Учитель! Перед именем твоим...

Говорят, нельзя оглядываться назад. Тогда как же воспоминания? Только переворошив их, можешь обобщить опыт. Только вспомнив былые поступки, разделённые временем и обрушившимся на голову прозрением, поймёшь, где ошибался. От новых ошибок тем не менее не убережёшься, склероз не позволит.
Но вспоминать приходится всё чаще и чаще. Наконец, я начинаю понимать, почему.

Что-то притягательное есть в старых связях, в людях, с которыми провёл те годы, которые все называют лучшими. Если их, увы, уже нет, всё равно вспоминаешь с тоскливым чувством, сознавая, что и тебе-то осталось всего-то…
Но нити из прошлого ведут в сегодня и прочно связывают все твои деяния в одно, нерасторжимое целое, и никуда денешься, ни от прошлого, ни от сегодняшнего… Только вперёд, а тропинка-то всё уже и уже, а там… там вечность.

От учителей я взяла много. И по молекулам, по атомам помню, что от кого. И не только от учителей. От каждого берёшь что-то, и если это ценно, несёшь всю жизнь, и благодарно помнишь. А худшим из преступлений ещё в древнем Риме считалась неблагодарность ученика, когда он шёл против учителя.

Моим первым учителем могу назвать мою любимую воспитательницу в наркомовском, как его называли, детском садике. Во дворе наркомовского детсада росло огромное тутовое дерево с широкими блестящими листьями. Мне четыре года, я с огромными от ужаса глазами, не отрываясь, гляжу на коротких толстых червей, ползающих по длинной широкой полке, устланной листьями туты. Татьяна Заревна объясняет, что это шелкопряд, и осенью из них выйдут бабочки, которые потом спрячутся в какие-то загадочные коконы. Я знала, что коконы – это цветочные нераскрывшиеся бутоны и представляла сотни бабочек на бутонах. Но выяснилось, что коконом оказались белые продолговатые шарики, из которых потом вытянут тонкие нитки для вязания. Татьяна Заревна рассказывала нам сказки, водила гулять, раздавала краски и кисточки, мы по очереди рисовали цветными карандашами: ты раскрашиваешь красным и ждёшь, пока медлительный сосед раскрашивает жёлтым или зелёным свои деревья, и передаёт тебе уже почти огрызок, для твоей травы.

Рисовала я в основном домики с лампочкой в окошке, солнце с лучами, но больше деревню, длинный хлев, коровы уже зашли туда внутрь, на траве обязательно раскидывала пятнышки кизяка. Кизяк… Запах кизяка в тонире, без преувеличения, есть самый обаятельный запах моего детства. Любовь и уважение к дыму, стелющемуся из ердиков ацатунов, остались у меня на всю жизнь.
Есть храмы, шпиль вонзают в небо.
              Есть храмы, пышною главой
              Туда же вознеслись, сверкая златом...
               
Святилище мое,  мой  Ацатун!
Мой храм ты, дымом золоченый,
Мой хлеб, моё начало всех начал!
            
            У стен твоих священных я стою,
            Вдыхаю терпкий запах “благовоний”,
            Все ароматы превосходит этот дым!

Ты храм, где вера- это хлеб.
Где вера- ожидание кормильца.

           Огонь твой стены закоптил,
           Но мне очистил душу,
           Огонь твой перешел в мой дом,
           Отдав ему тепло.
           Огонь твой не дает всем нам остыть...

О, Ацатун! Не я тебя храню,
Благодарю я всех, тебя хранящих!
Пока стоишь - я знаю, что живу
И выживу с тобой, дымящим...


Много лет я мечтала встретить мою круглую и мягкую Татьяну Заревну. На первом курсе новая подружка-пумпушка назвала имя своей мамы: Наталья Азарьевна, с таким редким отчеством, и я тут же переспросила: А у неё есть сестра Татьяна Заревна? Татьяна Азарьевна оказалась её тётей и мы немедленно отправились к ней домой. Оказалось, она жила в том самом детском садике, переделанном в квартиру из двух комнат. Помню, что я поразилась, насколько маленькими оказались те комнаты, ведь в детстве они были большие, в одной из них стояли детские кровати, в другой дети обедали… На стенах под стеклом висели бесхитростные детские картинки. Она подвела меня к одной из них, как раз с изображением длинного хлева и сказала:
– Мы думали, ты станешь художником!

Она осталась такая же мягкая, добрая и обаятельная. Крымская армянка, из Бабиянов, один Бабиян, филолог, был на фото с Аветиком Исаакяном в книжке и я радовалась, что знаю кого-то из окружения Варпета.
Потом я назвала бы в качестве учителя мою бабушку. Сдержанно улыбаясь, она учила нас нехитрым премудростям, например, как хорошая девочка должна держать веник, как подметать в доме, а как – во дворе, непременно побрызгав воду. Вообще, до сих пор, в пору тотальных цементов и даже плиток во дворах, в сёлах нет-нет, да увидишь тщательно подметённый двор, со следами разбрызганной воды, и веет от этого дома чистотой, хорошей невесткой или умненькой младшей дочкой… Даже принаряжаются при этом, с улицы-то видно, как старательно наводят чистоту в этом доме. А наведение чистоты до сих пор является одной из главных ценностей в армянских семьях.

Бабушка учила нас жизни. Рассказывала о болезнях, которые со своей двухлеткой приходской школы в Алашкерте, откуда они бежали, анализировала не хуже дипломированных врачей. Кстати, она училась в церковной школе, но при этом умудрилась остаться атеисткой. Говорила, что когда много читаешь, Бог уходит. Наверное, имела в виду просвещение. Она много читала и нам, в основном, армянскую классику. Но любимым цитатником её были пословицы, она знала их в несчётном количестве, это была живая «Арацани». Папа же звал её «гаварагитун», что-то типа губернского учёного. Бабушка на очень доступном языке разъясняла нам работу почек, как они фильтруют яды и выводят наружу, и для чего в нашем животе сидят всякие органы. Особенно я любила её рассказы про микробы. Надо было ходить с закрытым ртом, чтоб они не влетели туда. Не зевать, широко раскрыв рот, дэв и микробы только и ждали этого. То ли в шутку то ли всерьёз тётя наставляла насчёт дэва:
– Надо обязательно перекрестить рот и он туда не сунется.

Вездесущие микробы носились в воздухе, особенно возле больниц и аптек и детям следовало их обходить за версту. Нельзя было купаться в речке и, боже упаси, в море. Бабушка уверяла, что все, кто на пляже, заходят туда вместо туалета, а не для того, чтобы поплавать. Долго нас на море не возили, пока мы, повзрослев, сами не проторили туда дорожку. Мама уходила на весь день в школу, и обрабатывали нас тётя с бабушкой. Любимым коньком тёти, превосходной портнихи, у которой мы все три сестры выучились шить, были поведение за столом и желудочно-кишечные заболевания. Фрукты она мыла щёткой, потом обсушивала, красиво укладывала в вазе с высокой ножкой и приговаривала:
– Надо чтоб как на картинке, виноград сверху, и чтоб свисал кудряшками…

Каждое утро она сообщала ситуацию со своим «желудочно-кишечным трактом» и подробно разбирала, что ей можно было вчера есть, а что ни в коем случае. Но мы ели всё и вперемешку. Только сейчас, когда я старше моей тёти, до меня дошло, как надо есть и никогда – вперемешку…

Тётя шила у нас дома, финотдельские проныры давно замели её местожительство в доме бабушки, а папин дом напоминал цитадель, которую можно было взять только ОМОНом. Тогда не разрешали шить на заказ в частном порядке, то ли арестовывали, то ли требовали заплатить, и тётя, естественно, избегала и того, и другого.

Про желудок читались длинные нотации насчёт обязательного мытья рук, ушей, ног перед сном и приводились яркие примеры затаскивания яиц глистов в постель, в пищу и далее в организм. Бабушка постоянно пугала нас глистами. Их невидимые яйца кишели повсюду хуже микробов, ибо таились даже в цветах, которые мы нюхали, в земле, в которой мы копались по всякой причине.

Когда мы подросли, она распутывала нам наши сновидения. Каждое утро (тогда я помнила свои сны) мы рассказывали ей, что привиделось, особо страшные сны надо было рассказывать, приоткрыв кран, чтобы вода унесла негатив. Потом мы стали влюбляться, бабушка задавала самый главный вопрос армянина: откуда парень родом? Ах, дилижанец? Тогда гулящий будет. Карабахский? Переспроси, может, притворяется. Нет, бабушка, он и стихи мне сочинил! А что он в тебе нашёл? Тогда не знаю. Сама знаешь. Отец твой с ними не подружится. Да и они больше среди своих выбирают. Не доверяй.

Отец, «игдыр-сурмалинец», действительно, со многими не смог бы подружиться. С ленинаканцами было боязно, говорили, что они очень строги к стоимости подарков на свадьбу и вообще, на язык несдержанны. Любящие выпить кяварцы донимали своим наречием, (а отец уже давно говорил на литературном языке) вместе с наивными апаранцами довершая образ «истинно деревни». «Ахпары» – репатрианты сами уклонялись от местных, и вообще, были европеизированы, тогда как отец был далёк от той цивилизации.

В школе у меня были разные учителя. Самая первая, увидев, что я давно читаю и пишу, правда, только печатными буквами, почему-то возненавидела меня. Она пошла к директору и сообщила, что я не созрела для школы и по возрасту – всего шесть лет, и плохим поведением. Поведение, действительно, было ужасным. Зная огромное количество стихов, я просто не выдерживала дисциплины. Как только Любовь Петровна поворачивалась к доске, чтобы написать буквы или слова, я вскакивала и начинала декламировать:
– Куд-куда, куд-куда, вы откуда и куда? Мы от бабы Федоры…

Под «уроком» я понимала только когда она объясняла или спрашивала. Когда же она замолкала хоть на минуту, я тут же её подменяла, продолжая с того места, где прошлый раз остановилась.
Как она объяснила папе, сначала ей было смешно, к тому же почти все плохо или вовсе не владели русским языком. Но потом она забеспокоилась, решив, что я не созрела. В кабинете директора мне устроили экзамен, директор перелистывала букварь, я быстро прочитывала, та ещё не долистала до конца, а я уже продолжала тараторить наизусть текст «Родной речи», которую мы должны были проходить аж с января.
Отец, усмехаясь, закрыл мне рот тетрадкой и устало попросил:
– В садике то же самое, там она перезрела, здесь ещё не созрела, куда мы её денем?

Любовь Петровна с директрисой обреченно вздохнули, закивали, всё-таки доктор, и я побежала обратно к первоклашкам. А вечером мы с мамой с кульком пряников в качестве благодарности пошли к учительнице домой, где я удивлённо озиралась: ОНА ела! Учительница ела за столом!
Так был преподан мне эффект от взятки.

Учителя стали меняться. Армянский язык преподавала моя мама, буквы я уже знала, но она была очень строгая, и я не решалась декламировать на её уроках. Она сама декламировала, причём, очень громко: войдя в школу, по маминому голосу можно было прийти в её класс, даже если он был на третьем этаже. По вечерам мама готовилась к урокам и все стихи и отрывки мы знали наизусть вместе с нею. Поэтому я так люблю армянскую поэзию. Мама ещё и пела песни на слова этих поэтов. Завуч сначала сделал ей замечание, типа, здесь не опера и не Татул Алтунян. На что острая на язык мама тут же парировала:
– Я же без инструментов пою, какой Татул Алтунян, он ведь «народных инструментов»!

Зато ученики получали полное образование по части поэзии, даже «физики». Один такой физик хорошо пел, хорошо читал стихи, но писал очень неграмотно. Вообще, армянский язык не такой уж лёгкий, как можно подумать, глядя на огромное количество книг, выпускаемых ежедневно в Армении. Мама даже для десятиклассников на каждом уроке на доске писала новые слова с объяснением!

И вот этот мальчик на выпускных экзаменах точно бы срезался, а по математике и физике он потом в Политехе получил две пятёрки! Мама не отходила от него во время экзамена и свела количество ошибок к допустимому минимуму. Много лет спустя он стал директором завода, а мама ещё помнила, какие именно слова он написал с ошибками.
Вообще, многие учителя проницательные психологи. Как-то она вытащила характеристики своих учеников за 4-ый класс и зачитала на выпускном того же класса. И дети, и учителя были озадачены. Невероятно, но оказалось, что характер почти ни у кого не претерпел никаких изменений!

В школе мы любили историка и преподавателя литературы, они сумели передать нам свою любовь к этим предметам, мы научились трепетно относиться к истории и литературе. Но уже в старших классах стали понимать, кто как учит.
Особенно остро это я почувствовала в университете. Подбор кадров здесь состоялся по тогда непонятным мне критериям. Нам преподавали именитые профессора, академики и просто лаборанты. Но сравнить я смогла, только поехав в Москву в аспирантуру. Два года я посещала разные лекции в МГУ и лабораторные работы, уровень дипломника МГУ был на несколько голов выше, чем у наших отличников или даже  аспирантов. Студенты были другие и учились они по-другому.

Руководитель моей дипломной работы научил меня бескопромиссности в исследованиях. Твердил: – копай до результата. Он был очень щепетилен. Считал, что отношения между людьми должны быть на высочайшем уровне честности, и говорил, что проституция – это вовсе не когда женщина продаётся, а  когда люди друг друга продают.
Следующий мой учитель руководил моей диссертационной работой и научил меня искать и находить нужную информацию в исследовательской работе. Это очень важное свойство, часто даже не приобретённое, а врождённое. Но он меня учил. С гордостью могу сказать, что несмотря на то, что он вечно был мною недоволен, всё же я умею искать и находить.

Про моих московских руководителей диссертации я могу говорить часами. До сих пор их светлый образ помогает мне работать. Полностью преданные своей профессии, они гордились своими знаниями и умением. Я так думаю. И я старалась им подражать во всём. Один из шефов страдал радикулитом и ходил, чуть пригнувшись, положив руку на спину. Как-то я обнаружила, что в мои 25 лет я хожу точно так же.

Но я училась у всех, кто что-то делал лучше меня. Например, однажды несколько дней с утра до вечера пекла безе, у подружкиной мамы это были бесподобные безе. Когда я поняла, что уже получилось, от счастья забылась и съела все образцы, не успев угостить домашних.
Учителями для меня были писатели, художники и поэты, великий сонм. Правда, ни одного из них мне никогда не достичь, даже подножия их пьедестала, но я продолжаю раскрывать их книги и стараюсь проникнуть в загадку их таланта.
На этот раз это ученичество, которое я прохожу, не сдавая экзаменов…