Верю ли я в Бога?

Когда мне было шесть, я верила в Бога. Так бабушка сказала.

 Я помню, как бабушка задвигала плотные шторы и зажигала маленькую лампочку. Она еще называла ее странно - лампада. Ну какая же это лампада. Лампада, балюстрада - это что-то большое должно быть, а от этого огонечка едва-едва свет идет.

 Бабушка закрывала дверь на цепочку. И отключала телефон. Чтобы никто не увидел ее, наверное. Засмеют ведь - столько всего изобрели, а она лам-па-да зажигает!

 Бабушка вставала на колени перед картинкой. Картинка была старой и некрасивой. От нее не пахло свежей краской и типографией, как пахнет от книжек и газет. От нее пахло чем-то приторно-сладким, как и от лампады. На картинку было лицо человека. Я не могла понять, дяденька это или тетенька - краска потрескалась.

 Картинка была в массивной резной раме. Какую-то старую провонявшую бумажку - в такую красоту! Да еще и золотые полосочки по краям, скрученные в спиральки и прибитые простыми железными гвоздиками.

 Бабушка начинала шептать что-то. Она говорила очень тихо. Я лежала на кровати под тяжелым теплым одеялом и, находясь в полудреме, не могла отделить бабушкин голос от шуршания штор и шорохов.

 Когда мне было восемь, я спрашивала бабушку о Боге.

 Я не знала, кто он, знала только, что Бог живет на небе, и хорошие дети, те, что не воруют печенье, попадают к нему на небо, где очень-очень хорошо.
 Я не знала, в чем заключается это "хорошо", но разве бабушка обманет?

 Бабушка все так же вставала на колени перед непонятной картинкой. Только теперь я уже знала, что картинка - не картинка, а икона, что бабушка не шепчет, а молится, и что рассказывать об этом никому нельзя.

 Я иногда опускалась рядом с бабушкой на ковер, прикрывая ночной рубашкой коленки - жесткие ворсинки больно кололи кожу, и невнятно повторяла слова за бабушкой.
 "Отче наш, сущий на небесах, да святится..."

 Когда мне было десять, я все еще верила в Бога.
 И бабушка сказала, что на иконе - святой мученик. И если ему помолиться, то он скажет об этом Боженьке, и Он поможет тебе.
 Бабушка дала мне книгу. Толстую, в красном переплете.
 Я пробовала читать ее, но не смогла. Там все по-другому написано было, не как в школе.

 Бабушка сказал, что это Библия.
 Мне не понравилась Библия. Там было много непонятных слов, длинных глав и мало картинок.
 Я и сейчас помню одну черно-белую картинку (на не был святой, но почему-то она не была иконой). Там был бедный старик с длинной бородой. Бабушка говорила, что это Иов. А я не понимала - если Иов верит в Бога и молится ему, то почему он так несчастен?

 Когда мне было двенадцать, бабушка подарила мне крестик. На нем был маленький-маленький человечек.
 Я все же читала Библию. На моем крестике был Иисус, и он был распят.

 А потом бабушка умерла. Икону сняли со стены, лампаду случайно разбили. Крестик я убрала в шкатулку.

 Сейчас мне тридцать пять. Я врач.
 Когда меня спрашивают, верю ли я в Бога, у меня неожиданно громко вырывается: "Нет!".

 "Спросите об этом у других,"- чуть позже отвечаю я.

 Спросите об этом у родителей, только что похоронивших ребенка, или у ребенка, оставшегося без них. Спросите.
 Но не у меня. Ком в горле ответить мешает.


С виду - хорошая девчонка. Ей лет пятнадцать-шестнадцать. Еще школьница. Ребенок почти.
 Красивая. Фигурка стройненькая, волосы кудрявые, длинные, а голубые глаза обрамлены длинными ресницами.
 Была изнасилована. Беременна.

 Или вот парень. Он постарше будет. Ему двадцать или больше. Стихи наизусть читает.
 Но это пока держится. Еще несколько часов и его будет не узнать.
 Он - наркоман.

 Эта миловидная женщина очень любит детей. Она бывшая учительница начальных классов. Полненькая, с доброй улыбкой и морщинками-лучиками у глаз.
 Она только сидит в комнате целыми днями. Не говорит. Теребит в руках салфетку и все бормочет: "Аленушка, Аленушка...".
 Она помешалась после смерти дочери.

 Малышка румяная, большеглазая. У нее лицо - одни щеки. Пухлик, хомячок - так и хочется ее назвать как-нибудь очень мило!
 Девочка тяжело прерывисто дышит. Ее громкие горячечные вздохи слышны на всю комнату.
 У нее запущенный случай пневмонии.

 Этому мужчине сейчас с сыном играть. А единственное, чего он касается - костыли.
 Потерять смысл жизни - самое страшное.
 Он потерял не только ноги, он потерял смысл.


 Когда я перевязываю папки с заключение о сломанной жизни человека, когда стопками переношу эти заключения в архив, когда выношу вердикт, сама ломаю эту жизнь, когда вижу потом эти искалеченные, уничтоженные судьбы, я не думаю о Боге.

 Бог ведь не думает о нас.
 К чему думать о бесполезных вещах.

 "Верю ли я в Бога?".