Письмо..

  Знаешь, меня часто захлестывают чувства, которым я не в силах дать определение. Не в силах не потому, что глупый или ленивый, а потому, что долгие годы все мои чувства были под запретом. Под строгим табу. Они топились и подавлялись внутренним жестоким цензором. Цензура порой не справлялась, и я захлебывался ими. Пробиваясь  наружу, они лишали возможности дышать, и я приходил в ярость  или прятался в себе. Судорожно искал выключатели и тумблеры, которые позволят снизить этот напор, а еще лучше, просто заткнут и обесценят. Когда внутри бушует стихия и извергается вулкан чувств, который ты пытаешься закидать камнями запретов, жизнь становится сложной и глупой. Убивая в себе очередную мысль, давя в себе очередное чувство, я испытывал дискомфорт убийцы, который глушил алкоголем, с тем чтобы ослабить дискомфорт. Напивался и творил то, чего никогда бы не сделал, будучи трезвым. На следующий день к похмелью примешивалось чувство стыда и ненависти к себе, и я снова и снова бежал от этих чувств в алкоголь, в агрессию, лишь бы не чувствовать, лишь бы не признавать за собой право на чувства, не признавать их право на жизнь. Однажды, я не справился со своими чувствами, не справился со своей ненавистью к себе, с тем, что я ничтожен и жалок в глазах родных, что не оправдываю чужих возложенных на меня надежд. Я не справился с тем, что я давил в себе, с тем, что не мог сказать вслух. Я попытался убить себя, не в силах больше терпеть агонию саморазрушения, бурлящую в венах. Я решил, что так будет легче тем, кто меня окружает, им больше не нужно будет испытывать чувство стыда за меня и мое поведение. Не нужно будет испытывать разочарование за те надежды, которые я никогда не оправдывал. А мне не нужно будет под это подстраиваться и делать вид, что я хороший, давясь яростью. Я каким-то образом всегда чувствовал, что  и кто на меня возлагает и шел наперекор, хотя...возможно, это всего лишь мои проекции, обусловленные игрой в выживание, когда ты вынужден замечать, фиксировать и анализировать любое проявление другого человека, чтобы вовремя уловить опасность и спрятаться в себя.

  Убить себя не получилось. Я выжил. Я был в ужасе и в шоке от того, что даже такой простой вещи я не смог осуществить. Мне было снова стыдно. Я  дополз на негнущихся, отнимающихся ногах до угла дома, купил пива и пил на лавочке. Я просидел там, съедаемый комарами, полночи, пытаясь осмыслить произошедшее. Пришел к выводу, что я совсем ничтожество, и не понятно как мне с этим жить дальше. Я разваливался на части, меня душили чувства, от которых все труднее было избавится, и в которых я был не в состоянии признаться даже себе. С одной стороны были чувства, а с другой стороны, то, каким я должен быть в понятии других людей. Я дал себе слово тогда, что если я не выберусь из города любым способом в течении трех месяцев, то я убью себя снова и на этот раз подготовлюсь более основательно. Видимо, жажда к жизни так же сильна как и ненависть к себе, я выбрался. Или сбежал. Я приехал в Москву, раздавленный и потерянный. Нужно  было что-то менять, в себе, в жизни, в своем восприятии. Мне было очень страшно и больно, я не понимал, что мне нужно, что хотят от меня другие. У меня было ощущение, что самоубийство в какой-то степени удалось, слетел пласт брони от жизни. Я оказался новорожденным без кожи, выброшенным в жизнь и задыхающийся от боли, от любого прикосновения. Я не знал, как жить без анестезии алкоголя, я не знал и не умел мыслить по-другому. Старые привычки и методы больше не работали, а новых еще просто не было. Я часто возвращался к мысли о самоубийстве, я продумывал как это сделать, но каждый раз меня останавливало собственное упрямство и злость. Я пытался читать литературу об алкоголе, о созависимости, суициде, я с жадностью поглощал книги и  лекции в надежде, что смогу найти правильные решения, мотивы и силу продолжать борьбу за жизнь. Я не нашел там решений, но я осознал, что не одинок, что все мои чувства и переживания не уникальны, что они проживались и проживаются другими людьми. Я по-прежнему старался запихать в себя свои чувства и эмоции, но за неимением брони, они все чаще и чаще прорывались. Когда пробивалась какая-то эмоция я терялся, я не понимал правомерна ли она и имею ли я право испытывать то, что неудобно другим. Часто пробивались слезы и я не знал о чем они, они просто текли, а я чувствовал себя слабаком. Самое страшное, у меня стали появляться мои желания, которые я не чувствовал себя в праве реализовывать. Элементарные потребности в еде, в покупке вещей были вынуждены терпеть отрицание и пренебрежение. А ведь когда-то это было легко и естественно. Мне стала требоваться масса времени и психических сил, чтобы позволить купить себе что-то, а еще одобрение и разрешение извне. Когда мысли и желания устремлялись в полет раньше, я мог залить их алкоголем, чтобы потом иметь возможность залить стыд. Дофоминовые конфетки небытия, приносящие чувство удовлетворения -  все идет своим чередом по саморазрушительному плану. И так жить сложно, и от конфеток не откажешься - привычка, да и проще с ними, привычнее. Бросив пить и вырвавшись из ямы моего города и чудесных взаимоотношений с мамой, я наивно полагал, что проблемы останутся там. В итоге я заблудился в лабиринтах собственного сознания, я истязал и отрицал себя и то, что я имею право быть слабым, чего-то не знать и быть не в состоянии сделать. Каждый  раз, попадая в тупик, я ненавидел себя. Я мог дать поддержку другим, но только не себе. Я был не в состоянии взять поддержку от других людей, это шло вразрез с ощущением, что я должен и обязан справляться со всем сам. Потребность быть хорошим и потребность восстановить утраченное доверие, перед собой в частности, давила сама по себе и заставляла взваливать на свои плечи свою и чужую жизнь, ответственность, с которой я не справлялся и приходил в ярость. Я часто твердил себе как заклинание - я сильный, я клевый. Заклинание не работало, я не чувствовал себя таким. Я чувствовал потерявшим самого себя. Продержавшись в новом саморазрушительном, опустошающем режиме семь месяцев, я понял, что выхода только два: либо петля, либо психотерапия. И я пополз на психотерапию. В первую секунду встречи, я дал себе слово, что я буду ходить, как бы меня не ломало, до тех пор, пока не научусь снова жить, не захлебываясь ядом ненависти к себе. Я не увидел психотерапевта, или психиатра, я увидел тогда, и вижу сейчас, человека, который знает что такое боль и яд саморазрушения. Я был готов выложить все, вывернуть душу наизнанку и скоблить ее бритвой, чтобы не чувствовать боли. Но готовность не значит действие. Я был настолько оглушен, раздавлен своей болью, что очень часто просто не мог говорить. Я был испуган и  не верил, не доверял, ни на что не надеялся, я просто ждал тычка в спину, какого-то подзатыльника. Вместо был вопрос, пришедший в смс: «Как Вы?» Я задохнулся от непонимания. Что  мне делать с чужим участием? Как  мне с этим быть и что чувствовать? Мне было страшно. Страшно приходить, страшно говорить, страшно поднимать глаза и страшно признаваться в своей слабости. Очень часто мне хотелось уткнуться подмышку, как это делают псы в проявлении доверия и попросить - не надо говорить, просто обними меня. Вместо этого я сидел на стуле и дрожал, внутри себя ведя диалог, и чувствуя отпечатками ледяных игл по коже, любой взгляд, любое движение. Мне было непонятно чужое сочувствие и переживание, часто хотелось сбежать, но мое упрямство и природное любопытство, и слово, данное себе, не позволяли мне этого сделать. Плюс, в самом начале я буквально существовал от одной встречи до другой. Каждая встреча давала сил и возможность, просто дышать. Поняв, что порицания нет, а вместо него, я натыкаюсь везде и в любое время на переживание и заботу, я смирился, стал привыкать и доверять, делая маленькие шажочки в сторону сближения и проверяя реакцию. Я по-прежнему не умел просить помощи и брать ее. Больше того, мне хотелось одиночества и любой диалог для меня был пыткой. Но  я насиловал себя и шел на контакт снова и снова. Меня часто мутило от терапии, я захлебывался от чувств, которые не умел, да и сейчас не умею толком распознавать, чувства, которые не понимал. Во мне была сильна потребность сопричастности, и как бы больно и муторно мне не было, я доверился, и взял эту сопричастность. Я не знаю на что похожа эта сопричастность, то ли на костыль для хромого, то ли на ошейник с поводком для неуправляемого пса, с тем чтобы обеспечить его защиту. Скорее всего, это было и то, и другое. И я взял этот костыль, и подставил шею под ошейник. В итоге понял, что я не один.
 
  Пошел уже второй год.... Я смирился с тем, что я не самый сильный ежик в лесу, я признал за собой право на слабость без ненависти к себе. Признав свою слабость, я стал сильнее не иллюзорно, а по факту. Я стал учиться сталкиваться с эмоциями своими и окружающих людей. Я перестал бояться чувств и отрицать их. Да, мне по-прежнему они не понятны, но я признал их право на существование. Я по-прежнему остался жирафиком, которому нужно время переварить ситуацию и чувства, но я не прячусь больше в кусты. Я немного научился и продолжаю учиться  не брать на себя чужую ответственность, а отдавать ее по назначению. Я стал признавать свои желания и потребности, да, не в полной мере, но я учусь и закрепляю каждый маленький шажок. Мой самый мелкий детеныш больше не прячется под столом, он недавно вернулся ко мне, молчит, боится, но он со мной. Я по-прежнему хочу одиночества, но невозможность этого больше не разъедает. Я по-прежнему не умею вступать в диалог, если только это не разговор на серьезные темы, касающийся взаимоотношений и чувств, но я больше и не убегаю на соседнюю полянку -   я слушаю и слышу. Когда разговор заходит о чем-то, что вне терапии, у меня в голове рой вопросов, мне любопытно, но я пока не особо понимаю границы вопросов и не умею их задавать. Я больше не твержу как заклинание, что я клевый и сильный. Я просто Котишка, который иногда бывает мерзким, иногда довольно милым, но это самобытный и очаровательный Котишка, в котором полно любопытства и жажды к жизни, правда, пока нет сил. Но у меня есть силы и право на то, чтобы признать, что этот Котишка - это я, а не чья то фантазия или ожидание. Желание уткнуться подмышку трансформировалось в два других: иногда, когда я вижу боль, сквозящую из глаз, о которой не говорится, мне хочется просто молча подойти и обнять, как бы стать сопричастным, поддержать таким образом что ли. А второе, когда мне совсем тоскливо и начинают терзать непрошеные мысли самоедства, хочется подойти и положить голову на колени, ничего при этом не говоря.
Я не оброс еще кожей и не встал на ноги, но я учусь снимать загнивающие пласты, обрабатывать их и накрывать марлевой повязкой с антисептиком, чтобы боль стихала, и гной не распространялся дальше, чтобы на месте мяса появлялась кожа. Я знаю, что боль и шрамы останутся, и их не затянет ни время, ни анестезия, и иногда они будут вскрываться и кровоточить, но я учусь с этим быть и справляться. Я по чуть-чуть учусь ходить, вставать на ноги, да, походка моя пока  неуклюжа, и я спотыкаюсь и падаю, обдираю коленки и ладошки, но я какой-то упертый:  там где я не могу идти, я ползу, стиснув челюсть. А после очередной из встреч, я с удивлением заметил, что мой внутренний контролер и цензор, больше не запоминает дословно фразы, не сканирует пространство, ощущая каждый жест кожей, он просто перестал видеть угрозу и мирно дремлет. Я увидел внутри себя искорёженный и прогнивший стержень, данный мне от природы. Он превратился в ржавую проволоку, скрученную местами в спираль, теперь я полирую и выпрямляю эту проволоку, стараясь ее укрепить каркасом  знаний и навыков. Что еще сказать? Я даже не знаю. Я, по-моему, ни когда еще так много не говорил и не писал за один раз. Хотя, моя душа, которая всегда ассоциировалась у меня с рваной грязной тряпкой, сейчас на ремонте. Я стираю грязь и штопаю ее нитками сопричастности. А еще, там поселилась маленькая искорка тепла, раньше ее задувало и становилось холодно, теперь она горит, постоянно набирая обороты. И когда в душе начинается метель с рвущим кожу снегом, я ползу к ней и греюсь, зализывая раны. Ее тепла не всегда хватает, но оно есть и его достаточно, чтобы просто поддержать.
Все.
Спасибо.
Котишка.