Несколько случаев из оккультной практики Бозлоффа

Предисловие составителя

Вокруг каждой личности, так или иначе, с течение времени сплетается определенный ореол господствующего настроения, то, что посвященные в оккультные тайны, иначе мракобесы, именуют личной аурой, ученые-дотошники - энергоинформационным биополем, а богемщики-лежебоки - харизмой. Это уж кому как удобнее, как говорится, хоть горшком назови, только в печь не клади. Опять же, влияние этой пресловутой ауры складывается из нескольких переменных: магнетическая сила личности, ее гармоничность или, напротив, дисгармоничность, жизненный багаж и, конечно же, приртжденная талантливость. Современные технологии на базе суперкомпьютеров способны считать все эти опказатели и дать сточные оотношения величин в цифрах, как этореализовано при генерации персонажа в MMORPG. Но не в этом суть. Иной раз попадаются поистине удивительные экземпляры с совершенно
необычным "ореолом". Вокруг них меняются законы времени и пространства и ты чувствуешь себя так, словно очутился во сне, попал в иную реальность или обкурился заморской.шмалью.
 Это ни плохо, ни хорошо, это просто есть. Одним из подобных демиургов и является мой добрый знакомый, Людвиг Иероним фон Бозлофф, эллинист, египтолог, коллекционер старинных фамилий и оккультный детектив в одном лице.
Познакомились мы с этим странным и незаурядным тумом впервые в РГБМ, что на Большой Черкизовской, где он часто зависает в центре визуальной культуры, листая красочные французские BD цельными часами. Тогда, в начале декабря, я случайно зашел в этот сказочный отдел, где из всех посетителей в это раннее субботнее утро были только Людвиг и еще парочка хепстеров, без зазрения лижущихся на большой оранжевой подушке, прикрывшись Tin Tin'ом. Бозлофф сидел, как белая ворона, в неподвижной, зпстывшей позе мыслителя, хмуря массивную и высокую лобную долю. Цвет его лица также отдавал безжизненным мрамором. На него можно было смотреть либо с восхищением, либо с болью, либо с равнодействующей из этих двух чувств. Сразу мне бросилась в глаза явная необыкновенность всего его облика, начиная от позерской шляпы на голове и кончая какими-то нелепыми вельветовыми шароварамии магическими кольцами на длинных нервических пальцах пианиста. Человек в шляпе на бритую голову заметил меня, но вида не подал, только глубже склонился над своим избранным графическим романом. Мне егонаружность почему-то не понравилась, но однако создалось ощущение, что за этим вычкрным и даже враждебным фасадом скрывается нечто настолько симпатичное и позитвное, что и словом не передать, и скриптом не описать. Я тогда сел немного поодаль на подушку, взяв, кажется, наугад, Livre les Nains, чем сразу привлек его внимание. Через три четверти часа, если не более, он, видимо, переборовши стеснительность, подошел ко мне и спросил с отсутствующим видом, что я думаю об этой книге. Я сперва удивился и только сказал, что еще не успел толком ее пролистать, подумав про снбя: "Ну и чудак!"У него вообще была своеобразная манера поведенич, кажется, во всем: в походке, в голосе, в изложении мыслей, в жестах и мимтке. Бозлофф сказал своим громыхающим тембром, что это не имеет значения, просто он решил проверить свою теорию о спонтанной психометрии и выявить, насколько глубоко средний эктоморф (да, я довольно худощав, впрочем, как и сам Людвиг), может войти в контакт с культурной единицей, т.с. "отсканировать" ее историю. Теперь я был еще более удивлен. Мы немного поболтали о какой-то ерунде, связанной с фольклором, и проследовали к кофейному автомату, после чего я уже думал, что с Бозлоффом я знаком не одну жизнь.

Этой весной Людвиг Бозлофф отправился по служебным делам во Францию, в футуристический Парис, где пробыл около двух с полтиной месяцев, успел познакомиться с эмигрантами всех сословий из России и не только (с некоторыми он уже состоял в переписке, к другим имелись рекомендательные письма), отведать отборных сортов Sauvignon, провести несколько серьезных расследований и насобирать целый рюкзак диковинных историй, которые он передал мне для критики и редактуры. Кое-что я подправил( ибо слог Бозлоффа зачастую бывает тяжел и аляпист), но большую часть оставил как есть, в оригинальном изложении. Приятного чтения, дамы и господ, любители пульп-фикции! И помните: много illbient не бывает!

I

( Бозлофф: я не мог не включить в отчетность данный элитарный образец эмигрантского быта, любезно предоставленный мне моим парижским vis-a-vis месье Галактионом, в котором он описывает поэтические вечера в общежитии своего компаньона, месье Монгрела. Это явный образчик прошедшегл сквозь столетия декадентского стиля изложения.)

Клуб гашишистов

…Обыкновенно мы приходили в гости к
Монгрелу, садились в единственной его захламленной комнатёнке на шерстяной пол и часами, целыми столетиями он ставил нам старые граммофонные записи русских и немецких мёртвых композиторов. Звукоусиление отсутствовало, и приходилось самим улавливать тончайшие созвучия, слетавшие с прыгающей иглы патефона, напрягая слуховую мембрану почти до предела возможностей…
Монгрел был сложный человек – он считал, что у него запущенные формы болезней Альцгеймера и Паркинсона, сплочённые в один смертоносный дуэт, и старался вести себя подобающим образом. Он артистично ронял предметы своими трясущимися неуклюжими кистями рук, нарочно путал свои и без того вычурные измышления и силлогизмы, всё время сутулился просто до безобразия и тревожился по любому поводу, но мы относились к его пристрастию казаться беспомощным стариком снисходительно и совершенно не принимали эти ролевые игры всерьёз. Монгрела сильно задевало наше пренебрежение к его персоне. Подкидным утёнышем звал он сам себя, когда, по обычаю нашего тайного клана, сидел, бывало, на своём ритуальном месте в углу грязного помещения, облокотившись на развалины старинного кресла, и следил неусыпным взором за театром теней Лилинды. В прежние времена это действо его буквально завораживало, теперь же, по всей видимости, только раздражало и нагоняло тоску. Танцующие на стене монохромные фантазии так и остались для него несбыточными снами, смысл которых он не мог разгадать.
Ещё в наши славные обычаи включался крепкий, с красноватым отливом чай из дурман-травы, с пряностями. К нему прилагался экзотический восточный конфитюр, от вяжущей сладости которого сводило челюсти иной раз. К сожалению, наш компаньон месье Вольдо, пристрастившись со временем к конфитюру и дурман-траве, стал впадать подчас в странные пограничные состояния сознания, при которых его смуглое южное лицо принимало оливковый оттенок и речи изливались бурными, стихийными наводнениями умопомешательства. Недавно он изрёк что-то пугающе правдоподобное об астральных паразитах и чёрных коконах, сплетающихся каждым из нас где-то в простенках этойсумрачной комнаты, и вдруг упал навзничь и стал кататься по ковру, страшно хрипя и дёргая тонкими своими конечностями. Мы все не шелохнулись, пока всё не кончилось, а Лилинда вынесла предположение, что сцена эта – результат пристрастия Вольдо к гаитянской магии и шаманизму.   
Комнатушка Монгрела, сокрытая от всего остального, ненасытного и всезнающего мира тяжёлыми завесями охристых пыльных гардин, именовалась хозяином в честь одного интересного местечка на берегу Сены, а именно: “Пимодан”. Монгрел определённо был истинным ценителем искусства, экзальтированным и восторженным созерцателем Тонкого мира.
В его легендарной (для нас, конечно) комнате, Пимодане, на левой от входа стене, рядом с зияющей дырой в обшивке и каким-то ржавым кольцом-крюком даже висела неизвестно какими путями добытая копия полотна одного прерафаэлита, по имени Данте Россетти. На картине, тёмной, пачканной и треснутойв разных местах временем и руками людскими, был явлен лик некой сафьяноволосой девы с холодными, отстранёнными лазоревыми глазами, лик был тяжёл, ширококост, но вместе с тем изящен и грациозен. Меня это всегда удивляло и всегда с одинаковой силой, я мог грезить о своеобразном видении художника и строении человеческого черепа долго, бесконечно долго, забывая всё на свете, кроме этих двух векторов мыслехода. Иногда меня кто-то ударял по спине или по голове, но я не знал, кто это мог быть, да меня это и не волновало. В моём воспалённом воображении было место только лишь для зерцала Вселенской Красоты.
Частенько наши уходы в глубины своих эго-структур сменялись коллективными спектаклями и опереттами. Смех и слеза друг через друга фантастической околесицей вырывались из наших бьющихся в унисон взбудораженных личностей, все мы превращались на какое-то время в единую сущность, в один сплошной порыв Духа. Перебивая и договаривая один за другого, мы вконец без слов понимали все мысли и чувства собеседника и уже просто тихо сидели, раскачиваясь и внимая беззвучному пению грампластинных дорожек. Потом пластинка имела скверную привычку заканчиваться, и скребущее, ползущее шуршание наполняло тёмную, грязную, единственную комнатушку отеля Пимодан. Никто не был в силах что-либо изменить…

II

"Le temps est pere de la verite." Rableis

Цирцея

- Простите... э-эээ, pardon, mademouseille, excusez mon mauvais francais, la jeune femme, comment puis-je sortir?.. - и я назвал, ломая язык, с грехом пополами, нужный адрес.
Девушка, судя по всему, чистокровная парижанка, улыбнулась и, весьма споро оперируя формами союза que и модальностями временных глаголов, указала мне правильный путь, из чего я смутно уловил, что двтгаюсь в неверном направлении. Поблагодарив на руссо патуа эту прелестницу, я тут же резко сменил курс и, перейдя дорогу, бросился бежать по извилистым и сочащимся сыростью улочкам района Орли. Подойдя к нужному зданию, я прошел под арку, увенчанную кариатидами, затем через внутренний двор к под'езду, изрисованные лингамами и свастиками стены которого безучастно серели в сгущающемся сумраке.
Консьержка, получивши от меня на вопрос "Куда?" ответ "К мадам д'Альбакур", скорчила нелестную гримасу, но дверь открыла, пробурчав что-то вроде: "Wermod!" (валлийское "горькая полынь).
На лифте я поднялся на седьмой этаж, размышляя о значении этого слова в данном контексте.
Двери мне открыл долговязый мулат с блестящими глазами, крупными кривыми зубами и тяжелыми золотыми кольцами в ушах, одетый с иголочки. Я сказал ему пароль (он указан на каждой визитной карточке персоны, к которой я напросился в гостинцы). Легким жестом мулат предложил мне следовать за ним, и я внезапно очутился ни дать ни взять на сказочном Востоке. Мы прошли внушительной длины галерею, расписанную и обставленную в смешанном арабо-египетском стиле, слева и справа то и дело попадалась дверь или альков с какой-нибудь святыней. Стоял удивительный, дурианящий аромат каких-то восточных пряностей-афродизиаков: мускуса, сандала, мирры, ладана. Я шел за провожатым, стараясь всфиксировать все происходящее и сохранять внутренний ментальный панцирь.
Вот мы стали подниматься по лестнице на второй этаж (меня все больше и больше поражали размеры личных покоев этой Цирцеи, попросту невозможные для планировки дома, и ведь это не подвальные ходы, а 7 этаж жилого корпуса!), прошли через низкую притолоку и оказались... в огромном зале, ботанической оранжерее. Буйные извивы тропических суккулентов и папоротниковых, обвитые ядовитымт орхидеями, тянулись к самому своду этого неслыханного помещения, а фламинго и павлины важно расхаживали среди зарослей, издавая отрывистые крики. Слышен был даже звериный рык где-то в глубинах этого фантастического палисадника. Мулат, дико и триумфально ухмыляясь, молча схватил меня за руку,на этот раз уже грубо и бесцеремонно, и подвел к некоему возвышению в центревсего этого оазиса, извергнутого странным образом в каменный лабиринт современного индустриального Парижа. Да я уже и стал забывать, в какой стране нахожусь.
на высоком, пышном, инкрустированном черепами и костями животных, птиц и, надо полагать, людей, троне восседала знаменитая в определенных кругах душегубка, мадам д'Альбакур. Ее изящно выточенное, бронзовое от загара тело вальяжно расположилось на зловещем сооружении из останков, прикрытое лишь полупрозрачной пурпурной туникой и жреческими регалиями. Она направила на меня жгучий взгляд своих желтых очей и, кокетливо прищурившись, словно в дивной неге, низким, виьрирующим контральто произнесла:
- Ну, милый? Думал, я намерена ждать так долго? Думал, твои драгоценные мысли не опережают твой оордый стебель на несколько сот лье? Вы все так похожи, поборники Света! Мррррр... Еще не знаете, что обречены служить мне, уже только замыслив мое уничтожение! Выкладывай, с чем пришел и, быть может, мы ограничимся только йони-сеансом.
Я тем временем ошалело пытался сохранить свою Волю, зная, на что способна эта бестия, одна из дочерей древней Лилит. Сперва они высасывают из своих жертв - половозрелых мужчин - все соки, затеи происходит ритуальная кастрация зубастой вагиной, и пустая оболочка остантся навечно служить в гареие Ламии, ьбращенная в отвратительное свиноподобное.
- Ко мне, мои хрюндельки! Давайте же, поприветствуйте новоприбывшего. Сегодня вас ждет горячий хот-догги-дог!
И тут я обомлел окончательно. Медленно, с унылым похрюком, из недр зачарованного сада под ритмичный дребезг цимбал и завывания сиплой змеиной флейты стали кто выползать, кто выходить двуногие и четвероногие рабы мадам д'Альбакур. В их тусклых глазах застыло леденящее душу смешение низменных эмоций: подобострастие, затаенная похоть, визгливая радость, щемящая тоска, отупение и самобичевание.
Ифрит рядом со мной жестоко осклабился, до боли сжав мне предплечье. Дьяволица, плотоядно облизнув алые губы раздвоенным языком, взмахнула огненно-рыжей копной волос и стала подниматься со своего пьедестала. Время настало.
Громадным напряжением эпифиза я изменил конфигурацию сознания, сместив точку сборки с привычной Кривды на Правду. Роскошный зал мигом сжался до размеров обычной комнаты для гостей, огни рубинов, изумрудов и сапфиров потухли, экзотический сад испарился, как его и не было, прекрасная восточная принцесса превратилась в безобразную каргу, одетую в засаленную ночнушку, свинорылые рабы дематериализовались, но на их месте оказплись тем не менее жуткие ремнанты - бальзамировпнные фаллосы, изьятые от их обладателей насильным путем. Сумрачный ифрит преобразился в черного кота и, грозно шипя, рассек когтями мне левую скулу. Я отшвырнул кота и прыгнул к мадам, на ходу произнося тайное имя своего Хранителя и активируя сигил-гальдраствф "Магическое зеркало" в эфирном экране. Ведьма, как и ожидалось, послала в меня мощнейший заряд порчи, и только предпринятые защитные техники охранили меня от психофизического отравления.
Я ударил мадам д'Альбакур наотмаль в челюсть, а отраженная гальдрастафом волна колоссальной отрицательной энергии довершила дело. Все происходило в какие-то молниеносные секунды. С жутким стоном Ламия опрокинулась навзничь, рассекла череп об пол и испустила дух.
Наскоро залив прескверное обиталище суккуба абсентом из фляги, прихваченной с собой на всякий случай, я кинул зажженную списку на ворох тряпья, каким была вот уже 328 лет та проклятая Цирцея, и бросился к выходу.
В дверях я зачем-то остановился перевести дух. Кота-ифрита нигде не было видно. Оглядевшись на убогое и грязное жилище великого чудовища, я уже дернул ручку двери и сделал шаг за порог, как вдруг до меня донесся странный звук из далбних комнат: будто бы хрюкание освобожденных свиней...