Вопрос о Пушкине в романе Набокова. Ч. 2

                Вопрос о А.С. Пушкине в романе В.В. Набокова "Дар".
                (Несколько размышлений о романе В.В. Набокова "Дар")
                Часть 1.

                "Нет убедительности в поношениях;
                и нет истины, где нет любви"
                А.С. Пушкин.

                "История то тут, то там просвечивает сквозь искусство"
                В.В. Набоков.

Не претендуя на полный и исчерпывающий анализ, я лишь коснусь главного вопроса и ограничусь несколькими размышлениями и замечаниями к роману "Дар".

В общем обзоре, роман В. Набокова "Дар" представляет собой уникальное произведение. Роман уникален и своеобразен, как и сам автор произведения. Но уникальность романа не только в том, что сквозь произведение нам открывается автор или поэтический мир автора, а в том, что через творческое произведение нам открывается сам человек во всей глубине своеобразия его существования, его интимной поэтической жизни. А потому роман этот открывается нам не только как исповедь человека-творца в его откровениях, переживаниях и размышлениях, но и как крик души.
Крик души человека о человеке; крик души о человеке как о другом, так и о самом себе. Крик души, как вопрос о человеке-поэте, о смысле его существования и о значении его жизни в творчестве или, говоря по другому, вопрос о значении творчества, в целом, искусства в жизни человека-поэта, и в жизни главного героя романа (Федора Константиновича Годунова-Чердынцева), вопрошающему к самому себе о творческом даре.

"...Но всё-таки трамвай пришел, и, повисая в проходе на ремне, над молчаливо сидящей у окна матерью, Федор Константинович с тяжелым отвращением думал о стихах, по сей день им написанных, о словах-щелях, об утечке поэзии, и в то же время с какой-то радостной, гордой энергией, со страстным нетерпением уже искал создания чего-то нового, ещё неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе..." (В.В. Набоков, с. 106, 2010).
 
Роман В.В.Набокова "Дар" - это роман-исповедь, "исповедь" автора сквозь жанр романа, как крик отчаянной души, выброшенной во внешний чуждый ей мир людей. "Дар" и есть крик души, а "крик души" не подлежит научной оценке, объективному оцениванию. Потому к роману "Дар" нужно подходить углубленно личностно, через погружение в личность, в её судьбу в мире и постижение судьбы человека в истории. Исходя из этого вИдения открывается, что "Дар" представляет собой еще и роман-осмысление жизни человека, как воспоминание и взыскание смысла жизни в круговороте мировых исторических событий, но исходя из глубины жизни личности, а не из круга событий внешней мировой действительности. Осмысление жизни личности связано интимно с историческими путями русской Культуры. Осмысление, как вопрошание о значении искусства и Культуры в целом, как и вопрошание о назначении человека творческого или, в целом, смысла русской интеллигенции. Роман "Дар" - это подведение итога пути русской интеллигенции и как выбор верного понимания смысла пути и значения искусства. Роман "Дар" представляет собой интимное, глубоко личностное осмысление еще и в том смысле, что по откровению Набокова в его книге "героиня не Зина, а русская литература"... Ну а раз так, то у каждого мыслящего человека есть свое глубоко личное отношение к русской литературе и к вопросу о значении и роли искусства в мировой Культуре. А потому мы приступим к оценочному размышлению про содержание, про идеи и смыслы в самом романе "Дар"...

Что представляет собой роман Набокова "Дар"? Про что роман?
По замыслу автора роман уникален. Статья главного героя романа под названием "Жизнь Чернышевского", встроенная в рамки жанра романа, в самый его центр. Но это хитрый тактический ход автора. Ибо если бы Набоков просто написал статью или книгу о жизни Чернышевского, как есть по содержанию в романе, то получилась бы просто профанация жизни и творчества человека (Чернышевского). А так трудно "придраться", предъявить оценочную претензию к автору романа, ибо у российской интеллигенции ("культурной элиты") особое отношение к русскому роману...
И в самом деле роман "Дар" намного сложнее, чем может показаться с первого взгляда, не как только, своего рода, обычная исторически-литературная полемика, сведение счетов "старой интеллигенции" со своим прошлым пред потерянным будущим, "потерянным раем", но еще и нечто иное...

Вопрос главного героя (Ф.К. Годунова-Чердынцева) о человеке-поэте, как о самом себе, есть вопрос о смысле жизни отдельного конкретного человека, который как-то неизбежно и судьбоносно оказался в круговороте исторических событий внешнего мира. Но вопрос о человеке-поэте, как о смысле жизни самого себя, ставится и "решается" в романе Набокова через вопрос о другом, и через постижение другого открывается и постигается глубина самого себя. Так сокрыто, сокровенно в романе (сквозит) есть вопрос о Пушкине...

При поверхностном взгляде может показаться, что главная тема и идейная проблематика в романе, что ставит автор, заключается в статье-исследовании главного героя Годунова-Чердынцева под названием "Жизнь Чернышевского" и что основной вопрос романа сводится к вопросу о Чернышевском, как о его образе личности и смысле жизни и творчества. Но это не совсем так.
 Главный вопрос в романе Набокова - это вопрос о Пушкине. А если еще глубже смотреть, то ставится вопрос о значении русской литературы в её историческом контексте, но еще глубже, вопрос о смысле творчества и о значении искусства и, в целом, русской Культуры. Что, в углубленном вИдении, представляется едино взаимосвязанным как два в одном - Поэт и культура. По-моему, Набоков выбрал тип личности Чернышевского, как крайнюю противоположность образа Пушкина, и в сопоставлении одного и другого (как тьма и свет) показать, как бы "апофатически", путем отрицания, отсечения всего наслоенного и временного показать на фоне тьмы одного (Чернышевского) сияющий истинный светлый образ Поэта (Пушкина). По другому говоря, через жанр романа Набоков применяет, своего рода, феноменологический метод в постижении образа человека-поэта (Пушкина) посредством чистого интуитивного созерцания и путем устранения всяческих идейных и мыслительных наслоений к Образу. Недаром же феноменологический метод в науке так очень схож с аскетическо-мистической установкой вИдения-созерцания в восточном христианстве.

И потому автор романа сокровенно выражает ключевую фразу во всем произведении устами своего главного героя:

"Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы..." (В.В. Набоков, с. 83, 2010).

И, здесь, в этой ключевой фразе Набокова чувствуется некий императив или подзаконный мотив с приставкой "не", как "не трогайте, не прикасайтесь, не познавайте, не взыскуйте или не профанируйте, не умаляйте, не опошляйте" и т.д.

Главное в романе "Дар" то, что вопрос о Пушкине сокровенен, как бы сокрыт, и образ Пушкина, первого Поэта России, как "солнце русской поэзии", открывается читателю лишь постепенно, приближаясь к нему путем отсечения всего лишнего, наносно-посредственного, дабы прозреть сквозь созерцание чистый образ творчества Поэта, его идеально-чистую поэтическую форму...

Но вот тут и возникает Проблема, и возникает Вопрос о Пушкине, как вопрос о истинном образе Поэта: каков он должен быть и для чего ему дан и задан творческий дар?.. для чего Поэт творит? И ответ на сей вопрос о Пушкине сокрыт в самом его творчестве, и в понимании нами творчества Другого...

Вопрос о Пушкине открыт...
И проблему этого сокровенного вопроса рассмотрим в следующей части нашего очерка о романе Набокова "Дар"...
 

                Часть 2.

                "Гений и злодейство - две вещи несовместные!"
                А.С. Пушкин.

                "Гений и вольность - две вещи нераздельные!"
                Б.П. Вышеславцев.

Итак, в самом романе Набокова "Дар" вопрос о Пушкине сокрыт, сокровенен. Но, с другой стороны, для читающей публики исторически вопрос о первом Поэте России открыт, как и открыт вопрос о Поэте в самом романе "Дар", но как бы, опять же, прикровенно, сквозь вопросы литературной критики или сквозь статью главного героя, которая входит в предпоследнюю четвертую главу романа.
Ибо в "предисловие автора к американскому изданию" (1962) Набоков нам открывает как бы самый замысел романа:

"Большая часть "Дара" была написана в 1935-1937 годах в Берлине: последняя глава была закончена в 1937 году на Ривьере. Лучший эмигрантский журнал "Современные записки", издававшийся в Париже группой бывших эсеров, напечатал роман частями (в 1937-38 годах), но с пропуском четвертой главы, которую отвергли по той же причине, по которой Васильев отказывается печатать содержащуюся в ней биографию (в третьей главе): прелестный пример того, как жизнь бывает вынуждена подражать тому самому искусству, которое она отвергает..." (В.В. Набоков, с. 411, 2010).

Таким образом, из данных слов автора романа ясно, что замысел его был приурочен, именно, к памятной дате, к 100-летию смерти Поэта (1937). Вот! в чем истинная суть сокровенного вопроса о Поэте, что ставит Набоков в романе.

Но о какой такой причине отвержения романа говорит автор? О каком Васильеве говорит Набоков, что тот отказывается печатать "биографию Чернышевского", исследование главного героя в романе - Федора Константиновича Годунова-Чердынцева? 
Итак, рассмотрим некоторые диалоги героев романа, чтобы понять в чем состоит замысел главного героя Годунова-Чердынцева в написании статьи о Чернышевском:

"Я напишу, - сказал в шутку Федор Константинович, - биографию Чернышевского"... "Или роман. Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу..." (В.В. Набоков, с. 218, 2010). (Здесь, примечательно то, что роман Набокова есть, своего рода, "исповедь", воспоминание о прошлом и будущем через сокровенное припоминание о Главном).

Главному герою попался в руки некий журнальчик, в котором был опубликован отрывок из юношеского дневника Чернышевского... И вот:

"...всё это так понравилось Федору Константиновичу, его так поразило и развеселило допущение, что автор, с таким умственным и словесным стилем, мог как-либо повлиять на литературную судьбу России, что на другое же утро он выписал себе в государственной библиотеке полное собрание сочинений Чернышевского. По мере того как он читал, удивление его росло, и в этом чувстве было своего рода блаженство..." (В.В. Набоков, с. 219, 2010).
(Существенно заметить здесь, что Набоков обращает особое внимание не на идеи, а на умственный и словесный стиль Чернышевского, т.е. на форму мысли. И еще, что при чтении в главном герое возрастало чувство удивления, как по замечанию Набокова, "блаженство". Как раз вот здесь Набоков и подчеркивает характер творческого дара в главном герое (Годунове-Чердынцеве)).

Но вот в чем суть проблемы, чтО такого написал главный герой романа о Чернышевском, что вызвало в кругу его близких людей такую полемику, которые еще, однако, не ознакомились со статьей главного героя, еще не знают: про что именно статья и как она подана?.. В этом и заключается забавный пафос полемики о статье Годунова-Чердынцева из его близких, которые еще не ведают о сокровенном замысле главного героя романа...   

"Что ж, - сказал Александр Яковлевич, - выйдя из минутной задумчивости, - мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попрана личность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большой радостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую".
"Да, но от него это так далеко! - сказала Чернышевская. - Нет приемственности, нет традиции...".
"Мой дядя, - сказал Керн, щелкнув, - был выгнан из гимназии за чтение "Что делать?"...
...Александр Яковлевич слегка откинулся в креслах и... сказал так:
"А вот я все-таки приветствую мысль Федора Константиновича. Конечно, многое нам теперь кажется и смешным и скучным. Но в этой эпохе есть нечто святое, нечто вечное. Утилитаризм, отрицание искусства и прочее, - всё это лишь случайная оболочка, под которой нельзя не разглядеть основных черт: уважения ко всему роду человеческому, культа свободы, идеи равенства, равноправности. Это была эпоха великой эмансипации: крестьян - от помещиков, гражданина - от государства, женщины - от семейной кабалы. И не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения - жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, - но еще именно в эту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю про то, что сам Николай Гаврилович был человек громадного, всестороннего ума, громадной творческой воли и что ужасные мучения, которые он перенес ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой искупают некоторую черствость и прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я утверждаю, что критик он был превосходный, - вдумчивый, честный, смелый... Нет, нет, это прекрасно, - непременно напишите!"
Инженер Керн уже некоторое время как встал и расхаживал по комнате...
"О чем речь? - вдруг воскликнул он, взявшись за спинку стула. - Кому интересно, чтО Чернышевский думал о Пушкине? Руссо был скверным ботаником, и я ни за что не стал бы лечиться у Чехова. Чернышевский был прежде всего ученый экономист, и как такового его надобно рассматривать...".
"Ваше сравнение абсолютно неправильно, - сказала Александра Яковлевна. - Смешно! В медицине Чехов не оставил ни малейшего следа, музыкальные композиции Руссо - только курьезы, а между тем никакая история русской литературы не может обойти Чернышевского. Но я другого не понимаю, - быстро продолжала она, - какой Федору Константиновичу интерес писать о людях и временах, которых он по всему своему складу бесконечно чужд? Я, конечно, не знаю, какой у него будет подход. Но если ему, скажем просто, хочется вывести на чистую воду прогрессивных критиков, то ему не стоит стараться: Волынский и Айхенвальд уже давно это сделали".
"Ну, что ты, что ты, - сказал Александр Яковлевич, - "об этом речь не идет" (нем.). Молодой писатель заинтересовался одной из важнейших эр русской истории и собирается написать художественную биографию одного из её самых крупных деятелей. Я в этом ничего странного не вижу. С предметом ознакомиться не так трудно, книг он найдет более чем достаточно, а остальное все зависит от таланта. Ты говоришь - подход, подход. Но, при талантливом подходе к данному предмету, сарказм априори исключается, он ни при чем. Мне так кажется, по крайней мере"...
"Ну что - прочли?" - спросил Федор Константинович, севши по ту сторону стола.
"Прочел", - ответил Васильев угрюмым басом.
"Я бы, собственно, хотел, чтобы это вышло еще весной, - бодро сказал Федор Константинович.
"Вот ваша рукопись, - вдруг проговорил Васильев, насупив брови и протягивая ему папку. - Берите. Никакой речи не может быть о том, чтобы я был причастен к её напечатанию. Я полагал, что это серьезный труд, а оказывается, что это беспардонная, антиобщественная, озорная отсебятина. Я удивляюсь вам".
"Ну, это, положим, глупости", - сказал Федор Константинович.
"Нет, милостивый государь, вовсе не глупости, - взревел Васильев... - Есть традиции русской общественности, над которыми честный писатель не смеет глумиться. Мне решительно все равно, талантливы вы или нет, я только знаю, что писать пасквиль на человека, страданиями и трудами которого питались миллионы русских интеллигентов, недостойно никакого таланта. Я знаю, что вы меня не послушаетесь, но все-таки я как друг прошу вас, не пытайтесь издавать эту вещь, вы загубите свою литературную карьеру, помяните мое слово, от вас все отвернутся".
"Предпочитаю затылки", - сказал Федор константинович..." (В.В. Набоков, с. 218-233, 2010).

И все-таки главный герой издает свою стаатью-исследование о Чернышевском, не смотря ни на что, издает за свой счет в количестве 500 экземпляров. И здесь примечательно то, что позиция главного героя, как настойчивого и уверенного в своем творческом пути, который не боится потерять карьеру, не боится суда общественного и профессионально-литературного мнения о нем, как позиция идти своим путем, следовать зову своего творческого дара, своей творческой интуиции, зову потаенного сердца. И в этом пафосе позиции человека-творца образ главного героя нас привлекает, ибо сквозь его жизненную позицию отражается и жизненно-творческая установка самого Александра Пушкина, как следовать лишь "Божественному глаголу", путь к которому и открывает в человеке подлинную независимость от мира сего.
Примечательно еще из этого отрывка романа и то, что все предположения знакомых главного героя о его статье не попадают в точку, не предугадывают основного потаенного замысла, рожденного в сердце главного героя, замысла, который сокрыт в вопросе о Пушкине.

Прежде чем перейти к основному рассуждению и рассмотрению главного вопроса, необходимо подчеркнуть некую оригинальность и необычность в самой форме романа Набокова. Необычность здесь в том, что в самый роман встроена статья-исследование главного героя о Чернышевском (в четвертой, предпоследней главе романа). И перед статьей романа предложены автором некоторые предположения о возможной статье, которые как бы заинтриговывают читателя, чтобы побыстрее ознакомиться с ней. И в последней главе романа автором предложена литературная критика к статье главного героя, причем критика разнообразная, свидетельствующая о том, что, как исторически, в середине 20-го века кипели литературно-общественные страсти в кругах зарубежной эмигрантской русской интеллигенции. И в конечном итоге оценка самого автора своего труда сквозь уста главных героев: самого Годунова-Чердынцева и его друга Кончеева; авторская оценка сквозь завершающий диалог героев-друзей в романе.

Итак, какова же проблема, что ставит автор в романе, чтО интересует главного героя в своей статье и чтО сквозь уста и рассуждения своего главного героя хочет сказать, нечто выразить сам автор романа?.. Вот вопрос, на который мы попытаемся ответить, попытаемся разгадать тайну вопроса о Пушкине...

Вопрос о Пушкине, а статья главного героя романа Годунова-Чердынцева о Чернышевском, так что здесь противоречие? - таким вопросом может задаться читатель. И как сказал один из героев романа, Керн: "Кому интересно, чтО Чернышевский думал о Пушкине?". Но вот этот самый вопрос и занимает главного героя, как и самого автора романа. Потому следует дать краткую справку о Чернышевском в вопросе: кто он такой, что им так заинтересовался главный герой?
(Н.Г. Чернышевский - литературный критик, публицист, представитель революционно-демократического крыла русской интеллигенции второй половины 19-го века, написавший статьи о русской литературе и в частности четыре статьи о Пушкине).

Здесь необходимо заметить, кАк Набоков описывает внутренний мир размышлений своего главного героя:

"...Он старался разобраться в мутной мешанине тогдашних философских идей, и ему казалось, что в самой перекличке имен, в их карикатурной созвучности, выражался какой-то грех перед мыслью, какая-то насмешка над ней, какая-то ошибка этой эпохи, когда бредили, кто - Кантом, кто - Контом, кто - Гегелем, кто - Шлегелем. А с другой стороны, он понемножку начинал понимать, что такие люди, как Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах, были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным порядком вещей, еще более тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы, и что либералы или славянофилы, рисковавшие меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк.
Ему искренне нравилось, как Чернышевский, противник смертной казни, наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью, дабы присутствующие казни не видели, а только слышали из-за ограды торжественное церковное пение, ибо казнь должна умилять..." (В.В. Набоков, с. 228, 2010).

Сквозь это размышление главного героя вырисовываются основные черты его мировоззрения, как и самого автора романа. Но здесь не всё основное в мировоззрении главного героя, как и в его оценке творческой деятельности Чернышевского. Ибо основная оценка в самой статье главного героя. Необходимо также заметить, что основные оценочные слова главного героя в этих размышлениях, как "насмешка", "ошибка", "бредили" или как "тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы", сковзь которые предвосхищаются и основные оценочные мысли в статье Годунова-Чердынцева о Чернышевском.
В своей статье Годунов-Чердынцев саркастически высмеивает жизнь и творчесвто Чернышевского на подобие того, как булгаковский профессор Преображенский в "Собачьем сердце" высмеивает абсурдность и нелепость слов и деятельности советских большевистских идеологов, такового типа как Швондеры. И примечательно, что герой романа сопоставляет форму мышления Чернышевского и Ленина, через которую их и высмеивает. И потому негодование Васильева относительно статьи Годунова-Чердынцева, как "пасквиль на человека". Но в статье главного героя не только "пасквиль на человека", хотя кто-нибудь из критиков и заметят в этом основной талант главного героя (Годунова-Чердынцева), как и, может быть, основной талант самого Набокова, который и отличается от многих критиков своей резкой своеобразностью в резких оценочных суждениях, касательно русских литераторов (особенно Достоевского).
Но, по-моему, основная суть статьи главного героя не в "пасквиле", хотя автор романа не раз повторяет такое слово, как "возмездие", а в постановке проблемы и в вопросе о Поэте...

Итак, мы подошли к самому Главному в разборе размышлений о романе Набокова "Дар"... И рассмотрим кАк ставит проблему в романе сам автор:

"Таким образом, борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за ними хорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боролись, по неведению своему, с собственным ложным понятием о нем,..., - так и Чернышевский, будучи лишен малейшего понятия об истинной сущности искусства, видел его венец в искусстве условном, прилизанном (т.е. в антиискусстве), с которым и воевал - поражая пустоту. При этом не следует забывать, что другой лагерь, лагерь "художников", - Дружинин с его педантизмом и дурного тона небесностью, Тургенев с его чересчур стройными видениями и злоупотреблением Италией, -часто давал врагу как раз ту вербную халву, которую легко было хаять.
Николай Гаврилович казнил "чистую поэзию" где только ни отыскивал её - в самых неожиданных закоулках...
...Волынский и Страннолюбский оба отмечают некое странное несоответствие (одно из тех смертельных внутренних противоречий, которые вскрывались на всем пути нашего героя): дуализм эстетики мониста Чернышевского, - форма и содержание, с приматом содержания, - причем именно форма играет роль души, а содержание - роль тела; и путаница усугубляется тем, что эта "душа" составляется из механических частиц, так как Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие не качества, а количества и что "если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудь жалком, забытом романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он собрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются от строк, из которых составляются страницы произведений, восхищающих нас"... Когда однажды, в 55 году, расписавшись о Пушкине, он захотел дать пример "бессмысленного сочетания слов", то привел мимоходом тут же выдуманное "синий звук", - на свою голову напророчив пробивший через полвека блоковский "звонко-синий час"... Любовь к общему (к энциклопедии), презрительная ненависть к особому (к монографии) и заставляли его упрекать Дарвина в недельности...
Мы теперь подходим к его самому уязвимому месту; ибо так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете раскритиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом и талант свой и честь. Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность "Бориса Годунова", за метрическую погрешность в начале "Пира во время чумы", за пятикратное повторение слова "поминутно" в нескольких строках "Метели", но, ради Бога, бросьте посторонние разговоры.
Страннолюбский проницательно сравнивает критические высказывания шестидесятых годов о Пушкине с отношением к нему шефа жандармов Бенкендорфа или управляющего Третьим отделением фон Фока. Действительно, у Чернышевского, так же как у Николая 1 или Белинского, высшая похвала литератору была: дельно. Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинские стихи "вздором и роскошью", то они только повторяли Толмачева, автора "Военного красноречия", в тридцатых годах сказавшего о том же предмете: "Пустяки и побрякушки". Говоря, что Пушкин был "только слабым подражателем Байрона", Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова: "Слабый подражатель лорда Байрона". Излюбленная мысль Добролюбова, что "у Пушкина недостаток прочного, глубокого образования", - дружеское аукание с замечанием того же Воронцова: "Нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно". "Для гения недостаточно смастерить Евгения Онегина", - писал Надеждин, сравнивая Пушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союз с Уваровым, министром народного просвещения, сказавшим по случаю смерти Пушкина: "Писать стишки не значит еще проходить великое поприще".
Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин был гений, рассуждал он, дивясь, то как истолковать количество помарок в его черновиках?.. При этом, как человек, творчеству до смешного чуждый, он полагал, что "отделка" происходит "на бумаге", а "настоящая работа", т.е. составление общего плана - "в уме", - признак того опасного дуализма, той трещины в его "материализме", откуда выползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообще внушала ему серьезные опасения..." (В.В. Набоков, с. 266-286, 2010).

Вот, таковая суть проблематики, поставленная Набоковым в своем романе "Дар". Проблематика как вопрос о творческом даре человека и как конкретный вопрос о Пушкине...
Суть же проблемы состоит в понимании значения искусства, а если конкретно, то значения творчества человека-творца, как и в понимании проблемы соотношения "формы и содержания" в произведении искусства. Как видно из самих рассуждений Набокова в романе, то писатель является адептом "формы" в искусстве, формалистического направления или, по другому, адептом "чистого искусства", "искусства для искусства".

И вот теперь мы перейдем к оценочным размышлениям о главной проблеме в романе, как в понимании сути искусства, а отсюда и в понимании значения творческого дара человека-творца.
Но сперва необходимо дать некоторые замечания в вопросе о правдивости, исторической правдивости в исторически-литературных исследованиях, в которых отражаются оценочные суждения о том или ином историческом лице, творческом деятеле. В вопросе о искусстве и, конкретно, в вопросе о Пушкине, я отнюдь не разделяю точек зрений ни революционеров-демократов-социалистов (Белинский, Чернышевский, Писарев), как и ни представителей либерального толка, разделяющих понимание "чистого искусства" (Тургенев, Мережковский, Набоков). Я лишь покажу, что Набоков, из благородного желания оправдать творческий образ Пушкина, не совсем правдив по отношению к литературным критикам, как Белинский, Чернышевский и Писарев. И не просто не правдив, а, если честно говоря, так Набоков просто оболгал имена русских критиков 19-го века и, вообще, всю суть исторической проблемы в понимании "чистого искусства" и "искусства для пользы социальной  действительности", как ее понимали критики социального толка (Белинский, Писарев). 
Конечно, в отношении искусства критики социального толка были адептами действительности и жизни, но лишь с той её однобокой стороны, как социальной справедливости, а что не входило в рамки этого понимания, то они умаляли и отвергали. Но все намного сложнее в том, что кАк относились и оценивали критики социального толка образ Пушкина и как они понимали его значение. И главный вопрос: почему они понимали именно так?

Я говорю, что Набоков, как писатель и исторический исследоваетль, мягко говоря, не правдив, когда выводит оценочные суждения о том, что критики социального толка "безбожно" умаляли и опошляли образ Пушкина. Ведь, ради исторической правды, необходимо сказать, что это вовсе и совсем не так. Проблема как раз и вертится все около того же соотношения между "формой и содержанием", как и в самом понимании и значении "искусства для искусства", если снять с нее внешний социально-политический контекст.
Я скажу, наоборот, что Белинский, а после него и Чернышевский и Добролюбов, а вслед за ними и Писарев, как раз и усматривали, и признавали в образе творчества Пушкина - ту черту "чистого поэта"; они признавали, но не принимали эту черту в поэте по своим социально-идеологическим соображениям. Набоков выбрал, как для своей жертвы осмеяния, Чернышевского, и он без труда высмеял противоречивость мировоззрения Чернышевского. О слабом характере мысли в творчестве Чернышевского говорили и многие мыслители, таковые как  Розанов и Бердяев. Но вот если бы Набоков выбрал для критики таковых, как, например, Белинский и Писарев, именно в связке идейной, как у них есть, то не думаю, что Набокову было бы до сарказма и сатирических уколов.
Именно, Дмитрий Писарев, вот! как камень преткновения для эстетического миросозерцания Набокова. Ибо Писарев по складу своего ума, как и Набоков, близок к сарказму и тонким пасквильным стилем мышления. Но не в этом сила мышления обоих, ибо Писарев в статье "Белинский и Пушкин" задал аргументированную проблематику для сторонников "чистого искусства", которые обожествляют форму и гнушаются содержанием искусства.
Именно, я вижу связь основной проблемы в том, как в единстве понимания образа Пушкина представителями критики социального толка (Белинский) и представителями "чистого искусства", ту связь, от которой Набоков открещивается, ибо и те, и другие воспринимали Пушкина как "чистого поэта", как выразителя лишь прекрасного стиля и совершенной изящной формы произведения искусства. А потому аргументы, которые привел Писарев в своей статье являются "убийственными" для адептов подобного миросозерцания, которые умаляли содержание "идеи" и превозносили лишь форму "стиль" в искусстве. Писарева, как раз можно в чем-то сравнить с Сократом, который высмеивал современных ему софистов, так называемых адептов "чистого искусства" древней греции.

Вот, например, видение и оценки Белинского в понимании творческого образа Пушкина:
"...В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифмы, поэтического выражения. Если бы мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..." (В.Г. Белинский, с. 109, 1986).

Но этим пафосом Белинский навлек лишь громадную проблематику в понимании творчества Пушкина, а не привел к тайне творчества Поэта. Ибо так, спустя почти век, в начале 20-го века Михаил Гершензон в статье "Мудрость Пушкина" выдал удивидельный сравнительный образ, который, по-моему, как раз и обличает сторонников и адептов "чистого искусства":

"...Наши символисты не правы, когда утверждают, что искусство бывает двух родов: символическое, т.е. открывающее тайны, - и только пленительное. Нет: всякое искусство открывает тайны, и всякое в своем совершенстве непременно пленительно... Или иначе: певучесть формы есть плотское проявление того самого гармонического ритма, который в духе образует видение. Но как бы ни описывать это явление, оно навсегда останется непостижимым. Ясно только одно: чем сильнее кипение, тем блестящее и радужнее форма...
...Красота - приманка, но красота - и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть; и поистине красота никого не обманет; но слабое внимание оно поглащает целиком, для слабого взора она непрозрачна... Искусство дает каждому вкушать по силам его, - одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск ее, прелесть формы, для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла ее смертельно и не разрушила ее молодых тканей.
Так и поэзия Пушкина таит вв себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь ее гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, четкостью и красочностью образов. Только теперь, чрез сто лет мы начинаем видеть эти глубины подо льдом и учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты..." (М.Гершензон, с. 210, 1990).

Удивительное сравнение, что предоставил Михаил Гершензон! Но, ведь, Набоков как раз и хочет, чтобы на поэзию Пушкина взирали лишь без упоения глубиной мысли и лишь упивались ослепительным блеском, красивостью ее формы. И вот против подобного взгляда с сокрушительной отрицательной силой выступил Дмитрий Писарев, который, по словам исследователей, сильно "встряхнул" пушкинское наследие, предложил свои заключения, "оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул "вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики" (Е.И. Высочина, с. 106, 1989).

Так что же такого сильного сказал Писарев, рассмотрим?..

"...Если бы критика и публика... не ставили Пушкина на пъедистал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе - тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего так называемого великого поэта... Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены Поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены рождены для того, чтобы никогда ни о чем не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И. Писарев, с. 415, 1956).

Но так ли это, что Пушкин, по словам Писарева, не способен понимать философские вопросы века"??? Если же исходить из эстетического миросозерцания Набокова в понимании образа поэта как в духе "чистой поэзии", то, парадоксальным образом, Набоком как раз и приходит к согласию такого понимания "чистой поэзии", которой не нужны глубокие философские мысли, но лишь ясность и изящество, совершенство стиля, а значит, с обратной стороны, вот здесь-то Набоков и соглашается с Писаревым, что для "великой поэзии" не обязательна глубина мысли и высота творческого духа. Вспомним, опять же, образное сравнение красоты с поэзией, что приводит М.Гершензон, ибо красота дана, как и задана, для чего-то, т.е. содержит в себе глубокий Смысл, но как толпа, так и жрецы "чистого искусства" упиваются лишь совершенством "формы", как "пустоты". Здесь, своего рода, буддийский уклон у адептов "чистого искусства". 

Но Писарев не "закрыл" вопрос о Пушкине, наоборот, он углубил его, дерзновенно сделал обществу вызов для познания Поэта. Так, задается вопросом Е.И.Высочина:   

"...Может быть, это и не парадокс вовсе, а своего рода "эксперимент" Писарева? Ведь сам он отчетливо сформулировал собственное кредо, утвердив, что "прикосновения критики боится только то, что гнило, что, как египетская мумия, распадается в прах от движения воздуха. Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма"... Писарев спровоцировал проверку пушкинского творчества на жизнестойкость в новых исторических условиях. Не потому ли Герцен, безгранично ценивший Пушкина, в письме к Огареву именно статьи "Пушкин и Белинский" и "Базаров" назвал "самыми замечательными вещами" писарева?.." (Е.И. Высочина, с. 114, 1989).

Итак, вопрос о Пушкине открыт и будет открытым даже и при самых сильнейших диктатурах с приставкой "не", как набоковское "Не трогайте Пушкина...", ибо мыслить и страдать не запретишь, как и первично - любить. Но еще глубже не запретишь вопрошать о самом себе, как "откуда я иду и куда?", ибо пушкинский вопрос и есть вопрос каждого свободомыслящего о самом себе, как:
                "Жизнь, зачем ты мне дана?"

И вопрос Пушкина можно перефразировать, вопросив так: "Поэзия, Муза, зачем ты мне задана?"...

И вопрос о Пушкине открыт!..
Ибо еще открыт в своей непостижимости и неисчерпаемости Образ и Смысл творчества Поэта, требующий все новых достижений, откровений и открытий из сокровенного кладезя Поэта, Пиита, сказавшего о себе: "вечно тот же, вечно новый"... 

Но это еще не всё, ибо в романе Набокова есть еще одна ключевая фраза, которую мы рассмотрим в следующем заключительном очерке...

               

          14.03.2013г.