Отец

Нашим отцам посвящается


Сколько я себя помню, он всегда был при деле. То вязал кому-то на заказ оконные рамы, а я старался крутиться рядышком, вдыхая тонкий аромат свежеснятой стружки. От неё пахло лесом и чем-то таким, что невозможно описать. Тот запах был приятнее «Тройного» одеколона, которым отец каждый день душился после бритья. Мне часами нравилось наблюдать, как он выстругивал гладкие бруски своим металлическим рубанком, за которым вилась тоненькая витая лента, на вид казавшаяся бумажной, а на деле ломавшаяся от малейшего перегиба.

Ещё я восхищался, как он проходился деревянным фуганком по кромке доски. Громадный, чуть ли не с меня ростом инструмент в его руках творил чудеса. Каждый брусочек становился идеально ровным и гладким, будто его делал волшебник. Я, конечно, втихаря пробовал провести этим «строганком» по краю доски, но он упрямо не двигался ни на один миллиметр. Папка тогда представлялся мне могучим великаном, таким настоящим, добрым волшебником, умеющим на этом свете вершить всё.

Как было не восторгаться, когда он ранним утром, до работы,  приносил с Дона десятикилограммового сазана. Ещё мне нравилось, когда он уже в потёмках без зазнайства говорил, переступив порог: «Мать! Я там сома принёс. Чистить будешь?».

 Для ловли этой гладкой и толстючей рыбы мы с братом ходили в горсад и ловили после дождя россовиков. Это такие огромные черви, которые крайне осторожны. По росе они высовывали свои «головы» из норок на цветниках. Мы с Валеркой, подсвечивая фонариком, крались на цыпочках по самому краю дорожки. Нельзя было ни кашлянуть, ни шаркнуть ногой. Что ты! Червяк тогда стремглав втягивал тело в спасительную норку и добыть его оттуда не представлялось никакой возможности. А так, приловчившись, опускаешься на корточки, подводишь два пальца к его туловищу – раз! – и ты его плотно зажал. Теперь остаётся только медленно извлечь его из земли – и в банку! За полчаса добывали десятка по два-три этих великанов, которых отец хранил обязательно в погребе. Иногда кто-нибудь из домашних нечаянно сваливал фанерную крышку с тоненькими дырочками с банки и черви бесследно исчезали. А так они служили великолепной приманкой на сома.

Отец страшно сердился, но вслух никогда ничего не высказывал. Я вообще за своё детство не помню, чтобы он когда-нибудь повышал на нас голос, тем более ругался. Только мамка постоянно пугала нас, если напроказничаем: «Смотрите, вот скажу отцу!..» Отцу она никогда не ябедничала, но для нас это было страшнее холодного ушата воды. Мы даже представить себе не могли, что бы сделал с нами отец, если бы мать поведала о всех наших шалостях. Это был не страх, это в нас говорила совесть. Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны были позорить и подводить семью. Таков был негласный закон.

Ещё он пытался ловить сомов на птенцов воробья, но, заметив мои слёзы, навсегда отказался от этой затеи. Это сейчас я понимаю, что не был он никаким великаном. Да и рост его, как оказалось со временем, был далеко ниже среднего. Однако, для нас, пацанов, они были богатырями. Победили фашистов, этих гадов. Мы, уже послевоенное поколение, всегда стреляли по бурьянам, только немцами становились по очереди, да и то после долгих препирательств. Само слово «фашист» было не только ругательным. Оно было уничтожающим, хуже расстрела. Применялось в адрес кого-нибудь только в самых крайних случаях. И нами, и взрослыми.

Где-то раз в месяц у нас собирались фронтовики. Приходили самые близкие: дядя Ваня Красноносиков (это у него была такая настоящая смешная фамилия), дядя Гриша Грек (тоже фамилия) и дядя Миша. На стол непременно водружалась бутылочка «Московской» с незатейливой этикеткой и сургучной печатью. Матушка хлопотала на стол традиционную жареную картошку и соления, если была рыбка, то она тоже горделиво красовалась на столе. Зимой обязательно ровными ломтиками резалось сало с прослоечками. Сами мы поросят не держали, но на рынке постоянно приобретались большие партии этого лакомства и держались в старой кадке в холодном коридорчике.

Мужчины не спеша, с чувством, неторопливо опрокидывали по стопке и начинали вспоминать. Про войну. Меня всегда поражало прежде всего то, что они помнили не только годы, но даже месяцы и дни. Это было уму непостижимо! Я не мог по истории запомнить толком ни одной даты, а они, имея по одному-два класса церковно-приходской школы, будто щеголяли своей памятью… Обязательно поминали ушедших товарищей. Перебирали послевоенные смерти, огорчённо вздыхали: «Вишь, вот косая и тут его догнала!..» - горевали по очередному другу. Потом наливали по полстаканчика, видимо, растягивая удовольствие. А может, просто не хотели расходиться по домам.

Когда они вели разговоры, мы с Валеркой, забравшись на просторную тёплую печь, потому как в хате, состоявшей из единственной комнаты, становилось тесновато, и слушали их, раскрыв рты. Оказывается, столько интересных событий происходило на нашей земле совсем-совсем недавно. Повествования лились часами, заканчивались за полночь. Некоторые истории мы уже слышали, но они повторяли их снова и снова. Причём вспоминали что-то своё, светлое, мы не слышали об их подвигах, но догадывались, что они просто скромничают. У каждого были не одна медаль и не один орден. В самом конце они только приглушали свои голоса и склонялись у керосиновой лампы, будто заговорщики. Иногда о чём-то шептались, но мы знали, что так они ругают высокое начальство. Потом раздражённо махали рукой, допивали остатки и расходились до следующей встречи.

А наше поколение было страшно обиженным на отцов за то, что так рано закончилась великая победоносная война, а нам вот не удалось поучаствовать в ней ни единого денёчка. Было от чего прийти в уныние.

Потом, на другой день, мы обязательно пересказывали услышанное своим друзьям в вечерней тишине. Обычно никто никогда не перебивал. Если и привирали, то самую малость, так просто, для украшения повествования. Мы страшно гордились тем, что у каждого из нас отцы воевали на фронте. И высокомерно относились только к одному несчастному сотоварищу, отцу которого дали какую-то непонятную бронь и он был вынужден работать трактористом за Уралом, чтобы выращивать хлеб. Мы не знали, что такое бронь, но простить крепкому дядьке то, что он отирался в тылу, не могли. Петька, мой друг и соклассник, страдал от этого молча и отрешённо. Весь вид его нам говорил, что от судьбы никуда не уйдёшь, и он готов, как и полагается настоящему мужчине, нести этот тяжкий крест до конца дней своих.

Матери, как правило, у нас не работали. Отец говорил, что не затем воевали, чтобы женщины гнули шеи, как пленные в Германии. Нас в семье было четверо, задача матери ставилась в том, чтобы «как следует воспитать детишек». Она, бедная, крутилась день и ночь. То стирала, то убирала, то на огороде. В свободную минуту непременно садилась за швейную машинку и выполняла очередной заказ. Это ей дозволялось. Не потому, что она должна была заработать лишнюю копейку, а потому, что ей это доставляло удовольствие – пошить платье ли, блузку или юбку. Главное в этом искусстве – доставить радость постороннему человеку.

Да… Сколько лет промчалось… Он ещё жив. Их осталось двое на бывший райцентр, где когда-то проживало несколько тысяч человек. Только два фронтовика. Настоящих, воевавших. Ему девяносто пять, и он давно не видит белого света, оттого страдает ещё больше. До этой беды он никогда не сидел ни одной минуты. До девяноста ездил на велосипеде на любимую пасеку, которую вывозили на сезон километров за семь на донской луг. Там он обычно проводил в трудах и заботах время до самых морозов. А теперь вот вынужден безвылазно «сидеть в хате» и никуда не высовывать носа. Основное его занятие – слушать радио. Он в одиночестве ловит все рекламки про лечение глаз и надеется, что когда-то ему всё-таки помогут. Этим и живёт. Иногда его прорывает и он начинает костерить меня за то, что я не могу найти толкового доктора. А врачи разводят руками, отказываясь от операции на глаза: «Возраст!» И жизнью он доволен, и тем, что верхи не забывают. А как их забудешь, если на всю страну их по пальцам скоро пересчитаешь. Мы в долгу у них. И не только мы, а все последующие поколения, которые мало что смыслят в той беде.

При встрече говорит, что вспоминает друзей по ночам да маму. А ещё часто воюет. А мне становится с каждым приездом только хуже от осознания, что я ничем ему помочь не могу при всём своём желании.