Каникулы

      Туча,  похожая  на  заплату  в  светлом  небе и как  будто  очерченная  по  контуру, надвигалась,  надвигалась  и,  наконец,  разразилась  ливнем.  Прохожие  вмиг  попрятались  под  навесы  и  деревья.  Какой  ливень!  Стеной,  с  пузырями  по  лужам.  А  девушка, легкая, с улыбкой,  в  мокром  прилипшем  платье  весело  шлепала  по  теплым  лужам,  порою  перепрыгивая  бурлящие  ручьи,  чуть напевая.  Дождь  был ей   нипочем,  он  не  мешал.  Две  женщины,  стоявшие   под  козырьком  старого  дома,  с  удовольствием  и  ласково  смотрели  на  нее,  а  потом  одна  из  них  сказала:  «Вся  жизнь  должна  быть  такой  чистой  и  радостной,  как  эта  девушка».
-  Может,  бог  и  создавал  человека  для  такой  жизни,  да,  видно,  что–то  не  склеилось, - улыбнулась   ее  случайная  соседка.
- Да…  А  вот  церковники  твердят,  что  не  для  радости  создал,  а  для  тяжкого  труда,  чтоб  потом  в  рай.
-  Кто  знает.  Зато  при  неудачах   удобно  ссылаться  на  бога,  на  судьбу, -  опять  улыбнулась  собеседница.

      
      А  Майя  спешила  домой,  наслаждаясь   молодостью  и  ливнем.  Еще  бы!  Сданы  экзамены  за  второй  курс,  и  все- все  впереди:  каникулы,  мама,  друзья  и  вся  жизнь.  «И  бабушка», - укорила  себя  Маютка  (так  называла  ее  бабушка).
   «Куплю  торт,  встречу  маму  с  работы,  будем  чаевничать  и  болтать, -  наметила  она  для  себя,  -  а  завтра  к  бабушке».


      Радостный  день, уютный  вечер  с  мамой, и  вот  оно  - завтра.  Ясный,  солнечный  день  отражался  во  вчерашних  лужах.  Деревья,  клумбы,  дома  казались  умытыми.  А,  может,  ей  все  казалось  таким  от  полноты  жизни.  Майе  во  всем виделся праздник. От серых, грустных  красок она  отворачивалась.
 
 
       Баба  Феня  жила  на  самой  окраине   города,  но  новостройки  подходили  уже  и  сюда.  На  последней  остановке  девушка  вышла  из  автобуса  и  весело   зашагала  по  улице,  оглядывая   знакомые  переулки,  дома  и  домики.  Черкасовы,  Морокины,  Бажины, Лапины - с детства такие привычные соседей. Только  домики  как  будто  из  года  в  год  усыхают.  «Время  берет  свое.  Дома  стареют,  а  я  еще  расту», - размышляет  Майя. Издали  видит   постаревший,  потемневший  бабушкин  дом.  Объятия,  восклицания,  поцелуи, и  вот  бабушка  и  внучка   сидят  в  небольшой  чистой  горенке.  На  столе  чай,  плюшки, варенье,  горкой  оладушки.  Да  Маютка  еще  водрузила привезенные торт,  конфеты,  сырки  разные.  В  распахнутое  окно  смотрит тенистый куст черемухи.  Сколько  помнит  себя  Маютка,  столько  помнит  и  эту черемуху  под  окном.
 
-  Как  чуяла  сердцем,  с  вечера  тесто  поставила.  Седни  пеку,  а  тут  кто–то  калиткой  брякает.  Смотрю - голубка  моя,  вот  радость – то!
 
 
         Внучка  с  обожанием  смотрит  на  бабушку,  давно  ее  не  видела.  И  вспоминает,  как  до  самой  школы  звала  ее  мамой.   Почти  все  детство  она  жила  у  бабушки  и  деда,  так  сложилась    у  нее  с мамой  жизнь.  Чайная  беседа  заладилась  душевно. Баба  Феня  обо  всем  расспрашивала  и  расспрашивала,  при  этом то  кивая  в согласии  головой,  то  удивляясь,  то  радуясь.

-  Бабушка,  да  все  хорошо  у  меня,  даже  не  думай.  Ты – то  как?  Сердце  не  замирает?  Я  ведь   помню,  наверное,  лет  с  пяти,  как  ты  вдруг  в  испуге  говорила,  что  у  тебя  сердце  замирает.  Лекарства  все  у  тебя  есть?
-  Лекарства,  когда  надо,  Нина  приносит.  Да  сердце  уж  крепче  не  станет.  А  я  по  хозяйству  кручусь  помаленьку.  Обо  всех  вас думаю,  думаю.  А  как  деда  жалко. Рано убрался,  пожил бы еще. 


      Бабушка  протяжно  вздыхает.  Помолчали.
-  Когда  выбираюсь  к  нему  на  могилку,  уж  наговорюсь  с  ним,  душу  отвожу.  Обо  всем  поговорю.  Жалко  деда.
- Значит,  так  богу  угодно,  ты  же  сама  это  говорила.  Ведь  у   тебя еще есть мы.
                Майя  встала,  обняла  бабушку,  щекой  прижалась  к  ее  плечу.
- Потому  еще  и  свет  копчу.  Жалко  с  вами  всеми   расставаться  навсегда.  Ну, нечего  киснуть. Смотри-ка,  вкусный  какой  сырок  ли,  творожок  ли.  А  у  нас  вроде  таких  в  магазине  не  бывает.  Ишь,  чего  придумали.  Вкуснотища,  и  жевать  не  надо.

 
       Солнце  стало  заглядывать  в  окна  сквозь  ветви  черемухи,  веселыми,  яркими  пятнами  ложась  по  комнате.  Маютка  собрала  чашки  и  пошла  на  кухню  вымыть  их,  а  бабушка  сдвинула  угощение  на  угол  стола  в  тень,  накрыла  полотенцем.  Потом  пошли  во  двор  посидеть  на  тенистом  крылечке. Солнце  набирало  силу,  день  ожидался  жарким.  Майя  прошлась  по  дворику,  походила  по  огороду  и  примостилась  около  бабушки.  Все  казалось  маленьким: дворик, и огород,  который  в  детстве  казался  плантацией.

-  Бабушка,  помнишь,  как  ты  приносила  нам  в  фартуке  горох?  А  если  мы  украдкой  пробирались  в  огород,  ты  сердилась: «Родимец  вас  побери,  все  грядки  пообсунали!»  Пообсунали – значит  бегали между грядок и  края  их  осыпались.        - А  помнишь,  как порола  нас?  Умора!  Снимешь  фартук,  скрутишь  и  машешь  по  нашим  спинам. А  нам  бы  только  смех  удержать,  нам  не  больно,  фартук  - ведь  просто  тряпочка,  не  ремень.
    
    
        Бабушка смеется, машет рукой. Обеим  воспоминания приятны.  В те  далекие  несытые  годы  огород  бабушки  для  подрастающих  внуков был притягателен, когда  там  начинало что–то созревать. Первыми  витаминами  с  огорода  были  щи,  борщи,  свекольники  из  щавеля  и  свекольной  ботвы,  которые  готовила  бабушка  для большой  семьи.  Был  в  огороде  и  небольшой  парник,  укрывали  его  стеклянными  рамами,  которые  смастерил  дед.  За  этим  парником  бабушка  ухаживала,  как  за  ребенком:  то  накроет,  то  раскроет,  то  еще   мешками  и  тряпками  сверху  укутает,  если   с  соседками  прогнозировала  заморозки.  А  когда  появлялись  первые  огурчики,  то  выдавались,  как  лакомство.  Баба  Феня  разрежет  огурец  вдоль,  посолит  крупно  и  положит  на  кусок  хлеба  -  ребятня  в  восторге.  Ну  а  когда  на  горохе  были  замечены  первые  «лопатки»,   сочные,  сладкие,  еще  без  горошин  плоские,  то  калитка  в  огород  запиралась  на  особую  щеколду,  иначе  дети  вытопчут  огород.  У  бабушки,  будь  она  во  дворе  или  на  кухне,  калитка  в  огород  всегда  была  в  поле  зрения.


       А  высокий  гороховый  островок   для  Маютки  навсегда  остался  сладким  воспоминанием  о  детстве.  Когда  лопатки  наливались  горошинами,  бабушка  сама  нарывала  их  в  фартук  и  раздавала  детям.  А  веселая,  кучерявая  морковная  грядка?    Подходило  время,  и  вот  бабушка несет  с  десяток  морковок,  еще  маленьких,  светленьких,  держа  за  чистый,  аккуратный  хвост  ботвы.  Потом  поболтает  их  в  кадушке  с  водой,  оботрет  и  раздает  ребятне,  те  и  рады  хрумкать.  Потом  подходило  время  репки,  брюквы.  Все  было  таким  сладким  и никогда  вдоволь: огородик  маленький,  а  внуков  куча.  Когда  же  осенью  солили  капусту, каждому  доставалось по нескольку кочерыжек, тоже радость для  ребятишек.               

- Я  ведь   даже  планировку  твоего  огорода  помню.  Вон  там  грядки  были  вдоль  забора,  а  здесь  - поперек.  Подсолнухи  то  вот  здесь  у  стайки,  а  на  другой  год  там  за  смородиной.  А  теперь  ты  что–то  все  переиначила.  Севооборот?  - улыбается  Маютка, -  Бабушка,  а  помнишь,  как  мы  с  тобой  сидим  на  крыльце, у  тебя на  коленях  корзинка  подсолнуха,  и  мы  навстречу  друг  другу  освобождаем  ее  от  семечек.  Я  всегда   тебя  опережала -  быстрее  лузгала.  И  ты  сердилась,  если  шелуха  падала  мимо  подола:  двор  у  нас  всегда  был  чисто  выметен,  а  крыльцо  и  вот  эти  доски  до   калитки  всегда  вымыты,  как  в  избе.  Бабушка  улыбается,  кивает  головой,  задумчиво  слушая  воспоминания  внучки.

 
       Майя  передохнула  и  то  ли  вслух, то  ли  про  себя  подумала:  «Как  хорошо,  что  у  меня   были  и  этот  домик,   и  этот  огород,  и  вы  с  дедом».
-  Как  только  надоест,  устанешь  возиться  со  своим  хозяйством  и  печь  топить, будешь  жить у нас. Хорошо?  Моя  кровать  станет  твоей,  а  я  буду  спать  на  диване.  Заживе – е – м.
-  Ах,  детка,  если  б  дед  был  жив,  полюбовался  б  на  тебя.
- Бабушка, а  бывали  у  тебя  дни,  когда  ты  совсем – совсем  была  счастливая?

       Федосья  помолчала,  вздохнула: «Какое  наше  время  было?  Для  счастья  ли?  Военное  лихолетье,  да  и  после  войны  тоже  не  сладко.  Сколько  пережито!  -  она  смотрит  куда–то  вдаль, -  А  счастье?  Надо  в поле  жить,  без  соседей.  А  то  выпадет  минутка,  а  то  и  день -  вот  оно  счастье,  все  так  хорошо,  а  у  кого – то  из  соседей  то  похоронка,  то  болезнь,  то  еще  какая  беда…  И  все мое  счастье  уже  и  не   счастье.  Среди  людей  жить  -  это  «не  моя  хата  с  краю».
- Бабушка,  да  ты  философ  у  меня.  Так  о  счастье  только  Чехов  рассуждал.
- Ну  скажешь,  философ.  Дальше  этой   улицы  Шевченко  ничего  и  не  видела.
                Федосья  молчит,  машинально  разглаживая  ладонью  на  коленях  складки  фартука.  Помолчали.  Майя,  чуткий  собеседник,  паузу  не старается  сразу  же  заполнить словами.   

- Я  вот  сильно  жалею  деда,  а  ведь  он  в  молодости  гулена  был.  Все   ходил  тут  к  одной  развеселой.  Рябой  ее  прозвали.  Столько  горя  принесли  мне  они.  Было.  Померла она.  Давно.  Вперед   меня  померла!


       Маютка сидела не шелохнувшись, боясь спугнуть  неожиданное  откровение.  Федосья  горестно,  по – старушечьи   поджимает  губы.  Она – то  уж знала, что измена  то  же что и  предательство.  Как  ни  настраивай  себя,  а  оно  лежит  на  донышке  души непрощенным.

-  Для  чего  об  этом я  рассказала  тебе?  Никогда  не  лезь  в  чужое  гнездо.  Даже,  если  там  твое  счастье.  Значит,  ты  опоздала.  Не  догоняй.  Переживи.  Счастье  на  чужих  слезах  - это  и  не  счастье  вовсе.  Помни,  голубка,  мои  слова.  Дай,  Бог,  тебе  найти  свое  счастье  и  не  опоздать.


        Солнышко  добралось  и  до  крылечка. Жарко. Они  прошли  в  избу, устроились на диванчике и стали  рассматривать  фотографии,  привезенные  Маюткой.  Расспросы,  рассказы,  улыбки.  Майя  в  душе  даже  удивлялась,  что  бабушке  все  это  интересно.   Такая  уж  замечательная  у  нее  бабушка.
 - Ну,  все,  меня  не  отговаривай,  я  пошла  наносить  воды.

      
         Маютка  знала,  что   ребята  Нины  вечером  наносят  ей  воды,  но  хотелось  и   самой  помочь.  Из  колонки  наносила  воды,  куда  только  можно,  и  в  бочку,  и  в  бачок,  и  полные  ведра  еще  поставила.  Потом  сбегала  к  Нине,  там  никого  не  было – замок,  вернулась  к  бабушке. 
- Да  говорила  ж  тебе,  зря  сходишь.  Нина  на  работе,  а  ребята,  поди,  на  реке.  У  них  тоже  каникулы.
-  Ну  вот  уже  и  вечер  на  носу.  Поеду  домой,  а  то  мама  вся  иззаботится,  если  припозднюсь.  Я  на  днях  к  тебе  с  ночевкой  приеду. Очень  хочется.  Хорошо  здесь  у  тебя,  прямо  санаторий.  И  по  Нине  соскучилась.
 
   
         Нину,  тетку  свою,  Майя  любила,  они  были  большими  друзьями,  с  ней  она  могла  говорить  обо  всем.  Разница  в возрасте  в  восемь  лет  никак  не  мешала  их  дружбе.  Но  вот  виделись  теперь  редко.  Майя  училась  в  институте  не  здесь  в  Кемерово,  а  в  Барнауле.  На  фармацевта.  Тонкая,  точная,  аккуратная  работа  была  в  ее  характере.  Ну  и  мечтала  после  института  попасть  по  распределению  в  родное  Кемерово.

   
       Маютка  поцеловала  бабушку,  потерлась,  как  в  детстве,  щекой  об  ее  плечо  и  пошла.  А  бабушка  стояла  у  ограды,  опершись  локтями  о  верхнюю  перекладину,  и  смотрела  вслед  внучке.  Маютка  оглянулась,  помахала  рукой,  а  Федосья  все  стояла  и  смотрела. У Маютки  сжалось сердце: «Мы  приезжаем,  уходим,  уезжаем,  а  она  стоит  вот  так,  стоит,  и  все  одна.  Говорит,  что приросла  к  этому  месту».   Этот   образ  бабушки  Фени,  стоящей  у  калитки,  навсегда  останется  с  Майей.

 
      Вот  так  в  течение  многих  лет  Федосья  поджидала  своего  сына  с  работы.  Также,  как  и  сейчас,  стояла  и  смотрела  налево  вдоль  улицы,  когда  же  там  в  самом  конце  из– за  поворота   появится  он, теперь  единственный  сын.  На  ней  синяя блузка,  черная  насборенная  юбка,  гладко  зачесанные  и  собранные  на  затылке  без  седины  темные  волосы,  тонкие  черты  лица.  По  ее лицу  никогда  не  подумаешь  о  ее  простом  происхождении.  Она  была  из  рода  потомственных  крестьян  Кузьменковых.

   
       И  было  у  Федосьи  с  Кузьмой   Макеевых три  дочери  и  три  сына.   Два  сына  погибли,  один  из  них  на   фронте  в  сорок  первом.  И  она  всей  душой  трепетала  за  последнего.  Дочери  не  ревновали  и  правильно  понимали  ее.
 
    
       А  Павел,  заводской  рабочий,  усталый,  после  смены  шел  домой.  Доходил  до  матери,  здоровался,  говорили,  а  ей  хотелось,  как маленького,  погладить  его  по  голове.  Потом  он  шел  дальше   по  улице:  там  на  самом  конце  он  жил  уже  со  своей  семьей.  И  она  опять  смотрела  ему  вслед.

       Жизнь  Федосьи  была  простой,  совсем  негероической.  Растила  детей. Не  много  ласковых  слов  слышала  от  мужа.  Семья  была  большая.  Времена  были  тяжелые. А  когда  они  были  легкими?  Пока  было  здоровье,  держали  корову,  свинью,  кур.  Хрупкая  Федосья,  совсем  не  богатырского  здоровья,  за  всем  этим   ходила,  варила,  кормила,  стирала,  держала  в  порядке  огород.   Обычная  жизнь  простой  женщины.  С  соседями  всегда  ладила  благодаря  своей  незлобивости,  снисходительности,   состраданию  и  неучастию  в  пересудах.

 
       Во  все  времена  вот  такие  простые,  честные  и  малозаметные  люди   ткут   прочную  основу  жизни  человечества,  жизни  на  земле.  Маютка  шагала  все  медленнее,  потом  даже  остановилась,  вникая  в это  простое  и  глубокое  понятие:  политики  политиками,  войны  войнами,  герои  героями,  а   жизнь  всегда  и  всюду  на  земле  держится  на  плечах  и  труде   таких  людей,  как ее  бабушка,  вовсе  не  героях.  И  подумалось,  что  в  каждом  городе  должен  быть  памятник  просто   матери  и  спасительнице  жизни  во  все времена,  во  всякие  лихолетья/