Петрович...

Петрович, или Беседы вечерами.

      - Копай, копай. Там они. Свеженькие.
     Петрович сидит на пороге, курит свой самосад, заботливо и умело завернутый в большую самокрутку, и шутливо покрикивает на меня.
     Он так полюбил мои приходы к нему, что всегда встречает в своей любимой «праздничной» рубахе в клетку, купленной в те еще, доаварийные, времена. Вот и сейчас он снова в ней.
     Скоро вечер и он ждет нашей с ним обязательной беседы. Знаю, что ему не терпится поговорить, но виду дед не показывает.
     Собственно, беседой наши посиделки можно назвать с натяжкой - я все больше молчу и лишь изредка задаю вопросы. Мне интереснее слушать старика. А Петрович вспоминает и рассказывает о себе, о своей жизни до и после злополучной аварии на Чернобыльской АЭС…
     Аварии, изменившей его жизнь… И не только его.

     Сухое морщинистое лицо старика похоже на кору дерева. Несколько раскосые светлые глаза. Сетка более мелких морщинок вокруг них – словно темная паутина. Прокуренные усы и борода. Все это придает ему образ такого древнего лесовичка-лешего. Но рассказывая, он преображается, как бы молодеет – даже в глазах его появляется блеск.
     Скучает Петрович без общения, один в Зоне проживая уже третий десяток лет. Вот и навещаю я его сразу после Выбросов. Приношу ему из бара в запасы чай, черный хлеб, да консервы «Кильки в томате». Очень дед к ним прикипел.
     Однажды он целый вечер рассказывал мне, как по молодости окончил мореходку и несколько лет Балтику бороздил на сейнере, кильку эту ловил. Говорил, аппетитно макая хлеб прямо в банку: «Как ем их, с хлебушком и луком, сразу вспоминаю море…»

     В одну из первых наших встреч услышал я от Петровича его историю: почему он остался в зоне отчуждения, а потом и в аномальной Зоне.
     Зимой, в начале 1986 года, похоронил он жену и сына-подростка. Они попали в аварию на автотрассе…
     Автобус с жителями поселка, где жила семья Петровича, ехал рано утром в Припять. Народ ехал, кто на рынок – продукты с огородов продать, кто в универмаг – прикупить кому чего надобно. Ночью прошел сильный дождь, и водитель не удержал старенький ПАЗ на мокрой дороге...
     В этой аварии погибли сам шофер и еще пять пассажиров, в их числе и родные Петровичу люди.
     От горя он замкнулся, ушел в себя. Стал сторониться людей. Ходил все больше в лес, охотился. Потом «грохнула» атомная станция.
     - Во время первой аварии на ЧАЭС в 1986 году был я в болотах на охоте – утки да гуси шли стаями на гнездовья. Дней пять отсутствовал, пока соль и хлеб не закончились. Вернулся – поселок пустой. Ветер мусор гоняет по оставленным улицам. Куры кое-где по дворам ищут, чем перебить голод. Не приучены самим искать прокорм; раньше хозяева бросят зерна немного – птица и довольна.
     О взрыве узнал по маленькому радио, что в доме было. Приемник, пока батарейки были живы, работал. Слушал я про взрыв, про эвакуацию людей, про ликвидаторов. Но как-то мимо меня все это проходило, не трогало душу…
     Выбираться к людям не стал. Зачем? Никто мне не нужен был тогда…

     Старик сильно сдал в последние месяцы. Валенки свои с галошами не снимает совсем - теплее ему так. Бороду не стрижет. В лес не ходит; говорит - нечего ему там стало делать. Делянку свою с посадками запустил совсем. Хотя, что с ним, с полем этим, сделается.
     Петрович выращивает на нем картошку, репу и лук. На питание ему хватает – много ли старику надо. А по окраинам, возле самого леса, высадил табак. Самосад его очень крепкий. Растет сам по себе; но только ближе к границе леса. Может там ему сподручней, под кронами, не знаю – на открытом месте засыхает. И вызревает быстрее сорняков, только срезать успевай, да на печке суши.
     Дед сыплет высушенный табак прямо в его зеленые поросли - для «отпугивания монстров», говорит. Странно мне от его уверений, но действует. Сам видел: его поле с землянкой обходят стороной крупные опасные мутанты – запах табака они не любят почему-то. Слепые собаки, бывало, заскакивали на посадки. Но, скорее всего, их гнал охотничий азарт, или они спасались от более сильного и опасного хищника. Пара выстрелов из берданки, и они стремглав убегали…

     Мне не трудно вскопать пару грядок старику. Сам я родом из деревни: с детства приучен к хлопотам на огороде или в хлеву. Тем более что грядки эти расположены на странной поляне возле его уютной землянки. «Поле чудес» - так я его прозвал про себя.
     После образования аномальной Зоны, всякий раз после Выброса, в земле этой поляны появляются странные корешки. На вид они напоминают толстые карандаши, только сильно перекрученные; вроде штопора.
     Петрович рассказал мне, что пользы для здоровья от этих «ископаемых» - так он в шутку зовет корни – больше, чем от женьшеня. Если успеть их выкопать, пока они не засохли в земле, и настоять на водке - получиться крепчайший лекарственный бальзам. Им можно царапины мелкие и раны огнестрельные мазать – затягиваются за пару дней. Радионуклиды бальзам выводит из организма, почки-печень восстанавливает.
     Для себя деду настойки нужно немного. Но каждый раз, перед вечерним разговором, я копаю ему грядки, попутно извлекая свежие корни для реализации. Такой у нас с ним «бизнес» образовался. Добытое я таскаю на продажу бармену. Неплохой навар получается. И мне на патроны, снарягу хватает. И для Петровича я покупаю все, что ему необходимо.
     Бальзам его лечебный можно и внутрь принимать, но надо привычку – очень он горло обжигает, даже если не горячий… Сидя за столом, Петрович сначала поднимает свою старенькую алюминиевую кружку, чтобы слегка взболтать содержимое. Один край у посудины специально смят, вроде носика лодочкой. Через него дед медленно выпивает «состав». После чего сильно выдыхает, и закусывает печеной репой.
     - Ты ничем другим это дело не закусывай. Проверено… Только репа с моего поля отбивает запах этого пойла…
     Принес я однажды Петровичу в подарок хороший портативный компьютер. Научил пользоваться: пусть новости узнает из сталкерской сети. Только он его редко использует для почты. Все слушает старик аудиокнижки разные, туда записанные. Особенно нравятся ему про пиратов – морская молодость все не забывается.
     Говорит мне, улыбаясь воспоминаниям: - Словно спектакль по радио передают… Раньше телевизоров, компьютеров разных не было. А по радио и песни, и театральные постановки передавали. Народ слушал, радовался… И мне не скучно, с говорилкой этой… Я, бывает, глотну без тебя вечерком «для здоровья» бальзамчика, и слушаю про Флинта, про капитана Блада.

      Если нет дождя, мы вечеряем у входа в землянку Петровича, которую он называет хатой. Вырыл он свое убежище у основания высокого глинистого откоса, выходящего на обширную поляну среди леса. Верхушка и другие стороны этого холма заросли колючим непроходимым кустарником. Из склона выдается только толстый брус над входом. За порогом внутрь ведет земляная лестница в девять ступенек. Сразу за ней развилка. Направо холодная кладовка, налево две жилые комнатки. Одна как гостиная и кухня, а во второй, самой дальней, Петрович спит и хранит свои «ценности»?
     О стройке своей Петрович рассказывал так:
     - Как стало мне понятно, что многие поселения вокруг атомной станции заражены радиацией, вырыл я землянку эту на опушке леса. Счетчик радиации показал в этом месте минимальный уровень.
     - Сначала одна «комната» была, потом еще прикопал. Доски и всякий пиломатериал для хаты таскал я - молодой был, не то, что сейчас - с брошенной лесопилки. Она тут в километре примерно, в сторону Лиманска. Много там чего напилено было, но при эвакуации вывозить не стали. Посчитали видимо радиоактивным. Я перед тем, как браться за бруски и доски, проверял на рентгены. Малость повыше показания были – немного совсем.

     - Второй взрыв на атомной, породивший аномальную Зону, произошел, когда я был в овощной яме. Она у меня совмещена с «холодильником» (когда холодно, таскаю ледок с реки и на пол складываю – получается не хуже, и энергии не тратит).
      Какая-то волна страха и боли прокатилась по лесу и полям – защемило сердце… Как бы изнутри земли мощно ударило; бросило меня на колени. Сквозь доски, закрывающие земляной потолок, посыпалась труха за шиворот телогрейки. Стенки хаты заходили ходуном.
     После стали мне попадаться в лесу эти ваши мутанты – собаки, которые без глаз. Ну, отстреливался, как мог. Не стал с тех пор далеко уходить от землянки.
     Со временем заметил я, что на поле мое, кругом засаженное самосадом, зверье это странное не выходит – только по краям шастает. Стал досыпать еще и сухой табачок по границам – не понравился он здешней зоологии…
     По ночам не раз слышал рыканье крупных зверюг и писки тех, что поменьше. Видимо одни других поедали. Но к хате никто не подходил, ни разу…

     Как-то вечером я показывал ему на своем портативном сталкерском компьютере фотографии мутантов. Петровича они удивили не сильно.
     - Вот этих «слоников» я видел. Как, говоришь, их называют? Снорки? Забавно, скажу я тебе, на их прыжки и ужимки в трубу подзорную наблюдать.
     - У тебя и труба есть?
     - Есть, а чего ж. Нам совсем без снаряжения никак нельзя. Трубу эту я в Лиманске нашел. Там, недалеко от НИИ «Радиоволна», был магазинчик спортивных и канцелярских товаров. Вот и прихватил я с витрины эту трубу. Стыдно было – никогда такого себе не позволял. «Для туристов» - на бирке было написано. Небольшая она конечно; хуже бинокля. Зато ее удобнее носить на боку в обрезанном тубусе от чертежей. Тубус я там же нашел: на соседней полке с папками и карандашами. Да-а, теперь, поди уж, все растащили из магазина ваши сталкеры.

     - А как ты, Петрович, с радиацией в Зоне определяешься? Дозиметр твой давно сломался.
     - Эх, сынок; молодые вы, да не все умные. Есть у меня именные часы. Наградили за трудовые достижения. Вручал лично председатель нашего поселкового Совета - «Командирские», со светящимися стрелками и циферблатом. Заметил я, что при приближении их к радиоактивным предметам, светиться фосфорное покрытие сильно начинает. Цифры, аж, ядовитым зеленым цветом начинают гореть - что твой «Холодец» аномальный. Это я давно смекнул; еще когда дозиметр радиации мой старый работал. А потом он сломался, и часы стали у меня заместо индикатора. Даже заводить не надо – автоматический подзавод у них. Ходишь по лесу, рукой машешь – все само заводиться. Умный кто-то придумал механизм такой…

     В дальней комнатке, над кушеткой, висит у Петровича небольшая - в ладонь уместиться - иконка.
     Сколько раз бывал я у деда в гостях, всегда видел на ней «слезы» - прозрачные, как бы стылые, капельки на щеках у какого-то святого, изображенного на фоне куполов с православными крестами.
     Впервые увидев у него эту иконку, я очень поразился. Поняв все без слов, Петрович, с грустью в голосе, пояснил:
     - Не любит Спас эти места - плачет. Но оберегает меня – спасибо ему.
     Старик тогда истово перекрестился.
     - Ты же не крещеный, Петрович? Сам же рассказывал. Чего ж тогда икону повесил?
     - Странная с ней ситуация вышла. Вот, расскажу я тебе, как она ко мне попала.
     Старик тогда долго вытирал слезящиеся глаза, пыхал табаком в потолок. Потом устало вздохнул и поведал очередную историю:
     - Нашел я ее в одной из деревенек, аккурат сразу за Вторым... взрывом.
     Шел по лесу, собирал грибы-ягоды – как белка – на зиму. Попался мне на пути хутор заброшенный. Дома покрыты серым пухом от тополей. Огороды, правда, еще не совсем затянули дикая малина и крапива.
     Зашел я в один дом, что покрепче с виду, может, что для хозяйства найдется…
     Смотрю, висит в дальнем углу иконка; вся в паутине, уголок на лике изображенном поцарапан сильно. Лампадка давно потухла – масло кончилось. А может, и бывшие хозяева задули огонек. Нет, пожалуй, хозяин обязательно забрал бы иконку с собой… Скорее всего не разрешили им эвакуаторы ничего брать; в спешке жильцы уезжали. Да и не так важно это теперь…
     Смотрел я на нее долго – что-то во мне такое менялось. Тянуло к себе лицо с иконы…
     В общем, забрал я ее с собой. Завернул с чистую тряпицу и за пазуху сунул. Дома почистил от пыли-грязи; пристроил у себя в уголке. Молитв я никаких не знаю, но вот присяду вечером перед иконой, смотрю на нее. И легче мне становиться от вида ее. Она плачет, а у меня на душе чистота и покой обретаются?
     - А почему Спасом зовешь? Знаешь имя иконы или так? - только и спросил я его, пораженный рассказом.
     - Так ведь спасает он мою душу, значит, Спас это. Иначе как тут в одиночку прожить и не сойти с ума. Да и поговорить иногда тянет. Так хоть с иконой – все же человек на ней написан. Слышит меня Спас, точно тебе говорю…

     Разговоры с Петровичем всегда затягиваются за полночь. Сидим, попиваем чай с его «бальзамом».
     Кстати, о воде местной тоже интересно Петрович мне рассказывал.
     - Скважина тут была – на лесопилку и в поселок, что дальше за ней, качали. Глубокая она: метров сорок, наверное. Там внизу радиации нет, безопасна вода для употребления. Выход трубы я замаскировал сначала кустами срубленными. Потом они проросли, покрылись колючками. Бурьяном да борщевиком все затянуло. Там теперь только на бульдозере проехать можно. А себе в хату протянул трубку с краном. Надо воды - ставь ведро и набирай. Вода чистая, холодная – зубы ломит.
     - А как ты моешься тут? Рубаха твоя парадная чистая – стираешь как-то?
     - До образования аномальной этой вашей территории ходил я в поселок за лесопилкой. Там у ограды сторожка при производстве стоит. Кирпичная такая; до сих пор цела. Содержал я ее в порядке: как мог ремонтировал, подправлял. Заколотил единственное окно досками, и топил на печке-буржуйке воду. Там и мылся, и стирался. Очень хорошо – вода мягкая, всю грязь уносит. И с тела, и с вещей.
     А как Зона появилась – тут стал. Нагрею воды в ведре на печурке, выберусь на обрыв. Разденусь - кого тут стесняться? Полью на себя – вроде и помылся. Бороду подрежу ножницами – так хоть жениться, хоть песни петь – ничего себе старичок веселый в зеркальце отражается.
     Смеялся дед только одними глазами: еще больше морщинок в уголках скучивалось. А саму улыбку сквозь бороду и усы не видно.

     В тот раз, последний, что я видел старика живым, что-то меня все время теребило за душу. Сам себя ловил на том, что отвечаю невпопад на вопросы старика, что-то бездумно с места на место переставляю в кладовке…
     Уходил с тяжелым рюкзаком – много тогда «корешков» накопалось – и с тяжелым сердцем. Видимо тоже что-то чувствовал…
     А через пару дней, еле-еле дождавшись окончания внеочередного Выброса, поспешил прямиком через болота к знакомой землянке на склоне холма, обращенного к Лиманску.
     Нашел я старика в дальней комнатке. Лежал Петрович, одетый в клетчатую рубашку, на боку – словно спал на своей кушетке. Лицо его светилось какой-то счастливой умиротворенной улыбкой, которую видно было даже сквозь его прокуренную бороду.
     А над телом тихо парила маленькая иконка с поцарапанным уголком…
     ***
     Подорвал я в тот день шашкой динамита вход в землянку, чтоб никто не мог попасть внутрь. Ни человек, ни тварь какая. Чтобы не побеспокоили тело и душу Петровича - старожила этих мест…
     ***
     Иногда, когда все в этой Зоне мне вдруг опостылеет, я прихожу на эту поляну…
     Сажусь там, где раньше был вход в землянку. Достаю водку, с собой специально прихваченную. Выпиваю стопку сам. А вторую рюмку выливаю на землю. Прими, Зона, чарку за упокой души аборигена своего, Петровича…
     И всегда от этого легче мне становиться на сердце…