Больничные рассказы

         В те дни, когда я был уже довольно зрелым отроком, угораздило меня как-то совсем ненадолго угодить на излечение в нашу местную городскую больницу. Не то с гастритом, не то с ревматизмом - точно сейчас вряд ли скажу. Потому что после того, как, защищая мать, обругал однажды сгоряча и по глупости злую соседку, всякие болезни стали моим частым и чуть ли не привычным состоянием. Не знаю, может быть, это всего лишь простое совпадение, но до этого я, вроде бы, не болел никогда и ничем абсолютно. Даже простудой или гриппом. Помню, как безнадёжно искренне завидовал я всегда своим однокашникам, получавшим во время зимних эпидемий освобождения от занятий...

         Так как лет мне было немногим больше четырнадцати, положили меня впервые не в детское отделение, а во взрослую палату, пациенты которой по большей части годились мне уже даже не в отцы, а в деды. Таким образом вместе со мной в просторной, большой палате нас оказалось пятеро. Остальные койко-места оставались не занятыми. Тогда это считалось вполне нормальным, потому что так много и так часто, как сейчас, люди ещё не болели.

         Мальчуганом я был хоть и стеснительным, но ужасно любознательным, дотошным и с первых же дней, едва освоившись на новом месте, и чтобы не терять время даром, стал провоцировать своих сопалатников на откровенный разговор про что-нибудь этакое разтакое - после чего иной раз не хватает духа, если вдруг приспичит, сбегать ночью по нужде. Меня эта тема всегда безумно увлекала, а кто-нибудь из них, согласно моим соображениям, непременно, имея такой богатый жизненный опыт за плечами, если и не сталкивался с чем-то необычным сам, то уж наверняка слышал про это от своих близких.

         Один из больных – думаю, самый молодой из всех, к тому же ещё и мой родственник, сразу от участия в посиделках открестился: толи неважно себя чувствовал, толи просто действительно ничего не знал - а трое других кочевряжиться долго не стали и в итоге поделились своими весьма интересными историями. Имён двоих из них я не припомню, также как и названий деревень, в которых они тогда проживали, потому что их рассказы, возможно, произвели на меня меньшие впечатления, а вот дядя Коля из села Намесково со своим рассказом про не совсем обычную лесную невидаль до сих пор, как живой, стоит у меня перед глазами. Может ещё и потому он мне запомнился так крепко, что имея серьёзные проблемы с печенью, имел лицо цвета спелой репы…

                *

         Самым пожилым из всех был одноногий фронтовик с добрыми, уставшими глазами и тихим прокуренным голосом. Он постоянно подкашливал и очень тяжело дышал: видимо, страдал пневмонией или тяжёлой формой бронхита – но, человек был приветливый и покладистый. С его истории я, пожалуй, и начну.

         Дело было зимой. В самый, что ни наесть разгар Великой Отечественной войны. Немец стремительно и, казалось, неотвратимо сжимал кольцо вокруг самоотверженно и яростно сопротивляющегося центра страны, а о последующих Великих Победах её Героического Народа пока ещё даже никто и слыхом не слыхивал. Получив очень серьёзное ранение и потеряв ногу, молодой тогда ещё фронтовик, отлежав положенное ему по статусу во фронтовом госпитале, был комиссован за своей полной непригодностью из рядов Красной Армии и возвращался домой: к семье - пусть и калека, но какой никакой, а всё же будет помощник в доме. Да и в колхозе тоже человек не лишний. В те годы каждый мужичок на селе был на особом счету. Территорию нашего района фашистам своими погаными сапогами топтать было не суждено, поэтому снабжение фронта продовольствием являлось самой первостепенной задачей местных колхозов, и работа там находилась для каждого.
 
         Так как сообщить о своём внезапном возвращении у раненного, едва оклемавшегося от ран и теперь уже бывшего защитника Отечества никакой возможности не было, то и встречать его, соответственно, тоже было некому. Поэтому добираться от железнодорожной станции до другого конца города и несколько очень трудных километров до своей деревеньки после пришлось бедолаге своим ходом и одному. К тому же на костылях, к которым он не успел толком привыкнуть. И плохо всё было не только от того, что в ту сторону, куда ему было надо, редко шёл попутный транспорт, а потому ещё, что поезд, на котором он добирался до родимых мест, прибыл на станцию глубокой ночью.

         Солдат уже проковылял более полуверсты от городской окраины и почти дошёл до железнодорожного переезда, когда почувствовал, что култышка ноги, не привыкшая ещё к таким перегрузкам, невыносимо болит. Так саднит зараза, словно стёрлась до кровяных мозолей! Силы тоже потихонечку начинали оставлять слегка продрогшего и сильно измученного за последние несколько дней невольного возвращенца. Хоть и был в вещмешке некий дорожный запас, собранный на прощанье сочувствующими ему санитарками, о том, как «заморить червячка», вовсе не думалось. К тому же мороз всё крепчал и крепчал. Очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подвёз, хотелось поскорей оказаться дома: обнять мать, жену, детей и с наслаждением растянуться на лавке у хорошо натопленной русской печки, по которой он соскучился не меньше, чем по родным…

         Желание побыстрее преодолеть оставшиеся километры пути и очутиться возле уютного домашнего очага было настолько велико, настолько занимало все его мысли, что он не сразу даже поверил своим глазам, когда сзади послышался настороженный лошадиный храп, а затем показался и тёмный силуэт резво приближающейся потной сивки.

         Возница, управлявший повозкой и грациозно восседавший почти у самого крупа лошади, был в огромном овечьем тулупе с таким же огромным поднятым воротником и почему-то совсем не расположен к разговору. Он только произнёс «тпру-у-у!», когда останавливался возле едва успевшего выскочить из-под копыт тяжеловоза заиндевелого фронтовика, давая тем самым понять, что не против подвезти, да «но!», когда трогал мерина и больше за всю дорогу не проронил ни слова. Самому приставать с разговорами на таком собачьем холоде тоже не шибко хотелось, поэтому так и ехали они молча, провожая скучными взглядами убегающие в мутную ночную мглу тусклые, редкие огоньки города да чёрные придорожные кусты по сторонам.

         Ехали достаточно долго. Лошадь вроде бы и спешила, но получалось у неё как-то не очень скоро. Тем не менее, с каждой уходящей минутой дом становился всё ближе и ближе, а сердце с каждым преодолённым метром замирало всё больше и начинало неистово распирать грудь. Иногда казалось, оно даже сбивалось с ритма, просясь наружу и гулко отдаваясь беспорядочными ударами не то в ушах, не то где-то в затылке.  Съёжившись, насколько это было возможно, и укутавшись поплотней в шинельку да немудрёную шапку-ушанку на «рыбьем меху», чтобы сохранить как можно дольше предательски покидавшее его тепло, солдат целиком отдался сладким мечтаниям о близкой встрече…

         Дорога была хоть и хорошо наезженной, но довольно ухабистой. Под монотонный скрип полозьев и бесконечное, ровное покачивание саней, смертельно уставший он и не заметил, как заснул. Проснулся, когда холод проник уже в самые потаённые уголки одежды, пробрался до самых костей, а зубы лихорадочно пытались отбивать чечётку. Первое, что бросилось в глаза – это отсутствие всякого движения. Осмотревшись, как следует и сообразив, наконец, что к чему, фронтовик пришёл в ужас!?.. – он сидел на свежей куче ещё тёплого лошадиного навоза недалеко от того самого переезда, где и подсадил его некоторое время назад непонятный верзила-молчун, а вокруг были только ночь, мороз, притулившийся над самым горизонтом оранжевый серпик месяца и яркие-яркие звёзды в низком, чёрном небе над головой…

                *

         Второй рассказчик - ещё довольно крепенький мужичок с коротко стриженой и густо посеребрённой головой, круглой, как футбольный мяч, и с таким же круглым серобурмалиновым овалом лица, не выражающим ничего, кроме холодного, тупого безразличия, был обычно не слишком словоохотлив. Он всегда очень изворотливо отвечал на всякие каверзные вопросы, какие я намеренно пытался ему задавать. О странном  же происшествии, приключившимся с ним в самый канун дня Ивана Купалы, поведал нам с нескрываемым удовольствием, и я бы даже сказал, с особым наслаждением. С каким-то присущим только ему одному хитрющим прищуром глаз, формой и окраской слегка напоминающих поросячьи, и с едва заметной, загадочной улыбкой на пухлой, хорошо откормленной физиономии. Можно было без труда догадаться, что стояли за всем этим какие-то более приятные и значительные для него воспоминания, но эти подробности мало кого из нас вообще-то интересовали.
 
         Всё случилось в самые первые годы возрождения нашей могучей, непобедимой, дорогой и горячо ещё всеми любимой советской Родины. В первые годы восстановления её из руин и пепла, посеянного вокруг бесчеловечными и ни с чем несравнимыми - если, конечно, не брать во внимание творцов современного разорения страны - варварствами беспощадных и безумно изобретательных в своих чудовищных преступлениях фашистских орд.

         Мужчина тогда ещё был молодым, здоровым, крепким юношей и не страдал совершенно отсутствием самых обыкновенных человеческих потребностей и рефлексов. Каждый божий день, лишь только заканчивались работы в колхозе и на подворье, а солнце начинало быстро скатываться за зубчатую полоску леса вдоль крутого, извилистого берега реки Остречины, мчался он, едва перекусив на ходу - словно чайка влёт, к своей ненаглядной, милой зазнобе из соседней, расположенной в трёх верстах за холмом деревушки. Почти всю ночь они с девчушкой непозволительно страстно целовались, забыв обо всём на свете, а ближе к утру возвращался приятно утомлённый счастливчик заветной дорожкой через душистые пойменные луга, благоухающие бесчисленными ароматами цветущих трав, вновь к отчему дому. Чтобы немного вздремнуть, передохнуть и успеть подсобить матери на покосе.

         То знаменитое утро тоже вначале ничем таким от многих других особо не отличалось. Разве что по причине праздника, угадав вечером к обильно накрытому столу предполагаемых будущих родственников и махнув с ними по целому хрущёвскому стакану добротного хлебного самогона, задержался женишок в объятьях своей, как никогда ещё ранее, ласковой подружки чуть дольше обычного. Зарево восхода уже полыхало в полнеба, и всю округу наполнял радостный птичий пересвист, когда страшно боясь не поспеть на работу и наполучать за это от мамки хороших тумаков, бежал он домой чуть-чуть быстрее, чем всегда.

         Хорошо наезженная полевая дорога не только бесконечно и замысловато петляла среди обширных сенокосных лугов, но ещё и пересекала на своём пути два небольших, проворных ручейка, которые в жару, как правило, полностью пересыхали, а по весне или после хорошего дождя могли вполне похвалиться своими прохладными, шумными водами. Ручьи протекали примерно в версте друг от друга и там, где через них переходила дорога, заметно разливались, образовывая неглубокие, но довольно длинные и широкие лужи с твёрдым песчаным дном. Последняя гроза и ливень прошли не так давно, потому воды в них в ту пору хватало.

         Когда парень приблизился к первому ручью и уже собирался вступить в спокойную, чистую лужу переезда, тут-то его чуть было и не «хватил Кондратий»!.. В центре лужи по пояс в воде, не шевелясь и не испуская волн, сидел длиннобородый, русоволосый старец в светлой, полинялой косоворотке и немигающими, пронзительно-добрыми, бесцветно-выразительными глазами жалобно умоляюще глядел на него и как бы приглашал пройти и присесть рядом…

         Как очутился он, мгновенья спустя, на несколько сотен метров выше по ручью, там, где берега становились круче и ближе друг к другу, и как сиганул через ручей, бедняга даже не заметил. Только когда вновь выскочил на дорогу, сделав довольно приличный круг и вымочившись по пояс в обильной, утренней росе, облегчённо вздохнул, успокоился и в том же ускоренном темпе продолжил путь дальше. Размышлять над тем, что произошло, время совсем не было, поэтому списав всё на хроническое недосыпание или необычайные свойства «тёщиного» самогона, он твёрдо решил для себя, что никому, ни за что и никогда про то, что видел сегодня, не расскажет.

         Между тем, до второго ручья было не ахти как далеко, и через несколько минут похожее зеркало переезда, безупречно повторяя и отражая уже достаточно сильно посветлевшее небо, заблестело  впереди за кустом ракиты. Выскочив из-за куста уже на столько, что вся лужа стала видна, как на ладони, парень машинально взглянул на её середину и обомлел!? – в воде снова сидел всё тот же бледноликий, молчаливый старикашка и всё теми же добрыми, выразительными глазами невозмутимо и настойчиво приглашал его составить себе компанию…

         Естественно, надеяться и дальше на то, что подобная «картина маслом» опять ему просто мерещится, было уже глупо, а потому молодец, полностью полагаясь теперь только на крепость своих резвых ног, дал тогда такого стрекача, какого не приходилось, наверное, делать даже зайцу, выскочившему из-под самого носа неожиданно наткнувшегося на него разгорячённого гончара! И рванул, конечно же, не назад: туда, где была первая лужа – а вверх вдоль ручья. Где-то там, километрах в двух, у соседней деревни, находились тропинка и деревянный мостик, и это был сейчас, на его взгляд, единственный вариант избежать следующей встречи со странным лужежителем…

         Конечно же, проделав многокилометровый крюк, он не успел тогда вовремя вернуться домой и всё-таки опоздал на покос, и получил от матери вполне заслуженное «вознаграждение», но это удивительное происшествие помогло ему очень хорошо понять и запомнить на всю оставшуюся жизнь, что и сама наша жизнь, и всё, что нас в ней окружает, далеко не так просты и не так однозначны, как нам иногда кажется.

                *

         Третья история – от дяди Коли, хоть и коротка, также как и предыдущие, хоть и не слишком мудрена по своей сути, но поразила меня просто неимоверно. Наверное, потому, что лесная тематика мне как-то ближе и понятнее. Ведь я подружился с лесом, если по правде сказать, чуть ли не с самых пелёнок и уже никогда больше в жизни по своей воле с ним не расставался. Но об этом, пожалуй, как-нибудь в другой раз…

         Дядя Коля по возрасту был не намного старше предыдущего рассказчика, хоть и выглядел гораздо солиднее, и события, участником которых довелось ему стать, имели место также после войны. В основе их, конечно же, лежали всё те же красивые и чистые романтические отношения, грозящие рано или поздно перерасти в нечто большее, а может быть, и главное в его жизни, а потому отчасти чем-то очень здорово смахивали на любовные похождения круглоголового ухажёра. Родился и жил он, как я уже и говорил, в большом, богатом селе, имеющем в своём составе в самые лучшие годы около четырёхсот дворов (сейчас село, к сожалению, полностью вымерло), а полюбилась ему тогда дочь лесника из расположенного примерно в четырёх километрах от них таёжного хутора Дубровка с не совсем понятным мне вторым названием – Пески.
 
         В те далёкие, добрые времена представительницы слабого пола почти поголовно не занимались распутством, как сейчас, и не охотились на мужиков только лишь ради денег или постели, поэтому добиваться расположения их чистых, целомудренных, богобоязненных душ долго и упорно нужно было кавалерам самим. Причём, обязательно соблюдая при этом элементарные законы нравственности, этики и морали. Вот он и добивался сердечный, изо дня в день, при любой возможности обхаживая не только предмет своего воздыхания, но и её родителей. Мало ведь было быть удалым и видным – нужно ещё было быть достойным всяческого уважения и с других сторон...

         Дочь Песковского Фёдора - так в основном величали жители округи бывшего лесного «короля» - имела ангельское личико, ясный ум, спелое, изящное тельце, и потому, боясь упустить это необыкновенное, милое чудо, навещал её благородный повеса практически каждый день. Сама она тоже, давно мечтавшая о замужестве, довольно уже горячо и нежно отвечала на его настойчивые, бесконечные ухаживания, оттого возвращаться домой глухой лесной просекой влюблённому по уши молодому красавцу приходилось не редко далеко за полночь, а то и под утро. Просека уже была до того им истоптана и исхожена, что он мог бы, если кто того захотел, без особого труда, пройти по ней даже с закрытыми глазами.
 
         В ту на удивление тёплую и тихую июльскую ночь, которая практически уже заканчивалась, счастливый и окрылённый своими очередными маленькими победами, летел он домой, совершенно не чуя под собою ног, и думал лишь о том, как поскорее добраться до своей заветной, уютной кладовки. Всякий раз, как только наступало лето, а в доме становилось немного душновато, перебирались они с братом в свою любимую кладовку с огромным соломенным матрасом на резном старинном сундуке и жили там, вернее, отдыхали после нелёгких трудовых будней чуть ли не до самых белых мух…

         Лес вокруг был спокойно молчалив и по-дружески приветлив. В светлеющем, чистом небе, перемигиваясь и дрожа, медленно догорали всё ещё яркие, но уже совсем немногочисленные летние звёзды. Воздух, пахнущий спелой земляникой, берёзовыми листьями и мокрой придорожной осокой приятно освежал, взбадривал и обещал не позволить раскиснуть раньше, чем это станет необходимо. Когда позади уже остался сосновый бор, а впереди метрах в ста замаячили заболоченная низина и небольшая опушка, слева - со стороны ручья и мохового болота за ним послышался быстро нарастающий не то шум, не то гул. Как будто по лесу в его сторону с большой скоростью двигался невероятно мощный ливень или смерч.

         Чтобы не испытывать судьбы и не попасть чего доброго под дождь или бурелом, дядя Коля спрятался под крону огромной разлапистой ели и стал наблюдать, что же будет дальше. В это время деревья чуть поодаль над просекой уже начинали слегка раскачиваться, и по земле потянуло прохладой. Минуту другую спустя ветер уже усилился настолько, что полувековые стволы со страшным скрипом и стоном стали гнуться чуть ли не до самой земли! И всё это происходило в некоем небольшом, ограниченном пространстве. Бедному парню стало так страшно, так не по себе, что даже перехватило дыхание…

         Но это, оказывается, было ещё только началом испытаний: следом за ураганным ветром в просвете между деревьев появился такой здоровенный детина, что от охватившего ужаса захотелось провалиться сквозь землю. Человечище был не просто большим - он был выше леса!?.. Остановившись на миг на просеке, и посмотрев как-то не по-доброму в сторону припавшего к земле парня, великан продолжил своё движение, как ни в чём не бывало, и стал быстро удаляться в противоположную сторону от той, с какой появился. Ураган также вместе с ним стал удаляться и затихать, и вскоре в лесу стало совершенно тихо. Будто и не было ничего или всё это парню приснилось.

         Минут десять ещё он лежал, боясь пошевелиться и с трудом сдерживая дрожь в ноге, на которую опирался, а потом привскочил и побежал, не оглядываясь, назад к хутору. Благо до него было совсем рядом. Приблизиться к тому месту или хотя бы повернуться в ту сторону, где всё ещё ощущалось присутствие невероятно огромного лесного мужичищи, у него не хватало духа. Ни о чём подобном никогда ранее слышать ему не доводилось, поэтому страх, охвативший его полностью деморализованное существо, был неизмерим никакими сравнениями. Ночевать и в этот остаток ночи и во многие, многие ночи после пришлось ему в сенном сарае своей Любушки. По соседству с лошадью и крупнорогатой скотиной. Рассказать девушке или кому-либо из её родственников о своей неожиданной встрече с таинственным  лесным чудовищем он так никогда и не решился…

13.03.2013.