Неправда жизни-3
Когда Марина опять обернулась, Юрий Петрович не выдержал, широко шагнул и притянул её к себе, крепко обнял — молча, истово, обречённо. Что-то подсказывало ему: их счастье будет идти путём тернистым и горьким. Ведь не зря же дано свыше такое невероятное, стремительное, такое яркое начало… И женщина поняла состояние мужчины. Прильнула к нему без слов, спрятав лицо на груди и щекоча его губы своими слегка вьющимися золотисто-русыми волосами. Простояли так несколько минут, не тяготясь и не ощущая бега этих тающих минут.
— Я не хочу тебя выпускать, — сказал, наконец, Суворин и потянулся губами к её виску. Поцеловал легко-легко, как бабочка села. Марина замерла, прикрыв глаза, и сказала почему-то шёпотом:
— А я и не хочу, чтобы ты меня выпускал. Никогда-никогда!
— Как же мы тогда пойдём? — спросил Юрий Петрович, нисколько при этом не терзаясь вопросом серьёзно.
— А мы и не пойдём… — Марина посмотрела в глаза Суворина так, как умеет смотреть любящая женщина, знающая в свою очередь, что и она по-настоящему желанна…
К сторожке лесника двое, обручённые судьбой и лесом, вышли, когда короткие утренние тени давным-давно стали длинными вечерними, а солнце из жёлтого — оранжево-красным, предзакатным. Марина тащила Юрия Петровича за руку, умудряясь каким-то непостижимым образом умещать в своей тёплой узкой ладошке широкую кисть Суворина. Он, признаться, побаивался встречи с дедом, хоть внучка и успокаивала: «Да он хороший, он всё поймёт, вот увидишь!»
…Поднялись по добротно сработанному крыльцу в дом, пройдя сквозь распахнутые двери, и оказались перед стоящим посреди комнаты колоритным стариком, которому, однако, до настоящей старческой немощи было ещё далеко. В полном служебном облачении, тот явно собирался выходить. В первый момент он не обратил на Суворина никакого внимания, глядя лишь на Марину. Потом, мотнув лохматой головой, подошёл к массивному столу, выудил из-под него табурет и тяжело сел.
— А я уж, было дело, идти искать тебя собрался. Вишь, без Снежка-то плохо как. Отправил бы его, он бы тебя мигом нашёл. Ан попал в переплёт, бедолага…
Про эту беду Суворин со слов Марины знал. Пёс либо съел что-то не то в селе, куда иной раз бегал по своей собачьей надобности, либо змея укусила. Третьи сутки пошли, как дед отвёз его к знакомому ветеринару. Официально тот не практиковал в силу весьма преклонного возраста. А неофициально вся округа по-прежнему к нему мелкую домашнюю живность несла, если что. К крупной сам по вызову наведывался… Ну а Снежка за неделю обещал выходить…
— А это кто с тобой? — спросил внучку лесник, сурово сдвигая кустистые короткие запятые седых бровей.
— Это муж мой, дедушка… Его Юрием зовут.
—Вот оно как! — Старик крякнул от неожиданности. Запятые полезли на собранный гармошкой лоб. — Муж! А с утра, сдаётся, незамужняя была. Это как же прикажешь понимать?
— Перед богом муж…
— Вот оно как! — Лесник явно не мог собраться с мыслями, неожиданная новость выбила его из привычной колеи. — К-хм... Перед богом, значит…А ты чего молчишь… муж?
— Мне добавить нечего…
— Нет, ты уж всё-таки добавь, мил друг! Родная внучка, вишь ты, мужа в лесу, как опёнка какого-нибудь, нашла, а ему добавить нечего!
Марина ободряюще посмотрела на Суворина и быстро вышла в другую комнату, прикрыв за собой толстую дощатую дверь. Юрий Петрович вздохнул и сказал просто и открыто:
— Я её очень люблю, Степан Андреевич!
— Ну да, ну да… Успел, значит, полюбить… К-хм… Ну что ж… И, выходит, обо мне она тебе рассказала, коли моё имя-отчество знаешь. И что же эта егоза тебе напела?
— Сказала, что вы хороший и всё поймёте.
Лесник снова крякнул и усмехнулся по-доброму. Потом цепко уставился прямо в глаза Юрию Петровичу, будто надеясь таким способом вызнать всю подноготную и вывести нежданного гостя на чистую воду. Суворин глаз не отвёл, глядя в колючие зрачки старика с некоторым даже вызовом.
— Стало быть, вины за собой не чувствуешь, — удовлетворённо констатировал лесник. Потом жестом пригласил подойти поближе и вытащил на свет второй табурет. Юрий Петрович сел на него без опаски. Да, на вид неказист, но что уж отменно прочен, было видно.
— Ты хоть понимаешь, что её нельзя обидеть? — Дед начал таким тоном, будто горько недоумевал оттого, что может найтись кто-то, кто посмеет это сделать. — Ты хоть маленько разумеешь, кого тебе судьба в руки дала? Молчи, молчи… Она светлая девочка, ласковая, её совсем негоже обманывать. Она как воробышек… Понимаешь, о чём я? Она верная тебе будет и преданная, ты только сам не нагадь, не плюнь ей в душу, не погуби, разумеешь? Я вижу, ты мужик зрелый, не свисток какой-нибудь. С тебя и спрос больше. Выпытывать, как это вы вдруг мужем и женой стали, не буду. Раз Маришка говорит, то… куда уж теперь… так оно и есть. Я ей верю. И ты ей верь. Вот только… что ж мы матери-то её напишем? — Лесник озабоченно поскрёб затылок. — Ленка-то, дочка моя, для Маришки там у них, на Алтае, жениха, вишь, присмотрела… Хотя, когда успела-то? Ведь не вылезает из своих геологических экспедиций. Уж не молодка давно, а всё по гольцам этим треклятым лазит. Одичала там, понимаешь, мужа нет, к отцу который год носа не кажет… Ну, это ладно... А Маришка-то, значит, возьми да и сбеги к деду на Урал. Отдохнуть, дескать, как следует. А тут, такое дело, я, значит, напишу, что, мол, внучка замуж вышла… Разумеешь, что начнётся? Эх, ма-а-а, грехи наши тяжкие. Да ты не робей, я тебя научу, как с тёщей общий язык найти. Уж я Ленку-то, как облупленную знаю. Хоть и язва она, а всё ж таки… Ты ей только намекни, что лес любишь, горы там, так она… О! Глянь-ка!
Юрий Петрович обернулся — Марина вышла в тёмно-вишнёвом, в белый горошек платье, которое подчёркивало красоту и стройность ладного, очень женственного молодого тела по-своему, чуть иначе, чем прежние наряды. Суворин медленно поднялся на ноги, позабыв, кажется, дышать.
— Куда ты, говорю, платьев в лес натащила, — любуясь внучкой, рассказывал дед.— А она: а вдруг пригодятся? И вот же упрямая, — так и ходила по лесу в платьях. А это ж разве одёжа для леса подходящая?
— Самая подходящая, дедуль! Видишь, я же говорила, что пригодятся! — Марина подошла и с трогательной бесконечной доверчивостью прижалась щекой к плечу Суворина.
— Да уж пригодились, как погляжу… Наперёд, что ль, знала? Я так разумею, не нынешним днём-то познакомились?
— Не нынешним, Степан Андреевич… — ответил за Марину Юрий Петрович. — Уже почти две недели как…
— Ну! Это сро-ок, — насмешливо протянул дед. — И ведь молчала всё это время! Однако, что ж теперь…
— А теперь вот что. В понедельник… пойдём в сельсовет… и распишемся, — прерывисто сказал Юрий Петрович, не отрывая глаз от лучащегося лица Марины, которая всё это время смотрела на него снизу с радостным, детским почти изумлением. И впрямь воробышек.
— И ты наденешь это платье, ладно? — сказал Суворин, добавив в голос нотку непререкаемости. Во всяком случае, он искренне полагал, что это именно непререкаемость.
— Ну вот, — счастливо засмеялась Марина, — ещё и не расписались, а он уже командует! У меня, может, ещё лучше платье есть!
— М-м-м… Вот оно что, оказывается! — протянул Суворин с ласковой насмешливостью. — Как мне всё-таки повезло! С каким богатым приданым жену себе нашёл!
— Ещё кто кого нашёл! — тут же отпрянула Марина.
— Всё-всё, не спорю! — Суворин, сдаваясь, поднял руки.
— Вот то-то же. И не спорь. А я тебя за это поцелую…
Приподнялась на носочки и поцеловала. В щёку.
Через час Юрий Петрович засобирался домой, хотя видел бог, как не хотелось ему никуда уходить.
— Дак ночуй, куда пойдёшь, на ночь глядя? Сколь угодно места-то у нас, — сказал лесник.
— Да я бы остался, — с невольной тоской в голосе отозвался из сеней Суворин, обнимая за плечи загрустившую Марину. — Но сестра будет волноваться, я же о ночёвке в лесу не говорил ничего. Может, знаете Вершинину Галину Петровну в Комаровке?
— Как не знать-то? Хорошая баба, только несчастная… Вот, значит, чей ты сродственник. То-то я гляжу, будто знаю лицо твоё откуда-то… Ан вон что. Похож на сестру, ничего не скажешь. Редко бываешь, мил друг! Почаще б наезжал, что ли… О! А что ж это я?! Забыл ведь совсем! Мне ж как раз надо в Комаровку-то… Так что выбирай, Юрий — или мы с тобой сей момент усаживаемся на моего Воронка и рысцой трусим до деревни, или ты остаёшься, а я мигом доскачу до Галины и всё ей обскажу в лучшем виде? — Старик говорил вроде бы деловито, серьёзно, но в прищуренных цепких глазах плясали бесенята. Он точно знал, что выберет Суворин.
…Когда вдали смолк стук копыт Воронка, Марина, сияя, сказала:
— Ну вот, видишь, какой он хороший? И ни в какую Комаровку ему сегодня не надо было!
— И куда же он тогда? Выходит, я его из дома, что ли, выгнал?
— И ничего не выгнал. Он действительно приедет в Комаровку. У него там знакомых и приятелей — уйма. Найдёт, где переночевать.
— Всё-таки это нехорошо. И потом… А вдруг я негодяй какой-нибудь, а он тебя одну оставил. Почему он так легко мне поверил?
— Глупый! Он поверил мне. А я колдунья, понятно тебе? Ты же знаешь: я вижу тебя насквозь. Хочешь, скажу, что ты ел на завтрак? И вообще, всё, что хочешь, про тебя расскажу! Ну что, страшно?
— До ужаса!
Они поужинали наловленной дедом жареной озёрной рыбой с варёной картошкой, а потом долго плескались у рукомойника, брызгаясь водой и балуясь, как дети. Такого оглушительного, беззаботного счастья Суворин не испытывал, кажется, никогда в жизни, и именно поэтому он сейчас особенно остро переживал каждую его секунду, подсознательно опасаясь, что оно внезапно кончится.
— Ты прямо не сводишь с меня глаз, смотри, дырки прожжёшь!
— Я боюсь…
— Чего?
— Как бы ты от меня куда-нибудь не делась…
— Да куда ж я от тебя теперь денусь? Даже не надейся!
Потом они долго сидели на крыльце, шепчась и целуясь, и мечтая о том, как всё у них будет в семье.
Луна залила округу зеленоватым светом, стало зябко. Юрий Петрович взял Марину на руки и понёс в дом. Был час ночи. Они легли на широкую, застланную медвежьей шкурой лежанку, укрылись большим лоскутным одеялом. Вдруг Марина привстала.
— Ой! Подожди минутку, — живо спустила ноги на пол и, пробежав босиком до стенки, на которой висел отрывной календарь, оторвала листок. — Я его всю жизнь буду хранить.
— Какая же ты у меня ещё всё-таки маленькая, Мариш, — неожиданно растрогался Суворин почти до слёз.
— Разве? — сняла через голову ночную рубашку — до сих пор немного мокрую на груди после шумного умывания. — А посмотри… Может, всё-таки выросла, а? Выросла? — И, счастливо рассмеявшись, налетела на Суворина с кулачками. И обжигающими поцелуями...
Муж и жена перед богом… Они горели пламенем страсти, а холодный лунный свет равнодушно освещал новый листок календаря — воскресенье, 22 июня 1941 года.
О том, что началась война, едва проснувшиеся Юрий и Марина узнали после полудня. Прискакал на Воронке необычайно хмурый, озабоченный Степан Андреевич. Посмотрел на них с тоскливой жалостью и сказал, медленно разнуздывая коня:
— Нынче в четыре утра Германия на нас напала… Без объявления войны… Уже Киев бомбили… По всей границе бои идут. Вот оно как, ребятки, вот оно как… И чем оно теперь для нас обернётся, одному богу ведомо. Может, оно, конечно, и получится… малой-то кровью, да на чужой территории, однако… большие сомнения берут. Германец — враг серьёзный, уж это мне доподлинно известно. Одолеть-то одолеем, но…
Лесник расстроено покачал головой и медленно повёл Воронка к сараю.
Суворин потерянно посмотрел на Марину, а та вдруг прильнула крепко, обхватила за шею руками, спрятав лицо у него на груди, и так замерла. Он обнял её в ответ, не зная, что сказать и надо ли вообще что-то сейчас говорить. Странно было осознавать, что в эти самые минуты где-то уже идут ожесточённые бои, гибнут люди, а здесь ничего не изменилось. Лес, солнце, птицы, Марина… Нет, всё-таки изменилось. Мироощущение стало иным. Оно будто уже отсекло от него, от Суворина Юрия Петровича, и этот лесной кордон, и птиц, и озеро, и все предыдущие, бесконечно счастливые дни. И Марину — в первую очередь. Отсекло и переместило в несчастье. В сейчас. И вроде бы всё здесь, рядом. Всё осязаемо, зримо, но словно отдаляется — стремительно и безвозвратно. Уже отдалилось, исчезло уже… И ничего нельзя с этим поделать. Вот что было страшно.
— Как будто ничего не произошло, — глухо сказала Марина, поднимая на Юрия враз осунувшееся, побледневшее лицо. — А на самом деле… такое произошло… — В глазах её застыло отчаяние.
…В понедельник и впрямь отправились сначала в сельсовет, расписываться. Хотя Марина этому не слишком убедительно противилась — до этого ли, дескать, теперь. Но Суворин настоял. Потом очень скромно и, чего уж там, без особого настроения, посидели у Галины. Из гостей ещё Любовь Ивановна, новая знакомая со станции, была. С мужем, которому война… была противопоказана по состоянию здоровья. Застолье получилось скомканным.
Во вторник Суворины поехали в райцентр. Юрий Петрович отправил телеграмму на имя директора своей школы, в которой сообщал, что просит считать его уволившимся по собственному желанию.
Он как раз дул на фиолетовые чернильные строчки, когда Марина горько сказала:
— Ты ведь потом в военкомат пойдёшь, так?
— Ну… так…
—А увольняешься тогда зачем? — голос молодой жены стал странно напористым, напряжённым.
— Затем, чтобы прямо отсюда на фронт идти, чтобы с тобой подольше побыть…
— Ничего у тебя не выйдет, — перебила она. Не радостно, но облегчённо. — Никто тебя по телеграмме не уволит!
— Так ведь война, не до условностей теперь…
— А вот увидишь, как в военкомате тебя возьмут в оборот: почему не призываетесь по месту жительства, почему то, почему сё… Так что придётся тебе сначала поехать домой, уволиться, а уж пото-ом…
— Мариш…
— Ну что, что?
— Скажи честно, ты надеешься на то, что пока я буду ездить, пока то, да пока сё, да пока до фронта доберусь — война уже кончится, да? Что и без меня справятся?
— Ну… да… А ты, оказывается, тоже насквозь меня видишь, Юр…
— Куда мне до тебя, воробышек мой дорогой? — У него перехватило дыхание от глубокой печали и нежности. — Вот только мне почему-то кажется, что этой войны на всех хватит.
Она смотрела на него такими огромными, такими страдающими глазами… Такими глазами…
Свидетельство о публикации №213031501051