Цикорий и другие

                ЦИКОРИЙ И ДРУГИЕ

Утомившись от долгого пути и зная, что предстоит нелегкая дорога, я решил немного отдохнуть. Сбросив с плеч груз, повалился в траву на поляне, в тени     у пушистой березы.
Стояло лето. День был погожий. С утра ярко светило солнце, но во второй половине дня оно как бы устало, а его лучи, пробивая облака, рассеянным светом освещали округу.
Я лег на спину, раскинув широко руки, и хотел вздремнуть, а, может быть, действительно погрузился в сон, глубоко вдохнув аромат цветов — их было множество вокруг...
Мне послышался какой–то шелест. Возможно, ветер склонял стебли трав и цветов у самого моего уха. И я невзначай стал свидетелем разговора, нет — горячего спора, о котором я по секрету поведаю вам.
— Ах, — не сдерживая своих чувств, воскликнул Иван–Чай Узколистный, шевеля розовыми лепестками. Тут я заметил, как пчела, усердно двигая золотистым брюшком и упираясь ножками, погрузила свой хоботок в сердцевину цветка, собирая дань — нектар. Пыльца серебристым бисером украсила мордочку лакомки. Пчела, на мгновение замерев, плавно взлетела, кружась и жужжа над цветком, как бы прощаясь с ним.
— Я счастлив, — воскликнул Иван–Чай, — и в этом смысл моей жизни!
Он был высокий, с густооблиственным плотным, лоснящимся стеблем, внизу коричневым, вверху зеленым, с примесью пурпурно–зеленого цвета. Цветки неправильные, лилово–красные. Он гордился, что вегетирует с апреля по сентябрь.
— Фу, — откуда–то сбоку послышался голос с оттенком презрения, —         а где же духовность?
— Да! Да! — подтвердил куст Розы. — Не в этом смысл жизни! Вот, из моих лепестков делают духи — вот это духовность! В прошлом году в парижском салоне они признаны лучшими! Я горжусь и не скрываю этого, хотя           и говорят, что это тщеславие. Ради этого стоит жить! Не так ли? Вот Клевер подтвердит мои слова.
Роза была уверена в своем превосходстве над Клевером и в том, что            не встретит возражения. Клевер Луговой из семейства Бобовых невдалеке стелился как обычно по земле. Белые его стебли были усеяны цветоносами, и розовые его цветки скромно прятались в шаровидной прическе рыхлых головок. Конечно, он знал мнение цветов, которые считали, что ему нечем гордиться. Даже пчелы отыскивали его с трудом в густой траве. Однако это его ничуть     не смущало. Мнение других — не главное. Он был далек от цветов с длинными, стройными стеблями. Им первым удавалось ловить тепло лучей восходящего солнца и последним провожать заходящее светило. Зато Клевер видел то, что   не могли наблюдать те, кто наверху. Он рос у корней всех цветов и знал толк  в жизни. Счастье пребывает внутри, и поэтому никто не может отнять его. Ведь счастье — это убеждение, восприятие окружающего мира, это внутреннее духовное богатство и воля. Он не вступил в спор с Розой, отчего она самодовольно покачала своими бутонами. Клевер вспомнил слова мужчины, проходившего как–то мимо него: “Всякая глупость вредит сама себе”. Но подумав немного, он все же высказал свое суждение о счастье.
— Да, — многозначительно сказал Цикорий, — об этом стоит подумать.
Цикорий Обыкновенный слыл среди цветов умным, его уважали за многолетнюю природу. Он нравился стройным, упругим, ребристым стеблем. Посмотрев на солнце голубыми цветами, он задумчиво произнес:
— Некоторые заблуждаются, считая, что к зиме мы бесследно исчезнем.     О, нет! Наш приятный людям запах останется — он бессмертен!
Подул ветер, цветы склонились перед такой мудростью, и всем захотелось верить в свое бессмертие. Известно, что веришь тому, чему хочется верить.
А между тем, Цикорий продолжал рассуждать вслух:
— Наша цветочная жизнь может иметь смысл только в том случае, если во всем мире заложена цель, а, значит, и смысл жизни. Но цель в мире есть, хотя, нам, цветам, она неизвестна, значит, должен существовать и смысл жизни. Целое и часть целого живут по одним законам.
Цветы еще раз склонились перед мудростью слов Цикория.
Опять подул ветер, и все цветы загалдели:
— Пусть Мать–и–Мачеха скажет, пусть скажет!
Видно, Мать–и–Мачеха сама хотела выговориться: ее лепестки взволнованно вздрагивали. Она была среднего роста с неветвистыми стройными стеблями. У нее необычные циклы: почему–то в отличие от других только после расцвета золотисто–желтых цветков и их увядания она одевается в листья. В них заключена некая тайна противоречий: листья широкие сердцевидные, с пикантными небольшими зубчиками, сверху ярко–зеленые и холодные, зато с другой стороны — бархатные, ласково–теплые. Когда дует холодный ветер, и все цветы дрожат от холода, то под этими листьями Ландышу, растущему рядом, тепло и уютно.
— Вы можете не верить, но я права, — уверенно сказала Мать–и–Мачеха. — Смысл жизни в страдании.
В этот момент порыв ветра пытался склонить цветы, но упругие стебли, сопротивляясь, выпрямились и, задевая друг друга, недовольно зашелестели.
— Что за чушь! — воскликнула Ромашка, задорно перебирая свои модные белоснежные лепестки. — Смысл в радости от тепла и ласки, которые мне дарит солнце, я упиваюсь влагой дождя, когда меня начинает мучить жажда!
— Докажите, уважаемая Мать–и–Мачеха справедливость Вашего высказывания, — сказал вежливо Цикорий.
— Слушайте, — взволнованно начала Мать–и–Мачеха. — Страдания — это неудовлетворенность наших желаний. Солнце печет, иссушая меня, сохнет земля, и мои корни тщетно пытаются найти там влагу — от чего я страдаю. Вот даруется мне дождь, но недолго мне радоваться: мокнут мои листья, стебли полны влагой — я страдаю от ее избытка, и желания мои вновь неудовлетворены. Ночью и особенно ранним утром мне холодно, от росы я как мышь мокрая. Я так хочу тепла, но его нет. Но вот, наконец, солнце; роса испарилась, листья мои подсохли, и  мне уже хочется прохлады, а ее нет. Я жду ее в томительном ожидании, страдая. Так проходит вся моя жизнь. А мое появление на свет — это непрерывный страх. Ведь сколько было моих братьев и сестер в корзинке соцветий моей дорогой и любимой мамы! Всего–то осталось нас не более дюжины, да      и те развеяны ветром по белу свету. Остальных ожидала печальная участь: одни замерзли в зимнюю стужу, другие высохли, третьи сгнили в грязной жиже,  а некоторых склевали прожорливые птицы и улетели, Бог знает куда! И вот я одинокая. К страданиям сводится вся наша жизнь. А что будет с малыми детьми? Сейчас они в моей корзиночке соцветий. Я так боюсь за их дальнейшую судьбу. Удовлетворение наших желаний кратковременно, а неудовлетворенные желания, то есть страдания, постоянны.
Все цветы умолкли. Им стало жаль бедную Мать–и–Мачеху. И только потом им пришло на ум, что их растительная жизнь такая же.
Лопух Большой, растущий невдалеке, вероятно, не был согласен с Мать–и–Мачехой и имел свое мнение. Нижние листья его, как фалды плаща, закрывали крепкий стебель. Видно, он знал, как жить. Его семена, собраны на щитовидной метелке, в корзинке, обрамленной черепицей крючковатой формы. Он так заботился о своем потомстве! Любимое его занятие было отправлять в путешествие своих детей. Когда надо, Лопух крючками надежно ухватывался за всякого проходящего и — прощай, путешествуй по белу свету. Он был добряк: ему не жалко, когда люди срывают большие его листья, чтобы приложить их к больным коленям и вылечить недуг. Он даже жертвует своими корнями — отвар их целителен.
Неумело высказав все это, Лопух закончил:
— Друзья! В этом самопожертвовании ради других я вижу смысл жизни!
— Лопух и есть Лопух, — прошептала Крапива жгучая — сварливая особа, задев при этом, будто нечаянно, своего соседа Ландыша и этим касанием причинила ему боль. Для этого стебель и листья Крапивы усажены волосками с ядовитой жидкостью. Все у нее продумано: волоски заканчиваются сухими ломкими коготками; они–то и ломаются и вместе с ядом попадают в свою жертву, вызывая жгучую боль. Те, кто знали ее нрав, избегали встречи с ней, однако,  не всегда это удавалось. Иногда она жалила не преднамеренно, а так уж — по привычке; бывало, и сама была этому не рада. Вот и сейчас — она не хотела причинить боль Ландышу, но ветер качнул ее листья... Ландыш был близок  к ней, любил ее безусловной любовью. Любовь эта  не зависела ни от достоинств, ни от недостатков Крапивы. Никто не знает, от чего возникает любовь, и почему она исчезает. Ландыш слышал, что мерой любви служит самопожертвование и отдача. Часто при неспокойной ветреной погоде листья Крапивы обнимали стройный стебель Ландыша и обжигали его, и когда жгучая боль становилась нестерпимой, утренние капли росы, как слезы падали с цветков Ландыша на нижние листья его подруги. И тут происходило чудо, нет, не чудо — обыкновенное дело: от влаги крапива уже не жжется.
— Простите меня, — послышался тихий голосок, и все узнали по голосу Сныть из семейства Зонтичных. Но это, как говорят, по святцам. Ей дали другое имя — Снитка, и она привыкла к нему, забыв старое. Ее сестры и братья растут повсюду: в лесу, на вырубках, где когда–то был строевой лес, в тенистых оврагах, куда редко заглядывает прохожий. Поэтому люди мало знают Снитку. Она за это не в обиде, живет сама по себе и не гонится за модой. Ее стебелек короткоопушенный, вверху ветвистый, а листочки особенные — дваждытройчатые, нижние — сидячие или на коротких черешках, по краям остропильчатые. Многие не знают, чем же она полезна — трава, как трава. Но знатоки используют ее жизненные силы, заготовляя ее даже впрок на зиму. По утрам и вечерам она обычно склоняет свои соцветия, ветер шелестит ее стеблями, и слышен тихий шепот.
— Вы спорите, а все это суета — она завершится зимой. Подумали, что будет с нами после?
— Нельзя ли короче? — послышался нетерпеливый голос. Это был Зверобой.
— Цель моей жизни — уподобиться Творцу, — спокойно сказала Снитка.
— Приходится удивляться нетронутости вашего ума, Сныть, — заметил Зверобой Продырявленный. Считая себя многолетним растением, он не беспокоился за будущее. Кроме того, он плодовит, и у него многосеменная коробочка. Он ветвист, и его ярко–зеленые листочки имеют модную овальную форму. Обидно, конечно, что они усеяны мелкими точками, похожими на дырки. Однако это его ничуть не смущало.
— Если на Солнце есть темные пятна, то должны же быть у меня хоть какие–то недостатки! — говорил он. Снитка не стала вступать в спор со Зверобоем и не обиделась по поводу своей нетронутости. К тому же это было ее девизом.
— Свобода! — вот все, что мне надо! — воскликнул Зверобой. — И в жизни это главное!
— Простите, сударь, — прервал его Цикорий, — если дать Вам полную неразумную свободу, Вы будете злоупотреблять ею и этим уничтожать ее — свобода нарушать свободу!
Вдруг я заметил беспокойство среди цветов: будто они почувствовали не видимую мною приближающуюся угрозу. Действительно, серые клубы рваных облаков закрыли солнце, стало пасмурно. Стебли, листья и цветы беспорядочно качались от порывов холодного ветра. Я услышал тяжелое шлепанье и через мгновение увидел перед собой большие белесые глаза, пустой, безразличный взгляд и мясистые свисающие губы. Они пожирали ставшие близкими мне цветы. Рогатое парнокопытное не выбирало: попиралось и топталось все подряд. Под копытами погибали хрупкие стебли Ромашки и нежного Ландыша, не устоял      свободолюбивый Зверобой и умный Цикорий. Поверженные остатки листьев Мать–и–Мачехи и Сныти лежали рядом, втоптанные в землю.
Полный негодования и решимости защитить цветочный народ, я быстро встал, чтобы найти какое–либо орудие защиты и ... очнулся от забытья. Я стоял по пояс в цветах с хворостиной в руках, ;;;;;;;;;;; прогнать корову. Заходящее солнце ровным светом освещало поляну, лес. Тишина. Никого не было вокруг. Видно во сне припекло мне голову и от пряного запаха цветов мне причудилось это живое видение.