оглядел придирчиво стол, облизал губы:
- Есть не-не-не хочу. Хотя сто лет не едал такой дефицитной пищи. Слюни текут, а в горле ровно ком застрял, - немного подумав, добавил: - шершавый… ком.
Он взял правой рукой свою безжизненную левую и примостил ее на край стола.
- Вот так и хожу  либо табурет перед собой гоняю, либо с клюкой. Кстати, где она? - и заозирался, несколько, пожалуй, чрезмерно подчеркивая свою озабоченность. - Во-он она. Подай-ка ее сюда.
Подержал переданную палку, будто пpикидывая вес, и зацепил ее за спинку кровати.
- Пусть под рукой будет.
Вдруг сердито приподнял правую бровь, отчего маленький шрамчик на ней сделался приметнее:
- Ну так ты чего, сын?.. не догадался прихватить?
 - Что? - Илья растерянно поморгал. Андрей Павлович нервно пожевал губами, почесал ногтем нос:
 - Не купил бутылку-то? Знал, куда ехал и  не купил?
 Каприз ребенка мелькнул и погас, сменившись мрачной, угрюмой неподвижностью. Илья же, вдруг ощутив в себе сопротивление к родительскому диктату, замер…
 - Да ладно, - Евгения тронула его под столом за колено,  достань.
 Подмигнув ей, Илья нарочито бодро заявил:
 - Конечно же купил! Но сперва бы я хотел поговорить.
 - Поговорить? Сейчас? - откликнулся тут же Андрей Павлович оскорбленно, с оттенком язвительности. - Я не способен сейчас... го-во-рить, - и демонстративно отодвинул от себя подальше миску с копченой колбасой, уронив при этом на пол вилку. Илья с Евгенией, точно пристыженные школьники, разом кинулись поднимать и, как в водевиле, сшиблись лбами, что их и рассмешило. Илья погримасничал, шевеля губами: дескать, черт знает что такое! Евгения ему на это несколько раз согласно кивнула.
 Пришлось распаковывать портфель. При виде водки лицо Андрея Павловича переменилось, да и вся поза его выразила крайнее нетерпение - пальцы руки зашевелились, правый глаз заблестел, левый приоткрылся пошире.
 - А то поговорить ему... - трясущейся рукой он потянулся к буфету, ногтем большого пальца подцепил под низ дверцы, достал одну стопку, другую. Ту, что почище, пододвинул Илье, из своей вынул соринки.
 - Еще одну, - опять моментально раздражаясь, сказал Илья.
 - М? - Андрей Павлович испуганно дернулся, поглядел с непониманием на сына.
 - Еще, говорю, одну, - повторил Илья ужу мягче. - Кстати, познакомьтесь. Женя. Мы с ней... вместе летели на самолете.
Похоже, только теперь Андрей Павлович заметил гостью, о которой напрочь запамятовал, пока спал. Чего-то опять испугался, еще поспешнее потянулся к буфету, рискуя свалиться с табурета, достал третью стопку.
 - Да я, знаете, не горю желанием, - сказала Евгения и кашлянула в кулак.
 - Она не горит желанием… Да-да, на самолете... вместе, помню… - шептал Андрей Павлович.
 Илья не мог заставить себя взглянуть на Евгению. Однако, увидев отражение в зеркале буфета, успокоился: на ее лице вместо ожидаемой брезгливости блуждало легкое недоумение и жалость. А уж это чувство к себе в других Андрей Павлович обожал.
 Последнее время, в раздумьях об отце Илье нет-нет да и вспоминался такой эпизод: Андрей Павлович имел с ним долгий душещипательный разговор, какой любил завести в подпитии, и, не добившись понимания в своих благих намерениях, стоял обычно после у окна и всхлипывал. И это для Илюши, измотанного нравственной беседой до изнеможения, было еще невыносимей, потому что в эти минуты отец не вызывал у него жалости... При этом бередилось другое воспоминание: Андрей Павлович подпоил Илюшу ("Чтобы знал, сынок, какая это гадость") и тот в рвотных конвульсиях забился на кухне за дверь и весь мир раскачивался перед ним. И удерживал на ногах лишь страх: упасть - значит, уже не подняться.
 После того, как Андрей Павлович выпил, к нему вернулась способность воспринимать окружающее без подозрений. Из беспричинно пугливого и суетливого он превратился в просто уставшего и расслабленного человека. Уже внимательнее оглядел он гостей, при этом на лице появилось подобие некоторого оживления и жест его обрел относительную уверенность.
- Тек - те-ек, - повторил он неизвестно к чему несколько раз. – Тек - те-ек.
 - А где твои соседи? - начал Илья издалека, ему не терпелось выяснить обстановку.
 - А ты не знаешь? - одушевился Андрей Павлович, как человек, у которого излюбленная тема – посплетничать о соседях, и не без сарказма взялся рассказывать: - Дуська,  дурочка эта крутозадая,  нашла-таки себе пару. Под стать. А то ж, бывало, беспрестанно пыталась под мое одеяло прошмыгнуть. Натурально взашей выгонял. - Андрей Павлович оглянулся на открытую дверь в прихожую. - Теперь ее комната на запоре. Так, иной раз притащится, потолчется и айда обратно к своему хахалю. Что я ей теперь - неинтересен. А Муська эта!..  - Андрей Павлович точно обиду вспомнил. - Стерва! Втор-рая моя соседушка!.. Поначалу сюда водила своих кобелей... Да черт с ними, не в этом дело. Я их за людей не считаю уже потому, что хлеба купить не допросишься. Подыхать будешь, не зайдут!.. - Андрей Павлович в бессилии зарычал и потряс кулаком, потом несколько минут сидел молча, набычив голову, успокаивался. - Хорошо вон бабка снизу сердечная, придет, мы с ней побалакаем, пожалимся друг дружке... Она тоже одна...
 Илья был наслышан от Сергея об этой бабке, поэтому ввернул:
 - Выпить на чужбинку всяк не дурак. Пока твой карман не оскудеет, можно надеяться на сердобольность.
Андрей Павлович, не уловив смысла реплики, продолжал:
- А так не зна-аю, как и перебивался б. Я ж не сползу по этой крутизне! - Тут он напустился на лестницу и честил ее минуты три: такая она и сякая, крутая до невозможности, и какой дурень ее планировал...
 - Я бы этих проектантов под расстрел!
- Так самого первым и шлепнули б.
 - Чего? Почему?
 - Сам же строитель, говорю. Строил, что приказывали.
 - А, да... приказывали, - Андрей Павлович скривил и без того скособоченный рот, поставил на стол локоть, подбородок пристроил в ладонь, задумчиво повторил: - Прика-азывали...
 - Ну а Сергей часто приезжает? - предложил иное развитие беседы Илья.
 - Сергей! - Андрей Павлович сразу нахохлился. - Сергей твой! Да разве ж он помнит, как я с вами обоими возился, боксу вас обучал, от шпаны защищал?! Нет, ему помнить об этом сейчас не выгодно, слишком хлопотно... Да и все люди такие! Все!
Поднявшись с табурета и опираясь на клюшку, он двинулся к двери, с трудом волоча ноги. Илья напряженно наблюдал за ним и его не оставляло впечатление, что отец мог бы  передвигаться гораздо увереннее и что сейчас он намеренно преувеличивает свою беспомощность. По крайней мере, язык ему, против давешнего – больничного состояния, повиновался и хорошо повиновался.
На пороге комнаты Андрей Павлович истерично всхлипнул и отшвырнул клюшку, которая ударившись о дверь, срекошетила под стол, так что Евгения в испуге поджала ноги.
 - Вот! Если б я мог!.. Если б только мог! Я разве ж виноват, что таким сделался?!
- Да хватит тебе комедию ломать! - чуть ли не криком взвился Илья, но спохватился: вся эта демонстрация, весь этот театр были, в общем-то, на руку им с Евгенией, имея в виду цель их приезда.
 - И Серега твой! - не унимался Андрей Павлович. - Серегой мне еще тыкает! Попрекает, видишь ли! - он повернул встопорщенную голову вправо-влево, взвизгнул: - Клюшку подай! Сидишь!
 Илья неспеша встал, молча подал клюшку.
 - В уборную прогуляюсь, - юродствуя пропел Андрей Павлович. – Больше сгулять мне некуда. Дорога не близкая. Как же без клюки?
 Раздражение переполнило Илью и он опять не вытерпел:
 - Ты бы, отец, другой тон взял.
 Не ответив,  лишь дернулось в нем что-то,  Андрей Павлович пошаркал дальше.
 Оставшись наедине с Евгенией, Илья спросил:
 - В моих глазах нет желания убить? - и в свою очередь сам пристально поглядел ей в лицо.
 - Ну что ты, Илюш, - она приблизилась к нему и положила ладони на его плечи, - он же болен. И сейчас не время и да и бесполезно искать виноватого.
 - Хм. Ты ошиблась в выборе профессии, Женечка, тебе бы врачом, быть. А что касается его... то не знаю-не знаю. Ты, чай, уже пожалела, что связалась. Скажи, нет?
 - Скажу - нет.
 - В это, право же, трудно поверить, ну да  ладно.
 Они сели за стол. Евгения еще раз оглядела комнату:
 - Вполне приличное жилье... - она не договорила - вернулся Андрей Павлович Ни на кого не глядя, дотащился до прежнего своего места, сел, угрюмо уставился в свою рюмку:
 - Наливай.
 Илья передвинул с места на место свою тарелку, взял кусок хлеба, откусил и, жуя, сказал:
 - Может, погодим чуток? Мне бы нужно поговорить с тобой на трезвую голову.
 - И ошибаешься! - вскинул подбородок в свалявшихся кустиках грязной щетины Андрей Павлович и этак свысока, с надменностью непонятого просителя оглядел гостей. - Сколько можно повторять: со мной легче говорить выпившим. Наливай. Я долго не протяну, пусть тебя сие не заботит. Пользительно сие зелье – не польительно!.. Чушь! Полгода  и хватит.
«Об этом ты пел и раньше, - мысленно парировал Илья и покосился на Евгению».
- А то петлю к батарее и адью! - Андрей Павлович вдруг сморщился и всхлипнул:  - Рассказывают, один мужик вот так же... повесился. И полторы недели, пока дверь не взломали,  потому что запашок пошел... ве-есь разложился... Ты чего не пьешь, сынок? Ты пей. Я ведь понимаю, какую омерзительную картину представляю. И спутнице твоей сочувствую. Все-таки ты с ней вместе на самолете летел...
«Шантаж с приправой – на-чи-нается…» - тоскливо подумал Илья, однако не сорвался, и, не обращая внимания на фиглярство отца, перебил, желая несмотря ни на что гнуть своё:
- Я вот о чем все же хотел спросить.  Еще раз, так сказать. Катерина, та женщина, что с тобой жила...
 - Ну да, ну да, жила. И что?
 - У тебя с ней никаких связей не осталось?
 - Какие связи?! И не упоминай мне про неё! Обворовала, ошельмовала, последние простыни утащила! И наволочки! Ведьма! То бы я вам, понимаешь, все свеженькое постелил, а так - фи-и! Да и зачем она мне, Катерина твоя? - Он неожиданно повернулся к Евгении и уставился на нее так, будто признал в ней невесть кого, так что она слегка отстранилась и потупилась. Затем Андрей Павлович встряхнул головой, сбрасывая некое наваждение. Обращаясь уже к Илье, спросил почти трезвым и ровным голосом, но с затаенным недоверием:
 - Так какое у тебя ко мне дельце? Ты приехал-то зачем? Я тебя не вызывал.
 Прежде чем ответить, Илья быстро глянул на Евгению, которая сидела теперь слегка побледневшая и, отвернувшись к окну, наблюдала, как на крыше соседнего дома два монтера устанавливали телевизионную антенну.
 - Тебе одному, говоришь, тяжело? - приступил Илья с осторожностью.
 - Не то слово, сын, не то слово. Иной раз подумаешь: уснуть бы и не проснуться, - Андрей Павлович горестно вздохнул и пошевелил кистью правой руки, словно отмахнулся от докучливой мухи. Закрыв глаза и поникнув, равнодушным тоном сообщил:
 - На кровати я не сплю, простынки там есть. Не новые, конечно...
 При этих его словах Евгения поднялась, нервно пересекла комнату, остановилась у окна и опять сделала вид, что поглощена ремонтом антенны. Илья с тревогой следил за ней. Тягуче-вкрадчиво обратился к отцу:
 - Понимаешь ли, не все так... не совсем все так, как тебе могло... Ты только что сказал: одному тебе жить плохо...
 - «Не то слово» - я сказал. Дальше.
 - Да-да, погоди… - И с видимым усилием преодолев заминку: - А Евгении негде жить. И она готова поселиться у тебя... с условием, что комната эта...
- Останется за ней, когда я помру. Угадал?
- Да.
- Через полгода?
Илья стиснул губы. Потом через силу:
 - Я спрашиваю: ты согласен оформить... документы?
 Андрей Павлович поманил Илью пальцем и, когда тот наклонился к нему, шепнул, но так громко, что можно было услышать и в кухне:
 - А она меня, - кивнул на Евгению, по-прежнему стоящую у окна, - не отравит раньше-то? Раньше сроку?
 - Зачем? – опешил Илья, затем криво усмехнулся. - Зачем брать грех на душу, если ты протянешь недолго... сам сказал.
 Андрей Павлович, сузив правый глаз, долго и пристально всматривался в сына. И кто знает, что могло слететь с его языка, если бы в этот момент не постучали в дверь.

9

 Пришла соседка с первого этажа - маленькая старушенция с быстрыми красноватыми глазками. По-видимому, это она выходила на лестничную площадку при объяснениях Ильи с отцом через дверь. Илья еще не знал про условный знак Андрея Павловича и только потом вспомнил, что когда отец уходил в туалет, послышался стук железа по железу, точно сантехник стучит ключом по отопительным трубам. Андрей Павлович засуетился, если можно так выразиться про инвалида, владеющего одной половиной тела:
- Мой ангел-хранитель! - возвестил он не в меру напыщенно. - Прошу любить и жаловать. Ангелина Петровна. Садись, матушка, садись поудобнее за наш стол, садись родная, не тушуйся. Это мой сын. А это, Илюш, та бесценная женщина, которая спасает меня от голодной смерти. Садись, милая, садись, ненаглядная. Налей ей стопку, Илья. Она выпьет, она расскажет, какая у нас с ней замечательная жизнь...
 Ангелина Петровна протянула Илье и Евгении маленькую свою ладошку, точно так, как подает лапку собачонка, после чего и подсела к столу. Сперва пожеманилась:
- Да как же я одна, да вы-то со мной разве не выпьете? - потом шустро взяла стопку и, придерживая левой ладошкой под донышко, выпила, приложила пальчики к губам, втянула с шумом воздух через нос, азартно взялась закусывать, жадно пуча при этом глаза на обилие непривычных блюд: - У, рыбка, рыбка, у-у! О, ветчинка, ветчинка, у-у...
Захмелев буквально через минуту, принялась выдавать бойким скрипучим голоском новости: кто с кем в их или соседнем дворе поцапался да из-за чего, кто у кого что украл, да какие витают слухи... И все это время, что она находилась в комнате, Андрей Павлович старался ей польстить, проявлял к ней повышенное внимание и заботливость, приторность коих коробила Илью так же сильно, как ужимки благодетельницы, и ему стоило усилий не выказывать этого внешне. На посошок ей предложили еще рюмку. И она, опять пожеманясь, выпила и засобиралась.
 - Ничего, ребята, - сказал Андрей Павлович, едва его ангелочек удалился, глаза его потухли, лицо обвисло, - нам еще осталось выпить, а для этой старухи грех пожалеть...
- Вы думаете, нам жалко? - Евгения отодвинула свою лишь пригубленную стопку. - Напрасно вы беспокоитесь...
  «Кто знает, кто знает…» - шевельнулись губы Андрея Павловича. Но вслух единственно нажимом голоса выказывая свое недовольство вмешательством Евгении в его пояснение насчет соседки:
- Работает, между прочим,  подсобницей в магазине. И купить винца для нее нет проблем. Я же без нее как без рук. Она, конечно, тоже не бескорыстна, но кто бескорыстен -покажите?.. Мы с ней ладим...
 Илья, облокотившись о подоконник, глядел на отца без всякого выражения, будто издалека, и лишь глаза слегка подрагивали... Раньше Андрей Павлович старух не выносил и на дух, видя в них наперсниц молодых и глупых баб, это Илья помнил точно; не любил, например, соседку бабку Матрену - тогда они жили с подселением... Ох, детство-детство, в ту пору даже самые страшные события могли забыться через десять минут, вытесненные новыми впечатлениями. А теперь подробности имеют особенность и способность выстраиваться в ряд и уже совсем иначе видишь ушедшее время  и себя в нем, как ничего общего с тобой нынешним не имеющего,  очень знакомого, но все же чужого человека...
 После третьей стопки язык Андрея Павловича стал заплетаться:
 - Распух, - по его самокритичному выражению. - Т-мое б-бимое м-м-сто... - и он перебрался на диван.
 Четверть часа он спал, похрапывая. Евгения, воспользовавшись этим обстоятельством, решила прогуляться по магазинам; Илья понял, что ей необходимо освежиться. Потом отец проснулся - вернее, очнулся - при этом вздрогнул, испуганно обшарил комнату зрячим глазом:
 - Мне помстилось, ты ушел... Пригре-езилось, - облегченно вздохнул и уронил в изнеможении голову на подушку, и грудь его долго еще ходила ходуном. - Мне часто кошмары снятся. Посеща-ают. Я же никуда не выхожу. Туалет да комната. Не всегда и форточку открыть сил хватает... Ты когда поедешь обратно, аккордеон забери. Не хочу, чтоб кому-то чужому достался...
 Илья поглядел на футляр аккордеона в закутке между шифоньером и тумбочкой и ничего не ответил.
 - На улице что  вечер, утро?.. А где твоя спутница... по самолету?..
 - В магазин отправилась, - ответил Илья, несколько обескураженный четкостью его речи против недавней и каким-то проблеском язвительного здравомыслия. Показалось даже, что сейчас отец поднимется и никакой болезни в нем не обнаружится. Но тут же, отогнав наваждение, он поторопился воспользоваться его трезвой собранностью.
 - Так все же скажи определенно, па... - он запнулся на обращении, - что ты думаешь насчет моего предложения?
 Андрей Павлович ответил не сразу, чем вызвал у Ильи сомнение: услышал ли?
 - Да-да, раньше ты меня величал па-па без запинок. Э-эх. Я ее не гоню... Как наметили, так и дуйте. Я давно не подвластен никаким предрассудкам. Особенно с тех пор, как твой Сережа при мне на моей постели с любовницей кувыркался. В любом случае хуже мне не будет. Потому что хуже одиночества ничего быть не может. Этого понять нельзя до тех пор, сын мой, покуда сам не испытаешь... Поэтому подумай еще разик как следует, если у тебя серьезные намерения относительно своей... хромоножки.
 - Отец, ты о чем? Я же тебе...
 По лицу Андрея Павловича пробежала точно такая же гримаса, когда его пыталась перебить Евгения: гримаса неудовольствия поспешностью, что ли, и неглубиной мышления собеседника.
 - Брат ко мне приезжал... полушубок привез, унты... Зачем? Широкий жест, барский. Куда я в энтих унтах попрусь? На гвоздик разве повесить да любоваться, да гостям показывать: вот, мол, не забывают меня родственники. А недавно письмецо прислал, заехать обещает зачем-то, опять... Что? Ты про что меня спросил? - глаза у Андрея Павловича закрылись.
 Илья подождал немного и отвернулся к окну. Ему вспомнился нежданный приезд в Дубровинск Григория Павловича. И, кажется, понятно теперь, для чего он приезжал: хотел прощупать:  созрел его племянничек для серьезных дел или нет?
«Да, но что значит разрешить вопрос с отцом, хотел бы я знать, в таком случае? Сам-то он на что рассчитывал?..»
 Григорий Павлович, как известно, произвел на Илью впечатление неплохое - без загибонов, без выпендрежа, без высокомерия, чем, кстати говоря, в полной мере отличался до самого последнего времени Андрей Павлович, пока не сделался совершенно беспомощным. Раньше-то чуть что сощурит глаза, стиснет тонкие губы и тоном... Ох уж этот его бесподобный тон непогрешимого властителя! Тот детский страх сидит в Илье и поныне, так что иногда мстить хочется: вот таким бы тоном теперь разговаривать с ним самим! Но не мстить же этому получеловеку!..
 - Ты почему мне внука не привез?
 За отблеском очков, которые Андрей Павлович не снял, проваливаясь в полусон-полуобморок, Илья не различал глаз отца, поэтому и пропустил момент его очередного пробуждения, и от неожиданности голоса в гулкой тишине комнаты даже сердце екнуло. «Что-то я совсем развинтился,  укоризненно сказал он себе.  Нервишки, понимаешь, бренчат... Что тебе балалайка расстроенная».
 -Я, может быть, в последний раз... я же тебе писал: привези мне внука. Думаешь, мне легко одной рукой письма писать?
 «Ну ни елки-палки! Привези ему внука! Возьми и привези!» - И тут, как прозрачное облачко, вновь явился образ обиженного перед отъездом Алика, с гнетущим молчаливым укором.
 - О чем ты, отец? Какого внука?! Он в садик ходит...
- И чего?
 А с другой стороны  разве это не месть? Только она не осознана им в полной мере. Вернее, была неосознанна до прошедшей минуты. Это не его личная месть. Эта месть проистекает из прошлых поступков самого Андрея Павловича. Своего рода результат, им не предусмотренный. Так, не без удовольствия, подумалось Илье.
 - До того мне хотелось напоследок, до того хотелось... - Андрей Павлович беззвучно заплакал.
 Илья оцепенело смотрит на отца и злоба, подымавшаяся в нем, начинает уступать жалости.
 - Ты только… того, не надо слез-то лить. Увидишь еще и внука, бог даст. Я, собственно, затем и приехал, чтоб устроить твои дела, твой быт, понимаешь? Все наладится, и у меня появится возможность приезжать к тебе в гости. И пока нет Евгении, я хочу сказать тебе еще раз вот что...
 Андрей Павлович поспешно-послушно утер мокрые глаза, подсовывая под очки грязную марлю, с ребячьей прилежностью приготовился слушать. Покорность - вот что было ему к лицу в нынешнем положении. Но Илья, pастpогавшись, позабыл, что намеревался сказать. В растерянности он прошелся по комнате, пытаясь в скрипе половиц услышать подсказку, остановился у двери, выглянул в коридор. Все же нащупал ускользнувшую мысль. От этого настроение его улучшилось, и он подтрунивал над собой: «С вами зарапортуешься...»
 - Отец, я прошу тебя об одном: постарайся в эти дни быть - во что бы то ни стало! - сносным, обходительным, приятным - словом, паинькой во всех отношениях. Ну не капай ты нам на мозги, не старайся ты вызвать жалости: это быстро приедается... и даже отвращает. Да и получается у тебя как-то не так... А то, глядишь, она и передумает.
 - И бог с ней, и бог с ней, - заторопился Андрей Павлович, захлебываясь, - зачем она мне нужна? Да и не заканчивал я пажеского корпуса. Не довелось.
-Она - мне нужна! - в одно мгновение потерял прежнее благодушие Илья, изменился в лице. – Мне! Я должен быть спокоен за тебя! Ты это пойми! Неужели трудно? Я о чем тебе сейчас талдычил? Вну-ука ему привези! Куда? В этот хлев, в этот свинарник!?. И... И... И что, так и будешь бабку свою ангельскую за хлебом посылать?
- Пока деньги есть, буду, - простодушно согласился Андрей Павлович. Илья, сунув руки в карманы, разглядывал отца некоторое время молча:
- И много у тебя денег? - спросил, наконец, тоскливо.
- Имеется кое-что, - протянул Андрей Павлович уклончиво. Но, пошамкав губами, добавил: - Пенсию-то я по инвалидности получаю. Мало, правда...
- На вино не хватает?
- Страховку на сберкнижку перевел... Кстати, надо денег для тебя снять, а то… И кстати же, про облигации не забудь мне напомнить. А то после выкрадут… Мне же вряд ли удастся дождаться, когда государство мне долги воротит…
«Не так, не так я с ним говорю», -  подумал Илья. И вновь рассердился:
- Ты дурочку-то мне не ломай! Пока, пока! А потом? Внука ему привези, с собой забери!..
- Последнего я не прошу.
- Не-ет, ты прикидываешься!.. Или, может, тут у тебя жить остаться?!.
Андрей Павлович опять попытался что-то вставить, но Илья замахал на него руками:
- Или еще что? Говори уж! Здоровье вернуть? По-щучьему велению?.. Я привез тебе человека, который... Ты что, действительно не понимаешь или дурачишь меня? Зачем?..
Хлопнула входная дверь, Илья застыл посреди комнаты, затем, издав не то стон, не то рык, обхватил ладонями скулы.
Вернулась Евгения. Наблюдая за ней в дверной проем, Илья машинально подметил, что чувствует она себя уже намного раскованнее: и оглядывается как-то по-хозяйски, и плащ вешает уже привычно, что-то там поправила на свой вкус...
- У тебя что, зубы заболели? - спросила она, заглядывая.
- Что-то в этом роде…

Ближе к полуночи кто-то робко постучал в дверь. На пороге мялась Ангелина Петровна. Ищуще заглядывая в лицо Илье, она поинтересовалась:
- Андрей Павлович, касатик, спит?
- Спит.
Жалко поулыбавшись, соседка откланялась:
- Спокойной ночи-ка.
- Спокойной.
Уже в комнате запоздало сообразил:
- Выпить, что ли, еще захотела?
-  Кто? - спросила Евгения.
- Да ангелочек этот.

10

 Уложив Евгению на кровать, Илья сам устроился на стульях. Но заснуть не пришлось. Минут через пять после того, как погасили свет, Евгения тихо вскрикнула и пружины под ней прозвенели расстроенным гитарным аккордом. Илья тоже сел на своем скрипучем ложе и молча уставился на нее: измученный разговорами с отцом, он уже засыпал. Свет от фонаря за окном падал на Евгению косым прозрачным лучом, просвечивая на ней ночную сорочку.
- Кажется, клопы, - сказала она виновато и с брезгливостью. Взяла со спинки кровати халат, оделась.
 - М-н-н, - промычал Илья, будто и в самом дели у него заныли зубы. – Вот. Поэтому я и не хотел сюда сразу...
 Включили бра, сели за стол напротив друг друга, облокотились и задумались каждый о своем.
 Хозяин же комнаты спал, похрапывая и бормоча что-то несвязное.
 Несколько раз взор Евгении нечаянно останавливался на цветной фотокарточке сына Ильи, вставленной Андреем Павловичем между стекол буфета. Отчего, возможно, и подумалось ей: «Ох, и дура я все же!.. Хорошо ли, плохо ли они живут, а вряд ли разойдутся. Если б не сын... Ну и что будешь делать? Жить с его трекнутым папаней?.. Так ты что же, всерьез надеялась? Да нет, нет, о чем это я... Я порвала с прошлым... Какая, однако, пустая фраза... А если все же... - Евгения незаметно поглядела на Илью, облокотившегося о стол и положившего на ладони голову. - Неужели он повез меня только затем, чтобы сосватать за отца?..»
 Воображение Ильи нет-нет да и возвращало ту минуту, когда он увидел Евгению в ночной рубахе  испуганную, ровно дитя, трогательную. И сейчас, наблюдая ее задумчивой, покусывающей губы, ловил себя на желании погладить ее по щеке, бархатной в полумраке.
«Вообще-то, конечно, и я на месте отца с подозрением отнесся бы к столь оригинальному зигзагу в своем монашеском быту. Он не знает всех условий, побудивших ее шарахнуться из Дубровинска – сюда на север. С какой стати он должен ей доверять? Впрочем, почему я должен за него думать? Да и способен ли он в настоящем своем виде думать? Но она! Она-то какова! Все бросить... хотя что ей бросать? Но все же, все же...»
 В эти ночные часы все увиделось Илье более отчетливо, обнаженно. И поразила та безоглядность женщины, с какой отправилась она в путь. Ради чего? Ради кого?.. Сказать, что ради него, он поостерегся даже мысленно.
 Однако, что же они так и просидят всю ночь молча?
 - Глядишь на ночное небо, - Илья кивнул за окно, - и разные банальности лезут в черепок. Скажем, погаснет звезда, а ее свет еще тысячи, миллионы лет после этого будет устремляться к нам через безмерные пространства. Но кто-нибудь все же окажется свидетелем того, как она погаснет...  А потом кто-то другой станет свидетелем, как иссякнет и свет, шедший от неё…
Илья осекся, потому что увидел: звезда, на которой он сосредоточил свое внимание, начала меркнуть, тускнеть и  пропала совсем. Тут же, однако, сообразил: туча закрыла небо, но сердце успело защемить: он ужаснулся невероятному совпадению: что-то, значит, было в том, ежели именно ему пришлось увидеть прощальный свет из далекой дали. При этом сперва возникла мысль! Не есть ли это сигнал-подсказка от Всемирного Разума? О чём подсказка?  Чего предзнаменование?
 В этот момент по оконному стеклу потекли прозаические капли дождя и он подумал, что попросту переутомился.
 - Ты рассказал бы мне про Андрея Павловича, - тихо проговорила Евгения, точно опасалась рассердить своей просьбой. - Каким он был, что за характер...
 - Каким ты был, таким ты и остался... Слыхала такую песню? - Илья и сам намеревался как-нибудь в подходящее время порассказать ей об отце, сейчас же ее просьба застала его врасплох. - Ты знаешь, иной раз ворочаешься ночью, заснуть не можешь и вся-акое вспоминается - и плохое и хорошее... Я как-то все же затрудняюсь определить, в какой степени я обязан ему хорошим и плохим. Вот я думаю, из чего складывается сыновья любовь? И любил ли я отца? И вообще, что это такое - любить отца? - Илья возвысил голос и, спохватившись, с испугом оглянулся на спящего Андрея Павловича, чье похрапывание за разговором он перестал различать. Нет, спит. Все же перешел на шепот.
 - Или я не созрел для таких выводов, молод, что ли, и понимание придет с взрослением собственного сына... Не скажу, чтобы он, - Илья слегка дернул подбородком в сторону дивана, - мало мной занимался. Но всякий раз, как он уходил от нас с матерью - а это случалось достаточно нередко - я, по совести говоря, испытывал облегчение. Уже, так сказать, вкусил свободу безотцовщины и, что называется, жаждал обрести ее вновь. Помню одно прощанье. Он, - и опять небрежный кивок в сторону дивана, - останавливается у порога, оборачивается, видит мое лицо: я вроде бы готов зарыдать, бросается ко мне, обнимает, потом отталкивает и выбегает из квартиры. Если б он только мог увидеть, как я почти сразу, сбросив маску страдания, заплясал, завертелся, захохотал счастливо... Я ж не понимал, что мне требуется мужская рука, и тайно всегда оставался недоволен, что мать снова идет на перемирие. А, возвращаясь, он с каким-то рвением принимался за мое воспитание, как человек соскучившийся, что ли, или упустивший время и теперь наверстывающий,  с перебором, выгибал палку в обратную сторону. Это было мне не по душе. Лучше, пожалуй, знать постоянно и не противиться, что его длань на твоем плече... А так я ждал, когда же ты опять соберешь монатки, и мечтал: ай, навсегда? Но самая главная неприятность состояла в том, что он никогда не занимался со мной трезвым. Вот пойдем с ним гулять и обязательно сперва-наперво завернем в магазин. - Илья покосился на спящего отца и с каким-то наслаждением подумал, что если даже тот его слышит, то  пусть. - Мне он брал стакан соку, себе винца. Помнишь, наверно, были времена: почти в каждой забегаловке торговали в розлив - не пивнушки, не кафешки, а именно вместе с мороженым, соками. А по возвращении домой он тут же начинал меня тренировать- учить боксу. Надевал лапы - такие, знаешь, рукавицы, предохраняющие его ладони от моих кулаков,  и... если ему не нравилось, как я махал, то выходил из себя, плевался и вообще вся эта процедура превращалась для меня в пытку. И больше всего меня обижало, что он меня стукнуть мог, я же его нет. А после тренировки в мою обязанность входило мухой лететь за разливухой, так сказать - в благодарность за воспитательный процесс. Как-то я принес сухого вина вместо крепленого, так что он сделал? Молча вылил бутылку в раковину на кухне - дескать, убытки из-за моей бестолковости. Да ну, всего не расскажешь...
 И точно улучив паузу в рассказе, об оконное стекло забилась муха, да так сильно, что оба коротающих ночь невольно вздрогнули.
- И выберет же момент, - поежилась Евгения.
 - Подлая какая, - согласился Илья.  Истеричка... Сейчас мы её как треснем по башке – будет знать.
Илья свёрнутой газетой поддел муху и выпроводил в форточку.
- А знаешь, я, верно, преувеличиваю свои тогдашние впечатления. Были ведь и минуты, часы, когда я испытывал счастье, что у меня есть отец. Вон мой сверстник, Виталик, из соседней квартиры, завидовал, что у меня батя постоянный, хотя и приходящий-уходящий, а у него разные дяди. Поэтому, должно быть, и козни мне всякие подстраивал. Но пуще всего не дает покоя мысль, что когда-нибудь мой Алька полюбопытствует: я не видел своего деда, где он? Что с ним? Все можно со временем объяснить, но своего незнания - такого незнания,  нет. Да и самому каково - не так же ли и сын твой распорядится тобой? Страшно иногда делается. Страх, между прочим, гнал меня и сюда: что-то предпринять, пусть даже он и... не стоит того...
 Илья долго еще говорил, вспоминал те или иные подробности, так или иначе связанные с отцом. И чем дальше, тем отчетливее сознавал, что все его выпады, обличения не отражают той сложности, каковая определяет и любую другую жизнь. Просто он устал  и не хотел быть ни добрым, ни объективным.



11


 Чуть рассвело, они засобирались к Сергею. Переглядываясь, искали в своих вещах сувениры. Андрей Павлович наблюдал со своего дивана за их сборами, цель которых ему была неизвестна, не вытерпел, заикаясь, спросил:
 - А вы скоро вернетесь? К вечеру? Сынок, я буду тебя ждать. Мы с тобой, сынок, должны столько сказать друг другу. Я вчера был с порядочной закваски, так что не обижайся, если что. И вас... Женя. Вы вместе приезжайте, - однако, увидев, что уходят без вещей, сменил просительный тон на ворчливо-поучающий: - Да, отравы от клопов купить не забудьте. Меня-то они не жрут, не так пахну-с, а на вас, небось, набросились.
- Нябо-ось, - хмуро передразнил Илья, чувствующий себя страшно утомленным от ночного бдения и раздражаясь тем, что его задерживают, к тому же предполагая, что и Евгения недовольна, хотя она-то как раз спокойно поглядывала из коридора в приотворенную дверь. Ей, как выяснилось чуть позже, спешить было некуда. На автобусной остановке она передумала ехать.
 - Знаешь, Илья, - сказала она торопливо, завидя выруливающий из-за поворота автобус,  - поезжай-ка ты один. Ну что я-то к нему поеду,  посуди сам? А я вернусь к Андрею Павловичу. У него был такой панический вид.
 - Коне-ечно: небрит, с похмелья, отчего не пожалеть!
 - Неважно. Приберусь, обед сготовлю, за отравой схожу, - она фыркнула. - Не для Андрея Павловича,  для клопов.
 - Зачем же со мной пошла? - уже из автобуса в закрывающиеся двери крикнул Илья.
 Она улыбнулась и пошевелила пальцами поднятой руки.
 В душе Илья скорее обрадовался такому обороту, чем огорчился, потому что уже вчера забеспокоился, что она не выдержит и до вечера. И отлучилась-то, наверное, затем, чтобы купить билет на обратную дорогу или же с кем-то созвониться, а после бессонной ночи так и подавно пойдет на попятные. Но, стало быть, то, что погнало ее из Дубровинска, действительно оказалось сильнее и существеннее мрачного впечатления, какое оставил даже в нем самом отец.
«Так, что ли? Или я плохо разбираюсь в женской психологии... Да, что-то я тут не улавливаю...»
 
 

По возвращении Евгения застала Андрея Павловича стоящим посреди комнаты. Опершись действующей рукой на стол, он беспокойно озирался.
- Вам клюшку? - вплотную приблизясь, спросила она участливо. Он вздрогнул, порывисто обернулся, едва при этом не потеряв равновесие, и затравленно на нее уставился, будто застигнутый на чем-то предосудительном.
 - Чего?!
 А ей послышалось: «Кто ты?»
- Или вам помочь дойти? Куда вам, скажите.
 - Ффю-у, - перевел дух Андрей Павлович. - Где-то тут железячка валялась, не видела? Да шут с ней. Подай мне палку.
 Она протиснулась между ним и диваном к кровати, на спинке которой загнутым концом висела клюшка. При этом с предельной остротой ощутила, как ей неприятно прикасаться и к инвалиду и к его вещам. И Андрей Павлович это заметил. Засуетился, перебирая узловато-корявыми пальцами по рифленой пластмассовой ручке, стараясь взять палку поудобнее. Евгения, будто завороженная, не в силах была отвести глаз от его обкусанных ногтей.
«Я привыкну!» - сказала она себе приказным тоном. И в груди у нее от напряжения задрожало.
 Андрей Павлович заковылял к двери, сосредоточенно-напряженно уставясь себе под ноги. Пока он ходил, она сидела у окна и тупо разглядывала грязные разводы на стене. Едва он, кряхтя и сипло дыша, улегся на свое ложе, она ненатурально веселым голосом поинтересовалась:
 - Вам кто так стены разукрасил - художник-импрессионист?
 Андрей Павлович в надменном недоумении повернул голову, с великим, очевидно, трудом соображая, о чем ему толкуют, или же преднамеренно желая оставить в гостье такое впечатление.
 - Точно, он. Дождичком прозывается. А между тем ремонт недавно был. С-сволочи! - И засопел, вернув голове привычное положение, не то утомившись, не то обидевшись на сволочей, чинивших крышу над его комнатой..
 Евгения выждала и потревожила его еще:
 - Так что вы думаете, Андрей Палыч, о нашей с Ильей затее?
 Он ответил, по своему обыкновению, не сразу. Это оттого, подумалось ей, что часть мозга у него парализована и информация усваивается туго. Она даже намерилась повторить вопрос поотчетливее, как он пробурчал:
 - Я же не ведаю ваших истинных затей. А твоих, барышня, тем паче.
 Как же,  хотела возразить Евгения,  вчера...  но сообразила, что ввиду имеется совсем другое.
 - Вы полагаете, я... - начала она, подлаживаясь под его тягуче-размеренную речь, но он перебил, ехидно блеснув глазом:
 - Я ничего не полагаю. Поступайте, как вам заблагорассудится. Только не верится мне, чтобы молодая баба согласилась валандаться со мной, такой вонючей рухлядью, из-за  - вообразите! - комнатенки в коммуналке. Еще чего-нибудь нужно, не иначе.
«Как же, а квартирный вопрос, который испортил наших граждан?» – захотелось ей вставить цитату из Булгакова. Но не успела: пока вспоминала, как именно выразился знаменитый писатель, Андрей Павлович обратился сам, не особенно заботясь о тактичности, и даже, напротив, подчеркивая интонацией всю несерьезность ее присутствия в его жилище:
- Кстати, забыл у Ильи спросить,  с женой у него все в порядке?
- Не знаю. - Евгения ощутила, что у нее цепенеет язык. – А что?
- Да зна-аешь ты всё! - Андрей Павлович повернул голову, но взгляд его нацелился за стекло буфета, где с плюшевым мишкой в руках улыбался деду с цветной фотокарточки розовощекий внук.
 - Видишь ли, Женечка, - подтверждая легкую догадку своей собеседницы, приторно-ласково проговорил Андрей Павлович, искоса следя за её реакцией, - мне кажется... нет, я убежден в этом, - и тут ласковый фонтанчик оборачивается фонтаном язвительности. - Мой сын совершает ту же ошибку, что и его отец, то бишь ваш покорный слуга. Ему бы не одного, а много детишек завести. Девочек и мальчиков, - и повторил мечтательно: - Девочек и мальчиков. Штучек восемь. По четыре – тех и этих. Чтоб баланс в природе соблюдался.
«А может, именно мне уготовлен сей подвиг,» -  хотела в свою очередь съехидничать Евгения, начиная терять самообладание, но воздержалась.
 - Дочь, - с назидательностью продолжал Андрей Павлович, - это благополучная старость родителей. А я хочу, чтобы старость моего сына была благороднее моей. Умный он, сын мой, или нет, как ты считаешь, а? Или судьба есть судьба? - Андрей Павлович прочистил горло, издавая рык с мокрыми хрипами и ернически продолжал: - Так что? Помалкиваешь? Э-э... А Сергей, пожалуй, похитрее будет Ильи. Этот сударь спит на моей постели со своей кралечкой, но жену не бросит. Не-ет, ни за что, этот парень не промах. Не про-омах. Молодец.
 Он вдруг всхлипнул, так же вдруг  рывком  утер слезу и попытался засвистеть. Ничего не получилось: левая половина лица не слушалась.
 - Чуешь, и свистнуть не могу. А то бы я суку завел. Посвистел ей, она и прибежала. Скажи Илье, чтоб забрал аккордеон. Когда-то я играл и пел. И смею похвалиться,  недурно пел. Бабы млели…  Теперь он мне ни к чему...
 - Люди поправляются и не такие, - Евгения поглядела за окно, где в скверике играли дети, звонко выкрикивая считалку, вздохнула, облокотилась о подоконник. - И вы поправитесь, только надо систему разработать и строго ее придерживаться. Все у вас наладится, надо лишь в это крепко поверить.
- Так то люди, а я уже…
 Андрей Павлович замолчал, углубился в себя.
- Ты добрая...  Что там ни говори, а приятно хоть на секундочку да обмануться – мол, все еще действительно можно поправить, - произносит он прочувствованно и как-то так, что Евгении хочется подойти и погладить его по голове. - Но это у тебя от молодости... И все равно не верю я тебе! - закончил он зло. - И вообще!.. Не надо мне твоего успокоения... И тем более не верю, что Илья с тобой счастлив будет. Да и тебе не с ним бы счастья искать. С кем, не знаю, но не с ним. Не тот он человек. Уж ты поверь мне, старому хрену. Поверь моему горькому опыту. Я б тебе порассказал много чего - ушки твои аккуратненькие завянут, да голова не варит. Тебе надобно крепенького мужичка, умудренного, чтоб и калечность твою полюбил. А этот - говнюк, свистун!
 Он умолк, наморщил лоб, затем даже шлепнул по нему ладонью:
 - Вот! Сходи-ка в магазин, раз у нас такая дискуссия затеялась. Да, а почему он мне внука не привез, я же просил? Чудак. Разве может кто-нибудь заменить мне внука. Хотя с какой-такой стати он должен выполнять мои просьбы? Не обязан. Вовсе не обязан.
 Евгения слушала Андрея Павловича и все в ней сопротивлялось его словам, этим перескокам от одного к другому без всякой логической связи, и вообще присутствию его рядом с собой. Привыкну,  попрекнула она себя,  даже к нормальному человеку привыкаешь не в один день...
 - Ты права - нонсенс! - Он словно читал ее мысли. - Ну что в самом деле, будешь варить мне борщ? Стирать за мной подштанники? Зачем? Крыша над головой, сударыня, это еще не все, что надобно человеку. А тем паче бабе в соку. Тебе нужен Илья - понятно и простительно. Но я не уверен, что ты ему нужна... да-с. Ф-фу, беспокойно с тобой мне. У нас не родственные с тобой биополя. Или как это нынче называется? Отстал, знаешь ли, по библиотекам бегать некогда, надо о душе позаботиться. Мы разные полюса магнита. А Илья, думаешь, другой? Шиш с маслом. Это ты придумала. Ты попросту сейчас в тупике и не в состоянии здраво оценить ситуацию. Впрочем, мне тебя не переубедить. Ты человек самостоятельный, решительный, сама предпочитаешь диктовать условия... Хорошо, пусть так. Вы поладите. Допустим. Он будет изредка наезжать - под предлогом проведать отца, но разве тебя устроит такая жизнь? Сомневаюсь. Ох, как вы оба заблуждаетесь. Прыткие больно. Молодые. Да и не любят женщины делиться. Впрочем, кто любит?.. Ну а мешать я вам, разумеется, не стану. Да и как помешаешь? Только помни наш разговор. А насчет отравить меня  я пошутил, пошути-ил, да ты всерьез и не восприняла. Если я ошибаюсь, и вас обоих устроит жизнь урывками-наездами,  так вам скорее выгоднее, чтоб я подольше протянул. Или вы скроете мою смерть? От родственников, я имею в виду. Но вот ведь петрушка экая,  сам-то я устал тянуть. Утомился. А может, и ничего? При смене обстановки, глядишь, и взбодрюсь. Омолодюсь. Мы все горазды преувеличивать свои недуги. Уж не один буду времечко коротать, да? С молодой женушкой, писаной красавицей. Так? Это одному муторно, а вдвое-ом!.. О-ох! Так ты пойдешь в магазин?
 - За вином?
 - Ну да.
 - Илья не велел.
 - Ну и дура! - Андрей Павлович зло сплюнул и попытался отвернуться к стене, но не смог сделать этого в один прием и по его щекам потекли скорые слезы: - Не могу-у, не могу я так-то... Неужели ты не понимаешь?! Или сердца у тебя нет?
 Евгения поднялась со стула, нервно прошлась по комнате, жалость и неприязнь к этому беспомощному, но злому человеку боролись в ней. Все же она рассудила, что нужно быть непреклонной до конца, не сворачивать с намеченной линии поведения, иначе вся их затея с приездом пойдет насмарку. Она взяла сумку и отправилась по магазинам  за продуктами и клопомором.
«Ну и что, - продолжала она мысленно спорить с Андреем Павловичем уже на улице,  - если я рассчитываю на Илью? А вы уверены, что он счастлив со своей теперешней женой?.. Нет одинаковых ситуаций. И ваш опыт не обязательно может пригодиться вашему сыну. Не обязательно, вы понимаете?..»

12

 Дома у Сергея Илья застал его жену с маленьким сынишкой Мотей. После вторых родов Галя значительно располнела и разительно с прошлым своим обликом похорошела. Он помнил ее костистой, с мужицкими ухватками: с гордым видом она могла подолгу распространяться о том, как подралась с общеизвестной всему району товаркой в очереди за стиральным порошком или где-то кого-то ради интереса взяла на испуг. Теперь же, подобрев телом, она как бы освоила в себе код, заложенный природой женственности.
 - Ишь ты, пышка какая, - отпустил Илья комплимент, - пончик сдобный. - И сам смутился своей вольности, что было, в общем, не в его манерах. Но увидя, что хозяйке комплимент доставил удовольствие, успокоился.
 Галя искренне обрадовалась гостю, а, уловив, к тому же, неподдельное восхищение происшедшей в ней перемене, и вовсе расцвела. Пока она хлопотала по хозяйству и попутно сообщала разнообразные новости местного характера (исчезая на кухне или в ванной комнате и опять возникая, делая сразу несколько дел), Илья нянчился с годовалым Мотей.
 - Ты веришь, - смеялась Галя на бегу, обнажая розовые десны с неровными зубами, - Сережа так сильно хотел именно дочку, что поначалу, услыхав про Мотю, отказался забирать меня из роддома. Нет, ты представляешь?! Я чуть молока не лишилась, рыдая. Потом же он так привык и полюбил его, что Гоша - а ты его теперь не узнаешь, большу-ущий вымахал! с отцом дерется только так! - ревновать взялся! Смех и грех, да и только. Ты-то сам с Машей дочку не планируешь?..
 Затем, уложив осоловевшего Мотю спать и поручив присматривать за ним соседке-декретнице, вместе отправились в детсад за разбойником Гошей, который и в самом деле оказался предводителем шайки-лейки: воспитательница пожаловалась на него, во-первых, за то, что он проволочил кого-то за ноги через весь зал («Правда, по ковру»). И, во-вторых, организовал грандиозный погром «в стане врага» - в соседней группе дошколят. Галю такое известие умилило чрезвычайно. Умиление, однако, она обнаружила не в садовской группе, где хмурила брови и делала строгие глаза, а по дороге домой, когда Гоша убежал вперед и не мог слышать.
 - Вот! То его все, кому не лень, колотили, а нынче и мы поднаторели. В жизни, я так считаю, пригодится.
 В конце концов, Галя надоела Илье безудержной и неиссякаемой востороженностью по своим чадам, непрерывное кудахтанье ее и колгота начали Илью угнетать и вводить в искушение язвить. На счастье, с работы, наконец, явился Сергей. Друзья детства потискали друг друга в крепких объятиях, похлопали друг друга по крутым плечам, повспоминали юморные эпизоды своих былых проделок. После этого начались странности, весьма конфузные для Ильи. Сергей почему-то не хотел при Гале обсуждать положение Андрея Павловича - морщился, подмигивал, строил зверские рожи, а это надо видеть: его еще в школе за ужимки и умение гримасничать прозвали шимпанзе,  так что Илье стоило усилий не расхохотаться. Затем Сергей безапелляционным тоном предложил немедленно поехать к Андрепа, и, не давая ничего возразить, начал собирать портфель - набивать в него продукты: картошку, лук, что-то из холодильника... Галя при этих его сборах посуровела и стала метать на Илью неприязненные взгляды. Тогда он все же попытался вмешаться:
 - Слушай, Серый, ты чего это набираешь. Я, чай, не из голодного края приехал.
 - Лишнее не помешает, - невозмутимо возразил Сергей.
 - Да и зачем тебе ехать на ночь глядя?
 На это замечание Сергей так убийственно посмотрел на Илью и такую опять мину скорчил за Галиной спиной, да еще кулаком погрозил, что Илья примолк. Черт их разберет, что у них за отношения,  подумал он, раздражаясь.
- Я поражаюсь, Кукарача, твоему детскому кретинизму, - выдал уже на улице порицание Сергей, напомнив Илье его детское прозвище, образованное от фамилии Кукарин.
-  А я твоему, старче. Галка позеленела, а он в упор не видит. В какое ты меня положение ставишь.
 - Что Галка, что Галка?! В положение я его ставлю... Я ему моргаю, жестикулирую, а он знай себе дудит.
 - А что, собственно, я должен был понять? Он, видите ли, демонстративно потрошит холодильник, ради чужого дяди оставляет голодными малых детишек, а я молчи? Да я чуть сквозь землю не провалился. Нам после этого впору топать врозь.
 - Врозь - детишки - нравственность. Тебе не надоело? Сплошные лозунги. Ну ладно. Извини, коли оплошал. Да, перебрал малость. Переборщил. Но ты не будешь в обиде... - Он вдруг остановился и захохотал: - Ну у тебя и видок, Кукарача! Ну и видок! Точно тебя дюжина баб обработала, такой ты заморенный. Хо-хо-хо! - И резко прекратив смеяться, интригующе осведомился: - Знаешь, куда мы сейчас шагаем?
 - То есть как? - Илья остановился и растерянно поглядел в оба конца улицы, по которой они шли. Взор его задержала небольшая воронка пыли, приближавшаяся к ним по выщербленному асфальту и растаявшая в цветочной клумбе. - Разве не?..
-  «Не!» - И Сергей, помахав пальцем перед носом Ильи, вновь залился гомерическим хохотом. - Твой батя подождет. Сейчас мы чешем к Маринке. У нее спокойно все обсудим. И, сам теперь понимаешь, без провизии я ну никак не мог обойтись, - он встряхнул портфелем. - У нее там тоже орава будь здоровчик по лавкам расселась, подметают по сусекам только так.
 Необъяснимая и какая-то истерическая веселость друга коробила Илью и невольно наводила на мысль о подвохе, однако поразмыслить об этом он уже не находил в себе сил.
 Видимо, Сергей догадался, отчего Илья помрачнел и насупился, поэтому доверительно взял его под локоть  одной рукой, а другой норовил почесать нос. Получалось довольно комично, так как большой палец находился у носа, а на мизинце покачивался портфель с продуктами.
- И главное, Кукарач, не делай преждевременных выводов. Да, я эксплуатировал твоего Андрепа в том смысле, что дома говорил, будто отправляюсь к нему, а сам брал курс совсем в иную степь. Но! Для чего я это делал? Во-первых... Впрочем, не берусь утверждать, что здесь во-первых, а что в-последних. Я мог себе это позволить, потому что вынес от твоего папан столько, сколько, быть может, не вынес от него никто, даже ты, его в некотором роде отпрыск. Пока он передвигал своими ножками самостоятельно, он ко мне в ночь-заполночь мог завалиться без всяких угрызений совести, да не один, с приятелями. И я их накорми, напои, наставленьице выслушай да спать уложи, а потом еще перед женой вывернись. А он, между прочим, бывший боксер да в полутяжелом весе, да еще не надо сбрасывать со счета, что я перед ним трепетал как перед авторитетом. Это теперь я поумнел, а он зачах и деградировал, а тогда, извини меня... А после  сколько я с ним вожжался?! Ты вспомни! Тебе хорошо было руководить мною из далекого Дубровинска. Сережа, сделай то, Сережа, сделай это. А Сережа тю-тю-тю на задних лапках, так сказать, во имя святой дружбы и прочего. Ты прежде своих суровых выводов не забудь об этом пораскинуть мозгами. А ему, батяне твоему, до лампочки в настоящее время, что там про него думает моя маманя и моя супруженция. Уразумел? Вот так. Однако, даже не в этом суть. Именно с Маринкой я перевозил твоего батю из больницы, предварительно выскоблив его квартиру после ремонта и перетащив туда из подвала мебеля. С ней же мы занимались всеми его юридическими делами:  это оформи, туда сходи, это подпиши, с тем потолкуй, договорись... Э-э, знал бы ты, сколько я о нем чего поразузнал. Тебе и не снилось. Но тут я чист и тебя не замараю. Помимо всего прочего Маринка не однажды приезжала к нему без меня  по моей просьбе, убраться, сготовить, да мало ли! Так что, по справедливости, твой Андрепа должен ей быть благодарен более, чем даже мне. И ты заодно постарайся ей благодарным быть. Это я уже тебя прошу и умоляю. Она его в ванной даже мыла, младенчика этакого! А ты лыжи сразу навострил! Физиономию скроил! Оскорбили его, видите ли! Смех куриный!
 Илья не перебивал. Да и что он мог возразить? Они остановились у скамейки под старыми кленами, Сергей зачем-то, точно заговорщик, оглянулся и потянул Илью за руку. Сели. Сергей вынул сигареты:
 - Ты сам, Кукарача, не один раз меня просил, чтобы я помозговал, как пристроить твоего Андрепа. И я кое-что придумал. Готов доложить. И если кому-то очен-но щепетильному, покажется моя фантазия безнравственной, то, что с того? В их биографии, стало быть, нет подобных аналогов, только и всего. Важно, чтоб  отцу твоему было хорошо, уютно, сытно и тэ пэ.
Это Илью слегка взбодрило, поскольку формула совпала с его собственной, лишь вместо Марины он планировал Евгению. Так,  подумал он, почти физически ощущая, как туго ворочаются мысли, сказал:
 - Выкладывай.
 - Погодь. Не гони лошадей. Закурим, - и долго щелкал зажигалкой, пока высек огонь. - По порядку. - Выпустил колечко дыма и одновременно, расслабив, опустил плечи. - Сначала я предполагал оформить свою мать в качестве супруги твоего Андрепа. Как-никак вдова. И она вроде поначалу согласилась, - ей я обещал, что сам-де стану ухаживать, про Маринку, конечно, молчок. Сам разумеешь, лишняя комната нам до зарезу после пополнения моего семейства. Но когда мамаша моя приехала и взглянула своими острыми глазками на твоего дорогого папашу, она тут же наотрез отреклась от своих слов, даже крылышками захлопала. Да я потом и сам уяснил: лучше без нее обойтись, потому как со своим собачьим нюхом она рано или поздно все равно вышла бы на Маринку. Непременно. А это нам ни к чему. И ты не должен ее осуждать: она только-только оправилась после смерти моего отца, а тут, значит, за твоим, хошь - не хошь, а хоть немного да приглядывай... Ничего, что я без подсластки выражаюсь?
 - Терпимо, - Илья выкопал носком башмака в земле ямку и спихивал туда теперь разный тротуарный сор.
 - Ну а батя твой, сам видел, каков гусь. Ему без присмотра ни в какую. И тут меня осенило: оформить его непосредственно с Маринкой. И ему последние дни скрасить, и ей  комната, тоже, на мой взгляд, по-божески. Как ты на это сам-то смотришь - так сказать, через призму своих нравственных убеждений?
 Слушая, Илья соображал: если бы он сказал Сергею с самого начала о Евгении, то в какой степени это того огорчило бы? Одно ясно, планы Ильи входят в противоречие с планами Сергея. Теперь надо пораскинуть умом, прежде чем отвечать.
 - Да, мысль оригинальная, - сказал он, выдержав паузу, сколько сумел. - Но каким образом возможно прописать твою Марину на жилплощади отца, если у нее уже есть квартира?
 - Прописали б не ее, а сестру. Впрочем, это дело техники, кое-какие знакомства у меня имеются, и пусть тебя это не заботит. Ты ответь по существу: в принципе согласен или нет?
 - Я же сказал, мысль заслуживает внимания и даже более того - очень пристального внимания.
 - Ну, заладил, - Сергей неприязненным взглядом проводил медленно бредущего мимо мужчину. – Прям как следователь.
 - Ты с отцом не обговаривал этот вариант? Нет? Ну вот, - Илья облегченно вздохнул,  надо переговорить, прежде чем...
 - Хорошо. Даже – обязательно. Хотя ему не один ли хрен, - Сергей поднялся, бросил окурок в яму, вырытую Ильей, присыпал, загребая песок каблуком. - А теперь двинули к Маринке.
- Прям щас?
-  А то когда же? Откладывай - не откладывай, а дело требует инициативы. Под лежачий камушек,  помнишь народную мудрость? - водица не потечет.
 - Видишь ли, - Илья оставался сидеть на скамье, глядел на Сергея снизу вверх, склонив голову набок, и поглаживал шершавый подбородок, - я уже давно должен был вернуться. Мы условились. Обещал. Так что, может быть, к Маринке-то лучше завтра?
 - Какое завтра! Какое завтра! Сегодня! Куй железо, пока горячо! Завтра меня жена не отпустит. А я сейчас в таком состоянии, что при виде любой красотки меня охватывает ностальгия.
 - Так ты что же к ней, с ночевкой?
 - Ну разумеется. Ты ровно дитя малое. Что тебя так удивляет?
 Илья пошевелил бровями:
 - И все же я должен вернуться... к отцу.
 - Да на тебе лица нет. Ты, должно быть, всю ночь с насекомыми сражался. Или еще жаждешь? Долг зовет? Во вкус вошел? Угомонись. Сил не хватит одолеть эти полчища, сожрут они тебя до завтра. - Но увидя, что Илья упрямо поджал губы, отступился. - Леший с тобой. Поезжай, коль обещал, коль такой обязательный. Вот даже билетик тебе на автобус дам, - и он вынул из нагрудного кармашка абонементную книжечку и оторвал листик. - Но тогда условимся: я был подле тебя неотлучно всю ночь,  наравне с тобой бился с тьмой кровососов, усвоил? То бишь я еще не знаю наверняка, останусь ли я у нее или нет, поэтому так: позвони мне утром на работу, - и он вручил оторванный билетик Илье. На этом они расстались.
 В автобусе Илья лениво, обессилено размышлял: «Он использовал моего отца как прикрытие своих похождений... ну и что? Сколько ему пришлось повозиться с ним, а чего ради?..»
 С правой стороны, где он сидел у окна, в прогал лесозащитной полосы пролился розовой сывороткой вечерний закат, вызвавший в нем смутное беспокойство некоей оплошности, просчета.
«Да-да, я забыл его предупредить, чтобы он свою Маринку не оповещал о моем приезде... потом узнал бы о Евгении и вопрос отпал бы сам собой. А теперь что? Да ничего, господи!.. Что со мной? Почему так тяжело?.. Хотя, собственно, почему мне должно быть легко?» Ощущение тупого удара в область сердца сопутствовало ему до тех пор, пока он не вспомнил, что едет к Евгении. Это внесло в его настроение некоторую отраду.
«Вот и вся философия, -  взглянул он на пассажиров автобуса, распавшихся для него из общей серой массы на разноликие особи в разнообразных нарядах. - И вся мировая литература с её сюжетами. Разве можно объяснить человека. То худо ему, то вдруг хорошо... А из-за чего?.. Миллиарды комбинаций!»
 А Сергей в это время, направляясь к Марине, недоумевал: «Чего это он так рвется к своему сумасброду? Чудно. - И мало-помалу в нем зарождалось подозрение. - Ну что ж,  сказал он себе,  надо разведать...»

13

 Дверь была не на запоре. Илья вошел в прихожую и остановился в некотором замешательстве - ему почудилось: ошибся квартирой. В отличие от прошлого раза вокруг блуждали иные запахи: наваристого борща, глаженного белья - словом, чистоты и уюта.
«Э, брат ты мой, - робко подумалось ему об отце, - неужели тебе повезло-таки?.. Даже завидно. Жаль отдавать такое сокровище...»
«А что, - подумалось ему уже применительно к себе, - оставить ее здесь, засекретить от всех... и наезжать раза два в год  якобы отца навестить?..»
 Он стоял в прихожей, и стук его сердца метался от стены к стене, от пола  к потолку.
«Лишь бы не вопреки ее планам, - продолжал он лихорадочно осмысливать перспективу. - А если и вопреки, то что ж? Я ведь не скажу ей об этом прямо. Обман? Предосторожность. Да и мало ли чем можно отговориться. Вживется, привыкнет. Да и куда она денется? Ей ли выбирать. А, кроме того... - тут он себя оборвал и погрозил воображаемому подстрекателю пальцем. - Чего зря загадывать. Сама подскажет, чего ей надобно. Ишь ты, стратег!"
 Тихонько приотворив дверь, заглянул в комнату. Отец и Евгения сидели за накрытым столом, безмолвно вперившись в экран телевизора. Ему же показалось из прихожей, что он слышал их голоса, поэтому, кстати, помимо прочего, и не торопился входить - в надежде распознать, какие меж ними установились отношения.
 - А вот и я, - сказал он негромко и пытливо вгляделся в обернувшиеся к нему лица. Отец вздрогнул; опираясь на стол, повернулся в полкорпуса. Левый глаз его придавал одной половине лица туповато-сумасшедший вид, но правый - выглядывал из-за горбинки носа остро и, пожалуй, откровенно строптиво. Евгения же вся подалась Илье навстречу, но сдержала порыв, лишь вспыхнули пунцовым огнем ее скулы. И это представилось Илье недобрым знаком, пошатнуло ту уверенность, возникшую за минуту до этого, как он вошел в комнату.
«Повздорили?» - Однако с расспросами решил обождать.
- Откуда столь роскошные ароматы? - приподнял он полотенце, прикрывавшее сковороду, кастрюлю и глиняный горшочек. - Не меня ли вы поджидаете? А если бы я совсем поздно приехал?
 - Нет, мы без тебя сиротинками... - откликнулся отец и обернул взор не на Евгению, что было бы естественно, так как он сказал мы, а на фотографию внука. Илья, предполагавший первой услышать Евгению, отчего-то смутился:
 - Сергей прилип со своими шахматами, а так бы я давно прикатил, - сказал он, извиняясь. - Ну, так что, - засуетился он, стараясь замять неудачную и совсем ненужную ложь, и в нетерпении легонько похлопал в ладоши. - Приступим к трапезе? Ой, какой горшо-очек! Что, интересно, там внутри?
- Хозяюшка новая расстаралась, - ввернул Андрей Павлович не без скрытого неодобрения и насильственной игривости. Евгения поспешно поднялась:
 - Давай, Илюш, я тебе борща налью, поди не обедал сегодня.
 - Не откажусь! Я только вошел,  сразу учуял: борщом благоухает! Аж слюнки потекли.
 - А вот Андрей Павлович есть отказался, - с укоризной, обращая внимание на допущенную Андреем Павловичем несправедливость по отношению к ней, проговорила Евгения.
 - Тю-тю-тю, - не преминул сыронизировать Андрей Павлович.
- Почему? - бодренько удивился Илья, включаясь будто бы в семейное, минутное и безвредное препирательство.
-  За вином посылали. А так, говорят, аппетита нет.
-  Надо положить за правило  делать по утрам зарядку, - сморозил Илья и сам первый вытаращил глаза. Желая хоть как-то себя реабелитировать, развернул мысль: - Зарядка - это не только беганье-прыганье. Размяться можно даже мысленно, пропуская мозговые команды-импульсы через важнейшие точки в организме. Тогда также не придется жаловаться на аппетит.
 Евгения, сострадая его конфузу, сложив ладони вместе к подбородку, ждала реакции Андрея Павловича. Но тот сидел понурясь, барабанил пальцами действующей руки по краю хлебницы с видом безучастным, точно речь шла не о нем.
 - Понятно, - торопливо хмыкнул Илья и, мысленно осенив себя крестом, протиснулся между отцом и диваном, наклонился над своей сумкой. - На такой пасмурный случай я, конечно, припас. Человек-то я дальновидный. Но ты, па-па, - сделал он дурашливое ударение на последнем слоге, - имей себе в виду, что из этого виража надобно постепенно выходить. Никто из нас не собирается простаивать в очереди среди выпивох, лишь бы ублажить тебя. Я не за этим приехал, чтоб вино с тобой распивать да пьяные бредни болтать за компанию. Мне нужно на трезвую голову разрешить массу дел. Массу! Понимаешь? Вот так, без всяких преувеличений.
 Андрей Павлович, наблюдавший за действиями сына с напряжением и совершенно, кажется, не вникающий в смысл его речи, с хрипотцой в голосе - признак изрядного волнения - произнес:
 - Ты удачно обмолвился, сынок: постепенно. Ты не думай, что я уже совсем того-с, кое-что я пока сообразить в силах. Так что не надо торопить события. Сам ты можешь не пить, не принуждаю, а мне налей, будь милосерден. Ты прав, еще раз говорю,  все постепенно должно входить в свою колею. Иначе сломается вот здесь, - и он ткнул себя в левую половину груди большим пальцем. - Мотор откажет будет называться грудой ржавого металла.
 «Про этот твой мотор, - передернуло Илью, - мне давно надоело слушать. Мотор, движок, механизм!».
Он налил стопку, закупорил бутылку и демонстративно убрал ее под стол. Евгения при этом кивнула ободряюще: дескать, не терзайся угрызениями. Андрея же Павловича повело в поэзию.
 - Как выпьешь, да как поднесешь к носу корочку хлебца... М-м-м! Благодать. Да первую ложку борща, скажем... Когда это я борщом питался последний раз? То-то. Потом, правда, все равно хреново, ну да ради этой минуты... Да, божественная минута!.. Ни с чем не сравнимая!
 Он оказался прав: ровно через минуту язык у него едва ворочался, пища сваливалась с губ, так что было неприятно смотреть, и вскоре он уже похрапывал на диване.
 Илья с Евгенией сидели допоздна у телевизора, приглушив звук, вроде как вечерили.
- Ты уехал, а я по магазинам. Целый день в делах. Тебя ждала...
 - О чем с ним, -покосиля на спящего Илья, - толковали?
 - О ра-азном, - Евгения усмехнулась, - преимущественно о нравственных категориях.
 - Да, это он обожает - других поучать. Не обращай внимания. Кстати, соседи не появлялись?
 - Нет. Лишь старуха с первого этажа наведывалась  узнать, что да как. Ну, та самая, давешняя, в первый день имели счастье познакомиться. Ангелочек, кажется. Принюхивается потешно, не обратил внимания? Вот так, - Евгения, взяв кончик своего носа двумя пальцами, пошевелила им из стороны в сторону. - Знамо дело,  выведывала, да, видишь, при мне не получилось. Вероятно, не будь меня, Андрей Павлович дал бы ей денег - ну и дело известное. А тут храбрости не набрались.
- Отменный порядочек ты навела. Устала? Ложилась бы спать.
 Она ровно не расслышала, заглядевшись на телевизионный сюжет, затем сказала:
 - Если тут жить, надо комнату перегородить надвое.
 Илья обвел комнату взглядом.
 - Два окна, большой простенок - приличные получатся две комнатки. И мебель переставить. А то и вовсе заменить. Слишком обшарпанная и какая-то... разнокалиберная.
 - Н-да, - машинально согласился Илья, - разношерстная.
 - И чужим духом от нее веет.
 - М? - Только сейчас Илья обратил внимание на то, что кровать застелена чистым бельем, и отец спит во всем чистом и глаженном, и выглядит поэтому не столь жалко. Вопрошающе взглянул на Евгению. Глаза ее затуманены напряженным раздумьем. На шее чуть заметно пульсирует жилка.
 - А помнишь, - говорит она как-то проникновенно и значительно, возвращаясь из своей отрешенности, и пристально, с лукавинкой глядит на него, - помнишь нашу случайную встречу... мы еще в кафе тогда зашли?
 
 Да, он помнит. Кажется в тот день он поссорился с Машей.
 ... Бегут по лицам мягкие разноцветные блики, струится, пульсирует со всех сторон ненавязчивая, подталкивающая кровь, музыка. Легкий, обволакивающий рой голосов, запах апельсинов, только что смолотого кофе, пряных сластей.
 Две совсем юные девушки прыскают то и дело, выглядывая себе кавалеров.
 На небольшую круглую сцену выплывает певица, голос ее похож на Женин - грустный и, вроде бы двойной, насыщенный полутонами, будто кто-то подпевает ей шепотом в другой микрофон, и легко, свободно грезится под него... Официантка приносит пирожное, легкое вино, наполняет бокалы. Бегут по поверхности пузырьки, лопаются, легчайшими брызгами достигая лица...
 Сказка рушится грубо, точно в хрустальный замок въезжает паровоз. Обрюзгший парень за соседним столиком оборачивается и, дотянувшись, стряхивает к ним в пирожное с сигареты  длинный столбик серого праха, обезобразивший маслянисто-желтую кремовую розочку. И двое других, таких же крупных, мускулистых парней спокойно наблюдают, усмешливо ждут реакции... Евгения замечталась, или делает вид, что не замечает, даже хочет увлечь в танец. Соседки по столу все так же глупо фыркают, и вдруг Илья видит, что они совсем не так уж молоды и счастливы, а сюда пришли от скуки... Улучив момент, когда Евгения отвернулась на танцующих, слегка наклоняется к троице, тихо, но внятно говорит:
 - Вы ошибаетесь, если думаете, что ваша гнусность так просто сойдет вам с рук.
 Пепельница на столе граненая, массивная - к себе ее придвинуть поближе. Шкодливые парни похохатывают, они поднимаются и, пьяно поводя по залу глазами, задевая за столики, направляются к лестнице на первый этаж. Тот, третий, на ходу опять стряхивает пепел на пирожное, уже на другую розочку, подмигивает раскрашенным девицам. Те покатываются со смеху, радуясь развлечению. Илья легонько касается руки Евгении, голубоватой жилки на ее запястье:
 - Сейчас вернусь, - и следует за парнями.
 Они ждут его внизу, сидя у стойки бара, одно место рядом с ними пустует. Илья садится, оглядывает по очереди всех троих. Они смеются ему в глаза:
 - Пришел, гляди-ка.
- Яви-ился?
 - Мо-олодец.
 - И что мы с ним будем делать?
 - Ну, для начала ноги ви-ирвем.
 Страх, душивший Илью, мешавший говорить, вдруг уступает место ледяному, гулкому бешенству. Он снисходительно улыбается, губы его уже не дрожат, ему становится ясно, что он готов на все. И он смотрит на них и продолжает улыбаться, и чем дольше, тем презрительнее его улыбка.
 - Если вот этот ублюдок не извинится перед моей дамой, - произносит он отчетливо и сам удивляется, насколько голос его тверд и безапелляционен, и поэтому с полной уверенностью в поддержке кивает бармену, навострившему ухо на их разговор, - то...
- То? - переспрашивает тот, третий.
 - То вам вряд ли посчастливится отсюда уйти. Вот он меня знает, - Илья подмигивает бармену, и тот в первую секунду подбирается, напрягаясь лицом, затем, сделав, очевидно, выбор, поспешно начинает кивать, как китайский болванчик, показывая в искусственной улыбке крепкие зубы, хватает шейкер и начинает им встряхивать. Илья встает с табурета и, не говоря более ни слова, идет прочь. А сверху ему навстречу, с испуганным выражением лица и с широко открытыми глазами спускается Евгения. Как она грациозна в своем порыве, и как неуместна в ее руке массивная пепельница.
 - Ты решила унести эту вещь с собой? Напрасно. Это не хрусталь. Да и хрусталь нынче не в моде.
 - Что им было нужно?
 - Пустяки, - Илья горд собой, хотя внутри у него вновь начинают позванивать льдинки, цепенящие, сковывающие холодом страха. - Старые приятели. Пошутить изволили. - И он увлекает ее назад к столику.
 Она подается к нему, но застывает. Илья видит в ее глазах отражение: по лестнице поднимается тот, шкодник, он передвигается вразвалочку, неопределенная ухмылка кривит его губы. Подходит, склоняется, Илья ощущает его дыхание: пальцы Евгении белеют, сжимая переливчатые грани пепельницы, и горячая мысль согревает: она не позволит напасть на него со спины.
 - Я шибко извиняюсь, - выдавливает из себя парень и скалится.
 Разглядывая вблизи его крупные водянисто-бычьи глаза, бездумно-холодные, с глубоко запрятанным животным страхом, Илья внезапно жалеет его: как глуп он в трате своих сил, будучи, по-видимому, игрушкой в чьих-то руках.
- Я тут нэ-эмножко нахамил... по-пьяни. У меня, понимаешь, неприятности на этом... на производстве... и я... - И не в силах более вразумительно изъясняться, он осторожно похлопывает Илью по спине. Илья тоже хлопает его по могучему плечу, говорит:
 - Мы извиняем тебя, конечно, но… - и, конечно же, небольшая пауза: - учти:  в первый и последний раз.
 Парень еще некоторое время топчется, кривит губы, пытаясь сохранить достоинство, но Илья нарочно не глядит в его сторону, будто позабыл о нем напрочь, и тот вынужден шаркнуть ногой и, кивнув Евгении, убраться.
 Однако сказка уже не налаживается. Музыка приобретает резко-крикливый тон, аляповатые блики блуждают по несимпатичным, не в меру нетрезвым лицам. И где-то в подсознании шевелится мерзкий червячок страха: вот они выходят из кафе и на них набрасываются из темноты и начинают бить ногами. И он не может, отмахнувшись, бежать, потому что не может бросить ее...
 - Как думаешь, они ушли совсем? - спрашивает Евгения и вздыхает.
 - Безусловно, - отвечает он почти беззаботно.
 - Как это некстати и гадко.
 - Не надо думать об этом. Все прошло.

14

 Подъезд дома виден из скверика достаточно хорошо. Кроны старых кленов загораживали Сергея от окон Андрепа, а декоративные кусты заслоняли со стороны тротуара. Он поднял воротник ветровки, закурил и принялся терпеливо наблюдать. Подозрение, возникшее вчера при расставании с Ильей, не давало ему покоя.
 Илья вышел из подъезда четверть девятого, глянул по сторонам так, как делает это человек, знающий несколько дорог к цели, но не решивший вполне, которая из них лучше или короче, и взял курс на автобусную остановку.
 Сергей выждал еще немного - не забыл ли Илья чего-нибудь, не вздумает ли воротиться? - и поднялся со скамьи.
 Дверь в квартиру была заперта, и он осторожно отомкнул ее своим ключом. Тихо войдя в прихожую, замер - это напомнило ему эпизод из какого-то фильма про разведчика: именно проник и затаил дыхание, прислушиваясь. Дверь в комнату приоткрыта. В просвет виден холодильник, край дивана и ступни ног Андрепа, высовывающиеся из-под одеяла. Сергей прошел на кухню к обломку зеркала, закрепленного на оконной раме, достал из бумажника расческу и последовательно причесал волосы на голове - чуб, брови, усы. После чего, отправив расческу обратно в бумажник, а бумажник  в карман, вернулся к приоткрытой в комнату двери, присел на корточки, чтобы холодильник загородил его от хозяина комнаты, и тихонько толкнул дверь, которая бесшумно приотворилась пошире  вроде от сквозняка. За столом вполоборота к двери сидела Евгения (Сергей чуть не присвистнул) и с задумчивым видом чертила каракули на листе бумаги. При виде незнакомца губы ее слегка выпятились, брови приподнялись. Он улыбнулся ей и предостерегающе приложил к кончику носа указательный палец, затем поманил ее выйти, и сам первым прошел на кухню. Евгения явилась следом сразу же:
 - Вы Сергей?
 - Да. Стало быть, обо мне говорили.
 - А Илья поехал к вам.
- Вот незадача! -  и он шлепнул себя по боку, отчего в кармане хрустнуло. Сергей тотчас запустил туда руку, вынул сплюснутый спичечный коробок, повертел в пальцах, улыбнулся и отправил обратно. Затем шагнул к окну, чтобы видеть двор перед подъездом. - Я рассчитывал его перехватить. Вызывают на работу... я взял отгулы, а тут отзывают. Ну ладно, посижу пару минут и поеду за ним. А вы, виноват, кем будете?
 Евгения села на табурет спиной к буфету и вытянула ноги, положив их одна на другую. Сергей придвинул ногой другой табурет к себе, тоже сел, вытащил сигареты, оаять поглядел в окно, только после этого закурил.
 - Я?.. – подождав окончания его манипуляций, сказала Евгения. - А вам Илья разве?..
 Сергей потер лоб:
 - Да видите ли, я был с глубокого похмелья, неделю гудел... Так что попросту, видимо, не уловил, или позабыл.
- Я... Мы... мы предполагаем, что я тут останусь жить.
- Да? А, да-да-да... как хорошо-то. Андрепа одному... Поня-а-тно. Ну ладно, пойду. Да, если не трудно, - уже в дверях, - передайте Илье, что его очень просила зайти одна... ну, в общем, один товарищ...
 Сергей намеренно  п р о г о в о р и л с я: Евгения еще долго обдумывала его визит, и оброненную ненароком информацию о какой-то женщине-товарище. И чем больше это занимало ее ум и воображение, тем неспокойнее ей делалось. Желая развеяться, она собралась и отправилась по магазинам. Еще ночью ей подумалось, что необходимо присмотреть в комиссионке какую-нибудь мебель - какое-никакое, а развлечение.
 Что касается  и н ф о р м а ц и и  Сергея, то в конце концов она может и  п о з а б ы т ь  передать. Тогда, впрочем, и о визите Сергея придется умолчать.
«А, - она поправила косынку на шее. - Семь бед  один ответ!»
 Не застав Сергея с утра дома, Илья промотался полдня, как ему казалось, по ненужным местам: химчистка, ремонт обуви, магазин радиотоваров и так далее - со всеми теми делами, которые можно было бы сделать попутно, в завершение, а не сейчас, когда каждый день на счету и неразрешенных вопросов тьма-тьмущая. Отец же, как нарочно, с утра запричитал: вот уже полгода телевизор по-человечески не гляжу, понятия не имею, что в мире творится. "Рубин" и в самом деле отключался через каждые полчаса, и надо было ждать, покуда остынет. Словом, вот уж это да то, да третье, да десятое, а о серьезном лучше всего вечером поговорить:
- Я к тому времени соберу мысли в кучу, а поутру что-то голова кружится.
Короче, мол, не гони лошадок. И Евгения поддержала:
- Поезжай, право, мы еще денек вдвоем побудем, пообвыкнем, приглядимся друг к другу, - а в коридоре шепнула: -Что не успеешь, мы после сами устроим. Я же его за это время постараюсь к себе расположить. Главное, принципиальная договоренность...
 В третьем часу, зайдя в кафетерий-кондитерскую за пирожными, какие Евгения любила с детства, Илья увидел Сергея за столиком с незнакомой ему женщиной. Впрочем, женщина тут же поднялась и, сославшись на дела, попрощалась.
 - Эге, милорд, неплохо проводите время.
Илья, усаживаясь, не спускал глаз с удаляющейся собеседницы Сергея.
- Только не надо мне вкручивать: встретился ты с ней тут вряд ли случайно.
 - Что, приглянулась красотка? Могу познакомить, - Сергей пристально оглядел Илью:
«Интересно, скажет мне про свою хромоножку?»
 - Ты не заходил ко мне?
 - Не успел.
 - Так зайдем?
 - А зачем? С тобой мы, видишь, случайно, но встретились. По твоему же папаше я не соскучился. Поговорить можно и даже удобнее здесь, если есть о чем. Так что не будем рассусоливать. От того, на чем мы с тобой столкуемся, зависят мои дальнейшие планы. Брать мне отгулы на работе или не брать. Требуется тебе моя помощь или не требуется. Ты не тушуйся, лепи прямо, занудинка ты разэтакая.
 В кондитерскую ввалилась ватага малышни и шумно заказывала себе мороженое. Это как бы позволило Илье не отвечать напрямик. Он улыбнулся и погладил себя по голове.
 Сергея разозлило такое его поведение.
 - Ладно, - сказал он сухо. - Мне сейчас позарез нужно слетать по одному делу. И давай договоримся: завтра с утра ты мне звонишь на работу.
 И он ушел.
 Некоторое время Илья оставался за столиком: предчувствие чего-то нехорошего овладело им. Но поскольку последние дни настроение его не отличалось особым подъемом, он не придал значения этому беспокойству. Главное для него в настоящий момент состояло в другом - об этом он не забывал ни на минуту: договориться с отцом.
«Они, небось, уже заждались!»
И он поспешил домой.
Евгения сидела на кухне у окна пригорюнившись, первым ее побуждением было кинуться Илье навстречу, но она лишь вымученно ему улыбнулась.
 - Что-нибудь случилось? - опустился он перед ней на корточки.
 - Да нет, все в порядке, с чего ты взял? Но как ты долго!
 - Отец спит?
 - Почивает, - Евгения погладила Илью по плечу. - Пьяный.
 - Ка-ак?! - Илья вскочил на ноги: он на протяжении всего дня держал в голове уговор, настраивался, полагая, что и отец, как обещал, настраивается тоже. - Я предчувствовал, предчувствовал!
- Я бегала в магазин, к нему кто-то наведался. Я воротилась буквально минут через сорок, а он... и говорил такие страшные вещи! Ужасные!
 - Какие именно? Ты не молчи, не молчи!
 - Этого не передашь. Дело даже не в том, что говорил, а как... он болен, понимаешь? Болен. Его надо лечить.
 - Лечить? Да он всю жизнь лечился! Изображал из себя невесть что! Лечить! Его нельзя никуда выпускать! И никого не допускать! Запереть его надо! Лечить!
 Илья вбежал в комнату и в исступлении остановился над спящим отцом. У него появилось острое желание схватить это дряблое, беспомощное тело и встряхнуть, сбросить на пол, чтоб дух вон... Евгения стояла рядом, готовая удержать. Она взяла его за плечи и увела на кухню.
 Уже ночью... Илья проснулся, потому что сквозь тревожный сон ему почудились чьи-то рыдания. Евгения лежала с открытыми глазами.
 - Ты чего? - Он коснулся ладонью ее холодного лба и отдернул в испуге руку.
 - Ничего, - ответила она спокойно и, кажется, губы ее слегка дрогнули в усмешке. Потом так же спокойно спросила: - Скажи,  только честно,  у тебя не возникало мысли…  ну так, хотя бы мельком…  остаться тут, со своим отцом... со мной?
 - По ночам принято спать, а не мыслить, -  ответил он, недовольный своим испугом, и пытаясь разглядеть на будильнике положение стрелок. - У меня что-то нервы совсем расшатались. А в голову приходит одно чудней другого. Так много чего наворачивается, что трудно разобраться, чего ты больше хотел бы... И о чём мыслил.
 Он еще что-то сказал, о чем никак не мог утром вспомнить. И, возможно, поэтому ему казалось, что сказанное представляет из себя некий криминал, что-то совершенно лишнее, неуместное в их отношениях, чего говорить ни под каким видом не следовало...

15

 Выйдя из кондитерской, Сергей почувствовал необходимость собраться с мыслями, уединиться, поэтому он поехал не домой, а к себе на дачу.
Пока добирался, прошел стремительный дождь. За окном еще довольно светло, промыто-светло, но в стекле уже смутно отражается его фигура. Мысли он упорядочил, игру просчитал на несколько ходов вперед. И от этого в него вселилась легкость, как в человека, свалившего бремя забот. И все, никаких отступлений. Если час назад в нем бродил стыд за прошлые свои унижения перед Ильей, которые, быть может, на три четверти выдумал и раздул, то сейчас в нем преобладала мстительность. Уж теперь он отыграется с лихвой.
 Чтобы дать выход взбудоражившей его энергии, он решил поколоть дрова.
 На стук топора прибежала знакомая белая дворняга. Встала в отдалении с настороженной любознательностью. Мордочка лисья, хитроумная. Сергей вогнал лезвие глубоко в чурбак, пошел в дом за чем-нибудь съестным, нашел треть буханки черствого хлеба. Отломил край, протянул собаке. Та с готовностью подбежала, встала на задние лапы, задвигав передними, словно по барабану застучала. Понюхав угощение, разочарованно чихнула.
 - У-ух ты-ы, - Сергей пошел по огороду, кроша хлеб на дорожку. Собака заюлила вокруг него, накручивая хвостом. Затем тявкнула и, прыгнув, толкнула его в поясницу. Сергей невольно рассмеялся.
 - У-ух ты! Игрунья.
 Вспомнилось: эта собака ластилась и раньше, когда он приходил сюда с Мариной прошлой осенью. Никого на участках уже не было, но всё равно прокрадывались, как воры, затапливали печь... Однажды их застал отец. Спящими. Огрел метлой. Марина, схватив одежду, выскочила в утренние сумерки. Сергей же отца давно не боялся. К тому же Марк Иванович за последние те месяцы сильно сдал. Так, позамахивался для острастки. Сергей, неспеша одеваясь, бурчал: «Брось, батя, шутить, ведь скручу, веревкой свяжу и уйду...» - «Тьфу! Срамник!» - «А ты? Не такой, что ли, был?» Марк Иванович матерился, обещал прибить эту суку, губы у него дрожали. Сергей же тогда смехом сказал: «Не вздумай и пальцем тронуть. Она мне дочь скоро родит». Марк Иванович ушел пришибленный, точно не он, а его граблями отходили, молча. Сергей провожал его сгорбленную фигуру из окна, иронически ухмылялся.
 А как они строили этот домишко, любовно называемый Марком Ивановичем семейной загородной виллой. Разбирали на кирпичи старый дом, сокрушенный строителями наполовину и заброшенный. Выламывали балки. Марк Иванович тогда чуть не угробился. Несли бревно, балансируя, по стенке, Марк Иванович пятился, пятился и оступился. И если б не провод, зачем-то натянутый между стен («Выдранная проводка?» - явилась запоздалая догадка), убился бы насмерть. Провод этот самортизировал, кинул его на кучу щебня. Марк Иванович отделался месячным постельным режимом.
 Сергей опять взялся за топор. Дворняга сперва отбежала на несколько шагов, присела, затем, видя, что ей внимания более не уделяют, легкой рысью побежала прочь.
 - Да, - Сергей вместе с поленом расколол и чурбак, - будя. Размялись, пора и за дело приниматься.
 Однако какая-то слабость - или сомнение? - охватила его. Он присел на половинку расколотой чурки, попытался сосредоточиться на ощущениях.
Осенние ранние сумерки подползали вместе с туманом из низины. Луна, бледная как снежный ком, осторожно высунулась из-за леса. И, кажется, именно от луны отделились три точки и быстро стали приближаться. Вскоре Сергей различил три птицы. Две из них пронеслись мимо и сели где-то в вершинах деревьев, а третья трижды облетела вокруг сидящего человека. Несколько раз она уносилась ввысь и возвращалась. При этом она издавала крик-клекот, пронзительный и страшный своей неожиданностью. Сергею померещилось, что она намерилась спикировать на него и клюнуть в глаз. И он не выдержал, вскочил, затопал ногами, стараясь устрашить, зарычал по-звериному. И сам поразился этому своему поступку.
 Поспешно замкнув дверь, он побежал на автобус.
 На автобусной остановке ему сделалось смешно за свой панический испуг.
 Приехав домой, он повозился с сыновьями и это помогло ему расслабиться. Галя несколько раз заглядывала в детскую на поднявшийся гвалт, делала замечание, однако на лице ее сияло одобрение. После игры с детьми Сергей сел разбирать очередную шахматную партию с чемпионата мира. И тут Галя выразила недовольство  что, между прочим, ему и было нужно:
 - Ну вот,  за игрушечки свои уселся. Нет бы спросил, не нужно ли в магазин сходить?
 С напускной досадой Сергей стал собираться.

Купив, что заказали, он, однако, отправился не домой, а к Марине. По дороге еще раз просчитал свой план. Все как будто выглядело естественно и логично. У двери он придал своему лицу нечто среднее между задумчивостью и мрачностью.
 - А я тебя почему-то ждала, - с порога сообщила Марина, и в голосе ее прозвенела нотка радости от исполнившейся надежды.  И детей поэтому оставила у матери.
 - Хорошо.
 Сохраняя отрепетированное выражение, Сергей прошел на кухню и тяжело опустился на табурет, привалился плечом к холодильнику. Марина проследовала за ним:
 - Что ты, сокол мой, не весел, что головушку повесил? - Она погладила его по жестким вихрам. Он резко встал и, буркнув: «Не до стишков!» - удалился в комнату, и было слышно, как грузно упало его тело на диван. Вскоре Марина пристроилась в его ногах и терпеливо принялась ждать, пока он заговорит сам.
 - Илья приехал, - сказал наконец он глухо, в подушку.
 Марина никак не выразила своего отношения к известию.
 - У него изменились планы относительно комнаты, - прибавил Сергей, и, переложив голову на правую щеку, одним глазом уставился на Марину. На этот раз она пожала плечами.
Поворочавшись, он сел, потёр лицо ладонями.
- Это тебя не расстроило?
- Я считаю, из-за этого не стоит убиваться.
 - Убиваться - не убиваться, а все-таки обидно. Мы столько сделали для его отца. Столько времени с ним нянчились. Если б он представлял, каких сил нам это обошлось.
 - Ну почему, ты поступил как настоящий друг. Разве мог ты бросить беспомощного человека на произвол судьбы?
 - Это все слова, красивые, вычурные слова. Разумеется, не бросил бы. Но... зачем тогда было обещать? Я хоть и не обольщался, но, знаешь, примеривался все ж.
 - А я даже, представь, рада этому. Не придется разыгрывать никакого спектакля. А ско-олько хлопо-от избежим! Ты подумай: оформление отношений, бумажная волокита... Люди узнали б! Шушуканье, пересуды... ведь он же развалина, рухлядь, наша корысть ни для кого не осталась бы секретом.
 - Какие люди? О чем, о ком ты говоришь? Соседи, что ли? На них мне плевать с самой высокой каланчи! А потом мы спроворили бы все так, что никто из знакомых не пронюхал бы. Слава богу, это в другом конце города.
 - Все равно, как-нибудь да выплывет.
 - Заладила! - Сергей порывисто повернулся и потряс перед ее лицом щепоткой пальцев:  - Значит, рада? Брависсимо! А твой бывший муженек? Ты ему разве не посулила комнату? А тут на-кося - выкуси? Сама же говорила, спрашивал... Потому что жить ему негде и от тебя не отстанет. Начнется круговерть и черт его знает, что еще! Рада она! Видали? А так бы сунула ему кусок в виде комнаты  и подавись! В конце концов, и наши с тобой планы рушатся. Или тебе это уже не нужно? Ты говори, прямо говори. Ты рассчитываешь, я буду судиться с женой из-за жилплощади? Чтобы впоследствии мои же дети сказали мне – подлец!? Этого ты хочешь? Не-ет! Благодарю покорно! Если я уйду к тебе, то при одном условии - оставлю ей все. У меня есть руки! - Он растопырил пальцы обеих рук. - И голова. – Постучал себя по лбу. - Тоже, между прочим, на плечах. А куда я теперь уйду? Мы не детишки  фантазировать на пустом месте. Твой преподобный покоя нам не даст, житья от него все равно не будет... И потом, - Сергей откинулся на спинку дивана так резко, что диван слегка отъехал от стены.  Если б ты знала, как я не-на-ви-жу его! За что? - Сергей торопливо достал из кармана сигареты, закурил, сломав прежде несколько спичек.  Помнишь, когда я просил у него помощи для своего отца, то что? Фигу? - Сергей быстро провел по воображаемой бороде ладонью, собрав на ее конце пальцы щепотью, а затем превратив ее в фигуpу из трех пальцев. – Возьми опять же, что называется, и сплюнь?
- Но у него попросту, может, не было возможности? Н было. Разве так не бывает?
- Всё бывает. Но не так.  Именно, именно! Но не в этом даже дело! Кто он такой? Нет, я спрашиваю. Я скажу. Он самовлюбленный эгоист. Для него нет ничего святого! Ничего! Что для него отец? Пустой звук! Что для него друг детства? А тоже  так, нечто, что можно использовать по усмотрению. Скажи-ка нет. Х-ха! У человека отец на ладан дышит,  а что делает его сынок? Он пытается извлечь из этого свою выгоду. Он везет к нему свою любовницу, чтобы иметь оазис отдохновения, куда бы он мог регулярно скрываться от дел и забот - раскрепощаться душой, так сказать. Не правда ли  шикарно? При этом он нисколько не задумывается, каково все это для... отца хотя бы. От друга он свой замысел, конечно, скрывает. Друг потому что для него всегда-то был лакеем. Он им мог помыкать, распоряжаться как заблагорассудится...
 - Но что же делать, делать-то что, Сережа? Что ты решил? Ведь ты что-то решил. Я потому и говорю, что ладно,  бог с ним, оттого что не вижу выхода... - Она откинулась тоже на спинку дивана, прижала к губам кулаки, точно держала в них дудочку. Сергей застонал и повалился лицом в подушку, сдавленно произнес:
 - И все по милости твоей сестренки!
 - Кого-о?!
 - Тамарки,  кого!
 Марина, приоткрыв рот, долго в испуге не могла решиться спросить, что он имеет в виду.
 - Я не понимаю. Объясни.
 - А у меня, может быть, язык не поворачивается  объяснять.
 - И все же.
 Сергей поднялся, долго шарил ногами тапки, напряженно глядя перед собой, не найдя их, прошел к окну в носках.
 - Она ему приглянулась, - бросил оттуда, как из какого-то далека, потому что Марина видела его сейчас точно в перевернутый бинокль - маленьким, ненастоящим.
 - Кому? - спросила тоном обессиленного человека.
- Илье! - он обернул рассерженное лицо. - Не делай вид, что не понимаешь!
- Как же я могу понять, если я... не понимаю, - молвила она, еще больше теряясь.
 - Это его условие.
 Марина долго глядела в его спину, стараясь уловить недоступный ей смысл. Наконец, одолела растерянность, и вместе с этим ее зрение обрело привычную способность соизмерять величины.
- Погоди-ка, где же он ее увидел? Когда успел?..
 Сергей, стоя к Марине спиной, позволил себе улыбнуться: все разворачивалось по его сценарию. Марина зашевелила мозгами и, стало быть, относится теперь ко всему серьезно.
 - Ах да, елки-палки! Я ж тебе не рассказал! - он постучал себя в лоб костяшками пальцев.  - Вчера жду его, Илью, в кафетерии, то бишь в кондитерской напротив дома Андрепа, мы с тобой там как-то были. Вдруг приносит попутным ветром твою Тамарку. Ну, развела ля-ля-тополя, а тут Илюша заваливает. Томка сразу отчалила, я их даже и не познакомил, но...
Сергей перевел дух.
- Так, ладно. И как же он преподнес свое желание? - уже достаточно деловито поинтересовалась Марина.
-  Не спеши, тогда успеешь. Как преподнес, как преподнес. Не спеши. Посидели мы с ним, побалакали, я ему изложил наш с тобой план относительно его отца, и вижу:  не очень это его вдохновило. Ну, говорит, если бы твоя Маринка существовала без детей, а так ей и за батей моим некогда будет ухаживать. Здесь, говорит, нужна женщина одинокая. И стал, представляешь, исподволь расспрашивать про твою сестричку. Я поначалу не смикитил, к чему он гнет, и все ему по простоте душевной выкладываю начистоту. Разведенная, детей нет, живет у родичей. Вот,  говорит,  такая бы подошла, в самый раз. Да такая, я ему возражаю, сживет твоего батю на второй же день из-за какого-нибудь хахаля. А он мне этак полунамеком, после красноречивой паузы: ну, если из-за хахаля, то да-а, а вот если направить ее энергию в нужное русло... вот если бы ей кто другой понравился... Уж не ты ли? - ставлю ему вопрос впрямую. И знаешь, он как бы не ждал такого поворота, хохотнул и говорит: интересная мысль. Почему бы, говорит, и нет...
 - Ну пусть, -  произнесла Марина после некоторого раздумья. – Пусть так. Я переговорю с Томкой. Мне кажется, она согласится.
 Сергей не ожидал столь быстрого разрешения вопроса, подозрительно покосился:
 - Она-то согласится, в этом я не сомневаюсь, она в любое время года и месяца горазда закрутить роман. И на Илью, кстати говоря, так выразительно-соблазнительно стрельнула глазками...
 - Что ты, приревновал? Я давно замечала, ты к Томке не ровно дышишь.
- ... что никакого сомнения. Да брось ты ерундить! «Не ровно дышишь, не ровно дышишь!»
И реакция ревности входила в расчет Сергея.
Помолчав – выждав, и опять внушающим тоном:
- Дело-то не в этом. Комната нужна нам. До твоей Тамарки мне дела нет. Чтоб я еще о ней заботился!
 - На этот счет ты особенно-то не беспокойся. Пусть оформляет на нее. Мы потом переведем...
 - Ну, до этого, я думаю, не дойдет. Ему все равно некогда будет заниматься формальностями. А кроме того, ему, по-моемому, безразлично, на кого бы мы ни оформили. Главное для него - сорвать плату... Ты как считаешь?
 - Так же. Амурный вопрос заботит вас, мужиков, больше, чем квартирный.
 - Кого как, - Сергей с задумчивым видом подошел и сел рядом с Мариной. - А если Тамарка заупрямится?
 - Ц-ц. Устроим вечеринку, сведем... в данном вопросе ты положись на меня. Я Тамарку знаю.
 - Ну, дай бог, - Сергей раскрепощенно улыбнулся, взял Марину за подбородок: - А ты у меня умница.
 Марина, как ни пыталась скрыть удовольствия, все же польщено зарделась, прижалась щекой к его плечу:
 - С вами, мужиками, станешь и стратегом и тактиком. Тебе нужно спешить с покупками, или ты уже все купил?
  На полчасика я бы мог задержаться...

16

 Илья сказал Евгении, кивнув в сторону дивана, где всхрапывал Андрей Павлович:
- Знаешь, сил нет ждать, пока он очухается. Пойду прогуляюсь.
 Однако, прежде чем уйти, он обшарил все карманы отцовой одежды на вешалке и в шкафу - нет ли где еще запасного ключа. Не нашел. Успокоясь, наказал никого из отцовых собутыльников не пускать, а если придется куда отлучиться, запирать дверь.
 - Я не надолго. - И уже на пороге обернулся: - Кстати, ты по-прежнему не хочешь видеть Сергея? А то можно было б собраться...
 - Да, непременно, - замедленным движением руки Евгения убрала со лба челку, - непременно так и сделаем... только попозже, после окончательного разговора с Андреем Павловичем.
 - Пожалуй, - легко согласился Илья, - ты права.
 Выйдя на улицу, он позвонил из автомата на работу Сергею, намериваясь отказаться от условленной встречи, но Сергей уговорил его приехать:
 - Ты что! - Я тебе такой сюрприз приготовил! И никаких возражений! Жду. - И жалобно заключил: - Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Всего по телефону объяснить невозможно...
 Имея запас времени, Илья вышел из автобуса на две остановки раньше - его вдруг повлекло пройтись по знакомым с детства местам. Захотелось увидеть, что сталось с пустырем, где когда-то играли в футбол,  под высоковольтной линией, за Турбинкой. Что учинили с Копаем - большим оврагом на окраине, где по весне разливались вешние воды, и ребятишки устраивали на плотах морские бои, а летом здесь играли в другие игры да жгли костры.
 Илья замедлил шаг у кинотеатра «Ударник».
«Зайти? Посижу немного и уйду, все равно детский сеанс...», - его потянуло проверить такие, казалось, мелочи, как: те ли там сиденья, оформление... Кое-что ведь связано с этим кинотеатром. Например, здесь он дрался за Сергея - классе в восьмом... «Из-за чего? Не помню. Помню только - с кем». К Сергею подошли Царек, предводитель одной из местных шаек, и трое подручных, один из которых и влепил Сергею пощечину. Ответить тем же Сергей почему-то не посмел, потом объяснил это растерянностью…
«Но за что же пощёчина?»
И тогда Илья ударил Царька... Почему никогда раньше Илья не вспоминал об этом эпизоде? Почему это вспомнилось сейчас? Чудно, право. Илья взял билет и вошел в полупустой зал. Там, примостившись на самой галерке, он неожиданно заснул, как только погас свет.

 Сергей поджидал Илью в условленном месте  неподалеку от своего дома на скамейке детской площадки; в ногах его стоял знакомый старый и амёбообразный портфель.
 - Мусью, я не опускаюсь до упреков, потому что это было бы пустой тратой времени. Драгоценного времени!
 - А ты никак в поход собрался? И опять, небось, потрошил холодильник?
 - На этот раз не беспокойся. Присаживайтесь, мусью Кукарача. И сосредоточьте все свое внимание. Сегодня я беру над вами полное шефство. И не пререкайтесь. Я догадываюсь, вы рассчитываете потащить меня к своему Андрепа, но... - Сергей выждал, не возразит ли чего Илья. - ...но это успеется. Сначала мы направим свои стопы к известной тебе Марине.
- Это и есть твой сюрприз?
- Нет, то будет позже. Ты останешься доволен, потому что мы полезное совместим с приятным.
 Илья похлопал ладонями по коленям:
 - Я не могу пойти, Серж, не обижайся, - сказал он и виновато пояснил: - Дел слишком много. Да и настроения нет. А без настроения какие дела…
 - Ну, настроение  вещь податливая. То его нет, то появилось. Все зависит от условий. Ничего не изменится, поверь опытному человеку, если к этому слишком много прибавить еще малость. С делами я тебе помогу, как договорились. Да и, кроме того, мы не просто развлекаться - я же сказал: приятное с полезным совместить. Разве мы не уговаривались обсудить с Маринкой...
- Видишь ли, мне так и не удалось толком объясниться с отцом - он был пьян. Какая-то стервь накачала его в мое отсутствие.
 - Тем более! - Ответ Ильи убедил Сергея в том, что Евгения умолчала о его визите к ней. - Ему необходимо время, чтобы обрести форму...
- Или наоборот: надо сторожить, быть с ним неотлучно, только тогда...
 - Ерунда! Поверь мне, я лучше тебя знаю его теперешнего. Ему лучше не мешать. Два дня и он сам оклемается. А будешь сторожить, как ты выразился, так он тебя изведет нытьем. И потому ты можешь себе позволить слегка развеяться. Не надо себя лишать положительных эмоций - это нерационально и глупо. Хорошо! Не возражай, погоди. Ты не договорился с отцом, пусть. Мы не будем обещать Маринке ничего. Но долг вежливости мы обязаны отдать? В конце концов, я уже оповестил ее, она ждет...
 - Не уговаривай, Сереж. – И подумал: «Так сказать ему про Евгению, нет?»
 - Что значит, не уговаривай? И сюрприз, как мне с ним-то быть?
 - В другой раз, - Илья поднялся, стряхнул с колен невидимый сор.
 - Погоди же! - всполошился Сергей. - Либо я чего-то не знаю, либо... Извини, но я огорошен… Ну, сядь же. - И он потянул Илью за рукав. - Не хочешь  не надо. Я не собираюсь вести тебя насильно за веревочку, ты не бычок. Я и сам не пойду тогда. Но прежде выслушай хотя бы.
 Он уперся локтями в колени, голову же обхватил ладонями так, точно у него заломило виски. Скажи ему Илья в эту минуту, что приехал он не один, с Евгенией, и она его сейчас ждет, и, глядишь, он отступил бы. А так его свербило подозрение: над ним насмехаются, его держат за лоха, собираются облапошить, записать в шуты. Этого снести он был не в силах.
 - Ты, должно быть, в душе обзываешь меня и подлецом и гадом ползучим... дескать, от жены, от детей, на сторону! Но ты не спеши, не спеши с выводами, - заговорил он возбужденно, с напором, не сознавая, что мотива для таких обвинений у Ильи может и не быть. Его заколотила лихорадка, и он понимал сейчас только одно: если Илья уйдет, порушатся все его планы, и надо было срочно что-то изобретать, что-то сказать такое, такое... лишь бы он остался, пошел с ним...
 - У нас и раньше с тобой случались размолвки, но как-то же мы вылезали из них. Я расскажу тебе с самого начала все. И ты поймешь, что я не имею права не пойти. Я тебе расскажу, как у меня с ней закрутилось, а уж там рассуди...
 Илья недоверчиво вглядывался в товарища и не улавливал признаков театральности, видел, что взволнован тот неподдельно, и любопытство заставило его снова опуститься на скамью.
 - Я с ней познакомился еще до того, как у меня родился второй сын. У! - Сергей ударил кулаком по кулаку.  Ну, как же мне рассказать, чтобы ты поверил и вошел в мое положение?!. Она работала медсестрой в больнице. Как-то я поранил руку, и она делала мне перевязку. Без всяких там с первого взгляда, без романтических предчувствий, ну, ты понимаешь. Пока, значит, она обрабатывала мою царапину, я ей рассказывал, как это меня угораздило так оцарапаться и вообще про свою работу. Галка-то моя не очень меня слушает, сама любит трындычать. То ей не нравится, как я рассказываю, то начнет поучать: не так поступил, не то сказанул - мол, теперь последствий жди. Короче!.. А эта слушает - не наслушается, все ей интересно. Потом, когда я выдохся, уже она стала мне рассказывать про свою работу и, между прочим, обмолвилась, что с радостью бросила б ее. Тем более, коллектив у них не ахти - злоязычный, ябедный, каждый норовит насолить другому, да и зарплата пшик - при двоих-то детях и при муже, который уж год сидит за кражу. Я возьми да и ляпни: приходи к нам – на кране работать. Ко мне – в ученицы. Без задней, как говорится, мысли, абы что ляпнуть, по простоте душевной. А для важности прибавил: из трех сотен, гарантирую, вылезать не будешь. Короче, брякнул и забыл. И рука давно зажила, и о медичке этой запамятовал напрочь. И вдруг она являляется ко мне: так возьмешь – в ученицы? Или трепака давил? Я ей: трудно у нас, это тебе не шприцем манипулировать, тут за день так на свежем воздухе надышишься... от избытка здоровья занеможешь. Н-да. Но пришлось взять, коль обещал. В самом деле, и не хочешь, а сжалишься: двое ребятишек при всем при том. Взял. А натаскивать кто ее будет на наших железках? Опять же мне пришлось. Ясно-понятно, я все это бескорыстно делал, а она, видимо, в долгу себя посчитала. С первой получки  вроде отметить  и позвала. Не одного меня - всю бригаду. Отказаться неудобно. Ладно, отметили. Заодно поглядели, как она обитает, в каких хоромах, при какой лампадке-люстре. Квартирка-то ничего, двухкомнатная, но обстановочка бедная. Мужик ее поддавал изрядно, ну а когда в кармане ветерок сквозил, кое-чего тащил в ... как это по-старинному?  в ломбард. И ребятишки  голопузы. В прямом и переносном. Особенно пацаненок ее - рубашонки, куртчонки коротки, так пупок и выглядывает по любому вопросу. Да, мальчишка и девчонка. Девчушечка... И как-то случилось так невзначай в тот вечер, что все разошлись, а я задержался. Детей же к тому времени она спать уложила. Или сестра их забрала? Тамарка... Кстати, ты ее вчера видел в кафешке... - Сергей пытливо скользнул по лицу Ильи, но тот как сидел, так и продолжал сидеть, прищурясь и слегка выпятив губы.
- Не помню, - обронил равнодушно.
- Короче, оставайся, говорит. Я ей: да ты что?! За прохвоста меня почитаешь? Думаешь, если помог устроиться и все прочее, то и расплаты жду? Разошелся, разбушевался, чуть ли не шлюхой обозвал. Этакого из себя добродетеля скорчил. Схватил с вешалки пальто. И тут она ка-ак зарыдает, да натурально так, слезищи с кулачище. Я, лепечет, люблю тебя. Ничего мне не нужно. Не на зарплату я польстилась, мне и родные помогли бы... просто, как зажила у тебя рука и как перестал ты ко мне приходить, так я и одурела совсем. Думала, думала и надумала. Не люба я тебе если, так не навязываюсь, завтра же уволюсь. Хоть стой, хоть падай... Ну и закрутилось тут у нас. Я ведь по неделям дома не ночевал. Уж твердо решил: с Галкой развожусь, женюсь на Маринке... И женился бы! Не веришь? Что удержало?.. Там много чего смешалось. Муж ее вот-вот должен был объявиться. Амнистия не то какая, не то по сроку выходило... И вот еще странность, она может тебе показаться никудышной, но вот, поверь, бывает же: дочка у нее такая, видишь ли, чересчур ласковая, так к тебе и льнет. И почему-то это дико меня раздражает. С пацаном я запросто, а с ней  нет... Не знаю, почему. А тут у меня,  все, как известно, одно к одному,  Мотька народился...
 Сергей вытащил сигареты, закурил.
 - Муж тут ее вернулся из заключения. Маринке сходу пригрозил, что прирежет и ее, и хахаля заодно, меня то есть. Кто-то, значит, напел... И она от меня отшатнулась, я же, не зная причин, - от нее. А чуток попозже невмоготу сделалось. Мне невмоготу. Прихожу однажды к ней, да не вовремя. Муж сидит за столом, выпивает. Формально-то он ей давно никто, она с ним развелась через полгода, как он отправился... Ну вот, сам понимаешь, схлестнулись мы. Врезал я ему разок, чтоб не шибко хамил,  он с ног долой. Оклемался, вскочил, за нож схватился, я его еще разик положил. Аккуратно, без погрома и прочих недоразумений. Даром, что ль, нам твой батяня уроки бокса преподал. Короче, после этого он меня месяц ровно подлавливал у разных углов и переходов. С корешками, конечно. Потом Маринка с ним договорилась - каким образом, об этом позже. Во-от, эндакая тягомотина. И тянется эта история и тянется. Правда, последнее время позаглохло: сын у меня народился, отец помер,  не до того было. Ну а Маринка все это понимала. А под Новый год, представляешь, чую: что-то в этом подлунном мире не так - нехорошо на душе сделалось. Туда-сюда пометался - не соображу, что такое. С Галкой поскандалил из-за фитюльки какой-то. Выскочил на улицу освежиться, глядь, дамочка знакомой конфигурации под замерзшим деревцем стоит, на мои окна пялится, не шелохнется. Маринка? Ты что, спрашиваю, здесь топчешься? Снег уминаешь? Проститься, отвечает, зашла. А сама, вижу, точно пьяная. Что за бред, допытываюсь, почему проститься? Уезжаешь куда? Да, отвечает, уезжаю, завербовалась, дескать, на Север. А у самой губы едва шевелятся. Ладно, проводил я ее до дому, подождал, пока в ее окнах свет зажжется и почапал восвояси. А по ребрам будто кошки поскребывают. И вдруг как ударит меня догадка! Я назад. В один скачок на пятый этаж. Звоню. Открывает. Бледная... Где, спрашиваю, дети? У сестры. А веревка для чего, продолжаю допрос, здесь болтается? За люстру она ее прицепила, дура. Как врежу ей по роже, как заору на нее. Она в истерику, да в такую дикую истерику, что еле-еле водой отлил. Кое-как, значит, успокоил, насильно таблетками накормил, чтоб заснула (а со зла-то ей бормочу: е-ешь, собака, травись лучше таблетками, все не то, что на люстре болтаться). Руки ей, уже уходя, связал на всякий случай, чтоб без меня не вздумала стекла какого-нибудь толченого налопаться. Утром, чуть свет, прибегаю  спит. Растолкал. Вытаращилась на меня, светофор. Уходи, лопочет, проклятый. Борька - ну, это ее мужик бывший - запретил мне с тобой видеться, я с тобой не хочу больше никаких дел иметь. Он, Борька этот долбанный, все это время, оказывается, ее терроризировал, а она молчала… Слово за слово - гляжу: ненормальная баба сделалась. В башке у нее помутилось. Ей-богу, руки на себя наложит  не сегодня, так завтра. Я и пообещал ей - а чего делать? - что как только друг ко мне приедет - то есть ты, - я ее буду почаще навещать. И потом, знаешь, я ведь рассказывал тебе, мы с ней к батяне твоему частенько наезжали. Она и одна даже наведывалась, когда я просил прибраться, сварить ему чего-нибудь. Короче, это человек. Я ей деньгами помогал и помогаю, благо Галка до сих пор не знает, что я уже бригадир, и у меня другие доходы. И телевизор ей купил. Не новый, правда. Тьфу, это я уже не о том... Она тебя и ждала с тех самых пор. Конечно, бзик у нее прошел, но все же слово есть слово...
 «Хорошо, я пойду с тобой», - собрался Илья сказать, однако не успел.  Сергей тронул его за руку, заискивающе заглянул в глаза:
 - Я понимаю, Илюш, тебе нужно к отцу, я все-все прекрасно понимаю, а я тут со своими приставаниями. Прилип, нюни распустил, когда у тебя у самого на душе потемки. Развлекаться зову, можешь подумать. Но ведь можно иначе - я уж говорил, - иначе можно сформулировать. Например, долг вежливости отдать. Или ты не чувствуешь себя обязанным? Перед ней? О себе не говорю.
 - Ты будто упрекаешь.
 - За что мне тебя упрекать? - Сергей опять поднял на Илью свои черные непроницаемые глаза, и были они налиты не то мукой, не то остервенелой слезой. - Так! Как говорится, пауза выдержана. Я в последний раз спрашиваю: идешь? Без всякой обиды. Как скажешь, так и будет.
 Всю дорогу Сергей беспрерывно говорил о всяких пустяках, пытливо взглядывая на Илью, словно опасаясь, что тот раздумает и с полдороги повернет, нервно посмеивался.

17

Дом ничем не выделялся из соседних панельных пятиэтажек. Взошли на верхнюю площадку, позвонили. Открыла  миловидная брюнетка, с глазами, точно запотевшими вишнями, способными просиять внутренним огнем в лучах света. Впрочем, Илья тут же усмехнулся своему столь поэтическому сравнению, сообразив, что в нем еще живет впечатление от рассказа Сергея. Мгновение-другое Марина глядела на пришедших как бы в недоумении, затем отступила вглубь коридорчика, пропуская гостей, и низким голосом сказала:
 - Проходите. Я только пол в комнате домою. Сергей, займи гостя, - и поспешно ушла в ванную, где шумела из крана вода, а Сергей провел Илью на кухню.
 - Ты оглядись, а я на переговоры, - сказал он тут же, пройдясь по тесной кухоньке и задвинув на ходу под столик табурет, и чуть ли не в лицо Илье выбросил ладонь - дескать, будь спокоен.
 Пока Сергей отсутствовал, Илья успел освоиться, осмотреться и призадуматься. Спрашивается, зачем он здесь?.. Из любопытства? Из сострадания?.. Не ускользнуть ли, пока идут переговоры? И даже выглянул в коридорчик – есть ли возможность проскочить незаметно?
«Глупости. Какие глупости! Вот балда! – обругал он себя. – Или я не способен контролировать себя? Часок посижу и отчалю».
 Наконец Сергей вернулся, сел на подоконник, скрестив ноги, подмигнул и стал закуривать. Вскоре пришла и Марина, и запросто, как к давнему знакомому:
 - Как себя чувствует Андрей Палыч?
 Илья провел пальцем по губам и, без усилий принимая ее легкий тон:
 - Да как сказать. Вряд ли в его положении можно чувствовать себя хорошо.
 - Извини, я допустила бестактность. - Между тем она принялась чистить картошку, высыпанную Сергеем из портфеля в раковину. - Значит, собираешься устроить его в дом инвалидов?
 - Дом инвалидов? Да ничего подобного не обсуждалось. Пока, - Про себя же Илья, спохватываясь, подумал: «Второй уж день на исходе, а я по-прежнему на месте топчусь! - Тут же, однако, он постарался придавить червячок беспокойства:  - Да, собственно, куда он от нас денется. Никуда-а не денется... »
 - Да, сложно, - вздохнула Марина сочувственно и, оглянувшись, с этакой простодушной любознательностью вгляделась в гостя. - Надолго?
 - Все зависит ... не только от меня.
 - Сергей сказал, что там, у отца, вас клопы заели. Это правда? - И в голосе ее мелькнуло плутовство.
«Одна-ако, - заметил себе Илья, стараясь разобраться в ощущениях, - это смахивает на допрос».
 Воспользовавшись тем, что Сергей с Мариной заговорили на тему, его не касающуюся, он потихоньку выскользнул из кухни и прошелся по квартире - чистой, уютной, но обставленной, в самом деле, бедновато. И неожиданно он размечтался, что вот получит в скором времени свою квартиру, обставит ее, устелет пол толстым ковром... тут мысль свернула на отца и Евгению. И ему опять захотелось незаметно уйти. Он проскользнул мимо кухни в прихожую. «Потом как-нибудь объяснюсь». Но в эту минуту над дверью затрещал звонок.
- Это, должно быть, Тамарка! - крикнула Марина из кухни: - Илья, открой моей младшенькой. Ты в коридоре, кажется.
 Тамара разительно отличалась от своей старшей сестры. Рослая белокурая красавица с несколько развязными манерами, кокетливым говорком и большими, по-коровьи пристальными глазами.
 - Ба-а! - пропела она. - Какая встреча! - И протянула Илье руку, и он, смутившись, пробормотал что-то вроде «да-да, ничего себе», чем вызвал шумный восторг белокурой красавицы: - Серж, да он меня не узнал! Какая прелесть! Ну-ну, подсказывать не буду! Вспоминай сам!
 Чуть погодя, когда Тамара включилась в хлопоты и не могла услышать, Сергей шепнул Илье:
 - Маринка меня страшно к ней ревнует. Ничего бабенка, да? Гляди, не теряйся.
 - Ты не забудь, что мне надо через часок уйти, - напомнил Илья.
 - Да погоди ты, куда спешить. Уйдёшь-уйдёшь! Но я тебя очень прошу, не будь ты шкурой. Глупо упускать момент, жизнь так быстротечна и в большинстве своем бесцветна. Глупо, понимаешь, глупо, противиться любой развлекательной программе. А тем более такой многообещающей... Тс, молчу. Не хочешь - не надо. Но  умоляю, сделай так, чтобы Маринка поверила, что все у вас о'кэй и не ревновала меня больше к этой особе. Мне это во как важно! Хоть раз не будь ты чулком! Глянь, она ж тебя прямо-таки поедом ест, пожирает глазищами своими!
Тамара как раз включила музыку и подошла к ним:
-  Белый танец, господа заговорщики. Разрешите, Илья, вас пригласить.
 Сергей незаметно ущипнул Илью.
 - Отчего вы такой грустный? - спрашивала Тамара, кладя на плечи партнера свои полные руки.  Ни вино, ни музыка, ни женщины не способны вас развлечь? - И, не позволяя ответить, мурлыкала дальше. - А скажите-ка честно, я нравлюсь вам? Ну, конечно. Я не могу не нравиться. Я глупая, но я красивая. И к тому же свободная, без предрассудков. Мужчинам такие нравятся, не правда ли? Хотите, я угадаю, что вас тревожит?
 Илья ощутил, что попал в некую воздушную струю: его влечет, влечет не грубо и беспардонно, когда хочется восстать, а как-то осторожно, бередя любопытство, и не то чтобы сопротивляться лень, но не знаешь, нужно ли: просто удобнее двигаться по ветру.
 - Вас ждут дома, оттого вам сложно расслабиться. Но все же постарайтесь. Верьте мне,  ничего не изменится - полчаса меньше, полчаса больше. Человек всегда заблуждается относительно времени. Всегда ему отчего-то кажется, что он может опоздать. И в результате так оно и получается, но совсем по другой причине - по причине спешки. И отсюда убежал, и туда не поспел. Но еще хуже, когда поспел, а там тебя не очень-то и ждали. Вот мне, некуда спешить, я сама себе хозяйка. И мне легко. Не хотите еще вина?
 - Нет, у меня от спиртного, наоборот, хандра.
 - Да-а? Какой вы особенный. Я вас прямо-таки зауважала.
 - А где Марина с Сергеем?
 - А зачем они вам? Вы и без них тоже впадаете в хандру? Вы устали танцевать? Давайте присядем. Вы мне нравитесь, Илья, чем-то неуловимо нравитесь. И даже, может быть, именно потому, что в вас нет этого желания – нравиться самому. А я вам нравлюсь, вы не ответили?
Илья сидел, откинувшись на спинку дивана, сложив на груди руки, отрешенно взирал перед собой, губы же его слегка улыбались, как если бы он поощрял:  говорите, говорите, я вас слушаю.
 - Ну-у! Что это вы так долго не отвечаете? Неужели трудно сказать: нравлюсь? Я же не требую от вас абсолютной искренности. И тем более не зову в загс. Не надо быть такой букой. Это мешает жить.
 - Вы знаете, Тома, меня отец ждет, я не предупредил, он будет волноваться.
 - Что же вы так непредусмотрительны? - Она шлепнула его по колену кончиками пальцев. - Уходя из дому, всегда нужно предупреждать: задержусь,  не беспокойтесь. Точно так же, как не забывать выключать свет, если некому «покеда». Экий вы, право, неловкий человек. И поэтому, я думаю, во многом себя обкрадываете. А после сожалеете. Характер ваш портится, вы делаетесь мнительны, раздражительны. А, между прочим, последний автобус давно ушел. Так что до центра вы доберетесь только к утру. Я имею в виду пешком.
 - Можно на попутке.
 - Ну, какие в этот час попутки. Знаете, я придумала. Давайте выключим свет и поглядим в окно: может быть, во дворе есть какие-нибудь машины.
 - Угнать предлагаете?
 - Зачем же, можно попросить хозяина. Кинуть ему четвертной. Вы богатый?
 Между тем Илья думал: «И почему так: неустроенного тянет к неустроенному, счастливых  к счастливым? Вот и эта без умолку болтает, а самой, небось, тошнехонько... Хотя врешь: и несчастных влечет именно к счастливым, к удачливым. Вот вообразим, что она вполне довольна жизнью, обеспечена, щедра... мне стало бы любопытно провести с ней время. А так все ясно: ей бы с кем-нибудь, лишь бы не одной, ей наплевать на родство душ, на тонкости. Лишь бы сейчас не остаться одной, не почувствовать себя отвергнутой...»
 - Послушай, Том, - перебил он сам себя, - у меня такое ощущение, что мы уже где-то встречались.
 - Как? Ты не запомнил меня?! Вот же чудо-юдо. Вспоминай! - она капризно надула губы. - Немедленно вспоминай. А то обижусь. Подсказываю по слогам: в кон-ди-тер...
 - ...ской, - подхватил Илья.
 - Правильно! - Тамара рассмеялась. - А теперь, Илюш, после удачной викторины и по логике вещей, вам пора меня поцеловать... В награду за выигрыш.



18

 За окном мужик в синей телогрейке кормит костер. Он вынимает из туго набитого мешка ленты, куски обоев, старые газеты и отдает, точно прожорливому хищнику - рвущемуся на ветру пламени. И в тот момент, когда огонь пожирает очередную порцию, раздается дребезжание фольги - пронизывающий звук тревоги. Завороженная этим бесприютным звуком и ярким пятном костра на фоне серого, не убранного после ремонта двора, Евгения ждет прихода Ильи. Вот уже близятся сумерки, а он все не идет, и ей, закончившей все запланированные дела, утомленной, сделалось одиноко. Около получаса стоит она у окна на кухне, идти в комнату, где на диване похрапывает Андрей Павлович, у нее нет никакой охоты.
 Две старухи сидят на лавочке посередь двора, наблюдают за мужиком у костра. Одна из них покрикивает на малышню, бегающую за улетевшей из костра бумагой, другая болтает короткими ногами - лавочка для нее высока,  болтает ими резко, не ритмично и это Евгению раздражает: ей кажется, что именно из-за этой старухи ускользает очень важная мысль. Надо бы закрыть форточку, тогда бы уличные звуки приглушились, но почему-то лень даже поднять руку.
 Все, больше ждать нет сил. Евгения одевается и выходит из дома. А в лицо - липкий, промозглый ветер, и неотвратимый вопрос: куда?
 - Мам, а мам! - лопочет девочка, едва поспевая вприпрыжку за торопливо идущей женщиной. - В зоопарк успеем? Ты обещала.
 Мамины брюки ветер треплет, как флажки, с прихлопом, и такое впечатление, будто женщина пританцовывает на ходу.
 
 Работник зоопарка, в грязном брезентовом фартуке, с размаху швырнул кус мяса промеж прутьев клетки. И кус застрял. Лев ударил по нему лапой и выбил наружу, и мясо мокро шмякнулось об асфальт.
 - У-у, гнида! - прогундосил работник мстительно и замахнулся на льва железной шваброй. - Сиди теперь не жрамши! Дерьмо пpиpоды.
 Он заметно выпивши. И лев улавливает запах вина, притих, затаил презрение и ненависть, понимая, выученный неволей, что положение не в его пользу. Мужик постоял, подавляя в себе плебейское неудовольствие к зарешеченному владыке, затем, почесав затылок, поднял-таки мясо и бросил его сильнее прежнего, стараясь угодить льву по морде. Кус опять не пролез. Однако на этот раз зверь вцепился в него зубами, словно в горло жертве, подергал на себя, повозил по железным прутьям вверх-вниз, глухо зарычал, стал пятиться, напрягая мышцы. Лопатки его худой спины выперли крылышками, зад приобрел форму острого угла, и вся его осанка потеряла всякую царственность. Кус не подался, только внутри него трещали кости. Работник попытался помочь, но швабра соскользнула и чуть не выбила льву глаз.
 - И хрен с тобой! Соси так! - мужик сплюнул, освобождая себя этим жестом от всяких обязательств, постоял, злорадно ухмыляясь, и, смахнув на затылок замусоленную шапчонку, двинул тележку дальше вдоль клеток.
 Лев лежал, распластавшись на животе, задние лапы его все так же напряженно упирались в пол, и в горле утробно булькало. Он отдыхал, не отпуская жертвы, прижмуря глаза, усмирив нетерпение. Возможно, он видел себя сейчас на равнинах Африки или в дебрях прерии после удачного прыжка. Время от времени он принимался дергать воображаемую жертву - удостовериться: тут ли? - сотрясая дребезжащую клетку свою, лапы его при этом скользили когтями по сырому деревянному настилу, затем он снова затихал, но в горле по-прежнему музыкально булькала могучая кровожадность и пеpекатывался на низких тонах приглушенный рык, честно предупреждающий: «Не подходи! Моё!» Глаза его желтые, то левый, то правый, открываясь попеременно, скользили по зрителям совершенно равнодушно, слепо. Он был поглощен борьбой. Казалось, испустит дух, но не сдастся.
 В Евгении нарастало нетерпение, внутри что-то подталкивало  подойти и помочь. Но тут кусок будто сам собой проскользнул внутрь клетки, лев тотчас же вскочил и унес его вглубь, в темный угол. И все люди, наблюдавшие его упорство, разом облегченно вздохнули.
 Вдруг Евгении подумалось про Илью: «Он не поверил в мою искренность...» Ей сделалось больно и, чтобы отвлечься от этих мыслей, она протиснулась в первые ряды зрителей у клетки с пантерами. Здесь стоял, расставив ноги, знакомый подвыпивший мужик в своей замызганной шапчонке, и в том, как он курил мелкими затяжками, сквозила озадаченность. К нему вразвалочку подошел другой, такой же небритый и подвыпивший дядя:
 - Че-о ты? - оскалил по-шакальи он верхний ряд зубов. - Трудис-ся?
 - Да вон, - обиженно кивнул озадаченный, - захапал себе все, и никакой тебе справедливости. Кош-шара!
 У самых прутьев клетки изящно возлежала большая блестяще-черная кошка, зеленоватая прорезь ее зрачков безучастно-холодно блуждала по толпе двуногих и ленивая поза ее выражала крайнее презрение. В глубине же клетки, в синеватой затененности угла, поблескивал металлическим отливом другой угольный зверь. Зажав большую кость, он жадно и звучно грыз, изредка вспыхивая лимонным светом своих круглых неприступных глаз.
 - А чё, давай отымем, - предложил подошедший. И обернулся на публику, испрашивая как бы одобрения.
-  Пробовал, не получается.
 - Вместе давай.
 Вооружившись длинными железными швабрами, они азартно приступили. Один старался прижать пантеру, второй  вырвать у нее из пасти кус мяса. Зверь изворачивался, выскальзывал из-под железа, отбивался лапой, грозно, не выпуская добычи, рычал.
-  Гад! - просипел один, устав, и саданул хищника железякой в бок. - И чего ты сразу на два куска не порубил? Они же, бестолочи, невоспитанные. Ни шыша  не фурычат.
-  Па-адла какая! - хрипел второй, душа пантеру шваброй. - Дергай давай!
 Первый зацепил мясо, дернул изо всех сил и, сорвавшись, повалился на спину. Вскочил, отряхнул зад и нанес пантере мощный удар по голове шваброй.
 - Вот тебе, падлюка!
 - Что же вы делаете?! - вскрикнула в толпе женщина. - Вы покалечите животное!
 - А чё она! - огрызнулся дядя. - Не делится с товарищем!
- Ничё ей не будет, - заступился второй за напарника.
 - Залили глаза бесстыжие! - поддержал женщину другой возмущенный голос. - Пожаловаться на них надо! Администрации. Или в газету.
 - Дак зверье ж, вы чё-о?! Люди, вы чё хоть?!
Из клетки, из подсиненной ее глубины, сверкало два непобежденных огонька.
Голова у Евгении слегка закружилась… Глаза её выхватили, зафиксировали: клетка не на замке, а на болтах, гайки на которых чуть наживлены. И будто кто опять подтолкнул:  она поднырнула под заграждение, быстро свернула легко подавшийся болт и с лязгом распахнула решетчатую калитку... После мгновения обморочной тишины зрители попятились, взвизгнул кто-то, ахнул заполошно, шелестом пронесся ропот... Две пантеры пружинисто, по команде будт, поднялись и мягко ступили из клетки, по очереди задев свою освободительницу кончиками хвостов, выразив тем самым свою признательность. В следующий миг они кинулись на своих воспитателей, те даже не успели поднять железки, и под желтыми клыками игрушечно хрустнули позвонки. С цепенящим ужасом наблюдала Евгения, как растекается по грязному асфальту кровь и смешивается с растоптанными в сизую кашицу опилками. С обезображенно-удивленными лицами раскинули руки два трупа. Пантеры, отряхивая лапы, возвращались в клетку. Око за око, зуб за зуб,  урчало в их глотках. Дрожащими руками Евгения накинула болт и завинтила гайку. Оставалось самое сложное:  уйти незадержанной...
…Евгения есколько раз глубоко вдохнула, открыла глаза.
Все так же переругивались зрители с работниками зоопарка. Все так же задувало сырым ветром за воротник. Подумала: «Неужели я на такое способна?..» - и поспешно стала выдираться из толпы. Предобморочно кружилась голова. «Это я переутомилась...» Перед глазами слоилась розовая дымка,  и все предметы начинали оптически проясняться, а некоторые  смещаться своей нижней частью по горизонтали, точно эту часть опустили в прозрачную воду. Она вышла за ворота зоопарка и села на подвернувшуюся скамейку. Дурнота начала отступать. Рядом присел старик, положил руки на полированную загогулину своей самодельной клюки, участливо склонил сухонькую головку:
- Вы бледны. Вам нехорошо?
- Нет, ничего, благодарю, - Евгения натянуто улыбнулась и через силу поднялась, застеснявшись своей слабости.
«Неужели этот Сергей сказал правду? - думала она, медленно шагая к дому Андрея Павловича. - Он так меня разглядывал, точно сравнивал с той... как он ее назвал-то? Женщина-товарищ. Товарищ-женщина! Могу ли я соперничать с ней? – вот что было в его разглядывании...»

19

 Проснулся Илья чуть свет. Стараясь никого не потревожить, оделся и вышел из квартиры.
 В автобусе прикидывал, чем объяснить свое ночное отсутствие. Клял Сергея и свою уступчивость. Однако нет-нет да и выскакивала из клубка мыслей такая: «Интересно, удастся мне с ней еще свидеться?» - и рука невольно тянулась к карману, где лежал листочек из записной книжки, на котором на всякий случай Тамара нацарапала огрызком карандаша свой телефон.
"И ведь как он подцепил меня, - подумал о Сергее, но без осуждения. – Сумел-таки уломать, сыграл на психологии, на знании своего дружка детства: жизнь одна, чего ты, мол… Всё останется между нами. Я всегда знал тебя за настоящего мужика…"
 За окном автобуса проплывало мутное утро с остатками ночного тумана. И в этих прозрачных клочьях суетились прохожие, движения их в большинстве своем были резки, энергичны, и это царапало медлительное, не вполне проснувшееся сознание Ильи, вносило некий тревожащий диссонанс в его восприятие. Несмотря на это он, он, подымаясь на этаж, перескакивал через две ступеньки.
 Комната хранила уют заботливых рук Евгении, но на столе уже царил беспорядок, присущий бивачным выпивонам: наскоро вскрытые консервные банки с засыхающим и киснущим содержимым, объедки, крошки, вместо подставки под сковородой- клок старой замасленной газеты. Да и все остальное вокруг стола приобрело прежний отпечаток и безразличия к чистоте, порядку: грязная тряпка на поваленном табурете, сор на полу, сомнительный запах...
 Андрей Павлович безмолвно таращился с дивана, дрожащей рукой поправляя сползавшее с него старое пальто.
 - Где Женя? - спросил Илья, погружаясь в холодное предобморочное состояние, осознавая следствие ночного своего отсутствия.
 - Ась?! - испугался Андрей Павлович.
Он был невменяем. Кое-как повернулся, оголив дряблый живот, пригляделся к вошедшему, стал шарить дрожащей правой рукой по одеялу рядом с собой - по-видимому, искал очки. Не найдя их, всхлипнул и зажмурился.
 - Мерзавец! - прошептал Илья,  и от ненависти у него закружилась голова. - Какой мерзавец!
 В уме его пронеслось: «Вот так и сходят с ума».
 Он приставил табурет к дивану и хотел присесть, в намерении обо всем подробно расспросить, но, еще раз глянув в глаза Андрею Павловичу, понял тщетность усилий. Быстрыми шагами прошелся по комнате. Глаза его метались по углам, ища подтверждений своей догадки. Чемодана Евгении нигде не было. И вообще никаких ее следов не осталось, так что можно было усомниться: была ли она в действительности, не плод ли это болезненного воображения? И лишь некое эфирное присутствие укоризны - этакий горьковатый аромат женщины, уже заволакиваемый другими запахами, чего-то тлеющего, разлагающегося... На телевизоре лежало ее дешевое колечко! - нету; поясок от халата вон там на крючке висел (без пояска ей было даже лучше) - тоже нет... «Вот так вот и сходят с ума  повторил он. - Да! Именно!.. Но не могла же она меня не дождаться! Что, собственно, произошло?!.»
 Он опять бросился к отцу:
 - Очнись ты! - схватил он рыхлое тело, насильно усадил, водрузил ему на нос очки: - Рассказывай! Прошу тебя! Прошу!
 Андрей Павлович жевал губами, мутный левый глаз, как обычно, косил в сторону, правый вздрагивал и наполнялся слезой, обильно стекающей на щеку и небритый и чем-то запачканный подбородок.
 - Ладно! Щ-щас налью!
 Рывком выхватил из-под кровати свою сумку. При виде бутылки Андрей Павлович оживился, стал поерзывать.
 - Больше рюмки не получишь! - рявкнул Илья в исступлении. - Пока членораздельно не объяснишь: где, куда, откуда! Понял?!
 Андрей Павлович протянул дрожащую руку. Пил с натугой, готовый вот-вот поперхнуться, и, уже заканчивая цедить, заметно расслабился, разгладил на лбу скорбные моpщины. Затем вздохнул, зевнул и, опрокинувшись спиной на подушку, назидательно сказал:
- Ты говори нормально. Зачем так громко? Я же не глухой.
- Да-а? Славу богу. - Илья удержал себя от резкости, готовой уже сорваться с языка. - Так, что тут произошло?
- А ничего. Ничего здесь не произошло. Все своим чередом, - Андрей Павлович вдруг не то всхлипнул, не то прыснул едким смешком, выудил из-под себя тряпицу, взялся сморкаться.
 - Прекрати! - взвился Илья. - Надоели мне твои!.. И выбрось ты эту грязную тряпку! К черту!
 Андрей Павлович вздpогнул, съежился и начал заикаться, в чем Илья заподозрил издевательство.
- Как я рад т-твоему приезду, с-сынок, а т-ты все время с-сердишься на меня... За что? - Он помолчал, тараща на Илью правый глаз, и уже без заикания закончил: - Возвращение бледного сына. Картина такая есть, помнишь? Или блудного?
 - Оте-ец, - взмолился Илья, - говори наконец... Что сл... где... Евгения? Кто у тебя тут насвинячил, кто к тебе приходил в мое отсутствие, с кем ты нализался? С кем? Вот о чем я тебе толкую! Вот о чем! Вникни, ради всего святого!
- Ушла. Ик! - Андрей Павлович погладил оголенный живот, будто нащупывая место, откуда исходит икота. - Чего еще-то сказывать? Почем я знаю. Ик.
 Проговорив это, замолчал надолго, а Илья сидел и ждал в напряжении, пока не понял, что ждать бесполезно. Потер кулаком лоб.
 - Юродствуешь? Да? Я тебя понял. Теперь-то я понял! - Он вскочил, отпихнул от себя табурет. - Записку не оставила? - Крутанулся на каблуках, оглядывая места, где бы мог притаиться лист бумаги, не обнаружил. - А на словах? На словах! Не может быть! Ты что, издеваешься надо мной?! Я зачем сюда ехал? К тебе?! Зачем?! Мне что, делать больше нечего, как поить тебя тут и слушать твои пьяные бредни?!
 - Я тебя не звал. И потом,  я в сторожа не нанимался. Да и не гожусь - ослаб. Обезножел, обезручел. Сам бы и сторожил, коль она тебе дорога...
 - Та-ак! Потрясающе. Но что же тут произошло? Ты мог бы мне толком рассказать? А-а, черт! - Илья повернулся и выбежал в коридор.
 Прежде, чем позвонить в соседнюю дверь, он пригладил волосы и выровнял дыхание. Мужчина, открывший ему дверь, в удивлении воззрился поверх очков на незнакомца, вместо вопроса чмокнул и недовольно отвесил нижнюю губу. В правой руке у него была  свёрнутая газета – точно он охотился ею на мух.
- Извините, - пробормотал Илья в нерешительности, - э-э... я тут к соседу вашему приехал... на днях.
 - На днях? К соседу? Это к какому? Я не всех знаю, сам недавно сюда переехал. Да и дела нет.
 Илья ткнул большим пальцем себе за плечо, указывая на дверь с номером шестнадцать.
 - Вот приехал... не один... и теперь... Словом, я вижу, вы дома и, может быть, слышали или мельком видели: кто-нибудь приходил вечером или утром?
  Мужчина надул щеки и с шумом выпустил воздух: дескать, сожалею, но не ведаю: дела нет. Вкрадчиво поинтересовался:
 - Украли что? В милицию обратитесь.
 - Да не-е. Понимаете, мне необходимо уйти, отлучиться на время, - поторопился Илья выкарабкаться из затруднения,  а я не знаю, когда вернется этот человек... ну, с которым я приехал.
 - А я тут при чем? - сухо возразил мужчина, утомившись, возможно, от бестолковых и бесплодных переговоров.
 - Да нет, вы-то как раз не при чем, я не поэтому...
 - Тем более. Вы уж как-нибудь сами разбирайтесь, молодой человек, - и он медленно закрыл дверь, подозрительно оглядывая напоследок незнакомца.
 Несколько тягостных минут Илья оставался на лестничной площадке в нерешительности:  тревожить кого-либо еще из соседей, нет ли? - как дверь напротив скрипнула и в образовавшийся просвет просунулась узкая старушечья голова с жидкими седыми волосами, собранными карикатурно в пучок над самым лбом. Причем она находилась на таком уровне, что оставалось лишь гадать  либо старуха была под два метра ростом, либо на что-то взгромоздилась, так как она выглядывала почти у верхнего угла двери.
 - Вы сынок Андрея Павловича?
- Да! - быстро шагнул к старухе Илья и прижал для убедительности к груди ладони. Старуха помедлила, внимательно разглядывая сынка, и спросила еще:
 - А кто это с вами приехал,  жена?
 Илья замялся. Старушка продолжала пристально и бесцеремонно его озирать.
 - Жена, а что?
 - Та-ак. Ну что ж... - не закончив фразы, старуха дернулась и спряталась за дверь. Замок щелкнул.
 - Здра-авствуйте, Илья Андреевич, - раздался сладенький голосок за спиной у Ильи. Он резко обернулся и увидел знакомую - ту самую Ангелину Петровну, ангелочка,  что в день их приезда приходила к отцу. Она ласково кивала, приглашая приблизиться к ней. Илья на всякий случай оглянулся на щелкнувшую замком дверь: не пригрезилась ли ему долговязая дылда? - и снова уставился на Петровну, начиная уставать от столь ошеломительных смен объектов внимания. Однако ангелочек был вполне осязаем и полная противоположность фантому давешней старухи - круглолицая и круглобокая.
 - А я к вашему папане - проведать. Гостинчик вот снести, - и она, умиляясь своей добродетели, показала на ладони маленький сверточек.
 - Что здесь? - с болезненным любопытством потянулся к сверточку Илья: нет ли в нем послания от Евгении?
 - Огурчик солененький, огурчик. Так иногда хоться чего-нибудь эдакого. Андрей Павлович будет шибко радый.
 - Огурчик? - глупо улыбнулся Илья, сообразив, что его предположение абсурдно. - А я... я к вам, знаете ли, да только не знал, в какой вы квартире живете.
 - На первом этаже, касатик, на первом, разве я не сказывала анадысь?
 - Да... Я спросить не догадался.
 - Плох батюшка ваш, ох и плох, беда какая, беда.
 - Извините, вы не знаете, куда ушла Женя? - нетерпеливо перебил Илья.
 - Жена?.. А-а, Же-еня. Да-ад, - она так и произнесла да-ад. - Как же, видела я ее...  – Петровна, помаленьку семеня, передвигалась к двери, увлекая за собой Илью, и когда они очутились в прихожей, вдруг переменилась в лице и зашептала страстно, с гневным придыханием: - А этой старой дуре на ходулях вы не доверяйте, она чокнутая! Обворует, и никак с нее потом не стребуешь! Справка имеется! Попервости она все захаживала к Андрею Павловичу - тю-тю-тю! - сестрицу милосердия разыгрывала, святошей прикидывалась. Да только наволочки пропадать стали. Ужотко мы и спохватились. Завистница! Склочница! Она вам наговорит такого - не обрадуетесь. Всех грязью и помоями обольет...
 - Вы о ком, простите? А-а, понял. Так она на ходулях, что ли?.. Так вы не знаете, где, куда Женя-то подевалась?
 - Ох, плохо мне, озноб, с утра самого, - залепетала Петровна плаксивым голоском, и бочком-бочком подвинулась к двери в комнату. - Андрей Палыч проснулся? Я обещала его навестить, вот и гостинчик припасла.
 Илья вдруг не то что осознал, а вроде как начал догадываться, что ведет себя довольно-таки глупо, суетится попусту - ничего-то ничегошеньки не нужно, потому что ничего поправить уже нельзя, но по какой-то внутренней инерции продолжал действовать:
- Э-э, стоп! - решительно преградил он дорогу, до этого он все еще прижимал ладони к груди, теперь же расставил в стороны. - Сперва на мой вопрос отвечайте!
 - Но я обещала...
 - Вы меня понимаете?!
 Ангелина Петровна потыркалась с одной стороны, с другой и затем в изумлении склонила головку набок, воззрилась на Илью снизу вверх - дескать, что это за преграда такая непроходимая возникла перед ней?
 - У меня есть что выпить, - сказал Илья обещающе, наклонившись почти к самому ее уху, - но прежде отвечайте: куда ушла Евгения, кто наведывался в мое отсутствие? И вообще! Не то никакой вам выпивки и к отцу не пущу! Я же знаю, что он вас деньгами снабжает... хорошо устроились!
 Старуха обреченно отступила, дряблые щечки ее затряслись, она опять захныкала:
 - Да откеле ж я знаю, горемычная,  кто был. Я, верно, приходила ужотко, когда Андрей Палыч один-одинешенек оставался. Скушно ему одному-тка без разговоров. Давеча, помню, мужчина приходил... но это раньше, и лица его я не запомнила. А как ваша женушка уходила, не ведаю, вот те крест. Истинно, ни слухом - ни духом! - И она для убедительности перекрестилась. - Уж не вини, голубок, плохо слышу, плохо вижу, и самочувствие мое никудышное, поизносилось. Стара, стара стала, какой спрос...
 Воспользовавшись тем, что Илья задумался, Ангелина Петровна прошмыгнула в комнату, и оттуда послышались ее причитания. Выругавшись, Илья ушел на кухню. Там он сел за стол и попытался обдумать ситуацию. Но в голове его роился сумбур: одна мысль захлестывала другую, вытесняла, сама вытеснялась следующей. Да еще внезапная усталость после вспышки энергии навалилась на него холодным речным песком, в мозг же вползала отравляющая организм апатия. Подожду,  решает он,  ангелочек уберется, и я пойду лягу... Но Ангелина Петровна уходить не торопилась, из комнаты наплывал ее противный сладкий голосок. «Выгнать, что ли?» - укладывая голову на руки, подумал Илья, и вскоре заснул. И приснилось ему, как он, десятилетний пацаненок, лежит на берегу реки, а Сереня заваливает его накаленное солнцем тело тяжелым песком. «Хватит, Серый, - просит его Илюша, - задавишь...» Но Сереня лыбится хитро и подгребает еще, еще, еще...

20

 Ему показалось, что он всего на минутку приклонил голову - забылся. Однако за окном уже смеркалось. Он встал из-за стола, расправил занемевшие плечи, несколько раз медленно присел, разминая ноги... Потом прислушался: что-то необычное померещилось ему. И он застыл, боясь спугнуть некое нарождение разгадки. И разгадка явилась: он был совершенно спокоен, чего с ним давно уже не случалось. Спокойствие на грани холодного равнодушия. Что бы это могло означать? Перелом? Перелом в чем? В отношении к ситуации, к отцу? В чем?.. Еще тогда, когда он ездил к Андрею Павловичу в больницу, в нем пошевеливалось это чувство - сострадание. Да-да, он сострадал. Но неужели только потому, что Андрей Павлович должен был со дня на день помереть и этим только вызывал прощение?.. Или все же, как говорят, от сострадания  к ненависти, и обратно, и опять?.. Илье вспомнился товарищ, недавно погибший глупейшим образом: шел мимо строительной площадки, огороженной  все чин-чином,  взорвался компрессор, и кусок стального кожуха ему в голову... Никого больше не поцарапало, даже находившихся рядом рабочих с отбойными молотками, а его, случайного прохожего, насмерть. Вот именно, здоровый, нормальный мужик, добрый семьянин  погибает, а другой всю жизнь и себя и других мучит... и помереть-то по-людски не умеет... Так вот.
Илья направился в комнату.
 Андрей Павлович сидел за столом и - что, в общем-то, было неожиданным - разбирал ворох бумаг, наваленных перед ним. Он выуживал из этого вороха очередной листок, подносил ее близко к глазам и откладывал в одну из стопок, аккуратно воздвигнутых в сторонке.
 - Чем занимаемся? - вяло поинтересовался Илья и то, кажется, только потому, что молча пройти мимо вроде как неудобно.
 Андрей Павлович мельком взглянул на сына и, продолжая вчитываться в следующий листок, попросил:
 - Включи свет, - в голосе его прозвучала нотка значительности - человек, дескать, занят очень-очень важным делом: - Вот, бумаги разбираю. Какие с собой заберешь, а какие и похерить не жалко. А то будет кто-то чужой рыться...
 Илья взял одну из бумажек: оказалось письмо матери Андрея Павловича из деревни - пожелтевшее, хрупкое от давности. Неразборчивые, неграмотные каракули. Она писала, что недавно ее привезли из больницы. Без особого огорчения предупреждала, что скоро, очевидно, конец ее жизни. Ноги не ходят, сил никаких, целыми днями приходится лежать. Благодарила за посылку, просила не класть в следующую «чекушку», потому что отец в прошлый раз нализался и всю ночь валялся на полу около ее кровати, и не в состоянии был подать ей воды, и все во рту полопалось. Жаловалась на то, что в магазине нет сладостей. Привезли однажды кисленьких конфет, но дали одним трактористам и больше никому. С хлебом тоже беда. А что будет дальше, не  известно. Страшная засуха на земле - страшно и помирать. Передавала приветы жене Евдокиюшке, маленькому Илюшеньке, умоляла беречь Илюшеньку, делать все, чтобы рос здоровеньким и крепеньким. Печалилась, что тот ее вряд ли запомнит, совсем маленький еще. Что-то такое сообщалось о младшем сыне Грише, но буквы затерлись, ничего толком нельзя было разобрать.
 Илья взял другое письмо. Это было от деда Ильи, отца Андрея Павловича. Почерк каллиграфический, с завитушками, но грамота хромала, и некоторые слова невозможно было понять. Он сообщал о смерти жены, рассказывал, как прошли похороны, сколько пришло народу, сожалел, что не смог своевременно сообщить. Перечислял каких-то женщин, оставшихся с ним на два дня, все перемывших в доме и прибравших. Как-то вскользь не то осведомлялся, не то просил совета: как ему теперь одному?..
Илья опустился на кровать, скрипнул пружинами. Отчего-то сделалось ему тоскливо и тягостно до слез. Он сдавил пальцами горло, закрыл глаза.
 Вспомнилось. Ездили к деду в деревню, в подарок краску везли. Краска эта запомнилась потому, что когда ее несли с отцовой работы, то у Ильи - а лет ему было тогда не то десять, не то двенадцать - руки отрывались от тяжести, а отец, боясь, что их застукают, подгонял, прикрикивал. «Неужели ему меня не жалко?» - в отчаянии подумал мальчик. Обида запомнилась. Обида. И хотя сейчас можно понять, отчего отец нервничал... можно даже припомнить, как он оправдывался: легче, мол, купить, чем рисковать, но где? И все же  обида преобладала.
 Вспомнилось также... Везли с дедом Павлом бревна на фургоне. Лесная песчаная колея-дорожка. Летний неподвижный густой зной, злые золотистые слепни величиной с доброго шершня, наводившие на мальчика панику... Дед правил, внук нахлестывал веником из длинных прутьев по лошадинному крупу, сбивая кровососов. Но и самого жрали, и самому приходилось обороняться не в шутку... Вдруг Рыжко понёс, дед откинулся спиной на бревна, натягивая вожжи. Но конь закусил удила.
 - Держись! - хрипел дед.
 На повороте Илюша слетел, окованные колеса мелькнули над ним... Ужас, боль, обморок... Дед, что-то приборматывая, поднимает его под мышки.
- Ноги? Ноги? Как?.. Стоишь? Ничего?
 - Да, - неслышно откликается Илюша и сгибает ноги в коленях.
 - Это хорошо... дорога-песок. Песочек ты мой, песо-очек...
 Мальчик видит в разводах солнечного света бьющегося в зарослях, храпящего Рыжко...
 
- На-ко, прочти это, - Андрей Павлович вывел Илью из состояния оцепенелости.
 Илья узнал свой почерк. Не читая, вспомнил и содержание письма. Его он написал, уезжая тайком из Орска - тайком от отца. Сделал вид, что читает, сам же опять погрузился в оцепенение, пока Андрей Павлович вновь не отвлек.
 - Ты тогда своим бегством поверг меня в такую депрессию, в такую безысходность... сынок, - Андрей Павлович слегка повернул голову, долго поблескивал глазом. Был он выпивши, но не пьян.
«Способен, значит, держаться, -  подумал Илья, стараясь расшевелить в себе злость. - Комедию ломал, да?»
- Ты пристыдить меня, что ли, собрался? - спросил, удивляясь полному равнодушию ко всему на свете. - Да если б я не уехал, я повесился бы с вами тут. - Сказав это, мысленно попробовал представить себе тогдашнее свое состояние. - До того вы меня довели. Я же в обморок падал... даже в автобусе однажды. Только о себе и думаешь. Налопаешься винища и жалостью к себе исходишь. Какое имеешь право ты предъявлять мне счет?.. Вот скажи: зачем ты собаку тогда завел,  Жулябку? Из любви к животным? Неправда.  Вспомни: ты выгонял ее мокрую  после мытья на балкон, на мороз, а потом лупцевал за то, что она таблетки глотать отказывалась...
 Илья говорил так тихо, что Андрей Павлович наклонился к нему, сколько мог.
- Только сейчас мне открывается во всем безобразии вся наша, так называемая, семейная жизнь - вся мелочность ваших отношений.  Бежал... Побежишь с вами. Не убеги я, вы бы так и продолжали делить вещи и меня, как вещь...
 - Почему она не оставила мне ту, другую комнату? - рассуждал Андрей Павлович в это же время, будто не слыша сына. - Разменяла квартиру, взяла себе шикарную комнату, с хорошими соседями, а мне эту подсунула... Ладно бы жить осталась, а то ведь бросила... комнату бросила! Хоть бы обменялась тогда уж на свой Дубровинск. Бросила! Роскошно, а?
 - А из какой такой благодарности она должна была оставить тебе лучшую комнату? - хмыкнул Илья. - Из какой такой благодарности?.. Помнишь, ты избил ее так, что она попала в больницу? Помнишь? Мне это тогда не показалось... ужасным. И ты ее навещал, и меня брал с собой. Скажи, меня ты зачем брал в больницу? Можешь не говорить. Ты боялся, что она подаст на тебя в суд. А так она глядела на меня, бестолкового, беззаботного, любящего своих папку и мамку, и простила... тебя простила. А зря. Простила... Зато я сейчас простить не могу. Понять могу, а простить - извини. Впрочем, я не судить тебя приехал. Бог тебе судья. И обижаться тебе не на кого...
 Андрей Павлович не переставал шевелить губами и опять вроде бы ничего не слушал.
 - Ты что бумаги-то разложил? Мемуары собрался сочинять? Кому они нужны, мемуары твои?
 - А? Бумаги?.. Да-да, - Андрей Павлович придавил ладонью одну из стопок. - Я потому их не выбрасываю, сынок, чтобы тебе можно было проследить, откуда...
 - Глупости, отец. Бумажки бумажками и останутся. Почитаю, поплачу, да толку? Сантименты одни. Это ж не в институте перед экзаменом зубрежкой заниматься. Эти бумажки для одного годны - зажечь их и сгореть вместе с ними.
 - Ты правда так думаешь, сынок? Правда, так думаешь?!
 - Правда или неправда, не хочу выяснять, и не вяжись ты ко мне с этим. Все оборвалось на тебе... Люди-то как должны жить: от деда  к отцу и внуку... А когда рвется, тогда бумажками не соединишь. И фотками не соединишь. Ничем...
 Андрей Павлович минуту смотрел на Илью молча, потом сказал:
 - Ты жалеешь о Евгении? Напрасно. Она инородное тело в нашем доме...
 - Ангелочек твой не инородный? Не надо мне теперь про Евгению толковать. - Илья слабо махнул рукой.
 Андрей Павлович посидел некоторое время, поджав губы, потом потянулся и достал из-под стола недопитую бутылку.
 - Видишь, я оставил. Петровна говорит: давай допьем, а я - нет, с сыном. Перебирайся к столу. Поди, поди сюда - что покажу. - Андрей Павлович стал расправлять непослушными пальцами какую-то маленькую желтую полоску. Но она выскальзывала из его непослушных пальцев и снова сворачивалась в трубочку.
 - Что это?
 - Жетончик. Номерочек твой из роддома. А здесь куделечки, волосики твои первые. Берегу. До сих пор берегу...
 - А скажи,  это правда, что ты не хотел моего рождения?
 - Ну-у... - Андрей Павлович дрожащей рукой отодвинул конвертик с прядью детских волос. - Сперва не хотел, потом передумал.
 - Отчего ж так?
 Андрей Павлович промолчал. Затем навалился грудью на стол и, дотянувшись, достал с противоположного края альбом.
 - На, погляди.
 Илья стал медленно листать. На всех фотографиях была запечатлена его мать. Такой красивой, необычной, умной Илья не видал ее в жизни.
 - Я выдумал эту женщину, - глухо проговорил Андрей Павлович. - Я ее создал... А потом мне стало невыносимо, что моя мечта так не схожа с оригиналом.
 - И ты поспешил развенчать?
 Андрей Павлович не услышал - он вообще, похоже, не хотел слышать о неприятном, - опустил подбородок на грудь и от этого речь его сделалась менее внятной:
- Я мог бы стать художником... Но что есть художник, коль живет он в постоянном страхе? Мне всегда не хватало воздуха, дыхания. И печальнее всего, я понимал, какая жизнь меня окружает. И от невозможности реализовать себя...
 - Задыхался, - перебил Илья, - все понятно. Как просто.
 - Да! - Андрей Павлович вскинул голову. - Какой же еще сложности тебе надо?
 Илья стал расстегивать пуговицы на рубашке. Раздевшись, он разобрал постель и лег под одеяло, отвернулся к стене.

 Среди ночи Илья вдруг проснулся и отчетливо осознал, что все это время его мучило ощущение вины, и в прозрении сказал самому себе вслух:
- А никакой такой особой вины на мне нет.
Подождал, прислушался к организму, как если бы принял успокоительно средство. Но легче не сделалось.
 Теперь надо было снова уснуть. Но от дум, от поиска решения, хоть какого-нибудь выхода мозг, казалось, воспалился. Он уже изнемог, хотелось одного: забыться, а наутро собраться и уехать к чертям собачьим. Но забытье никак не приходило. То отец начинал бормотать и всхлипывать во сне, и хотелось запустить в него тапком. То за стеной в соседней квартире начинали топать и орать. То под самым окном взрывался оглушительным треском мотоцикл... Затем стали донимать разнообразные шорохи, потрескивания, и он заопасался, что сойдет с ума.
 Он приподнялся на локте и с ненавистью поглядел на спящего отца. Подумал: «Нет, так нельзя. Не надо заставлять себя заснуть. Надо просто вспоминать что-нибудь приятное... - И заложив руки за голову, он принялся лихорадочно копаться в памяти. - Не-ет, не все так однозначно. Было и хорошее. Было же? Бы-ыло. Где ж оно?.. »
 
Лет, кажется, семь ему… Он болел. У него держалась высокая температура. Из правого угла комнаты, от окна, начинал накатываться большой прозрачный шар. Днем еще ничего, а ночью - страшно до ужаса. Андрей Павлович сидел подле сына и рассказывал ему истории - одна чудней другой. Поначалу все веселые, а потом, утомившись, исчерпав запас веселья, принялся за страшные. После каждой такой истории спрашивал:
- Ну, хватит?
Илюша отрицательно вертел головой. Ему давно было жутко, и он трясся в нервном ознобе, но хотелось еще слушать и слушать. Андрей Павлович устало вздыхал и начинал очередную историю:
- А вот как-то пошел я под рождество к девчонке своей. Ночь на дворе, зато луна сияет - ослепнуть можно. Улица далеко-далеко просматривается. Идешь по ней, снег под ногами скруп-скруп. Народу ни души. Ты один. И луна. И радостно отчего-то и слегка не по себе, будто в сказке какой-то все происходит. Думаю, увижу сейчас свою Лельку. Постучу в ставеньку потихоньку, она выбежит и, ох, зацелую ж ее, затискаю. Ну, иду. Мурлычу. Вдруг улица кончается и передо мной поле  широкое, просторное, взглядом, точно, не обхватишь. И все сияет лунным мерцанием. Чудно, думаю себе, вроде по улице шел, сбиться не должен бы, а тут – на тебе, поле. Но иду. А поле не кончается. Что за ерунда такая! Если это поле, которое за селом, то давно уже должен быть лес. Неужели замечтался настолько, неужели?.. Даже смешно за себя делается. Поворачиваю и топаю обратно по своим же следам. В пимах уже и ноги взопрели. Вдруг вижу: следы мои обрываются! Возможно ли? Еще раз вглядываюсь так, аж глаза из орбит чуть не выскакивают. Тут уже сомнения у меня закрадываются: бес меня водит, не иначе. Опять поворачиваюсь - да резко так! - на сто восемьдесят градусов и - бегом. Не много и пробежал,  вижу: и тут мой след обрывается! И если до этого я еще как-то все же посмеивался над собой и не позволял страху себя одолеть, то после эдакого фокуса волосы на голове у меня натурально зашевелились, а спина испариной покрылась. Стал я бегать по своему следу туда-обратно, как чумной. И с каждым разом проложенный мною путь все укорачивался и укорачивался. И, в конце концов, я обессилел и остановился, и мог увидеть в оба конца, где заканчивается моя тропка. Вскинул я лицо к луне и,  представь себе,  завыл. И только, значит, затянул я руладу тоски и отчаяния, как тут же и проснулся. Надо сказать, мне и раньше отец с матерью говаривали, что я лунатик, а здесь я уже сам убедился. Сижу я, не поверишь, в силосной яме, что за фермой у поскотины, и луна светит мне в лицо и лыбится ехидно-ехидно так...
 
«Куда девалась Евгения?..» – первый вопрос, едва вынырнул из прошлого. И сразу захотелось нырнуть обратно…

Зачем-то они поехали к ней вдвоем (Андрею Павловичу было почему-то важно, чтобы сын находился рядом). Дома её не оказалось. Застали её мать, сварливую тетку, и та сразу начала за что-то пенять Андрею Павловичу. Затем из соседней комнаты вышел молодой мужчина в майке (он был явно моложе Андрея Павловича, Илюша на это обратил внимание), смущенно поздоровался.
- Я пришел забрать объектив для фотоувеличителя, - сказал ему Андрей Павлович, - вам он все равно не нужен... Вы же не занимаетесь фотографией?
Сварливая тетка закричала, что никакого объектива, никакого фотоаппарата, а тем более телевизора и аккордеона она в отсутствие дочери не отдаст.
- А зачем базарить? Какого еще телевизора? – заведясь с пол-оборота, зло осведомился Андрей Павлович. – Я спрашивал разве про телевизор?!.. - Не отдадите и не надо, - и поспешно повернулся к выходу. Тетка выскочила за ним на улицу и там продолжала голосить. И тогда Андрей Павлович ее ударил. Не кулаком - ладонью. Но сильно. Она взмыкнула и упала, при этом ноги ее подскочили, и она звучно шмякнулась задом. Андрей Павлович быстро пошел прочь, Илюша  за ним. Оглянувшись, увидал, как в коридоре света от распахнутой барачной двери метался тот мужчина в майке, озирался, не видя в темноте, за кем ему гнаться. Тётка же голосила противным голосом:
- Какой ты мужик! Тещу не мог защитить!.. Огурец ты,  не мужик!..
- Да ладно, - огрызался тот, пытаясь ее поднять, но та вырывала руку...
 На другой день приехала дочь побитой тётки – молодая и симпатичная, в общем, женщина, насколько мог Илюша судить о взрослых людях со своего подросткового возраста. Привезла объектив. Илюша хотел выйти, но Андрей Павлович придержал его за плечо.
- Ну и что, - не смутилась дочь той  побитой тетки, - я и при нем скажу. Ты не за объективом приезжал...
- А зачем?
- Поглядеть...
- На кого это?
- Возвращайся, Андрюш, я тебя умоляю... А Жорку я прогоню, не люб он мне...
Андрею Павловичу, похоже, было приятно, что перед ним унижаются. Илюше, напротив, стало ту женщину жалко. Она ушла ни с чем. Матери в тот час дома не было.
«Зачем он меня тогда задержал? Похвалиться хотелось? Чтоб я понял, как сильно он любит меня, семью - вот, мол, даже от молодухи красивой отказался?.. Что?..»
 
И вновь мысли переметнулись на Евгению:
«А не могла она в Дубровинск вернуться?.. Вряд ли. И что непонятно совсем уж - ни словечка не написала. Что могло произойти? Чего-то я не знаю. Не знает и отец... или знает?»

 С Большого острова, на который они заплывали почти от самой ГЭС (иначе течением проносило мимо), теперь нужно было перейти на маленькие островки, через стремнину, по острым и скользким камням. У Кости Ларина и Федьки Трубы для этого перехода были припасены по паре старых сандалет. И они, как только вышли на остров, обулись. У Ильи такой обуви не было, потому что он не собирался никуда плыть, так уж получилось, случайно.
- Придется тебе тут сидеть-сушиться, - сказал Костя, - не то ноги быстро покромсаешь.
Но разве мог Илья усидеть? Да и когда еще придется очутиться здесь? И он побрел по острову в надежде отыскать какую-нибудь старую обувку. И нашел – «Наше-ел!» – разнёсся его радостный возглас над островом, и с полсотни чаек с оглушительным треском крыльев и противным криком взмыли в небо - в самом деле, старые кеды, размера, должно быть, сорок пятого разношенного. Друзья покатились со смеху, когда он их надел. Шлеп-шлеп, чем не лягушонок да ещё в ластах? И он вместе с ними смеялся. Но когда двинулись через перекат, ему стало не до смеха. В воде кеды сделались тяжеленными и неповоротливыми. К тому же скользили по зеленой слизи камней.
«А меня не унесет?» – холодея, подумал подросток, вслух же ничего не сказал, побоявшись, что сочтут за труса. Но в памяти розовым пузырём всплыло вчерашнее ныряние за блёснами, которые обрывали рыбаки у «Пальцев» - те, кто не успевал сманеврировать и провести свою подбитую свинцом с одного торца дощечку, так что она выглядела корабликом, между двух торчащих на стремнине камней. Маневрировать таким кораблём, напоминавшим воздушного Змея, было непросто, поскольку длина лески с кручи берега достигала километр и больше, и потому-то поводков с блёснами на царственную рыбу-нельму оставалось на этих «чёртовых» пальцах многое множество. Правда, редко кому удавалось этими сокровищами поживиться, так как нужно было заплывать почти от самой ГЭС, из запретной зоны, куда не всякий раз и проберёшься мимо лютых охранников. А если и проберёшься, то надо ещё поднатужиться, чтобы успеть преодолеть стремнину, иначе пролетишь и выплывешь к берегу где-нибудь километров за пять ниже по течению, аж за деревней Огурцово. Илюше повезло, он сделал отчаянный спурт и «зацепился» - попал в тот самый заворот стремнины, который и вынес его в «затишек» за камнем – течение здесь поворачивало вспять и прибивало к самым камням, надо было только вовремя ухватиться за них и перевести дух… Вот он выровнял дыхание, победным взглядом проводил уносимые в даль головы товарищей по заплыву и, ликуя в предвкушении баснословных щедрот и последующей зависти друзей, нырнул…  И сразу нащупал спутанный комок лески. Он дёрнул – не поддалось, дёрнул ещё – пальцы соскользнули. Быстро намотал на запястье леску, чтобы течение не снесло – в другой раз это место уже не найти! - и рванул что есть мочи. Всё равно леска не поддалась, лишь слегка вытянулась. Тогда он упёрся ногами в скользкий от водорослей бок камня и потянул двумя руками. Нет! Не хватает сил! Оттолкнулся, чтобы вынырнуть и глотнуть воздуха, но… «поводок» оказался слишком короток и лишь ступни ног высунулись на поверхность. Схватился за пояс, где должен быть нож – нету! Судорожно стал сдирать с запястья удавку и не мог содрать, она впилась так, что ладонь уже онемела. «Мама!..» - быстрая череда ослепительных вспышек в мозгу. Илья заизвивался угрём, стараясь выскользнуть, хоть и без кожи – готов уже был глотать воду, настолько лёгкие, казалось,  сплющились от всасывающего грудь вакуума, а в голове опять и гораздо быстрее затрещали огненные  звёздочки. В ужасе вытаращил глаза – лишь неохватно-грозное пространство мутной воды двигалось равнодушно вокруг… И обморочная слабость растеклась по мышцам. И точно на выручку вывернулась из спутанного клубка мыслей одна – спасительно-успокаивающая, и забрезжила тёплой надеждой: может, и тут можно существовать? Не бойся, сказал кто-то веско и значительно, поддайся мне, угомонись, – ведь страшно только поначалу, да и то потому, что непривычно тебе тут. А всё, поверь, будет хорошо, вот посмотришь чуть погодя… Приспособишься и заживешь с нами, обитателями  подводного мира, душа в душу, весело, интересно... Но – что-то и не пускало поддаться уговорам, поверить в приятные посулы, расслабиться – ложь некая затаилась за сладкими уговорами… Холод ледяной вдруг обжёг и сдавил так, что суставы заныли и сухожилия свело, аж кости заскрипели… Затем уже не Илья, а само тело, отринув душу (и глаза уже наблюдали за этим самостоятельным, без хозяйского сознания, туловищем откуда-то с боку, со стороны) воспротивилось своим животным чутьём вкрадчивому обману и взбунтовалось так, что всё вокруг отчаянно завибрировало!..
И вдруг Некто с Крыльями в Белом… плавно движется к Илюше, приближается, но глядит сквозь, точно не видит… и медленно, зигзагом, обходит… Мимо!..
"Куда ты?!. Неужели?!. Мама!.." Меркнет всё, меркнет в сознании и вокруг, хоть и пучит Илюша глаза. Искорки полетели, мелкие, мелкие… Мама-а!
"Я и представить себе не могу теперь, какая тоска накатила тогда с приближением смерти!.."
 Тоска безысходная и обречённость, покинутость непомерные. Всё! – конец всему здешнему – ни рыбалки отныне, ни футбола, ни других игрищ!.. И всё это – в ощущении. Картинки пред взором мелькают, а не слова вовсе. Ничего уже, ничего больше не будет! Стра-ашно! Ужас умертвил дух, всё тело сделалось пластилиновым. И тут – протест! Откуда-то – из каких-то не ясных и непонятных глубин – протест яростный, отчаянный! Но – тут же ослабевший до полного равнодушия.
Крылатый, куда же ты?! А я?!.
Резкое "Нет!" И тут же: да-аа! – протяжное и окончательное: не ты распоряжаешься, тобой повелевают.
Баба-ань! Не буду больше!..
 И обернулся Некто, глаза его прозрели... И глыбища покатилась по дну, аж в ушах у Илюши зазвенело от грохота…

Глухо скользнул и застукал сдвинутый неведомой силой камень по скользкому дну, отдаваясь в ушах болезненным эхом. И вроде кто-то великодушный в своей избыточной мощи подхватил Илью и вынес его на поверхность лицом кверху… И он поплыл, обессилено разбросав руки и ноги, и удивлённо, будто впервые в своей жизни, не мигая смотрел на облака, менявшие свои очертания постепенно, на высокую кручу берега,  на маленькие и спокойные фигурки рыбаков… Только через полчаса, кажется,  неспешного парения между жуткой пучиной вод и бездной ослепительно-синего неба стала посещать Илью озабоченность, что надо бы править к берегу, а то, пожалуй, и к морю северному вынесет, а там, поди, холодно, льдины-айсберги, небось, даже не растаяли…

…Пока вода добиралась до колен, идти было можно, по пояс  тоже кое-как. И он уже думал  и даже робко ликовал,  что обошлось, но внезапно оступился... Если б он стал стаскивать эти дурацкие кеды (запаса воздуха у него хватило б), его все равно уже снесло бы с переката, а там потащило бы на самую середину реки, в гиблое место водоворотов... Ни до, ни после не загребал он руками с таким напряжением: ноги в кедах не шевелились. Когда все же сумел встать, вода приходилась по шею, да еще и в рот захлестывала. А «ласты» медленно катились, катились по скользкому каменному дну…

…Костя с Федькой, взявшись за руки, шлепали по мелководью параллельным курсом и орали на него во все горло, матерно выражались. Наконец Илье удалось ухватиться за кончики пальцев, протянутые Федькой... Минуты через три они уже все трое находились на самом маленьком островке. Костя с Федькой собирали крючки, блесны, грузила, а Илюша сидел на горячем камне и глядел на белые буруны около штырей.
- Эй, чё сидишь-то? Иль думаешь, мы на твою долю наберем?
Он ничего не ответил, стащил сначала правый кед, затем левый. И в той же последовательности - правый, а потом левый - зашвырнул их подальше от берега.
- Ну надо же, - съязвил Федька, - и стоило их сюда переть, чтобы утопить...
- Тю-у! - подхватил Костя, - чужое имущество!
И оба они дружно переломиись в поясе от приступа веселья.

«Неужели, согласившись ехать со мной сюда, она имела запасной вариант?.. Но что, что могло произойти такого, о чем я не способен догадаться?.. В конце концов, я взбешусь!.. Феноменально туп!..»

 Под утро он задремал-таки. И приснилось ему, что Андрей Павлович с Ангелиной Петровной засовывают связанную Евгению в чемодан и выбрасывают в окно... В потном испуге Илья проснулся.
 Андрей Павлович устрашающе храпел на диване. И кажется, именно от его храпа по комнате занавесью колыхалась серая дымка.
 Чтобы не разбудить отца, Илья побрился и позавтракал на кухне. Забрав оба ключа от квартиры, запер входную дверь и поехал к Сергею.

21

 Андрей Павлович проснулся, едва в запираемой двери повернулся ключ. Долго по обыкновению лежал в тошнотворном полузабытьи-полуобмороке, хоть тело и ныло от неподвижности и просило разгона крови. Собирался с силами подняться. В его ли положении куда-то торопиться. Он бы лежал и дольше,  лежал бы и лежал,  не пугай его пролежни. Не спать, а именно лежать. Снится все дрянь какая-то. И чего она снится?.. Н-да, лучше совсем не спать... Действительно, постучал по батарее, сунул Ангелочку денег на вино, мал-мал чего-нибудь пожевал и опять лежи,  жди своего часа помирать. Да, надо будет попросить сына передвинуть диван к батарее. У окна, правда, ну да что ж, окна законопачены, дуть не будет, а комната теплая. Зато последние деньки... Зачем они мебель всю передвинули! Хозяева! Приехали! Спокойно дожить не дадут... Дожить?.. А все ж таки стра-ашно. Но немочь еще страшнее, однако. Андрей Павлович почувствовал, что о страхе подумалось как-то равнодушно, машинально. Он принялся вяло разбираться, в чем тут причина. В последнее время ему было совсем муторно существовать, и тогда он говорил себе: скорей бы уж, все едино. Это когда полегче становилось, хотелось еще малость потянуть. Но облегчение, особенно душевное, посещало его все реже и реже...
  Вон, не дозволь птахе исполнять своих обязанностей, богом предначертанных, и загинет!  Это Андрей Павлович увидел за окном ворону, и мысль его как бы подхлестнуло.  Каркает себе, горя не знает. И голова у нее не разламывается. Не то, что у двуногого. Напридумывал, гаденыш, всякого: и вино, и яд, и соблазны... Нет, если б все в меру... Так и для этого,  для меры этой,  чай, тоже талант нужен. А тут издумаешься весь  и все бестолочь.
 Андрей Павлович приостановился: что-то ему показалось нелогичным в собственных рассуждениях. Ну да какая разница,  логика сейчас его меньше всего должна заботить.
 Взгляд его упал на фотокарточку внука за стеклом буфета.
  «Не привез мне внука, скотиненок! Умник!»
 Он с трудом сел, опираясь на правый кулак. Затем встал на ноги, постоял немного и поковылял на кухню. Потыкав вилкой в недоеденную Ильей яичницу. Вилкой же постучал по трубе отопления.
 - Не с кем поговорить! Сутками! Вот и говоришь сам с собой. Так что не осуждай меня, сынку. Но и с ней, твоей Женечкой, о чем мне разговаривать? Ей были б в тягость все мои глупые речи. Да и не пьет, какой интерес... С Ангелочком лучше. Промывай-полощи соседям косточки, ярись, вроде как и живешь... Вот так-то, милый мой философ...
 Пока ходил в комнату за деньгами, в дверь уже тихонько поскреблись.
 - Да входи, чего ты?
 - Заперто, - возразил ангельский голосок в замочную скважину.
 - Не может быть, - Андрей Павлович добрался до двери и пощупал щеколду. - Хм! Это сын, должно быть. Сейчас ключ принесу: на замок закрыто.
 Однако ключа он не нашел.
 - Фантастика! - Андрей Павлович не на шутку рассердился. - Фантастика! - крикнул он. - Слыш, Петровна, ключа не могу отыскать. Каково!
 - Ты не суетись, не суетись, голубчик, - откликнулась Петровна, - я подожду, подожду я. Моё время не учтённое.
 Андрей Павлович взялся в другой раз проверять все места, куда мог засунуть ключ. К концу поиска он взопрел и взбеленился.
 - Куда я мог его деть?! Старый хрен! И этот франт молодой, тоже  на ключ закрывать вздумал! Петровна! Ступай на улицу, под окна, я тебе на землю деньги сброшу, - и он принялся торопливо открывать окно. Вскоре подошла Петровна.
 - Бросай.
 - Слушай, а ветер не унесет?
 - Ветер? А какой ветер, касатик? Никакого ветру.
 - Послюни палец, послюни... откуда? Не холодит?
 Андрей Павлович уже передумал давать соседке деньги, опасаясь, что она выпьет одна и потом недели две не покажет носа, как уже было не однажды.
 - Нету ветру, Палыч.
 - Нету? Это хорошо. А вот я подумал чего. Купить-то ты купишь, я не сомневаюсь, а как же войдешь?
 - Тю-у, дак я покамесь бегаю, ты ключик всенепременно отыщешь. Где-нито завалился, золотой. Бросай, ну!
 - Поищи, поищи... а не найдется, тогда как?
 Петровна в задумчивости опустила свое круглое личико, при этом она легонько прихлопывала ладошками, держа их у самого подбородка.
 - Палыч! - вскpикнула она, будто её осенило, но увидела прохожего и смолкла, и когда тот прошел, уже не так громко: - Палыч, я лесенку принесу. Я где-то ее видела. Принесу лесенку и влезу к тебе.
 - А не расшибешься? Я так за тебя боюсь.
 - Да нешто я немощная такая?
 - Ах, боязно, Петровна, да и лестница где ж? Ты бы ее сначала принесла. Вчера видела, а сегодня, глядишь, унесли в другое место. Поискала бы сперва.
 - Да что ты, Палыч, и в самом деле не доверяешь мне?
 - Ну что ты, Петровна, что ты, я доверяю. Но погляди, опять подуло. Вишь, как потянуло, вишь? Брошу, и унесет, не бумажка, чай. Подымись-ка опять к двери, я тебе в щелку просуну.
 Петровна торопливо посеменила к подъезду.
 - Лестницу она притащит, - пробурчал Андрей Павлович. - Как же, притащит, дожидайся. Да еще взгромоздиться нужно. Дурака нашла.
 Ангелочек уже постукивал в дверь.
 - Петровна, ты ведь знаешь, я тебя люблю.
 - И я тебя уважаю, Палыч.
 - Но, Петровн, слышь, как же ты войдешь, сомнение все же меня одолевают. Ты же не дождешься моего сына, не утерпишь, будешь потом раскаиваться, убиваться, страдать. Мне жалко тебя, Петровна. Да и я перед сыном как выглядеть буду: обещал ему оставить и не оставил. Он же не поверит...
 - Ты, верно, думаешь, Палыч, как в прошлый раз?
 - Дак... ладно б не знал твоей слабости, а то ж...
 - Так то я болела, Палыч, я болела, занемогла, ты вспомни.
 - Я по-омню. Вот и теперь занеможешь, это дело нехитрое. А мне... мне что же? Мне не денег жалко, ты понимаешь.
 - Я придумала, Палыч!
 - Да?! Говори!
 - Ты веревку спустишь из окна, я и привяжу...
 - Молодчина! Хотя погоди. Привяжешь? Сначала отольешь, а потом привяжешь?
 Петровна промолчала, соображая, как тут надо ответить.
 - Нет, я не против, чтоб отлила, я о другом: ты отлей, и пить покуда не пей, ладно? Ты отлей и сразу беги под окно. Я подыму бутылку, наполню рюмку, постучу по трубе и мы одновременно выпьем. И как будто за одним столом. Понимаешь, Петровна?
«И вообще, азбукой Морзе подзаняться нам надо бы!» - это уже у Андрея Палыча ирония прорезалась от перенапряжения.
 - Понимаю. Ты это хорошо придумал: одновременно, вдвоем. Ты компанейский мужик, Палыч, за это я тебя и уважаю.
 - Побожись, Петровна, что не поспешишь?
 - Вот те крест!
 - Погоди, Петровна, я сейчас погляжу в щелку. Нет-нет, ты подальше отойди, чтоб я мог увидеть.
 - Так ты что, Палыч, в бога веришь?
 - Я? А что? Ты-то ведь веришь, а это главное. Бога обманешь, на сковородку сядешь.
 - Ух, Палыч, и хитер ты...
 Вдруг Петровна охнула и пропала из поля зрения Андрея Павловича, припавшего к замочной скважине. Вместо ангелочка его глазу предстала участковый врач.
 - Здра-асте, Андрей Павлович.
 - Доброго здоровья и вам, Лидия Даниловна, - смущенно откликнулся Андрей Павлович.
 - Как прикажите вас понимать?
 - А что такое, Лидия Даниловна?
 - Ну как же, обещали не пить, а сами...
 - А я и не пью, вот только старушку пожалеть хотел, приболела она что-то.
 - Не надо мне сказки рассказывать, Андрей Павлович.
 - Ах, что рассказывать. Сами понимаете, какое в моем положении самочувствие духа. И, кроме того, в прошлый раз вы сказали не злоупотреблять. А я не злоупотребляю. Исключительно для поднятия тонуса.
 - А в квартиру-то вы меня пустите?
 - Не могу, Лидия Даниловна. Ключ куда-то обронил, никак не сыщу. В этом и вся загвоздка.
 - Ну вот... - Лидия Даниловна прошлась по лестничной площадке и вернулась к двери. - И как теперь быть?
 - Да как, сын вернется, отопрет.
 - К вам сын приехал? Во-от хорошо-то.
 - Да-а, - поддакнул Андрей Павлович.
 - И какие у него планы относительно вас?
 - Хорошие планы у него, хорошие, Лидия Даниловна. Что могу сказать... Об этом как-то неловко через дверь, но ... хорошие.
 - Дай-то бог, дай-то бог. Негоже вам одному, негоже.
 - О-о, это он понимает.
 - Дай-то бог. Самочувствие-то ваше по-прежнему?
 Тут Андрей Павлович, как ни устал стоять согнувшись у замочной скважины, принялся жаловаться на недомогание, участковый же отошла к перилам и, облокотясь, слушала, не перебивая. Когда же пациент выдохся, пообещала зайти еще.
 - Может, даже через полчаса зайду. Очень хочется мне с вашим сынком повстречаться, побеседовать.
 - Побеседовать – это здорово. Он у меня взрослый и умный. Только через полчаса он вряд ли вернется.
 - Ну, хорошо, попозже наведаюсь.
 - Наведайтесь, Лидия Даниловна, наведайтесь, я вас всегда как бога жду. - И вполголоса, чтобы не было услышано за дверью: - А лучше приходи после... как уедет, так и приходи. Лишний треп нам ни к чему.
 Обессилев, он кое-как доковылял до дивана, улегся и в прозрении подумал: «А ведь это он нарочно меня закрыл... нарочно». - И заплакал.
 Ему вспомнилось, как он ехал на похороны своего отца. Зимой. Сойдя с поезда, добрался сквозь пургу к двоюродному брату, который поджидал его. И потом они по бездорожью тряслись в вездеходе... Вернее, он сидел в кабине с водителем, а Борис, из-за отсутствия места, распластался снаружи на капоте. Они опоздали, отца уже схоронили. Шли поминки. Он посидел немного вместе со всеми за столом, затем, сославшись на нездоровье, притулился за печью в теплом углу. Время от времени брат Григорий вырывал его из полудремы, о чем-то спрашивал и снова уходил. Там же за печью он и покаялся впервые за свою черствость к родителям. За то, что лишь однажды послал им денег, в которых они нуждались, так как уже не работали, а пенсии не хватало даже на лечение. Впрочем, ему самому денег не хватало все эти годы. Он и на похороны ехал с тайной задумкой реализовать родительское хозяйство, что-то с него получить... Брат же Гришка уже в письме, предугадывая близкую смерть отца, высказывался за то, чтобы все в неприкосновенности осталось мачехе: «Какая-никакая, а прожил с ней отец достаточно...» И тогда, за печью, он думал, как ловчее завести с братом об этом деле разговор, распалял себя, стараясь убедить, что отец не любил его никогда, а мачеха... Он так и не решился, недомогание ли тому виной или другое что, но теперь это как-то радовало, грело...
 - Эх, сынок, если б я мог отдать тебе свой опыт, ум... как бы они пригодились твоему пока еще здоровому телу. М-да, это уже что-то из Гоголя. Я негодую, но почему? От своего бессилия. Минет срок, и ты тоже осознаешь свою жестокость... и тебе будет худо. И потому-то мне тебя жалко. Я, может, поэтому еще и не покончил с собой, чтоб не указывать тебе этого пути... ложного, глупого, не знаю какого. Может, я еще протяну сколько-то лет, и у тебя будет возможность спохватиться... Ах ты, господи боже мой, как все складывается! Кто в этом виноват? Я?.. О, если б ты мог представить себе, каких дум я передумал, да не единожды. Уж тошно мне, невмочь. А ты  не пей, возьми себя в руки. Я пью и плачу, мне легче.
 Андрей Павлович размазал ладонью по щеке слезы.
 - Мне вот давеча Дунька приснилась - молодая, красивая, и я, как и тогда, в молодости, подумал: - А все ж неправда  мадонны случаются и в жизни...
 Позвонили в дверь. Андрей Павлович встрепенулся и с неожиданной, сравнительной легкостью поковылял к двери. Но в замочную скважину он никого не увидал: опять, должно быть, баловались ребятишки. В сердцах он зацепил клюкой провод от звонка и дернул. На него посыпалась штукатурка.

22

 Сергея дома не оказалось. Галя занималась уборкой, пользуясь тем, что Мотя  ее «короед-вредитель» спал. Илья, опасаясь вопросов, на которые отвечать без договоренности с Сергеем было бы сложно, тут же ушел, сославшись на неотложное дело. Битый час бесплодно поджидал друга в кафетерии, откуда просматривались пути к дому. Идти на работу к Сергею тоже представлялось делом бесполезным: не известно, на каком именно объекте его искать, могли разминуться. Наведаться к Марине? Что ж, можно. Даже нужно. Потому как именно там он, скорее всего и находится.
 Долго не мог припомнить, какую из этих пятиэтажек он посещал. Надо было посчитать их, что ли? Но откуда же он знал, что придется разыскивать? Все же после четырех неудачных заходов отыскал. Марина занималась с детьми  мыла их в ванной, вернее, уже заканчивала. Мальчик отнесся к приходу гостя с неприязнью, прислонился к косяку своей комнаты и молча наблюдал. И оттого, вероятно, что он только что помылся, его серо-голубые серьезные глазищи казались тоже промытыми - пронзительно чистыми, незамутненными разными оттенками, с одним-единственным выражением - нескрываемой враждебностью. Илья смутился и подумал: Ты, в сущности, прав, старик...» - и отвел взгляд. Девчушка же, толстуха-лопотуха, очень ласковая, едва мать облачила ее в платьице, полезла на колени к гостю, на что ее взрослый братишка отреагировал саркастическим замечанием:
 - Поползла-а! - И сплюнув, решительно направился к двери.
 - Ты куда, Вадик! - окликнула его мать.
 - На кудыкины горы, - еле слышно пробурчал мальчик, и громко: - Гулять!  Сорвал с вешалки свою курточку, при этом уронил плащ гостя и не стал поднимать.
 - Помылся и гулять? Извозишься весь: что мылся, что не мылся. И простудишься!
- Отстань! - огрызнулся Вадик и, выскочив на лестничную площадку, хлопнул дверью.
- Воюемь, - сказала девочка и, привлекая к себе внимание, потрогала гостя за подбородок. - Воюемь.
 - Как тебе моя сестрица? - спросила Марина, желая, очевидно, сгладить неприятное впечатление от выходки сына. Илья не нашелся, что ответить, он снял с колен девочку, поставил ее на пол:
 - Ну-ка, пройдись до шкафа.
 Где Сергей, не знала и Марина. Илья тут же распрощался:
- Он ко мне поехал - точно! А я его здесь ловлю...
Уже в автобусе вспомнил, что запер квартиру и, стало быть, если Сергей ждет, то во дворе.
 У самой остановки одноногий рыбак торговал рыбой. Илья купил у него килограммового язя.
 - Больно дорого дерешь, мужик.
 - Не бери, - сухо отчеканил рыбак и, прищуря один глаз, съехидничал: - Иди-ка сам пымай.
 - А ногу где потерял? Не в перестрелке с рыбнадзором?
 - Не твое дело, - и уже в спину: - Небось инженером работаешь! Не твой, интересно, завод мое окно коптит?
 Но и во дворе Сергей не обнаружился. Отец же сразу принялся пенять:
- Закрыл, да? А ко мне врач приходил...
-  А больше никто? - нетерпеливо перебил Илья.
Андрей Павлович обиженно промолчал. Потом спросил напрямик:
- Нарочно запер, да?
Илья стоял посреди комнаты с рыбиной в руках и сосредоточенно покусывал губы.
- Зачем? Мало ли что может случиться. Пожар. И, между прочим, это имеет название - произвол! - И вдруг, сорвавшись на визг: - Сам-то, небось, не купил!
- Нябо-ось! - огрызнулся Илья и потряс рыбиной перед лицом отца: - Язя купил! Не желаете?
- Желаю, - вытаращил на рыбу зрячий глаз Андрей Павлович. - Давно не ел свежей рыбы.  И это неожиданное по простодушию признание, вырвавшееся вслед за недовольством произволом, можно было объяснить лишь одним: Андрей Павлович надеялся, вероятно, увидеть за закуской и выпивку.
- Не буду больше закрывать! Надобности нет! - и, прокричав это, Илья пристально вгляделся в отца, выискивая в его лице притворство.
- Что? - не понял Андрей Павлович и сглотнул слюну, но Илья, полный к нему презрения, удалился на кухню.
Пока Илья занимался обедом, Андрей Павлович шаркал из комнаты на кухню и обратно, хвалил поспевающую уху. Понимая, что его беспокоит, Илья злорадно ухмылялся. Наконец Андрей Павлович не выдержал и как бы невзначай обронил:
- Ох, и вкусна должна получиться ушица. Вот только опасаюсь - без стопарика в горло не полезет.
- А это уж кому как, - парировал Илья.
Ел один, намеренно чавкая. Андрей Павлович лежал на диване отвернувшись, перекатывая на скуле желвак. Потом повернул голову, ощерил правую половину рта:
- Я иногда думаю: мой ли ты сын?
- Ну и?..
- Сомнения берут.
- А как же бирочка из роддома, что ты мне показывал, - на желтенькой клееночке, которую ты до сих пор хранишь? Или теперь не до сантиментов?
Андрей Павлович отвернулся.
Поев, Илья демонстративно выложил на стол ключ и, не сказав, куда отправляется, ушел.

23

 И еще один человек был в это время обеспокоен судьбой Андрея Павловича – его младший брат, Григорий Павлович. Он приехал в Орск неделю назад, и, занимаясь своими командировочными делами, попутно искал встречи с последней сожительницей Андрея Павловича. До выяснения занимавшего его вопроса появляться у брата он не видел необходимости и не испытывал желания. Наконец  после нескольких неудачных попыток  вчера он дозвонился Катерине и договорился встретиться с ней на квартире у ее сестры.
 Когда он вышел из гостиницы, моросил меленький, почти что пыль, дождик. И он передумал ехать автобусом, отправился пешком, тем более до назначенного времени еще оставалось полтора часа. За это время, что он не спеша брел в дождике-тумане, ничего существенного в добавление к намеченному рисунку предстоящих переговоров не прибавилось, никаких дополнительных стимулов к семейному воссоединению не обнаружилось. Стало быть, все продумано, все исчерпано. Согласие же Катерины на встречу обнадеживало. Во всяком случае, давало шанс.
 Григорий Павлович остановился неподалеку от нужного ему дома и, глянув на свое отражение в витрине магазина, не сразу признал в нем себя: худое сосредоточенное лицо, ничего не выражающее, пожалуй, кроме утомленности. Сегодня ночью ему приснилось, что они с братом подростки, и моют пол на мельнице своего отца. Моют по-матросски: опрокидывают по нескольку ведер воды на широкие половицы и усердно натирают их шваброй. И весело им. Во сне же заболело сердце, и он проснулся, и до света лежал с открытыми глазами...
 В подъезд вошел ровно в четыре - приходить раньше времени хотя бы и на пять минут он оставлял за людьми неуверенными в себе. Неуверенность же определялась им как заведомая неудача. Эти пять минут он прогуливался по аллейке из молодых курчавых березок, выкурил папиросу. Понаблюдав, как спешат прохожие (куда-то же они все стремятся, где-то их ждут, где-то они кому-то нужны), вдруг ощутил одинокость, и представил одинокость брата - совсем другую одинокость, скорее покинутость забытого за ненадобностью существа без сладости сознания, что она временная, а не постоянная, окончательная, на все оставшиеся дни, часы, минуты... С этим сострадательным чувством он и очутился перед нужной дверью, позвонил. Открыла сестра Катерины - толстенькая, крепенькая женщина лет пятидесяти, с неприятной вкрадчивой подозрительностью в бесцветных, пустеньких глазках, с оскорбленным, вызывающе-надменным изгибом чрезмерно длинных губ, совершенно как-то неуместно приспособленных на ее овальном лице.
 - Ждем-пождем, дорогих гостей - проворковала она напевно-ехидным голоском и, не предложив снять плащ и пройти в комнату, мелкими шажками ушмыгнула на кухню, где за столом сидел парень с обвислыми губами и идиотски-бесцеремонным взглядом. Через одинаковые промежутки времени - секунд в двадцать - он коротко хихикал и затем, зажмурясь и одновременно осклабив большие желтые зубы, сладострастно вздыхал басом: «А-ах!»
 Григорий Павлович в лёгком замешательстве потоптался в коридорчике и, заглянув в комнату, увидел Катерину Васильевну, безвкусно разряженную и чинно восседавшую на краешке дивана. Она кивнула гостю робко-выжидательно и отерла ладони о подол. Затем, вроде как спохватившись, еще раз кивнула на стул против себя через стол и по лицу ее растеклась заготовленная церемонность.
 Григорий Павлович решительно прошел и сел на указанное место, развернул стул спинкой к окну. Не стесняясь огляделся (замешательство первых минут он уже преодолел), хотя и без того сразу ощутил, что в этом доме главенствует безвкусица - яркие картиночки-натюрмортики по стенам, точно нашлепки на ободранных местах, броские чашки и супницы в буфете, олицетворяющие, должно быть, достаток, и все остальное в том же духе, с потугами на купеческий.
 - Я вас слушаю, - жеманно напомнила о себе «купчиха» и, строго поджав губы, прибавила, - а то мне вскорости на смену идтить.
 - Угу, - машинально согласился Григорий Павлович, - я понимаю, Екатерина Васильевна, - проговорил он внушительно и вместе с тем ласково, зная по опыту, как действует на неумных, но злобненьких людей подобный его апробированный тон, - вам есть за что обижаться на моего брата. Но мы-то с вами расстались друзьями... год назад, помните? Мне тогда казалось, что все у вас с Андреем сложится хорошо.
- Во-от, не сложилось, вот, - и Катерина Васильевна, вздохнув, жеманно потупилась.
 Григорий Павлович подождал, не прибавит ли она чего-нибудь еще, и продолжал:
 - Очевидно, лукавить нам не по что. Мы люди, как говорится, тертые, молью траченные, так что не по что. И я, откровенно говоря, совсем не ставил перед собой задачи пробиться к вашему милосердию. Хотя, как успел убедиться по прошлым встречам, человек вы, несомненно, сердечный и отзывчивый...
- К чему вы это клоните? - прожурчал ехидный говорок.
 Григорий Павлович медленно повернул голову. В дверном проеме, кривя свои длинные губы, подбоченилась сестра Катерины.
 - Что, извините? - прикинулся непонимающим Григорий Павлович, стараясь выиграть время, чтобы сориентироваться.
- Да-да, к чему все эти... ка-амплименты? Катюша  женщина ядреная, в сиделки ей определяться раненько. Ей замуж нужно. За мужика, стоящего. А не рассуропливаться, как барышня! - зыркнула она на сестру, и лицо у той мгновенно приняло прежнее глухое, напыщенное выражение. - А то господин хороший и образованный быстро обкрутит вокруг пальца и не заметишь, как башмаки принудит чистить.
- Заче-ем вы так, - попытался изобразить обиду Григорий Павлович.
- А уж как умею и считаю правильным.
- Ну, что ж, - Григорий Павлович понял:  с глазу на глаз все равно не удастся.
 - Видите ли, - проговорил он, уже по инерции стараясь придать своему голосу скорбную ноту, - я ведь,  повторяю,  ни на что не рассчитывал и не рассчитываю. Просто почел своим долгом отдать визит вежливости, если угодно. Мы с Катериной Васильевной ничего не делили и можем, я так полагаю, общаться друг с другом без всякого предубеждения. Или вы так не считаете?  Он глянул на сестру и быстро перевел взгляд на Катерину. - Ну а поскольку молчать все же невежливо, я и говорю на интересующую нас обоих тему...
 - Вы уверены, что ее интересует эта тема?
 - Не знаю, право. Я и сбираюсь это выяснить. Во всяком случае, Екатерина Васильевна пока что ничего... никаких возражений... - Григорий Павлович просяще посмотрел на Катерину, но та все так же, потупясь, перебирала складки платья на коленях.
- И потом, - поспешно добавил Григорий Павлович, видя, что сестра собирается опять вставить реплику. - И потом! Было бы, наверно, непростительно с моей стороны, приехав в ваш город, не обсудить вот какой вопрос...
 Он мучительно подбирал слова, испытывая неловкость за свою тягучую косноязычность, и мучаясь этим и еще тем, что весь разговор вряд ли что-либо даст.
 - Мой брат, - продолжал он, удерживая себя от неодолимого желания встать и уйти, не попрощавшись, - мой брат не жилец на этом свете. Вы прекрасно это знаете... - Он замолчал, подумав: «Либо они его уже обчистили, либо Андрюша им поднасолил выше некуда...» -  ... и мне показалось, - услышал Григорий Павлович свой собственный голос (принадлежащий тому, кто вёл переговоры, а не тому, кто в это же время боролся с сомнениями), - что было бы несправедливо, если комната достанется кому-то чужому, тогда как вы, Катерина Васильевна, имеете на нее законное право. Сколько лет вы с ним мыкались... Поверьте, единственное, что мной руководит - это желание отблагодарить вас за все перенесенные вами мучения...
 Обе женщины молчали и в этом Григорию Павловичу почудился хороший признак: значит, задумались, значит, зацепило.
 - Вы говорите с его согласия? - осторожно поинтересовалась сестра, убирая ладони с поясницы и повернув носок правой ноги в направлении гостя.
 - Конечно!
 - Ну-у, мы подумаем, - неуверенно проговорила сестра. - Хотя нам ничего-ничегошеньки, - прибавила она тут же скороговоркой, - не нужно. Он так сильно, так сильно обижал Катю, что ну ничегошеньки нам от него не нужно.
Ну вот сейчас самый подходящий момент откланяться,  подумал Григорий Павлович, ощутив невыразимую скуку, и загадал, что если и еще последуют уверения в бескорыстии, то он больше уговаривать не станет. Женщины промолчали.
 - Я вас понимаю, - вздохнул он, испытав странное облегчение. - Я вас очень хорошо понимаю в ваших колебаниях. Однако все же, действительно, подумайте. Право же, есть над чем поломать голову. Можно, кстати, рассматривать этот вопрос несколько иначе: не Андрей Павлович, а я прошу вас воспользоваться и комнатой, и вещами, что останутся... Разве будет лучше кому-либо из нас с вами, если кто-то чужой и впрямь приберет к рукам - ну, добро - не добро, а все же. Пусть тот же аккордеон. В комиссионке за него три сотни с лишним отвалят, без всякого сомнения, - немецкий, регистров там почти столько же, сколько и клавишей. И главное: насколько я знаю, вы, Катерина Васильевна, так до сих пор и не имеете своего угла, собственного. У сестры хорошо, а комната... В самом деле, женщина вы еще молодая, и замуж выйти вам труда не составит. Так что... - Григорий Павлович выставил перед собой руки ладонями кверху и пошевелил пальцами, поясняя как бы этим жестом неисчерпаемость преимуществ обладания своим жильем. - И прежде всего  именно поверьте - ваша и только ваша выгода меня беспокоит. Мне-то, извините, эту жилплощадь к своей никак не пристегнуть, как бы я ни хотел. Вспомните, я всегда осуждал брата за грубость его, нечуткость по отношению к вам, за неуважение, ну и... - и он снова пошевелил пальцами: дескать, и в этом вы меня не можете изобличить.
 - Но оформить бумаги... как же? Согласится ли Андрей Павлович оформить все законным порядком? - Сестра обернулась и махнула на парня-дегенерата рукой, захихикавшего в этот момент громче обычного: - Погоди ты!.. Ведь сколько они вместе прожили, а ни в какую...
- О чем речь! Разумеется, все уладить я беру на себя и только на себя. Ух, как вы меня успокоили, как вы меня успокоили. Я бы не простил себе, что не отблагодарил вас хоть как-то. Вы все верно уловили. Извините, ради бога, до сих пор не знаю, как вас величать (сестра буркнула свое имя). Кому, как не сестре, вам, Антонина Васильевна, посочувствовать, подсказать, посодействовать...
Григорий Павлович вскочил с места и, шагнув к Антонине Васильевне, потряс её пухлую ладонь, закрепляя как бы сделку…

«Ну, теперь только этого паразита уломать бы, - думал Григорий Павлович по дороге к брату. И все же, как и год назад, Катерина произвела на него убогое впечатление. – «И как он с ней жил, скотина? Не мог уж какую поумнее по¬дыскать. И все туда же - поучал! Скотина и есть!..»

24

 Появление в комнате брата Андрей Павлович воспринял за продолжение дурного сна, поэтому никак не выразил своего отношения к присутствующему внешне, все так же неподвижно продолжал лежать, и думал нехотя, без любопытства, по необходимости вроде - коли голова на плечах, мал-мал должна соображать: «А этот чего тут позабыл?.. Очередное привидение?.. Этому чего здесь нужно?.. Шляются, понимаешь ли, всякие, надоедают. Очки надевай, здрасте говори. А может, я не хочу. Или мое желание не в счет?..» - Закрывал глаза  и сразу накатывались какие-то неясные видения, от которых начинало мутить. Поэтому он вновь приоткрывал глаза и видел сидящего за столом брата. «Или это не он? Ишь ты, как черт сквозь стену. Радуйся тут, на него глядючи, лицезрей. Чорт привязчивый!».
 Впрочем, Андрей Павлович не вносил себя в списки свихнувшихся, и, конечно же, сознавал, где мираж, а где данность. Другое угнетало: зачем брат явился, за какой такой надобностью, когда пришел, был ли уже с ним разговор (это ведь надо вспомнить!), встречался ли он с Ильей, и что они там меж собой насочиняли?.. Масса вопросов - обременительных, ненужных! - вдруг с бухты-барахты навалилась и совсем уж подавила сознание. И оттого не хотелось мираж признавать за явь. И он упорно продолжал лежать, покачиваясь в мареве своего гнилого самочувствия, фантастически-пошлого восприятия очередного дня и ничего не желал, кроме одного - поскорее пришла бы соседка и сказала: «Ну чо, касатик, не пора ли нам на промысел?» Сбросить бы поскорей эту зелёную хмарь, эту тощую беспомощность, эту отчаянность бытия, когда вот если бы под рукой немедленно оказалось что-нибудь острое, то полоснул бы по горлу...
 Но черт сидел и сидел в ярком квадрате окна, отчего его контуры были зыбки, неотчетливы, и не собирался, по всей вероятности, исчезать. И время, отпущенное будто бы на то, чтобы Андрей Павлович пришел в себя, свыкся с необходимостью считаться с действительностью, иссякло. «А ведь он мне, подлец, спугнет Петровну! Не иначе...»
 Любил ли он брата своего меньшого? Вот уж сразу-то и не ответишь. Разве что в самой ранней поре детства, когда защищал от сверстников. Помнится, выскочил из чужого огорода, где крал огурцы, на знакомые вопли, схватил дрын и - за обидчиком, настиг и треснул по белобрысому затылку... Бог все же милостив: будь тот дрын не трухлявым, разлетелась бы головушка бедовая забияки… Но была ли то любовь осознанная? Да и любовь ли? Так, привычка, ревнивое чувство за вещь, на которую посягает кто-то чужой. Не ты ею распоряжаешься, а чужак! Обидно. Непозволительно. Наказуемо... Или наговариваешь ты на себя теперь, задним-то числом?
 Нет, скорее все же не любил. Ревновал. Завидовал. Младшему и любви родительской больше перепадало. И педагогические промахи ему уже грозили не в той мере. И, стало быть, развитие младшего двигалось глаже, продуктивнее. Да вот, и этому завидовал тоже. Так за что же его, в таком случае, любить? - не так впрямую, но задавался в ту пору Андрей Павлович таким вопросом. Ведь не младший умирал от голода в войну, а старший. Ведь не младшему пришлось в четырнадцать лет уходить из деревни, из родительского дома - на вольные хлеба (поступать в техникум и там перебиваться с воды на мякинный хлеб), а старшему. Правда, впоследствии на младшем судьба отыгралась... Ну да это, рассуждал Андрей Павлович, результат как раз той тепличности за счет старшего брата. Где-то промолчать нужно было, не высовываться, а он,  не посшибавший вовремя углов и не приобретя житейского опыта, правдолюбца разыгрывать вознамерился... Нет, не любил он брата и за мытарства его. Мешал он ему всегда. Стоял тот перед ним укором - не так живешь, не к тому стремишься. Причем, не спорил никогда в открытую – «Щадил, да?», – а поступал по-своему, тихой, что называется, сапой. И это раздрожало еще больше, сильнее, чем если бы ерепенился, кричал бы: я сам-сусам, доколе будешь ты меня контpолировать и поучать?! Я, между прочим, институт закончил, академию, на степень защитился, а ты на первом курсе института застрял, и объяснил это нетворческой средой и житейскими невзгодами!... Всего этого брат меньшой не пpоизносил вслух. И жена его не говорила, когда они вместе приезжали - как это было давно, господи! (Да и было ли? Не верится.) Сносил безропотно все поучения, даже при жене... Ну, глупо. И стыдно, может быть, за себя самого... Но могли они по-человечески-то сказать: хватит, сколько можно, это в детстве, мол, несколько лет разницы существенны - на это он и провоцировал, если уж откровенно. Нет, помалкивали, неприязненно посматривали, свысока. А было ли за что презирать-то, а?
 Андрей Павлович перевел дух.
 Да, справедливости ради, следует уточнить: не потому он ушел в город учиться, что нечем ему, лично ему, было питаться в деревне. Честолюбивые устремления тут все же на первом плане стояли. Еще в седьмом классе посылал он свои открытия по электрике и механике в разные инстанции, и многие из них признавались верными, только, к сожалению, давно открытыми другими. Советовали учиться, развивать свой талант. Он и внял. Был принят в техникум, блестяще учился, директор, тоже в прошлом деревенский, этакий мужичок-самородок, души в нем не чаял, прочил незаурядное будущее, обещал помочь поступить после техникума в институт, на дочке своей, не скрывая, рассчитывал женить... Но произошел нехороший инцидент, и подозрение пало на первого студента. Что ж, отпираться он не счел нужным, из гордости, забрал документы. Директор долго не отдавал, увещевал, даже грозил в сердцах, как сына, высечь. Да что там. Гонору у Андрюши было тогда вдоволь. Да и сейчас не поубавилось... вот только силушки прежней нетути... Не случилось в его жизни подлинного наставника, каким мог быть отец, не потянул, не преуспел в этом родитель. А мать любящая, какой из нее советчик?.. Ушел в другой техникум, за Дуняшу  будущую, как после оказалось, жену  контрольные строчил. Потом работал, карьеру делал, поступил в институт... Что же тогда не заладилось? Планы были грандиозные - на уровне, так сказать, времени. Представлялось, на многое был способен, и... Смущало лишь, что кто-то рядом жил лучше, несравнимо лучше. Короче, чего-то недопонимал, не мог разобраться. И фотографировать, и на аккордеоне играть стал не потому, что без этого было скучнее, а потому, что окружающие без баяниста или фотографа обойтись не могли...
 Андрей Павлович опять задумался. Да, не оригинальные мысли, не то, что после рюмки-другой. Да и с рюмки последнее время искры не высекаются. Какой-то плоский анекдотец из жизни своей сочинил и все время обкатывает, будто в надежде, что кто-то его пожалеет и спросит: ну объясни, почему ты так невесело заканчиваешь? Да кто спросит, кому нужно? Сыну? Он от того и не спросит, что до лампочки... Ему достаточно факта: вот она, твоя жизнь, от нее, родимой, и у меня многое не складывается... Так что довольно, хватит причины искать...
 Андрей Павлович устал, запутался. Утомился и думать, и бодрствовать утомился тоже. Как ни объясняй теперь, как ни выстраивай, как ни подтасовывай факты,  ничего не изменится. Он попробовал задремать, но боль в теле очнулась и сделалась нестерпимой. Он открыл глаза. Брат никуда не пропал, не растворился, сидел себе, облокотясь о стол, курил. О, если б он, в самом деле, был мираж, тогда бы Андрей Павлович встал и постучал по батарее. Ангелочек ждать себя не заставил бы. А может, у брата найдется выпить, у этого черта? Ах ты, как сразу-то не пришла ему такая приятная мысль?.. И всепоглощающая страсть дала сок – в виде сюны…
 Григорий Павлович давно заметил, что брат проснулся, но старается этого не обнаружить, и эта очередная комедь начинала мало-помалу выводить его из себя.
 «Ну хорошо, я могу уйти, если он этого добивается... Но в таком случае, он совсем чокнулся. И ведь всякий-то раз что-нибудь да выкаблучивает!»
 В один из своих приездов он застал брата после инфаркта. Разговора не получилось. Как-то так посидели скованно. Да еще Катерина эта лезла с глупыми своими репликами: «Вот, одергивала его, поберегись, не пей, во-от, не слушал. А теперь нако...» Андрея Павловича коробило, и если он сдерживался и не прогонял ее прочь, то единственно из боязни остаться без сиделки. Григорий Павлович привез тогда в подарок брату полушубок и унты. А Катерине этой, когда уходил, дал пятьдесят рублей, чтоб, значит, получше ухаживала. Да лучше б не давал, потому что Андрей Павлович, высунувшись в окно, зло крикнул вслед:
- Что, откупился?!
Григорий Павлович сделал вид, что не расслышал, натянуто улыбнулся, помахал рукой.
Нет, права жена: незачем, незачем вся эта канитель, не стоит этот человек, называемый братом, ни жалости, ни помощи. Всю жизнь только и делал, что пыжился перед родителями, родственниками, знакомыми - мол, не хуже вашего любимчика Гришки живу.
«Нет, что он тогда имел в виду? С какой стати я откупался? Шизик. Можно подумать, я чем-то ему обязан...»
«Да нет, - пытался он заглушить разрастающееся раздражение, - он просто болен. Я напрасно распаляюся. Ни к чему...»
 Если бы не сегодняшняя встреча с Катериной, он бы, видимо, ушел. Кто мог его упрекнуть? Отец и мать умерли. Совесть? При чем здесь совесть?.. Но тогда отчего не спится по ночам? Нет, он не может не использовать последнего шанса, так же как не мог не приехать. Как бы ни закончился сегодняшний визит...

25

 Андрей Павлович дольше уже не мог не проснуться: тело изнывало от неподвижности. Еще, казалось, немного ещё, и кровь, если ее не подтолкнуть каким-либо внешним образом, остановится, и плоть начнет омертвляться. Именно эта мучительность положения и подсказала ему образ поведения.
 - О-о, - простонал он, открывая глаза, - как хорошо, что хоть кто-то есть рядом, а то и в туалет не подымешься. Дай-ка руку, брат. Гость ты мой желанный.
 Не обращая внимания на брезгливость в лице желанного гостя, Андрей Павлович долго не отпускал его ладонь, много дольше, чем потребовалась ему для обретения равновесия. И лишь почувствовав, что тот готов уже вырвать руку, пробормотал благодарю и поковылял к двери: от стола  к холодильнику, от холодильника  к косяку... При этом лицо его приняло страдальческое выражение беспомощности, отчего у Григория Павловича брезгливость перешла в новое качество - в омерзение. Этого Андрею Павловичу и было надобно: он знал, чем пронять брата - явной потугой разжалобить. Впрочем, и Григорий Павлович знал об этой нарочитости, об укоренившемся желании жалить, то есть оба знали друг о друге все, и никто не помышлял провести другого.
 Право же, опять Григорий Павлович не понимал себя: для чего он приехал - для очистки совести?  Зачем? У него даже появилось намерение исчезнуть, пока Андрей Павлович справляет нужду. Надо выдержать,  попрекнул он себя,  выдержать, не сорваться. Я же не юнец. Я должен его убедить сойтись с Катериной, с этой дурочкой... И так себя укрепив, он и в самом деле поуспокоился и стал поглядывать на возвратившегося брата с хитринкой и снисхождением.
 - Ну, как поживаешь, Андрюша? - спросил он мягко, несколько, правда, слащаво.Отчего Андрей Павлович удивленно пошевелил бровями и внимательно - секунду-другую всего, на большее у него не хватило пристальности - поглядел через захватанные пальцами очки:
 - Разве обо мне можно говорить «живу»? - И при этом отчетливо услышалось, что он еще не успел определить для себя - обидеться ему или все же поверить в сострадание? - Ты зачем приехал-то? - прибавил он подозрительно.
- Ты не рад?
- Я теперь уже ничему не радуюсь, извини. Вернее, ничто не радует. Помереть бы скорей...
 Предчувствуя слезливость, Григорий Павлович поспешил перебить:
 - Я вообще-то по делу, конечно. В командировке. Ну и, разумеется, к тебе... не мог же я не повидаться с тобой.
 - Ничего бы не потерял, если б и пренебрег. Какое удовольствие, скажи на милость! - на губах Андрея Павловича мелькнула иезуитская ухмылка. - И я - тоже.
 - Ого-о, какие мы, совсем пессимистами сделались.
 - Тут и мизантропом станешь, - Андрей Павлович поискал в кармане шаровар носовой платок и, не найдя, сморкнулся на пол, затем растер подошвой тапка. Проделал все это демонстративно, опять же криво усмехаясь. Григорий Павлович не счел нужным обратить внимание на этот мальчишеский вызов.
- Оптимизация оптимизма – незаменимая вещь… прочёл где-то. Давно. Лозунг, - сказал он, как-то раздумчиво оглядевшись и доставая папиросы, - А знаешь,  чем старше мы становимся, тем сильнее хочется семейного уюта... я уже не говорю про счастье - слишком эфемерное понятие.
 - К чему это ты? - насторожился Андрей Павлович, скривив рот.
 - Да не знаю, к чему. Так как-то вырвалось, пришло... Хотя вот в прошлый раз вертелась тут бабенка, так себе, бестолковенькая, а все же... Где она, кстати?
 - Зачем она мне, бабенка? Бабенке нужен мужичок. А за бутылкой я могу и соседку послать. Даже удобнее. Эх, не все ли равно - и там корысть, и здесь. Так здесь хоть выпил да и поди прочь, отдыхай, а эта будет зудеть, пока не доведет до белого каления. К чему ты заводишь старую пластинку? Я ж тебе давно объяснил. Зачем мне баба, коль вся жизнь пошла не за понюх... Крах полнейший, а ты о приятностях толкуешь. - Андрей Павлович повнимательнее оглядел брата: не топырится ли карман его пиджака? Нет, никаких признаков, но может быть, он уже где-нибудь в уголке её оставил или даже в холодильник поместил? Спросить напрямик Андрей Павлович не решился: вдруг нету,  разочарование!
 - А впрочем, братишка, уют, конечно, сладок... дак опять же что к нему надо? - Он подождал вопроса «что?» и, не дождавшись, продолжил: - Ценить такие минуты не каждый способен... - Его губы вновь тронула коварная усмешка: - Слушай, братка, поди посмотри, есть ли горячая вода. А то я тыщу лет не мылся: одному-то мне не сподручно. А?
 Григорий Павлович, прозревая подвох, все же поднялся и пошел проверить. Андрей Павлович потянулся к холодильнику и, приоткрыв дверцу, заглянул: бутылки не было. Послышался плеск воды по пустой ванне,  Андрей Павлович поспешно закрыл холодильник. Ззатем звук изменился - ванная начала наполняться. Ну вот,  легонько пошлепал он ладонью по столу,  теперь не отвертится: с легкого пара грех не пропустить стопарик-другой...
 Воротился брат, он уже снял пиджак и засучил рукава, лицо его оживилось, глаза весело поблескивали.
 - Помоемся, Андрей, помоемся.
 - А пострижемся?
 Григорий Павлович согласился и на это, предупредив, однако, что сроду не занимался цирюльным делом.
 - Отчего бы и нет? Пострижемся. Отчего бы и не попробовать. Все в наших силах, - он видел, что брат стал похож на увлеченного ребенка, и это его обмануло и обнадежило.
 - А после, хоть последние штаны заложить, да выпить, а?
  Да, можно,  соглашался Григорий Павлович, помогая брату раздеваться и провожая в ванну,  все можно при желании.
- Сейчас мы тебя потрем, пошоркаем и... Стой, погоди, а разве постригаются не до мытья? Бреются  да, после, а – стригутся?.. Э-э, брат, точно! - И он убежал в комнату и оттуда крикнул: - Где у тебя ножницы?
 Оставшись в ванной один, Андрей Павлович подумал:
«Это бесспорно хорошо: помыться и выпить после... но ему-то от меня чего надобно?» - Он поглядел на себя в зеркало, криво закрепленном в углу напротив - там отражался тощий, изможденный, с диким лицом голый урод (почему-то Андрей Павлович до сих пор не мог свыкнуться со своим теперешним внешним обликом; думая о себе, он всякий раз представлял себя здоровым и привлекательным), сидевшим на доске, положенной на края ванны, и судорожно вцепившимся одной рукой за водопроводную трубу.
- Та-ак. Кажется, понял...
- И что ты пял? - вернулся Григорий Павлович с ножницами.
 - А знаешь, брат,  а знаешь, это ж чудо, когда тебя не забывают близкие люди, а? Не правда ли? То, скажем, сын приедет - помоет, пострижет, обласкает, то брат. То, глядишь, уже и внук, или... племянница. И, знаешь, этак можно жить припеваючи. Можно, уверяю тебя! Никакой жены не нужно. Ведь ты, я надеюсь, не за тем ко мне пришел, чтобы уговаривать простить Катерину? - И Андрей Павлович подмигнул в зеркало брату.
 Григорий Павлович медленно положил ножницы на полочку.
 - А если никто не приедет? - спросил он, зло сощуриваясь.
 - Этого быть не может... потому что этого не может быть.
 - Ты серьезно?
 - Вполне. Я всегда, несмотря ни на что, верил в гуманность человека, в его доброе начало. Тебя что-то смутило?
 - Ну и гниль же ты! - едва слышно произнес Григорий Павлович, но с такой зловещей угрозой, что Андрей Павлович в ужасе дернулся и запричитал:
 - Ты что? Ты что, я же упаду! У меня косточки совсем рыхлые! Ты что!
 - У тебя мозги рыхлые, а не косточки! Тебе ли прощать?!. Мойся! - проскрежетал Григорий Павлович и, повернувшись, вышел из ванной. Минут десять ходил он из угла в угол по комнате и приговаривал:
 - Ну и падла, ну и мразь! Он еще издеваться вздумал! Ерничать! Сволота какая! Не человек!
 Андрей Павлович же все это время сидел неслышно, боясь привлечь к себе внимание, шепча:
 - Зверь, зверь, сущий зверь! Ишь, разъярился!
 Но в конце концов, рука у него затекла и страх выпустить трубу, за которую он держался, и упасть  привел его в совершенное смятение. Он представил себе, как будет лежать в гипсе в полной неподвижности и гнить заживо от пролежней... К тому же, уходя, Григорий Павлович выдернул пробку из ванны - вода вытекла и стало холодно.
 - Бра-ат! - позвал он дрожащим голосом. - Ты забыл обо мне?.. Брат! - звал он немного погодя опять. - Я сейчас упаду!.. Бра-ат, я простыну! Я и так еле живой, да еще простужусь!
 - Чтоб ты сдох! - отвечал Григорий Павлович, весь сотрясаясь от омерзения и гнева.
- Да-а, - ныл Андрей Павлович, - когда я был в силе, ты не смел со мной так обращаться. Боялся, да? А теперь безнаказанность полная? Да? Во-от когда ты открылся и показал свое нутро! И подлинное лицо! Вот когда! Бра-ат...
 - Замолчи! Замолчи!.. Да, я такой! А ты?! - закричал Григорий Павлович. - Ты-ы  мастер спорта! Бил направо и налево - и всё слабых. Сильных не трогал! А теперь мученика разыгрываешь?! Тебе доставляло удовольствие ударить женщину! Ты на мать руку поднял! Что, думаешь, не знаю?! Г-гад! Или ты, в самом деле, думаешь, я не знаю?! - Григорий Павлович подскочил к ванной комнате.- Это у тебя личина, а ни лицо!
И Андрей Павлович, увидя его перекошенное яростью лицо, весь сжался и тонко взвизгнул.
- Мать-старуха, - продолжал кричать Григорий Павлович, - бросила хозяйство на отца, поехала устраивать твой семейный быт, нянчить внука, а ты, ты!..
 - Окстись, окстись! - скулил Андрей Павлович и, если б у него была возможность, непременно перекрестился бы. - Не подходи ко мне, не подходи!
- Что-о, стра-ашно?! Всем письма разослал: я, мол, помираю, не поминайте лихом, а сам дрож-жи-ишь?! Мне рассказывали в больнице, как ты умирал: «Не хочу, не хочу!» -  верещал. И вообще вел себя как самая последняя тварь! Нет у меня к тебе жалости! Не-ту! Можешь ты это постичь остатками своего высокомерного ума?!
- Тебя посадят в тюрьму! Опять посадят! Соседи всё слышат! Всё! И если я сейчас упаду и расшибусь, они покажут, что это ты меня толкнул! Ты!
 В ответ Григорий Павлович злорадно расхохотался и удалился в комнату.
 - А и наплевать! - крикнул он уже оттуда. Он снова принялся ходить взад-вперед по комнате, расшвыривая ногой по углам табуретки. И мало-помалу ярость начинала отступать. Он даже подумал, что лишнего накричал в запале. Зачем-то приплел больницу: да мало ли что может сорваться с языка невменяемого. И когда Андрей Павлович в очередной раз позвал его:
- Брат! Но ведь брат же ты мне... Не бери греха на душу! Я падаю, падаю! - он бросился в ванную комнату и подхватил Андрея Павловича, который и в самом деле (а возможно, при виде бегущего) начал валиться набок.
 Он перенес его в комнату.
- Осторожно, осторожно, - шептал при этом Андрей Павлович, - кости не сломай, - усадил на диван, набросил на него одеяло.
- Сиди, - сказал, - хрен с тобой. Ты не стоишь преступления.
И сам сел у стола, уставясь в окно. И так молчком они оба сидели довольно долго.
 Жужжала муха, стукаясь о стекло. В открытую форточку влетал уличный шум. Сопел Андрей Павлович, точно обиженный ребенок... Только сейчас Григорий Павлович обратил внимание на вещи, как бы инородные этому дому – дорожную сумку у шифоньера, на плащ, брошенный на спинку стула между окном и тумбочкой... и в целом, по всему объёму комнаты, кажется, прошлись чьи-то заботливые, умелые руки. В прошлый раз, помнится, его не оставляло брезгливое чувство от окружающей нечистоты.
 - Чьи это вещи?
 От неожиданности Андрей Павлович испуганно дернулся:
 - Какие вещи? А-а. Сын приехал. - Он, кажется, сам об этом позабыл, и теперь приободрился: - Вот я ему расскажу, как жестоко ты со мной обращался.
 - Да-а? - саркастически скривился Григорий Павлович. - А ты не подумал о том, братишка, как был бы рад твой сын, если б я тебя пристукнул? Ты же всем в тягость. Сам не живешь и другим не даешь. Как жил по-свински...
- Не смей так говорить про моего сына!..
 - ... так и умрешь свиньей. Расскажи, расскажи. Он с удовольствием послушает.
 - Ты не смеешь так говорить! - Зрячий глаз Андрея Павловича суетливо-затравленно забегал из стороны в сторону. - Если ты сам изверг, то не приписывай этого другим!
 - С чего ты взял, что я виню? Наоборот.
 - Я понима-аю, что скрывается за твоими словами, понима-аю. Ты, дескать, вел праведную жизнь, в отличие от меня... Чему ты радуешься? Тому, что сегодня тебе разрешили говорить? И ты брызгаешь слюной в упоении. Так завтра могут и запретить.
 Вот так всегда, стоило им сцепиться, как с личного они моментально перескакивали на общественное. Иногда совершенно без всякой логической связи, казалось бы.
 - Что-то я не уловил.
 - Все ты прекрасно уловил. Ты мне еще про ядерную угрозу давай расскажи. Про экологию напомни!
 - А что, не надо? Тебя это не трогает?
- Представь себе, нет.
 - Слушай, может быть, не будем про политику?
 - А меня что беременную бабу на соленое...
 - А-а, догадываюсь: жалеешь, что в отличие от некоторых, у тебя нет такой возможности - распрямиться? Но в этом, парень, ты сам виноват. Я понимаю, ты хотел бы сойти за мученика. Да только не тянешь ты... на модную публичную фигуру.
 - Ты повторяешься, Гриша...
 - ... на безвинно обиженного  судьбой, властями, временем. Ты сперва спился, - сперва! - а уж потом нашел себе прикрытие, формулировочку. Потом! Задним числом. Вот так. И не надо, знаешь, хоть передо мной-то разыгрывать этого самого... Лихо придумал! Свалить все свои грехи на эпоху! Артист!
 - А не твое дело, - устало отмахнулся Андрей Павлович. - Ты-то чем лучше меня? Ты, прошедший колючую проволоку, где твое милосердие? Или ты научился не иметь его?
 - Я научился обращать его на тех, кто в нем действительно нуждается. - Григорий Павлович обнажил в оскале прокуренные зубы и повел подбородком так, будто у него свело шею.
 - А я, значит, не нуждаюсь?
 - Ты? Нет.
 - Недостоин? Так-так. А если из-за тебя, паскудника, я карьеры даже не сумел сделать? Ты сидел в лагере, а я тут под подозрением ходил. Ждал со дня на день... Может, твоя участь легше была. Страх, видишь ли...
 - Да брось ты, - отмахнулся Григорий Павлович.
 - А я тебе все же расскажу такую историю. Был у меня приятель, а у него  дочь-проститутка. Узнал папаша об этом и ну ее учить ремешочком. Та вырвалась и бежать. Куда бы ты думал? В милицию. Приезжает к папаше лейтенант и говорит: собирайсь. Я тут еще случился ненароком, он и меня прихватил. Папаша спрашивает у лейтенанта (уже в отделении): «Вы что же, пользуетесь ее услугами?» А ему в ответ: «Какое твое дело? Может, и пользуемся, но это тебя уже не касаемо. Понял? Тебе поручено ее кормить и одевать, остальное нам предоставь».
 - И все? И весь пример? Не густо. - Григорий Павлович, сунув руки в карманы пиджака, рассеяно взирал на брата.
 - Тебе мало? Или ты своих дочерей тоже приставлен лишь кормить да одевать? Но это притча - ладно. Я же говорю: и меня заодно захватили  для беседы - или в свидетели, не знаю. Так вот, когда я намеревался сесть в фургон, лейтенант этот пнул меня под зад. Я оборачиваюсь, а он руку под козырек. Рыжая пухлая харя. Я б его одним ударом, но как же - он при исполнении. Только я опять в фургон нацелился, он мне вновь пенделя. Я к нему,  он ладонь под козырек, и улыбается, гнида!
-  Ну и как ты вышел из положения?
-  Любопытно? Вот я и говорю: все вы, сволочи, любопытны.
 - И все же, к чему твоя притча?
 - Зря ты пришел, брат. Сынок еще тут мельтешит под ногами. Ну он ладно - глупой, но ты-то чего суетишься? Отпущение грехов хошь заполучить? Индульгируешь? Так зачем тебе? Тебя не в чем попрекнуть…
-  Все-то ты, Андрей, перепутал.
- Да? Ладно, тебе виднее. Но даже если я и записываю себя в мученики задним числом, то... если даже это и так, то что? Если я просто был слаб? Если я пыль? Развеять меня по ветру? Так, по-вашему?
 Григорий Павлович встал, взял у порога свою сумку, стал из нее выкладывать на стол консервы. Андрей Павлович, тоже уставший от бесполезной пикировки, следил за ним с нарастающим интересом. Чем больше появлялось на столе продуктов, тем сильнее загорались его глаза: он, казалось, прикидывал, сколь долго можно протянуть на это продовольствие. Он даже имел неосторожность прошептать:
 - Да-а, такого дефицита на наши карточки не достанешь. А все пролетарием прикидываешься.
 Григорий Павлович тяжело поглядел на него:
 - Вообще-то ты прав, - проговорил он резко, - эти подачки лишь развращают. Не жалей тебя никто, ты либо выздоровел бы, либо давно уж помер. А так только...
 - Ты сводишь со мной счеты! - взвизгнул Андрей Павлович.  Ты не брат мне больше! Дождался удобного момента? У меня нет отныне брата! У меня!.. – и поперхнулся.
 Григорий Павлович утробно рассмеялся:
 - Если б ты знал, как приятно мне такое слышать. Ты напиши мне это на бумаге, я тебе в ножки поклонюсь. И сыну напиши то же самое. Слышишь?! - Григория Павловича вновь охватило бешенство, он было шагнул к дивану, но затем быстро обернулся к столу, схватил консервную банку, замахнулся...
-  А-а! - испуганно взвыл Андрей Павлович.
 И тогда Григорий Павлович швырнул банку в форточку.
-  Что ты делаешь?! Что ты делаешь-то, дурак?! - заголосил Андрей Павлович.
- Не вопи! На, получай! - клокотал Григорий Павлович и одну за другой выбросил тем же способом и все остальные банки. - Тебя нельзя жалеть! Тебе нельзя потакать! - И подхватив сумку, он выскочил из комнаты. Сбегая вниз по лестнице, столкнулся с молодым человеком, напомнившим ему племянника. Не оборачиваясь, замедлил шаг в ожидании оклика. Но оклика не последовало. И тогда он подумал: «Ну и бог с вами! Разбирайтесь!»
 Минут через десять в комнату Андрея Павловича робко заглянула Петровна.
 - К тебе можно, касатик?
- Петровна, Петровна! - запричитал тот. - Спустись скорее во двор, подбери банки с тушенкой, лососем... всё там, за окном, на земле! Скорее, там целое состояние! Богатство. Братец мой поганый все повыкидывал!
 Петровна округлила глаза, перекрестилась и поспешила исполнять поручение. Однако под окном ее поджидало потрясение, силу которого можно сравнить разве что с землетрясением: консервы, выброшенные Григорием Павловичем, собирала в широкий свой подол ее соперница - долговязая старуха-соседка. В первый момент Ангелина Петровна окаменела от возмущения, но уже во второй момент с воинственным кличем она кинулась на врага, и, насмотря на свой малый рост, заставила-таки врага поспешно ретироваться, причем от неожиданности выронить приобретенные трофеи. Через двадцать минут Ангелина Петровна вернулась к Андрею Павловичу и по ней было не понять: то ли действительно консервы унесли расторопные прохожие, как она утверждала (Андрей Павлович, будучи голышом, не догадался проследить из окна), то ли прибрала себе. Так или иначе, но вскоре она отправилась в магазин с выданным ей червонцем.

26

 Моросил дождь, напоминая звуком пересыпание с ладони на ладонь мелких стеклянных шариков.
 Сергей шел от Марины домой.
 На крутой лестнице, соединяющей два сблизившихся тротуара, он в нерешительности приостановился, потому что обратил внимание, что по дороге вышагивают два парня, и машинально отметил, как один из них подозрительно оглянулся и что-то сказал попутчику. И тот тоже быстро вертанул головой. И предчувствие чего-то нехорошего отдалось в Сергее предупреждающим звоночком, будто серебряная ложечка задела по кромке бокала, и возникший и тут же угасший звук оставил после себя тягостную настороженность пустоты и душевного неудобства. И точно, не успел он сделать и двух шагов по скользкому тротуару, как его окликнули:
 - Эй, кирюха, ну-к постой! - и одновременно (Сергею показалось:  заученно) они, эти двое, будто два волка, перемахнули через газон, отделяющий дорогу от тротуара. Сергей успел лишь обернуться, а они уже стояли перед ним. Тонкие губы, змеясь, вздрогнули в презрительно-угрожающей усмешке, и в глаза Сергея впились желтые, стылые зрачки:
 - Такой надменный вид у гражданина. Скажи, пожалуйста! Может, ему и двадцать копеек жалко?
 Боковым зрением Сергей замечал: тот, второй, пониже ростом, с одутловатым, угрюмым лицом («Боже! Это ж Маринкин муж!») тенью норовил сместиться ему за спину. И паника захлестнула мозг. Но он тут же, однако, прикрикнул на себя: «Спокойно! Не дрейфь! Никто тебе не поможет!..» И зрение его, и слух обострились до необычайной пронизывающей все окружающее силы: улица безнадежно пустынна и едва освещена, ни одного звука, принадлежащего человеку, ни одного... Впрочем, нет, вот кто-то мелькнул в отдалении и  круто свернул, почувствовав опасность. Мгновенными, раздражающими уколами летели поверх основного сознания бессвязные мысли: ... почему сегодня?.. Сегодня-то почему?!. Неужели срок?!. Неправда!.. Кто-то должен пройти мимо!.. Может, их наняли  попугать?!. Главное же внимание невольно сосредоточено на руках высокого парня, сунутых в карманы кожаного полупальто: что там - нож?!. Первым надо ударить?!. А промахнусь?.. - и сразу воображение заработало: промахнувшись, поскальзывается, падает, и они бьют его ногами...
 - Двадцать копеек?!. - взрывается в мозгу какая-то неясность, зацепка – отдалить развязку, собраться с мыслями, придумать что-нибудь, задержать нападение. - Двадцать?..
 Да только не в копейках дело, и потому высокий парень будто не слышит вопроса жертвы, резво делает шаг назад:
 - Да он, сволочара, драться с нами собрался! - и правую руку из кармана дерг-дерг. И по тому, как она у него там застряла, ясно - нож! И физическое ощущение входящего в живот холодного металла, боязливое сокращение мышц, кровяной привкус на языке, звон в ушах, головокружение. И вместе с этим истерический, ослепляющий всплеск ненависти - за что, по какому праву?! И потому - до горла добраться! - нечего терять! Сгинуть - так вместе!..
 Лезвие блеснуло ядовито-синим отливом. И в этот же момент Сергей выбросил навстречу левую руку, правой же ударил в оскал зубов. И высокий повалился на своего угрюмого напарника, лишив тем самым возможности к нападению. Сергей в мгновение ока перескочил на дорогу и, ощутил прилив веселящей, всепоглощающей злости, ннеожиданно для себя закричал:
 - Окружай их, ребята! С тылу заходи, с тылу! Илья,  вперед!.. С ножом,  да?! Гниды поганые! Поплатитесь! Все равно поплатитесь! Ну, давай, кто кого! - И видя, как они побежали (низкий придерживал высокого за локоть), уже шепотом: - Ах вы дряни! Дряни вы безмозглые... - и почувствовал, как слабнут ноги.
 Уже у своего дома, закурив, подумал, что самое время порвать с Мариной.
 - Помирать в мои-то годы - это слишком банально! Сколько можно рисковать! - И распаляясь: - Ну ее к лешему! Надоела. Надо на ее сестрицу переключаться. Ей, кстати, комната тоже не помешает.

27
Вчера Илья созвонился с Сергеем, чтоб тот помог ему свозить отца в сберкассу.
- Я не уверен, что моя машинёнка заведётся, но приложу все старания, - согласился тот. - Помочь – конечно, святое дело…
Сергея всё не было и, не выдержав, Илья отправился один. Может, всё же обойдётся без отца? Анрей Павлович прожужжал уши: «Да я вон ангелочка посылаю, и то ей выдают… Она платочек с головы снимает и - мужик мужиком. А на фотке не разобрать: на ли там или кто другой… А квиточек я накорябаю, чтоб подписи сличили…»

…Кассирша собралась уже выдать деньги, даже вложила их в замусоленный паспорт Андрея Павловича, чтобы удобно подать в окошечко. Илья мгновенно расслабился, скинув тягостный груз ожидания. И вот это движение радости (обнаружение), похоже, всё испортило… Улыбнувшись, Илья помолодел, и эту перемену в его облике ( разгладившемся лице) кассирша уловила, хотя и не поднимала глаз, - почувствовала, что ли?.. Позже, осмысляя ситуацию, Илья готов был объяснить провал «операции» внезапным проблеском солнца за окном, осветившем мрачноватый зальчик и сорвавшем, таким образом, «маску старости» с лица посетителя, делавшую Илью очень похожим на фото в отцовом паспорте.
- Подождите, простите!.. А сколько вам лет?.. Собственно… - наивное личико девушки зарделось, ротик её мило приоткрылся…
Илья торопливо и сбивчиво забормотал объяснение: мол, так и так, отец очень болен и не может сам… Да и не первый уже раз он, Илья, сюда приходит с таким поручением…
- Не помню! – отрезала кассир, превращаясь в неприступного чиновника. И глаза её заблестели негодованием, а дыхание явно участилось. Видимо, она, к тому же, прикидывала: не позвать ли кого в помощь – а вдруг её бдительность вознаградится? Грамотой за бдительность или даже премиальными. Но, помедлив, – отпустила:
- Извините, не могу. Вы… не мой… клиент. – Сказала, слегка задыхаясь от волнения, и таким зловещим тоном, что без особого труда можно было догадаться, чьим клиентом она считает самозванца, вздумавшего её облапошить. И вернула чуть ли не швырком паспорт, выхватив из него деньги. – А сберкнижку верну непосредственно владельцу. Лично! Так что привозите вашего папашу!
Илья шёл обратно «домой» в неиссякающей досаде – и на себя, и на отца, и на Сергея, и на весь белый свет. Теперь он отчётливо осознавал, что со стороны могло показаться (и верно ведь показалось так – этой девице-кассирше!), что он, сын, обирает отца-инвалида, пользуясь его беспомощностью и безразличием окружающих… И ведь денег-то, ёлки-палки, шишь да маленько! – значит, попьянствовать собирался сынок на чужие гроши, попьянствовать! Другой бы доверенность хотя бы выправил законным порядком. А этому невтерпеж – так загорелось опохмелиться! Бессовестный…
И если бы не оставленная у кассира сберкнижка, он был готов теперь отказаться от мероприятия…
Он и до этого уже сожалел, что согласился на отцовы уговоры взять эти деньги. «Ты так потратился на меня… - ласково вёл подготовительную работу Андрей Павлович. – Я тебе на дорогу облигаций дам, зачем они мне в моём-то положении… Помру и не отоварю. Когда ещё выплачивать начнут?!. Только обещают. А обещанного три года… и ещё три… и ещё!.. Жди, пока не сдохнешь! Государство не проведёшь! Может, и никогда не вернёт. А соседи умыкнут всенепременно. Знаю я их всех, прощелыг!.. – И успокоясь от внезапной, а возможно, и наигранной вспышки гнева, уже равнодушно обмолвился, вроде как о несущественном: - И деньжат надо снять со сберкнижки. Много не дам, но всё же...»

В квартире с отцом уже находился Сергей, он приехал пять минут спустя после ухода Ильи, приехал на автобусе, а не на «волжанке», как обещал. Весёлым тоном доложил:
- Сломалась-таки машинёнка окончательно, - и прибавил, откликаясь на удручённо-недоверчивый взгляд товарища: - А чо ей, сто лет в обед. Хочу еду, хочу - нет. Ещё папашина. Сгнила на огороде.
И это прозвучало ещё хуже: как отговорка, заготовленная в оправдание.
Илья бросился искать машину, но город точно вымер, а ещё точнее – словно воздушную тревогу объявили, и все попрятались в бомбоубежища. Даже в обоих концах улицы не ощущалось никакого предвестия механического движения. Какая-то томительная, тревожная тишина вдруг возникла, ощущение даже близкой беды.
- Пошёл ты к чёрту! – сказал Илья сам себе и побежал на параллельную улицу. Но и там никакого подходящего транспорта не обнаружил. Лишь старый «москвичок» приткнулся к ветхому забору частного домишки.
- Ну не на трамвае же! – продолжил диалог с самим собой Илья, заметя промелькнувший в проулке оранжевый брусок с рогами на крыше, и в отчаянии глянул на серое небо. Как ни странно, небо, хоть и неприветливое, слегка его успокоило. И, тем не менее, договариваясь с водителем заляпанного навозом самосвала, он чувствовал, что водитель этот с каким-то подозрением вникал в его просьбу довести инвалида до сберкассы. Илья отнёс это к своему неуверенному виду, но, забравшись в кабину, сообразил: как же они будут загружать на такую высоту больного человека, которому каждое прикосновение причиняют боль? Андрей Павлович был даже на вид так гутаперчив и слаб и к тому же взвинчен предстоящим «путешествием», что…
- Ладно! – вслух сказал Илья. – Как-нибудь!
- Чего? – испуганно покосился на него водитель.
- Нет-нет, ничего... Сюда-сюда, вот сюда-а… Правильно, шеф. Обожди пару минут, я щас!
Хотя отца вели медленно и аккуратно, он постоянно взвизгивал и ругался.
- Ты что так держишь меня?! – обращался он непонятно к кому. – Ой-Ой! А-яй! У меня же всё болит! Тело от малейшего прикосновения стонет, а ты хватаешь! Своими ручищами! Клещи, а не пальцы у вас! У обоих!
Сергей гримасничал, отклоняя свою круглую голову за спину Андрея Павловича, даже шепнул:
- Придуривайся больше.
- Что, что ты сказал?!
- Хватит! – вдруг психанул Илья. – Хватит верещать! Соседей привлекаешь?
- Чего ты, чего ты, - испугался Андрей Павлович. – Смотри, какая крутая лестница! Я же если свергнусь с неё, мне кранты!
- Сам ведь предложил!..
- Я предлагал, предлагал… но чтоб не самому ходить туда! А тут с поводырями такими… такими грубыми!
- А ты жить хочешь, что ли? – рявкнул Илья. И про себя ужаснулся: «Чего я это?..»
- Тихо, спокойно, - ласково пропел Сергей. И заметя у подъезда транспорт, пропел ещё, но уже с нотой восхищения как бы: - Поберегите силы – нам ещё грузиться. Кран вызывать не пришлось бы.
Тут и Андрей Павлович увидел самосвал, и его затрясло. Ноги у него перестали держать совсем и он обвис всем свом непослушным телом на руках «поводырей». Илья не ожидал этого «обвала» и едва не выпустил отца, а, подхватив, так защемил его предплечье, что тот завизжал не хуже порося, ведомого на убой:
- Вай-вай-вай, вай-вай-вай!..
- Если не прекратишь концерт, - глухо поцедил ему на ухо Илья, - я умываю руки! Понял?! Если Сергей тебе поможет, будь доволен. А так сам поползёшь обратно в комнату свою вонючую!
Андрей Павлович в ужасе покосился на сына остановившимся глазом и больше не проронил ни звука, хотя все трое ещё долго корячились, напрягаясь, пока грузили на сиденье кабины непослушное парализованное тело.
Намучившись, Илья решил не сгружать отца у сберкассы, а сходить одному и попросить кассиршу выглянуть – визуально, так сказать, удостовериться в доставке «её клиента»…
Девушка, хотя и без охоты, но вышла на крылечко. Однако, едва завидев Андрея Павловича, приторно-ласково улыбавшегося ей из открытой двери машины и приветственно шевелящего пальцами правой руки, тут же засмущалась, зарделась даже и резко повернула назад, так что пальтишко её слетело с одного плеча… Илья успел заметить, что на глазах у неё навернулись слёзы, и сам проникся к себе сочувствием. «Вот не поверила, - хотелось ему попенять. – Все вы такие!.. чёрствые… Себя только честными почитаете! Другие все – воры и мошенники!»
Полученные деньги он стыдливо, скомкав, спрятал во внутренний карман.

28

  Илья лежал на кровати и тупо смотрел в потолок. Он находился в том состоянии, когда все уже передумано по нескольку раз, но решимости на поступок еще не возникло. От пульсации крови поскрипывали подушечки пальцев, схваченных на затылке в замок.
- Ты не спишь? - медленно проговорил Андрей Павлович. - Я забыл тебе сказать:  - Телеграмму принесли без тебя, на телевизоре лежит... хорошо, дверь была не заперта.
 Вставать не хотелось. Лениво рассуждал: «От кого? С какой стати кому-то слать мне телеграммы? Евгения?.. Чушь. Телеграмма... зачем вообще нужны телеграммы? Какая глупость слать телеграммы. Людей будоражить...»
 - От кого? - спросил он уже минуты через три.
 - Я понял, от жены.
 «Во как. Ей-то чего?.. То-оже телеграф загружает... Алик заболел?!. Да нет, это было бы чересчур удачным предлогом отсюда слинять. С работы, небось,  вот что. Интересуются: когда я и что я?» Однако и после этого он поднялся не сразу. А, поднявшись и найдя телеграмму, сперва вернулся и лег, полежал, точно отдыхая от тяжких трудов, и только затем поднес листок серой бумаги к глазам. Но прежде глянул на подпись, надеясь уже по ней разобраться, в чем дело. Да, действительно: «Маша". После чего он пробежал текст, не вникая в смысл, и эта очевидная и очередная уловка увильнуть от возможности быть хоть как-то потревоженным, наконец-то вывела его из полнейшей заторможенности - он усмехнулся: «Ладно, пора заканчивать мирихлюндию. Что здесь?»  И точно взяв себя за шиворот, ткнул носом в первое слово строки: «Дед... («А причем здесь дед?») ... помер. («Хм».) ... похороны девятнадцатого. («Сегодня восемнадцатое... кажется».) Заверена врачом.
 «А любил ли я старика? - неожиданно подумалось Илье. Но поскольку ему было не по силам теперь же разбираться в симпатиях и антипатиях, он, раздражаясь, отмахнулся:  «Сыт по горло...»
- Едешь? - спросил Андрей Павлович тоном, в котором не чувствовалось сожаления.
- А прямо щ-щас, - быстро ответил Илья от внезапной досады за это намеренно обнаруженное удовлетворение. А, сказав так, ощутил неожиданный приток сил. Сел на кровати, поглядел  на отца:  «А почему бы и нет? Именно-именно щ-щас. Немедленно собраться  и в путь. Хватит! Хватит с меня этой комедии! К черту! В конце концов, не Евгения, так Маринка, не Маринка, так Тамарка. Мне, во всяком случае, эта ваша хибара ни к чему».  И победно оглядев сумрачно-зеленоватые углы комнаты, он, ободренный, прытко вскочил и пошел умываться.
Андрею Павловичу легко было понять сына, и он его не осуждал, скорее жалел. Но он также понимал - вернее, предчувствовал, что видятся они в последний раз, поэтому не преминул зацепить:
- И почему ты не привез мне внука?
- Опя-ать! - резко развернулся к отцу Илья. - Опять  двадцать пять?
- Да-а! Опять! Я вот гляжу на тебя и удивляюсь! И сомнение меня забирает. Кажется мне иной раз, что ты вовсе не мой сын. Да-а!
- Ты, кажется, ровторяешься. - Илья вышел в прихожую и шваркнул за собой дверью.
Зрячий глаз Андрея Павловича задрожал и наполнился слезой.
- Аккордеон возьмешь? - спросил он в какой-то затаенной надежде, когда сын вернулся собирать вещи и остановился посреди комнаты в раздумье.
- Зачем? В другой раз. Видишь, саквояж-то мой  и без того на поросенка похож.
- А я хотел тебе еще образцы бланков всучить.
- Каких бланков?
- Ну, куда, как и в какой форме жаловаться. Мало ли... Вон на шифоньере, специально приберегал.
Илья достал сшитую нитками толстую пачку бумаг, полистал и положил на место:
- Это тоже в другой раз.
Теперь нужно было как-то выйти. Илья прошелся по комнате, рассеянно окидывая взглядом затуманившееся пространство, постоял у окна, затем быстро подошел к отцу. Тот с трудом - и, похоже, неподдельным - приподнялся, и тогда Илья наклонился и обнял его.
- Ну, пойду.
- С богом, сынок. Не поминай лихом.
- Да что ты хоть!
- Да уж как есть.
Едва захлопнулась за сыном дверь, Андрей Павлович смахнул слезу и постучал по батарее.
- Будь вы все прокляты! - проговорил он с чувством. - Одна от вас моpока!

29

 В Дубровинск Илья приехал ранним утром. И, сойдя с электрички, поразился: будто отсутствовал здесь, по крайней мере, года два. Всё в городе будто обновилось.
 Автобусы на стоянке - неповоротливые, теплые, мирно посапывающие во сне бегемоты, и воздух вокруг них мягко колыхался. И такое ощущение, что все они почивают в терпеливом ожидании его приезда: ждали, ждали и закимарили. И кондукторша, в дрёме уронившая голову на свою сумку, на его вопрос: «Когда тронем?» - вскинулась было, и не узнав, кивнула на старую водонапорную башню, кирпичные стены которой покрывала серебристая чешуя жестяных планок-расписаний, и снова притихла на своем высоком сиденье, уронив голову теперь уже на плечо.
 И он вроде пожалел, не стал будить, пошел пешком.
 Сразу же за углом на другой стороне улицы едва прорисовывался в зыбкой настороженной тьме странных очертаний угластый механизм, напоминающий динозавра с длинными пилообразными челюстями, и, вглядываясь в него, Илья так и не сумел угадать его назначение.
 Слева возник, как волшебное нутро сказочной шкатулки, уютный зальчик магазина игрушек. Затем витрина комиссионного магазина: меха, подвенечные платья... и повеяло в воздухе праздничным убранством. И сластями, пиршеством – от кондитерской неподалёку…
 Илья шагал, не останавливаясь, мимо всего, что пыталось задержать его внимание, и внутри него зарождалось радостное чувство узнавания. А впереди, казалось, его поджидало какое-то открытие, откровение.
 Вон сбоку засветился туманно-изумрудный туннель кленовой аллеи, в конце которой горит, сияя переливами граней, фонарь. Вот мутно-мазутный отблеск вечной лужи под ногами. За следующим поворотом в нос ударяет густой сложный запах амбулатории. И женщина в шуршащем плаще, входя в больничный двор, бухает за собой железной створкой ворот так, словно бочку пустую роняет.
 Город постепенно просыпается. Первыми закопошились дворники. Один, торопливо семеня, потащил картонные коробки, другой у дверцы в торце дома нетерпеливо зазвенел ключами, выбирая нужный, вот открыл, выкатил детскую коляску - и забренчали веселые погремушки ее несмазанных колес. И выведенная на проминку большая, гладкая и черная, как тень, собака вопрошающе навострилась вслед этому звуку, готовая забрехать. И хвост её, длинный и гибкий, превращался то в восклицательный знак, то – в вопросительный. И вдруг начинал раскручиваться, готовый хлестнуть по гладкому хозяйскому крупу по команде: «Фас!»
 Тепло. Воздух - влажное, освежающее полотенце. Остро и заманчиво пахнет свежевыловленной рыбой. Светает. Зажигается свет на этажах. Чаще захлопали двери подъездов. Шарканье подошв и цоканье каблуков. Говор, смех, кашель  спросонья - отрывисты. Где-то встрепенулся одинокий петух - загорланил, помолчал и - опять,  взывая к отклику соплеменников. Но на его крик откликнулся стук молотка в ветлечебнице - разноцветно освещенном домике-теремке. И заглушая эти, еще робкие звуки шелестеньем колес, выворачивает из-за булочной автобус.
«Гляди-ко!..» - удивился Илья с какой-то болезненной радостью. И сам не понял, отчего его ногам захотелось пританцоваывать.
 Мир безнадежно теряет свою камерность, раздвигаются границы зрения, проступают предметы, обретая свой подлинный смысл. И в какой-то миг захотелось Илье вернуться, узнать,  что там за динозавр был у вокзала?
Распускаются кроны деревьев в утренней увлажненной прозрачности, и что-то в них незнакомое, иноземное: контуры заброшенной церквушки в посеребренной туманом глубине лужайки-газона кажутся остовом средневекового замка из французского фильма о рыцарях. Но, может, наоборот, они, французы, снимали свое кино у нас?..
 И словно убыстряется темп жизни, ее кровяной ток. Илья замечает, что шаг его непроизвольно делается шире, поспешнее.
 Пересек улицу, в недрах которой уже зашевелилась новая стройка, и косой мохнатый сноп прожектора бьет оттуда, ослепляя прохожих, делая невидимым все там находящееся. А из этого моря света, будто нарождаясь из его лучей, валом валит рабочий люд. И двигаясь некоторое время навстречу этому неукротимому людскому потоку, Илья пытливо вглядывается в незамутненные пока еще лица, стараясь отыскать в них отклик своему состоянию.
 И дальше - мимо детского сада с неожиданной, непредсказуемой ребячьей болтовней. Мимо школы - с толчеей в раздевалке-аквариуме... Проплывают встречные, исчезают, другие возникают взамен, некоторые память фиксирует: насупленно-серьезное личико девчушки  - она готовится войти в соприкосновение со своими школьными заботами; надменное лицо подростка, пыхающего сигаретой, с боязливой готовностью в глазах встретить учителя...
 Илья придерживает шаг:
«Бегу?.. Куда?.. Точно кто меня ждет...» -  и пошел медленнее. Но вокруг него движение не замедляется, напротив - звуки делаются отчетливее, ожесточеннее. Грохают мусорные баки о борт мусоровозки, падают крышки на асфальт и звенят подобно оркестровым тарелкам. Раз, два, три - в три приёма: один человек, в кожаном переднике, выставляет жестяной цилиндр из подсобки и торопится к следующей, двое других ловко подхватывают бак и опрокидывают его в выдвинутую челюсть машины и она тут же начинает задвигаться, поглощая добычу, и противно подвывать от жадности. Все точно торопятся управиться с делами до полного рассеивания тьмы. Илья ловит на себе недовольный промельк насупленно-сосредоточенных глаз этих людей - посторонись! И он сходит в сторону, подчиняясь.
 Но вот  дедов дом. Ноги слабеют...
 
 Гроб с телом стоял в сенцах и уже распространял запах тлена. Илья приподнял покрывало и поглядел на иссохшее лицо старика. Из правого угла рта высовывался клочок ваты. Прикрыл опять. И только после этого заметил Алика, стоявшего у гроба с дальнего края.
 - Ты чего здесь? - не без испуга спросил его.
 - Так просто.
 Мальчик пошмыгал носом, затем вроде как похвастался:
 - Хорошо, что я ему ноги вчера выпрямил, да?
 Илья погладил сына по голове.
 В сенцы вышла мать, увидала сына, подошла, встала рядом, затем сказала:
 - Ночью помер. Вечером к нему подхожу, а он вот так... - Евдокия Акимовна потискала себя в лоб острыми костяшками сжатого кулачка. - Ровно вспомнить что хотел и не мог...


30
ЭПИЛОГ.

 ...Навстречу лесу, дыму костра, шашлыкам, только колеса шипят, а лыжи, точно натянутые ветром разноцветные ленты, торчат из багажника. В салоне битком. Илья делит заднее сиденье с Леной и тремя детьми – её Максимкой с Настёной и своим Аликом. У ребятишек нетерпение выражается в непрестанном ерзанье, блеске глаз, бесконечных вопросах, уточнениях. Максимка с Настёной теребят своего отца Николая на переднем сиденье, тот косится на них опасливо-грозно, демонстративно прикрывая от них локтем руль. Задевают и Машу, и она, решив, что это Алик, наконец, не выдержав, шлепнула его по лбу. И тот насупился до самой остановки. Максимка, кому Алик мешал первенствовать, злорадно цедит:
-  Вот та-ак! - и получает от сестренки варежкой по губам:
-  Не радуйся! – назидательно говорит  Настёна.
 Николай без конца оборачивается всем своим сбитым телом, таращит наивно-скорбные глаза - проверяет: не потерялись лыжи? Лена выговаривает ему нарочито сердито:
 - Ну ты-то чего крутишься? Тоже шило в одном месте? Чай, не ребенок. Пример показывает. Надоел, говорю. Куда они денутся, деревяшки твои? Не дает с Илюшей спокойно пообниматься.
 Выехали за город и свернули к лесничеству. На повороте Лену прижимает к Илье и она заговорщически подмигивает и кивает на сидящую спереди Машу, всем видом своим показывающую, что ей эти игры безразличны.
 Прогулка в лес была затеяна друзьями, собственно, с прозрачной целью - примирить Илью с Машей. Так уже было не раз.
 Не доезжая до лесничества, затормозили у свежее накатанной лыжни, синей просекой уходящей в лес. Сумбурно посовещавшись, постановили: Илье поспешить вперед на их прежнее место и постараться до прихода остальных разложить костер.
 Илья был рад оторваться от шумной компании. Боковой ветер сек сухим снежком в висок, и он увеличивал, увеличивал темп, пока не почувствовал, что согревается и вместе с этим освобождается от душевной хмари.
 Из-за поворота прямо на него, вывалив из черной пасти розовый распаренный язык, вылетела белая, величиной с теленка, собака. Обдав мощным, горячим дыханием, она пересекла соседнюю лыжню, зарылась грудью в снег и вскинула морду кверху чуть ли не вертикально, с ходу же вывернулась, крутанув лоснящимся задом, и помчалась дальше. Илья запоздало затормозил, охнул, задохнувшись, будто в рот ему ударило упругой струей перегретого воздуха. И не успела в ногах рассосаться предательская слабость, на лыжню – шагах в десяти по ходу, проломив чащу, вымахал сохатый, охваченный по бокам курчавым фиолетовым инеем. Приостановился, царственно запрокинув рога, скосил вздрагивающий лилово-настороженный глаз на человека – охотник, нет? - и, всхрапнув, - дальше в гору, мощными скачками, осаживаясь кормой и оставляя за собой глубокую борозду. За ним молчком, хищно пригнув голову, зигзагообразно перескакивая с одной стороны борозды на другую, погналась та самая белая собака...
 И от внезапного ли потрясения - встречу с лосем - Илья увидел все вокруг по-иному: освобожденным от своего угнетенного состояния - чистым, первозданным, немного таинственным, словно одним духом выпил бокал шампанского.
 С просеки повернул в лес, к припорошенному кострищу, сбросил лыжи, рюкзак с плеч и, сам с собою разговаривая, азартно принялся готовить место для пикника.
 Вскоре вперекличку - басовито и звонко - заскрипел под лыжами и палками снег, рассыпался стук и треск, покатился клубок спутавшихся детских голосов.
 - Эй, костpово-ой, где жа косте-ор?! - взвился над всеми остальными насмешливо-задорный голос Лены.
-  Ма-а! - перебивает Настена. - Я так сильно кататься хочу! Как папа. Да-а, он дальше поехал!
-  И я, и я тоже, тоже хочу! - подключился Максимка. И все загалдели вперебой, и никто, похоже, друг друга не слушал. Один Алик подъехал молчком, порыскал хмурыми глазенками, оценивая, на какой стадии готовности костровое дело, плюхнулся в сугроб, и тоже кинул свою реплику, ни к кому конкретно не обращаясь:
 - А я не поеду. Устал. Здесь буду.
 С разгону - видимо, догоняла - подкатила Маша, и, не переводя дыхания, прикрикнула на сына:
 - Чего уселся в снег? А ну встань! - и вполоборота Илье: - А ты куда глядишь? Отец!
 Алик мигом в плаксивую оборону:
 - Нога болит, нога у меня боли-ит.
 - Нога у него болит! И поэтому в снег садиться? - и опять вполоборота Илье: - Не можешь о сыне позаботиться? Почему он у тебя на снегу сидит?
 От ее раздраженного голоса в Илье снова начало что-то сжиматься. Ему даже почудилось: это защитная оболочка его сжимается под ударами раскаленных слов-снарядов, которые все же дырявили ее, и от невозможности противостоять их силе и неотвязности, по телу стали растекаться боль и отчаяние, захотелось сжать зубы и, запрокинув лицо к вершинам сосен, замычать. Пересиливая себя, он бодро сказал:
 - А и правда, не покататься ли вам, покуда я тут костер разведу? Не то замерзнете. Я лося, кстати, видел неподалеку, поспешите, может и вам повезет.
 И Алик моментально загорелся, от насупленности, мстительно-ребячливой привередливости резкий переход к ласкательной просительности и какой-то даже истерической востороженности: захохотал ненатурально, закрывая глаза и открывая рот без двух передних зубов:
 - И я! - смотрит снизу вверх на мать. - И я хочу лося! - и от нетерпения вскочил, притопывает ногами.
 - Прикажете сюда доставить? - И, состроив презрительную мину, Маша отвернулась.
 - Па-ап, - с надеждой глядит Алик на отца.
 - А ты с нами, с нами! - приглашает Настёна. - Идем, идем! - и манит рукой в пестрой варежке, манит: дескать, ну их, этих взрослых. И нога у Алика больше не болит, и усталость как рукой сняло, забурлило нетерпение пуще прежнего, заспешил, засуетился:
 - А он... какой? Он  добрый?
 Маша, опершись на палки, неприступным взором наблюдает, как старательно выкладывает Илья аккуратный шалашик костра - веточка к веточке, и как невозмутимо объясняет неизвестно кому:
- Самое главное, чтоб принялось. Потом хоть корягу сверху, не потухнет.
 И, видно, хочется ей ударить по этому сооружению, поглотившему, кажется, все внимание мужа.
 - Ну, мам, лось убежит! - страдальчески взмаливается ребенок. - Ищи его потом! - И крутанувшись на месте: - Все же уходят!
 - А я тебя ждала? Ждала-а! Тебе угодно было капризничать. Вот и ты теперь подождешь. Теперь я хочу отдохнуть, теперь у меня нога заболела. Ишь, хитрые какие все! Что я вам!.. Я вам не нянька - каждого ублажать!
 - Ну вы скоро там? - уже издали доносится голос Лены.
 - Ну мам-ма!
 Илья продолжает делать вид, что всецело поглощен архитектурой костра, однако в нем нарастает нетерпение, он мысленно начинает молить: «Уходите же, уходите скорей!» - и даже готов вспылить на сына за то, что тот недостаточно настойчив. И опять пересиливая себя, пряча свою уязвленность, он принимается (с характерным хеканьем) рубить сухое, в двух шагах от тропы, дерево.
-  Пап! - кричит Алик уже издали. - Мы скоро, мы только на лося поглядим...
 Илье обожгло щеку осколком мороженного дерева, и в отместку он рубанул с удвоенной силой, так что треснуло топорище. Бросил в сердцах топор, запрокинул голову: с серого неба сыпался, сыпался крупчатый, колкий снег  на разгоряченный лоб, губы, делая мокрыми ресницы, и это шипящее падение голубовато-серой массы начало успокаивать, остужать.
«И чего я маюсь? Все пустое... земля крутится по-прежнему. И жизнь… что ж, любая жизнь – не авантюра ли. Или нет?.. Или только моя?.. И расплата неизбежна?..»
 В прорванность туч вдруг пролилось расплавленное, но уже будто остывающее солнце. И малиновый свет его, обласкав на минуту озябшую природу, прежде чем снова уступить серой промозглости, согрел душу. И тут вспомнился литейный цех, куда в детстве приводил Илью отец: ковш с расплавленным металлом, подернутым, как на свежей ране, коричневато-рубиновой коростой. Вот ковш наклоняется, корка лопается, брызгает ослепительный свет, превращая все вокруг в невесомые, бесплотные тени...
 Неделю назад Илья получил письмо из Орска, в котором домоуправ того района, где проживал Андрей Павлович, сообщала, что жилец такой-то квартиры вовсе уже и не жилец, потому пришлось его поместить в психиатрическую больницу. Испрашивала - хотя по тону, скорее требовала - разрешение передать оставшиеся от жильца вещи старухе, последнее время ухаживавшей за больным, Ангелине Петровне. Перечислялись: аккордеон - старый, холодильник - тоже очень старый, телевизор  в нерабочем состоянии и т.д. Особый упор домоуправ делала на то, что выгоды большой старуха не поимеет, а те хлопоты, которые выпали на ее долю, вряд ли вообще возможно оплатить оставшимся барахлом.
 В тот же день Илья ответил согласием.
 И еще вот что. Евгения отыскалась. Она вернулась на прежнюю квартиру. Между Ильей и хозяином той квартиры, Жорой, состоялся, так сказать, мужской разговор, сводившийся к настоятельной просьбе последнего  оставить его квартирантку в покое, потому что она выходит замуж...
 Илья пообещал.
 И, пожалуй что, все.