Перелом 2 - 12

Оживились окрестные дороги. На них с каждым днем все чаще появлялись подводы, брички, двуколки, тарантасы, легчанки, казахские арбы. Сев к этому времени в большинстве сел закончился, освобождались кони, и степовики выезжали в ближние городки за товаром. Весенняя страда подобрала всякий запасец, лучше любых расчетов выявила нехватку тех мелочей, без которых стопорилась летняя работа.

Многое отправлялось к местам расселения. В Щучинской не хватало подвод. Дошло до смешного: Гнездилов разослал своих людей по селам в поисках колес. Но сколько бы всего ни отправляли — нуждались точки крайне. Не хватало спецодежды, инструмента, продуктов, воды; местные при случае рассказывали, что поселенцы жгут костры ночами, чтобы не замерзнуть, и вылавливают силками всякую живность...

С опозданием дней на десять закончил первую коллективную посевную и колхоз «Крепость». Тяжело, очень тяжело дались людям 900 гектаров, и, если бы Гнездилов не помог обещанными лошадьми, наверняка бы подняли меньше. За место в бригадах держались крепко. От желающих помочь отбоя не было. Бригадники, когда через неделю поняли, что к сроку им не успеть, стали пахать семьями, но просили председателя никого к ним не зачислять. Все были твердо убеждены: посевная — единственная работа, которая гарантировала оплату хлебом.

Семенного зерна не хватило ровно на сто пятьдесят гектаров. Колхозная власть со слезами выпросила у гуляевцев девятьсот пудов в долг. Похмельный даже те десять мешков сорной пшеницы, которые Гнездилов прислал в счет пайка высланным, скрыл, приказал перевеять и отдать в бригады. Высланным выдавали ячмень, а когда и он кончился — по горстке проса: после окончания сева оказался небольшой излишек.

Последней, в четверг, заканчивала страду третья бригада. Пятницу правление колхоза объявило выходным днем для всех, кто был на пахоте. С раннего утра из труб бань потянулись дымки; повисла на веревках отстиранная мужская одежда; одалживалась приправа к вареву — село по традиции готовилось отблагодарить пахарей. Мужики первой и второй бригад, которые закончили двумя днями раньше, исполненные плохо скрытой гордости, ходили смотреть на работы у озера или ладили крученые трубки к казанкам с брагой.

В субботу в селе ожидался «гуль». Предвкушение его сказалось и на гуляевцах, занятых на стройке: не лежала душа к работе. Одни забыли наносить с гумен соломы, другие искали кем-то припрятанные на ночь решета; третьи требовали ведра; выселенцы отпрашивались получать пайки; распоряжения бригадиров противоречили одно другому. Вялому настроению способствовала погода. Дни стояли на редкость жаркими. Даже у воды не было прохлады.

Высланные и колхозники работали на стройке кому с кем удобнее, хотя числились двумя бригадами. Руководили строительством Гордей Гриценяк и Федор Гарькавый. Им помогали коменданты. По подсчетам, требовалось не менее пятнадцати тысяч штук самана. В день изготавливали до пятисот штук. Не так уж мало, если учесть, что воду в ямы приходилось подавать по цепочке ведрами, а большинство замесов делали ногами.

Теперь, когда освободились кони и председатель забрал у отца Василия пожарный рукав, дело обещало пойти гораздо быстрее. На укосе среди зарослей лебеды чернел свежевырытый ров под фундамент будущего коровника, или, как его  называли с первых дней, базы.
Громадными пчелиными сотами подсыхали на берегу первые тысячи штук самана.

В пятницу бригадиры стройки доложили председателю: на работу не вышли двадцать гуляевских мужиков. Вечером выяснилось, что и в женской бригаде имелись невыходы. Причина оказалась заурядной — какой-то религиозный праздник. Он отмечался и высланными украинскими поляками, но почему-то двумя неделями раньше.

Председатель вспылил, приказал вызвать в правление празднующих для соответствующих разъяснений и проработки. Однако увидел, что не только рядовые колхозники и высланные — сами правленцы и бригадиры не прочь пошабашить, и он, не желая портить хорошего настроения в селе — шутка ли, посевную закончили! — махнул рукой и распустил всех по домам.
Село вновь потеряло верных четыре рабочих дня...


Те высланные, которых привел Похмельный, оказались наиболее близкими гуляевцам не только по бывшей родине, но и по речи, навыкам в работе и по всему укладу жизни, Они довольно быстро сдружились с гуляевцами, и Похмельный поражался той великой помощи, которую оказывало село всем высланным, а его «подопечным» — особенно. Помогали во всем: ремонтировать землянки, копать огороды под картошку, семена которой сами же и давали, делились посудой, утварью, одежиной... Делились хлебом. Сами высланные навели порядок в подворьях, подобрали по селу древесный мусор, увязали его в пуки пополам с соломой и рубленым бурьяном, и теперь и над их крышами поздними вечерами тяжело стлался сырой желтый дым, свидетельствующий о легкой вечере.

Поляки, казалось, также походили на гуляевцев. Людей, кормящихся от земли, многое делает схожими. Было, конечно, различие в речи, другом (католическом) вероисповедании, но в повседневной жизни оно большого значения не имело, к нему быстро привыкли. И все же замечалось нечто отличное в характерах, в отношении к жизни, и чем больше проходило времени, тем яснее оно проступало...

Дольше всех с опаской присматривались к чеченцам. Хозяева, у которых они квартировали, ничего плохого сказать не могли, однако и хвалиться было нечем. Несколько дней чеченцы приходили в себя после этапа, потом стали требовать отдельное жилье и место для кладбища. В правлении не возражали, даже одобрили. Им отдали все каменные сараи, чем они остались весьма довольны, а для кладбища места тем более хватало. Гуляевцы недоумевали: сараи чеченцы обустраивали не по здешним зимам. Прямо на каменную кладку ляпали плохо вымешенную глину. Такой же хлипкой ожидалась и крыша. Мужики крякали и шли советовать: стены надо вначале выложить плетеным ивняком, а уж потом забивать глиной — крепче и теплее, то же самое с крышей, печами... Хозяева-чеченцы уважительно соглашались и делали по-своему.

«Ничего, зиму померзнут — к следующей поумнеют», — с обидой уходили советчики. Вызывало удивление и другое. Гуляевские бабы, ходившие на помощь, только ахали, глядя, как чеченки, худенькие и молчаливые, похожие на монашенок, надрываются с пудовыми вальками, в то время, когда мужья сидят в сторонке и задумчиво разглядывают будущее жилье. И то, что жены безропотно выполняют любые указания мужей, вызывало у них сострадание и неиссякаемый повод для разговоров.

Василина, два дня помогавшая семье чеченца Ховрезова, на третий день говорила соседкам:

— Все. Больше не пойду. Сердце не выдержует. Это ж мыслимо: я, значит, килу наживаю, хату ему до ума доводю, а он, бугаяка, сидит на каменце та командует: там копай, сюда бросай, туда отнеси, видтиля принеси... Я ему показываю: встань, чоловиче, помоги, ведь нам, бабам, тяжко, сам же бачишь... Так он, нехристь, только очами зыркнул и отвернулся, будто и не ему сказано. Думаю, может, жинка ему шо скажет. Где там! Молчит бедолага! Тогда я ему сказала. Обложила его матюками, нехай бог простит, плюнула в его сторону та й пошла... Не-е, жинки, я туда больше — ни ногой...

О том, что после плевка она кубарем летела от ховрезовского подзатыльника, Василина предпочла умолчать.

Впрочем, сокрушались и жалели не все. У многих местных мужиков такой семейный уклад вызывал искреннюю зависть. Комендант Иващенко, бывавший у Ховрезова, тоже пытался ввести у себя в семье нечто похожее. Одно время он, перед тем как спросить что-либо у жены, стал грозно поводить очами (у него получалось по-бычьи), говорить стал меньше, со значением и каким-то задавленным голосом, что, по его разумению, должно означать силу характера, ума и непреклонную волю. Жена поначалу не поняла, что с ним, даже спросила, не стряслось ли чего, потом до нее дошло, и однажды, поставив миску перед ним, она напрямик спросила:

— Ты, Василь, с кого моду берешь? Не с чеченов ли? Так я вот шо тебе скажу: если ты еще хочь раз тыркнешь на меня або глянешь по-волчьи — я тебе всю эту кашу по морде размажу. Из тебя, дурака, такой же чечен, як из меня архиерей... Поняв чи нет?

На этом «кавказский порядок» в семье коменданта закончился. Но и к чеченцам вскоре привыкли, и, по меткому замечанию Гарькавого, к ним стали относиться даже лучше, чем к полякам, В чем таился секрет — было непонятно. То ли немного побаивались местные угрюмых, малоразговорчивых, с хорошо развитым чувством собственного достоинства и непривычным поглядом из-под папах кавказцев, о характере и обычаях которых столько страстей слыхано, то ли привлекали эти люди своей речью — без словоблудия, слезливых жалоб на судьбу, вранья и пустых угроз власти, — как бы там ни было, но относились к чеченцам с большим уважением.

Жизнь в селе мало-помалу налаживалась. Почти прекратились непременные крики и бестолковая суета при выходах на работу. Если раньше чуть ли не каждый день начинался с митинга у правления или объезда бригадирами и комендантами села, то теперь колхозники без понуканий спешили утром по своим местам.

Совсем недавно все разговоры начинались и кончались одним: что даст колхоз? И не лучше ли взять свое тягло и темной ноченькой махнуть куда-нибудь к руднику, шахте либо к большой стройке, где оплата тверже? Теперь же такие разговоры притихли, больше беспокоились о том, как лучше и выгодней для себя и колхоза выполнить ту или иную работу.

В жизни села появился пока слабый, едва ощутимый но определенный ритм. И то пора: кончался июнь тридцатого года...
 
«Здравствуй, Максим!
Получил я твою писульку. Такой глупости, которую ты совершил, оставшись в какой-то Гуляевке, в Казахстане, я от тебя не ожидал. Мой тебе совет: немедленно сдавай дела и возвращайся обратно. Наказывать тебя за партийную недисциплинированность я не стану. Ты сам еще не понимаешь, куда ты влез, какую ношу поднял.
Ты, видимо, считаешь, что быть председателем колхоза — это даром самогонку пить да приказывать. Нет, дорогой. Быть председателем — значит быть ответственным за очень многое. В том числе и за тех высланных, которые, как я понял, расселены в том же селе.
Наши ошибки исправляются не такими поступками. Что ты хочешь им доказать — я понял. И скажу: глупость это, а не попытка доказать.
Я переслал фамилии тех, о ком ты просишь, в села. Ходатайствовать о них сам не буду. Пусть люди решают. Им виднее.
Тебе приказываю: через две недели быть здесь. Деньги тебе вышлют, но карточку высылать не станем. Вернешься — поговорим подробно.
П. Карнович».

Конец первой книги