Охота-1, события и размышления

                ОХОТА:    
                СОБЫТИЯ  И  РАЗМЫШЛЕНИЯ

                Посвящается
                Сергею Юрьевичу Масуренкову               





                ОГЛАВЛЕНИЕ

Первые наметки
Сибирское  приобщение
Кавказский тур
Вепрь
Антилопа сайга и прочее
Меткий выстрел
Счастливые неудачи
Коррида, сафари, оружие
«…пуще неволи»
Рожденная для охоты и любви
Сторонний наблюдатель
В сухом остатке
                ПЕРВЫЕ  НАМЕТКИ

Что эта за странная и в наше время практически ненужная, а порой и вредная склонность некоторых мужчин исчезать временами из дома, покидая устоявшийся, разумный и необходимый жизненный уклад, служебные и семейные обязанности, ради того, чтобы убивать ни в чем неповинных меньших братьев своих?

Таким вопросом задаются многие, если речь идет не о профессиональных охотниках, для которых убийство живых существ ради их мяса, шкуры и прочих частей тела является узаконенной или не узаконенной работой. Между тем ответ на него представляется очевидным. Это инстинкт, унаследованный от предков, которым, как и нынешним профессионалам, охота доставляла средство существования. Ведь когда-то все мы были более или менее охотниками, и потребность в добыче стала бессознательной страстью. Нынче она выглядит анахронизмом, и одними предается анафеме, другими поэтизируется.

 Так кто же из них прав, и можно и нужно ли примирять столь противоположные подходы к не столь уж и легковесной проблеме современной цивилизации!? Попытаемся разобраться в этом. Но сразу же предупреждаю:  герой мой в недавнем прошлом хоть и не профессиональный, но охотник по внутренней потребности, посвятивший охоте многие часы и годы, составившие далеко не худшие страницы прожитой им жизни.

 Впечатления от них, его собственные и окружающих, как и все в этом мире, противоречивы. Но мне все же кажется,  что добиться наибольшего приближения к сути  обсуждаемой темы можно на примере частного охотничьего опыта, проследив его возникновение и развитие в течение всей человеческой жизни.

 Конечно, никогда нельзя быть уверенным, что этот опыт с достаточной полнотой отражает общую картину эволюции такого емкого явления как охота в истории человечества. Но все же смею надеяться,  что в основных своих чертах он все же повторяет его. Почти как онтогенез и филогенез. С надеждой на это, едва ли не  граничащей с уверенностью, использую опыт одного очень близкого мне человека, испытавшего разные  стороны  своей охотничьей страсти в своих охотничьих похождениях.

Итак, исследование обсуждаемой проблемы будет содержать описание некоторых охотничьих эпизодов  и сопутствующие размышления на эту тему, а весь характер повествования при этом претендует на некое приближение к философии  охоты современного  человека. Некоторая часть охотничьих приключений обнародована в других публикациях автора, но он решил собрать их воедино в этом опусе, полагая, что для людей небезразличных к охоте такая форма изложения будет более удобной.

Назову своего героя собственным именем: Юрий Масуренков, так как он разделяет с автором все его воззрения и подражает ему в своем поведении. Как и автор, повзрослев и поумнев, он попытался отыскать в себе начала той захватывающей страсти, которая подарила ему такие прекрасные моменты слияния с Природой, сравниться с которыми могли лишь самые высокие чувства, испытанные им по другим поводам.

Он знал, что самозабвенными охотниками были его предки по материнской линии: дядя, двоюродный дед, прадед и так далее. Они, как и предки по отцовской линии, принадлежали к казачьему сословию, и их род гнездился, по меньшей мере, триста лет в низовьях Дона, благословенных для охоты местах! Война и охота в течение веков были сначала единственными занятиями для мужчин этого племени, приобщившегося потом и к скотоводству, и к земледелию.

Но он-то, когда он сам впервые испытал это волшебное чувство выслеживания, скрадывания и добычи? Наверное, он не должен был избежать проявления в себе каких-то отзвуков родового прошлого. И оно пробудилось в нем еще почти в младенческом возрасте. Так, например, он помнит себя стоящим возле ярко освещенного окна, в стекла которого ожесточенно  бьется залетевшая в дом муха.

 Она заинтересовала его своим раздраженным гудением, гулкими ударами о невидимое стекло, после которых в смятении уносилась в простор комнаты и, быстро возвращаясь, снова требовательно билась о гулкую твердь стекла. Утомившись, она присаживалась здесь же, терла передние ножки друг о дружку, словно умывалась, потом поглаживала другими ножками за спиной по прозрачным крылышкам и принималась возбужденно бегать. Быстро набегавшись, она снова и снова принималась за бесполезные попытки пролететь сквозь стекло.

 Маленький мальчик напряженно следил за мушиными пируэтам, и в нем исподволь пробуждалась потребность поймать это странное живое существо. Он подчинился этому чувству, и по мере все возрастающего азарта и повторяющихся неудач своих и мушиных весь мир как бы исчезал полностью из его внимания, а трудное его занятие все более и более овладевало им до полного в нем растворения и слияния его с этой беснующейся мухой в один нерасторжимый дуэт, в одну мучительно-сладостную сущность.

Наверное, это была первая его охота. Потом постепенно появились и другие. Но  долгое время объект детской охоты продолжали представлять насекомые: бабочки, жучки, но главным образом одни из самых ярких их представителей – стрекозы.  Для этого они устраивали походы в камыши Задонья, где зинчиков было несметное множество. Мальчишки их там  ловили   даже не сачками - руками. Или тихонько подкрадываясь к застывшему на былинке насекомому, или подняв палец кверху, нежно призывали:
                Зинчик, зинчик,
                Сядь на мизинчик,
                Зинчик, зинчик,
                Сядь на мизинчик!

 И когда  он действительно обманывался их призывами, а такое случалось довольно часто, они аккуратно другим пальцем прихватывали его за ножки, которыми он, садясь, обнимал кончик выставленного пальца. Наловив такими способами десятки бедных зинчиков и сложив их крылышко к крылышку в пачки, они доставляли их в свой двор, где и выпускали для поедания комаров, одолевавших жителей ростовской набережной. Вот такая хоть и безумная, но благородная идея была в основе ребячьих охотничьих экспедиций.

Нет, все-таки не могу не воспеть сладость этой охоты. Тут было и любование великолепными образцами этих самолетиков, особенно крупными их разновидностями, дозорщиками, коромыслами и кольчатыми стрекозами, и трепетное ожидание их полёта – где сядет (!), и подкрадывание, и призывы, и замирание, и ошеломляющее счастье в миг удачной ловли-схватывания.

Ах, какое это блаженство – соприкосновение с красотой, состязание и приобщение к ней своим умением и ловкостью! И близкое, вплотную, рассматривание чуда.
Огромные шаровидные глаза во всю голову. Как скафандр. Без всякого выражения, но всевидящие, всезамечающие. От них не скрыться, не спрятаться. Их прозрачная и блестящая глубина таинственна, непонятна и привлекательна. И необычайно красива. Только рот при всем своем совершенстве устрашающе безобразен и беспощаден. Зато крылья, как глаза и всё стремительное изысканное тело, прекрасны и ни с чем несравнимы, их просвечивающее вещество невесомо, эластично и пронизано ветвящимися жилками. Они трепетны и неутомимы, а при полете шелестят нежно и едва слышно.

Но ещё красивее Юре казались мелкие экземпляры. Мальчики называли их стрелками и иголками. Они поражали какой-то неземной изящностью и чудесной расцветкой. Особенно нравились своей яркостью и плотностью цвета синие и зеленовато-синие оттенки с какими-то волшебными переливами и блеском. Просто дух захватывало, если всмотришься в эти легкие трепетные существа.

Потом, а, пожалуй, даже одновременно, предметом ребячьей охоты стали более крупные «звери» - лягушки (кратковременный эпизод) и птицы (это надолго, почти до юношеского повзросления). Главную жертву в пернатом царстве составляли воробьи. Почему-то они тогда не вызывали симпатии. По-видимому, из-за своей невероятной многочисленности (Береговая улица, где жил Юра, была средоточием зернохранилищ) и беззастенчивой наглости. Стреляли в них из рогаток мелкими камешками.

Но охота была малоудачной: надо было обладать отменной ловкостью и умением. Иногда окровавленный пуховой комочек  пробуждал чувство сожаления, а от беспомощно валяющегося подранка, такого теплого, с часто и гулко стучащим сердечком, так внятно ощущаемым в ладони, когда поднимешь его с земли, внезапно вспыхивала острая жалость. Чтобы заглушить ее и не показать соратникам по охоте, Юра почему-то злился на себя. Хотелось казаться сильным, невозмутимым, не подверженным слабостям и безукоризненно выполняющим только охотничий ритуал без всяких там «соплей и слюней ». Зато выцеливание жертвы, мгновение «выстрела», слежение за полетом  «пули» и, если посчастливилось, попадание в цель содержали такой букет сладостных ощущений, что ради него незабывающееся и болезненное чувство жалости беспощадно отметалось.

Лягушек же, кои в бесчисленных количествах водились за Доном в ериках, озерках и болотцах поймы, ловили удочками, насаживая на крючок наживу в виде того же зинчика, бабочки или кузнечика (кстати, тоже предмета охоты). Пойманную жертву выпускали или забрасывали – кто дальше!

Однажды состоялась «охота» посерьезнее. В соседствующих с домом катакомбах поймали чужую кошку. Предводитель их шайки, совершеннейший и авторитетнейший хулиган Петька, велел убить ее. Облепившая несчастную кошку мелюзга, вцепившись в нее, покорно исполняла роль подсобной свиты палача, а последний какой-то железякой молотил по голове судорожно дергающейся жертвы, пока та не прекратила бешеное сопротивление и не обмякла.

Юра испытал чудовищное потрясение, сохранившееся в нем как больное воспоминание на всю жизнь. И в этом воспоминании, пожалуй, главной и наиболее острой болью было чувство собственной вины за участие в этом кошмаре и непротиводействие ему. Хотя, конечно, и сама сцена убийства с кровью, воплями, ожесточением и обреченностью не только жертвы, но и палачей была невыносима.

 Почему он стал участником этого чудовищного проявления чего-то звериного, непостижимого и омерзительного, он не мог понять до сих пор. Но узнал, что оно присутствует в людях, и вот так неожиданно и непредсказуемо может вдруг проявиться в них. Во всех ли и обязательно ли? Загадка. Но она научила его никогда более не повторять этого в себе. Никогда, ни при каких обстоятельствах. И он понимал, что содеянное не имеет ничего общего с настоящей мужской охотой. По-видимому, это была карикатурная и жестокая попытка скопировать ее.
 
Как  уже говорилось, охота и рыбалка были великой страстью  маминых родственников. Всё свободные от работы и домашних дел дни дядя Леня, ее брат, отдавал этой страсти. А рыбалке посвящались также утренние зори и вечера в будние дни, благо, до Дона и работы было рукой подать.

По весне, когда сходил лед и начинался ход сулы (судака), чебака (леща), чехони и сельди, вся набережная усеивалась рыбаками и зеваками. Рыбу в это время ловили кругами. Из толстого железного прута изготавливалось кольцо диаметром около 1,5 метров. К кольцу приторачивался глухой конус из рыболовной сети и длинная веревка.  Такой круг-кольцо забрасывался с гавани как можно дальше в воду и  тянулся веревкой с берега  по течению метров 50 – 60. Потом вытаскивался на берег, как правило, с попавшейся рыбой. Помощники, обычно дети и жены, извлекали рыбу из сети и складывали в мешки.

 Уловы бывали весьма значительными – десятки огромных до 1,5 – 2 кг рыбин, главным образом, сулы. Вдоль всей набережной царило оживление, суета, деловой азарт и веселье. Замечательное время. Во время войны эта охота-рыбалка неоднократно спасала город от голодного вымирания.

Позднее, когда рунный ход рыбы прекращался, наступала пора более тонкой и изысканной рыбалки на донные удочки или лески, как  их здесь называли. Вступало в силу знание рыбьих повадок, тонкостей оснастки, прикорма и места лова. Так ловили сазанов, реже сомов. Последних добывали обычно с лодок, красиво и непонятно булькая по воде деревянными ложками или специально выструганными деревяшками.

Тихо на предутренней реке, вода не шелохнётся и только монотонно и равномерно разносится по воде далеко-далеко: Буль! Буль! Буль! Потом опять райская тишина, и снова то ли: Буль! Буль! То ли: Квок! Квок!  – Как кому слышится. Какой-то упругий и круглый звук, будто шарики выскакивают из воды и катятся над её заворожённой поверхностью: Квок! Квок! Квок! Ни с чем не сравнимые ощущение и впечатление! На всю жизнь. Но сомов они не ловили, лодки у дяди Лёни ещё не было. А вот  ловля сазанов была доступней.

От дяди Лёни Юра получил первые навыки в этом искусстве и заразительную страсть ожидания удачи, томления, холодящего восторга от клёва и пьянящего азарта от удержания и выводки бьющейся рыбы. Ни с чем несравнимые ощущения. Здесь он восьмилетним мальчишкой поймал первого своего сазана, которого помог ему вывести и вытащить  дядя Лёня.

А пиршество после удачного улова! Особенно помнится доводящий до экстаза вкус и запах свежевыловленной и свежеприготовленной сельди, словно тающей на сковороде и манящей серебристо-желтыми от  жара бочками. Объедение, потому что не просто вульгарное насыщение, а священное торжество добытчика у своей добычи. И гордое кормление ею домочадцев.

Однако на серьезную охоту Юра с дядей Лёней так и не попал. Однажды зимой он взял его с собой «на ту сторону» в рощу у пляжа, где обитало огромное, просто невероятное количество то ли галок, то ли ворон, пронзительно и скверно галдящих, даже, можно сказать, оглушающе и отвратительно орущих на все окрестности. Взлетая, они зачерняли небо и обрушивали град испражнений на белый снег пляжа. В общем, они были очень не симпатичны, если не сказать, отвратительны, и стрельба по ним воспринималась как справедливое возмездие за столь предосудительное поведение.

Юре было дано только смотреть  на экзекуцию и подбирать её жертвы. Куда их определили, он не помнил, но осталось смутное ощущение, что это тоже было связано с едой. В еду употреблялись и привозимые дядей Леней с охоты не только утки, но и чепуры, т. е. цапли, которых он почему-то тоже приобщал к котлу. Наверное, это было в очередную пору бедственного положения с продуктами питания.
 
Однажды Юра поехал с дядей Лёней и тетей Лизой, его женой, в деревню к родственникам тети Лизы. Была осень. Наверное, ноябрьские праздники. Степь уже посерела, лежала холодная, предморозная, вся в сухих травах, колышимых пронзительным ветром. В деревне топили печи, в хате было очень тепло, кормили их обильно и вкусно (период относительного благополучия!), взрослые даже выпили.

А Юра  всё просил дядю Лёню пострелять – тот взял с собой в эту поездку ружьё. Не выдержав его приставаний, дядя схватил ружьё и выбежал во двор. Юра  за ним. Невдалеке на дереве, на его голых ветвях ворошилась стая воробьев, густая-прегустая и громогласная. Дядя Лёня пальнул в её сторону. Юре показалось, что все воробьи должны осыпаться с веток, как спелые груши. Но они все, как один,  мгновенно вспорхнули и, роясь, растаяли в промозглом небе. С недоумением и упорством  парнишка лазил под деревом в надежде найти хоть одну жертву, но не обнаружил даже ни единого пёрышка.

На обратном пути дядя Лёня дал ему выстрелить по газете, кое-как развешенной на кусте репейника. Обнаружив в ней дырочки от дробинок, Юра был счастлив не только от полного приобщения к вожделенному оружию, хотя плечо и скула от отдачи болели довольно сильно, но и оттого, что состоялся как настоящий стрелок. Так ему казалось.

Был и еще один, отроческий опыт охоты. Начавшаяся война занесла их в глубинку Ростовской области как беженцев от занявших Ростов немцев. Они поселились на станции Зимовники возле элеватора и складов зерна. Посему вокруг этого злачного места в удивляющем обилии обретались и другие его поедатели – суслики.

 Уже довольно великовозрастные оболтусы Юра и его брат Вова не нашли ничего более достойного чем потешную охоту на этих забавных зверьков. Они не ленились таскать с элеватора к норам сусликов ведра воды и заливать ею их жилища. Норы были глубокие, с разветвлениями,  камерами хранения, наверное, запасными и еще, Бог знает, какими помещениями. Поэтому  воды требовалось много. И спрашивается: зачем? Для того лишь, чтобы изгнать из нор прячущихся там сусликов, и, улюлюкая, гнаться за мокрым зверьком, пока тот не нырнет в другую, соседскую норку.

Но военное время показало им и другой вид охоты, чем–то  подобный пережитому Юрой при убийстве неповинной несчастной  кошки. Только теперь он был не в стае палачей, а жертвой. Охотниками были немцы, славные ассы Люфтваффе.

Первое знакомство с их бессмысленной невоенной жестокостью состоялось осенью 1941 года, когда они с отцом ехали по бескрайней и пустынной степи на пароконной бричке. Никаких военных объектов здесь на десятки километров вокруг не было. Пролетавший мимо немецкий самолет обстрелял их несколькими пулеметными очередями.

Это было, конечно, не военное действие, это была охота. Ведь не мог же находящийся там наверху человек не видеть совершенно мирный облик движущегося по земле объекта! Наверное, он был охотником, а в них видел какое-нибудь подобие зайца или сайгака, но уж вовсе не танк или бронемашину и даже не волка – вполне безобидное и ничем не грозящее ему и «великому рейху» создание. А сам он – этакий шалун с сердцем охотника! Но были контакты с подобными охотниками и похуже.

В тот день, как обычно, Юра отправился за хлебом в магазин, который был расположен в центре станицы за станцией. Его путь пролегал мимо неё. Было солнечное морозное утро. На улице прохожих почти не было. Возле станции рядом с ним оказались какая-то женщина и военный, по-видимому, раненый. Послышались звуки авиационных моторов, они быстро усиливались. Женщина забеспокоилась – не немецкие ли. Военный знающе и авторитетно заметил:
- Нет, это не немцы, я их наслушался, в темноте узнаю.

 И тотчас раздался омерзительный вой падающих и приближающихся к земле бомб. Вой стремительно нарастал, рвя уши и сердце. Все дружно рухнули на землю и вжались в неё. Последовали взрывы, треск, свист осколков. Это продолжалось минуты две-три, но казалось бесконечным, потому что каждая бомба «была моей», каждый взрыв последним. И всё-таки всё, наконец, затихло. Лишь удаляющийся гул самолетов, а потом – крики ужаса, боли, смерти, слившиеся в человеческий вой, раздирающий воздух, уши и сердце еще сильнее, страшнее и больнее, чем вой падающих бомб.

Юра с попутчиками вскочили с земли и бросились к станции, а её уже окружала цепь прибывших откуда-то солдат, туда не пускали. В пристанционный скверик стали выносить раненых и тела убитых. Ими заполнилось все пространство сквера и прилегающей площади. Плач, стоны, кровь, растерзанные тела в лохмотьях изодранной и окровавленной одежды – какой-то немыслимый ужас, ад, преисподняя. Не выдержав зрелища, Юра побежал домой, вспомнив к тому же, что там о нём беспокоятся. И действительно, навстречу торопились бледные с остановившимися глазами родители.

Немецкие самолеты отбомбились по живой многотысячной массе людей. Этого они не могли не видеть. Понять и принять это как военную акцию было невозможно. Это был фашизм в действии, живой, реальный, нечеловеческий. Если бы доблестным немецким ассам можно было показать результаты их аккуратной и совершенно безопасной для них их работы, быть может, что-то пробудилось бы в их нечеловеческих душах, в нечеловеческих сердцах и сознании! Но нет, навряд ли – ведь это были нелюди из какого-то совсем иного мира, запредельного, не весть, откуда на них свалившегося.

Через пару часов разбомбленные составы, убрав из них трупы и вытащив раненых, стали растаскивать со станции. Один из них поставили против  хаты, где жил Юра.   Он подошёл к нему и не поверил своим глазам – все стены вагонов были забрызганы и облиты кровью, на них сплошь висели прилипшие куски человеческого мяса. Этому нельзя было бы поверить, если бы он сам не был свидетелем мясорубки, немецкой мясорубки на станции Зимовники в Ростовской области в ноябре 1941 года.

На кого же они охотились эти доблестные рыцари фашизма? Они разбомбили несколько эшелонов, наполненных эвакуированными, частично высыпавшими на перрон и заполнившими все свободное пространство на станции. Пролетая над ними на высоте нескольких десятков метров, они не могли не видеть, что это люди, живые люди, бегущие от войны, и никакой военной техники и солдат здесь не было. Это была уже коллективная охота, хорошо организованная и мастерски исполненная. Шалостью несмышленого юнца, на которую можно было бы списать предыдущий эпизод, это не назовешь.

Так что же такое охота? Поиск, выслеживание диких птиц и зверей с целью их умерщвления или ловли; ловля; травля и стрельба диких животных как промысел и как забава; поиски, преследование кого-либо, чего-либо с целью задержать или уничтожить – так она обозначена в толковых  словарях. Ну и, конечно, охота как желание, страсть, жажда что-либо сделать или достичь по своей собственной воле. Таким образом, он нисколько не погрешил против истины, относя все вышеперечисленное к охоте, самой настоящей охоте.

Но та собственно охота, которой посвящены эти страницы и с которой начались первые строки повествования, пришла к Юрию много позднее. Годы войны знакомили с охотой иного рода и иных людей. Годы учебы и нищеты загрузили другими потребностями. Можно сказать, что в эти годы охотничьи страсти, еще даже не развившись и не завладев Юриным существом, как бы впали в анабиоз, ушли в подсознание.

Он напрочь позабыл обо всех этих вычитанных в книгах и едва-едва пережитых им самим охотничьих штучках: ненароком и между дел краем глаза или целенаправленно следить за полем зрения – не попадется ли в него вероятная добыча, не дрогнет ли поплавок, испытывать возбуждение и радость от предстоящей охоты (рыбалки), выслеживать, скрадывать, ловить, торжествовать от удачи и прочее, словом, наступила пора некой стерильности личности, либо задавленной тяготами войны, либо увлеченной процессом книжного познания жизни.