I
Лариса долго умоляла меня о встрече. По телефону она не могла сказать, какая именно помощь ей от меня нужна. Мы условились встретиться в том самом летнем кафе, где произошли наш первый разговор и знакомство.
Серый бессолнечный вечер. На столиках горят круглые светильники. Со стен осыпаются шишки плюща. Лариса заказала два кофе и одну большую пиццу с беконом на двоих. Выглядела она, как и при первой нашей встрече: блестящие, как у наркоманки, глаза, темные ямки под ними. Заплетенные с черной лентой в косу на затылке волосы, благородство осанки и жестов, тонкий горьковатый аромат духов, множество золотых колец на длинных тонких пальцах, изысканный маникюр, хрупкие запястья. На ней был серый свитер с круглым воротом, черная кожаная куртка, черная юбка до колен. Как и прежде она много курила, нервно стряхивая пепел в пепельницу. Опять мне приходилось вытягивать из неё: чего же она хочет?
Практически ничего с достоверностью я не мог сказать об этой девушке, кроме одного: она не лжет. По крайней мере, сама верит во всё, что говорит, каким бы порой бредом это не звучало.
- Ты где теперь живешь? – спрашивал я.
- Пока там же, у Андрея. Муж знает, что я у него. Но пока не вмешивается, чего-то опасается.
- Ты знаешь, что он теперь Человек года?
- Кто?
- Твой муж.
- Вполне возможно. Я не удивлюсь, если он скоро мэром станет. – Лариса стряхивала пепел в белую керамическую пепельницу. Пепел уже давно упал, но она продолжала часто постукивать ногтем по сигарете.
- А Андрей кто это? – спросил я.
- Друг. Очень хороший человек. Он поэт. Раньше был журналистом. Если хочешь, я тебя с ним познакомлю.
- Лариса, ты зачем меня сюда позвала?
Она как-то засуетилась, оглянулась, смяла недокуренную сигарету в пепельнице, передвинула чашку кофе, посмотрела на меня и сказала:
- Прошло уже почти два месяца, как умерла баба Инга. А, как известно, по истечении сорока дней душа возносится на небо.
- Я думал, что по истечении семи дней, - перебил я.
- В разных случаях по-разному, но дело не в этом. Душа бабы Инги не попала на небо.
- Естественно. Ведь она была колдуньей. Сейчас она в аду. А ты что думала?
- И в аду её нет… - робко сказала Лариса.
«Насколько она не похожа на Дашу! - думал я, разглядывая Ларису, - Глаза у неё какие-то совсем другие. И красива она совсем противоположным образом».
- Её душа не смогла отделиться от земного воплощения. А то, что она не попала в рай из-за того, что была колдуньей – неправда. Она делала только добрые дела, помогала людям. Но перед смертью она не сделала одной вещи, необходимой для всех колдунов её уровня. А не сделала этого, поскольку умерла не своей смертью. Она не передала своего учения ученику. А поэтому не может оторваться от своей земной сущности.
- Ты это серьезно? – с еле заметной иронией спросил я.
- Да. Боюсь, что баба Инга стала вурдалаком. Мы не успели…
Я чуть не рассмеялся.
- Вурдалаком?
- А как это еще назвать? Да, в любой момент она может выйти из могилы. Она будет ходить по земле, ни живая, ни мертвая и пить кровь людей! – вдруг вспылила Лариса. Потом, успокоившись, добавила, - разве я виновата, что из правды сделали страшные истории, которым уже никто не верит. Никто не верит, что среди нас живут чудовища, которые душой уже мертвые. Я спала с одним из таких чудовищ, я была его женой и всё видела, что он делает с людьми. И ведь он не один. Их там целая мафия.
- А они что тоже вышли из могилы? – недоверчиво, но уже вполне серьезно спросил я.
- Нет, телом они живы. Душа у них мертва. И если есть ад, то вот они туда попадут. А баба Инга стала вурдалаком не по своей вине. Её убили. Пойми, с энергией, которой она обладала, человек не может просто так умереть, он должен перед смертью передать эту энергию ученику - энергию, тайное знание, мастерство, учение - называй, как хочешь, но это самое главное правило для колдуна.
- Не знаю, Лариса, - я отвалился на спинку сиденья. – Сама посуди, разве я могу в это всё просто так, потому, что ты мне это все так логично рассказываешь, поверить? Ты и сама должна понимать, что никто из нормальных людей в это просто не поверит, даже если бы это было правдой.
- Тебе нужны доказательства? – несколько свирепо спросила Лариса.
- Ну неплохо бы…
- Вот, – Лариса выложила передо мной две черно-белые фотографии. Прильнула, коснулась одной из них кончиком перламутрового ногтя, - вот, смотри. Это могила бабы Инги. Тут есть дата смерти, а вот на этой фотографии дата исчезла. Ровное место, гладкий камень.
- Ну и что? – спросил я, рассматривая фотографии.
На обеих фотографиях была могильная плита из серого мрамора, очевидно, что одна и та же плита. Выбитые на плите: крест вверху, скупая надпись – Инга белая, 1921-2004 и внизу: «Истiнна сущее есть всеединое» виднелись отчетливо и хорошо. На второй фотографии, действительно, дата смерти куда-то исчезла: 1921- .
Тыкая ногтем в фотографии, Лариса наклонила голову близко ко мне и, странное дело, я словно бы почувствовал какое-то невидимое облако, окружающее её голову, как нимб, как будто мятой повеяло на меня. Но, возможно, это были просто духи.
- Как с плиты могла исчезнуть выбитая надпись? – спросила она, подняв на меня глаза.
Вблизи глаза показались очень большими, лучистыми, глубокими.
- Не знаю. Может, замазал кто?
- Замазал? – она внимательно изучала мои глаза. Я буквально чувствовал, как дрожат щербинки моей радужки от прикосновения её взгляда, словно музыкант прикасается кончиками пальцев к струнам.
- Да мало ли что могло быть? Ты сама делала эти фотографии?
- Да сама, - тихо сказала она, по-прежнему не отводя от меня глаз.
Она загоняла меня в угол этим долгим внимательным влажным прохладным взглядом.
- Ну и что? Исчезла надпись, шутник какой-нибудь стер. А ты, что думаешь? Хотя да, догадываюсь, что ты думаешь. Мистика опять.
- Никакой мистики нету, - спокойно сказала Лариса, убрала фотографии и отодвинулась.
Я вздохнул.
- Зачем ты ходил на сеанс к бабе Инге? – вдруг спросила Лариса.
Я замялся. Она и не ждала ответа.
- Никита, я сейчас тебе кое-что расскажу. Реальные случаи из жизни, рассказанные людьми, не доверять, которым, нет никаких оснований. И ты сам решишь – мистика это или что-то другое. На первый взгляд ничего мистического в этих историях нет. Баба Инга была не единственной колдуньей в нашем городе, если считать настоящих специалистов. А всяких шарлатанов, сам знаешь, сейчас хоть пруд пруди. Видимо, бизнес действительно прибыльный. Каких только объявлений не увидишь; прорицательницы, гадалки, целительницы, лечат, заговаривают, ворожат, привораживают, гадают на чем только возможно. На кофейной гуще, на картах Таро, на простых картах, на плевках… И все обладают наивысшими степенями ордена. Откуда они только повылазили? И кто во что горазд, смешали всё, что только возможно: учения египетских жрецов с духовными практиками Тибета, старославянское знахарство с монгольским шаманством, герменевтику с дианетикой, учение Дона Карлоса, это Кастанеды которого, с философией даосизма и дзэн-буддизма. Черт те какая каша получается. А сами-то всё колдуны: один раньше инженером был на конверсионном предприятии, другой младшим научным сотрудником в «почтовом ящике», третий вообще никем не был, тунеядствовал до 35 лет, водку пил, и вдруг его осенило, прозрение на него какое-то свыше снизошло и наделило даром предвидения, а сам в свое время школу с трудом окончил. Или тетка какая-нибудь сидела, сидела в пыльной конторе, писала никому не нужные бумажки, полжизни на это извела и, вот, контору закрыли, и куда ей идти? В прорицательницы, конечно же. И видим мы, появляется откуда-то ниоткуда ясновидящая Тамара или, там, какая-нибудь Диаманда, блин, Кассиопея.
Бабушек этих волшебных развелось видимо-невидимо. Какую газету ни возьми: бабушка Маша, знахарка в пятом поколении, бабушка Прасковья – православная целительница, бабушка Настя, баба Степанида – добрые, такие на вид, пенсионерки, не отличишь от тех, что на лавочках сидят перед подъездами. Неужели сами верят в ахинею, которую несут? Я почти уверена, чистых, осознающих свой обман мошенников среди них единицы. Остальные сами верят во всю эту чепуху. Понимаешь, сами верят! Я сама слышала, как один новоиспеченный маг, происхождением из технической интеллигенции, со скорбью посвященного на лице вещал, что все эзотерические учения на глубинных уровнях сливаются в одно. Это что же получается, действительно что ли основы дзэн-буддизма и принципы средневековой алхимии на каком-то уровне представляют собой одно и то же? Никогда не поверю. Зато я вижу, что у адептов, кто всерьез утверждает подобное, мозги отличаются повышенной текучестью. Они так легко обращаются с ассоциированием и обобщениями, что им ничего не стоит привести к одному знаменателю абсолютно все духовные практики, когда-либо описанные в книжках.
«А вы что думали? - недоуменно вскинув брови, скажет какой-нибудь такой посвященный из инженеров. – Индийская богиня Кали, есть ничто иное, как древнеязыческая праматерь христианского Сатаны. Да. А вы что думали?»
- А ты, похоже, сама во всём этом неплохо разбираешься? – не удержался от вопроса я.
- Да не разбираюсь я. Так, почитала кое-что. Тут хватает простого здравого смысла, чтобы понять, кто откровенно врёт, кто развлекается, а кто сдвинулся на почве раздвижения границ своего сознания. Самые вредные из них те, которые свое сознание раздвинули и теперь за деньги предлагают раздвинуть сознание любому желающему. Да я любому могу дать простейший рецепт, как добиться просветления: неделю пить водку, не спать, думать о своей высшей сущности и биться головой о стенку. Там не то что экстрасенсом себя почувствуешь, но и самим Буддой или Христом в последних своих воплощениях. А потом можно нести откровение в люди и продавать по сходной цене; сияние в глазах обеспечено, высокая туманность речей тоже. Но я че-то отвлеклась от колдунов.
Вот. Психологи и парапсихологи это отдельный разговор. Почти все они дипломы имеют, колледжей каких-то, коммерческих институтов, иностранных филиалов, ускоренных курсов психоанализа. Хотя каким психоанализом можно овладеть за ускоренные курсы? Здесь пяти-то лет едва хватает.
Парапсихологов у нас сейчас почему-то больше, чем обычных психоаналитиков. Я имею в виду тех, кто занимается этим на частной ниве. В больницах в обычных, не коммерческих, а тех, куда все мы ходим по страховым полисам, по-прежнему за маленькую или среднюю зарплату трудятся хорошие психологи и психиатры. Но кто такие парапсихологи? Это у людей мода такая что ли сейчас - с личными проблемами идти не к штатному психологу, а к парапсихологу, который с вас денег сдерет кучу, да еще и навредит, не дай бог? С тем, что среди массы шарлатанов, выдающих себя за всякого рода магов, сложно различить действительно настоящего потомственного колдуна, как баба Инга, я согласна. Но и в этом помогает простое здравомыслие. Надо пользоваться рекомендациями. И еще неплохо бы знать хоть немного биографию человека, к которому идёте. Настоящий целитель никогда не станет ничего скрывать, напускать туману, а если он год назад был инженером по канализационным системам, а сегодня утверждает, что является магом высшей категории, то сами думайте, настоящий ли он или... Еще один признак: деньги для настоящего колдуна – не главное. У него нет определенной таксы, прейскуранта, как например:
приворот – 10$
отворот – 10$
заговор от пьянства – 35$,
для него важно, чтобы страждущий от чистого сердца принес целителю какое-нибудь вознаграждение, какое сможет. Так издревле повелось. Бедный принесет пяток яиц, богатый ста долларов не пожалеет. Всем доступ открыт, и бедным, и богатым. Всё это понятно. Но к чему это я? – Лариса прикоснулась кончиками пальцев ко лбу.
- Ты хотела какие-то истории рассказать, – не смело промолвил я.
- Да. Слушай. Была у меня одна подружка, в общем, праздная особа, свихнувшаяся на мистике. Это было еще до того, как я познакомилась с бабой Ингой. Эта подружка привела меня однажды в колдовской салон Лучезарной Тамары. Может, слышал про такую? Подружка считала, что ей не везет в любви. Причем она вовсе не была дурнушкой, как можно подумать. Какой-то у неё сдвиг имелся в голове, может, из-за воспитания, может, еще из-за чего. Родители родили её и развелись. Воспитывала её бабушка. Мать отдала её на воспитание старухе, а сама повторно вышла замуж и родила от нового мужа двоих очаровательных детей. С дочерью от первого брака она практически не виделась и со своей матерью тоже.
Девочка росла запуганным ребенком. Каждый вечер перед сном бабка рассказывала ей страшные истории про мужчин, про то, что у каждого мужчины есть потайной острый рог, на который они хотят насадить всех девушек. Когда она вырастет, увещевала бабка, к ней станут подступать разные мужчины, говорить всякие приятные слова, подлизываться, угождать, и все для того, чтобы обмануть её и вонзить в неё страшный острый рог. Понятное дело, при таком воспитании девушка до 25 лет оставалась девственницей. Даже когда узнала от подружек, что за страшный рог имела в виду её бабушка, всё продолжала шарахаться от мужчин.
Из интереса я стала ходить с подружкой в салон Лучезарной Тамары. Представь себе высокую, дородную, беловолосую женщину с орлиным взором в алой мантии, с диадемой в волосах и множеством серебряных амулетов на шее – таковой представала перед клиентами колдунья, проводница астральной энергии Лучезарная Тамара, бывшая библиотекарша из муниципальной библиотеки - Антонида Николаевна Коробкова. Антониду Николаевну бросил муж, она стала пить, а потом, не сумев сделаться алкоголичкой, увлеклась книжками из серии «Тайное знание». Такие книжки пользовались неизменным спросом в библиотеке, где она работала. Так же, как психологические пособия типа «Как стать счастливым?» либо «Успех в ваших руках». На красочных обложках подобных книжек всегда присутствуют фразы следующего содержания: «Если вы одиноки, вас не устраивает ваша зарплата, семейная жизнь не клеится, неудачи преследуют одна за другой, прочтите эту книгу, и вы найдете корень всех ваших несчастий и избавитесь от них». Занимательная психология в картинках её не увлекла, зато книжки по магии она читала запоем. А потом вдруг почувствовала, что за её жизнью все время кто-то наблюдает, незримый и могущественный.
Спустя неделю, Антонида Николаевна почувствовала, что этот могущественный некто есть магистр оккультных наук Нестор Золотая Мочка, приставленный к ней Орденом Вечного Струящегося Океана Жизни в качестве будущего куратора. Нестор Золотая Мочка не обладал физической оболочкой, но и духом он тоже не был. Он существовал в параллельном мире и через специальные колодцы откровения выходил на связь с Антонидой Николаевной, которая уже поняла про себя, что без малого 583 года является Совершенной Дивой Лучезарной Тамарой. В девятый раз она воплощается в земной плоскости существования в теле смертного. На этот раз высокая честь выпала Антониде Коробковой, 37- летней библиотекарше из муниципальной библиотеки. Детей у неё не было из-за перенесенной в молодости болезни. Услышав приятный мужской баритон своего магического куратора Нестора Золотой Мочки, она с радостью узнала, что может больше не выходить на работу. Через две недели она открыла у себя в двухкомнатной хрущевке на 4-м этаже колдовской салон. Народ повалил валом. В основном - постаревшие девушки, не сумевшие найти счастья в личной жизни. Но были и представители мужского пола. Приходил один странный дядька, бывший пасечник. Овдовел, переехал в город поближе к детям, но последним оказался не нужен. Вообще никому оказался не нужен, кроме Лучезарной Тамары.
Мою подружку, кстати, звали Зиной. Она быстро вошла в ближний круг прорицательницы, став таким образом её «сестрой во плоти».
Никто, кроме этого кружка, в который входили я, Зина и еще три женщины не знал о том, кем на самом деле является Лучезарная Тамара. Все думали, что она просто прорицательница и магиня. Мы же, то есть «сестры во плоти», были посвящены, что сестра Тамара на земле уже 9-й раз, и что она через специальные колодцы откровения сообщается с Нестором Золотой Мочкой и со всем Безбрежным Струящимся Океаном Жизни. Я, честно говоря, мало вникала во все эти подробности, мне было просто интересно и, знаешь, как будто уютно чувствовать себя сестрой во плоти Лучезарной Тамары. Надо было поприсутствовать на магических сеансах Тамары, чтобы понять, какой очищающей, тонизирующей, укрепляющей силой они обладают. Были всякие, явно придуманные ритуалы, обряды, имелась бабка-привратница - Зоя, бывшая уборщица из той же библиотеки. Имелись какие-то «кольца связи», «пирамиды любви», «магический кристалл», лампа с мягким розовым светом, бордовые шторы и портьеры, горящие свечи, шелковая драпировка стен, круглый стол темного дерева, за которым мы сидели на сеансах. Ближний круг собирался отдельно от прочих клиентов, но и на рядовых сеансах нам разрешалось находиться при желании. Там мы помогали сестре Тамаре.
Вот мы сидим вокруг стола: я, подружка Зина, еще три женщины и Лучезарная Тамара в алой мантии с белыми волосами, уложенными в высокую прическу. Камень в диадеме поблескивает красным, амулеты позвякивают, сестра Тамара тихо беседует с нами. Все мы чувствуем, что она действительно сестра нам, старшая, добрая, ласкающая наши души своими словами. Между нами нет никаких тайн. Всё самое сокровенное, интимное, постыдное каждая из нас уже давно открыла сестре Тамаре. Между нами установилась степень доверия, какой не бывает даже между самыми близкими супругами или любовниками. Нет никаких тайн, никаких напряжений. Светлая, теплая атмосфера, мягко струящаяся беседа, зеленый чай с жасмином, овсяное печенье, кто-то принес домашнее варенье. Можно подумать обычные вечерние посиделки давнишних подруг. Говорим обо всем, о жизни, о собственных страхах и тревогах, о радостях, о мужчинах, о любви. Сестра Тамара внимательно выслушивает каждую, только глаза её, лучистые и, кажется, заглядывающие в самые потаенные уголки души, выдают в ней женщину, обладающую экстрасенсорными способностями. В процессе простой, казалось бы, обыденной беседы, сестра Тамара всех нас лечит своей сильной, светлой аурой.
Я почти физически ощущала эту ауру. Раздвинешь портьеры, войдешь в комнату, где уже сидят уютным кружком остальные сестры во плоти, увидишь светлое лицо сестры Тамары и чувствуешь, как расслабляются все мышцы тела, наполняются теплом, негой и счастьем.
Я думаю, сестра Тамара давала нам энергетический субстрат счастья, который добывала из доступных ей «колодцев откровения». Она на самом деле обладала даром избавлять людей от беспокойства, тревог, давать им какую-то светлую энергию. Главное было не в мистическом антураже происходящего, не в магических формулах, звучащих, как абракадабра, не в пассах, не в закатывании глаз с рукой протянутой к кристаллу, а в том, что сестра Тамара дарила нам то, чего мы недополучили во внешней жизни. Она создала мирок, где каждая несчастная женщина вдруг обретала так необходимую для своей души свободу, веру в себя, какую-то нежность, таинственность, присутствие неведомого и прекрасного.
Зина однажды призналась мне, что на некоторых сеансах ближнего круга получает удовольствие, очень похожее на удовольствие при оргазме. Однако оно освобождено от присутствия сексуальности и всех ассоциаций, связанных с оной.
«Значит, ты получаешь как бы оргазм, но оргазм вне секса, то есть вне всего сексуального? Асексуальный оргазм что ли?» - спросила я.
«Да. Наверно. Я получаю асексуальный оргазм», – ответила Зина.
Весь этот мягкий свет, уют, бархатный голос сестры Тамары, её расплавляющий взгляд, какая-то серебристая аура, исходящая от её головы и заполняющая всю комнату, отделенность от всего мира, который видится в такие моменты мелким и докучливым, присоединенность к Безбрежному Струящемуся Океану Жизни, точнее, стояние на его пороге и слушание с замиранием сердца его волшебных звуков, нежность, душевное тепло, доверие, предельная открытость, можно говорить о чём угодно - всё это вызывало в несчастных женщинах состояние близкое к оргазму. Они в той жизни, в том миру, были несчастливы, а здесь они обрели нечто большее, чем просто человеческое счастье. Лучезарная Тамара подарила. Естественно, за такой подарок каждая женщина была готова поделиться с ней всем самым своим лучшим.
Я глядел на Ларису, слушал её голос, и мир за моей спиной исчезал, настолько увлеченно и самозабвенно рассказывала Лариса. Она, вспоминая те дни, словно бы снова погружалась в теплую ауру салона Лучезарной Тамары. И сама на время превращалась в Тамару, испускала струи нежности, обволакивала меня, успокаивала, ласкала, дарила счастье, позволяя почувствовать то, что чувствовала ранее сама. Я подумал: «И, ведь, в самом деле, причем здесь всякие колдовские штучки? Это ведь всё антураж. Главное – в другом».
Лариса задумалась.
Я пристально смотрел на неё, ожидая продолжения истории. Она подкурила сигарету, выпустила струйку дыма в сторону и продолжила:
- Я, Зина и еще три женщины больше не представляли своей жизни без Лучезарной Тамары. И вдруг она куда-то исчезла, словно сквозь землю провалилась. В её квартире, то есть колдовском салоне, сидели какие-то другие люди, наглые и деловитые. Они сказали, что прежняя хозяйка здесь больше не будет жить, поскольку продала квартиру. Куда она уехала, они не могли сказать, да и никто не мог. Толпы её бывших клиентов осаждали квартиру на 4-м этаже хрущевки. Мало-помалу все смирились. Я через приятельницу познакомилась с бабой Ингой и от неё узнала, что лучезарная Тамара никакая не прорицательница, а обыкновенная мошенница, каких развелось щас в городе, как собак не резаных. В общем-то, я никогда всерьез не верила, что сестра Тамара, действительно, живет уже 9-ю земную жизнь и через какие-то там колодцы откровения сообщается с Вечным Безбрежным Струящимся Океаном Жизни.
Короче говоря, я быстро переключилась с Лучезарной Тамары на бабу Ингу и уже в первые дни посещений почувствовал разницу между ними. Баба Инга старалась избегать всякой показушности, театральных эффектов, опереточности. Она действительно обладала знанием. Древним знанием. Короче, была потомственной колдуньей. Но никогда не любила, когда её называли так. Сама себя она считала простой травницей, знахаркой. В заговорах строго придерживалась старинных указаний и, казалось, сама не понимала их смысла. Просто точно выполняла все действия в обряде до последней мелочи и успокаивалась. Ни о каком раздвижении границ сознания речи, конечно же, не шло. Если убрать знание старинных рецептов и заговоров, баба Инга была самой банальной пенсионеркой, любила бразильские сериалы, вязала на спицах носки и шарфы, пекла блины и вообще особо не умничала. Хотя глупой я бы её тоже не назвала.
В обыденной жизни так же, как и в работе, баба Инга во всем соблюдала меру. А всю магическую обстановку, которую ты у неё видел, она создала для клиентов, которые, как оказалось, не могут ей поверить без всей этой мишуры. А ведь вера в знахаря - это уже половина успеха его работы.
Так вот, я вовремя нашла бабу Ингу. Хотела привести к ней и Зину, но не успела. Спустя неделю после исчезновения Лучезарной Тамары, Зина попала под поезд и погибла. «Трагическая случайность», - подумала я. А потом одна за другой умерли остальные три женщины ближнего круга. Из всех сестер во плоти живой осталась я одна.
Первая женщина упала с балкона девятого этажа. То, что это было самоубийством, доказать не смогли, и списали все на несчастный случай. Вторая женщина умерла от сердечного приступа. Обширный инфаркт миокарда застал её в тот момент, когда она покупала продукты в Торговом комплексе. Третья женщина стала жертвой маньяка-насильника. Маньяк задушил несчастную её собственными колготками.
Ты представляешь, какой страх овладел мной после того, как я узнала о всех этих смертях? Со мной чуть психоз не случился. Баба Инга помогла мне. Она убедила меня, что никакие потусторонние силы не замешаны в гибели этих женщин. Причиной стали несчастные случаи.
«Четыре несчастных случая за короткий промежуток времени с людьми, которые до этого составляли один тесный кружок?» - не могла поверить я.
«Да. Это несчастные случаи, - говорила баба Инга. – Твоя Лучезарная Тамара не могла вызвать никаких темных сил. Она была обманщицей. Наверное, в первую очередь она обманывала себя, а потом других. А может быть, просто сознательно вешала всем лапшу на уши».
«Но почему? Почему тогда они все погибли?» - спрашивала я.
«Они ведь погибли после того, как эта, как её, Тамара ваша, светящаяся, пропала? Да? Так вот, потому и погибли, что сильно привязались к ней, а развязаться не смогли, потому что не знали, где она и что с ней. Слишком быстро она исчезла. А вы, самые ближние её подопечные, потеряли кормилицу. Она была для вас кормилицей. И сама не знала того. Думала, что сообщается с потусторонним миром. Тут без разницы, сообщалась, не сообщалась, главное – верила, и в вере своей черпала силу духовную и вам потом передавала. А когда исчезла, вы как детки малые остались без титьки. Вот и померли все одна за другой».
«А почему я не померла? Или я тоже скоро попаду под машину или кирпич мне на голову свалится?»
«Нет, не свалится. Ты развязалась уже с ней при моей помощи. Теперь она - сама по себе, а ты - сама по себе. Поняла? И больше не думай об этом. В жизни еще и не такое случается. Знать бы мне раньше, что творит с вами Тамара... Если привязала людей, то не пропадай, прежде не поставив их на ноги. А она ведь, по твоим словам, души из вас вынула и свою впустила, а потом ушла и вас пустыми оставила. Видно, сама не ведала, что творит».
Вот что мне сказала баба Инга. И я успокоилась до поры до времени. А потом баба Инга сама так же внезапно, как лучезарная Тамара, ушла, покинула нас. Ни о чем не хочешь меня спросить? – задала вопрос Лариса.
- Нет пока что.
- Ну, слушай дальше.
Вторая история, кажется, не имеет никакого отношения к первой. Но это, если не знать третьей истории.
Несколько лет назад я познакомилась с одной интересной женщиной. Ей было 42 года, а выглядела она на двадцать два. Удивительно, но факт. Представь себе девушку-панка в проклепанной косухе, в кожаной мини-юбке, в цепях, все возможные части тела которой проколоты железными кольцами и штырями: уши, язык, брови, соски, пупок. На плечах - цветные татуировки каких-то драконов, на спине прямо над ягодицами распростерла свои крылья птица-сирин, под пупком - алая роза. Нормальная, такая, девушка-панк. Пугает своим внешним видом старушек, а по поведению – оторва в крайней степени отмороженности. Любила набухаться водки и приставать на улице к мужикам. Ну и, соответственно, курила, спала с кем только возможно, два раза чуть и меня в групповуху не затащила. Когда я узнала, что ей сорок два, да к тому же она имеет двоих взрослых детей, я подумала, что меня разыгрывают. Добропорядочная семья, любящий муж, карьера - все это у неё было да сорока лет.
Ну мне, понятное дело, стало интересно, как это у неё так получилось, выйти замуж, сделать карьеру, родить и воспитать детей, а потом бросить всё и уйти в панки. Она в прямом смысле слова бросила семью, работу, всю свою жизнь, ради какого-то сумбурного, опасного, неприкаянного существования. И ведь даже из города своего уезжать не стала. На глазах у всех знакомых из добропорядочной успешной сорокалетней женщины превратилась в 20 летнюю грязную дикую оторву. Но вскоре из бывших знакомых её уже никто не мог узнать. Два слова без мата связать не могла. Хотя в прошлой жизни имела высшее экономическое образование, работала главным бухгалтером на неком унитарном предприятии.
Первое время жила по подвалам с наркоманами и бомжами, моталась по притонам, всяким сомнительным квартирам, вокзалам. Потом за копейки стала снимать полуразвалившийся дом в пригороде. Там у неё вскоре образовался своеобразный светский салон неформальной молодежи и прочих деклассированных элементов и социопатов. Неожиданно в ней обнаружились бисексуальные наклонности, страсть к продукции порноинудстрии и любовь к психоделической музыке. Ну и легкие наркотики понемногу употребляла: покуривала травку, глотала какие-то таблетки. А дети её в это время: сын заканчивал юридическую академию, дочь поступила на первый курс факультета международной экономики. Мать они свою больше не видели, а если бы увидели, то вряд ли узнали бы в этой крашеной, проколотой, татуированной стерве свою золотую маму. Муж однажды попытался вернуть её в нормальную жизнь, думал, что это его долг – спасти утопающую в грязи женщину. Она натравила на него своих дружков, панков, и вместе с ними жестоко избила его. Муж смирился и подал на развод. Она даже в суд не явилась.
Что самое интересное, внешне, да и внутренне она действительно помолодела на двадцать лет. Под слоем штукатурки проглядывало действительно лицо двадцатилетней девушки. Сорокалетняя полноватая бухгалтерша похудела, груди её подтянулись, целлюлит пропал бесследно вместе со множеством мелких болячек, накапливающихся у офисных служащих к сорока годам. Как же такое могло произойти? Из-за чего эта женщина сменила устоявшийся образ жизни на совершенно противоположный?
Изменение произошло после смерти её матери. Муж, родственники, коллеги всё и объяснили этим несчастьем. Мол, потеря матери потрясла женщину до глубины души, вот она и пустилась во все тяжкие. Многие присовокупили к этому кризис сорока лет. Но если таких слушать, то у них на любой возрастной период есть свой кризис. Кризис 21-го года, кризис 30-ти лет, кризис 40-ка лет, 60-ти лет, 70-ти лет – не жизнь, а один сплошной кризис. Да, смена жизни, ценностей, привычек, внешности, окружения произошла у женщины действительно после смерти матери. И логично было бы объяснить всё стрессом. Вот все, кому не лень, так и объясняли, включая врачей из числа знакомых. Попытки вернуть её к нормальной жизни раз от разу повторялись. Но что толку? Она вполне осознавала всё, что творила. Асоциальным элементом она стала по доброй воле в здравом рассудке и твердой памяти. Крупных правонарушений она как-то избегала и умудрялась избегать ответственности за мелкие хулиганства. А за бродяжничество и за фасон одежды, по-моему, сейчас статьи нет. Пойди, докажи, что малиновый «ирокез» на голове, кольца в бровях, мини-юбка и кричащий макияж оскорбляют общественное достоинство. Мои волосы - в какой цвет хочу, в такой и крашу, моё тело - где хочу, там и прокалываю. Я в принципе поддерживаю яркий внешний вид у разных людей. Чем больше панков, неформалов, независимых, тем меньше конформистов, а это, по-моему, хорошо для общества в целом.
В общем, мало-помалу её оставили в покое. Взрослая женщина, как хочет, так и живет. И, однако же, интересно, почему всё-таки она стала такой? И именно после смерти матери? Если знать её жизнь с детства и вдуматься, то всё станет ясно.
Ника - её звали Ника, имя свое она, слава богу, не изменила - воспитывалась в нормальной средней семье, живущей в своем доме в небольшом поселке где-то на границе с Казахстаном. Мама её была директором сельской школы, женщиной со строгими понятиями нравственности, с идеалами и твердыми убеждениями о том, как надо правильно жить. Она была очень хорошим педагогом и мудро воспитывала своих детей, избегая прямых наказаний и необъясненных запретов. С раннего детства доступным языком она всё объясняла дочери. И, надо отдать ей должное, сумела сделаться для неё самой близкой подругой. Мало того, авторитетной подругой, мнением которой дочь дорожила всю свою жизнь до роковой черты сорокалетия. Она никогда не бунтовала против родителей. А зачем было бунтовать, если она целиком разделяла их взгляды на жизнь? Включая вкусы в одежде и предпочтения в еде. Очень хорошее воспитание получила Ника, самое главное – тонкое и незаметное. Её как будто и не воспитывали никогда, не читали наставлений, не ругали, всегда разговаривали, как с равным человеком, как с личностью. Вот она и стала с ранних лет личностью. Искренне осуждала одноклассниц, которые вели себя не правильно - как будто назло взрослым всё делали наоборот. Взрослые говорили: надо учиться, вместо того, чтобы воздыхать по парням, - они не учились и поздно вечером бегали на свидания; говорили им: курить и пить нельзя, - они украдкой курили, начинали пробовать алкоголь, слушали рок – отвратительный собачий лай, по мнению взрослых (Ника, как и её мама, любила классическую музыку и Анну Герман), носили вызывающие наряды, вечно попадали в какие-то возмутительные истории, короче говоря, бесились, по мнению тех же взрослых. А потом как-то очень быстро перебесились и дружно повыскакивали замуж за местных парней, таких же охламонов.
Ника с парнями не встречалась, училась исключительно на отлично (к учебе она прилагала вдвое больше усилий, чтобы доказать всем, что к её сплошным пятеркам давление авторитета мамы на учителей не причастно), много читала и, если б в поселке имелась музыкальная школа, то непременно посещала бы таковую по классу виолончели. Ника всегда была довольна своей жизнью. Не надо думать, что она в тайне мечтала о любовных приключениях, в которых участвовали все её простые одноклассницы. Она знала, что настоящая любовь, светлая и большая, ждет её впереди.
Мама не нарадовалась на свою дочь, умницу и красавицу. Между ними наблюдалось полное взаимопонимание. Ника закончила с золотой медалью школу и успешно поступила в университет в нашем городе на экономиста. Престижный ВУЗ, престижная специальность, хорошее общежитие, бассейн, спортивный комплекс, превосходный студенческий городок, парк рядом.
В общаге, однако, Ника столкнулась со странным явлением: почти все её обитатели, по крайней мере, большая её часть, параллельно с учебой вели разгульную, излишне по её мнению веселую жизнь, пьянствовали, заводили бурные многочисленные романы, иногда занимались откровенным развратом, то есть сексом без любви и длительных отношений. У Ники глаза на лоб полезли, когда она узнала, что её соседка по комнате, умная, красивая, успешная Лиля, спортсменка, активистка, дочь состоятельных родителей запросто однажды в обеденный перерыв переспала со старостой своей группы, отличником Вадимом. Переспали и всё, хотя все знали, что у Вадима есть давнишняя пассия из другого университета, а у Лили никого пока что нету, и Вадим ей является простым товарищем, камрадом. После данного инцидента, которому Лиля, казалось, не придала никакого значения, все осталось по-прежнему: Вадим продолжал встречаться со своей девушкой, а с Лилей остался просто другом. И так же заскакивал к ним в общагу перекусить или переодеться в спортивную форум к физкультуре. Так же легко и просто они болтали с Лилей, будто и не было между ними неделю назад никакого секса. Ника расширенными глазами смотрела на них.
«Я думала он тебе просто друг», - сказала она Лиле.
«Так оно и есть. Ну переспали и переспали. Что здесь такого?» - ответила подруга.
«А почему ты с ним не хочешь встречаться?» - по-прежнему недоумевая, спросила Ника.
«С Вадимом? Ха-ха. Он же наш староста. Тем более у него есть там какая-то любовь своя неземная».
«У него есть девушка? - еще больше округлила глаза Ника. – Тогда почему он сделал это с тобой?»
Лиля совсем развеселилась.
«Ника, ты прямо, как из деревни. Ну сделал и сделал. Он же не один этого хотел, я тоже хотела. Просто перепихнулись. Можно подумать, что у тебя ни разу такого не было».
«Не было. У меня вообще… еще не было. И я собираюсь сделать это только со своим любимым человеком», - убежденно сказала Ника.
«Еще скажи, только после свадьбы», - смеялась Лиля.
«Ну не обязательно. Если я точно буду знать, что между нами всё серьезно, то можно и до».
«А кто этот любимый человек, Андрей что ли?»
«Почему сразу Андрей?» - вспыхнула Ника.
Она вообще до сорока лет имела свойство очень легко краснеть.
«Ой, Ника, как будто никто не знает. Все давно уже знают. Ты на него так смотришь, как будто он не пацан, а марсианин какой-то. Втюрилась же? Да, Ник?» - улыбалась Лиля.
Надо сказать, что девушки, в общем, да и, как ни странно, парни всеми силами оберегали чистоту и некоторую наивность Ники. Собственно, Ника не была наивна, она многое знала из жизни. Знала, что в отношениях людей много странного, грязного, неправильного. Знала, что реальная жизнь далека от идеалов, описанных в классической литературе. Но, так она была воспитана, и это было её твердым убеждением: Ника считала, что жизнь, любовь, отношения в первую очередь зависят от человека, и будут такими, какими человек их построит.
К четвертому курсу Ника встревожилась. Её подруга Лиля меняла уже 9-го парня, а у Ники не было ни одного. Парни, наверно, опасались её правильности. Хотя по сути Ника являлась идеальной девушкой – многие студенты видели свою будущую жену именно такой, как она: светловолосая, стройная, красивое лицо, голубые глаза, умная, с чувством юмора, спортивная, обладающая замечательным характером. Ника носила светлые костюмы, белые блузки и рубашки, вообще, стиль в одежде предпочитала сдержанный, цвета - бежевые. Красилась умело и только чуть-чуть. Кстати девушек такого стиля много в университетах, что сейчас, что 20 лет назад. Они, как бы это сказать, чистые что ли. Правильные, домашние, папины или мамины дочки. Такие девочки всегда добиваются в жизни всего, чего хотят. В учебе они первые. Самые лучшие мужчины сразу забирают таких замуж. Из них получаются идеальные жены.
Так вот, на четвертом курсе Ника почувствовала неладное и заскучала. С учебой все в порядке, вообще с жизнью всё хорошо, только вот парня не хватает. А его всё нет и нет. Часто Ника ездила в родительский дом, часто перезванивалась с мамой. Нет-нет да и всплакнет всё понимающей маме в жилетку. А мама успокаивала: «Да ты не расстраивайся, Ника. Скоро всё наладится. Главное - институт закончить. А там всё будет лучше всех. Ты ведь у меня умница».
Ника утешалась в маминых объятиях. Однако сама решила, что надо что-то менять в жизни, иначе она до конца университета так и останется девственницей.
Ждать единственного любимого неповторимого она перестала, справедливо рассудив, что ничего страшного не случиться, если девушка до замужества поимеет двоих или троих партнеров. Всё-таки опыт интимных отношений и всё такое.
«Хотя бы одного поиметь», - мечтала она в своей кровати в томлении по ночам, зажимая одеяло между ног и вздыхая.
Решила Ника посоветоваться с подругой Лилей, что же ей делать. Подруга подумала, подумала и сказала:
«А ты смени прическу, покрась волосы. Ты с первого курса так и ходишь со своим хвостиком».
«А какую сделать?»
«Да тебе любая пойдет. Главное поярче, посмелее. Можешь химию сделать и покраситься в платиновый. И мини-юбку надень. Ноги у тебя красивые, не знаю, что ты их все время прячешь».
«Да не прячу я, у меня есть мини-юбка».
Ника всерьез захотела сменить прическу и не только прическу, но и весь свой имидж. Перед зеркалом она попробовала представить свой облик с новой прической.
«Надо будет носить что-нибудь другое. Может, красную кофту купить? Тогда и туфли надо будет сменить. И сумочку».
И тут она почувствовала, что не сможет сделать себе новую прическу, так же, как и стиль в одежде поменять. Она вообразила, как это она вдруг полностью преображенная, другая, покажется на люди? Её ведь просто не узнают. Надо будет и вести себя как-нибудь по-другому. По-другому ходить, говорить, смеяться, смотреть. Девушке не хватило смелости. Она не стала ничего резко менять, решив для начала кое-что изменить в своем поведении. Все привыкли видеть в ней порядочную, рассудительную, скромную девушку. Скромную. Ника всегда считала, что стрелять глазками в компании – это не скромно, отвечать на заигрывания парня – пошло, а говорить какие-нибудь глупости и потом смеяться над ними – вульгарно. И постепенно эти и подобные им правила превратились для неё в жесткие рамки, преступить которые невозможно. Она сама сшила для себя строгий пиджак из крепкой ткани и привыкла всегда его носить. А друзья и подружки не представляли Нику вне этого пиджака.
Кажется, просто – поменяй улыбку, прическу, стань раскованней, эмоциональней, наплюй на свои умные принципы, и всё будет, как надо. Однако для Ники это оказалось невозможным. Она старалась, пробовала, вдруг начинала громко хохотать над глупыми шутками или принимала какую-то дикую вычурную позу и всё, умолкнув, недоуменно смотрели на неё. «Ника, что с тобой?» - говорили их взгляды. Окружение, привыкшее видеть Нику такой, какой она всегда была, не давало ей выбраться из своего имиджа. Всем было удобно, что она такая рассудительная, правильная, идеальная. Это им можно напиться, влюбиться, наломать дров, заорать что-нибудь, а потом плакать на плече у рассудительной подруги. А Нике нельзя. Если уж Ника станет поддаваться эмоциям и совершать сумасбродства, то куда скатится весь мир? Кто-то ведь должен быть примером для подражания, кто-то должен поддерживать правила хорошего тона и поведения, а иначе их нарушать будет не так сладко. Вот они и взвалили на Нику бремя ответственности за всех. Распутные одногруппницы, размазывая пьяные слезы по щекам, жалуясь на свою непутевую судьбу, говорили Нике всегда одно и тоже: «У тебя-то, Ник, все будет отлично. Ты хорошая. Выйдешь замуж за любимого. А меня кто такую возьмет? Ох, грешная я, грешная. Завидую я тебе, Ника. Ну почему одни такие дуры, как я, сами себе жизнь портят, а другие, как ты, всегда умницы? А?» - тушь размазывалась под глазами.
И всегда эти плачущие подружки на следующий день смеялись веселее всех, шутили, флиртовали и были счастливы, как никто другой. А Ника всегда оставалась ровной, одной и той же, разумной и правильной. Иногда ей взвыть хотелось от своей невидимой тюрьмы, из которой никто не давал ей выбраться.
«Делать нечего. У каждого свой путь», - смирилась Ника и задушила в себе, наверное, впервые в жизни зародившиеся попытки бунта.
Ведь мало кто способен был её понять, все вокруг завидовали ей по-хорошему, все были уверены, что у неё самая замечательная жизнь и прекрасное будущее. Поскольку сама Ника хорошо воспитана, и жизнь её упорядочена. Кто же мог знать, что этой добропорядочной, скромной умнице не хватает в жизни диких страстей и необдуманных поступков?
После успешного окончания института ничего неожиданного не случилось. Жизнь Ники пошла так, как и планировалось. Она вышла замуж за хорошего человека, устроилась на интересную высокооплачиваемую работу с перспективой роста, позже родила двоих детей. Счастливая, правильная семья. В одежде Ника предпочитала элегантные брючные костюмы светлых тонов. Прическа у неё теперь была не девичья, как в институте, а - успешной, молодой, образованной женщины: короткие, завитые в букли, окрашенные под естественный цвет, но тоном потемнее волосы. Мужу Ника всегда была верна. И после рождения второго ребенка, когда страсть поостыла, ни разу не попыталась ему изменить, в то время как многие сослуживицы – институтская история повторяется – влюблялись и крутили тайные романы одна за другой, несмотря на то, что имели, как и она, по двое детей.
Может быть, странно это слышать, но ей не позволял завести интрижку её собственный имидж – имидж уважаемой, интеллигентной, порядочной женщины. Это был тот же имидж, что и в школе, что и в институте, только с её ростом взрослел и он. Крепчал, совершенствовался и вот стал нерушимым. Ника подумала, насколько ей было бы проще совершить неправильный поступок в институте, если б она осмелилась, чем сейчас. Если раньше это казалось невозможным, то сейчас даже подумать об этом было трудно. Образ светлых костюмов, аккуратных причесок и правильных мыслей не отпускал её ни на минуту. Иногда Ника, сама не ведая почему, плакала по ночам.
Практически каждую неделю она виделась с мамой и через день болтала с ней по телефону. Мама продолжала оставаться для Ники самой лучшей подругой. Ни с одним человеком в жизни она не разговаривала в такой степени доверия, как с мамой. Стоит сказать только одно: когда впервые её стали смущать мысли о возможном любовнике, она сразу позвонила маме и поделилась с ней своими тревогами по этому поводу. Взрослая самостоятельная тридцатипятилетняя женщина, мать двоих детей, звонит своей маме, 65-летней бабке, буквально каждый день и рассказывает ей о своих интимных переживаниях. Через пять лет мама умерла от сердца.
И вот тут-то, что-то произошло в душе Ники, упали какие-то завесы. Она словно с цепи сорвалась. И сделалась девушкой-панком, настоящей оторвой.
- Возьмем еще по кофе? Ты будешь? – спросила Лариса.
Я кивнул.
- Последняя история. Её я вычитала в недавней газете, - продолжила Лариса, размешивая пластмассовой ложечкой кофе в стаканчике, - у одного человека умер престарелый дальний родственник.
«Человек, будучи единственным наследником старика, стал владельцем старого запущенного дома в дальней деревне. Делать ему было нечего (он имел 37 лет отроду, нигде не работал и пил водку), и он поехал в дальнюю деревню, чтобы осмотреть дом. Сначала он планировал продать дом, но после что-то его заставило поселиться в нем. Дом был грязен и захламлен. Всюду, внутри дома, на веранде, во дворе, в покосившемся сарае лежали пыльные груды мусора. Там были всякие ни на что не годные, старые изломанные вещи. Две телеги мусора вывез человек из дома. И вот он полез на чердак. Открывает крышку, пролазит осторожно в люк, пыльный луч солнечного света пробивается в маленькое чердачное окошко. И что же он видит? Мумифицировавшийся труп женщины в гробу. Он вызвал милицию. Сбежались соседи. И вот что выяснилось.
Прежний хозяин всё время жил в этом доме со своей матерью. Еще до войны его мать, простая сельская почтальонша, вышла замуж за простого сельского тракториста, который сделал ей ребенка и однажды по пьяни утоп в местном пруду вместе с трактором. Почтальонша никогда больше замуж не вышла, одна воспитывала сына и души в нем не чаяла. Сама говорила неоднократно всем, кому ни попадя, что живет только ради сына. Молилась на него, как на икону.
И вот 22 июня 1941-го года по репродуктору объявили, что началась война. Почтальонша сначала, было, запаниковала, но потом посмотрела на своего сыночка, мирно жующего из чугунка картошку, и успокоилась: он был не призывного возраста, до 18-ти ему оставался один год. За этот год, если война не кончится, она что-нибудь придумает: можно спрятать сынулю на чердаке, а можно - в подполе. Расставаться со своим единственным чадом она не желала, тем более отпускать его на войну, откуда он может вовсе не возвратиться. Сын однако же имел свои планы – отсиживаться дома он не собирался. В то же время бросить свою матушку одну в тяжелое время он не мог, все-таки сильно был привязан к ней. Два месяца он разрывался между любовью к матери и чувством долга перед Родиной. И вот мать потихонечку намеками стала внушать сыну, что после его 18-летия на войну ему идти вовсе не обязательно, можно спрятаться так, что никто не найдет, например, на чердаке. Она уже начала благоустраивать чердак, чтоб там можно было жить. Возмущение вскипело в душе сына, и благодаря этому возмущению чувство долга перед Родиной перевесило. На следующий день рано утром он собрался и ушел в город, пришел на призывной пункт, что-то там наврал про свой возраст и благополучно в составе мотострелкового батальона отправился на фронт.
На фронте с трехлинейкой в руках и парой бутылок зажигательной смеси за поясом он сразу же оказался на передовой под свистящими пулями и снарядами противника. Воевал хорошо, не трусил. В первый же день поджег вражеский танк и убил двух немцев. Вообще, на войне он показал себя хорошим бойцом, смелым и сообразительным. Он никогда не унывал, даже когда было очень тяжело. Погибать он не собирался, дома его ждал единственный близкий человек на свете – мама. Она каждый день писала ему письма. И он каждый день писал ей. В любых обстоятельствах: в окопе под дождем, в бою во время передышки, в блиндаже он находил время достать клочок бумаги, огрызок карандаша и написать маме несколько строк. Его боевые товарищи, которые не писали каждый день, гибли один за другим, как мухи. Один он, казалось, был неуязвим. Будто заговоренный. Ежедневное писание писем матери спасало его от отчаяния, от упадка духом и, в конце концов, от смерти. Он держался за эту переписку, как за единственное свое спасение.
Еще в мирной жизни все про него говорили, что он слишком впечатлителен. А на войне, фактически еще ребенок, очень было трудно не сойти с ума. На войне он приучил себя ни о чем не думать, кроме выживания и писем матери. Вся его впечатлительность, страхи, эмоции ушли в эти письма. А снаружи он остался трезвым собранным бойцом. Душа его, детская и испуганная, жила в письмах к матери.
Так продолжалось три года. В течение трех лет каждый день он писал матери. И вдруг перестал получать от неё ответы. На фронте случается такое – письма задерживаются, но тут писем не приходило целых три месяца. Его товарищам приносили белые треугольнички, а ему впервые за три года - нет. Потом прерванный поток писем возобновился. Оказалось, что мать все это время не прекращала писать, заминка произошла в работе тыловой почты. Ему доставили все отставшие письма, но уже в госпиталь, поскольку он получил тяжелую контузию и осколок снаряда в ногу. Случилось это на сорок второй день без писем матери.
Его комиссовали. Он, хромой, с поврежденной головой вернулся домой. Из-за контузии у него часто болела голова, иногда он бывал, как пятилетний ребенок, но теперь он находился дома при матери.
Кончилась война. Мужчины героями стали возвращаться по домам. В их деревню живыми вернулось не считая его, контуженного и хромого, еще два человека из восемнадцати ушедших. Сын почтальонши, назовем его Федором, таким образом, приобрел статус завидного жениха на всей деревне. Мужиков-то на всех баб почитай осталось всего трое. Старики не считаются, они-то, кто за войну не помер, и ходят еле-еле.
Но, как ни странно, Федор не женился и вообще женщин старался избегать, да и прочих людей тоже. Работал сначала механизатором, потом кладовщиком. До войны он был живым таким пацаненком, веселым, общительным. А тут ни здрасьте никому, ни до свидания, на работу бегом, с работы молчком и всё. Никуда не ходит, ни в клуб, ни на реку, сидит всё время, когда работы нету, дома со своей матушкой и целыми часами о чем-то с ней говорит. Ну все и решили, что контузия повлияла на Федора, что из-за неё он теперь всегда немного не в себе. Потом уже, когда Федор работал кладовщиком, кто-то заметил, что он продолжает, как на фронте, писать своей матушке письма. Напишет письмо, отнесет к дому и отпустит в почтовый ящик. А матушка ответы ему подкладывала под крыльцо склада, где он работал.
Вот так и пошла молва о Федоре, что он из-за контузии стал дурачком. Может, оно и так. Я не врач, не мне судить. Однако, кроме этой странной переписки, да молчаливого отчуждения от односельчан, за ним не наблюдалось никаких чудачеств. Так он и постарел вслед за своей матушкой. Всегда вдвоем, одинокие, печальные, чудаковатые, сгорбленная старушка и её хромой костлявый хмурый сын. Мать-то тоже к старости отделилась от всех людей. Замкнулись они вдвоем в своем маленьком мирке: старая мать и контуженый, никогда не знавший женской ласки сын.
Даже под самый конец, когда мать чувствовала приближение своей смерти, она продолжала говорить со своим сыном так, как до войны, как будто ему все еще 17 лет, хотя тому уже перевалило за сорок. И самое удивительное, контузия ли в том виновата, либо ужасы войны, повлиявшие на сознание 17-летнего мальчишки, он сам продолжал говорить с ней так, как будто ему до сих пор 17 лет.
Странные мысли вызывает у меня эта история. Иногда кажется, что контузия была только толчком. Во всем виновата сама война, как таковая, она переломала 17-летнего пацана, и он навсегда остался 17-летним. Война прервала жизнь человека на 17-ти годах, так бывает, когда человеку в детстве переломят хребёт – он навсегда остается горбуном маленького роста. Война переломила Федору хребет, и он перестал расти.
Умерла старушка-мать, её похоронили. На похоронах было мало народу, и словно серый каменный столб возвышался над могилой сын, безмолвный, холодный и одинокий. Он долго там стоял, целые сутки и ещё полдня.
А потом ночью раскопал могилу, достал свою матушку и утащил её на чердак прямо с гробом. Дело было летом, чердак хорошо проветривался и старушка быстро замумифицировалась. Труп просто-напросто высох, вместо того, чтобы сгнить. На чердак он провел лесенку, сделал люк. Каждый день мог посещать матушку и разговаривать с ней, желтой, сморщенной и безмолвной. При обнаружении увидели, что к гробу приделаны специальные рейки, так, чтобы труп можно было устанавливать в вертикальное положение. Не знаю, о чем Федор каждый божий день беседовал со своей мертвой матушкой. Наверное, жаловался, как ему одиноко без неё и как с каждым днем становится все труднее и труднее жить. Но вот пришло время, и умер он сам. Так закончила свое существование странная одинокая семья, жившая в доме на окраине деревни. Согласись, печальная история?»
- Да, есть немного. Но я не вижу связи, - сказал я.
- Между чем и чем? – спросила Лариса.
- Между первой историей про салон Лучезарной Тамары и двумя последними историями.
- А ты присмотрись получше.
Я пристально посмотрел в блестящие глаза Ларисы. Они лучились покоем и удовлетворенностью.
- Сколько тебе лет, Лариса? – внезапно для самого себя спросил я.
- Двадцать девять. А что? – улыбнулась она.
- Иногда мне кажется, что ты старше меня на двадцать лет. То есть или тебе 45 или мне 9-ть.
- Я человек без возраста. Это телу моему 29-ть лет. Готс андэд, как говорит мой друг, - улыбаясь ответила Лариса.
- Готс андэд? Что это значит?
- Потом поймешь, если тебе это предначертано понять.
Я не знал что сказать, поэтому молчал.
- Ну так как? Могу я рассчитывать на твою помощь? – внимательно разглядывая мое лицо, спросила Лариса.
- Я не понимаю, что от меня требуется.
Глядя на Ларису, я чувствовал, что как будто заглядываю в какой-то темный странный мир. С одной стороны мне было страшно. А с другой стороны, как будто что-то тянуло меня туда. Некоторые красивые явления бывают очень опасны.
- Для нас сейчас самое худшее - это бездействие.
- Но ты можешь хотя бы примерно объяснить, что от меня тр***ется?
- Пока нет.
- А в чём смысл твоих странных историй?
- Только не говори, что совсем ничего не понял. Если по-простому, то баба Инга в силу внезапности своей смерти не завершила со мной обряд. И так как свое учение она никому перед смертью не передала, то теперь некому этот обряд завершить. Неизвестно, чем это может угрожать мне, да и не только мне. У неё ведь было достаточно клиентов. Когда баба Инга выйдет из могилы, я надеюсь, что этого еще не произошло, в первую очередь она пойдет к своим близким и к тем людям, с которыми у неё не завершён обряд. Неизвестно в данной ситуации, кто ей ближе: её родственники или мы, брошенные на произвол судьбы клиенты.
- Но почему ты обратилась ко мне? Других людей что ли нет?
- У тебя ведь тоже не всё завершено с бабой Ингой. А из всех клиентов я знакома только с тобой.
Я вспомнил об «Отвратительной грамоте несчастья» и о том, что заставило меня пойти к бабе Инге – праздный интерес, да еще записка Даши, которая почему-то сочла своим долгом посоветовать мне сходить к её тетке-колдунье, которая не являлась её теткой, но по записке приняла меня сразу и бесплатно. Чувствуя, что совершаю нечто неправильное, я сказал:
- Хорошо, Лариса, я попробую тебе помочь.
- Ничего другого я от тебя и не ожидала. Завтра в семь вечера будь дома, я за тобой заеду.
- Только позвони сначала, - сказал я.
На этом наш разговор завершился. Мы вышли из кафе и, как шпионы, не прощаясь, пошли в разные стороны.
Я не торопливо шел по тротуару и чувствовал странную легкость во всем теле, а в душе некоторую растерянность: я ощущал, как теряю контроль над своей жизнью, вернее я словно бы прозревал, убеждаясь, что никакого контроля никогда и не было, а была лишь иллюзия контроля.
Для многих людей контроль становится жизненной стезей. Контроль над собственным телом, контроль над человеческой ситуацией, контроль отношений, расходов и приходов, контролирование мыслей и поступков, служба контроля на общественном транспорте. Не всегда ли это не сам контроль, а только его иллюзия?
Этим же вечером я зашел к Даше. Мы договаривались с ней встретиться и куда-нибудь сходить. Маша вчера уехала к тетке в соседний город, а Даша не любила надолго оставаться одна и скучать. Как уже известно, мы три недели встречались с Дашей почти каждый день, можно сказать, что мы просто дружили, общались, проводили вместе время. У Даши не было парня, а у меня не было девушки, и наши отношения за последнюю неделю неотвратимо скатывались к более близким, чем просто дружба. Наверное, в этот вечер они должны были скатиться окончательно. По крайней мере Даша была к этому готова, но в то же время она знала, что не готов я. Как ни старался все последние дни, я все еще не был готов к нормальной жизни.
Даша сидела дома одна и, видимо, ждала меня. Она выглядела сногсшибательно: черные шорты и короткая, открывающая живот, малиновая маечка. Под маечкой просматривался бюстгальтер. Гладкие короткие каштановые волосы лежат ровно и чуть-чуть поблескивают. Макияж отсутствует: лицо чистое, простое, глаза ясные, доступные, доверчивые, светло-голубые. Я так и не нашел названия цвета её глаз. И сравнения не нашел. Да, они были светло-голубые, но не просто голубые, как, например, небо, а как бы немного иззелена-голубые. Нет, неверно. С морской волной этот цвет тоже не сравнить. Вот, есть такой цвет автомобильный – называется мокрый асфальт. Но в нем совсем нет голубого. Вот, если бы к голубому добавить немного «мокрого асфальта», то можно чуть-чуть приблизиться к цвету глаз Даши. Следовательно, просто называть их светло-голубыми неверно. Скорей уж светло-серо-синими.
- Иди на кухню, - сказала Даша, впустив меня.
Я прошел на кухню. Минуту спустя пришла она и поставила чайник. Чайник у них был электрический, белый, пластмассовый, фирмы «Занусси». На столе, покрытом клетчатой клеенкой, стояла вазочка с шоколадными конфетами. Даша достала из буфета упаковку круглого печенья «Мария» и сказала: «Будем Машу есть, пока её нету».
Я взял одно печенье, по окружности на нем было выдавлено «Мария», и раскусил.
- Может, не пойдем никуда? Смотри, кажется, дождь будет.
- Давай, не пойдем, - сказал я, жуя печенье «Мария».
Чайник забурлил и со щелчком отключился. Даша насыпала в заварочный чайник заварки из красно-зеленой жестяной банки и залила кипятком. Положила сверху вафельное полотенце. Присела к столу, сложила на столе голые в золотистых волосках загорелые руки, положила подбородок на руки и посмотрела на меня. Что-то собачье проглянуло в её взгляде. Возле носа краснело пятнышко выдавленного прыщика.
- Постричься тебе пора, - сказала она, не отводя от меня своих светлых чистых круглых глаз.
- Думаешь? – спросил я.
- Меня в театре хотят попробовать на Джульетту. Как ты думаешь, получится из меня Джульетта?
- Получится. Почему нет? А кто Ромео будет?
- Из тебя неплохой Ромео бы получился. Зря ты не стал ходить.
Я улыбнулся, представив из себя Ромео.
- Представляю себе. А разве Джульетта может быть с короткими волосами?
- Ну мне парик дадут, - Даша выпрямилась и провела руками по волосам.
Я чуть не рассмеялся, представив Дашу в парике.
- Что ты ухмыляешься? – спросила она.
- В парике ты будешь похожа на Мальвину, - сказал я.
- Ну да, если парик будет голубой.
- А у Джульетты какой? – спросил я.
- Не знаю, черный, наверно. Они же там все итальянцы. А может, белый. Я бы хотела красный.
- Красный? Почему?
- Не знаю. Если я покрашусь в красный, мне пойдет? – прищурившись спросила она.
- Тебе шоколадный пойдет.
- Да они и так почти шоколадные.
- Тебе бы пошло на лысо постричься.
- Я уже говорила, что у меня череп не красивый, а так бы, я, конечно, давно уже на лысо побрилась. И ходила бы так всё время лысая, как Шиннед О’Коннор.
- У тебя очень красивый череп. Зря ты… Один из самых красивых черепов, какие я видел.
Даша, улыбаясь, разливала чай по чашкам. Чашки были красные в белый горошек.
- А чё ты в свою любимую кружку не наливаешь? – спросил я.
- Надо сервиз испытать. Машке подарили в честь окончания четвертого курса. Шесть чашек, сахарница и чайничек. Дурацкие же? Как в детском саду.
- Прикольные.
- Ты что-то от меня утаиваешь? - без перехода спросила Даша.
Но я был к этому готов, поскольку знал, что она любит врасплох заставать людей. Тренируется, вероятно, – собирается после окончания своего юрфака следователем пойти работать.
- Да ничего вроде бы, - сказал я.
- Ну я же вижу.
- Это не только моя тайна.
- А чья еще? – Даша не отставала.
- Давай я тебе потом всё расскажу, - предложил я, чтобы как-то выкрутиться.
- Когда? – как всегда спросила она.
- Через два года, - наобум сказал я.
Но Даша, казалось, этим ответом вполне удовлетворилась. Она лишь сказала:
- Если так ты надеешься заинтриговать меня, то даже не пытайся. Меня этим не заинтригуешь.
- А чем тебя заинтригуешь? – спросил я.
- Честностью, откровенностью, чистосердечием…
- Чистосердечным признанием? – вставил я.
- Вот-вот, - Даша налила чай из чашки в блюдечко.
Я последовал её примеру. За окном было еще светло, но серо. Прохладный воздух свободно проходил в открытую створку окна. Белые отметинки пара поднимались над чаем. Мы молчали. Даша не смотрела на меня, но чувствовала на себе мой взгляд.
Мне часто за время наших встреч хотелось сказать ей, как необыкновенно сильно я люблю её. Выдать, как на духу, признаться, но всегда мне казалось, что это прозвучало бы нелепо и глупо. Наверное, и без слов всё было ясно. Я один раз предложил Даше:
«Хочешь, я скажу всё, что о тебе думаю?»
«Нет, лучше не надо. Гадости какие-нибудь, наверняка», - ответила она.
И действительно, в некоторых случаях неуместные признания только всё портят. Когда мне становилось совсем уж невмоготу от не высказанных слов, я дарил ей какой-нибудь мелкий подарок, который тут же покупал в близлежащем ларьке или магазине. Один раз я подарил ей грушу, в другой – лимон, в третий брелок-медвежонка, в четвертый - набор швейных игл, потом к набору – напёрсток. Еще были детская погремушка, поршневые кольца для мотоцикла (она так их и не взяла), шариковая ручка corvina, маркер, скрепки для степлера, календарик с котом породы Донской Сфинкс. Мне Даша ничего не дарила. Видимо, желания признаться мне в каких-то важных чувствах у неё не было. Сами чувства присутствовали, а желание их высказать нет.
- Ты единственная девушка из всех, с кем мне так легко молчать, - сказал я, поскольку в данный момент не мог ей ничего подарить.
- Ты, как Маша, ей тоже со мной легко молчать, - сказала Даша.
- А когда она приедет? – спросил я.
- Завтра.
Чай и печенье были очень вкусными. Я пил вторую чашку, когда вдруг понял, что нам с Дашей совсем не обязательно напиваться водки, чтобы почувствовать себя пьяными. Чая вполне достаточно.
Даша рассказывала мне длинную запутанную историю. Я лишь понял, что ко всему рассказываемому какое-то косвенное отношение имеет Жак Ив Кусто.
- Я бы хотела поплавать по океану, - сказала Даша и замолчала.
Я понял, что она рассказывала не историю, а просто рассуждала на тему морских путешествий и обитателей дна мирового океана. Но почему-то все звучало именно как длинная запутанная история.
На часах было уже одиннадцать. Сгущались сумерки. В окно тянуло прохладой позднего вечера.
Я не представлял, как я покину Дашу. Во мне просто могло не хватить сил на это. Даше, по-видимому, тоже было трудно расстаться со мной. Мы словно два серебристых пузырька в серой прохладной воде соединились и, порвав свои границы, слились в один пузырёк. А теперь надо было вновь рассоединиться. Так происходило практически при каждой нашей встрече с начала сентября. Мы психологически, ментально сливались, как два пузырька в один, а потом делились. Деление происходило мучительно для обеих сторон. Самостоятельно, вероятно, мы бы с ним не могли справляться, но у нас всегда была Маша, она помогала нам разделиться.
Сегодня мы слились плотнее, чем всегда, а Маши не было.
Где-то в половине двенадцатого я честно сказал Даше, что хочу уйти, но не нахожу в себе сил сделать это. Даша вознамерилась мне помочь. Она стала тянуть меня за руки к дверям, потом обхватила за талию, и в следующую секунду мы как-то естественно обнялись и начали целоваться. Целоваться, как самые обыкновенные влюбленные. Как путник после длительного нахождения в жаркой пустыне без воды, придя в оазис, пьет чистую прохладную воду, долго, большими глотками, вот так целовались и мы. Изжаждавшиеся по близости, измученные, мы решили дать своим телам передышку, напоить инстинкты нежностью, дать расслабиться и отдохнуть.
- Не уходи, - тихо попросила Даша. Глаза её без всяких метафор и поэтических преувеличений светились изнутри синим светом, словно бы подсвечиваемые двумя фонариками.
- Не уйду, - сказал я и снова, как путник к воде, прильнул к её губам.
Губы у неё были мягкими и прохладными. А язык горячим. За поцелуями мы незаметно оказались в коридорчике перед дверью. Когда ласки стали достаточно опасными, я оторвался от Даши, обнаружил дверь за спиной и вспомнил, что надо идти домой.
До сих пор не могу себе простить, что в тот вечер я всё-таки ушел.
II
Не помню, как я добрался до дому. Вероятно, всю дорогу я находился в глубоком трансе. Через поцелуй словно бы какому-то наркоману Даша передала мне большую дозу наркотика, от которой я совершенно обалдел и на целые сутки выпал из строя.
Ночью я не спал и не бодрствовал, а находился в некоем третьем состоянии сознания. Лежал на кровати, думается, с открытыми глазами, смотрел на потолок и видел там три камня, заложенные в основание Вселенной. Камни плавно парили, выстраиваясь в различные фигуры. Я понимал, что число комбинаций камней бесконечно, поэтому Вселенная не имеет границ. С закрытыми глазами я почему-то тоже видел: потолок и три кружащихся камня на нем. Поэтому не могу с уверенностью сказать, с открытыми глазами я лежал или с закрытыми. Потолок в скором времени принял вид пустого космического пространства, но камни оставались прежними – три серых бруска из неделимой праматерии. Я наблюдал, как они танцуют в пустом пространстве космоса, и спустя какое-то время ощутил, как тело мое воспаряет над кроватью и исчезает. Я понял, что тела нет, а есть только сознание, и это сознание есть я. Оно созерцает три камня, заложенные в основание всего сущего. Потом тело вернулось, но я стал чувствовать, а после и видеть, как в нём переливаются струи золотистого цвета. Как будто бы расплавленное золото текло по венам, но не горячее, а холодное. Серые камни начали поблескивать золотистым. Затем всего меня вместе с телом и сознанием бросило в какой-то водоворот, а оттуда в «американские горки». Оставаясь на кровати, я лихо мчался по спадам и спускам, спиралям и крутым поворотам огромного невидимого желоба, подвешенного в космосе.
К утру полностью вымотанный я спросил себя: «А что было бы, если б я сегодня переспал с Дашей?»
В час дня меня разбудил телефонный звонок. Звонила Лариса. Я сначала долго не мог понять, о чем она говорит, но, вспомнив, что вчера обещался ей помочь в каком-то её загадочном деле, вздохнул: делать нечего, обещания нужно сдерживать.
Лариса сказала, что к семи, как условились, она не сможет заехать за мной, поэтому я должен сам подойти к месту, которое удобно.
- Возле «Детского мира»? – спросила Лариса.
- Не знаю…
- Давай тогда возле Публичной библиотеки в семь часов. Хорошо?
- А это много времени займет? – спросил я.
- Много.
До семи вечера я возжелал повидать Дашу. Интересно, как она спала в эту ночь? Я-то уснул только к утру, всю ночь летал по космическим американским горкам и прозревал смысл мироздания. А она, вероятно, спала, как сурок. Утром встала и с аппетитом позавтракала. Даша – крепкая девушка. Но когда мы целовались, она была очень слабой. Нет, это я уже присочинил, она не была слабой, она была какой-то другой, чем всегда. Но это естественно. Наверное, и я выглядел по-другому. Гуляли-гуляли два человека, общались, пили чай, шутили, прикасались друг к другу намеренно или невзначай, а когда, не удержавшись, упали в объятия друг друга и стали целоваться, превратились в совсем других людей. Но нам было на это наплевать. Существуют ведь особые состояние сознания, трансы всякие, шаманские экстазы, когда происходят телесные видоизменения. Вот и мы видоизменились, впав в особое состояние – нас словно колоколом из толстого стекла накрыло. В этом особом состоянии сознания слившегося с телом на многое наплевать, что осталось снаружи. Мыслить перестаешь, осмысливать свои действия не пытаешься.
Я долго не решался пойти к Даше. Бродил по скверам, смотрел на солнце сквозь ветер и листву, думал, было, даже не ходить к ней. Два раза пытался дозвониться до неё из автомата. В первый раз трубку никто не брал. А во второй было занято.
В этот день стояла необычная для конца сентября жара, люди ходили в футболках и рубашках с коротким рукавом. Я был в джинсах и в простой футболке, сидел на скамейке на троллейбусной остановке, ел мороженое и думал, почему мне страшно идти к Даше. Лето возвратилось как будто специально для нас. Можно сходить куда-нибудь вместе, погулять, на карьер, например. Я доел мороженое, тут подъехал троллейбус, я вздохнул и вошел в него.
Доехал до остановки «Дом одежды» откуда рукой было подать до девятиэтажки, в которой жила Даша. На девятом этаже, дом 19, квартира 131. Перед тем, как войти в подъезд нужно позвонить по домофону, железная дверь подъезда - на электромагнитном замке. Я представил, как стою на пятиметровой вышке над водой, мне надо перебороть свой страх и прыгнуть. Чтобы это сделать, нужно просто поглубже набрать в легкие воздуха, задержать дыхание и сделать шаг. Я перестал дышать, закрыл глаза, открыл их и набрал на домофоне 131.
- Кто там? – прозвучал запыхавшийся Дашин голос.
- Это я, - сказа я.
Дверь открылась.
Лифт подымался, показалось, целую вечность. Второй этаж, третий, четвертый… Тусклая лампочка мигает.
Даша впустила меня в квартиру. В прихожей стоял незнакомый мне белобрысый парень в кроссовках, белых носках, кремовых шортах и красной мастерке. Он держал в руках пупырчатый оранжевый с черными полосками баскетбольный мяч. Парень как-то хитро улыбнулся мне. Даша, как я понял, в комнате переодевалась в спортивную одежду.
- Привет, Никита, - сказала она, перебегая из комнаты в ванную.
Выглядела она торопливой и запыханной. Я, переминаясь с ноги на ногу, стоял в коридорчике рядом с белобрысым парнем и косился на него. Тот не прекращал улыбаться. Парень был явно моложе меня, жизнерадостнее, спортивнее. Он был из тех беззаботных молодых людей, что большую часть времени суток находятся в веселом расположении духа. Они понимают, что молоды, красивы, здоровы, и пока всё это есть, надо наслаждаться и первым, и вторым, и третьим. Особым умом они не отличаются и опять же понимают, что лишние размышления ничего не приносят, кроме страданий. Той сообразительности, что у них имеется от природы, обычно хватает, чтобы после школы за папины и мамины деньги поступить в университет на модную специальность и учиться там, особо не напрягаясь. Большинство помыслов таких молодых людей связано с развлечениями, со спортом, с девушками, с клубами, с тем, где и как получше провести время. Новая плеяда таких молодых людей как правило придерживается здорового образа жизни: не курят; если пьют, то пиво; любят игровые виды спорта; обожают бассейн. Во внимании противоположного пола они обычно недостатка не испытывают. Интересно, что они, кажется, специально стараются не быть оригинальными, считая, что им это совершенно не нужно. Пусть, мол, оригинальничают те, кому больше нечем привлечь к себе внимание. Потребности стать самим собой у них нет. В общении они отделываются шаблонами, принятыми в их кругу. В целом отличаются стереотипностью мышления, однако поддерживают исключительно модные стереотипы. Например, стереотип free love, то есть мнимой свободы от стереотипов в сексуальных отношениях, принесенный запоздалой в нашей стране сексуальной революцией. Их лозунгом могли бы стать следующие слова: секс, спорт, здоровые продукты и аккуратные прически. Ясно, что идеология хиппи им чужда, и они вряд ли догадываются, что free love впервые была провозглашена именно хиппи, для которых тогда это не было стереотипом, а являлось органичной частью целостной жизненной позиции, какую еще надо было отстаивать. Знали бы хиппи, кто впоследствии воспользуется завоеванными ими свободами, либо отдельными из таковых, приносящими известные телесные удовольствия.
Я автоматически уложил парня в определенный тип, хотя, возможно, на самом деле он является простым, симпатичным, хорошим человеком.
Но ведь молодые люди, о которых я говорю, и без того всегда считают себя простыми, симпатичными, хорошими.
У Даши имеется привычка характеризовать людей одним словом: он хороший человек. Если она не считает его хорошим, то просто ничего о нем не говорит. Поначалу меня озадачивало это её лаконичное определение. Он - хороший человек. Что значит хороший? Он - хороший. Мне это ни о чем не говорит. До двадцати одного года я большинство людей априори считал хорошими. Потом поумнел, вернее, набрался опыта и стал стараться подходить к каждому новому человеку без заранее приготовленных определений. Пока я не знаю человека, я не могу сказать о нем ничего определенного. А когда знакомлюсь с ним, то опять же…
Потом, правда, я понял, что имеет в виду Даша, когда говорит о человеке, что он хороший. Это значит, что он просто ей симпатичен, близок по духу, что он ей нравится. А коли сама Даша хорошая, с этим никто не спорит, то человек, сумевший ей понравиться, просто обязан быть хорошим.
Даша выбежала из спальни, подскочила к нам и стала обуваться. На ней, как и на парне был спортивный наряд: светлые шорты и синяя олимпийка. Даша, завязывая шнурки на кроссовках, сказала:
- Мы вот в баскетбол собрались. Пойдешь с нами?
- Вы вдвоем? – я глянул на улыбающегося парня.
- Нет. Там еще народ будет. Это, кстати, Матвей, мой одногруппник. А это – Никита…
Я кивнул Матвею.
Так и знал, что его зовут как-нибудь так: Матвей или Антон, или Кирилл, или Данила… имена гладких лощеных мальчиков, жителей престижных районов города.
«Почему она так торопится?» - думал я, глядя на суетящуюся Дашу.
- А где вы играть хотите? – спросил я.
- Можно здесь, рядом, у нас за домом площадка есть. Но, наверно, к универу поедем. Там все наши собираются, - Даша надолго не задерживала на мне взгляда.
Нет, в баскетбол с ними играть я пойти не мог. Сложно объяснить почему. Просто не мог и всё. Да и играл я в эту игру последний раз - уже не помню когда. В данный момент я бы даже в настольный теннис не смог бы играть в присутствии Даши и нескольких таких Матвеев или Антонов.
А в настольный теннис я играю неплохо. Начал с двенадцати лет и всегда при случае стараюсь подержать в руке ракетку. А без Даши я бы тоже не пошел играть в баскетбол. С какими-то незнакомыми жизнерадостными парнишками прыгать, отбирать и кидать мяч… А, допустим, со своими друзьями или с приятелями я пошел бы? С Бартоном и со Шварцем - без вопросов. Меня бы даже присутствие Даши не смутило. Идеальная получилась бы команда: Бартон, Маша, Даша и Шварц, но, конечно, – это невозможно. Бартон и Шварц не знакомы, да и, по сути, они абсолютно разные люди. Маша с Бартоном раньше были любовниками. А сейчас Маша даже не имеет представления, где находится Бартон.
Люди, которых я считаю хорошими, не могут составлять единой команды, поскольку по характеру они все не командные люди.
- А Маша приехала? – спросил я.
- Да. Утром. Она в универе. Сказала, что до вечера там будет.
Чего же я ждал от Даши? Она собиралась идти играть в баскетбол, на улице погода приятная, солнечная, молодые мышцы тр***ют движения. Она явно была рада, что за ней зашел этот Матвей и позвал её играть. А может, они ещё вчера договорились? Или утром на лекциях? Я должен был бы порадоваться за Дашу, за спорт, за здоровье, за красоту и молодость… пожелать ей хорошо провести время… Но ведь вчера, как мне показалось, мы перестали быть просто друзьями. Наш поцелуй стал признанием… Или для неё это ничего не значит?
Мое присутствие задерживало их. Оранжевый мяч так и рвался из рук и просился в кольцо. Даша явно торопила меня с ответом.
Я улыбнулся (получилось вполне искренне) и сказал:
- В другой раз как-нибудь… поиграю с вами.
- Ну, как хочешь, - она не собиралась меня уговаривать.
У подъезда Даша, на пару секунд оставшись со мной наедине - Матвей с мячиком убежал вперед - заглянула мне в глаза и спросила:
- Вечером придешь?
От неё не ускользнула моя растерянность, граничащая с отчаянием. Я еще подумал, что она просто пожалела меня, поэтому и спросила. А на самом деле на вечер у неё планы - провести время с кем-нибудь из жизнерадостных спортивных молодых людей. Ведь и она сама - жизнерадостная спортивная девушка. Даша взяла в руку мои пальцы и слегка сжала. Я отвел глаза. На меня снова что-то нашло. Какой-то необъяснимый ужас. Я не хотел показывать своего отчаяния, но она всё видела. Но что она могла поделать? Это только мой ужас – ни за кем больше не разваливается мир, ни у кого больше нет несгораемой «Отвратительной грамоты несчастья» с записью «я не верю», и поэтому никто не думает о себе, что приносит несчастье людям, которых любит.
- Не знаю, - сказал я.
- Я позвоню тебе, - сказала Даша и отпустила руку.
III
До семи вечера оставалось часа полтора.
«Не пойду я никуда. Объясню Ларисе, что - непредвиденные срочные дела. Обойдется как-нибудь без меня», - размышлял я, сидя дома перед открытым окном.
Под срочными делами подразумевалось ожидание Дашиного звонка. Мне необходимо было поговорить с ней и, если получится, побыть рядом. С другой стороны, я чувствовал, что встретиться с ней вечером мне будет еще труднее, чем днем, но не встретиться тоже трудно. Куда не глянь, всюду одни трудности и везде они связаны с отношениями с людьми. Дома оставаться тяжело, идти к Ларисе не хочется, встретиться с Дашей почти невозможно, не встретиться с ней так же почти невозможно. Остается одно – дождаться её звонка и как-нибудь поговорить с ней. Но сидеть весь вечер у телефона, ничего не делая, слишком мучительно. Я знал, что ничем не смогу заниматься в ожидании её звонка, буду думать, углубляться в дебри предположений и разных толкований и потихоньку сходить с ума. Такое у меня уже было однажды – я сидел возле телефона и чувствовал, как разваливаюсь на куски.
«Надо срочно принять какое-то решение, - подумал я, закуривая вторую подряд сигарету. – Неважно какое, главное немедленно осуществимое, чтобы тут же приступить к его исполнению»
Часов до шести я терзался, размышлял, курил, а потом резко встал, надел поверх футболки серую в мелкий рубчик рубашку с длинным рукавом, на ноги - ботинки с пряжками и вышел на улицу. Мне непреодолимо захотелось выпить водки, сделать пару больших глотков хорошей прохладной водки. В кармане рубашки нашлось около трехсот рублей.
Желтое, мягкое на вид солнышко скатывалось к горизонту и отчаянно на прощание припекало. В гастрономе я купил маленькую в 0.33 литра бутылочку водки «Исток» и в скверике, рядом с троллейбусной остановкой, сидя на скамейке, опустошил её. Я пил из горлышка жадно, словно алкоголик, и мне казалось, что я пью воду. Действительно, после водки я почувствовал себя так, как будто утолил долго меня мучавшую жажду. Голова стала легкой, по всем мышцам растеклось приятное расслабление. Однако опьянения, как это обычно бывает, не почувствовалось. Я был трезв, как стеклышко, и даже мыслить стал яснее, спокойнее. Водка помогла мне расслабиться и успокоиться.
«Ничего плохого с Дашей не может случиться, будет она со мной или без меня. А у меня всё идет так, как тому было предобусловлено идти в 13 веке от Рождества Христова», - размышлял я, подкуривая сигарету.
В семь часов около Публичной библиотеки я встретился с Ларисой. Она была во всем черном: черная до шеи, застегнутая на молнию спортивная эластичная толстовка с капюшоном, черные расклешенные джинсы, овальные в широкой пластмассовой оправе солнцезащитные очки. На ногах – спортивные на каучуковой подошве туфли с овальными носами. Черная помада на губах. Черный лак на ногтях.
Лариса, встретив меня, ничего не сказала. Она накинула на голову капюшон и потянула за шнурки. Острый кончик капюшона устремился в небо. Она даже очки не сняла. Я подумал, что надо было тоже взять очки.
«Пошли», - сказала Лариса и широким шагом направилась в сторону остановки. Там мы поймали таксиста-частника на синей семерке, и долго куда-то ехали. На протяжении всего пути Лариса не проронила ни слова. А я ни о чем не спрашивал. Мы вылезли рядом с сосновым лесом. Двери хлопнули, семерка с шорохом укатилась по узкой пустынной асфальтированной дороге. Солнце за тёмным лесом сидело тихо.
Точнее это был не совсем лес, а обширный Парк культуры и отдыха имени Гагарина. Парк занимал очень большую площадь и на окраинах сливался с настоящим диким лесом. На его территории располагалось несколько карьеров, превращенных в водоемы. С юго-запада к нему примыкало Шершневское водохранилище. Также в парке имелись зоопарк, аттракционы, детская железная дорога – это в юго-восточной части, а на юго-западе в безлюдной части – дом отдыха, лечебница-санаторий, конноспортивный кружок. В северо-западной части несколько десятков гектаров занимало кладбище. Кладбище именовалось Градским и являлось самым старым кладбищем в городе. Именно на нем были похоронены первопоселенцы, а также известная нам Инга Белая.
Вообще говоря, на Градском кладбище уже давно никого не хоронили, кроме тех, кто много лет назад забронировал себе на нем место. Последние могилы заполнялись, кладбище, переставая быть действующим, превращалось в музей. Вот сюда-то и привела меня Лариса.
Солнце, оставив оранжевую полосу, скрылось за горизонтом. До полной темноты оставалось около часа времени. Мы медленно шли по бетонной дорожке между рядами могил. Встававшие между могилами сосны, а иногда прямо внутри оградок, образовывали густую крону над головой. Было темно, сине, прохладно. Пахло хвоей. Мы будто бы шли по старому сосновому бору, огибая толстые коричневые стволы, шурша палой хвоей под ногами, щелкая шишками – но оградки, старые могильные плиты, памятники, обвалившиеся деревянные кресты, или почти сравнявшиеся с землей холмики с вросшими в них обломками монументов говорили нам, что мы находимся на кладбище. Поначалу и бетонной дорожки-то не имелось. Мы шли по тропинке, однако старые, заброшенные могилы уже виднелись между деревьями. Иногда в бурой траве что-то белело, и я думал, что это древние могильные кости.
По мере продвижения кладбище становилось более ухоженным и цивилизованным. Появились свежие цветы на могилах, новые красно-зеленые венки, деревьев стало меньше, мы увидели серо-голубой просвет неба, обозначилась ровная разбивка территории на квадраты-сектора, кладбищенские кварталы со своими улицами и переулками. Бетонные или выложенные плиткой дорожки были чисто подметены. Покой лежал между могилами. Его можно было сравнить с прозрачным, слегка подрагивающим от наших шагов, голубым желе.
Я остановился возле старой могилы с большим замшелым с боков камнем вместо памятника. Надпись на камне была плохо различима, вся могила, огороженная булыжниками, поросла жесткой темной травой, среди которой виднелись маленькие желтые цветочки. Я смотрел на этот камень и чувствовал, как потоки спокойствия, умиротворения, подобно струям прохладной воды заполняют меня. Сумерки спускались на кладбище с неба, смешиваясь с его собственной тенью серого цвета, всегда истекающей из древних могил. Спокойствие, снизошедшее на меня, переживалось почти как наслаждение. Мне показалось, что я перестал дышать.
«Пошли. Надо спешить», - тихо сказала Лариса.
Мы продолжили свой путь по дорожке между могилами.
Тем временем синева сумерек делалась гуще.
Мы замедлили шаг. Я старался ступать осторожно, чтобы не нарушать торжественной тишины, подымавшейся вокруг. Шуршание спортивных туфель Ларисы впереди вызывало во мне некоторую досаду, которая тут же улетучивалась, стоило мне только взглянуть на могильные кресты. Нигде прежде я не встречал подобной неподвижности, какая открылась мне на этом кладбище. Неподвижности и спокойствия. Всё, к чему прикасался мой взгляд: серые дорожки и трава, синие могилы с белеющими на них памятниками, подстриженные кустарники и лиловая стена леса, оставшаяся позади – выглядело ирреальным, словно бы застывшим навсегда в своей отчужденности от остального мира, и мы, Лариса и я, как два призрака, крадемся в этом заколдованном царстве и пытаемся что-то там разглядеть впереди в синих потемках.
Впереди, похожий на изваяние из черного камня, стоял какой-то высокий человек. Мы шли прямо на него. Лариса знала этого человека и, уже издали заприметив его темную фигуру, направилась прямо к нему. Но мне ничего не говорила. Я тоже заметил нечто тёмное, высокое, стоящее впереди и подумал, что это один из могильных монументов. «Но, однако, почему же он стоит прямо посреди дорожки?» - задался вопросом я, когда мы еще более приблизились.
Я уже не отрывал глаз от этого странного черного столба, сердце мое заколотилось. Лариса же целенаправленно шла к нему. Я трусил за её спиной. Можете себе представить мой испуг, когда на расстоянии четырех шагов я различил в черном столбе человека. Он стоял абсолютно неподвижно и смотрел на могильную плиту белого мрамора, на которой лежал кажущийся в сумерках черным букет роз.
Сознание, проанализировав воспринимаемый объект, выдало мне однозначный ответ: «Это человек», но я всё еще не мог поверить в то, что это действительно человек. До такой степени неподвижно он стоял. И лишь когда Лариса заговорила с ним - я, не решаясь приблизиться, находился на расстоянии четырех шагов от них - до меня дошло, что это человек, с которым Лариса знакома.
Они о чем-то вполголоса переговорили, вероятно, обменялись паролями. Человек оставался неподвижен, и голоса его я, кажется, даже не слышал. Мне пришлось приблизиться и встать сбоку от Ларисы. Я взглянул на человека. Он не был таким уж высоким, как показалось, когда я принял его за столб или монумент. Стройный, примерно моего роста, одетый во все черное юноша… или девушка. Я принял его за парня, поскольку Лариса назвала его Леонардо, так и сказала: знакомьтесь, Леонардо – мой соратник… Не соратница, а именно соратник. Да и Леонардо, по-моему, мужское имя.
Я вообще еще раньше ни разу в жизни таких людей не встречал. Какая-то странная одежда: на ногах рваные колготки в сеточку и высокие массивные на толстой подошве с высокими шнурованными голенищами ботинки. Именно рваные колготки в сеточку и густой макияж на лице ввели меня в сомнение. Хотя по фигуре: плечи широкие, бедра и талия узкие, груди вроде бы не видно – можно было заметить, что передо мной юноша. Я вглядывался в его узкое бледное лицо и пребывал в очень большой озадаченности. Я не разбирал, о чем они говорят с Ларисой, стоял молча и пялился, позабыв о всяких приличиях, на это невиданное существо. Глаз, густо обведенных черной краской, я разглядеть не мог. Они как бы скрывались в темной полосе, пересекающей верхнюю часть лица от виска до виска. Мне вдруг захотелось зажечь зажигалку и поднести к его лицу.
Волосы, зачесанные с висков к верху, спадали на затылок густой гривой. Остальное я разглядел потом. Я пока не стал делать никаких выводов, решив, что существо может оказаться, как юношей, так и девушкой. Несомненно одно: перед нами – живой человек, с которым Лариса, видимо, давно уже знакома.
- Всё складывается просто отлично, - обратилась, наверно, с первой фразой за весь вечер ко мне Лариса. – Сейчас идем к Арзамассову.
- А кто это? – спросил я.
- Он здесь главный. Смотритель кладбища, - ответила Лариса, и мы пошли к Арзамассову: впереди меня - человек неопределенной половой принадлежности рука об руку с Ларисой, а за их спинами - я, все еще изумленный и глубоко озадаченный.
«В секту я не пойду, пусть даже не стараются», - промелькнуло в голове.
Пока мы шли – странная молчаливая троица – еще чуть-чуть стемнело. Стало прохладно. Где-то за соснами готовилось к своему восхождение полная луна. Кресты и пирамидки на дальних могилах походили на скорбных молчаливых стариков, застывших в тени. Стояла такая же, как и в начале, ирреальная тишина. Шорох наших шагов не в силах был её покол*****.
Впереди показался огонек – так теплится огонек свечи в дальнем углу большого темного склепа.
По мере продвижения показалась избушка с окошком, которое светилось теплым желтым светом. На этот свет мы и шли, словно три осенних вялых мотылька, влекомые огнем лампы, зажженной над крыльцом одинокого дома. А вокруг - всё могилы и могилы, некоторые похожие на маленькие, огороженные ажурной оградкой садики со столиками и беседками для отдыха.
Небольшой домик, к которому мы подошли, имел неровные, вросшие в землю стены, покрытые глиной, наподобие украинских мазанок, местами обвалившейся, покрашенные уже посеревшей известкой, крытую толью крышу, крылечко с козырьком и единственное с крестовидной рамой окошко, на свет которого мы двигались. Мутные стеклышки в раме были округлыми. Сзади и сбоку к домику примыкали кусты сирени.
Лариса трижды постучала в дверь и не очень громко, но отчетливо произнесла:
- Арзамассов, открой. Мы пришли по твою душу.
Послышался лязг засовов, какое-то посвистывание, дверь со скрипом отворилась. На нас из избушки запахнуло живым теплом. Только почувствовав это живое мягкое тепло, пахнущее чесноком, кислым молоком и свежеиспеченным деревенским хлебом, я понял, через какой сумрак и холод нам пришлось пройти. От могил исходил мертвящий холод, в обители же кладбищенского смотрителя Арзамассова сохранялось концентрированное живое тепло. Хозяин был не столько служителем кладбища, сколько хранителем живого человеческого тепла.
Войдя в избушку, я увидел новую, ярко освещающую весь нехитрый интерьер, керосиновую лампу, стоящую на дощатом столе. Горлышко чистого стеклянного абажура вытягивалось кверху в узкий носик. Дощатый стол, голый, какой-то кособокий и неправильный, мог бы быть образцом непритязательности быта. Рядом с лампой лежала толстая черная библия. Выдавленный серебристый крест на ней отсвечивал золотым.
Вся горница, стены, потолок были завешаны толстыми связками чеснока. Особенно много их было понавешано по бокам окошка и над входом. Кроме чеснока имелись связки крупного оранжевого лука и мелкого ярко-красного перца. В углу висела икона, перед ней теплилась красным лампада.
Окошко сверкало лаковой чернотой; глядя на него можно было подумать, что на улице глубокая черная беззвездная ночь. На самом деле ночь только подступала, и она не собиралась быть такой черной и лаковой.
Имелась в доме и печка – классическая русская печка, правда в уменьшенном варианте, но ведь и избушка была небольшая, и снаружи и изнутри она представлялась какой-то ненастоящей, словно бы игрушечной. Игрушечным казался и её хозяин: небольшой взлохмаченный старичок в белой крестьянской рубахе и широких полосатых штанах. Это и был Арзамассов – смотритель кладбища.
Он принял нас с серьезностью, суетливо усадил на лавки, принялся хлопотать и суетиться, собирая угощение. Но, в общем, хоть вид его и был серьезным, старичок весь лучился, я бы сказал, благостностью. Белоснежные всклокоченные его волосы переходили в такую же белую, торчащую во все стороны бороду. И еще одна деталь – на ногах старичка я заметил белые, упругие, современные, с люминесцентными полосками кроссовки. В таких кроссовках любят щеголять подростки по проспекту.
- Да не суетись ты, Арзамассов, сядь, поговорим, - хлопнула по столу Лариса, скинувшая капюшон и снявшая очки.
- А суп будете? У меня со вчера щи остались, – предложил Арзамассов, поочередно с надеждой заглядывая каждому из нас в глаза.
- Можно и щей. Ночка предстоит длинная, - сказала Лариса.
Леонардо кивнул.
Разглядев Леонардо при ярком свете (сразу после входа в избушку) я надолго остолбенел. Лишь сейчас, сидя на лавке за столом и привыкая к его близкому присутствию, я потихоньку начал успокаиваться. Украдкой я поглядывал на него, и мне все время о чем-то хотелось его спросить. Но почему-то любой вопрос к такому человеку я считал неподходящим. Хотя и вел он себя просто и скромно. Арзамассов видел его в своей избушке, наверное, неоднократно, поскольку нисколько не удивлялся его облику. Он относился к нему с дедовьей ворчливой нежностью.
Леонардо все-таки, наверное, был юношей, по крайней мере, физически. Психологически он являлся андрогинным существом. Во внешности его, в движениях, в манере говорить органично сочетались мужские и женские черты. Он был очень изящен. Глаза действительно были подведены черными тенями и ресницы покрыты тушью. Брови и виски были выбриты. Грива иссиня-черных волос поднималась как у дикобраза кверху и уходила назад. В каждом ухе блистало по нескольку металлических колец. В левой брови находилось три мелких серебряных колечка. Тонкие губы окрашены в черный цвет, как у Ларисы. На ногтях черный лак. Руки, кстати говоря, скорее женские, нежели мужские, – тонкие, с удлиненными пальцами. На большом пальце правой руки - металлический перстень во весь палец, оканчивающийся острым когтем. На остальных пальцах - обычные кольца стальные и серебряные. Надо сказать, что кисти его рук редко показывались наружу из длинных, черного кружева, свисающих манжетов рукавов.
Он, как птица крылами, взмахивал этими длинными рукавами. Наверное, верхнюю одежду его можно описать, как черный, доходящий до середины бедра бархатный камзол с многочисленными кружевными оборками и вставками из бордовой парчи. Поверх рваных сетчатых колгот на нем были надеты черные короткие, плотно облегающие, кожаные шорты на шуровке. Что еще сказать? Под камзолом, один рукав у которого грубо оторван, так, что торчат нитки и охлопья, – черная рубашка с пышным кружевным жабо. Рукава этой рубашки оканчиваются, как уже сказано, длинными кружевными раструбами. За спиной – короткий из черного бархата плащ с алой атласной подкладкой. Массивные угрожающего вида военные ботинки на высокой шнуровке, блистая стальными вставками, придавали образу молодого человека определенную законченность.
Леонардо разговаривал всегда тихо и несмело. Он никогда не смеялся и лишь иногда улыбался, обнажая острые металлические клыки.
Мне всё время казалось, что где-то я уже встречал подобного человека. Может, в кино? В реальной жизни, ручаюсь, подобный тип людей мне не попадался. Самое интересное, что его вычурный наряд и вся странность облика не казались искусственно созданными. Он не производил впечатления артиста, сбежавшего с магического аттракциона из цирка, а действительно с ног до головы, от рваных колгот и до выбритых бровей был таковым, каким, мы его видели. Он как будто родился и вырос в той стране, где по другому никто и не одевается. Возможно, он и был вампиром. Но если да, то таким, что не вызывают страха и отвращения. Напротив, Леонардо-вампир вызывал к себе какую-то непонятную нежность. Его хотелось оберегать, как диковинную птицу, случайно залетевшую в наш серый рутинный город.
Ясное дело, что при свете дня он по улицам так просто не разгуливает. Жаркое солнце вместе с излишним подозрительным вниманием обывателей, особенно пожилого возраста, довели бы его до нервного истощения в каких-нибудь полчаса. Другое дело ночью. Ночью ведь улицы пустынны, светит луна, и всё в её свете предстает по-иному.
Если еще я не испытывал симпатии к Леонардо, то интерес к его персоне не давал мне сосредоточиться ни на чем другом. Глаза мои помимо воли скашивались в его сторону. Я держал себя в руках – ведь, действительно, неприлично так разглядывать человека, но стоило ему открыть рот, я, как влюбленная девочка, весь обращался к нему. Лариса посмеивалась надо мной. Сама она относилась к Леонардо бережно, с желанием опекать не без примеси сексуального. Но я думаю, что сексуальное в отношении такого человека приобретает совершенно иной смысл, чем принято у нормальных людей. Сексуальное рядом с ним переставало восприниматься, как нечто пикантное, интимное, обособленное от всех остальных проявлений человеческого. Секс тр***ет некоей свободы от стереотипов и норм воспитания. Леонардо, конечно же, в этом смысле был совершенно свободен от всего «нашего», обыкновенного. Поэтому сексуальное рядом с ним и в нём виделось в своем внутреннем свете для себя самого прекрасным и по-своему логичным.
Окажись передо мной такой же человек, как Леонардо, но физически женского пола, то есть девушка, я бы, наверное, долго не мог определить природу своего влечения к ней. Меня притягивало бы к ней несомненно, но я не чувствовал бы это как сексуальное влечение, хотя это и было бы по сути сексуальным влечением в мире «их» ощущений, окрашенном красками старых, освещенных полной луной, кладбищ.
Я сам не заметил, как выхл**** полную тарелку щей. Арзамассов налегал на чеснок. Он всем настойчиво предлагал поесть чеснока, протягивал с серьезным видом по целой головке. Леонардо наотрез отказался. Лариса посомневалась немного и потом съела-таки два или три зубчика. Я тоже съел один зубчик вприкуску с хлебом. Леонардо морщился, наблюдая, как мы употребляем чеснок. Он не съел даже половины своих щей и отодвинул тарелку. Арзамассов с серьезным видом убрал её за печку. Тут же из-за печки послышалось какое-то чавканье. А потом выбежала, видимо, посмотреть на нас, маленькая белая с коричневым пятном на лбу собачка. Собачка покрутилась под столом, обнюхала наши ноги, выбежала из-под стола, тявкнула, глядя на Леонардо, – глаза её выражали волнение – посмотрела вопросительно на своего хозяина Арзамассова, вновь перевела взгляд на Леонардо и снова тявкнула. Леонардо, словно бы вдруг утомившись, изящным жестом руки прикрыл глаза и прислонился спиной в стене.
- Мухтар, ты, что своих не признал? А ну-ка брысь на место, - сказал собачке Арзамассов.
Та сразу же убежала.
Часов в доме не наблюдалось.
После щей мы принялись пить чай с земляничным вареньем. Я зачерпывал ложечка за ложечкой этого вкусного ароматного варенья. Впрочем, никто от меня не отставал. Вскоре большая варенница из прозрачного стекла опустела на половину.
- Земляника нынче хорошая была. Все могилы усеяны буквально, точно грядки. Литров пятнадцать наварил, - сказал Арзамассов и пятерней потрепал лохматую копну своих белых волос.
Я медленно отложил ложечку. Леонардо, Лариса и сам Арзамассов продолжали есть.
- Да он шутит так, а ты поверил. Он не на кладбище собирал, – сказала Лариса, заметив, как я смутился.
- Почему не на кладбище? На кладбище. Здесь как раз самые сладкие ягоды. Почва-то хорошая, - возразил Арзамассов.
- Угу. И минеральных удобрений хватает, - пробубнил Леонардо.
- Я всегда всё на кладбище собираю. И грибы, и ягоды, и травы разные. Растительность впитывает обыкновенные органические вещества, а не продукты разложения трупов, как можно подумать. Ничего вредного в этих ягодах нету. Обычные ягоды, как и во всем остальном лесе.
- Да хватит врать-то уже, - сказала Лариса.
- Я не вру. Точно на кладбище собирал. Вот Леонардо подтвердит. Мы вместе и собирали.
Леонардо, соглашаясь, промычал и кивнул.
- Точно, что ли? – Лариса остановила свою ложечку, глядя то на Арзамассова, то на Леонардо.
- Не пристало мне врать-то, - хмуро произнес Арзамассов.
- Не-е, мы не врем. Прямо на могилах и собирали, - заверил Леонардо.
- А…, ну и бог с ним. На могилах, так на могилах. По вкусу не заметно, - провозгласила Лариса и продолжила есть варенье.
Я несмело взялся за ложечку и последовал её примеру. Варенье действительно было очень вкусным.
Спустя примерно полчаса, Лариса поднялась и со словами «пойду, гляну, как там» вышла на улицу.
Мы сидели молча в ожидании её возвращения.
Тревожная тишина, нарушаемая редкими покрякиваниями Арзамассова да тихим поскуливанием Мухтара из-за печки, пробуждала в моем мозгу странные мысли. Например, я подумал, что кто-то из нас троих, сидящих за этим дощатым столом и глядящих на яркую керосиновую лампу, является упырем. О Ларисе я не думал, поскольку она вышла, её просто не было на данный момент в поле моего внимания. Я стал анализировать: кто же здесь - притаившийся упырь? Меньше всего я почему-то подозревал Леонардо. Он имел клыки и вообще выглядел, как не знаю кто, но в качестве упыря я его представлял плохо. Неплохо подходил под эту роль всегда серьезный лохматый Арзамассов с мутными, словно подернутыми белесой пленкой, глазами. Но, приглядевшись к нему, я решил, что нет, он все-таки не упырь. Упыри не волнуются так и не суетятся, как волновался и суетился старик Арзамассов. Кто же из нас упырь? Остается, что упырь – я. Но я точно про себя знаю, что я не упырь. И разве бывают на свете такие упыри, которые не подозревают о своей упырности? Если да, то дело плохо. Я вполне мог оказаться таким неосознанным упырем.
Дверь скрипнула – в горницу вошла Лариса, я сразу забыл о всех упырях и наполнился трезвым серьезным вниманием. Мы все ждали, что она скажет.
- Луна взошла. Уже можно идти, - тихо, торжественно и печально сказала она.
«Куда идти?» - сразу же подумал я.
Арзамассов засуетился втрое больше прежнего. Леонардо снова закрыл глаза и откинулся к стене. Я ничего не понимал, но спросить не решался. А может, все-таки спросить, пока не поздно?
- Ах! Самое главное-то я забыл, - воскликнул, схватившись за голову Арзамассов.
Он убежал за печку, позвякал там чем-то и вынес большую бутыль мутного самогона. Стукнули о стол граненые стаканы, откуда-то взялось сало, соленые огурцы и пластиковая бутылка с квасом.
- Я не буду, - сразу сказала Лариса.
- Сейчас оно необходимо. Сама же знаешь, что это лучшее средство защиты, - склонив голову, спокойно и уверенно произнес Арзамассов. Он уже разливал по стаканам самогон.
- Меня воротит от твоего пойла. Его ж пить невозможно.
- Это другое, чем тогда было. Помягче будет. Пей, не бойся.
- Знаю я это твое помягче.
Леонардо тем временем, молча и никого не дожидаясь, выпил свои полстакана самогона и даже не поморщился. Черный след помады остался на краешке стакана. Арзамассов, держа бутыль обеими руками, налил ему снова.
- А инструмент готов? – спросила Лариса.
- Готов, готов. Бери, давай, стакан.
- А сам ты что, не будешь что ли?
Лариса подняла стакан и внимательно посмотрела на мутную жидкость на просвет.
- Нет. Нельзя мне. Но вам надо обязательно. Мало ли что случится.
- А ты что, с нами не пойдешь?
Лариса поставила стакан на стол.
- Нет, - отвел глаза старик.
- Испугался что ли? – с ехидцей спросила Лариса.
- Нет. Сама же знаешь, что я никогда не хожу. Ведь мне жить здесь вблизи от них. А вам-то что, приехали-уехали. А если что случится, так до меня первого доберутся, – серьезно и как бы немного оглядываясь, проговорил Арзамассов.
- Понятно. Ну, давайте, что ли… за чтобы всё прошло хорошо, - вздохнула Лариса и подняла самогон.
Я последовал её примеру. Леонардо пришлось снова наливать, поскольку он опять выпил, не дожидаясь никого.
- Погодите, не пейте. Не так надо…
Арзамассов снял с деревянной полочки такую же черную и толстую, как библия, лежащая на столе, книгу, бережно раскрыл её на закладке и подал знак, чтобы мы приготовились испить самогон.
Мы, держа в руках стаканы, замерли в готовности внимать. Старик торжественно с расстановкой немного дрожащим от волнения голосом, нараспев, как поп, прочел:
«Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небесного водворится. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище Твое. Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом своим заповеть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и поперши льва и змия. Яко на мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя мое. Воззовет ко мне, и услышу его…»
Леонардо, устав держать стакан, не дожидаясь окончания чтения молитвы, тихо мелкими глотками опустошил его и запил квасом. Лариса бросила на него укоризненный взгляд. Тот виновато понурился, закрыл глаза и прислонился к стенке.
Арзамассов продолжал:
«С ним есмь в скорби; изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение мое. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словеси мятежно, плещма своими осенит тя, и под криле Его надеемся: оружием обыдейтя истина Его. Не убоимся от страха нощнаго, от стрелы летящя во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденного. Падет от стрелы твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обче очима твима смотримия и воздаяне грешнико узрими. Аминь».
Старик умолк, бережно закрыл книгу и троекратно широко перекрестил весь стол и нас, сидящих за ним. Лариса в три глотка выпила свой самогон и замерла, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я выпил самогон спокойно, словно воду, но не смог не почувствовать насколько он крепок. Градусов 70 – не меньше. Лариса махала руками, подавая мне какие-то знаки, на глазах её выступили слезы. Я пододвинул ей кружку с квасом. Она, словно у неё во рту горел огонь, схватилась за неё.
- На зверобое настаивал, - с нежностью в голосе промолвил Арзамассов.
«Действительно на зверобое», - подумал я, чувствуя, как огонь разливается по всему телу.
- Ну, всё, кажись, пора, - сказала Лариса, отдышавшись. – Инструмент готов? – она вопросительно посмотрела на Арзамассова.
Тот молча ушел за печку, видимо, за инструментом. Послышались какие-то стуки, словно бы старик открывал крышку подпола. В это время Леонардо, сидящий с закрытыми глазами возле стеночки, тихо, не смело проговорил:
- Я не пойду.
- Леонардо, ты чего это? Как это не пойдешь? – с возмущением обратилась к нему Лариса.
Тот ничего не отвечал и продолжал сидеть с закрытыми глазами.
- Ты подводишь нас. Вдвоем мы не справимся. Ты же обещал. Если б я знала, что ты в самый последний момент струсишь, я бы нашла кого-нибудь другого, – продолжала Лариса.
- Я не струсил, - робко ответил Леонардо, открыв глаза.
- А что же тогда?
- Не знаю. Предчувствие какое-то нехорошее.
- Брось ты эти предчувствия. Выпей еще и пошли.
Леонардо подумал, подумал, налил себе полстакана мутного самогону, опрокинул его себе в горло, выдохнул и сказал:
- Ладно. Раз обещал... Но я только раскопать помогу. А остальное сами.
- Окей, – согласилась Лариса. – Не знала, что ты такой чувствительный.
Арзамассов вынес и положил на стол какие-то завернутые в мешковину предметы. Аккуратно развернул. Лариса принялась рассматривать инструменты. Она тщательно осматривала их, ощупывала, проверяла на прочность. Это были остро отточенные длиной в метр и толщиной с черенок лопаты деревянные колья, как я потом узнал – осиновые. Кольев было четыре штуки. Каждый был тщательно отполирован. Острые концы были обожжены огнем для закалки. Ближе к острию на каждом колу виднелись вырезанные какие-то знаки и надписи. По тонкости и замысловатости резьбы можно было заключить, что работал мастер. Вообще, это были не обыкновенные осиновые палки с одного конца заточенные, а тщательно сработанные и, судя по тому, как с ними обращался Арзамассов, весьма ценные изделия. Лариса тоже уважительно осматривала их, словно редкие мечи дамасской стали.
К кольям прилагался большой деревянный молот с ручкой, обмотанный тонкой полоской кожи по канавке. Еще имелась толстая пеньковая веревка, остро отточенный тесак на деревянной ручке, три деревянных распятия с заостренным нижним концом, так, чтобы их можно было втыкать в землю, бутыль со святой водой, четки, карманная библия и завернутые в красную тряпочку облатки, то есть гостии. Отдельно Арзамассов вынес три лопаты (две штыковые и одну совковую) и масляный светильник на шесте. На черенках лопат были вырезаны кресты и короткие изречения из псалмов.
Разглядывая все эти вещи, я пришёл к мысли, что, либо эти люди спектакль собираются разыгрывать, либо, словно сектанты, сдвинулись на религиозной почве.
- Зачем всё это? – не удержался я от вопроса. С самого начала я ни о чём не спрашивал и решил выдерживать подобную линию поведения и дальше, но теперь не спросить было очень трудно.
Лариса ничего не отвечала. Она на глаз проверяла ровность кольев и на палец их остроту. Я посмотрел на Арзамассова. Тот отвел глаза.
Оставшись без ответа, я уселся на скамейку и опустил плечи. Леонардо налил себе и мне самогона и молча пододвинул стакан. Я как-то обреченно выпил.
- Эй, вы, смотрите, не напивайтесь, - сказала Лариса.
- Пусть пьют. Всё равно не напьются. В такие ночи невозможно напиться, - благодушно проговорил старик.
Потом он накинул каждому из нас на шею связку из чеснока, выглядящую, как бусы из больших белых бусин, поинтересовался у меня, крещеный ли я и с собой ли у меня нательный крестик, нарисовал пальцем, смоченным в масле из лампады, каждому на лбу крест, всучил по пакетику с солью, еще раз перекрестил и выпроводил за двери.
Мне показалось, что нас отправили на войну. Причем с врагом число и обличье коего неведомо. Я крепко сжимал в правой руке кол, а левой прижимал к боку лопату. За спиной моей болтался вещмешок с бутылью святой воды, распятиями, библией, четками, бутылочкой с маслом для лампы и запасными связками чеснока. Леонардо нес лампу на шесте. Свой кол он засунул за пояс. Лариса шла впереди всех с тесаком в руке на изготовку. Лопату она несла на плече.
Полная голубая луна освещала всё кладбище.
Возможно, самогон так действовал или же мне действительно в последнее время стало на многое наплевать, я почувствовал себя так, как будто меня сначала оглушили большой медной трубой по башке, а потом оставили на площадке с видом на потрясающую красоту. Я, потерявший способность мыслить, не нашел лучшего выхода, кроме как начать любоваться красотой.
Могилы, кресты и надгробные плиты, переливающиеся в голубом свете, казались мне особым видом клумб, украшающих этот тихий ночной парк. Я заметил, как много тут старых, можно даже сказать древних могил, с крестами и потрескавшимися плитами. Пирамидок, увенчанных звёздами, имелось очень мало. Словно бы это было ещё дореволюционное кладбище. Так впрочем, оно и было: первого мертвеца сюда принесли в начале 16-го века – это был человек, заложивший первый камень в основание нашего города. Заложил, полюбовался и помер. Его закопали неподалёку от его же дома в лесочке. Так началось кладбище. Позже здесь построили часовню, которую разрушили в 1928 году. Коммунисты предпочитали хорониться на новом кладбище в противоположном конце города, словно бы есть какая-то разница, где и рядом с кем лежать. Так после смерти каждого нового горожанина можно было определить: истинным ли коммунистом он был или притворялся, если притворялся, то его обычно хоронили на старом кладбище рядом с предками.
Вообще пейзаж был очень красивым, завораживающим. Луна освещала всё холодным голубым магическим светом. Я остановился возле мраморного ангела на могиле какого-то ребёнка. Поверхность скульптуры была покрыта сетью мелких трещинок, в свете луны камень отливал зелёным. Лицо ангела, это был ангел-ребёнок с пухлыми ручками и ножками, выражало печаль, какую мне не доводилось видеть на лицах живых людей. Это была даже не печаль, а какое-то огромное безвыходное отчаяние, потеря всяких надежд, горе, которое невозможно ничем утешить, и оно остаётся навеки в своей боли запечатлённым в каменном изваянии. Если от боли уже не избавиться, и смирение с ней не приносит облегчения, остаётся одно: превратиться вот в такого печального каменного ангела. Кто похоронен в этой старой могиле, чей сын или дочь, возможно ещё младенец?
Грусть охватила меня, слёзы стали подступать к горлу, как вдруг я услышал далёкий протяжный стон. Я прислушался. Внезапно стон сделался громче, на какую-то секунду он оглушил меня и преобразовался в шепот, зовущий меня по имени: «Никита, Никита, надо спешить». Я обернулся, слезинка сорвалась с ресниц, шагах в четырёх от меня стояли Лариса и Леонардо. Они почтительно ожидали меня, не осмеливаясь нарушить моё созерцание. Но, видимо, я стоял очень долго, и Лариса решилась позвать меня вполголоса: «Никита, Никита, надо спешить».
Мы пришли к могиле бабы Инги. Леонардо разжёг фонарь и установил его на воткнутой в землю палке. Можно было обойтись и без фонаря – луна прекрасно всё освещала. Я всё ещё не догадывался, какую операцию нам предстоит провести или, вернее сказать, боялся догадываться, я просто не думал об этом, откладывал вопрос до того момента, когда он встанет прямой стеной.
Леонардо сразу же приступил к работе. Он штыковой лопатой вокруг стал подкапывать могильную плиту. Лариса же подозвала меня к себе (она сидела на корточках возле верхней части плиты) и указала на надпись.
«Смотри, видишь, даты смерти нету. Ровная поверхность. Как будто её забыли выбить», – сказала она.
И верно: после даты рождения - чёрточка, а дальше гладкий камень и больше ничего. Я провел пальцами по камню. Холодный гладкий камень, серый, насколько можно судить в зеленящем всё свете луны и жёлтых примесях масляного фонаря, полированный, какая-то ценная горная порода – не мрамор, это точно. Хотя вполне может быть и мрамор. В могильных камнях я не особенно разбираюсь.
«Ну что, приступим?» - тихо, но, тем не менее, торжественно произнесла Лариса, посмотрев мне в глаза. Одна половина её лица освещалась жёлтым светом лампы, другая голубовато зелёным – луны.
«Что надо делать?» - спросил я.
«Нам надо её раскопать для начала», - ответила Лариса.
«Зачем?» - спросил я.
«Без этого мы не сможем освободить её душу», - без запинки ответила Лариса.
«Лариса, я, конечно, понимаю, что не освободить её… душу никак нельзя, но ведь это вандализм, подсудное дело, за это статья предусмотрена», - стараясь говорить уверенно, произнёс я.
«Я знаю, что статья есть. Но кто узнает? В крайнем случае, всю вину я беру на себя».
Я молчал.
«Никита, конечно, если ты не можешь, то никто тебя не заставит пойти на это. Мы постараемся справиться вдвоём с Леонардо. До рассвета должны успеть. А если нет, то мы упустим её. Поэтому же ничего нельзя переносить на другой день. Ты можешь отказаться. Прямо вот сейчас встать и уйти. Никто тебя не держит. Но… но… почему-то я понадеялась на тебя. Честно говоря, мне вовсе больше не к кому было обратиться. У меня много знакомых, которые разыгрывают из себя невесть что. Но в реальном деле, вот как сейчас, я никому из них довериться не могу. А вот тебе доверилась. Видимо, ошиблась», - Лариса отвернулась.
«Но я ведь ещё не отказался, - пробубнил я. – Я только хотел уточнить… во что меня втягивают».
«Никита, - она положила ладонь на мое плечо, - поверь мне, ты ничем не рискуешь. Да и никто здесь не рискует, с точки зрения общественного порядка и нарушения нравственных норм. А вот многие жители города, знавшие бабу Ингу и не знавшие, рискуют жизнью, если мы сейчас кое-чего не предпримем. Ты понимаешь меня?»
Не помню, какую именно фразу сказала Лариса, чтобы я оставил все свои сомнения и принялся за работу. У меня есть одно слабое оправдание: возможно, я был пьян и плохо соображал, что делаю.
Обкопав землю вокруг плиты, мы стали думать, как сдвинуть её с места. Плита была влита в небольшой бетонный фундамент. Сдвинуть её можно было только вместе с фундаментом. Пыхтя, барахтаясь, используя лопаты как рычаги, мы выкорчевали фундамент вместе с плитой из земли и сдвинули его с места. Дальше работа пошла легче. Мы отодвинули плиту с кусками бетона в сторону и вздохнули. Затем стали рыть землю. Мягкая, жирная, сырая почва поддавалась легко, и вскоре лопаты наши застучали о крышку гроба.
- Но как нам её поднять? – отдуваясь, спросил Леонардо. Он стоял по грудь в яме. Я стоял рядом с ним. Лариса находилась наверху. Подавая нам бутыль со святой водой для утоления жажды, она сказала:
- А мы не будем поднимать.
Еще полчаса ушло на расширение могилы, чтобы рядом с гробом можно было стоять. Лариса спустила в яму фонарь на палке. Желтым светом осветилось красное полированное дерево, присыпанное землей, позолоченные уголки и дубовые листья. Леонардо в каком-то нервном нетерпении попытался снять крышку гроба. В могиле стоялось неудобно, места оставалось только для ног. Я весь измазался в земле. На лбу и спине, холодея, подсыхал пот. Мне почему-то вдруг подумалось, что выбраться из могилы будет чрезвычайно трудно, и если Лариса уйдет, бросив нас вот так, то мы никогда не сможем из неё вылезти.
- Там винты должны быть специальные с боку. Погодите, щас я спущусь к вам. – Лариса начала примеряться к земляному краю, земля посыпалась и застучала о крышку гроба.
- Нет, - вырвалось у меня, - мы сами.
Но Лариса как будто не услышала меня. Она ловко соскочила в яму, предварительно пододвинув к её краю инструменты. Втроем стало тесно. Кто-то должен был покинуть могилу. Пока я мешкал, Леонардо, словно невесомый, выскочил наверх. Я услышал его облегченный вздох.
Мы с Ларисой остались в яме вдвоем. Тут я ощутил, как ледяная сырость обволакивает ноги, и непроизвольно придвинулся ближе к Ларисе. От неё исходило живое тепло. Мы стояли почти вплотную друг к другу.
Вообще, в голове в тот момент у меня творился полный кавардак. Мне почему-то вспомнилось, как мы лежали с Ларисой в кровати под одним одеялом у меня в квартире, за окном шёл дождь, капли стучали о козырек, в окно прокрадывался зеленый свет уличного фонаря, я слушал свое биенье сердца и её. В тот момент мне очень хотелось её обнять, прижаться к ней, впитать её тепло. И теперь в холодной яме я почувствовал тоже самое. Тогда Лариса заговорила о смерти. А сейчас мы стояли вплотную к её атрибутам, и думать о ней как-то, вообще, не хотелось. Прекрасно было бы, если б сейчас Лариса завела разговор о любви. Но нам, озабоченным важным и ответственным делом, необходимо было спешить – тут уж не до любви. Кое-как мы отыскали винты и открутили их. Крышка словно бы вздохнула и приподнялась.
«Трупные газы!» - стукнула в голову мысль. Я перестал дышать и вопросительно посмотрел на Ларису. Она, как будто медитировала – окаменевшее лицо, большие белые, неподвижно уставившиеся на луну глаза. Красноватый с одного края диск луны просвечивался в ветвях и частично выглядывал из-за них. Необычный угол освещения придавал лицу Ларисы и особенно её глазам жуткий мертвецкий вид.
Леонардо куда-то делся. Сердце мое заколотилось. На какую-то секунду я почувствовал себя маленьким ребенком, по странному стечению обстоятельств оказавшимся в одиночку ночью на кладбище и не просто на кладбище, а в могиле рядом с раскопанным гробом, крышка которого практически уже открыта. И тут это странное видение: длинная, худая женщина в черной одежде, белое продолговатое лицо, вытаращенные белки глаз – и всё это, как в дурном сне, неподвижно какой-то непоправимой неподвижностью. И в то же время кажется, что в следующий миг всё это освещённое луной кладбище, холодная яма, в которой стоишь, гроб у ног, белое лицо женщины с выкаченными из глазниц белками, весь этот застывший ужас взорвется ещё большим кошмаром, стремительно разлетающимся и бьющим своим острым, внезапным скачком в глаза, в сердце.
Я стал задыхаться, и мне пришлось сделать вдох.
- Никита, если хочешь, ты можешь вылезти. Я одна справлюсь, - тихим и каким-то жутким голосом сказала Лариса.
В одной руке она сжимала осиновый кол, в другой – ручку деревянного молота.
- Если что случится, бегите к Арзамассову. Он знает, что в таких ситуациях делать. Ни в коем случае не пытайтесь мне помочь. Никита, понял?
- Да, - тихо ответил я.
- Леонардо? Леонардо? – она повернула голову.
- Да, понял, - послышался сверху и со стороны слабый голос. Самого его не было видно.
Лампа освещала яму изнутри, поэтому наверху, на поверхности всё утопало в темноте.
- Помоги мне снять крышку и вылазь, - сказала Лариса, нагнувшись к гробу. Молот и кол она положила на землю. Капелька пота блеснула у неё на виске. Прядь волос выбилась и повисла. Крупные бусы из чеснока покачнулись.
Мы открыли крышку и увидели бабу Ингу. Тело, раздутое внутренними газами, плотно заполняло гроб, лоснящаяся ткань синего в мелкий цветочек платья натянулась под напором распирающей мертвой плоти и готова была лопнуть по швам. Шеи не различалось. Она слилась с распухшим почерневшим лицом в одну массу. Из ноздрей вытекала желтая жидкость. Черный приоткрытый рот исходил зловонием. Я инстинктивно прикрыл нос рукой.
- Всё, вылазь, - сказала Лариса.
Но я стоял, как остолбеневший, не в силах отвести взгляда от раздутого трупа.
- Вылазь же, тебе говорят! – крикнула Лариса.
Она, полусогнувшись напряженно с колом и молотом в выставленных перед собой руках, приближалась к груди бабы Инги.
«Её же пришибет газами!» - словно бы прозрел я.
- Лариса, газы! – выкликнул я
Но она уже приставила кол к надувшейся, как барабан, груди бабки к области сердца и подняла молот, чтобы ударить, но тонкая кисть не смогла справиться с тяжестью молота – его вывернуло из руки.
- Помоги мне! – в отчаянии воскликнула она.
В этот миг я услышал какое-то шипение, исходящее от губ трупа. Ужас обуял меня.
- Не дыши! – крикнул я, выхватил из руки Ларисы молот, она тут же обеими руками ухватилась за кол. Я двумя руками размахнулся и ударил. Со странным звуком тело бабы Инги в один миг сдулось и просело. Мы с Ларисой были уже наверху. Кол она оставила в груди. Я молот, по-моему, бросил на землю. Фонарь оставался в могиле, и всё по-прежнему освещал желтым теплым светом.
Удивительное было зрелище: холодные, отсвечивающие голубым монументы и кресты, круглая луна в небе, черные деревья, возвышающиеся по отдельности неподвижными великанами, прозрачная темень и прямоугольная яма, залитая желтым светом.
Мы потеряли Леонардо. Куда он мог подеваться? Ведь он не отлучался далеко от нас.
- Лео… - вполголоса позвала Лариса, оглядываясь вокруг, - Лео, ты где?
Он лежал через две могилы от нас на боку прямо на могильной плите какого-то старого захоронения. Вальяжная поза – опершись на локоть, закинув ногу на ногу.
- Ну что, всё кончено? – подал голос он.
- Ты чего там разлёгся? Иди сюда, - сказала Лариса. Тот нехотя поднялся, перелез через низкую ограду, при этом зацепился колготками и с треском разорвал их. Мы стояли метрах в десяти от светящейся могилы и переминались с ноги на ногу. Лариса напряженно о чём-то думала.
- Попить бы, - промолвил Леонардо.
- Рюкзак с водой там, - указал я в сторону могилы.
Леонардо молча присел на землю. Я закурил. Лариса попросила у меня сигарету и закурила тоже.
- Что будем делать? – спросила она.
Данный вопрос от неё прозвучал более чем неожиданно. Лариса с начала всей операции уверенно взяла на себя роль командира. Мы всегда думали, что она знает, что делать. И вот теперь - этот вопрос. Честно скажу, я растерялся. Но попробовал ответить:
- Надо посмотреть, что там, - крайне неуверенно сказал я.
- Я пойду, наверно, домой, - сказал Леонардо, вставая на ноги.
- Домой? – удивилась Лариса.
- Чтой-то нехорошо себя чувствую, - сказал Леонардо.
- Погоди немного. Закончим и вместе пойдем, - попыталась успокоить его Лариса. Она прикоснулась к его предплечью.
- А чего мы тогда стоим?! – вдруг вспылил он и решительным шагом направился к могиле.
Нам не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
Мертвая бабка мирно лежала в своем гробу, объемом она немного уменьшилась и даже с лица как будто немного спала. В груди торчал осиновый кол. Крышка гроба лежала на боку прислоненной к стенке ямы. Белая шелковая обивка крышки бликовала в зыбком свете масляной лампы. Фитиль уже достаточно прогорел, и лампа немного потускнела. Мы понимали, что еще немного, и она совсем потухнет, и тогда спуститься в яму, чтобы закрыть крышку гроба будет совсем невозможно.
Все трое мы пристально до рези в глазах вглядывались в лицо трупа. Мы желали и боялись уловить в нем мельчайшее шевеление.
- А может, ну её… так закопаем? – предложила Лариса.
- Мне всё равно, - сразу же отозвался Леонардо.
- А что если…- начал, было, я.
- Что? Кто её станет раскапывать? – сказала Лариса, испытующе глядя на меня.
Я промолчал. Действительно, что находится там внутри могилы по большому счету не важно – яма закопана, и никто, если не будет производиться по каким-то особым причинам перезахоронения, никогда не увидит, в каком положении находится покойник, закрыт ли крышкой гроб или нет, и имеются ли в могиле посторонние предметы. Самым главным в нашей ситуации было привести в первоначальный порядок внешний вид могилы, установить на место плиту, разровнять и утрамбовать землю. На это мог уйти остаток ночи. Нам следовало поторопиться.
Хмель от самогона плавно сменялся неприятной сухостью во рту и тупой головной болью. Больше всего в этот момент мне хотелось прийти домой, выпить чаю с вишневым вареньем и завалиться спать где-то так до полудня. Примерно того же самого, судя по их унылому виду, желалось Ларисе и Леонардо.
Мы взялись за лопаты и стали бросать в могилу землю. Фонарь стоял внизу, воткнутым в дно ямы у изножья гроба. Земля с глухим стуком падала на холодное тело, слегка пружинила, скатывалась, заполняя щели между обивкой гроба и мертвой плотью. На лицо я старался не бросать. Хотя, по сути дела, это уже не лицо, а испорченный кусок кожи, жира и мяса. Однако упругие белые волосы, собранные в кокон, казались почти живыми. Они ничем не отличались от своего вида, когда бабка была ещё жива. Глинистая земля падала на седые волосы, застревала в них, голова бабки слегка подрагивала.
Лопата за лопатой мы заполняли могилу. Вот уже уровень земли поднялся до колпака лампы, вот лампа засыпана на половину, и вот – сквозь тонкий слой земли просвечивает её тусклый неугасимый свет. Как будто бы с этим светом мы закапывали чьи-то образы или воспоминания, оставшиеся парить над землей, когда их хозяин уже в земле, словно бы мы отловили их и поместили к хозяину в землю, чтобы они не носились неприкаянными по миру и не пугали добрых людей. Но образы-то живые, теплые – это желтый свет, и он не желает быть похороненным заживо.
«Надо было потушить лампу», - подумалось мне.
Могилу мы закопали и привели в порядок быстрее, чем предполагали. Определенные трудности доставила плита с прилипшим к ней фундаментом. Сначала мы не могли ровно установить её по центру могильного холмика, измучились все. Нам всё казалось, что холм насыпан неровно и плита установлена косо. Наконец кое-как мы привели захоронение к божескому виду. «Завтра днем при свете надо будет поправить здесь всё», - устало сказала Лариса, отряхивая землю с джинсов. «И цветов принести», - добавил Леонардо. «Да. И цветов. Черных тюльпанов. Или ромашек. Баба Инга любила ромашки», - в последних словах Ларисы прозвучала неподдельная печаль.
Я подумал, что завтра здесь я уже не появлюсь, пусть сами ромашки кладут. И тюльпаны.
Настала пора думать, как возвращаться домой. Лариса и Леонардо собирались переночевать, точнее, провести остаток ночи в хижине у Арзамассова. Леонардо вообще не планировал спать, он вспомнил, что еще осталось полбутылки самогону. И, вот, остаток ночи он решил провести за распитием самогона. Лариса говорила, что неплохо бы поспать, но, похоже, тоже была не прочь предпочесть сну самогон. Я оставаться на кладбище не желал. Еще никогда в жизни меня так сильно не тянуло домой. Я готов был идти напропалую через темный лес по остаткам старых могил, запинаясь о корни деревьев, сучья и могильные кости, вперед, раздвигая лицом и телом заросли кустов, на гул города, лишь бы только выбраться из этого тихого спокойного, завороженного царства мертвых, покой одного из которых мы осмелились потревожить. Неизвестно еще, какое возмездие нас ждало за это.
В голову лезли всякие суеверные мысли, и я устал с ними бороться. Да я и, вообще, устал… Замучился постоянно отслеживать причины своих упаднических настроений. Черным-черно вокруг, всё уже просветы и темнее тяжесть на душе.
Домой в эту ночь я так и не пошел. Не нашёл в себе ни сил, ни смелости. Так и получилось: Лариса и Леонардо до рассвета пили самогон в хижине у Арзамассова, а вместе с ними и я. Только я практически всё время молчал, в то время как они болтали без умолку, и всё о каких-то лёгких, простых вещах, словно бы с россыпью пустых слов из них вылетал стресс, полученный у могилы.
Под конец, когда уже на улице забрезжил рассвет, они затянули печальную и красивую песню: «Ходят кони над рекою. Ищут кони водопою… К речке не идут – слишком берег крут». Помнится, эту песню в каком-то старом кинофильме душещипательно пел Валерий Золотухин. У Леонардо с Ларисой получалось не менее трогательно. Леонардо, оказывается, умел очень хорошо петь – тихо, тонко, с дрожанием голоса в конце фраз. Я не удержался и немного подпел.
Лариса навалилась грудью на край стола, положив подбородок на ладонь, и слегка в такт пению раскачивалась. Из задумчивых её, пьяных, красивых глаз тоненькими ручейками текли слезы.
За печкой раздавался храп Арзамассова.
IV
Несколько дней после операции «уничтожение вампира в могиле» я ходил сам не свой и опять же, как всегда, тужился понять причины своей душевной разбитости. Мне казалось, что, конечно, данная странная операция с раскапыванием могилы и вбиванием осинового кола в труп по-своему была оправдана и необходима, но самое главное – я забыл что-то сделать важное в её процессе, какую-то необходимую мелочь, без которой, по крайней мере, лично для меня, вся операция теряла смысл. Но что я должен был сделать? Какое заклинание прочесть над синим раздувшимся телом бабы Инги? Или, может, мне необходим некий амулет или еще что-то?
Короче говоря, десятки предположений, бьющих из пустоты в пустоту, – так стрелок, не зная, где именно находится мишень, мечет стрелы в разные стороны наугад. Число стрел ограничено, но от его мастерства ничего не зависит – попадет он в цель или нет – целиком предано в волю случая.
Мне всё время мерещилось, что забытая мною деталь как-то связана с горящим масляным фонарем, закопанным в могиле рядом с бабкой. Может быть, фонарь надо было погасить? Глупо предполагать, что он и сейчас там тлеет, согревая хладное тело бабки. Он погас в первые же секунды, как только остался без кислорода. Но какое-то ведь время под тонким слоем земли еще светилось желтое, живое тепло, словно мы похоронили живой огонь. Что я должен был сделать, прежде чем бросить первую лопату земли в могилу? Что я там закопал или, возможно, напротив, забыл закопать? Или всё вместе: то, что надо было предать земле, оставил с собой, а то, что ни в коем случае нельзя было зарывать, случайно уронил в яму и забросал землей?
Вспомнилась одна девушка, с которой около трёх месяцев я находился в близких отношениях. То есть около трёх месяцев она была моей девушкой, а я - её парнем. Звали её Илона – светло-русые волосы, большие, всегда широко распахнутые голубые глаза – когда она прищуривала их, то очень напоминала кошку. Красивая, современная девушка – студентка социально-гуманитарного факультета нашего университета, будущий социолог. Сейчас она уже получила диплом и работает в какой-то компании мобильной связи. Илона очень нравилась мне, и какое-то время мне даже казалось, что я люблю её. Но с самого начала наших отношений я знал, что ничего серьезного у нас не получится. Видимо, и она знала. Бывает и такое: два человека симпатизируют друг другу, легко находят взаимопонимание, вместе проводят время, иногда вместе спят, но не сходятся по-настоящему. Мы с Илоной были людьми с разных планет. И никакой особой причины не потребовалось для нашего расставания. Не было ни ссоры, ни предательства, ни лжи… мы просто разбежались, расплылись, как два детских кораблика, временно сошедшиеся в ручье по воле течений, ничем не привязавшиеся один к другому и разделившиеся, когда течения направились в разные стороны.
Почему я вспомнил о ней?
Странно, но для двоих случайных партнеров мы с Илоной вели между собой очень откровенный и задушевный диалог. Хотя, возможно, действительно, лишь случайные собеседники способны так откровенно разговаривать.
Так вот, она сказала мне как-то поздно вечером на вторую неделю наших отношений, что закопала свое сердце. Прямо так и сказала: я, мол, закопала свое сердце, и где хочешь там его и ищи. Я спросил: но ты ведь не скажешь, в каком месте ты его закопала? Она промолчала в ответ.
«Ничего себе!» - подумал я.
Илона была нормальной девушкой, без всяких закидонов. Успевшая разочароваться в жизни, но, как и все – в меру. Никакого тотального неверия людям и миру в ней не наблюдалось. Частыми депрессиями она тоже не страдала. Молодой, жизнерадостный, красивый, неглупый человек. Откуда же это её дикое заявление, что она закопала свое сердце? И разве можно живое сердце закопать в землю? Что оно делает там, в земле? Начинает гнить, прорастать или лежит замороженным в анабиозе? Допустим, второе: её сердце пускает ростки, прорастает и выбивается из земли неким нежным зеленым стебельком. Липкие листочки, слабый остов, но сила жизни велика – такие ростки взламывают асфальт, чтобы пробиться к свету. Растение крепнет, вытягивается в высоту и, к примеру, превращается в дерево, на котором в определенное время появляются цветы, а потом, следовательно, и какие-то плоды. Какого цвета и запаха были бы цветы из сердца Илоны, и какой формы и вкуса плоды, я не могу сказать, поскольку, и вот ответ на мой вопрос: она никогда не открывала мне своего сердца. Она не могла этого сделать, потому что пару лет назад до нашей встречи похоронила его. Могу только догадываться, что живое открытое сердце причиняло ей слишком много боли, и она решилась спрятать его, убрать, запихать в глубокую дыру в пустынном месте, засыпать землей и утрамбовать, чтобы даже писка его не слышалось. Место захоронения своего сердца Илона запомнила, отметила тайным знаком. Ведь она закопала его с мыслью, что когда-нибудь при более благоприятных условиях откопает его.
Еще одно предположение: возможно, Илона желала вернуть свое сердце и показать мне, чтобы я знал, каких плодов от него ожидать, но сама откопать его уже была не в силах – это ведь не просто взял лопату, пошел и выкопал его, как зарытый клад – а потому, просила меня о помощи. Но я сам еле держался на ногах, мне тяжко было нести свое сердце, и я подумывал, не замуровать ли его где-нибудь, где его никто не найдет.
Так что же я закопал в могиле бабы Инги? Неужели свое сердце?
Нет вроде, вот оно, на месте, стучит и тихонечко, как всегда, стонет.
V
С Дашей я больше не встретился. Как-то так получилось, что будто и вины моей в этом не было, дескать, нас разлучили обстоятельства и, если мы больше не встретились, то это судьба. Никакая не судьба. Если б я захотел, точнее, нашел в себе силы, еще точнее – нашел в себе силы побороть свои сомнения, страх и слабость, я, конечно же, легко нашел бы Дарью. А так, получается, я словно бы специально прятался от неё, как человек, вдруг сделавшийся уродом и не желающий показываться на глаза своей возлюбленной.
В первые дни после ночного приключения на кладбище я действительно решил отлежаться дома, не показываясь никому на глаза, отключив телефон и задернув шторы. «Надо переждать. Надо переждать. Затаиться и отсидеться в тишине», - твердил я себе и боялся заглядывать в зеркала. Наверное, я всё-таки опасался возмездия, в какой бы форме оно не проявилось. Со злыми намерениями или с добрыми, так и ли иначе, мы потревожили могилу ведьмы, мало того, мы воткнули в её грудь осиновый кол. Никогда раньше подобными вещами я не занимался, поэтому неудивительно, сколь сильное впечатление это на меня произвело.
Возмездие (можно посчитать и так) пришло в виде хозяйки квартиры, которая объявила, что в течение ближайших двух недель я должен освободить занимаемое помещение. Квартиру она собралась продавать, либо уже продала, и новые владельцы должны были въехать через две недели. Хозяйка пришла на третий день моего отлёживания.
На следующий день я наведался в общагу – иного выхода не оставалось, до новой квартиры я должен был пожить какое-то время в общаге. Ужасно было сознавать, что мне вновь придется жить среди скопления людей. Я уже достаточно отвык от людей, поэтому на сердце у меня было муторно.
Когда в общаге мне сказали, что по каким-то новым правилам я выселен из общежития, у меня возникло странное двоякое чувство: с одной стороны, я радовался, что не придется возвращаться в общагу, с другой, на меня легла забота по срочному отысканию нового жилья. Естественно, из общаги меня выселили не справедливо. Но при том дефиците мест для иногородних студентов руководство общежития не церемонилось с фиктивными жильцами, то есть теми, кто имеет возможность жить вне общежития – и, следовательно, пусть освобождает место. Мое положение злостного второгодника усугубляло ситуацию. Не знаю зачем, но я начал хлопотать и отстаивать свои права.
Мои хлопоты мне самому представлялись не логичными – ведь в общагу мне не хотелось возвращаться, однако я всё делал, чтобы получить разрешение проживать в ней до окончания обучения. Сходил на кафедру, написал заявление, подписал его у завкафедрой, отнес в деканат, поговорил с замдеканом по делам общежитий; тот не пошел мне навстречу, иезуитской логикой обосновав законность решения завобщежитием.
Я отправился к декану. В итоге я все-таки получил визу декана и его требование оставить меня в общежитии до окончания обучения. Я шел с этой испещренной пояснениями, подписями, печатями бумагой к завобщежитием и чувствовал себя победителем. Однако завобщежитием быстро меня обломала, она забрала бумагу, пробежала её глазами и тут же спрятала в папочку. Потом заявила, что в общаге меня всё равно не пропишет, поскольку «поставила меня уже на убыл», ей, мол, известно, что с такого-то числа, занимая в комнате койко-место, я, фактически, в общежитии не проживал, и она поднимет вопрос в ректорате о том, почему я так долго учусь в университете, то есть уже восьмой год. Последние её слова меня добили. Я молча развернулся и ушел.
На бесплодную борьбу с бюрократией студгородка ушло десять дней, которые я мог бы использовать для поиска квартиры. Таким образом, у меня осталось ровно четыре дня, чтобы её найти и переехать. Ко всем проблемам как снег на голову свалилась сама главная – финансовая. Родители сказали, что не смогут обеспечить меня такой же суммой для снятия новой квартиры, какую я платил за прежнюю. У сестры тоже свободных денег не нашлось. Можно сказать, я очутился в финансовом тупике. Но я не роптал. С какой-то стороны я даже рад был, что не придется больше тянуть деньги с родителей. В кои-то веки в выборе, на кого потратить деньги, на меня или на себя, они выбрали себя. Оно и понятно, все возрастные ресурсы я исчерпал.
Всё навалилось на меня так неожиданно, что я растерялся и практически опустил руки. До появления этих проблем - наверное, первых реальных проблем в моей жизни - я не отличался особой бодростью духа и активностью жизненной позиции. А теперь… В общем, я погрузился в глубокую депрессию.
Упадок духа привел к снижению общего тонуса организма, все силы как будто разом из меня ушли… Я почти заболел.
Была даже мысль пойти в больницу и попроситься в стационар. Жаловаться имелось на что: бессонница, тревожные мысли, отсутствие аппетита, быстрая утомляемость… На общее угнетенное состояние накладывалась тоска по Даше, но это была не просто тоска, а тяжелое чувство, включающее в себя сомнения в том, что я подхожу Даше, в том, что я смогу сделать её счастливой (в моем случае это надо понимать так: в том, что я смогу не сделать её несчастной), страдание от того, что нам невозможно быть вместе… и много-много других тяжких чувств, описывать которые у меня нет ни сил, ни желания.
К тому же, наверное, невозможно вот так в одной фразе описать, почему я ушел от Даши; тогда, как рассчитывал уяснить это для себя в процессе написания нескольких глав или даже всего повествования в целом.
Сейчас достаточно сказать одно, в те дни меня часто посещали мысли о самоубийстве. Понятно, что ходить на занятия в университет в таком состоянии я не мог.
У меня едва хватило сил, чтобы упаковать все свои пожитки и приготовиться к переезду. На это у меня ушло три дня из оставшихся четырех. Куда мне переезжать - я всё еще не знал. Дело в том, что в агентстве, каким я прежде воспользовался для поиска квартиры, квартирами меньше двух тысяч за месяц не занимались. А у меня таких денег больше не имелось.
Я лежал на кровати, небритый, немытый, трое суток не евший и думал о самоубийстве. Наиболее эстетичным из всех способов самоубийства мне представлялся выстрел из пистолета себе в сердце. Остальные способы казались неприемлемыми. Я думал не только о самоубийстве, но и о своей несчастной жизни и вообще о жизни, насколько она нелепа и малоприятна – счастливые моменты в ней попадаются раз от разу, словно приманка в хитроумнейшей мышеловке. Чем дольше живешь, тем приятного в жизни всё меньше и меньше. Самое печальное, что в этом некого винить, кроме самого себя. Если жизнь твоя несчастна, нужно признать, что в этом виноват только ты сам – не сумел измениться, подстроиться – следовательно, чего-то в тебе не хватает, каких-то свойств или способностей, необходимых для жизни. Либо же напротив – имеется что-то лишнее.
Остается признать это и снова попытаться изменить свою жизнь, переделать себя. Или продолжать жить, как живёшь, вернее, продолжать ковылять по жизни.
Мне казалось, что всё, чем занимается большинство людей в жизни – это придумывают и используют самые разные уловки, чтобы уйти от постоянно преследующей тоски. Иначе говоря, пытаются забыться в работе, в пьянстве, в фантазиях, в религии, в прелюбодействе, в деятельности, сопряженной с опасностью и тр***ющей предельного напряжения сил, в монотонных движениях и повторениях одного и того же, в погружении в некое необычное увлечение - во всём. Чем бы люди ни занимались – всё это способ уйти от ужаса жизни, её холода, одиночества, абсурда.
Два года назад я читал французских экзистенциалистов: Сартра, Камю. Они очень хорошо объяснили, что такое абсурд жизни, страх и попытки от него убежать. Так вот, я испытывал в точности то же самое, что описывали они. Философствование – это тоже уловка, способ уйти от безобразия мира, бессмысленности жизни, её непредсказуемости, враждебности, спрятаться от ужаса, абсурда и страдания. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. При таком подходе можно многое простить человеку. В первую очередь прощается глупость – человек стал глупым, чтобы меньше страдать – это своего рода мелкое сумасшествие, экстренное оглупление, чтобы не сойти с ума по-крупному. Он поглупел и попросту перестал многое видеть, что раньше приносило ему страдания. Какую-то часть восприятия в нем просто-напросто отрезало. Так организм защищает себя; ничто не важно природе, ни ум, ни честь, ни совесть, самое главное – это самосохранение. А для чего – непонятно. Видимо, жизнь свою каждый человек, каждое живое существо, каждая былинка проживает не для себя. У нас есть какая-то недоступная нашему пониманию космическая цель. Мы что-то типа органического удобрения либо полезной микрофлоры для какого-то высшего существа, поэтому должны жить. Бывают случаи, когда человек от внезапного большого горя или долгих тяжких мучений сходит с ума – это срабатывает предохранительный клапан – и вот уже человек ходит, улыбаясь идиотской улыбкой, смотрит на всё бессмысленно-счастливыми глазами и на органическом уровне вроде бы успешно функционирует. Организм отключил какую-то часть ума в угоду общей безопасности. Человек остался жив, пусть в качестве улыбающегося растения, но жив – дышит, смотрит, моргает. Все ради жизни.
Некоторые люди тупеют сознательно. Так закапывают свое сердце до лучших времен.
Сейчас поведаю ещё об одном открытии, сделанном мною во время тех несчастных дней. Можно сказать, что страдание преподнесло мне урок. Как говорится, только страдая человек становится мудрее. Одна поэтесса вообще сказала: «Глубже всего смотрят в душу те глаза, которые много плакали». Это, конечно, очень возвышенно, и страдание действительно обогащает нас бесценным опытом; но дело в том, что этот опыт совершенно не нужен и не понятен тем, кто счастлив в силу объективных причин (например, молодым, беззаботным людям) и бесценность этого опыта осознается только тогда, когда сам уже достаточно пострадал.
То есть, каждому свое, каждый живет в своем мире и общается с себе подобными. У высокодуховных и многострадавших поэтесс и философов – свои ценности, у глупых молодых беззаботных людей – свои. И неизвестно еще, чьи ценности ценнее.
Об уроке или открытии, мною сделанном: множество мелких фактов и совпадений навели меня на подозрение, что мне помогает, если ни сам Бог, то какие-то ангелы-хранители, приставленные Богом ко мне, или мудрость звезды, ведущей меня по жизни. Я понял, почему многострадавшие люди становятся религиозными всяк на свой лад. Кто-то просто становится христианином, кто-то начинает верить в ангелов или в свою звезду, другие начинают верить в предопределенность судьбы и так далее. Раньше я с непониманием относился к таким людям. Я полагал, что они стали верить опять же ради того, чтобы избавиться от боли, убежав в замкнутый, гармоничный, ясный мир веры. Я не знал, что только страдающим являются те рационально необъяснимые факты, которые заставляют поверить в чудесное.
Вот, например, у меня дядька долгое время беспробудно пил, в общем, страдал, и пьянство не приносило ему облегчения, лишь всё усугубляя. Потом он ударился в религию, пить бросил и всем начал рассказывать о каких-то потрясающих чудесах, произошедших с ним перед тем, как он обратился в веру. Я подчеркиваю, перед тем как он поверил. То есть чудеса явились ему, чтобы просветлить его разум, даровать надежду и в конце концов спасти. Он недалек был от смерти в своем пьянстве. Кто его спасал посредством этих чудесных совпадений? Дядька решил, что Бог. И, естественно, стал глубоко верующим человеком. То есть сначала его кто-то спас, а потом он стал верить, а не наоборот. Так происходит с большинством нашедших спасение в вере. Раньше я этого не понимал.
Какие же такие чудеса произошли с дядькой? Самые обыкновенные. Его кто-то явно и упорно спасал от гибели.
Однажды он шел вечером по пустырю пьяный. Шатался, волочил ноги, падал время от времени. В очередной раз упал и расцарапал себе щеку чем-то острым. Не стал вставать, тут же и уснул. Утром открыл один глаз и увидел рядом со щекой острый штырь арматуры, торчащий из земли. Дядька понял, что упал очень удачно – два сантиметра в сторону, и он наткнулся бы на штырь головой. Чудесно спасенный не придал этому значения. Лишь ухмыльнулся. Не задумался он об этом и тогда, когда на краю пустыря увидел строящуюся церковь. Купола были уже почти возведены, один сверкал позолотой на солнце.
Потом его чуть не сбил грузовик. И опять какая-то мелочь спасла - он увидел на обочине пустую бутылку и поспешил к ней, чтобы поднять. На следующий день его собутыльник скончался от самопальной водки. А он остался жив, поскольку за полчаса до распития плохой водки опустошил флакон одеколона «Русский лес», и водка в него уже не пошла. Он выпил всего одну рюмку. Что интересно, флакон одеколона «Русский лес» он нашел в подъезде на окне – это только потом показалось странным – новенький одеколон в зеленой коробке стоит на подоконнике, красуется, только ленточки не хватает. Словно специально его кто-то подсунул. Но как этот кто-то мог знать, что полчаса спустя дядька встретит собутыльника с бутылкой самопальной водки, начиненной метиловым спиртом, растворителем и еще там чем-то сугубо смертельным? Никогда, нигде дядька не встречал, чтобы новый, хороший, непочатый одеколон оставляли в подъезде на окне. Впервые он призадумался.
На следующий день ему было очень худо. Одеколон-то хоть и был хорошим, но голова от него трещала жутко. Дядька, проклиная весь белый свет, бродил по захламленной квартире и искал окурок, чтоб покурить перед смертью. Ему было так плохо, что он решил повеситься. Просвета в дальнейшей жизни давно уже не замечалось. А далее, как в анекдоте: он поднимается на табуретку, прилаживает петлю к трубе и на шифоньере в пыли находит сторублевку. Вешаться ему, конечно же, сразу расхотелось. Он берет сто рублей, идет в ближайший ларек и покупает себе свежего прохладного пива и сигарет. Жизнь продолжается.
И опять лишь задним числом он задумался, кто подсунул ему сторублевку? Вроде бы раньше её там не было. Во всей квартире, каждый угол которой обследован в поисках заначки, пяти копеек не найдешь, не то что ста рублей. Вот так дядька начал подумывать о вмешательстве высших сил. Он нашел под диваном утерянный три года назад нательный крестик (тоже удивительный случай – именно в эти дни найти, казалось бы, безвозвратно утерянный крестик), протер бережно тряпочкой, надел и больше никогда не снимал. Пить стал меньше. Уже не каждый божий день, а через день. Ходил всегда задумчивый, присматривался к вещам, подмечал различные мелочи, часто смотрел в небо и как будто всегда чего-то искал.
Окончательное прозрение произошло следующим образом. Он сам и все его друзья-собутыльники часто околачивались на железнодорожном вокзале. Там было чем подкормиться. Многие жили на подножном корму. Один из приятелей подрабатывал на вокзале грузчиком, разгружал вагоны, тут же получал деньги и сразу пропивал их. Так вот, этот приятель как-то сообщил моему дядьке, что на вокзал прибыл состав, в котором имеется несколько пустых цистерн, в каких обычно перевозят этиловый спирт. Он сказал, что на дне таких цистерн должно оставаться немного спирта, и он придумал, как достать его. Короче, разработал план, к исполнению которого привлек кроме моего дядьки еще одного верного товарища-синяка.
«Такой случай бывает раз в жизни, - расписывал грузчик-алкоголик, - там пятьдесят литров чистого спирту можно набрать с трех цистерн».
Глаза у дядьки загорелись. Пятьдесят литров чистого спирта! Это ж почти триста бутылок водки. Что они будут делать с этим богатством, он даже не представлял.
В назначенное время, в 2 часа ночи, за дядькой должен был зайти один из товарищей и вместе с ним направиться к цистернам, где в укрытии их ждал грузчик-организатор. Со сторожами грузчик договорился. Дядька в означенную ночь не ложился спать, весь день он почти не пил в ожидании её прихода. В два часа ночи за ним никто не зашел. Дядька накинул куртку, вышел на улицу и спешным шагом направился к вокзалу.
«*****, вдвоем решили управиться. Меня кинули. Ну нет, так дело не пойдет», - бормотал он себе под нос на ходу. Путь лежал через тот же пустырь со строящейся церковью на окраине, где он однажды чуть не проткнул себе башку торчавшим из земли штырем.
Дядька запыхался. Ему мерещилось, что весь спирт выпьют без него, поэтому он так торопился. Никогда в жизни он так не торопился. Наверное, только в молодости, когда узнал, что его жена в роддоме родила мальчика. Тогда он ночью бежал до роддома с мятым букетом васильков в руке. Да, у него была жена. И сын. Сын вырос. Жена бросила его 10-ть лет назад. Устала терпеть вечные его пьянки. Однажды она просто перестала видеть его трезвым и ушла насовсем.
В эту ночь дядька ни жену свою не вспоминал, ни сына, который работает экскаваторщиком и живет отдельной семьей и, говорят, тоже, как и он в молодости, выпивает чаще, чем следовало бы. Он ни о чем не думал, кроме спирта, кроме трех огромных цистерн, на дне которых плещется прохладная, чистая как слеза жидкость.
На середине пустыря дядька почувствовал внезапную дурноту и остановился. Голова у него закружилась, видимо, ослабленный организм не воспринимал таких пробежек. И тут дядька увидел нечто. В небе у горизонта разверзлось сияние, наподобие северного: алые, золотые, голубые полосы вспыхивали и мерцали. Из сияния выплыл ослепительно сверкающий золотой лик Архангела Михаила и приблизился к остолбеневшему дядьке.
«Куда идешь?» - спросил золотой лик Архангела Михаила. И тут же всё исчезло. Дядька тупо глядел в темно-синий небосвод у горизонта, где миг назад было чудо. Видение продолжалось не более пяти секунд. Но потом дядька рассказывал всем, что лик Архангела висел в небе около двадцати минут. Было не только лицо, но и золотые крылья, которыми Архангел взмахнул и улетел.
Единственной книжкой, которую дядька прочитал еще в детстве от начала и до конца был роман Г. Сенкевича «Камо грядеши».
Дядька, шокированный чудом, развернулся, пошел домой и лег спать. На следующий день он узнал, что два его приятеля осуществили-таки операцию без него. Они открыли люк на одной из цистерн, влезли в него, спустились на дно, где действительно имелось небольшое количество спирта, по веревке и мгновенно задохнулись испарениями спирта. Ближе к обеду их обнаружил железнодорожный служащий, увидев распахнутую крышку люка. Два трупа лежали в цистерне в лужице спирта. По виду это были алкоголики. Их можно было сравнить с глупыми мухами, которые прилетели на запах сладкого, влезли в банку с медом, завязли в меду, да так и погибли в предмете своего вожделения.
Дядька, узнав об этом, медленно перекрестился и сел там, где стоял, – ноги его вдруг ослабели. Он понял, что все религиозные чудеса, о которых он слышал – это правда. Потом постепенно, резко это осознавать невозможно, пришел к пониманию, что Бог на самом деле есть и, следовательно, есть ангелы, архангелы, святые и все чудеса земные и небесные. Архангел Михаил зачем-то спас его мелкую ничтожную жизнь. Значит, это было нужно Богу. Дядька уверовал истово и преданно. И, естественно, перестал пить. Жизнь его наполнилась смыслом, да таким, о котором он даже мечтать не смел.
Чудесные совпадения, небесные знаки, указания, являются тем людям, кто в этом очень нуждается.
Я лежал на кровати, думал о самоубийстве, о жизни, о смерти, о том, где мне искать жилье и деньги, и вдруг зазвонил телефон. Сейчас постараюсь объяснить, почему этот звонок я принял за указание перста божьего.
Глубокое уныние вызывает в голове мрачные мысли, которые приводят к еще большему унынию. Так возникает замкнутый круг, вырваться из которого порой бывает очень сложно. Часто такое кольцо приводит к самоубийству.
Я лежал на кровати, очень тихо дышал и думал, что надо бы встать, принять душ и побриться. Я накапливал в себе силы для этих простых действий. И, конечно же, мысли: как мне дальше быть, где жить и где взять деньги, носились по кругу, как черные шарики в проволочном кольце.
Ситуация моя была не совсем смертельной. В конце концов, я мог вернуться в родительский дом, «начало начал» и там приютиться. С работой в поселке дело обстояло сложнее, но и там можно было кем-нибудь устроиться. Получить в деканате справку о неоконченном высшем образовании, забрать документы и на этом закончить свою учебную эпопею и, наверное, городскую жизнь. А там, в поселке, тихо себе устроиться, жениться на хорошей деревенской девушке, выращивать картошку, дышать чистым воздухом, наслаждаться тишиной и всеми незатейливыми радостями спокойного пристанища для стариков, каким был, по сути, наш поселок. Молодежи там жило два с половиной человека, полтора из которых - алкоголики со стажем. Вернуться в двадцатипятилетнем возрасте в тихий поселок и там доживать свои дни среди стариков – это, конечно же, замечательная альтернатива самоубийству. Но вот продержусь ли я там долго, не взвою ли вскоре от тоски? С другой стороны и здесь в городе я не особенно веселился всё это время. Но, понимаете, город – это такой муравейник, в котором, хочешь не хочешь, случаются разные удивительные знакомства и невероятные события. Я согласен, современный мегаполис - не слишком благоприятное место для жизни. Я планировал как-нибудь в отдаленном будущем перебраться в деревню на постоянное место жительства. Но ведь не сейчас, не в 25 лет, - думал я.
Я всё еще чего-то ожидал от города. И, в конце концов, в городе жили мои друзья: Шварц, Бартон, Маша, художник А. Замятин, старик - уличный художник, странный человек – товарищ Убейволка, не менее странная Лариса, Леонардо. Все они являются городскими людьми. В городе, как в огромном озере, можно встретить нечто удивительное, забавное или страшное. Такое чудо, как Леонардо, я никогда не повстречал бы в деревне. Пол жизни жди, целую жизнь жди – не дождешься. Леонардо – это порождение исключительно городской цивилизации, каковой я за восемь лет жизни в городе успел проникнуться до мозга костей. Возможно, она меня и отравила. Город отравил меня, но я не желал покидать его. Противоядие я надеялся найти в нём же. А если такового в нем не имеется, то, получается, наш город, как и все другие большие города, обречен?
Короче говоря, возвращение в родную деревню мне представлялось невозможным.
Вы спросите, почему всё оказалось так запущено? Почему я не мог пойти поискать работу, устроиться, особо не привередничая, на любую, физическую, тяжелую? Устроиться на две работы, снять не квартиру, а комнату, перестать лежать и страдать, бросить всего себя в деятельность по благоустройству своей жизни. С учебой пока повременить, если не получается. Закончить потом. Двигаться, сделать что угодно, лишь бы не тухнуть в этом болоте самоуничижения и метафизических страданий. Я должен был дёрнуться, вырваться. Да, наверное. Но во мне не хватало сил. Говорю же, я еле дышал. Всё на свете, любые неудачи, поражения, слабости можно оправдать фразой: таковы особенности моей личности. Как можно начать двигаться, что-то делать, если нет желания? Отсутствие желания, вот какая болезнь поразила меня. Вы в праве спросить, разве я не желал быть с Дашей, окончить университет, устроиться на работу, жениться на Даше?
Нет, не желал. Учитывая, с какими сложностями, суетой было связано для меня достижение этих целей. Ведь я не разобрался еще со своей жизнью, не решил ещё, перевешивает ли мимолетная радость совместного пребывания с любимым человеком и прочие быстро преходящие радости жизни её ужасающую тяжесть, абсурдность и безобразие.
Всё подбираюсь, подбираюсь к корням своего тогдашнего отчаяния и не могу подобраться. Какие-то общие фразы получаются. Подражание тому, что когда-то, где-то вычитал. Но других слов у меня нет. Заговори я собственными словами, рожденными в глубине души, никто, вероятно, не поймет о чем я. Да и сейчас, наверно, всё как-то смутно и непонятно. Ну ладно. Надеюсь, дальше всё прояснится.
Надо обозначить чего именно мне желалось в тот момент. Как воздух мне необходим был угол в черте города, где имелась бы кровать, холодильник, вода, электричество и, если возможно, газовая плита. Желательно, чтобы в этом углу я мог проживать один. Вот и всё для начала. Это самое главное. А потом можно искать работу, дергаться, улучшать свою жизнь и так далее. Вот сейчас я лежу на узлах и чемоданах, завтра меня попросят с квартиры и куда мне идти?
«О, Господи! - мысленно взмолился я, - помоги мне, просвети меня, что мне делать? К родителям я возвращаться не могу!»
В этот момент какой-то просвет как бы образовался в моей голове, я широко и свободно вздохнул – в этой холодной жизни я был не одинок, теплое дыхание ангелов согревало меня. И в этот миг зазвонил телефон. Словно бы сам Бог решил позвонить мне и вразумить мудрым советом.
Звонила, однако, Лариса.
- Хаюшки, Никита. Как делишки? – сказала она.
- Плохо, - честно признался я.
- А че такое? Почему плохо? – весело спросила она.
- Да вот, жить негде. Хоть на вокзал иди. Или в подвалы к бомжам.
Я разговаривал с живым человеком, перед которым можно было не выделываться, и с каждой фразой мне становилось легче. Голова полегчала, тяжесть с груди исчезла. Я почувствовал легкие сигналы сильного голода.
- А что так? Совсем плохо?
- Да. Хозяева квартиру продают и завтра меня выгоняют.
- Печально. Я бы позвала тебя к нам, но я сама здесь на птичьих правах, скрываюсь, в общем. Ну, ты знаешь. Я могу поговорить с Андреем, примет ли он еще одного скитальца.
- Да нет, Лариса, не надо. Спасибо. Найду, наверно, где перекантоваться. Как там дела у вас вообще? Как Леонардо? Всё хорошо?
- Я поэтому и позвонила. Леонардо слег с простудой. У него насморк, и он, всё, умирает, просит исповедаться. Каждый раз так. Щас я от него звоню, пока бабки нет. У него бабка жуть, как меня не любит.
- Какая бабка? – не понял я.
- Ну его бабка. Не суть важно. Я хотела узнать, как твои дела. Неплохо бы нам всем троим в церковь наведаться. Для подстраховки. Чувствуешь, что что-то не так? Какую-то мелочь мы забыли? Очиститься бы надо. Ты ведь православный?
- Да вроде. В детстве крещеный.
- Как-то неуверенно отвечаешь. Неужели не веришь?
- Трудно сказать. Во всяком случае, Бог и церковь - это разные вещи.
- Ты думаешь? Ну ладно, это, в общем, не важно. Надо бы как-нибудь собраться втроем и в церковь. Я знаю одну церквушку на Северо-западе, там, у меня батюшка знакомый.
- А че обязательно все вместе?
- Желательно. Мне ведь надо объяснить батюшке от чего нас очистить. А если сам пойдешь, то как объяснишь? Не скажешь же прямо, что упыря убивал в могиле.
- А Леонардо, его, боюсь, не пустят в церковь.
- Пустят, - Лариса усмехнулась, - он платочек себе на голову накинет, а на ноги юбку.
Мы пять секунд помолчали. Мне казалось, что я слышу мягкое дыхание Ларисы на том конце провода. За окном над деревьями два раза кликнула чайка. Откуда она только взялась, никогда раньше чайки здесь не кричали. Или, может, почудилось.
- Лариса, можно тебя спросить? Вот ты по ведьмам ходишь, разным оккультизмом, извини меня, занимаешься и в тоже время в церковь к знакомому батюшке идешь, разве это не противоречит одно другому?
- Ни капли, - кратко и не задумываясь ответила Лариса.
- Мм, - промычал я и тяжко вздохнул.
- Ну ладно тогда, созвонимся. В общем, ты идешь с нами? Да? Вот Леонардо полегчает…
- Угу.
- Пока.
- Пока.
Лариса не клала трубку. Я тоже чего-то ждал.
- А ты где будешь квартиру искать? По агентствам? – спросила Лариса.
- Комнату. На квартиру денег нет.
- У меня тут есть один вариант. Почти бесплатно. Может, подойдет тебе. Квартира почти в центре, однокомнатная. Но там есть одна особенность.
- Какая? – заинтересовался я.
- Давай завтра созвонимся и встретимся. Я еще уточню. Вдруг этой квартиры больше нет. А если всё хорошо, сразу съездим и посмотришь. Я там в одно время жила, недолго. Квартира вроде ничего, нормальная, с мебелью.
- А сколько просят?
- Я точно не знаю. Но, по-моему, вообще ничего. Завтра позвоню и всё скажу. Хорошо?
- Ага.
- Ну ладно, Никита, пока. Не ожидала, честно говоря, что ты поможешь нам там, на кладбище, - ласково сказала она.
- Пока. Спасибо тебе Лариса… что позвонила.
От последних её слов, вернее от почти любовного тона каким они были сказаны, я расчувствовался до слез. Я хотел сказать Ларисе что-нибудь теплое, приятное, но не знал что.
- Пока, до завтра.
Мы одновременно положили трубки. Я присел на кровать уже совсем в другом настроении. Жизнь снова продолжалась.
VI
Дом, куда привела меня Лариса, был довоенной (если не дореволюционной) постройки и находился в Ленинском районе, а это соседний с центральным. Двухэтажное здание, выкрашенное поверх штукатурки бледно-розовой краской, пряталось среди буйно разросшихся ивовых деревьев и кленов. Деревья и кустарники плотно обступали этот дом, сзади располагался тенистый двор со старыми скамейками и изломанными качелями, а спереди - запущенный сквер. Дом вечно находился в тени. Если б мне пришлось искать его по объявлению, то я никогда бы его не нашел. Неподалеку находился недавно построенный десятиэтажный дом, оживленная улица и современные фасады магазинов. Новый из красного кирпича, сверкающий застекленными лоджиями дом привлекал к себе всё внимание – он действительно выглядел красиво, под многими окнами белели тарелки спутникового телевидения, возле подъездов стояли новенькие иномарки – здесь обитали граждане хорошего достатка.
Обходишь этот респектабельный дом, ступаешь на тропинку, огибающую песочницу; тропинка ведет тебя в тенистый двор хрущевки, где - старые скамейки и изломанные качели. Справа располагается какая-то густая тёмная подозрительная куща, из которой высовывают носы бродячие собаки. Вот в этой-то куще и прячется наш старинный бледно-розовый дом. В нём Лариса нашла для меня квартиру. Вернее, она не искала, просто так совпало.
Мы сошли с оживленного тротуара, обогнули новый престижный дом, прошли мимо песочницы, в которой возился одинокий малыш, и ступили на земляную тропинку, покрытую ярко-желтыми листьями, как пятнами. Малыш в песочнице рыл какую-то нору и сам с собой в полголоса разыгрывал увлекательную пьесу. Он что-то говорил себе от имени воображаемого (или, может быть, это был оловянный солдатик или просто щепка какая-то) героя, сидящего в песчаной норе и сам же себе отвечал от имени другого героя, движимого перемазанной в песке ручонкой. Видно было, что малыш целиком в воображении перенесся в игру, и для того, чтобы интересно проводить время, присутствие других детей ему совсем не обязательно. Я вдруг подумал, что этот одинокий малыш, тоненько вещающий сам для себя чужими голосами, когда вырастет, станет писателем, или, возможно, художником. В любой другой профессии, где столь плотная связь с воображаемым миром является помехой, он будет несчастен.
Далее (мы уже вошли внутрь сумрачной кущи – перед нами показались четыре дорические колонны, поддерживающие выступ крыши над парадным входом – теперь это был просто вход в подъезд) я подумал, что призвание человека определяется в возрасте до пяти лет, и определяется оно некими незаметными ничтожными факторами, которые, однако же, для маленького существа способны вырастать до огромных и значительных, заставляющих, например, либо уединяться в песочнице в самозабвенной игре, либо же искать сверстников и предаваться с ними шумным активным замешанным на взаимоотношениях затеям.
Возможно, у этого мальчика нет ни братьев, ни сестер, а сверстники, с которыми он мог бы играть, не проживают в этом доме. Но играть-то ведь необходимо. Для ребенка это первейшая потребность. Без игр он просто не вырастет, либо умрет от тоски. Вот он и нашел выход, в воображении отыскав нужные коллизии и драмы. И стал разыгрывать их в песочнице. Что-то не больно верится, что в таком большом доме нет больше детей. Скорее всего, этот малыш одинок по каким-то другим причинам. К примеру, родители не пожелали отдать его в детсад, а вне детсада контакты с другими детьми редки, да он и сам не научился контактировать с себе подобными.
Так или иначе, призвание этого маленького человека уже определено, он уже призван. И любой другой человек, если находит в своей профессии продолжение своих детских игр, чувствует себя в жизни на своем месте. Всё у него ладится: работа, семья, отношения с отпрысками.
Противоположный случай: человека вырвали из детства и вынудили играть в совершенно чуждые ему игры, в которые он никогда раньше не играл, и смысла которых совершенно не понимает. Соответственно ничего у него не получается, а если получается, то с неимоверным трудом. Для семьи, личных отношений не остается сил, общение ничего не приносит, кроме усталости. Вот вам ключ к психотерапии: узнайте в какие игры любил играть этот человек в детстве (ибо он уже тогда был к чему-то призван) и предложите ему перейти на работу, отвечающую этим играм.
Человек был в детстве заводилой, лидером в компании, организатором игр, а во взрослой жизни он вынужден по восемь часов в день просиживать за компьютером, занимаясь задачами, требующими внимания к отношениям чисел, поскольку получил специальность программиста. И почему-то ничего у этого человека не ладится, ни личные отношения, ни карьера, здоровье плохое; ситуацию усугубляет факт, что он, в общем-то, является неплохим программистом и убежден, что профессию выбрал для себя правильно. Сознание правоты подкрепляется неплохой оплатой труда. Вся трагедия в том, что он, возможно, до конца жизни промучается так, убеждая себя, что подобные мучения испытывает каждый человек, сознающий свой долг и обязательства перед обществом. В итоге всё сведется к этому долгу: нелюбимая работа, ограничения, накладываемые содержанием семьи и воспитанием детей, обязательства по отношению к родственникам жены, ровно, как и к своим. И человек будет думать, что живёт правильно, и всё окружение будет поддерживать его в этой мысли.
Хорошо, если (часто так и бывает) он найдет отдушину, то есть продолжение своих детских игр в каком-нибудь увлечении, в занятии в свободное от работы и прочих обязанностей время. Увлечением его станет организация культурно-массовых мероприятий, вечеринок, празднеств, оживление оных, то есть роль души компании. Так он худо-бедно, отыскав компромисс: тяжкая работа – долг по зарабатыванию на хлеб насущный уравновесится увлечением, в котором он будет восполнять вкус и смыл жизни, доживет до пенсии. Если даже кто-то ему скажет, что еще в детстве он был призван стать талантливым тамадой, он только усмехнётся. Конечно, какое может быть сравнение – интеллектуальный высокооплачиваемый труд программиста и какая-то сомнительная должность массовика-затейника. Но если Бог есть, то это именно он, больше некому, определил этому человеку быть тамадой, отвесив ему необходимую для данного занятия долю таланта. А он не понял и прожил, по сути, чужую жизнь, обманчиво самореализовавшись, себя не нашел, не достиг всего того, чего мог бы достичь, став вместо рядового программиста талантливым тамадой.
Почему же так получается, что случаи действительного обретения себя в нашей жизни крайне редки? Сплошь одни программисты, призванные быть тамадами; эстрадные певцы, которым было на роду написано стать талантливыми инженерами; потерявшие веру в человека юристы, которые, как тот мальчик в песочнице, едва ли не родились писателями; коммерсанты, похоронившие талант педагога; врачи, из которых получились бы отличные бизнесмены; космонавты, никогда не ставшие гениальными клоунами; военные, погубившие в себе драматического актёра; завскладами, которые могли бы стать генералами, и так далее, список можно продолжать очень долго.
Что же происходит? Всё дело в воспитании, в слепоте родителей, у каких в свою очередь родители были слепы? Либо же в необходимости родов и видов человеческой деятельности, которыми кто-то вынужден заниматься, поскольку без этого человечество не выживет, но призвания к которым никакой человек в здравом уме ощутить не сможет? Например, у него обнаружился талант быть землекопом, или она рождена была для того, чтобы стать талантливым кондуктором.
У этих людей имеется недюжинный талант служить винтиками огромного производственного комплекса – стоять возле станков, механически производя ряд ставших навыком движений изо дня в день, из года в год. В их утомляющей, отупляющей работе нет никакого творчества, и непонятно какую радость она может принести. Работа ведь должна приносить радость. Но они упорно ходят на работу, кто-то им сказал, что у них к такой механической бессмысленной работе – талант. А почему бы и нет? Человек приспосабливается ко всему. Приспособится он и к тому, что его сделают бездушной частью механизма, поскольку этого требует система. Но для кого она существует, эта система? Разве с самого начала она не задумывалась для блага человека?
Я отвлекся, и мне показалось, скатился к резонерским тезисам. В этих вопросах нет ничего оригинального, и ответы на них, хотя и кажутся логичными, остаются пустыми, поскольку ничего не меняют. Заводы будут продолжать строиться, автоматизация и разделение труда расти; мелькает надежда, что весь тупой труд, к которому не нужно ни призвания, ни таланта будет выполняться машинами, управляемыми программистами, обретшими свое призвание. Остальные займутся музыкой, танцами, писательством, различными полезными и благодарными занятиями. Такая вот утопия. Утопия второй половины позапрошлого века.
На стенах дома находились барельефы, изображающие серп и молот в обрамлении колосящегося венка. Следовательно, здание построено после революции. Хотя кто его знает? Могло быть и так, что построили-то до революции, и принадлежало оно некоему князю или графу, владельцу доходных домов. Потом графа выгнали, а здание отремонтировали, на барельефах обнаженную девушку, льющую из кувшина воду, или пухлого амура со стрелами и луком, заменили серпом с молотом, и всё покрасили в розовый цвет. Потом перед Великой Отечественной войной еще раз покрасили – в грязно-желтый. И после войны в 50-х годах опять покрасили в ярко-розовый, который к нашему времени стал бледно-розовым. Барельефы никто не менял – серп и молот на них так и остались, как остались дорические колонны перед входом, высокие окна, а в комнатах - потолки со скругленными углами.
В здании раньше находились коммунальные квартиры. Они и сейчас с учетом некоей перепланировки здесь остались. Правда, вот, прежней шумной веселой с сушением белья на общей кухне, готовкой, ссорами и бранью, жизни больше не наблюдается. Здесь, вообще, кажется, больше никакой жизни не наблюдается.
Из квартиры первого этажа к нам в коридор вышла старуха в чепце. Не знаю, есть ли такой тип литературных персонажей как «чеховские старухи». «Тургеневские девушки» существуют не только в литературе, но и в жизни, в этом я уверен. Но вот «чеховские старухи»… Старуха в чепце, вышедшая нам навстречу, была именно «чеховской», если таковые существуют. Вы понимаете, что я хочу сказать, называя её так. А если нет, представьте себе почти глухую, но обладающую очень острым зрением бабку, сморщенную, остроносую, подозрительную, бывшую 70-летней уже в конце девятнадцатого века, и каким-то чудом дожившую до наших дней. Нет, ей не сто семьдесят лет, скорее всего она транспортировалась сквозь время, а, возможно, весь двадцатый век провела в летаргическом сне. Звали её несколько комично - Муся Владимировна, и это имя смягчало отталкивающую злобную подозрительность, навсегда застывшую на её бледном лице. Муся - родители, давшие ей такое игриво-шаловливое имя, не задумывались, как оно будет звучать в старости. Но звучало-то, в общем, неплохо – Муся Владимировна – имя в новой, не слишком благоприятной для себя ситуации, изловчилось и каким-то парадоксальным образом продолжило свою изначальную функцию обмиления образа своей носительницы.
Правильнее будет называть хозяйку моей будущей квартиры старухой. Также как правильно было называть незабвенную Ингу Белую бабкой, царство ей небесное. Не нужно объяснять почему. Стоит лишь принять к сведению, что Муся Владимировна является старухой, а Инга Белая была бабкой, и всё сразу становится ясно. Первая (Муся Владимировна) так же похожа на колдунью, как вторая (Инга Белая) на неё не походила.
Мы стояли в полутемном (стены окрашены болотно-зеленой краской, в углу светится голая пыльная лампочка, в облупленную раковину из медного, покрытого зеленью краника каплет вода, пол дощатый, серый, если когда-то был покрашен, то краска давно вытерлась, вместо неё в дерево въелась грязь) коридоре перед старухой, которая, злобно сжав бескровные губы, внимательно нас разглядывала. Вероятно, у неё не было зубов, поэтому её губы проваливались и смыкались в недоверчивой гримасе. От этого же нижняя челюсть казалась недоразвитой, а нос чересчур длинным.
- Здрасьтя! – вдруг заорала сбоку от меня Лариса. Я инстинктивно отшатнулся. Муся Владимировна узнавающе захлопала глазами, кивнула головкой в желтом чепце и дребезжащим, словно ржавые гайки перекатываются в жестяном корыте, голосом ответила:
- Здравствуй, Ларочка, - шамкнула губами, показав единственный, желтый зуб, и тут же затянула нас в свою теплую, словно протопленную, старую квартиру. Массивная, косо переколоченная какими-то досками и фанерами дверь мягко захлопнулась. (В щелях между фанерами торчало мочало.)
Первым, что я воспринимаю при входе в каждое новое жилище, учреждение, кабинет, любое другое место всегда является запах. В этой квартире или, лучше сказать, в этом логовище, а еще лучше, в этом мякинном логовище пахло чарующей смесью корвалола, нафталина, позавчерашнего супа, осевшего чада от нерафинированного растительного масла, табачного дыма и одеколона «Лаванда». Без «Лаванды», последней ноты, композиция осталась бы не завершенной.
Старуха провела нас вглубь своего логовища и усадила на старинный диван, сама же собралась хлопотать по приготовлению чая или еще чего там, что принято подавать в таких квартирах гостям. Одновременно она желала выслушать Ларису (свою давнюю знакомую или, возможно, подругу), поэтому немного растерянно в своем байковом капоте до пят и желтом чепце стояла и как бы танцевала на месте. Я понял, что гости в этом доме появляются очень редко.
Сразу надо сказать, что едва мы переступили порог подъезда, преодолели две двери, одну - железную, другую – фанерную, и очутились в коридоре, я почувствовал необъяснимую симпатию к этому месту. На меня запахнуло уютом, стареньким, потертым, теплым, незыблемым с течением времени. Такого уюта не чувствуется в квартирах новостроек, поскольку они еще не обжиты, и в их стены не впитались долгие годы человеческого обитания. Наверное, кое-кому такой засаленный уют покажется неприятным, как неприятно влезать в старый бабушкин халат. Гораздо лучше и гигиеничнее надевать только что купленную в супермаркете и вынутую из хрустящей упаковки, плохо гнущуюся от своей новизны вещь. Я не спорю, такая брезгливость свойственна и мне.
Но, наверное, уровень моих притязаний, как и планка брезгливости значительно понизились за последнюю неделю. Или же отошли на второй план. Я просто желал выбраться из своего уныния, что означает, просто желал жить и, не особо привередничая, жадно хватался за любую возможность улучшить свое положение. Другими словами, в любой ситуации, в любой самой ничтожной вещи отыскивал приятные стороны и преувеличивал их. В таком свете плохие стороны переставали быть плохими или вовсе обращались в хорошие. Я желал найти угол, в котором мог бы приютиться на ближайшие пару лет, угол, где я мог бы жить от всех независимо.
Когда мы ступили на тротуар, и поодаль засверкала красным кирпичом новая десятиэтажка с квартирами улучшенной планировки, с лоджиями и евроокнами, я, не доверяя себе, решил, что Лариса ведет меня именно туда.
«Неужто мне повезло? - с замирающим сердцем думал я. - Неужто я скоро въеду в новую прекрасную светлую просторную квартиру, где ванная сверкает кафелем и зеркалами, а на кухне стоит газовая плита германского производства, где двери не скрипят, а пластиковые окна не пропускают ни пылинки, ни звука? И за всё это мне придется платить по какому-то невероятному везению копейки?» Дом приблизился, я глядел на него уже как на место своего обитания, присматривался к окнам, к лицам людей, выходящих из проулка, людей хорошо одетых, ухоженных, выглядящих респектабельно. «Да, Лариса, судя по тем кругам, где она вращалась (старые-то друзья остались) вполне могла иметь на примете квартиру в таком доме…» Предчувствие радости охватило меня.
Тем временем мы обошли дом, по тропинке обогнули песочницу, в которой сам с собой разговаривал одинокий малыш (будущий писатель), и погрузились в сумрачную, сыроватую кущу, в глубине которой стоял старый бледно-розовый дом. Я спустился с небес на землю. И совершенно безболезненно, поскольку мечты мечтами, фантастические возможности возможностями, а три дня назад, лежа на диване рядом со всем моим, поместившимся в несколько пакетов жалким житейским скарбом, я отчетливо понял, что я из себя представляю и чего заслуживаю в жизни.
И этот сырой, вечно тенистый, запущенный сквер показался мне уютным. И обшарпанные колонны перед входом, и во многих местах осыпавшаяся штукатурка, и барельефы с серпом и молотом, и темные высокие окна, и запах кошачьей мочи в коридоре, скрипящие половицы, болотно-зеленые стены, какие-то ведра, ящики и тряпки в темных углах… всё мне сразу же понравилось. Этот дом, невидимый для людских глаз, сквер, образующий замкнутый мирок (я представил, как будут выглядеть эти скамьи и деревья зимой, когда укроются шубками снега) вызвали во мне чувство удовлетворенности, и, в конце концов, покоя. Хотя дом располагался недалеко от людной улицы, здесь стояла тишина. И здесь не было современных вещей. И, возможно, время здесь текло иначе, чем снаружи, гораздо медленнее, спокойнее. Мне захотелось здесь остаться.
Все тщеславные мечты, юношескую гордыню, максимализм, я оставил там, за пределами этого скверика, то есть двора, огороженного непроницаемой для солнечного света растительной стеной.
Я украдкой вздохнул. А потом дверь со скрипом растворилась, и к нам вышла «чеховская старуха». В молодости она была «тургеневской девушкой».
Мы сидели на старинном диване. Лариса поглядывала на меня и ободряюще улыбалась.
«Видишь, какая забавная старуха? Тебе здесь понравится», - как будто говорили её слегка сощуренные глаза.
Внешний вид Ларисы: черная кожаная курточка с воротником-стойкой, светло-серый свитер, черные брюки, тщательный макияж, гладкие, отливающие медью волосы, собранные на затылке в хвост, массивные золотые этнические серьги, оттягивающие её розовые мочки, чистота, скромный блеск вкуса и дороговизны, тонкий запах духов, прохладной струйкой пробивающийся сквозь затхлость этой квартиры, контрастировали со всей её обстановкой. Лариса куда удачнее вписалась бы в дорогие апартаменты того престижного дома, что мы обогнули, чем в эту пропахшую нуждой лачугу. Стены, правда, у этой лачуги были толстыми, хоть и обшарпанными.
Муся Владимировна вынесла на подносе три стакана чаю в подстаканниках из настоящего темного серебра. К чаю прилагалось твердое, облепленное сахарной пудрой печенье. За чаем мы обсудили погоду, международные новости и цель нашего визита.
Поначалу старушка подумала, что Лариса (которую она считала кем-то вроде правнучатой племянницы, проживающей в Санкт-Петербурге, и раз в три года приезжающую к ней в гости) привела своего нового кавалера, дабы представить и получить благословение на помолвку. Старуха в течение всего чаепития не отрывала от меня своих коричневых, у меня почему-то они стали ассоциироваться с кошачьими, глаз, и подозрительное выражение на её сморщенном личике незаметно перетекало в лукавое. Глаза были молодыми, действительно, кошачьими, и я понял, что старуха-то не по годам бодра, и удручающая её глухота, скорее всего, притворство. Лариса три раза прокричала ей в ухо мое имя и несколько раз повторила, что я хочу снимать у неё квартиру. Старушка, когда до неё дошёл смысл услышанного, весьма удивилась – невидимые её брови уползли под чепец.
- Но я же не сдаю квартир, - чисто и внятно промолвила она.
Я нервно заерзал на диване. Мне было приятно ощупывать настоящий старинный подстаканник из потемневшего серебра, но я поставил его на столик, придвинутый к дивану, на скатерть зеленого сукна.
- А ту, про которую мы говорили. Она же пустая? – спокойно спросила Лариса.
- Шестую что ль? – временами глухота у старушки пропадала.
- Да, ту самую.
Старушка как-то подозрительно поглядела сначала на Ларису, потом на меня. Её взгляд как бы спрашивал, не разыгрываем ли мы её? Потом она снова посмотрела на Ларису – на этот раз дольше обычного, и мне показалось, в этот момент между старой ветхой женщиной и молодой респектабельной произошел беззвучный диалог, касающийся моей судьбы, так, как будто это была судьба всех созданий, называемых мужчинами. Они, словно две жрицы некоего тайного от мужчин культа, культа, которому, так или иначе, служат все женщины, обменялись секретными знаками. Моя участь была решена.
- Но ведь там… это самое, - тем не менее сочла не лишним посомневаться старуха.
- Я знаю. Я же жила там, помнишь? – сказала Лариса.
- Квартира-то, в общем, в порядке. Хотите посмотреть? – уже обращаясь ко мне, промолвила старуха.
- Насчет оплаты хотелось бы узнать, - начал было я.
Но никто не стал меня слушать. Все встали и пошли в ту самую квартиру под номером 6. Мы вышли в коридор и завернули налево. Я запнулся о пустую консервную банку. Банка звякнула, но никто не обратил на это внимания. В той части коридора, куда привела нас старуха, было совсем уж темно. Поэтому старуха долго звенела ключами, открывая деревянную дверь.
- Лампочку надо ввернуть, - вздохнула она.
В квартире, слава богу, свет имелся, но какой-то слабый, сумеречно-желтый. В прихожей стоял старый, но исправный холодильник, табуретка, на полу лежал круглый половик, на стене находились вешалка и прямоугольное зеркало в темно-красной деревянной раме, рядом с зеркалом – умывалка: раковина, полочки и кран. Сразу почувствовался прохладный пыльный запах нежилых помещений. В этой квартире давно уже никто не жил, хотя она и была в порядке, я бы даже сказал в идеальном порядке. Единственным непорядком являлась тончайшая пленка пыли, покрывшая все предметы. В гостиной, то есть в единственной комнате стоял довоенный сервант из темно-коричневого дерева и такой же шифоньер. В нише серванта имелось овальное зеркало. У стены – круглый стол, накрытый белой, сплетенной из суровых ниток сеткой-скатертью. У другой стены, дальней от окна – длинный и узкий диван. На диване покрывало синего бархата. На полу от дивана к окну – два длинных деревенских половика. Несколько вполне новых стульев. Вот и вся обстановка.
Стены окрашены зеленой известью почти до самого потолка. Сначала я подумал, что это краска, но это была именно известка, закрашенная зеленым. Такой цвет, неяркий, пастельный, имеет зеленый мел. Во многих местах зелень выщерблена, поэтому стены кажутся пятнистыми, очень старыми. На потолке трёхплафонная люстра. Два из трёх желтых стакана светятся, один – нет. Все углы потолка скруглены, что придает комнате некий округлый уют. Наверное, из-за тусклого освещения квартира мне показалась очень убогой, серой, нищей, печальной. Проживи в таком месте годика три и превратишься в жалкого старика, единственно которому здесь место.
Еще имелась кухонька и кладовка. Общие туалет и душ располагались в коридоре. Хорошо, что в прихожей имелась раковина и краны с водой. Каждое утро выходить в коридор, чтобы умыться, это не очень удобно. Тем более, зимой, когда в коридоре холодно. Правда в туалет все равно придется выходить. Но будет ли в этой квартире зимой тепло?
Я внимательно осмотрел окна и батареи. Батареи выглядели живыми. В ту, что на кухне, недавно (это где-то в годах 80-х, 90-х) врезали кран для спуска воздуха. Окна оставляли желать лучшего. Но их можно утеплить. Меня обрадовало, что на окнах нет решеток. Отсутствие решеток на первых этажах - редкость. Но здесь окна располагались высоко, хотя для потенциальных воров это не препятствие. Решетки не поставили, видимо, потому что никто ни разу не залазил в этот дом. Конечно, брать здесь нечего. Но даже и хулиганы-подростки никогда не пытались сюда проникнуть. Этот дом, вероятно, просто не замечали. Позднее я узнал, что здесь на многих окнах первого этажа всё же имеются решетки. Но в квартире, где я собирался жить, решеток никогда не имелось за всю историю её существования.
- Горячая вода есть, газ природный, телефона вот нету, – с видом человека, вынужденного продать дорогой сердцу предмет, вещала старуха.
- Смотри, здесь даже посуда вся необходимая есть, - говорила Лариса из кухни.
Я стоял посреди залы и рассматривал сервант. В старинном серванте за двумя дверцами с простыми прямоугольными стеклами стояли на полочке рюмки, синяя вазочка, графинчик и мелкие фарфоровые безделушки – все предметы 30-х, 40-х годов 20-го века.
Противоречивые чувства вызывала у меня эта квартира. Конечно, в столь старинной обстановке я никогда раньше не жил. С другой стороны никакое другое место не навевало мне столько уюта, полутемного, теплого покоя, как эта жалкая квартирка. Она ничем не раздражала. И время в ней текло гораздо медленнее, чем в наружном мире.
В общаге ни о каком уюте, покое, тишине и речи не шло. И там же обстановка была современная и демократичная до такой степени, что можно было говорить об отсутствии всякой обстановки. Во всех квартирах, где я обитал прежде, включая последнюю, всегда чувствовался дух сегодняшнего дня: современные отделочные материалы, модные и недолговечные обои, пластмассовые рамы зеркал, плитка на кухне и в ванной, клееные потолки. Здесь же ничего этого не имелось. Щербатые стены, выкрашенные зелёным мелом, старая, но еще годная к использованию мебель – я подумал, что ничего в этой квартире за исключением стульев и прокладок в кранах не меняли года эдак с тридцать седьмого. Даже гардины над окнами были деревянные, каких я никогда раньше не встречал.
Времени да и сил для поиска других квартир у меня не было. Незаметно для себя я очень быстро начал приспосабливать свои симпатии к данному варианту, оставалось узнать цену и согласовать с ней свои впечатления. Крупных отвращающих моментов данная квартира в себе не несла, по крайней мере, на первый осмотр. И внутреннее чувство не гнало меня отсюда, скорее напротив: оно облегченно вздыхало – вот жилище, где тебе будет комфортно.
«Когда же они заговорят об оплате?» - ожидал я, уже решив, что это место мне подходит. Об оплате никто, однако, не заговаривал. Уже после того, как мы покинули с Ларисой дом и шли по оживленной улице, я спросил: «А сколько платить?»
Она ответила:
- Нисколько. Будешь оплачивать электричество и коммунальные услуги. Все вместе – это рублей четыреста в месяц. И всё.
Я опешил.
- А как же…
- Мусе Владимировне хлопотно держать эту квартиру. Да ты и сам понял, что она не собиралась сдавать. Она даже сказала мне, что сама готова платить за электричество, только бы там кто-нибудь жил и вытирал пыль.
- А почему она её не продаст?
- Не знаю. Но, по-моему, она не единственная собственница этой квартиры. У неё какая-то имеется дальняя родственница в Челябинске, которая не хочет её продавать. Да покупателей на такую разруху сложно найти. Лет через пять, самое большее через десять, встанет вопрос о сносе дома. Район-то престижный. Земля здесь дорого стоит. А жилье ветхое. На его месте построят что-нибудь новое.
Мы пересекли дорогу по зебре пешеходного перехода, и вышли к остановке. Небо по-осеннему было серым. Воздух прохладным.
- Ну тебе как? Понравилось? – спросила Лариса.
- Ну так-то да. Выбора-то у меня собственно особого нет. Я вот только всё не могу понять, как это сдается совсем за бесплатно? Она что раньше никогда не сдавалась? Тысячи две с половиной-то можно за неё запросить…
- Сдавалась. Раньше я даже сама там месяца два жила.
- Ну и как?
- Нормально. Квартира, как квартира. Тихо. Воздух хороший. Район спокойный. К центру близко.
- Вот и я говорю, что-то мне здесь непонятно. Какая-то загвоздка есть.
Лариса помолчала какое-то время, глядя в сторону от меня, что-то обдумывая, и сказала:
- Я тебе вчера говорила по телефону, что есть в этой квартире один нюанс. Мне показалось, что для тебя это покажется мелочью. Поэтому и решила показать тебе эту квартиру.
Она прервалась, доставая из кармана сигареты, щелкнула зажигалкой, приложила огонек к сигарете. Я ожидающе смотрел на неё. Она деликатно выпустила почти незаметную струйку дыма и продолжила:
- Дело в том, что в этой квартире живут призраки.
- Призраки? – после паузы, потребовавшейся мне, чтобы осознать услышанное, спросил я.
- Ну да. Обычные призраки. Что призраков никогда не видел?
- Нет. А ты видела?
- Видела. Но съехала не из-за этого. Можно воспринимать этих призраков как обычное видение, иллюзию, мираж. Они не шумят, ничего не ломают, мебель не портят. В общем, жить не мешают.
- Ты серьезно их видела? – я опять не знал, верить ей или не верить.
- Да. И не только я. Все, кто жил в этой квартире больше трех месяцев подряд, начинали их видеть. Потом квартиросъемщиков стало не найти. И Муся Владимировна перестала давать объявления. За квартирой, а потом и за домом в целом закрепилась репутация дома с привидениями. Странно, что ты никогда не слышал об этом доме.
- Слышал. Но я не знал, что это именно этот дом.
- Кстати, призраки обитают только в шестой квартире. В остальных я сомневаюсь, чтобы кто-то их видел. Но знаешь же, как это бывает, молва пошла, и жильцы, за исключением старожилов, стали приглядываться, прислушиваться и один за другим обнаруживать в своих квартирах разных приведений или следы их пребывания. Не верится, что привидения могут оставлять следы. Короче, помешались на полтергейсте. Года три назад недели не проходило, чтоб этот дом не посещали всякие ученые, комиссии, специалисты по паранормальным явлениям, оккультисты, журналисты и так далее. Но ничего не находили. В том числе и в шестой квартире. Мне думается, что призраки специально не показывались на глаза всем этим исследователям именно из-за того, что те хотели их исследовать. И еще, должно пройти не меньше трех месяцев, чтобы призраки привыкли к новому жильцу и изъявили желание показаться на глаза. Я их увидела через два месяца и, ничего, не сильно испугалась. Хотя, конечно, как-то не по себе сделалось.
- А какие они?
- Дымчатые, полупрозрачные.
- А кто это был? Человеческого хоть вида?
- Да. Юноша и девушка. Сидели за столом и о чем-то неслышно разговаривали.
- А почему ты решила предложить эту квартиру мне? – спросил я.
- Не знаю. Ты создаешь впечатление, - Лариса остановилась, подбирая точные слова, - человека не предвзято относящегося к необычным явлениям. И еще мне почему-то подумалось, что ты их не увидишь.
- Почему?
- Ну, как бы это сказать, мне кажется, что ты не веришь не только во всю эту хиромантию, но и во многое, во что верят остальные, но не поддающееся проверке.
- Как это?
- Ну просто запас неверия в тебе настолько велик, что ты просто не увидишь ничего, поскольку не поверишь, что должен увидеть.
- И поэтому ты решила, что я смогу там жить?
- Ну, наверно. А что, не сможешь?
На остановке кроме нас стояло еще два или три человека. Подъехал троллейбус, они вошли в него и уехали. Мы остались одни. Начал накрапывать дождик. Мы зашли под навес и уселись на скамейку. Лариса ожидала маршрутное такси, а я… нужный мне номер троллейбуса пропустил только что.
Смогу ли я жить в доме с привидениями? Сначала надо поверить, что они там действительно есть.
В привидений вообще, откровенно говоря, я скорее не верил, чем верил. При определенных условиях я мог бы допустить их существование, чего в жизни не бывает? Но вопрос об их существовании никогда раньше всерьез меня не касался. Другими словами, жизнь привидений никак не соприкасается с моей жизнью. Есть ли они или нету, мне, в общем, от этого ни холодно, ни жарко. Вопрос из области праздных размышлений. Допустим, я признаю, да, возможно, где-то они есть, кто-то их видел, например, в старых английских замках, либо на кладбище, моя жизнь мало от этого изменится, если я не стану долго, глубоко размышлять на эту тему и делать соответствующие обобщения и выводы. Мне хватает для глубоких раздумий вполне обычных вещей. Наша обыденная жизнь ставит порой вопросы, окончательные ответы на которые представляются ужасающими. Выводы, к которым подвигает мыслящего человека повседневная жизнь, могут оказаться просто потрясающими; сообразуясь с этими выводами, человек почувствует необходимость либо отказаться от своего способа мышления, либо куда-нибудь уехать (сбежать), но куда ехать-то? либо всё же попытаться, не меняясь, упорно продолжать жить так, как по его представлению должен жить человек, и этим сделать попытку что-то изменить. Если еще начать размышлять и о привидениях… Единственное, что я могу - это не относиться к привидениям всерьез.
Лариса сказала, что никто меня не понуждает ни к какому решению, и никто не торопит. Въехать в эту квартиру я смогу в любое время, если захочу. Она просто предложила, учитывая мои обстоятельства, ещё один из возможных вариантов, – возможно, предложение меня заинтересует. Помимо всего прочего я понял, что Лариса очень хороший друг. Я уже давно испытывал к ней тихую, скромную симпатию. Такую же симпатию я почувствовал и к Леонардо при знакомстве с ним. Или с ней? До сих пор сомневаюсь.
На следующий день я переехал в квартиру № 6 дома № 37 по улице Южный Бульвар. Размышлял я недолго.
Муся Владимировна не скрывала радости. Видимо, я ей очень понравился. Не успел я распаковать узлы, как она пришла ко мне и пригласила на чай с яблочным пирогом. Я не отказался – нельзя отказываться, если хочешь наладить с хозяйкой или соседями хорошие отношения. Съев три куска вкусного пирога и выпив два стакана чаю из стакана с подстаканником, я попросил разрешения позвонить и позвонил Ларисе, которой сообщил, что переехал. Лариса тоже обрадовалась и сообщила, что навестит меня на днях. Я хотел сказать ей что-нибудь приятное и поинтересовался здоровьем Леонардо.
«Почти выздоровел», - сообщила Лариса.
VII
Я переехал в новое место. В моей жизни как будто бы начался новый этап. Прошлые проблемы, даже те, которые волновали меня неделю назад, никуда не делись, но словно бы поблекли, притупились. Острота восприятия мира тоже как бы немного притупилась. Но я знал, что это временно. Какой-то период времени я могу передохнуть. А там, действительно, может быть, начнется что-то новое.
Даша Понтолыкова. Когда я начинал думать о ней, мне начинало казаться, будто она навсегда уехала в какую-то далекую страну с более пригодными для проживания условиями, чем наша, к примеру, в Канаду; я, сознавая, что, конечно же, никуда она не уехала, не мог, да и, наверно, не желал избавиться от ощущения её отдаленности от меня. Я не перестал её любить, но теперь она находилась очень далеко: перед отъездом просила писать письма, обещала приехать через год, но знала, так же, впрочем, как и я, что мы никогда больше не увидимся. И постепенно забудем друг о друге. Я клятвенно заверял себя, что буду любить её вечно, буквально вдалбливал это в себя, съеживаясь от приятной боли, но в конце без всякого пафоса констатировал: я перестану любить её максимум через полгода, а забуду, может быть, никогда, а может - лет через двадцать, тридцать.
Тянулся сумрачный, унылый, серый октябрь. Он шел как-то медленно, неторопливо – самый, наверное, медленный октябрь в моей жизни, и, несмотря на это, все-таки добрался до своих последних дней, которые запомнились мне мягким холодком и затвердевшей землей под ногами, укрытой уже потускневшим золотом листьев.
Даше я написал письмо. Написал, а отправить не осмелился.
«Здравствуй, Даша. Живу я теперь в старом (возможно, дореволюционном) двухэтажном доме, спрятанном в скверике. Сквер этот разросся так, что со стороны бульвара не видно, что внутри него притаился двухэтажный блекло-розовый дом с единственным парадным входом с четырьмя колоннами. До революции это был чей-то особняк, а после – коммуналка. Квартира, которую я снимаю за сущие копейки, вполне пригодна для проживания такого человека, как я. Ветхая старинная мебель, потемневшие от времени зеркала, высокие потолки, круглый стол, старые фотографии на стенах: мутные и жёлтые фотографии каких-то доисторических личностей, я ничего не стал снимать. Тумбочка швейной машинки «Зингер» в углу, покрытая кружевной скатертью. Такой же скатертью укрыт стол.
На кухне в углу у потолка - икона Божьей матери, обложенная медью. Икона старинная, как и всё в этом доме. Я, наверное, мог бы её продать, выручив неплохие деньги, но не стану этого делать: ничего в этой квартире мне не принадлежит, за исключением вещей, которые я привез сюда сам.
Смотрю на старые фотографии в рамках и поражаюсь; в основном это групповые портреты, выполненные в фотосалонах. Неужели эти люди - молодые, в темных платьях и белых воротничках, со смешными прическами, - реально когда-то жили, влюблялись, так же, как и мы, переживали, искали работу, кого-то ненавидели, веселились по праздникам, ходили по магазинам, фотографировались и в глубине души не верили, что состарятся и умрут? Возможно, кто-то из них ещё живет где-то, но многие умерли. Многие погибли в войну, от голода, болезней и так далее.
Вот на стуле сидит молодой человек в белой рубахе с круглым воротничком; по всей видимости, ему года 22 или даже двадцать, это если приглядеться, а выглядит он на все тридцать. Глаза его горят, что видно даже на фотографии, энергией молодости, уверенностью в своем всемогуществе, каким-то фанатизмом жизни, он знает, что в жизни своей достигнет таких высот, что даже… в крайнем случае перевернёт целый мир.
Мне кажется, что он немного безумен. Как безумны герои, перед тем, как совершить подвиг - двадцатый век был в руках таких людей. И что он сделал? Что они сделали? Череда революций, переворачивающих всё с ног на голову и обратно, две мировые войны, скачок научно-технического прогресса…
Сейчас его больше нет. Гляжу на него и думаю, что все достижения 20-го века не сделали человека счастливее. Этот человек на фотографии, кем бы он ни был в тот момент и в последующей жизни: рабочим, солдатом, ученым, чиновником – прожил свою жизнь полно, настолько полно, что хочется поддаться иллюзии, будто его жизнь была абсолютна, единственна, что ни до неё, ни после неё никаких жизней не было и не будет.
В предчувствии этого и светятся его глаза безумным энтузиазмом. Он замкнут в своей жизни, как будто в собственной Вселенной, и даже не думает, что кроме этой жизни, может существовать что-то ещё.
Он умер, двадцатый век завершился, нам осталась только история. Я смотрю на фотографию, позади него стоят две девушки в длинных темных платьях с белыми воротничками, одна девушка положила ему на плечо ладонь – его глаза продолжают светиться вдохновенным безумием, и снова поражаюсь: господи, сколько взлётов и падений, сколько достижений человеческого духа и открытий интеллекта, вершин и бездн заключил в себе двадцатый век! умопомрачительные войны, вершины власти и самоотречения, каких раньше никогда не бывало, прозрения гения, ужасающие преступления, гуманитарные катастрофы – всё, всё, на что только способен человек, было в этом веке (человечество даже испугалось своих возможностей, оно впервые убедилось, что способно уничтожить жизнь на планете) – смотришь на всё это безумие и думаешь: а ведь нам-то после них ничего не осталось – они всё исчерпали. Двадцатый век раздавил нас своим величием. Его история подавляет меня. Мои-то глаза не могут светиться таким же вдохновенным безумием. И, вообще, я не люблю фотографироваться.
Двадцатый век ничему не может научить меня, поскольку настолько же далек от меня, как этот вдохновенный безумец на фотографии, предчувствующий все свои геройства и вершины, и женская рука на его плече, благословляющая его на борьбу. Двадцатый век, по сути, превратился для меня в старую жёлтую фотографию, на которую я сейчас смотрю. Этот век был веком борьбы – все против чего-то или за что-то боролись. Даже тихая жизнь европейского крестьянина в труде и молитве была ровной спокойной беспрерывной борьбой за существование. А сейчас, в начале двадцать первого века, молодые люди – инфантильные, слабые, развращенные, по мнению взрослых, то есть людей всё еще живущих в двадцатом веке, шутят: у верблюда два горба, потому что жизнь – борьба.
Двадцатый век раздавил нас величием своей истории.
Хорошо, что я не согласился взять твою фотку. В наше время, ты знаешь, фотографии желтеют очень быстро.
В сквере вся земля, скамейки, дорожки усыпаны желтыми листьями. Я часто выхожу в сквер, сажусь на скамейку, смотрю на листья и курю. Никого нет вокруг меня. Ты знаешь, мне кажется, я разучился налаживать контакты с людьми. Какое-то время я мечтал, чтоб у меня был компьютер с выходом в интернет, но у меня даже сотового телефона нет, и сказал себе: а зачем? Ежедневное, вернее еженощное зависание в виртуальной реальности не намного бы улучшило мою жизнь реальную. Предвижу твой вопрос: что я делаю для улучшения своей жизни? Продолжаю учиться в университете. Честно, я хочу его окончить, у меня очень мало сил, но я знаю, что в конце концов закончу его. И еще: я, наверно, скоро устроюсь на работу. Жизнь заставляет. Хотя не представляю, чем бы я смог заниматься, что я умею, за что бы я мог получать деньги.
Касательно общения: я действительно очень одинок, но мне кажется, у меня появились друзья, соответствующие этому одиночеству, – очень странные люди: девушка, вернее молодая женщина и молодой человек (иногда я думаю, что это замаскированная девушка). Они какие-то чудные. Да, ты именно так бы их и охарактеризовала - какие-то чудные.
Недавно я понял, что они появились не случайно. Оказывается, что внутренне я такой же, как они. Тем дальше от меня становишься ты. Чем больше я понимаю их, тем меньше понимаю тебя.
Я сижу в скверике на лавочке и пишу это письмо. Меня окружают деревья: клены, листва у них желтая, а кора серо-коричневая и еще какие-то деревья с черной корой – листья у них багровые и почти все опали. В сплошном желтом с багровыми пятнышками ковре на земле видны чёрные прогалины - там, где земля свободна, она кажется необычайно черной. Пахнет желтыми листьями и черной землей. Кажется, что уже вечер, хотя по часам день только-только перевалил за свою половину. Я пишу в блокнотике карандашом, потом, если решусь отправить, перепишу на большие листы.
Хозяйка моей квартиры – поразительная женщина. Зовут её Муся Владимировна, и она - настоящая старуха из позапрошлого века. Курит папиросы, заваривает зеленый чай с мелиссой и печёт замечательные яблочные пироги. Для пирогов она использует какое-то темное тесто, видимо, из ржаной муки. Но пироги получаются необыкновенно вкусными; не знаю что она в них добавляет, раньше таких мне не доводилось пробовать.
При первом знакомстве мне показалось, что Муся Владимировна полувыжившая из ума старая кляча, глухая и со вставными челюстями. Челюсти у неё действительно искусственные, и на одно ухо она почти не слышит, но как оказалось, первое впечатление было обманчивым: Муся Владимировна только внешне старуха; по уму, по бодрости духа она далеко не стара. Чувство юмора у неё удивительное – она всё время словно бы играет роль 80-летней полуглухой старухи, и когда ей удается ввести кого-нибудь в заблуждение, она вдруг распрямляется и с хитрой улыбкой говорит: «Эх, старость – не радость!» И говорит это таким свежим голосом, с такой новой интонацией, как будто перед вами молодая женщина, по каким-то волшебным обстоятельствам вынужденная жить в старом теле.
Кроме неё, на нашем этаже живет пожилая чета, состоящая из интеллигентной жены и пьющего мужа, маленькая, лет под пятьдесят, женщина, которую я про себя окрестил Старой Мышью – она живет одна. Еще есть семья с маленьким ребенком – в коридоре иногда слышен его плач, семья молодая, но бедствующая; по-моему, у мужа один глаз искусственный; молодая мама некрасива, лицо у неё как будто всё время опухшее. Я подозреваю, что они пьют. И последний сосед, какой-то мужчина, мастер по ремонту обуви, которого я еще не видел. На верхнем этаже тоже есть люди. И почти все такие же потрепанные, как на нашем этаже. Молодые, красивые и успешные люди в нашем доме не проживают.
Надеюсь, что я не надолго здесь задержусь. Хотя иногда кажется, что мне суждено прожить здесь всю оставшуюся жизнь. Всё было бы неплохо: место тихое, скверик красивый, воздух чистый, стены у дома, хотя и старые, но толстые, в квартире – электричество, газ, водопровод. Удручает одно: в процессе переезда я потерял ситечко для чайника - твой подарок. Вероятно, мне придется перейти на чай из пакетиков. Боюсь, что для приобретения нового ситечка у меня не хватит решимости.
Что-то осталось там, откуда я переехал, навсегда. Я изменился так, как будто во мне что-то разрушилось. Наверно, я стал старше. И по-прежнему не знаю, куда мне идти.
Некоторые мои приятели, когда я еще с ними общался, они примерно моего возраста, может быть на пару лет младше, говорили, что пока разрешают себе лет самое крайнее до двадцати пяти, ни о чем не думать, то есть жить беззаботно – то есть, жизнь как бы катится сама по себе, а они - сами по себе – развлекаются, пьют пиво, покуривают травку и, действительно, ни к чему не стремятся. А потом срок беззаботности завершается, они резко взрослеют и, что бы ты думала, становятся ответственными, озабоченными, целеустремленными, но цель практически у всех оказывается одна – деньги, как мерило всякого жизненного успеха. У кого-то получается лучше, у кого-то хуже, но у всех, перешедших рубикон между юностью и зрелостью, касательно жизни не возникает больше никаких вопросов, им просто некогда, они постоянно в работе – до тридцати лет надо успеть кое-чего добиться в жизни – вот какой лозунг подстегивает их. Все эти приятели были из числа студентов. Студенты, даже пьющие ежедневно пиво на лавочках и кажущиеся беззаботными, то есть не слишком серьезно относящимися к жизни, на самом деле полны амбиций. Пока он пьет пиво, амбиции его лежат и как бы копят силу, пора студенчества завершается, и бывший беззаботный студент бросается в работу.
Не знаю, как это происходит у молодых людей, никогда не учившихся в институте. Во всяком случае, у меня так уже никогда не будет. Я где-то растратил и амбиции, и силы для претворения оных в жизнь. И что меня ждет – не знаю. Просто жить потихонечку, как получится, тихим, скромным обывателем, осознавая свои средние способности и даже с некоторой гордостью признавая: «мы звезд с неба не хватаем», - я никогда не пытался и не умею. Но вот, кажется, начинаю потихонечку учиться. Мне иногда кажется, что пора начинать учиться жить заново. Всё, чем я жил раньше, оказалось ложью. И ты, Даша, стала последней каплей этой лжи.
Верят ли спокойные обыватели, каким мне, возможно, придется стать, в любовь?
Я не хочу больше лгать и питаться ложью. Я любил тебя, но это оказалась не ты, а мои представления о том, какой девушкой должна быть моя возлюбленная. Но, сейчас я пишу главные строки, в глубине меня, я чувствую, под слоем лживых личин, где-то живет моё настоящее «я», которое любит настоящую Дарью Понтолыкову. Я ушел от тебя, чтобы когда-нибудь, пусть даже через пятьсот лет дать возможность моему настоящему «я» прийти к настоящей Дарье Понтолыковой. Кем мы тогда окажемся? Сейчас я могу только попробовать узнать, кем мы были раньше.
p.s. Письмо получилось путаным и неясным, как всегда получается, когда я желаю докопаться до правды. Вроде бы открываешь страницу и думаешь, вот она, правда, вот – истинная причина. В моем случае причина моего ухода от тебя.
Большинство людей, почему-то так получается, не имеют столь взыскующей души и дерзновенного ума: если они верят, то им достаточно верить поверхностно. И еще им нужно трудиться, добывать хлеб свой, а глубокие поиски и душевные терзания отнимают много сил. Слово обыватель не имеет для меня уничижительного оттенка. В конце концов, это просто стереотип. В какой-то мере все мы – обыватели. Мне можно просто, чтобы избавиться от сомнений, пойти в церковь и стать добронравным христианином в полном смысле этого слова. Приобщившись к церкви, я больше не буду одинок, смятение оставит меня, я начну спокойно жить и работать. Даже смерть в лоне церкви представляется лишь очередной ступенькой в размеренном, спокойном, осмысленном существовании.
Мы обвенчаемся с тобой в церкви, в церкви будем крестить наших детей... Мне остается только поверить. Слово поверить имеет много смыслов. Например, поверить в наше с тобой счастливое совместное будущее.
Теперь я почти уверен, что никогда не отправлю тебе это письмо.
VIII
Письмо я так и не отправил никогда. Порывался было, переписал на белые листы, вложил в конверт, да так и оставил в старом серванте под вазочкой синего стекла.
В конце октября я случайно встретился с Машей. Хочется верить, что встреча эта была действительно случайной.
Стоял теплый прозрачно-солнечный, мягкий и тихий день. Погода была просто-таки расчудесной. Я вышел из дома, прошел через сквер на бульвар и чуть не захлебнулся огромным светло-голубым небом, раскинувшимся вверх и в стороны над головой. Неба было так много, что ему не мешали многоэтажные дома, вставшие окрест того места, где я стоял, деревья, антенны и люди. Затаив дыхание, я снял курточку, зажал её в локте и, жмурясь от удовольствия, неспешно пошел в сторону улицы Гагарина. По отношению к Южному Бульвару улица Гагарина была главной.
Этот день, такой неожиданно теплый после уже установившихся холодов, напоминал теплый последний выдох летней половины года. Завтра наступает зимняя, подумал я.
Почти весь октябрь за редкими промежутками стояла серая, унылая, промозглая погода, которая как нельзя лучше соответствовала моему душевному состоянию. Сплошная тоска в мыслях, ни единого просвета, много сигарет, нарушенный режим, бессонница, мало пищи. В университет я не сходил ни разу. Повторялась извечная моя история. Не умея себя заставить, я пропускал большую часть семестра, а перед сессией просто не успевал наверстать всё упущенное. Целыми днями я валялся на диване и что-нибудь читал. Два-три раза в неделю выходил на улицу.
Музиля «Человека без свойств» я отложил до лучших времен (давно надо было сдать в библиотеку), вместо него взялся за дневники Кафки. Кто читал, тот знает – не самое лучшее чтиво для поднятия жизненного тонуса. Но, погружаясь в несчастность гениального писателя, я испытывал какое-то мазохистское удовлетворение, загоняя себя всё глубже и глубже в отчаяние. Я неосознанно делал из своего отчаяния некую фигуру, которую, после того, как она окончательно вырисуется, можно было бы отбросить от себя подальше.
И вот неожиданно выглянуло солнышко, небо обнажилось до самых краев. Не помню, зачем точно я вышел из своей берлоги, наверно, за хлебом. Всё-таки в силу своей редкости выходы на улицу представлялись мне некоторым развлечением, например, как для нормального человека посещение кинотеатра. За два или три дня я успевал отвыкнуть от лиц прохожих, от вида деревьев, домов, бродячих собак – всё это обычное зрелище мне не успевало надоедать, то есть я не успевал к нему привыкнуть. Поэтому всё представало передо мной каждый раз свежим и интересным, как знакомая, но плохо рассмотренная улица. И взгляд мой каждый раз был свежим, голодным до впечатлений, даже самых простейших. Я впитывал лица людей и, наверное, видел то, что никто больше не видит, поскольку не обращает внимания на давно известное, приевшееся - пропускает мелочи.
И вот этот распрекрасный день. Через полчаса пребывания на улице я чувствовал себя, как пьяный жених на свадьбе. Не хватало только невесты. Я жадно всматривался в лица мимо проходящих девушек – некоторые отвечали мне насмешливыми взглядами. Лицо у меня было бледное, осунувшееся, глаза воспаленными от множества выкуренных сигарет и беспрерывного чтения в комнате с тусклым освещением.
Про хлеб я забыл. Сел в троллейбус и поехал в центр. В районе Алого поля сошел и направился в сторону парка. На Алом поле - самый красивый парк в нашем городе. И девушки, разгуливающие в этом парке по розовым дорожкам между голубыми елями, кажутся красивее девушек, разгуливающих во всех остальных местах. Странные особы, обожающие гулять возле бетонных стен цинкового завода почему-то все, как одна, безобразны на лицо.
Много чистых лавочек, аккуратные живые изгороди, уже почти голые, стройные ряды тёмных елок, а за ними - прозрачные, воздушные садики из яблонь-ранет. В центре одной такой прозрачности живописной горкой навалены валуны, через которые пробивается фонтанчик – стекающая с камней вода устремляется в бетонный желобок искусственного ручья, уводящий куда-то вниз, дальше, в другую голубоватую прозрачность. Почти достигается очарование японских садов. Не хватает традиционных фонарей, беседки, прудика и каменного мостика через ручей. Хотя, ошибаюсь, и фонари, и беседка, и прудик, и даже каменный мостик имеются, но выдержаны в европейском стиле. В европейском стиле выполнен большой из темно-красного кирпича православный храм, расположенный в центре Алого поля. Но, не знаю, может ли иметь православный храм европейский стиль. Однако я не сочиняю, вид у этого высокого, сурового, мрачного, благодаря красному кирпичу храма несколько готичен. Храм не действующий, в нем уже давно находится органный зал и самый лучший в России орган, привезенный из Германии. Люди приходят сюда на службы, которые также можно назвать духовными. Музыка – тоже Бог.
Парк раскинулся вокруг органного зала-храма. Красные дорожки симметричными лучами расходятся от него во все стороны и утопают в растительности парка. Еще у края, ближнего к проспекту, имеется небольшое подобие восточного мавзолея – своеобразный мини-Тадж-Махал. В усыпальнице, понятное дело, никто не лежит, но туда заходят иногда переночевать на каменном ложе всякие бродячие художники.
Я продвигался по одной из дорожек к центру и вдруг увидел Машу. Она шла мне навстречу и тоже меня увидела. День-то ведь был как никогда ясным и прозрачным. В первый момент я запаниковал и подумал куда-нибудь скрыться, но вскоре понял, что замечен, и скрываться поздно. Маша решительно подошла ко мне и пристально посмотрела в глаза. Она как будто сомневалась, я это или не я и, если я, то какой я.
- Привет, - сказала она.
Цвет волос у неё изменился с прежних времен: раньше волосы были русыми со светлыми прядями, а сейчас они полностью были окрашены в солнечный, светло-золотистый цвет. Или, может быть, не окрашены – бывает ли такая краска? а обесцвечены. Так или иначе, новый цвет ей очень шел (я подозреваю ей подошел бы любой цвет – черный, зеленый, малиновый) – волосы, поблескивающие в солнечных лучах, свободно падали на плечи и чуть ниже плеч - концы волнистые, челка подстрижена ровно - и напоминали светлое искусственное золото или только что пожелтевшее пшеничное поле. Глаза светло-серые с синим ободком по краю и черным зрачком в центре смотрели испытующе, слегка обвинительно и в итоге сочувственно.
- Привет, - сказал я.
Лицо у Маши как будто светилось – белая кожа отражала свет огромного неба и слегка ослепляла меня.
«Удивительно красивая девушка», - невольно подумалось мне.
- Ну… рассказывай, - сказала она.
- Что рассказывать? – несколько смешался я.
- Как до такой жизни докатился, - сказала она и улыбнулась.
Я не зная, что ответить, отвел глаза и полез в карман за сигаретами.
- Как учеба? – спросила она.
Голубая ель рядом с дорожкой источала легкий аромат. Мимо нас прошли парень с девушкой – сразу видно влюбленная пара – они шли, соприкасаясь головами, и глотали из одной бутылки пиво.
- Как обычно, - ответил я.
- То есть никак?
- Надеюсь всё-таки получить в этом году диплом. То есть в следующем, - растерянность стала потихоньку отпускать меня. Передо мной стояла Маша – с ней мне всегда было просто и легко разговаривать.
- Ты торопишься? Пойдем, присядем, - предложила она.
Мы уселись на одну из лавочек, Маша закинула ногу на ногу и попросила у меня сигарету. На ней были синие джинсы со светлыми продольными полосами спереди и сзади, серо-голубой свитер с круглым воротом и легкая бежевая куртка.
Храм - органный зал возвышался на линии наших взглядов. На зеленых куполах сверкали позолоченные кресты. От нас к храму вела широкая аллея с клумбами увядших цветов по центру и голубыми елями по краям. За иссиня-зелеными елями мелькали желтые и красные пятна отдельных не опавших лиственных деревьев. Позади нас среди полупрозрачных березок прятался мавзолей из серого и розового гранита. Вид был потрясающе-красивым, как на открытке.
Я не вдаваясь в подробности рассказал Маше о последних событиях моей жизни, то, что переехал, и мое финансовое положение оставляет желать лучшего. Про Ларису, Леонардо и случай на кладбище я, понятное дело, умолчал. Хотя потом подумал, что смело можно было и рассказать – Маше можно смело всё рассказывать.
- Как у вас? – спросил я.
- Нормально. Живем там же, Даша не на шутку увлеклась своим театром. Я продолжаю работать и учусь. Ничего не изменилось. Всего-то месяц прошел.
- А мне кажется, что год, - промолвил я.
- Даша искала тебя, между прочим, звонила. Она очень разозлилась на тебя.
- Искала? – переспросил я, мрачнея.
- Да. Нехорошо так поступать.
- Я знаю. Я не хотел.
- И что ты теперь собираешься делать?
- Не знаю. А Даша?
- Что Даша? Даша – нормально. У неё ухажер какой-то появился.
- Ухажер? – насторожился я.
- Из театра. Мне он не понравился. Умник какой-то.
Маша искоса глядела на меня и улыбалась одним уголком губ. Между пальцами дымит сигарета. Острый носок стильного рыжего ботинка покачивается.
Я спросил:
- Как у вас с Бартоном?
- Никак. Ты его видел? – спокойно ответила Маша и посмотрела на купола храма.
- Нет.
- Я тоже. Странно как-то, живем вроде в одном городе, и люди исчезают, словно в дыру проваливаются.
- Мураками?
- Читал? – Маша, откинув прядь волос, обернулась ко мне.
- Нет, - ответил я.
Она усмехнулась. Мы замолчали, любуясь видом, небом, аллеей.
- Погода издевательская, - вдруг сказала Маша.
- Почему? – спросил я.
- Слишком прекрасно. Хочешь пива? Я хочу.
На выходе из парка имелись ларьки. Это было не далеко, мы сходили за пивом и вернулись на скамейку. Маша с шипением раскрыла свою баночку и сделала глоток. Я со своей баночкой сотворил что-то непонятное – долго вертел ушко и, в конце концов, оторвал его, а пиво так и осталось не открытым.
- В первый раз такое вижу, - рассмеялась Маша. – Как ты теперь его откроешь?
Я поразмыслил немного, вынул из кармана ключи и плоским ключом продавил жесть, освободив отверстие. Пиво зашипело, поползла пена, я быстро прильнул к нему губами. Пока мы пили по первой баночке, мы болтали о разных пустяках, шутили, подкалывали друг дружку. Я с ужасом заподозрил, что Маша слегка со мной флиртует. Она иногда бросала на меня такие двусмысленные взгляды – заговорщицкие что ли или проверяющие, мол, готов ли я с ней совершить нечто запретное, например, ограбить магазин или угнать машину, что мурашки пробегали по спине.
Честно сказать, я просто балдел от общества Маши.
Мы выпили по первой баночке. У нас оставалось еще по одной. Маша ловко щелкнула клапаном, раздалось шипение. К открытию своей баночки я не решался приступить. Маша, улыбаясь, смотрела на меня. Потом молча взяла мою баночку, свою поставила на скамейку, открыла и протянула обратно.
- Спасибо, - серьезно сказал я.
В этот момент на боковой дорожке появились какие-то парень с девушкой и, смеясь, уселись на скамейку неподалеку от нас. Мы синхронно повернули головы и посмотрели на них. Парень приобнял девушку, он вполголоса говорил что-то забавное, а она, надувая щеки, пыталась сдержать смех. Потом парень приблизил свое лицо очень близко к лицу девушки – она, улыбаясь, опустила глаза. Парень с такой же улыбкой посмотрел на её губы. Она - на его. В таком трогательном положении они сидели около минуты. Их лица едва не соприкасались носами. Казалось, влюбленные о чем-то безмолвно спорят. По крайней мере, нам не было видно, чтобы они шевелили губами. Однако они вели бурный диалог, я в этом уверен. Предметом их беседы была, возможно, любовь, возможно, они обменивались чувствами. Для этого, конечно, слова не нужны. Казалось, что между ними установилась телепатическая связь.
Все это время мы с Машей смотрели на них.
Парень отстранил лицо от девушки; он не поцеловал её, потому что еще целый день впереди и, вероятно, целая ночь. Но это сближение лиц содержало в себе больше страсти, чем любой виденный мною ранее поцелуй.
- Счастливые, - с какой-то странной язвительной интонацией сказала Маша, вздохнула и перевела взгляд на храм.
Храм оставался на своем месте, темно-красный, высокий, острый. Непонятно отчего меня захлестнуло чувство вины. Это чувство было кратким, но очень сильным. Глаза мои увлажнились. Я закурил сигарету. Маша тоже взяла сигарету.
Она как будто смотрела куда-то в даль, вперед, в будущее.
- Помнишь, в «Олене» я тебе долго рассказывала о наших отношениях с Бартоном? – спросила она.
- Да.
- Ты хоть что-нибудь запомнил из той истории?
- Почти всё.
Мы помолчали. Откуда-то прилетели три голубя и приземлились возле клумбы. Подул легкий ветерок. Парень с девушкой недалеко от нас, как и мы, пили пиво и о чем-то тихо беседовали.
- Как ты думаешь, мы когда-нибудь снова будем вместе? – спросила она, всё так же глядя в даль.
- А ты этого хочешь? – спросил я.
- Не знаю, - после некоторого раздумья ответила она. И добавила: - Хочу я сама или не хочу, уже не важно. Организм требует.
- У тебя никого что ли не было после него? – спросил я.
- Нескромный вопрос, - улыбаясь, промолвила Маша. - Даже если и было, то это мало что меняет.
- Найди себе кого-нибудь другого, - предложил я.
- Если б хотела, давно бы уже нашла.
Я запутался в её логике и замолчал, раздумывая, что она, собственно, имела в виду. Все-таки женское мышление не всегда адекватно передается существующим языком.
Маша тихонько своей характерной трелью чему-то рассмеялась возле уха.
- Ты чего? – спросил я.
- Да так… Подумала кое о чем, - уклонилась она от ответа.
Голос её был мягким, интонация вкрадчивой, она говорила со мной, как с ребенком, страдающим истерическими припадками, так можно было подумать.
Мало-помалу приблизился вечер, солнце спряталось за храмом, а потом опустилось еще ниже. Но холодней от этого не стало. От голубых елей пролегли по дорожкам длинные синие тени.
- Ты же любишь Дашу? – спросила Маша.
После некоторого раздумья я ответил:
- Да, люблю.
- Я тоже её люблю. И Бартона, наверно. Как ты думаешь, ты её хорошо знаешь?
- Кого? Дашу?
- Да.
- Иногда кажется, что хорошо. А иногда, будто вообще не знаю. А почему ты спрашиваешь?
- Давай еще пива возьмем? – вместо ответа предложила Маша и поднялась со скамейки.
После того, как мы купили еще пива, Маша начала свой рассказ о Даше и о том, почему она её любит.
- Тебе вообще-то легко жить? – с этого вопроса она начала свой рассказ. Не дожидаясь ответа, продолжила: - Даша сказала, что нет. Я бы тоже так сказала. И добавила: а кому щас легко?
Ты ведь еще не работаешь? Я имею в виду - постоянно, от понедельника до пятницы каждый день с восьми до пяти с перерывом на обед? В осознании того, что в таком режиме с месяцем отпуска каждый год пройдет вся твоя жизнь до пенсии? Нет? Когда начнешь, тогда станет еще тяжелее. А может быть, легче. Но, в любом случае, сначала будет трудно. Наверное, в предчувствии этого ты так долго и учишься в университете. Позволь поинтересоваться, на какие средства ты живешь? – в этом месте Маша улыбнулась и опять, не дожидаясь ответа, - дай, попробую ответить за тебя. Ты и не живешь. Пока. В этом смысле Даша противоположный тебе человек. Я давно её знаю. С детства.
Я долго не могла понять характер Даши. Нет, так-то я понимала её, ничего особо загадочного в её характере нет. Я не могла понять, откуда в ней столько оптимизма, позитивной энергии, столько сил для… жизни. Сколько раз я у неё плакала на плече, сколько раз она меня утешала, она всегда давала мне силы для выхода из стрессов, всегда помогала пережить неудачи и так далее. И ни разу я не видела у неё истерик, подобных моим, ни разу Даша не падала духом так глубоко, как я. Иногда только загрустит ненадолго и вскоре улыбнется. Даша всегда заставляла меня вовремя выполнять курсовые, семестровые задания. Да что там говорить... только благодаря ей, я каждый день могу рано утром вставать и бодро шагать в университет. А после университета - на работу. А потом в бассейн, на фитнес, в тренажерный зал, в библиотеку. Потрясающая уйма дел. Если б я не жила с Дашей, никогда во мне не хватило бы энергии на все это. Я ведь по сути ленивая расхлябанная растяпа. Да, да, именно так, даже не улыбайся. Давно бы уже попёрли из универа, если б не Даша. Она внешне не выглядит, как какой-то сгусток энергии. Ну, ты сам знаешь. Спокойная, простая девушка. Иногда кажется слабой. Как же она умудряется успевать сделать столько дел за день? И избегать при этом нервных срывов? Никогда не задавался этим вопросом? В ней еще хватает энергии, чтобы делиться со мной. И не только со мной, со всеми своими друзьями.
Вот её рядовой день: встает в полшестого утра, принимает душ, готовит завтрак, варит кофе, в шесть начинает будить меня. Пока я просыпаюсь, она успевает кое-что почитать к лекциям или шпаргалки подготовить. В шесть пятнадцать я с трудом подымаюсь, она загоняет меня в ванную, потом мы завтракаем, красимся и выходим из дома. В троллейбусе, если нет маршруток, я всегда прижимаюсь к Даше, как маленькая дочка к маме – обычно с утра троллейбусы битком набиты мрачными, полупроснувшимися людьми, и пока доедешь до своей остановки, а это немногим больше получаса, можно лишиться всех сил, необходимых для целого дня. Выходишь из троллейбуса злая – какая тут к черту плодотворная учеба! Поэтому мы стараемся ездить на маршрутных такси, а если приходится ехать в троллейбусе, я буквально вцепляюсь в Дашу. Нас толкают со всех сторон, давят, наступают на ноги, контролерша злобным голосом требует проездной – Даша сама невозмутимость. В радиусе метра около неё все пассажиры приобретают такое лояльное по отношению к другим спокойствие.
Идем на первую лекцию. Здороваемся с одногруппниками. Я бы не сказала, что Даша лидер в нашей группе. Она не старается выделяться, ей просто некогда. И от многих групповых мероприятий часто отказывается.
Сидим на лекции. Даша внимательно, вдумчиво слушает преподавателя, всё аккуратно записывает в тетрадку, почерк у неё ровный, красивый, и не отвлекается ни на минуту, всё успевает усвоить. Идеальная студентка. Стоит мне только взглянуть на её склоненный над тетрадью профиль, на то, как она внимательно глядит не лектора, я тут же начинаю наполняться свежими силами и желанием учиться. Так же, как она, внимательно все слушаю и записываю. Как только внимание мое начинает рассеиваться, как только я отвлекаюсь, и в голову начинают лезть посторонние мысли, я поворачиваюсь и смотрю на Дашу, на воплощение богини усердия и внимательности, если есть такая, и наполняюсь новой энергией – снова обращаюсь к учебе. И так на каждом уроке. А пар в день по три по четыре. В большой перерыв мы отдыхаем, перекусываем в кафешке салатиками и бутербродами.
Общаемся с друзьями-сокурсниками. Вот. Даша тоже, я просто балдела, глядя, как Даша внимательно спокойно выполняет какую-нибудь работу, будь-то задания по учебе или домашние дела. Хотя домашние дела, уборка там, готовка, стирка, она всегда выполняла с песнями, не напрягаясь, и всё очень четко и быстро. Главное дело, было удивительно смотреть, как она готовится к экзамену или ещё что-нибудь по учебе. Надо сказать, что учебой дома мы редко занимаемся, в основном – в библиотеке. Но дело не в том - где, а в том – как. Знаешь, наверное, что иногда бывает просто невмоготу приступить к выполнению курсовой работы. Устанешь за день, набегаешься, а тут еще какая-то курсовая, блин. Но опять Даша. Она садится, раскрывает книжку, внимательно, читает, подчеркивает нужное карандашиком, лицо безмятежное, заинтересованное и видишь: дело у неё потихоньку идет, какой бы сложной не казалась работа на первый взгляд. И создается впечатление, что Даша выполняет её с любовью. Хотя какая там может быть любовь к кодексам, римскому праву, мёртвому языку, логике? Просто поразительно. Самую муторную работу Даша выполняла невозмутимо и откуда-то брала силы для сосредоточения на ней и даже интереса. Чтобы наполнится от Даши энергией, надо только посмотреть на неё и всё. Взглянула и тоже готова к самой сложной работе.
После учебы Даша спешит на тренировку. Потом – бассейн и театр. Репетиции у неё каждый вечер. Перед сном зубрит тексты. На следующий день - всё с начала.
Как ты думаешь, она свободна? Можно сказать, что да, если учитывать то, что она сама выбрала такую жизнь. Ведь никто её не заставлял поступать в университет, юриспруденцию она выбрала сама, хотя могла бы выбрать что-нибудь более легкое и красивое, например дизайн. В университете её не принуждали идти в сборную по волейболу. И потом – театр. Конечно, театр в её жизни – единственное несомненное, чем она занимается для себя, для души. Однако она не может себя полностью посвятить театру. Могу предположить, что у неё уже возникают подозрения: а правилен ли был её выбор университета и, вообще, выбор жизненного пути? И она отгоняет эти подозрения. Да, конечно, был вариант, театральное училище, даже столичное. Но Даша заинтересовалась театром лишь на четвертом курсе юрфака. Возможно, ей захотелось жизни, противовеса сухим мертвящим юридическим штудиям. Даша четко понимает, что если она в будущем желает стать относительно независимой, то ей придется отдать ощутимую часть своего времени и энергии на получение профессии и статуса, которые позволят ей это сделать. Но и насчет будущей независимости она не питает иллюзий – юриспруденция за первые два курса лишилась романтического ореола. И вместе с ней - взрослая, независимая жизнь, жизнь по своему выбору.
Да, она станет ценным специалистом, внутри своей профессии получит некоторую свободу, но и то ни сразу. И вынуждена будет большую часть светового дня пребывать в этой свободе, ограниченной рамками профессиональной деятельности. А в оставшиеся жалкие три, четыре, пусть даже шесть часов надо втиснуть обустройство быта, личной жизни, заботу о здоровье. Сколько времени остается на себя, на то, чтобы быть самой собой? Два-три часа? Как раз достаточное время для вечерней репетиции в любительском театре. Два-три часа, ради которых по большому счету и напрягаешься всё остальное время. Ради этих двух-трех часов надо выдержать пять лет массированной атаки на мозг в университете, потом еще два-три года ни о чем не думать, кроме работы, создать условия для существования (жилье, поликлиника, регистрация, страховой полис, транспорт, проездной или права, автомобиль, автостоянка), затем вроде бы ритм жизни устаканивается: восемь часов работы в конторе, плюс два часа в среднем на дорогу из дома и обратно, вечером в шесть часов ты дома, два часа в среднем отнимает ежедневный быт – приготовление пищи, приведение в порядок жилья и одежды; уже восемь часов вечера, до сна остается как раз три часа. Вот оно, вожделенное свободное время. Вот она, твоя жизнь, что хочешь, то с нею и делай. С этими жалкими тремя часами.
Хочешь, книгу читай, телек смотри. Если в тебе еще осталась какая-то мечта, которую не успели убить в университете, то ты взвоешь от отчаяния – мечту не втиснуть в эти ежедневные три часа досуга, как ни старайся. Не помогут и выходные с отпуском. Остается два выхода: либо купировать мечту до приемлемых размеров (и тогда можно действительно записаться в любительский театральный кружок или выезжать на выходных с друзьями на природу, где петь песни под гитару), либо вовсе от неё отказаться и тупо пялиться в телевизор каждый вечер, а по выходным пить. Вот на пороге какой жизни мы стоим, я, Даша и ты. Хотя, конечно, ты повернут куда-то в сторону, будто заблудился. Ты думаешь, я сама дошла до таких мыслей? Ничего подобного. В моей голове до недавнего времени вообще почти ничего не было, кроме мыслей о любви и сексе. Наверное, это Даша научила меня внимательно, и не отворачиваясь, смотреть на нашу настоящую жизнь и будущую.
Тебя, наверное, смутило слово мечта? Что это за мечта такая, от которой человек, взрослея, отказывается? Можно подумать, что это какое-то детско-юношеское розовое сияние, наивные представления о прекрасной и счастливой жизни. В мечте, о которой я говорю, нет ничего наивного. Это мечта о свободе. О самой простой приземленной свободе, когда не нужно постоянно сверять свою жизнь со временем на часах и торопиться.
Едем мы однажды утром с Дашкой в битком набитом троллейбусе в университет, до начала занятий десять минут, троллейбус тащится еле-еле, чувствуем, что не успеваем, сидим рядом на сиденье – успели сесть на своей остановке - придавленные серыми телами, окно запотело. Обе не выспавшиеся, злые. Даша провела ладошкой по стеклу – засверкали утренние огни города. Мы уже, в общем-то, привыкли вот так каждое утро, как на работу, ехать на занятия. Иногда даже вздремнуть удается.
Так вот, первой парой у нас семинар по философии, ни Даша, ни я не подготовились к контрольной, просто не успели.
Вот, значит, едем мы утром, не выспавшиеся, злые, не подготовленные к семинару, не успеваем к звонку. И тут Даша как бы между прочим тихо говорит мне:
- Стены нашей тюрьмы сложены из самых обыденных вещей: поездка в троллейбусе, расписание занятий, уборка, приготовление пищи… таким образом, свобода предстает перед нами явлением простым и понятным. Ничего метафизического в свободе, в том числе и в свободе духа, нет. Надо выйти из тюрьмы, чтобы понять, что такое свобода. Но чтобы из неё выйти, надо сначала осознать, что ты в ней находишься.
Я чуть со стула не упала от этой её сентенции, вернее, с сиденья.
И сказала:
- Все равно по философии пару получишь.
Кстати, никогда не задумывался, какая профессия самая тяжелая из всех профессий? Землекопа? Хирурга? Учителя начальных классов? Возможно. Но мне кажется, что самая ужасная работа - это работа кондуктора. Каждый день - в толпе людей. Люди ведь разные попадаются: психи, алкоголики, карманники, просто неуравновешенные личности. Много стариков, больных, каждый издаёт свой аромат. Не все люди чистоплотны, как в нравственном смысле, так и в физическом. И с каждым приходится работать вплотную. Летом - жара, теснотища, все потеют, только и ждут, когда можно будет сойти на своей остановке, вырваться из этой духовки и глотнуть свежего воздуха. А кондуктору никуда не вырваться – это его место работы. Новички, утраивающиеся на работу кондуктором, в большинстве своем не выдерживают и двух недель такого ужаса, за который платят даже меньше, чем водителю троллейбуса. Долго работают здесь лишь закаленные, заматерелые кондукторши, молодых среди которых единицы. У меня троюродная тетка некоторое время работала кондукторшей. Настоящая женщина-танк. Нервы, как железные прутья. Но и она не выдержала, переучилась на продавщицу. Теперь работает в гастрономе, и работа ей кажется сплошным санаторием.
Покупатели, пассажиры, просто люди, толпа, народ не защищены от стрессов, это понятно. Каждый день понемногу в человеке скапливается негативная энергия, пыль, грязь день за днем оседает и растет на улицах, тротуарах города, проникает в квартиры сквозь щели в окнах, ложится тонким слоем на мебель. Дождь моет улицу, мы в домах делаем влажную уборку, тонны грязи стекают в канализацию и всё равно, день, второй, глядишь, снова тонкая пленка пыли покрыла все предметы, а на асфальте опять грязь. Откуда она берется? Отовсюду: отходы жизнедеятельности человека, атмосферная пыль, почва, прилипшая к обуви и к шинам автомобилей. Также и в душах людей.
Что ни день, то доза злости, раздражения, недовольства. Мы набираемся злобы, как грязи, отовсюду, от других людей, которые при каждом удобном случае готовы выплеснуть на нас свое раздражение, от унылых городских видов, от мусора под ногами, от резких звуков, пьяных воплей ночью под окнами, раздражаемся от тупости начальства и подлости коллег, от профессиональных неудач, от роста цен, нехватки денег, от теленовостей, глупых песен по радио и неинтересных кинофильмов… Надо жить в герметичной капсуле со стерильной атмосферой, чтобы вообще не получать негативной энергии. И чтоб звукоизоляция имелась. Но большинство не может жить так, как Майкл Джексон.
Приспосабливаемся, кто как умеет, привыкаем, сосуществуем. Дожди смывают грязь с улиц, а слезы, смех, водка - с наших душ. Любовь, тепло очага, уют, любимая музыка - люди придумали тысячи способов, чтоб избавляться от скопления отрицательных эмоций. Сотни эффективных способов релаксации. И все равно люди не могут обойтись без того, чтобы не выплескивать злобу на окружающих. Я понимаю и не осуждаю, сама такая. Душевное тепло берегу для любимых людей, а агрессию растрачиваю на глупцов, проходимцев и прочих негодяев. Также поступают и они. Хорошо, если человек умеет сохранять свой мирок чистым, уютным, теплым, защищенным от агрессии внешнего мира. Если в таком мирке заведутся дети, то они вырастут хорошими людьми с большей долей вероятности, чем в каком-либо другом.
Вот. К чему это я? Да… к тому, что каждый человек, я имею в виду простых людей, не монахов-отшельников там каких-нибудь и не святых, обладает, образно говоря, двумя сторонами личности: светлой и темной.
Говорят же: «Ты еще не знаешь меня с плохой стороны». Или, ты еще не знакома с отрицательными чертами его характера. Темная сторона - это и есть моменты агрессивности человека.
Человек - день добрый, второй, третий, мил, весел. Допустим, я встречаюсь с ним, и он на каждом свидании показывает мне себя только с лучшей стороны. Всегда добрый, веселый, всегда в тонусе, слова резкого не услышишь. Сколько мы будем с ним встречаться? Допустим две недели или три… Да хоть месяц. Я не стану доверять ему до тех пор, пока не узнаю его с плохой стороны. Не увижу, каким образом он злится, раздражается, возможно, унывает, находится в меланхолии. Откуда я знаю, может быть, он при мне миляга милягой, а когда никто не видит, кричит на свою престарелую мать или мучает аквариумных рыбок? Всякие же маньяки попадаются. Самое нормальное – это когда у человека время от времени бывают вспышки гнева да краткие периоды подавленного настроения. То есть когда злится – ругается матом, а когда хандрит – сидит грустный и ни с кем не хочет разговаривать. Вот я, например, такая, самая обыкновенная.
А вот, например, об одном типе слышала, он кошек любил вешать. Не знаю, может, и до сих пор вешает. Реальная история.
На краю одной деревни в одном доме жила семья, нормальная такая семья, мама, папа, дочь и сын, ничем с виду не примечательная. Только вот папа - идеальный муж и отец, семьянин всем на загляденье. У всех баб мужья, как мужья, пьют каждый выходной по черному, курят и матерятся, короче, стресс снимают. А как еще в деревне простому мужику стресс снять? Не в кино же с театрами, которых тем более там нет, ходить. Индивидуумы, которые вместо того, чтобы водку пить, выращивают, к примеру, японские карликовые деревца, а потом благоговейно любуются ими, единицы, не только в деревне, но и в городе.
Вот про нашего идеального семьянина все и думали поначалу, что он там тихонько себе деревца выращивает или что-то типа того. Бывают, конечно, еще всякие доморощенные изобретатели, Кулибины, книжники, изучающие летопись родного края. Эти тож не пьют. Но их всегда держат за чудаков. А наш семьянин вроде бы ничего не изобретал и историей родного края не интересовался. Тихий, всегда ласковый, никто никогда не слышал, включая жену и детей, чтобы он повысил голос. Мягкий, добрый, жене не перечит, детей балует. Дети тоже добрые.
Повелось у детей как-то всех бездомных котят, кошек и котов в дом тащить. Ну жалко им было зверушек. Отец смотрел на это дело снисходительно. И вот у них в доме постоянно стало жить с десяток кошек и котов различных мастей и пород. Запах, конечно. Кошки чистоплотные животные, но всё же не всегда и не везде и, когда их так много, запах неизбежно появляется. Опять же шум какой-то кошачий, суета, вертятся всё время под ногами.
Наверное, все началось случайно. Когда количество кошек перевалило за дюжину (ведь они же еще и размножаются, собаки) тихий отец (ни разу ведь и не крикнул: уберите вы своих кошек и хватит всех в дом тащить!) взял парочку самых невзрачных кошечек или котят, подробностей не знаю, пошел в сарай и повесил. Как только повесил, напряжение, думается, как рукой сняло. Но он не понял от чего именно. С того дня раз в три месяца он ходит в сарай и вешает пару кошек. В доме их количество от этого не убывает, дети находят новых, да они и сами размножаются. Отец поддерживает баланс: как только количество превышает определенный рубеж, он берет парочку и вешает в сарае. Потом закапывает на огороде. И остается милым, безмятежным, добрым семьянином. Равновесие соблюдается. Все довольны. Дети остаются в блаженном неведении, они думают, что исчезающие кошки просто сбегают на улицу.
Все любят нашего семьянина, особенно бабки и женщины-домохозяйки, разговаривают с ним по душам в магазине, а пьющих мужиков не то чтобы ненавидят, но относятся к ним как бы со сварливым снисхождением, мол: «Ты пей, пей, да не запивайся. Меру знай». И всё-таки пьющий, похабник, да свой. Свой в доску. Ясно, чего от него ожидать. А тот ласковый, милый, и всё-таки слегка не доверяешь ему, потому как, а вдруг он по ночам в сарае кошек вешает? И правда – вешает.
Но, в общем, понимаешь, к чему это я. Даша всегда - живу с ней неделю, две, три, месяц - оставалась позитивной, ни разу не показала обычной девчачьей разрядки, ни скандала, ни ругани, ни истерик, ни просто раздражения. Можно было подумать - не девушка, а черепаха с непробиваемым панцирем. Живет так, будто бы агрессия мира её не касается. Я долго из-за этого не доверяла Даше. Иногда даже злила её специально, ну на столе там насвинячу и за собой не уберу, пьяная приду посреди ночи домой и в одежде спать завалюсь. Ничто не берет. Спокойная, как удав. Ну, конечно, поругивала меня беззлобно, с шутками-прибаутками, любя. Прямо не человек из крови и плоти, а бездонный источник любви. Я долго искала в ней какой-нибудь подвох, тщательно замаскированную темную сторону. Ну не бывает такого, чтоб человек был без темной стороны! Грешным делом следила за ней, подозревала, что она наподобие того семьянина в тайне от всех издевается над беззащитными живыми созданиями: купит в зоомагазине морских свинок и пытает их потом в подвале. И так кормит свою темную сущность. А людям всегда предоставляет на обозрение светлую.
Надо сказать, я не только это подозревала и это в последнюю очередь, скорее всего, я ожидала раскусить в Даше тайную истеричку. Темные стороны у женщин отличаются большим разнообразием. Изрядное количество благовоспитанных, интеллигентных барышень направляют разрушительную энергию, принятую от мира не во вне, а на себя. Плаксивые, нервные, хрупкие создания. Это торговке с рынка ничего не стоит обматерить покупателя-хама. А эти воспитанные, блин… Иногда попадаются такие извращенки…
Короче говоря, искала я, искала в Даше какой-нибудь выгиб, не могла я переносить её, прямо скажем, идеальную безупречность во всем. Страшное невообразимое извращение надеялась я откопать в ней. И если б откопала… то полюбила бы еще сильней. За недостатки мы любим близкого человека сильней, чем за достоинства.
Разгадка пришла случайно, как это почти всегда и бывает.
Дело было в июне. Как раз закончилась летняя сессия и вся нервотрепка, связанная с ней. Сам, наверное, знаешь, какой это стресс – экзамены. Я обычно после сессии всегда напиваюсь в хлам, расслабляюсь, так сказать. Многие так делают. А вот по Дашке я никогда не замечала, чтоб она сильно уставала после экзаменов. Период сессии для неё это продолжение семестра – ровная спокойная работа. Весь семестр она внимательно, размеренно учится и после - также внимательно и спокойно готовится к экзаменам и сдает их. Никаких авралов, никакой нервотрепки. Даже если и не успевает что-то сдать в зачетную неделю (и у неё такое случается) и приходится заниматься ночами, она никогда не нервничает. Знает, что всё успеет сдать. И меня успокаивает.
Короче, дело было после сессии в июне, я как-то просыпаюсь около пяти утра, не помню уж отчего, попить, наверное захотелось… Последний экзамен сдан вчера… Первый день летних каникул, можно сказать. Спи хоть до обеда.
В общем, встала я и - на кухню, воды попить. Смотрю, там Даша сидит на стуле перед окном, ноги под себя поджала и в окно смотрит. Я подхожу к ней. Она неподвижна. Даже не обернулась. Заглядываю ей в лицо, спрашиваю: «Дашка, ты чего не спишь?» А у неё, представляешь, на лице - слезы
- Дашка, ты чего? – в растерянности спрашиваю я.
А она, не обращая на меня ни малейшего внимания, продолжает смотреть в окно.
А за окном над крышами домов, над антеннами загорается яркий золотисто-алый рассвет. Медленно поднимается красный диск солнца. Алый с золотым цвет ярок и одновременно нежен, и так неописуемо прекрасен, что глаз не отвести. И вот ты смотришь, не отрываясь, и тебе кажется, что ты видишь движение встающего солнца и боишься моргнуть, потому что не хочешь пропустить ни единого момента этого движения. За окном тихо, только две птички перепискиваются. Как зачарованная смотрела я вместе с Дашкой в окно на рассветное солнце.
Потом перевела взгляд на Дашкино лицо, хотела опять спросить: «Что случилось? Почему ты плачешь?», но гляжу только – алое зарево отражается в её слезах, застывших на лице, и оттого слезы похожи на две крупные бусины из розового хрусталя.
Я молчу.
А Даша, не отводя глаз от рассвета, говорит: «Посмотри, как красиво». И всё. Мне всё стало ясно.
В предрассветные минуты город как будто застыл, всё спит; чудится, что этот застывший город - какой-то другой город, город из безлюдной волшебной реальности, обнажающейся ненадолго синими сумерками. А потом приходит день и наш город возвращается. И с ним наша привычная реальность.
Последние слова Маши прозвучали под аккомпанемент гармошки. Мотив напоминал марсельезу. Музыка стремительно нарастала слева от нас. Она была громкая, бодрая, переливчатая, с легкой хрипотцой. Я был поражен столь странным звуковым явлением. Откуда эти звуки? тем более марсельеза.
Мы посмотрели на источник звука. Это была старая, деревянная с длинными бурого цвета мехами и латунными уголками гармоника. Играл на ней высокий, тощий, широкоплечий пожилой человек в длинном, застегнутом на все пуговицы плаще цвета хаки. На голове у человека была надета старая фуражка с изломанным козырьком. На груди ярким пятном выделялся алый бант, видимо, символ принадлежности к революционному движению девятьсот пятого года. Человек, у него было костлявое, морщинистое, длинное лицо, приблизился к нам и стал играть марсельезу персонально для нас, быстро бегая длинными темными узловатыми пальцами по клавишам. Я не знал, что и подумать. Просто пялился на этого странного революционера. Плащ, перепоясанный бельевой веревкой, помятые брюки, обшарпанные ботинки, кепка, лицо, вытянутое к костлявому подбородку, покрытому редкой щетиной – вблизи всё выглядело изношенным и пыльным. Только алый бант на груди буквально ослеплял нас своей свежестью и чистотой. Бант привлекал к себе всё внимание.
Человек поиграл еще немного перед нами – гармошка его шипела, пропуская в отдельных местах, заклеенных синей изолентой, воздух. Потом снял кепку, показав полуоблысевший серый кочковатый череп, и протянул нам – в кепке находилось несколько засаленных десятирублевок. Очевидно, что человек собирал пожертвования на благородное дело социальной революции. Наверное, он не понял или позабыл, что революция уже давно свершилась, целей своих не достигла, преобразовалась в античеловеческий режим и, в итоге, развалилась. Всё вернулось на круги своя.
Я после долгой возни извлек из кармана джинсов несколько монет и положил в кепку. Революционер-гармонист водрузил её на голову и с достоинством удалился. Он был очень высокий, худой, и широкоплечий. Плащ висел на нём как на вешалке, собираясь многочисленными складками на тонкой талии, где опоясывался веревкой.
Я глотнул пива.
- Что тебе стало ясно? – спросил я.
- Насчет Даши? – Маша задумчиво глядела вслед уходящему старику.
- Да.
- А ты не понял? – Маша перевела взгляд на меня.
- Не знаю. Кажется, не совсем.
- У неё, как и у всех людей, есть своя скрытая сторона натуры. Тайная. Понимаешь? Но эта её тайная сторона не тёмная, а наоборот, светлая. Её тайная часть светлее, лучше, чем явная. Что мне и удалось случайно обнаружить. Вот такое она чудо.
IX
Наступила зима. Сначала было всё тихо и спокойно: немного снега, не сильный холод. А перед Новым Годом как будто снежные мешки в небесах все разом порвались, землю завалило толстыми тяжелыми сугробами. В раз встали троллейбусы. На дорогах, засыпанных снегом, образовались пробки. Народ с утра длинной темной недовольной колонной шел на работу. Во второй половине дня вышли снегоуборочные машины и стали чистить. К утру следующего дня снег с дорог был убран, машины снова пошли, но к обеду вновь повалил такой снегопад, что сами грейдеры и трактора застряли в нем, как котята, брошенные в глубокий сугроб. Они барахтались в нем, чадили черным дымом, урчали, водители матерились и курили папиросы.
Троллейбусы, перекошенные, не могли сдвинуться с места, частные автомобили бессильно буксовали… А на крыши им всё падал и падал белый плотный пушистый снег. Он покрывал крыши автомобилей толстой шапкой. Всё было затянуто белой непроглядной пеленой. Люди, застревая в снегу, двигались практически на ощупь. Снег кружился и залеплял им глаза.
Одна военная буро-зеленая танкетка, весело раздвигая узкими гусеницами сугробы и поднимая снежную пыль, быстро мчалась вперед, огибая вставшие автомобили и троллейбусы. В маленькое окошко было видно, что внутри кабинки в теплом желтом свете сидят двое: молодой парень в распахнутой гимнастерке – водитель и важный дядька в пальто и с портфелем на коленях.
К вечеру следующего дня снегопад унялся, и только редкие одинокие снежинки кружили в воздухе и не падали. Горели желто-туманные уличные фонари и, в общем, всё было очень красиво. Дорожные службы приноровились-таки к столь неожиданно снежной погоде, и за ночь большая часть снега была расчищена, по обочинам дорог выросли огромные валы снега, транспорт вновь пошел.
Трудно пришлось дворникам, ведь у большинства из них ничего нет, кроме метлы и лопаты. Однако и они в своих дворах проделали узкие дорожки, зажатые по бокам большими вышиной в пол человеческого роста снежными буграми. В этих буграх дети выкапывали пещеры и сидели в них, чувствуя себя доисторическими людьми. Возможно, курили, играли в карты, возможно, делали еще что-то запрещенное, однако, укрытые от всех взрослых глаз, чувствовали себя как никогда свободными.
Дворик дома, где я жил, старый скверик со сломанными скамейками завалило наглухо. Дворника у нашего дома не было. Об этом я догадался, когда на третий день после начала снегопадов вознамерился сходить в магазин за хлебом, кефиром и сигаретами.
«Да, дворника не видать», - подумал я, пробираясь по узкой тропе, ведущей через скверик, заваленный снегом так, что казалось, будто ползешь по норе. Нижние ветви деревьев погрузились с головой в сугробы, а верхние, нагнувшись под тяжестью снега, образовали купол. Скамейки обозначались продолговатыми буграми. Было тенисто и не очень холодно.
Глубокая одинокая тропинка вела меня к выходу из этого странного маленького снежного и уютного царства к белому свету и простору. Какая-то серая птичка юркнула в сугроб, и с ветки упал комочек снега. Внешнего мира не было слышно как всегда. Я оглянулся на дом и залюбовался: крыша, козырьки окон, выступ над входом в подъезд, поддерживаемый колоннами, все обзавелось белыми мягкими меховыми манжетами и воротниками.
Тускло светилась лампа в толстом плафоне. В ботинки набился снег, я вышел из скверика на твердую дорогу и быстро пошел в гастроном. На обратном пути, неся в пакетике булку черного хлеба и полулитровый пакет кефира, я увидел Мусю Владимировну, пытающуюся расчистить от снега площадку перед колоннами. Лопата была хорошей, новой - фанера, обитая жестью по краю, и черенок крепкий. Однако руки у Муси Владимировны были уже слабыми, и спина плохо гнулась. Я остановился, посмотрел, как она кряхтит, и сказал:
- Добрый день, Муся Владимировна. Вот снегу-то навалило!
- Да, навалило, - двигая большой пласт снега, сказала старуха. – А у нас дворник Василий, как назло с весны помер. Теперь, вот, самой приходится.
- А остальные что? Им ведь тоже ходить надо.
- Дык, а кто остальные-то? Все работают, никого нету. Одна я, пенсионерка.
- А что нового дворника не поставят? В ЖЭКе должны по идее найти.
- Не идут никто. Платят ить мало. Три тыщи всего. Пошли бы, если б комнату кому дали, так ить не дают. Василий в своей жил, щас там его сын, из деревни приехали с женой.
- Это одноглазый который? – спросил я.
- Он самый.
- Так вот он бы и работал.
Муся Владимировна, охнув, разогнула спину, достала из кармана фуфайки папиросы, спички, постукала мундштуком папиросы о черенок лопаты и как-то лихо по-матросски закурила.
- Нее-е, этот не пойдет. Лучше пить будет. Жена его содержит. Тяжела, видать, для него такая работка, - старуха выпустила через нос две струи дыма.
- А он, что дома сидит, нигде не работает?
- Не работает. Пенсию по инвалидности получает. И пропивает всё. Вот там, у торца дома, где гастроном, закусочная есть, видал, наверно. Там с утра вся алкашня собирается, и он с ними. А работать некому. Правильно говоришь, Никитос (Муся Владимировна иногда звала меня на молодежный манер Никитосом), шел бы он дворником, пенсия две тыщи, да и дворником три, уже пять, чем сидеть да пьянствовать целыми днями. Жене бы пальто купил, ходит, как… прости господи. А работы тут немного, двор-то маленький, садик только вот этот, да и всё. Я бы сама пошла, да силы уж не те.
- Ну, давайте, Муся Владимировна, лопату, я помогу, - сказал я, повесив на ручку двери пакет с хлебом и кефиром. Старуха охотно отдала мне лопату, а сама отправилась в бендюжку за метлой.
Снега было много. Через пятнадцать минут работы я снял дубленку, ощутив взопревшим телом освежающий холод. Расчистив площадку перед колоннами, я сделал по уже протоптанной тропинке удобную шириной в полторы лопаты дорожку, перекурил и принялся откапывать лавочку. Муся Владимировна облагораживала уже расчищенные участки метлой. Работа спорилась, и, надо сказать, я чувствовал себя превосходно. Давно не приходилось мне заниматься физическим трудом. Мышцы мои чувствовали приток крови и радость напряжения. Глаза испытывали удовлетворение, обозревая результат приложения физических сил. Свежий воздух, легкий морозец и физический труд взбодрили меня после долгого лежания в темной пыльной квартире. Щеки разрумянились. В голове появились какие-то новые неожиданные мысли. Наверное, в этот момент мне впервые в голову пришла идея устроиться на работу дворником.
Так получилось, что четыре последние месяца я ничем не занимался, в университет не ходил, о работе не думал. Весь сентябрь я встречался с Дашей, отчего находился всегда в сильном душевном волнении и о практической стороне жизни даже не помышлял. Вообще-то я был уверен, что начну занятия в университете с первого октября. Но не получилось. Перестав видеться с Дашей, разговаривать с ней, чувствовать её рядом, я словно бы перестал жить. И мне кажется, я понял, что во мне не хватает силы жизни для поддержания близких отношений с таким человеком, как Даша, – во мне недостаточно плотной, кипучей, цветастой энергии жизни. А потом и вовсе последние соки ушли из меня, как краска, и я обесцветился. Превратился в серую тень и стал жить в старом доме, ожидая, что появятся привидения и скрасят мое одиночество. Последние, однако, не появлялись. Возможно, опасались моего неверия. Они и без того полупрозрачны, а такое неверие способно их попросту уничтожить. Октябрьская или ноябрьская, не помню уж, встреча с Машей очень походила на яркое, красивое, счастливое сновидение, драгоценной бусинкой втесавшееся меж серых камней тяжелого ожерелья тягучих дней и ночей.
Я пришел после этой встречи домой, в свою старую квартиру с привидениями, которые боялись появляться, улегся на скрипучий диван, укрытый попоной синего бархата, изрядно пропылившейся, и тяжко вздохнул. В квартире было сумрачно. Пыльные окна нехотя пропускали жидкий осенний свет.
Быстро темнело. Я поднялся с дивана, поставил чайник, покурил, попил чаю, снова покурил, полюбовался тусклой лампочкой и с удовлетворением обнаружил, что дали горячую воду. Каждый день я клятвенно заверял себя, что всё, с завтрашнего дня начинаю учебу. Но для этого надо было завтра рано утром встать и пойти в университет. Утром, ещё темно, зябко – не могу понять, чего было во мне больше: простой лени, отсутствия силы воли, необходимой, чтобы побороть эту лень, общей психической ослабленности или глубинного сопротивления университету с его точными науками.
Как бы там ни было, у меня ни разу за всё это время не получилось сдержать свою клятву, то есть встать утром и пойти в университет. Вернее, поехать в битком набитом троллейбусе, что является не меньшим препятствием. Сначала я вставал около двенадцати дня. Ближе к вечеру меня начинала мучить совесть из-за данного самому себе и нарушенного обещания. Я буквально терзал себя, обзывал идиотом, слабаком, бессильным болезненным неудачником. Я всерьез опасался за свое будущее. Мне казалось, что если в этом году я не сумею получить диплом, то мне останется единственная дорожка – в бродяги и бомжи. Даже при минимальных затратах мне нужно было на что-то жить, и я пару раз съездил в деревню к родителям за кое-какими продуктами и деньгами. Родители чувствовали, что у меня опять начинается моя извечная печальная история, я опять не могу заставить себя учиться, и жестко начинали промывать мне мозги. Почему-то они говорили, что без диплома я пропаду, что я совершенно неприспособлен к жизни, что не смогу работать физически и так далее. Наверное, для их самолюбия очень было важно, чтобы сын получил высшее образование.
Так вот, долгими мучительными вечерами я боролся с самим собой. Уже наступила зима, я боялся, что уже не успею наверстать упущенное и сдать экзамены. Но ведь в голове моей крепко засел кол – уверенность в том, что в этом году я получу диплом. А реальное положение дел, реальное мое бессилие с каждым днем как червь-древоточец подтачивали эту уверенность.
Наступил день пятнадцатого декабря, и столб рухнул с грохотом, больно ушибив меня изнутри. И сразу же стало легче. Я понял, что диплом в ближайшее время мне не светит, в университет уже можно не ходить, поскольку всё равно уже ничего не успею. Вместе со столбом рухнула самооценка, какая у меня еще оставалась.
Убедившись, что я действительно ни к чему не способный человек, я начал потихонечку смиряться. Теперь я уже вставал не в двенадцать, а в два часа дня, а то и в три, а ложился около четырех утра. Смирение мое сопрягалось с уценкой собственных достоинств, точно так, как на новогодней распродаже уценивают товары – зачеркивают старую цифру на ценнике, а сверху надписывают новую. Иногда уценка достигает пятидесяти процентов от первоначальной стоимости.
Не в первый раз я почувствовал внутреннюю необходимость пересмотра своего отношения к миру, к себе, к людям. Не в первый раз встал вопрос, чем я хочу заниматься в этом мире. В какие-то часы мне ясно виделось, что я не смогу получить высшее образование, после чего найти нормальную работу и начать делать карьеру. В такие часы я с тошнотворной пустотой в груди осознавал, что мне следует сделать дальше: уйти из университета со справкой о неполном высшем и попробовать найти простую физическую работу. Затем я спрашивал себя: и что потом? Работать себе потихонечку продавцом, грузчиком или каким-нибудь монтажником, за маленькую зарплату и, не помышляя ни о каком профессиональном росте, ни о каком личном развитии, снимать квартирку или жить в этой с привидениями, пока дом не снесут, стареть потихонечку… Тыщу раз я думал о перспективах своей жизни. Не буду снова расписывать о всех сомнениях, мучавших меня.
Неужели всё упирается в университет и мою неспособность окончить его? Чего я хотел? Я хотел, закончив университет, получить кое-какие навыки, чтоб работать на навыках, получить ремесло и лепить горшки, чтоб зарабатывать этим на хлеб. И только. Я не собирался развиваться в этом ремесле, посвящать ему все свои силы, делать карьеру. Я видел и вижу свой путь в другом, совершено в другом, но не могу пока что внятно сформулировать, в чём именно. Возможно, потом я захочу нормально жить, как и все, избрать реальное дело, развиваться в нем, стать ценным востребованным специалистом, ведь не совсем же я глупый, в конце концов. Но сейчас я должен что-то найти, докопаться до чего-то, возможно, от чего-то избавиться, изжить в себе мистическую тягу, метафизическую неудовлетворенность бытием.
Для этого вовсе не обязательно становиться странником и ехать куда-то там в Индию, Тибет или еще куда, где можно получить мистический опыт и обрести прозрение. Вполне достаточно лежать неподвижно на диване, созерцать потолок и бороться с мыслью, что жизнь твоя кончена. Да, допустим, я смирился, что этот университет мне не окончить: не удалось получить ремесло, к которому я никогда не чувствовал абсолютно никакого интереса. Самооценка требует ответов на ряд вопросов. Почему? Я расслабился, запутался, потерял нить, отвлекся от ориентиров, какие всегда нужно держать в голове: что я делаю? почему? как? для чего?
Меня сбила с толку одна встреча.
Пошел снег, все завалил и выбелил. Я перестал мучить себя, на душе моей сделалось так же бело, как и на улице. Все чёрные мысли завалило сугробами. Неужто только до весны? Хочется верить, что весной всю грязь унесут веселые ручейки.
До Нового Года оставалось чуть больше недели. Я не думал больше о том, кто я есть, чего я стою и способен ли стать нормальным членом общества. Эти и подобные им мучительные вопросы достаточно продолжительное время заседали в моей голове. Я не мог их разрешить, в то же время очень желая от них избавиться. Я концентрировал на них всё свое внимание, все свободные силы, облизывал, обсасывал, как старый беззубый пес косточку, в результате они слились в какой-то один серый аморфный тяжелый ком, какую-то непонятную абстракцию – отдельные, конкретные вопросы уже нельзя было выхватить, словно бы тяжелый округлый камень неопределенно цвета воздвигнулся в душном тумане, заполнившем пространство моего сознания.
Всё превратилось в единую, большую тяжкую проблему, которая придавила меня и начала душить. Светлым росткам позитивных мыслей стало не доставать воздуха и света. Вскоре я перестал даже понимать, как называется эта проблема – изначально составленная из сомнений, облеченных в слова, она вдруг обезличилась, лишившись всяких символов, и за гладкую её холодную поверхность не могло зацепиться ни одно слово. Я реально начал ощущать неприятную давящую тяжесть в голове, как будто бы действительно в ней засел камень. Я ужасно много курил, мало ел, спал днем, а ночью пытался избавиться от наваждения, захватившего меня. Силы мои убывали, однако страсть разрешить эту проблему без названия, кажется, только увеличивалась. В одну из ночей (формально я пытался читать книги или газеты, в действительности же боролся со своей проблемой) до меня вдруг дошло, что вот уже несколько недель к ряду я пытаюсь разрешить коан, дзэнскую парадоксальную задачу, выдаваемую в некоторых дзэн-буддийских монастырях монахам наставником с целью, чтобы они, разрешив коан, постигли сатори-просветление.
Например, есть такой коан:
«Гусенка посадили в бутыль и кормили его там. Когда он вырос, выяснилось, что через горлышко бутыли он уже не пролазит и поэтому выбраться не может. Как освободить выросшего гусенка из бутыли так, чтобы и бутыль осталась цела и гусенок жив?»
Широко известный коан, приводимый в качестве примера во многих книжках о дзэн-буддизме для европейцев. Ученик во что бы то ни стало должен разрешить этот коан. И вот он день и ночь думает, как же вытащить этого гуся из бутыли? Месяц думает, два, год, второй… Зациклился на этой мысли, стал почти что параноиком, всюду ему мерещатся бутылки с сидящими в них проклятыми гусями. Ночами часто снится один и тот же кошмар: белый гусь сквозь стекло бутыли гулко кричит человеческим голосом: «Вытащи меня! Вытащи меня!» скребет клювом и сучит лапками. Монах приближает лицо к бутыли, поскольку не может разобрать слов гуся – ближе, ближе – на стекле видно отражение приплюснутого желтого носа, сквозь стекло – яростным огнем ненависти горит круглый глаз гуся. И вдруг монах обнаруживает, что это не гусь заперт в бутыли, как в ловушке, а он сам вместе со всем миром находится в огромной бутыли, а гусь, теперь уже кажется, что он насмешливо улыбается, примыкает вплотную круглым глазом к стеклу и говорит: «Что попался, Акихиро-тян?»
Монах от ужаса просыпается, и невдомек ему, что во сне ему явилась подсказка разрешения главного коана его жизни. Ему нужно было просто прийти к настоятелю и сказать: «Я решил коан».
- И каков же ответ? - спросит старый настоятель, поигрывая бамбуковой тростью.
- Гусь уже свободен, - скажет монах.
Настоятель с вероятностью пятьдесят на пятьдесят хрястнет его тростью по шее и заявит, что ответ неправильный, либо же поздравит с преодолением очередной ступени на пути к окончательному пробуждению. Если монах действительно постиг суть коана, ответ настоятеля ему уже не важен, а то, что он пришел к нему – пустая формальность, как и слова, выражающие правильный ответ. Ибо он постиг решение сердцем, и этого у него уже никто не отнимет.
Я понял, что решаю свой коан, задачу, которую мне никто не задавал, но, тем не менее, я желаю решить её во что бы то ни стало, поскольку тяжесть в голове мне уже порядком надоела.
Я проснулся днем – свет был белее, чем всегда. Выглянув в окно, я увидел много нового снега. А когда вышел на улицу, чтобы сходить в магазин за хлебом, кефиром и сигаретами, поразился – весь наш скверик завалило по уши. Узкая глубокая тропинка в свежем сугробе петляла под нависшими снежными лапами деревьев.
«Снег людям не преграда, они всегда проложат тропинку», - подумал я, любуясь преображенным сквериком. Весь он напоминал белую мягкую горницу волшебного дворца или, лучше, терема, в котором живет Морозко. Там, где недавно торчали черные спинки скамеек, находились белые бугры, нижние ветви кленов, придавленные сверху и погруженные в сугроб, образовывали небольшие снежные пещерки. Белые купы смыкались над головой. Тишина, спокойствие – поистине завороженное царство. Дышится легко, голова слегка кружится от свежего морозного воздуха. Внезапно я почувствовал, что в голове моей пусто, тяжелой давящей проблемы больше нет, камень куда-то исчез, и как это произошло – непонятно. Видимо, коан разрешился как-то сам собой. Но в таком случае, каков же ответ? И я понял, что не знаю ответа. Спроси меня, невидимый настоятель, ничего не смогу ответить. Ни вопроса, ни ответа, ни настоятеля, ни монастыря - одна снежная, белая, легкая, свежая, приятная пустота.
Возвращаясь из магазина, я увидел старуху Мусю Владимировну, сгребающую лопатой снег, и помог ей, расчистив площадку перед подъездом и дорожку.
Через три дня я сходил в ЖЭУ и устроился дворником в наш двор на оклад 2950 рублей. На хлеб, кефир, макароны, чай, сахар и сигареты должно хватить. Еще мне всегда продуктами помогали родители. Но я решил с Нового Года ездить к ним по возможности реже. Рационализацией данного решения выступила экономия денег и времени на дорогу. На самом деле я желал попробовать жить совсем без родительской помощи, независимо - и морально, и материально. И еще, мне было стыдно являться к ним никудышным сыном, сыном, не оправдавшим никаких надежд, а именно таким человеком я для них стал.
Требовалась разлука, чтобы родители поняли, что я не могу быть оправданием чьих либо ожиданий, что у меня - своя жизнь, и порой она не согласуется с их представлениями о том, какая жизнь правильна, а какая нет. Отец никогда бы не признал, что его сын, то есть я – умственно неспособный человек для высшего образования и хорошей карьеры. Для него это всё равно, что убедиться в моей умственной отсталости. Мама просто желала, чтобы я жил хорошо, для чего нужны нормальная работа, деньги, кредиты, мебель, одежда и так далее. А я обо всем этом уже перестал думать, я изжил свой коан, познал легкость и белизну пустой мысли и устроился работать дворником.
Много времени такая работа не отнимала. Это поначалу только было тяжело с непривычки, а после я приноровился и тратил на уборку территории, в какую включались: скверик, дорога перед парадным входом и небольшое пространство вокруг дома – не более одного часа в день. Крупный снег был убран; повторения таких мощных снегопадов пока, слава богу, не ожидалось. С приближением весны надо будет долбить лед, но до этого еще далеко.
Поток времени замедлился. Я обнаружил, что стараюсь не высовываться из микрозаповедника, ограниченного старым домом и сквером; снаружи течет другая жизнь, быстрая, сумбурная, суетливая, а здесь внутри – покой и умиротворение. Мир для меня очень четко поделился на две части. Первая часть - мой внутренний субмирок – квартирка, в которой я жил, темный коридор, отчасти квартира Муси Владимировны, к которой я изредка заходил на чай, подъезд, подвальная каморка, в которой хранился дворницкий инвентарь (метлы, лопаты, скребки, спецовка, фуфайка, ведра), сам дом в целом, то есть его экстерьер – два этажа, высокие окна, блекло-розовые обшарпанные стены, круглые оббитые колонны перед входом; и территория моего владения как дворника: сквер и площадь по периметру дома, вот и все элементы моего субмира.
Я действительно ощущал себя его собственником, это ощущение было сильным и едва не доходило до того, что и жильцов я не начинал считать крепостными душами, принадлежащими мне. Но это, конечно, мимолетная фантазия. В действительности же, кроме Муси Владимировны, я практически ни с кем еще не был знаком, да и не стремился к знакомству, поэтому все они воспринимались мною, как силуэты или как тени. Они тихо утром уходили на работу или кто куда, так же тихо вечером приходили, готовили еду, ужинали и ложились спать. Ко мне не приставали. Вторая часть – внешний мир, который воспринимался мною, как безбрежный, бурный, редко спокойный, холодный океан. Не было у меня особого желания выходить в этот открытый океан, покидая уютное гнездышко моего субмирка, за которым я ухаживал в качестве дворника. И не то чтобы я кого-то там боялся, людей там, акул, пиратов или троллейбусов с автомобилями, просто некомфортно мне было находиться вне моего мирка. Снаружи покой мой всегда нарушался всякими впечатлениями, которые приносили различные волнения, приятные или не приятные – без разницы. Мне нужно было отдохнуть от всяких пертурбаций мира, окрепнуть в своей неожиданно обретенной безмятежности, подождать, пока она пустит в меня корни и станет моей философией жизни. А там можно и в открытое плавание.
«Уже весной, - чувствовал я, - я вновь смогу свободно гулять по городу и дышать ветром».
Время сжимаемо и растяжимо. Мы постигаем время через наше внутреннее ощущение, если мы хотим его чувствовать. Объективное время – отрезок длительности между двумя событиями, разграфленный хронометром, мы можем воспринимать, отмечать в уме или в блокнотике цифрой, видеть, фиксировать, использовать в вычислениях. Но нам сложно его чувствовать. Обычно ощущение трудно накладывается на метрическую линейку или циферблат часов. Если бы это было легко, то один раз приведя в соответствие наше чувство и то, что мы видим на циферблате, мы могли бы только по этому внутреннему чувству точно воспроизводить показания хронометра. Но внутри нас время растягивается и сжимается, в зависимости от нашего настроения, отношения к пространству, миру и его изменениям.
Вскоре после того, как я стал дворником, у меня появилось очень много незанятого времени по аналогии с пространством - целые залы, коридоры и большие комнаты, которые надо было чем-то заполнять. Надо было куда-то идти, чем-то заниматься, тратить деньги или зарабатывать их, заводить знакомства и общаться, звонить друзьям и приглашать их в кафе, что-то планировать и осуществлять свои планы. Но ничего этого мне не хотелось, всё это меня пугало. Я не желал покидать своей каморки, скверика, своего субмирка. Но чем-то мне надо было заниматься, заполнять длинные гладкие часы, целые десятки часов пустого времени, которые уже начинали меня тяготить.
Вот я встал в четыре часа утра (когда никуда не надо спешить, в 4 утра встается на удивление легко), не спеша умылся над помятой раковиной в полутемной прихожей, вскипятил чайник, наблюдая, как он медленно закипает на синем огне. За окном еще ночь. Налил себе чаю. От него поднимается белесый пар. На кухне прохладно. Слушаю тишину. Что-то постукивает в коридоре. В прихожей в раковину упала капля воды из крана. Вот в этот промежуток между четырьмя и пятью часами утра находится участок безвременья, провал во времени, в который, если пожелаешь, можно войти и уйти неведомо куда, покинув наше плотное течение времени, да и пространство, наверное, тоже. Возможно, некоторый процент без вести пропавших людей исчезает каждое утро в этом провале. Страшно даже вообразить, куда они уходят. Пробуешь представить и чувствуешь, как в голове словно бы образуется вакуум.
До семи утра я работаю: убираю снег, долблю наледь, подметаю прихожую в подъезде, сшибаю сосульки с края навеса. На мне – синяя униформа, подарок родителей – теплые штаны и бушлат с надписью на спине «Уралсибнефтепровод». На голове – цигейковая ушанка. В таком обмундировании мне бывает жарко работать, поэтому я сильно не напрягаюсь, чтобы не потеть. С утра, вообще-то, холодновато, но днем стоят не такие уж сильные морозы для середины зимы – минус 12-18;С. Снега не было – работы практически нет, что мне даже досадно. Я немного подмел площадку, дорожку и принялся разрабатывать новый участок сугроба, чтобы еще больше расширить очищенный сектор. Я задумал проложить дорожку от центра скверика под одиноким фонарем до прямоугольной стойки из труб, на которой жильцы выбивают ковры. Поработав немного, я решил, что на сегодня хватит.
На первом этаже слева от колонн зажегся свет – это Старая Мышь(одинокая маленькая женщина лет под пятьдесят) проснулась и зашла на кухню, ей – к восьми на работу. Работает она недалеко отсюда в почтовом отделении. Уже тридцать лет сидит в этом почтовом отделении, ставит штампы на бандеролях, клеит марки и заполняет какие-то бланки.
Старая Мышь встала – это сигнал к тому, что мне пора завершать работу. Я присаживаюсь на лавку под фонарем и закуриваю. Табачный дым на морозном воздухе имеет другой вкус – более терпкий. Спать совершенно не хочется. Впереди целый день и снова встает вопрос: чем мне его занять?
Так случилось, что я увлёкся чтением. Сначала взял пару книг у Муси Владимировны, таких же старых, как она сама, – это были роман Жорж Санд «Консуэло» и сборник рассказов какого-то еврейского писателя советских времен, сейчас уже забытого. От скуки и от невообразимо растянутого времени я увлекся длинным романом «Консуэло» и прочел его за неделю. Смешные рассказы писателя-еврея мне тоже понравились.
Потом, это уже после Нового Года, я как-то случайно оказался в центе города и так же случайно забрёл в книжный магазин, имевший название «Книжная поляна».
«Книжная поляна» - аллюзия на известное литературное место. Наряду с произведениями Льва Толстого в магазине продавалось много других книг разных авторов, жанров и направлений. Классика, книги современных авторов, отечественных и зарубежных, детективы, фантастика, мистика, любовные романы, техническая литература – всё было распределено по отдельным полкам. Справа при входе посетитель сразу же обнаруживал полки, отведенные для так называемой серьезной литературы, включающей в себя классику и постмодерн. Далее шли детективы, фэнтези, фантастика, мистика, эзотерическая литература, специальная литература, еще имелись стеллажи с детской литературой и с книгами, посвященными здоровью.
Собственно говоря, за исключением одной особенности, магазин «Книжная поляна» мало чем в порядке ассортимента и цен отличался от прочих книжных магазинов нашего города. Я стал его постоянным клиентом из-за того, что в нем через единую компьютерную сеть, охватывающую почти все издательства нашей страны, можно было заказать любую, имеющуюся в наличии книгу. Говоришь название автора, продавщица вводит в компьютер, запрашивает наличие, смотришь цену, внешний вид, количество страниц, заказываешь и через семь, много десять дней, приходишь в магазин и получаешь нужный экземпляр, причем всего на три процента дороже его обычной стоимости. Очень дешево и удобно.
Короче говоря, я стал часто ходить в этот магазин. Заказывал себе всякие книги, которых нет на полках, покупал те, которые есть, приносил домой и с удовольствием читал. Таким образом, примерно раз в две недели я обязательно появлялся в «Книжной поляне». Не последнюю роль сыграла и моя симпатия к одной из продавщиц, блондинке лет 30-ти с короткой стрижкой. Её звали Оля. Я с ней даже не пытался заговорить, мне было достаточно только иногда посматривать на неё с расстояния.
С началом весны я стал осознавать себя постоянным клиентом «Книжной поляны». Ударился в чтение, как в период между пятым и восьмым классом средней школы. А что мне было еще делать? Как проводить свободное время? Ни с кем я практически не общался, просто не возникало желания. Денег у меня имелось немного, и все их я тратил на еду, книги и сигареты, больше ничего не покупал.
А Новый Год, кстати говоря, я встретил с родителями в деревне, как говорится, в кругу семьи. Это чтобы вы не подумали, что этот самый лучший праздник в году я провел в одиночестве, запершись в своей съемной старой конуре.
До конца зимы я прочел полтора десятка разных книг (пару раз я наведался в университетскую библиотеку), выкурил четыре блока сигарет L&M liths, расчистил от снега большую часть скверика перед нашим старым особняком.
X
Где-то в середине марта в гости ко мне пришли Лариса и Леонардо. Они не только ко мне пришли, но и к Мусе Владимировне, которая, несказанно обрадовавшись, устроила чаепитие. Сначала она вздумала, было, испечь манник, но потом, рассудив, что это долго, схватила авоську, кошелек, накинула на плечи ватник, голову повязала шалью и убежала в гастроном за тортом. Лариса не хотела отпускать старуху, говорила, что сама сейчас сходит и купит всё, что нужно, но разве её переспоришь? Муся Владимировна сказала, что ей всё равно сегодня нужно было в магазин.
Стоял солнечный день, снег подтаивал, с крыш капала вода, сосульки, ночью замерзая, удлинялись.
Леонардо весь черный – грива черных волос, зачесанная на бок, подведенные черной тушью глаза, черные губы, молча, не снимая черной шинели морского офицера, уселся на стул. Вокруг шеи его был намотан черный шарф. Кожаные черные брюки скрывали высокие голенища массивных военных ботинок – в канавках толстой рифленой подошвы начал подтаивать снег, обрисовывая полоской влаги контур следа.
«Раздевайся, не в кино пришел», - ласково сказала ему Лариса, снимая длинное ярко-красное кашемировое пальто. Сначала Леонардо даже очки темные не хотел снимать – так и сел в них, черных, прямоугольных. И Лариса, и Леонардо, как только солнце, набирая весеннюю силу, стало светить ярче, отражаясь от еще не растаявшего снега, перестали выходить из дома без черных, мощных, специально для этого сезона предназначенных солнечных очков.
Мы сидели в квартире Муси Владимировны, дожидаясь её возвращения с тортом. Лариса заварила свежий чай, по-хозяйски управляясь на кухне. Леонардо, после того как отдохнул на стуле в прихожей, соизволил снять свою шинель, однако шарф разматывать не стал, закинул длинные его концы за спину. Лариса предложила ему разуться и надеть тапки, на что он ответил категорическим отказом, так и остался в своих мощных ботинках и, когда редко передвигался по комнате, оставлял чистые мокрые следы на половиках и полу.
Я сидел на диване и молчал. Мне было интересно наблюдать за этой парочкой. В последние два месяца я понял, что мне гораздо легче просто наблюдать за людьми с некоторого расстояния, чем общаться с ними. Лариса практически не изменилась, всё тот же тонкий стан, элегантность и аристократическая красота, всё тот же горьковатый запах духов. Она бросала на меня длительные взгляды, ямки под глазами вроде бы стали темнее, чем раньше, но в начале весны все мы выглядим не лучшим образом. Однако сами глаза светились изнутри ярко, серо и прозрачно. «Огонь её духовной жизни пылает», - подумалось мне.
Леонардо так же не измелился, времени-то прошло совсем немного. На дикобразовых его черных волосах, на самых кончиках появилась серебристая белизна. Сталь и серебро за исключением одного колечка в левом ухе, с бровей, носа и ушей были убраны. Наверное, они были удалены на зиму, и вскоре, когда станет тепло, Леонардо снова вденет их в свою плоть. А может быть, и нет, не знаю.
Муся Владимировна принесла белковый торт, свежий, утрешний, как сказала она. Мы расположились в зале за большим старинным темным и лакированным круглым столом, покрытым желтой скатертью. Над самым столом висел большой зеленого шелка с бахромой, свисающей по краям, абажур.
Я пил чай с топленым молоком из большой старой кружки. Кусок торта с воздушным белоснежным кремом и полосками шоколада поверх корочки лежал на широком с золотой каемкой блюдце. Чайная ложка у меня была серебряная с круглой чашечкой. Такие же ложечки были и у Ларисы, и у Леонардо и у самой Муси Владимировны, которая торт не ела, она прихлебывала чай из глазированной мелкой чашечки в прикуску с вишневым вареньем.
Муся Владимировна специально для чаепития достала из горки старинный сервиз.
Старуха до слез была рада приходу гостей. Ларису она привечала, словно дочь родную, а Леонардо, как придурковатого, но не менее любимого племянничка.
Первый раз она встретилась с ним около года назад, когда однажды ночью Лариса и он пришли к ней прятаться от кого-то. Леонардо выглядел примерно так же, как тогда на кладбище, когда я с ним познакомился. Тот же камзол без рукава, плащ, рваные колготы, макияж и железные клыки во рту. Увидев это чудо, Муся Владимировна заохала и отправилась на кухню пить валокордин. Лариса всё никак не могла успокоить бедную старую женщину, и все её слова, что Леонардо никакой не антихрист и не упырь, а добрый и скромный человек, проходили мимо её ушей. Она еще долгое время не решалась приблизиться к Леонардо без распятия в руках ближе, чем на три метра, и терпела его в квартире только потому, что он друг Ларисы.
Потом Муся Владимировна еще несколько раз принимала в гостях Ларису и Леонардо, но каждый раз просила Ларису, чтоб она не приводила к ней этого нехристя и вообще чтоб распрощалась с ним навсегда и сходила потом в церковь. В конце концов, Муся Владимировна привыкла к Леонардо и перестала испытывать при его виде суеверный ужас, но все еще называла нечистью, или сатаной, или упырем. Теперь эти слова звучали в её устах просто как прозвище, каким наделяют, например, деревенского дурачка. Леонардо тоже сначала невзлюбил Мусю Владимировну и часто спрашивал Ларису, не померла ли еще та безумная старуха, к которой они ходили в гости две недели назад. Он всерьез думал, что она на днях должна помереть.
Взаимное признание и примирение произошло, когда один раз Лариса, Леонардо и еще какая-то девушка по имени Наташа, пришли к Мусе Владимировне под вечер навеселе. У девушки Наташи была с собой гитара в чехле. Собственно говоря, веселая компания не желала лишний раз беспокоить старую женщину, они намеревались только взять у неё ключи от пустовавшей квартиры с привидениями, той самой, в которой сейчас живу я, и в этой квартире продолжить празднование Духова дня. Однако Муся Владимировна, видя, что в компании две девушки (это её каким-то образом успокоило) пригласила всех к себе на чай. За чаем Леонардо, что делал крайне редко - раз или два в году, взял в руки гитару и жалостливо, проникновенно и душевно, как это умеет только он, тоненьким дрожащим голоском спел какой-то романс 19-го века с целым куплетом на французском языке. Муся Владимировна растрогалась и пустила слезу. Песня навеяла ей воспоминания дней давно минувшей молодости. Леонардо отложил гитару, сделал глоток чаю (в этот раз к чаю была шарлотка) и показал Мусе Владимировне маленький деревянный нательный крестик, который носил на веревочке под целой грудой разных символов и амулетов на цепочках и кожаных шнурках. «Этот крестик мне подарила моя прабабушка Глафира, царство ей небесное. Она и научила меня этой песне», - сказал он.
Лариса, между прочим, сама точно не знала, правду сказал Леонардо или нет, была ли у него прабабушка Глафира, знавшая старинные романсы, или он всё выдумал, но в контексте душевного чаепития, решила она, данный вопрос излишний.
«Как звать-то тебя, родимый?» - глядя на Леонардо мокрыми глазами, спросила Муся Владимировна.
«Леонардо», - ответил Леонардо.
«Лёня, значит. Буду тебя Лёней звать, как братца моего покойного».
«Спасибо», - зачем-то сказал Леонардо и потянулся за новым куском шарлотки.
Лампа большого зеленого абажура, свисающая над столом, походила на большую зеленую медузу, тихо плывущую в прозрачной морской воде. Бахрома по её краям шевелилась.
- А зачем ты вырядился-то, как нелюдь проклятый? прости меня Господи, - добродушно спросила Муся Владимировна.
- Это мой имидж, - не менее добродушно ответил Леонардо и отпил из чашки чай.
С того вечера Муся Владимировна перестала называть Леонардо нехристем, дьяволом, нечистью или упырем. Если только иногда за глаза и в шутку. А Леонардо перестал после каждого посещения хоронить её.
Я сидел напротив Муси Владимировны, которая водрузила на голову белый крахмальный чепец с кружевной оборкой, справа от меня сидела Лариса, а слева - Леонардо. Торт показался мне необыкновенно вкусным. Легкий, мягкий, с воздушным белым кремом – внутри него имелась прослойка земляничного джема. Большой ломоть торта лежал передо мной на блюдечке. Я любовался белым кремом, бежевым мучным телом с вкраплениями винного цвета изюма, сочной красной полосой джема в его разрезе и старательно сверху вниз, проламывая тонкую корочку на креме, отрезал себе ложечкой часть так, чтобы не разрушить целое и отправлял в рот. Когда во рту среди сладкого месива кекса, крема и джема я нащупывал сочную изюминку, восхищению моему не было предела.
Лариса и Леонардо ели торт не так увлеченно, как я, а мимоходом в прикуску к чаю и к разговору. Они обсуждали дела того бурного разнообразного внешнего мира, в котором вращались, часто перемещаясь из одной его точки в другую. Для меня, в последнее время старающегося не высовываться за пределы старого скверика, их слова звучали порой чудно. Но я узнавал эти фразы, интересы, неизвестные мне затеи, ведь и я, как и Лариса, и Леонардо, всё еще был очень молод.
- Сколько вас было? – спрашивала Лариса у Леонардо.
- Не считая Альмиры, четверо, - словно бы нехотя отвечал он.
Лариса улыбалась. Она уже пару раз с начала чаепития разражалась веселым смехом от слов Леонардо и теперь сдерживала себя, чтобы не смутить рассказчика. Леонардо, как я понял, очень легко было смутить чем угодно.
- То есть пятеро, да? А почему не считая Альмиры? – Лариса уже целую минуту ложечкой ковырялась в своем куске торта и все никак не могла зачерпнуть, только напрасно нарушала целостность ровного его, красивого среза.
- Ну мы были как обычно в своем прикиде, а она костюм надела и еще шапку такую высокую, норковую. Выглядела, как не знаю кто, как бухгалтерия какая-то. В том департаменте, в общем, такие же сидели, костюмы, прически, улыбки.
- А вы разделись что ли?
- Да, потом. Сначала прям так пришли. Нас не пустили, попросили вернуться на первый этаж, а потом в гардероб в подвале. Хорошо, что лифт был, а то бы я во второй раз ни за что не пошел.
- А на какой этаж?
- На четвертый.
- Дак это где вообще? Не в бизнес-доме «Спиридонов»? – Лариса наконец-то зачерпнула кусочек торта. В ложечке её я заметил, по меньшей мере, три изюмины.
- Да, в «Спиридонове», - как будто обиженно ответил Леонардо, - чтоб я туда еще пошел… Все эти коридоры, офисы, служащие в костюмах… как в стоматологическом кабинете. По крайней мере, ощущение было аналогичное. Ужас… И че мы, вообще, поперлись в этот департамент? Я сразу сказал, что нас выгонят оттуда.
- Про какой департамент ты всё время говоришь? Вы же за визами ходили? Может, ОВИР?
- Может и ОВИР, хотя нет, не ОВИР. Там, в общем, какой-то немецкий комитет или центр. Департамент, короче говоря…- ответил Леонардо.
- И что, там визы дают?
- Ну, как я понял, там вообще вопросы об эмиграции в Германию решают.
Лариса усмехнулась:
- Вы эмигрировать что ли собирались?
Леонардо задумался. Он пристально смотрел в свою пустую чашку и, наверное, решал, хочет он еще чаю или нет. На его блюдце оставалась треть его куска торта.
Муся Владимировна со словами: «Да, да, внучка у Бабушкиной туда ходила, немецкий центр, чтоб документы получить в Германию. Но она вроде как эмигрировала», - взяла чашку Леонардо и понесла её на кухню, чтобы там наполнить новым чаем.
- Дак а че вы туда-то поперлись? Надо было в ОВИР, - сказала Лариса.
- Не знаю, я вообще никуда не хотел. Это Альмира всё.
- А зачем вам в Германию? – спросил я. Это были те единственные несколько слов, которые я сумел выдавить из себя за всю встречу.
- На фестиваль собрались, а им визы не дали. Посчитали их сектой какой-то. Сказали навроде: мы вас, сатанистов проклятых, на порог Германии не пустим. Своих хватает. Ауфитерзейн. Зер гуд? – со смехом сказала Лариса.
- Да я вообще не хотел на этот фест. Тем более зимой. Ну кто в январе по фестивалям разъезжает? Абсурд какой-то. Лучше в Питер. Вот в июне надо будет сгонять.
- А там чё будет?
- Шабаш, - улыбнулся Леонардо.
Вернулась с чашкой чая Муся Владимировна. Потом подумала и вовсе принесла из кухни оба чайника: большой и заварочный, чтобы не ходить каждый раз за новой порцией чая.
- А кто еще был? – с улыбкой глядя на Леонардо, спросила Лариса.
Леонардо начал вспоминать, загибая пальцы на руке:
- Я… Иокаста, Хоррор, Снусмумрик и Валя.
- Какая еще Валя?
- Она из Питера. Или из Москвы, не знаю точно. Литл Вало её зовут. Ну, мы просто – Валя.
- Ты же говорил, что вас пятеро было?
- Значит, шестеро. Если куда-то ехать далеко, то лучше вшестером, вдвоем или одному.
- Это новая твоя теория? – слегка, возможно, издеваясь, спросила Лариса.
- Интуиция, - ни на секунду не задумавшись, ответил Леонардо.
- А Иокаста кто такая?
В этот раз рассмеялся Леонардо:
- Не знаешь Иокасту? Это же твоя лучшая подруга! Как ты можешь её не знать?
- Кто? – вскинув брови, сверкнула глазами Лариса.
- Ифигения. Она же Аделаида, она же Шакти, она же - Бязь, она же… Агата, Квитка, Ната, Орландина.
- Анна-Мария Токтамбаева, - добавила Лариса безмерно довольная.
- Она внесла ощутимый вклад в то, что нас не пустили, там, в департаменте.
- Я Агату уже тыщу лет не видела. Телефон не отвечает. Она симку что ли сменила?
- Она, если верить её словам, на следующий день, как нам не дали визы, уехала в Армению. Сказала на неделю.
- Зачем?
- А кто её знает. Тетка вроде у неё там живет. На горе Арарат. Сказала, что хочет поглядеть на окаменелые остатки Ноева ковчега.
- Это не Ноев ковчег, а каменистые образования от растаявшего ледника. Ученые доказали.
- Да без разницы. Летом, например, она в Шамбалу ездила, в гости к Далай-ламе четвертому. Почему именно к четвертому, а не к пятому или тринадцатому – непонятно.
- Такой ведь страны не существует?
- Вот и я о чем, - Леонардо помешивал новый чай в чашечке.
- Ну Агата дает! У тебя, кстати, нет её телефона?
- Есть, - Леонардо извлек из-за пазухи камзола черный длинный мобильный телефон и отправил смс с номером Агаты на телефон Ларисы.
- Ну и что там в твоем департаменте было, рассказывай, - проверяя свой маленький мобильник, сказала Лариса.
- Да че рассказывать, всё уже рассказал. Зашли мы туда, встали у стеночки. Хоррор лысый. У всех, кроме Альмиры, глаза и губы подкрашены, как всегда. У Снусмумрика на шее - куриная лапа на удачу. А Иокаста, то есть Агата твоя, вообще, пьяная, еле на ногах держится. Хотели оставить её в подвале у гардероба. Она не возжелала, с нами пошла. Ну мы её особо не уговаривали не ходить. Альмира начала разговор, а Снусмумрик в этот момент заговор шепчет какой-то на удачу переговоров и глаза закатывает. Агата начинает разгуливать по всему офису, не снимая темных очков, заглядывает всем в мониторы, рассматривает че на рабочих столах, бумаги трогает. Одним словом, не дали нам никаких виз.
- Сказали, что сектантам не дают? – снова готовая рассмеяться, спросила Лариса.
- Да уж. Мы долго доказывали там этим теткам, что мы никакая не секта и уж тем более не сатанисты. А то, что выглядим так, это у нас мода такая и на фестивале, куда мы собираемся, почти все так и ходят. Хоррор показал даже свой инженерский диплом.
- Даже диплом показал?
- Да. И в этот момент подходит Иокаста и говорит, что Люцифер является символом тотального бунта, и единственным его желанием всегда было желание свободы. Оно же и стало наказанием, когда обратилось в хаос… В общем, что-то подобное на религиозную тематику задвинула, и нам не поверили.
Лариса рассмеялась. Муся Владимировна молча ела вишневое варенье и, улыбаясь, глядела то на Ларису, то на Леонардо.
- Я вот хочу узнать, что сатанистам, правда, визы в Германию не дают? – завершил свой рассказ Леонардо.
- Сатанисты в обычной жизни маскируются, - задумчиво проговорила Лариса.
Белый свет проникал через окно и тюль. Муся Владимировна подогревала чайник. Мы вышли на кухню покурить. На подоконнике стояла большая бронзовая пепельница с окурками папирос. Рядом лежала большая коробка хозяйственных спичек. Лариса открыла форточку. Мартовская свежесть с запахом тающего снега поползла в кухню. Леонардо, Лариса и я подкурили от одной спички. Муся Владимировна мыла в раковине кастрюльку.
- Вы бы уж почаще заходили, - сказала она не оборачиваясь.
- Времени нету совсем, Мусечка Владимировна, - ответила Лариса и элегантно затянулась тонкой белой сигаретой.
Покурив, мы вернулись к столу. Но остатки торта как будто поблекли, крем подсох в своих разломах.
Лариса долго и внимательно глядела на меня. Я посмотрел на неё кратко пару раз и, словно бы чего-то застыдившись, принялся ковыряться в кусочке торта в своей тарелке, полностью сосредоточившись на этом занятии. Лариса продолжала на меня смотреть. Леонардо, развалившись на стуле, мерно и монотонно постукивал ложечкой о чашку. Я облизнул ложку и несмело посмотрел на Ларису.
- Ну как? Не приходили? – пониженным голосом спросила она.
- Кто? – спросил я.
- Они, - еще более понизила голос она.
- Кто они? – не понимал я.
- Другие.
Я непонимающе молчал и слегка улыбался.
- Привидения, - уточнила Лариса.
И мне всё стало ясно.
- Нет, - с улыбкой ответил я и облегченно вздохнул.
Муся Владимировна принесла чайник, уже на ходу она сказала, имея в виду меня:
- Он у нас теперь дворник. Ничего… ничего… хороший дворник, грех жаловаться.
- Да я…- начал было я и замолчал, не зная что сказать.
- А я сторожем на кладбище работал, - сказал Леонардо.
- На Градском? – спросила Лариса.
- Да.
- А Арзамассов где был?
- В отпуске.
- У них еще и отпуска бывают? – со смешком спросила Лариса.
- Да, всё как у людей.
Муся Владимировна медленно чинно всем разливала чай. Она, наверное, всех нас вздумала упоить чаем. Желудок мой уже был полон, но я решительно придвинул к себе горячую чашку и положил в блюдце еще один ломоть торта, теперь тоненький. Там оставалось еще два куска, как раз для Ларисы и Леонардо. Лариса, однако, за тортом не тянулась, Леонардо же взял из вазочки шоколадную конфету и стал мучительно медленно снимать с неё обертку.
- Ну что, пойдем? – обратилась к нему Лариса.
- Да куда торопиться-то? Давай посидим еще, на улице холодно, - лениво ответил тот. От чая он разомлел.
- Я еще к Александрову хотела зайти.
- Завтра зайдешь.
- А ты со мной не пойдешь?
- Далеко, - Леонардо развернул конфету и принялся внимательно её разглядывать.
- Ларисочка, посидите еще, только-только пришли, а уже собирается, - всполошилась Муся Владимировна, - так редко заходите. Торт вон еще есть. А хотите, за вином сбегаю? У нас тут вино хорошее на разлив продают.
- Нет. Не надо вина. И так почти каждый день пьем. А Леонардо вообще в завязке.
- Давай посидим до полшестого, а потом в «Башню» сходим, там сегодня наши собираются, - сказал Леонардо.
- Опять пить?
- Не хочешь – не пей.
«Башня» - это небольшое кафе в центре нашего города. Я ни разу в нем не был, но пару раз проходил мимо. Его недавно на месте бывшего кафе-мороженое отстроили из темно-красного кирпича в виде небольшой средневековой цитадели с узкими окнами-бойницами и смотровой площадкой на крыше, куда посетители могли за отдельную плату подниматься по лесенке и там, на свежем воздухе, за отдельным столиком романтично проводить время. В зимнее время, конечно, никто на крышу не поднимался. Но два узких треугольных с сине-бело-красным геральдическим узором флага были подняты на крыше в любое время года. По бокам железной входной двери торчали старинные закопченные факела, которые по праздникам зажигались и чадили черным дымом.
Лариса согласилась посидеть до полшестого, но к Александрову все равно, сказала, что сегодня зайдет. Чаепитие продолжилось.
Говорила в основном Лариса и о делах, в курсе которых из всех присутствующих был только Леонардо. Но Лариса обращалась не только к нему, а ко всем сразу. Она рассказывала о праздновании Нового Года, которое растянулось у нее, по меньшей мере, на две недели. На целую неделю она застряла у подруги в Екатеринбурге. Там в Екатеринбурге она три дня не вылазила из какого-то дурацкого ресторана. Потом её какой-то дядька, с которым она не помнит как познакомилась, увез в сауну. Хотя она и находилась в состоянии неприличного опьянения, незнакомая компания оказалась достаточно интеллигентной – никто, включая дядьку, который её привез, к ней не приставал с грязными предложениями, все просто веселились, празднуя Новый Год, умудрившись каким-то образом и в сауне создать его атмосферу.
Потом Лариса захотела вернуться к подруге в прежнюю компанию. Эта часть праздника была Леонардо незнакома. Он едкими замечаниями комментировал рассказ Ларисы и, вообще, выказывал утонченность своих вкусов, выражающуюся в брезгливом отношении к модным ресторанам, саунам, развлекательным комплексам, загородным домам отдыха и дачам богачей - ко всем местам, где побывала за эту неделю Лариса. Леонардо любил какие-то особенные, чуть ли не потайные ресторанчики, кофейни и салоны, о каких мало кто из обыкновенных любителей потусоваться в нашем городе слышал, салоны подобные тем, в каких в начале двадцатого века любили собираться поэты-декаденты, экзальтированные дамы и прочие мистически настроенные элементы. В таких салонах горели свечи, распивались французские алкогольные напитки, порой курился опиум, и всюду висели тяжелые бархатные бордового цвета шторы и портьеры.
В салонах, где любил бывать Леонардо, кстати, часто вместе с Ларисой, тоже горели свечи и тоже висели тяжелые шторы, но часто такой салон располагался в обыкновенной двухкомнатной квартире типовой многоэтажки. Были два места в арендованных помещениях Домов культуры и одно в подвале какого-то бывшего научно-исследовательского института на Северо-западе. В общем, Леонардо ненавидел лютой ненавистью места, где любят отдыхать «костюмы и галстуки», то есть чиновники, бизнесмены, руководители фирм, криминальные авторитеты и прочие хозяева нашего города. Он ненавидел эти дорогие, не имеющие четкой стилевой окраски рестораны, сауны, бильярдные и боулинг-клубы, фитнес-центры, бани и базы отдыха. Во всех этих местах предлагалось высококачественное услаждение тела со всеми пятью его чувствами: вкусом, зрением, слухом, осязанием, обонянием.
Телесные услады - главный стимул жизни определенной категории людей; удовольствия тела для них - это настоящее счастье, цель и смысл жизни. Большинство успешных и богатых людей нашего города, другими словами, сильных людей, принадлежат именно к этой прослойке. Их редко увидишь в театре – в театре в основном какие-то тонкие интеллигентские лица, одухотворенные, а значит, принадлежащие слабым. Да и цены на билет в театр о многом говорят. Сильные отдыхают, услаждая тело. Наивысшее удовольствие для них связано не с духом, а именно с телом. Рестораны, вкусная еда, зрелище, радующее глаз, приятная музыка, комфорт, потом сауна, расслабляющий пар, прохладная вода, приятные прикосновения юных девических рук к телу, ароматические масла, массаж, и опять – вкусные напитки, фрукты, созерцание красивых женских тел – что может быть лучше этого? Во все времена так было – властители и богачи всегда услаждали и нежили свои тела. Другие удовольствия тела: захватывающая дух скорость на спортивном автомобиле, брызги воды и ветер в лицо, когда ты мчишься по озеру на скутере, горные лыжи, параплан, довольство усталых мышц после тренажерного зала, радость выигранной партии в теннис…
Да сколько угодно существует радостей тела.
Леонардо по большому счету не стремился к удовольствиям, будь-то духовным или телесным, посещая те места, которые любил посещать, и занимаясь тем, чем часто занимался. Посещал он тенистые закоулки города, немноголюдные места, маленькие уютные кофейни, окраинные театры и загадочные салоны «не для всех». Я в таких к тому времени еще не бывал, поэтому мог о них только догадываться, воображать, как там: пахнет, вероятно, фимиамом, а свет призрачно-голубой.
Лариса раньше, так как она была женой бизнесмена и депутата Госдумы, да и сейчас формально является ею, любила посещать храмы услаждения тела. Потом они все скопом надоели ей. К настоящему времени она относится к ним, как, ну, например, к скамейкам в парке, одни из которых удобны для времяпрепровождения (не шумно, чисто, людей мало, бомжей нет), другие - не очень.
А как можно относиться к скамейкам? Никак. Ты о них просто не думаешь. Ну есть и есть. Можно присесть. Ну есть и есть этот ресторан или сауна – можно зайти и посидеть там, если ничто не раздражает. Под влиянием Леонардо Лариса стала более требовательна к местам своих посещений. И не в смысле, если речь идет о пунктах приема пищи, изысканности кухни, а в смысле лиц, присутствующих там, музыки и общей атмосферы. Раньше она часто сидела с мужем или с подружками в ресторане, где играли шансон, сейчас она даже носа туда не показывала. Всё чаще она теперь предпочитала дорогим ресторанам небольшие бары и кафе, рассчитанные на представителей среднего класса – не очень дорого, не напыщенно, без особых претензий и, самое главное, люди: большей частью работающая молодежь, а не надутые важностью господа, и еще – никто не обращает на тебя внимания, никто не посылает шампанское – от нашего стола вашему.
Лариса рассказывала, как она встретила Новый Год.
Иногда её перебивал Леонардо. Всё сходилось на ночном клубе с названием «Апатия». Именно там и Леонардо, и Лариса, и остальные их близкие друзья, неоднократно упоминалась Агата (она же Иокаста), Альмира и Александров, отпраздновали главную часть Нового Года. Именно этот ночной клуб, если его можно так назвать, стал любимым местом встреч Ларисы, Леонардо и всех их друзей. Я даже о таком клубе не слышал. «Апатия» - что это за название? Может, Леонардо и Лариса сами его придумали, как-нибудь переделав настоящее? Может быть, оно как-то связано со словом "Пати", от английского "party", т.е. вечеринка? Вполне, возможно.
Слушая их, я восторгался: вот же, как нескучно могут проводить время люди! Много молодых людей, парней и девушек, много оригинальных личностей, куча всяких историй и розыгрышей, завязываются и развязываются романы, пьяные клятвы в вечной дружбе и верности; потом поехали на главную площадь, посмотреть на главную елку, всей гурьбой катались на лошадях, запряженных в сани, затем быстро все устали, и одна часть поехала к кому-то домой, поздравить родителей, другая – на загородную дачу, первая компания устроила настоящий рейд по родителям, поздравляли всех, кого можно, как в деревне, потом так же поехали на дачу ко второй, но по дороге… Леонардо, Агата, Альмира и еще кто-то никуда не поехали с самого начала, а остались в «Апатии». На сцене началось небольшое шоу: «Магический сеанс Гульнары Зайнуллиной».
Потрясающие ночи в снежных искрах и в бенгальских огнях.
Леонардо, однако, сказал, что этот Новый Год получился не очень-то, в прошлом году лучше было. «И вообще, я праздники не очень люблю», - добавил он.
Мне показалось, что он не лукавит, а немного заблуждается насчет себя. Да, наверное, он не любит большие праздники, те же общенародные Новогодние гулянья, и все дни безвылазно просидел в темном углу в «Апатии», попивая грог; он их не любит примерно так же, как я не люблю торжества, напоминающие детские утренники. Дело, наверное, в том, что для него, как и для меня, праздником стало что-то другое.
Лариса поморщилась и спросила: «И Новый Год не любишь?»
«Среди всех остальных – меньше всего», - ответил Леонардо.
Лариса сказала: «А для меня Новый Год - самый любимый праздник в году!»
Я хотел сказать, для меня тоже, но промолчал, проглотил невысказанные слова. О своем Новом Годе я ничего не мог рассказать. Провел я его дома с родителями в узком, так сказать, семейном кругу. Приходили родные тетя и дядя, еще кто-то. Из молодых была только толстая двоюродная сестра, засидевшаяся в девках. Все рано разошлись, родители ушли спать. Я до пяти утра посмотрел телевизор и тоже отправился спать. Всем, конечно же, даже толстой двоюродной сестре, засидевшейся в девках, было в меру весело. Новый Год обязывает, шампанское и водка способствуют. Я же веселья особенного не ощущал. Я не почувствовал прихода праздника, его разгара и затухания, не почувствовал волшебной атмосферы Новогодней ночи, хотя мандаринами и елкой пахло, и снег хрустел, и морозец щипал щеки, и звезды блистали. Ничто не дрогнуло в моей душе.
Праздник Новый Год на этот раз прошел мимо меня.
Когда всё стихло, и я остался один перед телевизором с бокалом вина в руке и тарелкой салата на коленях, я попытался вообразить, как бы я встретил этот Новый Год, если бы остался с Дашей?
И ничего не смог вообразить.
XI
К шести часам Лариса и Леонардо засобирались; Муся Владимировна без особого воодушевления пыталась отговорить их, удержать еще хотя бы на часок, но уже без надежды. Притихшая и грустная смотрела она на одевающихся гостей – так редко к ней кто-то приходит и так ненадолго. Тут я понял, что всю зиму Муся Владимировна провела в одиночестве, никто к ней не приходил, за исключением меня (я заглядывал к ней на чай перед Новым Годом и в начале февраля) и Cтарой Мыши. Старая Мышь жила в квартирке напротив Муси Владимировны и была еще более одинока – к ней вообще никто никогда не приходил, я, по крайней мере, такого не замечал.
Леонардо облачился в свою шинель, поправил шарф, надел очки, Лариса, застегивая пуговицы пальто, ласково и жалостливо глядела на свою подругу-старуху: «Не печалься ты так, Мусечка Владимировна, обещаю, зайдем на вербное воскресенье обязательно», - с грустной улыбкой сказала она.
В это расставание старуха выглядела особенно печально. Она сидела, понурив седую голову, перебирала узловатыми пальцами край скатерти и не вставала со своего места, как это обычно делала, чтобы проводить гостей и убрать посуду. Я стоял вместе с гостями в прихожей, как будто бы тоже уходил, но я не уходил, как они, я оставался, до моей конуры от дверей Муси Владимировны было пять шагов влево по коридору.
Однако, и в тот момент я это ясно понял, фактически я тоже надолго покидал бедную одинокую старушку. То, что я жил рядом с ней, ничего не меняло – виделись мы крайне редко, в гости я без приглашения не заходил, а она из старинной деликатности стеснялась лишний раз тревожить меня приглашениями. Я-то своим одиночеством не тяготился, я вообще, можно сказать, не чувствовал его до сего момента.
- Чувствую, что помру я скоро, - тяжко вздохнув, сказала Муся Владимировна.
- Ты чего это? А ну-ка перестань ерунду всякую городить! С чего бы это тебе помирать-то? – возмущенно ответила Лариса, поправляя на плече ремешок сумочки.
- Ох, чует мое сердце, не увидимся мы больше. Смерть моя близка, заждалась уже, - снова вздохнула Муся Владимировна.
Я внимательно смотрел на её склоненное чело и напряженно что-то пытался уловить в интонациях её голоса. Быть может, тщательно замаскированную лукавинку, которая выдала бы уловку хитрой и находчивой бабки, таким способом надеющейся заставить приходить своих любимцев чаще. Но никакой лукавинки я не улавливал, как ни старался. Бабка на самом деле говорила то, что думала, а думала, то, что чувствовала, вернее предчувствовала. Лариса тоже, по-моему, никакой лукавинки не улавливала, поэтому тревожилась и раздражалась – своей злостью она хотела сбить Мусю Владимировну с упаднического настроя. «Никакое это не предчувствие и не ясное видение своего будущего, а обыкновенная полоса дурного настроения, которая скоро пройдет.
Но с другой стороны, человек-то уже старый и радости в жизни действительно мало; эта дурная полоса способна затянуться, вызвать болезни и на самом деле привести к смерти. Вот и сбудется тебе предсказание. Это молодые люди относительно легко могут переносить депрессии, но не девяностолетняя старуха… Надо сбить её с дурного настроя…» - так подумала Лариса. Так же подумал и Леонардо. Да и я тоже. Еще я подумал, что старые люди могут умереть просто от мыслей, просто от своего желания умереть, потому что устал жить. Не видит старик больше в своей жизни никакого смысла, видит, что не нужен больше никому, да и радости не осталось, падает духом и уходит. Буквально прямая связь между мыслью и телом – дух больше не хочет поддерживать жизнь в дряхлом теле – вот и всё, конец.
- Ну-ка перестань быстро! Чего это ты? Совсем сбрендила? Помирать собралась… А к кому мы будем на пироги приходить? А? Нет, ну вы посмотрите на неё! ни стыда, ни совести, сидит и чепуху всякую городит! Ты, Муся Владимировна, извини меня, обязана до ста лет дожить, тут уж немного осталось. А там уж и думай ерунду всякую, - уперев руки в бока, совсем как деревенская баба звонко голосила Лариса.
В таком образе я видел её впервые. Контраст между всем её утонченным, городским, аристократичным внешним видом и словами, жестами, интонациями деревенской бабы был разителен. Вероятно, и сама Муся Владимировна видела Ларису такой впервые. Неожиданный контраст подействовал на неё благотворно, она отвлеклась от горестных дум, подняла голову, уже улыбка готовилась взойти на её губы:
- Старая я стала, Лариска. Так незаметно, незаметно, гляжу, а уж стареть-то и некуда.
- Чего это ты старая-то? Постарее видали. Ходишь, тьфу-тьфу-тьфу, без клюки, спину вроде не согнула. Старая... Да мы тебе еще деда найдем! Да, да, как это я раньше не сообразила… подыщем тебе хорошего, крепкого деда. Объявление в газету дадим!
Последнее заявление испугало Мусю Владимировну, и она вовсе перестала думать о смерти:
- Какое объявление? Какую газету? Чего это? – замахала она рукой и встала со своего места.
- Дадим, дадим, - злорадно говорила Лариса, прищурив глазки и качая головой.
- Лариска! Не вздумай! В газету еще… вот позорище-то будет… девяностолетняя старуха жениха ищет…
- А мы тебе меньше напишем. За шестьдесят пять вполне сойдешь. Что? Нет?
- С ума сбрендила что ль? А? Совсем рехнулась! Какие шестьдесят пять? Ты мне Лариса, гостья дорогая, не шути так с престарелой женщиной. В газету вздумала…
- А ты тоже придумала – помирать собралась. На следующей неделе зайдем, проверим, если помираешь, точно, вот клянусь тебе, объявление в газету дам, телефон твой и адрес. Женихи повалят, при них-то, наверно, застесняешься помирать, - заключила коварная Лариса.
Леонардо, высокий, прямой в своей черной шинели, молчаливый и грустный стоял в углу и думал о чем-то своем. Он, вообще, не воспринимал живописный деревенский разговор двух русских баб, молодой и старой. Так в деревнях соседки-кумушки беззлобно спорят о чем-то два часа к ряду: одна с лейкой в руке, другая с тазом, в котором отжатое белье. Шли кумушки по своим хозяйственным делам, увидали друг дружку, перекинулись парой слов, да и зацепились языками – не растащишь. Такую сценку вполне при желании могли разыграть Лариса и Муся Владимировна. Но сейчас они ничего не разыгрывали.
Перед окончательным уходом Лариса взяла с Муси Владимировны обещание испечь к следующему четвергу шаньги и ждать гостей. Муся Владимировна охала, все еще не оправившись от неожиданного коварного шантажа объявлением в газете, ворчала и выпроваживала гостей.
Мы проводили их до парадного входа, постояли чуть-чуть на свежем воздухе промеж колонн, начинало смеркаться, и нехотя, медленно, не спеша, открыли скрипучую дверь, чтобы возвратиться обратно в темный затхлый подъезд, к своему одиночеству и печальным призракам.
- А ты чего, Никита, не пошел с ними? Они ж куда-то гулять вроде хотели… - спросила меня Муся Владимировна, когда мы дошли до её двери.
- Не знаю. Не хочется мне что-то. Да и лёд с утра долбить.
Я легко мог ответить, что меня просто не позвали, а так бы я, конечно, пошел, но почему-то правда в этой ситуации представилась слишком жестокой. И я соврал. А по правде, меня просто никто никуда не позвал. Под конец и Лариса, и Леонардо, вообще, не замечали моего присутствия. Мне надо было просто незаметно уйти в свою каморку, но я заслушался диалогом Ларисы и Муси Владимировны.
Правда, которую я утаил, а именно, что меня не позвали, не взяли с собой, посчитав лишним, несомненно, имеет несколько толкований. Наиболее истинное, мне думается, заключается в том, что меня не позвали, не потому что посчитали лишним, и не потому что не хотели позвать, считая меня каким-нибудь уродом, а потому, что ни Ларисе, ни Леонардо это почему-то не пришло в голову. Да и мне самому это не могло прийти в голову. А так, конечно, они с удовольствием пригласили бы меня на свою прогулку, к друзьям, в кафе, если бы кто-нибудь допустил и озвучил такую возможность. Но я находился вне контекста такой возможности. Слишком я сжился с ролью одинокого, нелюдимого дворника.
Мы стояли возле раскрытой двери квартирки Муси Владимировны. Я не знал, что еще сказать – идти к себе не хотелось. Старуха, тяжко вздохнув, сказала:
- Пойдем, поможешь мне со стола убрать.
На улице темнело, мы включили желтый теплый свет. На столе под широким, зеленым, напоминающим медузу абажуром покоились остатки пиршества: блюдца Ларисы и Леонардо с недоеденными кусочками торта – жалкими смятыми горками, цветастые фантики от конфет. В центре на большом блюде покоилась оставшаяся доля торта – одна пятая часть. Мы убрали её в холодильник. Посуду мы перенесли на кухню. Шумные гости пять минут назад ушли, оставив нам грязную посуду, недоеденные кусочки торта, недопитый чай, фантики от конфет и ужасную, непреодолимую тишину, в которую пока что не хотелось верить.
Казалось, что веселые молодые гости вышли на минуту на улицу и сейчас вернутся. В жалкой сиротливой тишине как будто еще слышались их звонкие голоса и смех. Но вот со стола уже всё убрано, и голоса становятся едва уловимы, в раковине шумит вода, чистые блюдца составляются в ряд на сушилке, стол в зале отодвигается к стенке – от праздника ничего не остается, мы начинаем понимать, что гости сегодня уже не вернутся – это воспринимается, как «не вернутся уже никогда», и смиряемся.
Со стола убрано, посуда помыта – всё это молча. Каждый из нас прислушивался к отзвукам недавнего чаепития – вот только сейчас, когда еще не прошло и четверти часа после его окончания, оно нам виделось отчетливо и выпукло, и мы понимали, каким оно было – ярким, праздничным, неповторимым, как сами гости, два молодых человека, принесшие с собой радость, свежесть, суету внешнего мира. Мы присели на кухне покурить. Форточка открыта.
Я начал понимать, в какой тихой, спокойной конуре мы здесь живем, в этом старом доме, отгороженном от всего мира зарослями скверика. Раньше я только радовался этой тишине и спокойствию, этому отсутствию видимого течения времени, читал книжки и по целым неделям мог не произносить ни одного слова, поскольку некому. Голосовые связки отдыхали, слабели.
Сейчас, после столь неожиданного, ошеломляющего всполоха внешнего мира, словно бы пенная волна, преодолев волноломы, залетела к нам в цитадель, окатила с ног до головы, освежила и ушла, я испытал сожаление, грусть, ностальгию по миру, от которого сам укрылся. «Но ведь только временно, не правда ли?» - вскакивало в груди молодое надеющееся вопрошание. Главное чтоб голосовые связки совсем не ослабли, а иначе, выйду я во внешний мир, и мой слабый голосок никто не услышит, и придется возвратиться обратно. В том ведь мире главное – это крепкие голосовые связки. Ежедневно нужно тренировать их – болтать всякий вздор, громко и с пафосом, чтоб не ослабли. Успешные люди того мира имеют очень мощные, сочные, глубокие голоса – хочешь, не хочешь, заставят к себе прислушаться, будь-то начальники разных уровней или лидеры малых и больших сообществ. Тихоголосые люди, как правило, держатся в тени, в тайне мечтая найти себе тихий уголок, наподобие нашего дома и жить в нем своей автономной жизнью.
Муся Владимировна курила папиросу. Я – сигарету с фильтром.
- Ушли, - просто сказала старуха.
Я промолчал.
В этот момент во всем доме погас свет, отключили электричество. Всё погрузилось в жидкую темноту, на фоне которой слабо синело окно с открытой форточкой. В окне светились далекие огонечки.
- Вот те на! Этого еще не хватало, - заворчала Муся Владимировна.
Загремев табуреткой, встала, оставив дымящуюся папиросу в пепельнице, сходила в зал, скрипнула дверцами серванта и принесла две свечи: одну в литом подсвечнике, другую в треснутой чашке. Чиркнула спичкой – старые свечи зашипели, заплевались и осветили наши грустные лица мягким парафиновым светом.
- Ну вот, так-то оно лучше. Теперь до утра, наверно, света не будет, - присаживаясь на табурет, сказала старуха.
Папироса её в пепельнице погасла, и ей пришлось заново её раскурить.
В тихо колеблющемся свете свечей лицо старухи выглядело страшно: черные тени в глазных ямах и в глубоких канавах от крыльев носа к подбородку; каждая из многочисленных морщин выделилась четко, кружевная оборка чепца колыхалась. Огромная кирпичного цвета рука с набухшими черными венами и с шишками суставов на пальцах зажимала между средним и указательным пальцами изогнутый мундштук папиросы. Когда старуха открывала рот, из черного провала её рта несло холодом и сыростью. Мягкая ткань широкого платья многочисленными складками спускалась с её сутулого торса. Это желтое платье походило на старинную ночную сорочку – одеяние, в котором обычно оканчивают свой век древние старухи, именно вот в таком чепце и в такой желтой сорочке без пояса до пят.
Я вмял свой окурок в дно пепельницы.
- Посиди еще, че уж ты там у себя в темноте будешь сидеть один, - сказала старуха.
Я молча согласился.
В этот вечер при свете двух свечей между мной и старухой Мусей Владимировной произошло безмолвное единение двух одиночеств. Мне стало очевидно, что к Мусе Владимировне в течение всей зимы никто не приходил из внешнего мира. Родственники её, какие были, все умерли. Единственная дочь умерла еще в молодости. Старые подруги тоже, кто умер, а кто живет в другом городе, и даже если в этом, то настолько далеко для старой немощи, что нет сил добраться. Лариса – вот единственный человек, который навещает её, но она не может этого делать так часто, как хотелось бы Мусе Владимировне.
Одиночество её было перманентно. Оно тянулось из далекого прошлого, с того дня, когда последний близкий человек не пришел к ней в условленный час. Десять лет назад Муся Владимировна стала забывать, что когда-то кому-то была нужна. Лариса – странная новая подруга, однажды появившись, вывела её существование на новый уровень, Муся Владимировна поняла, что важна жизнь сама по себе, каждая её мелочь, пока глаза видят; каждый звук, пока уши слышат, и даже, если она оглохнет и ослепнет, поток жизни, проходящий через неё, как через старую застрявшую корягу, не перестанет чувствоваться.
Огоньки свечей слегка колыхались, табачный дым плавно всасывался в открытую форточку; резкие черные тени и желтые мазки обрисовывали передо мной странное и жуткое при определенном и мимолетном угле зрения видение: нечто массивное, нечетко оформленное, складчатое, оборчатое и косматое. Оно дышало, изредка шевелилось, двигало отдельной своей частью, похожей на ветвистый отросток корня старого дерева и воспринимало меня.
Всё остальное утопало в тени. Я перестал чувствовать течение времени. В эту минуту стало возможным всё: я просижу, созерцаемый странным и жутким созданием, целую вечность, и сам не замечу этого, оно впитает меня в себя, сделав частью теней и желтых пятен, или же этот кусочек пространства с пепельницей, двумя свечами, мной и странным созданием перенесется вдруг в какую-то отдельную Вселенную, где ему по всей логике вещей и следует всегда находиться. В той Вселенной ко мне поползут щупальца цвета картофельных ростков, я увижу, как недавняя колыхающаяся горка, сидевшая передо мной на табурете, и которую я всё еще обозначал старухой Мусей Владимировной, потеряет свою идентичность и начнет размножаться делением. Я же превращусь в субстанцию цвета бензиновой пленки.
XII
В начале апреля часа в четыре пополудни я сидел на лавочке в скверике возле старого дома, бывшего графского особняка, где я снимал квартиру. Пахло землей, прелой листвой и водой. Маленькие солнечные пятна на бурой влажной земле дрожали, прыгали с места на место, исчезали в одних местах, а в других появлялись. Серые окаменевшие остатки сугробов, небольшие горки, нехотя начинали сочиться, когда случайно на них попадало солнечное пятно. Из подъезда вышла Муся Владимировна, вытряхнула половик между четырех колонн, подождала, пока пыль осядет, и зашла обратно. Я поерзал на лавочке и засунул руки еще глубже в карманы своей крепкой темно-зеленой куртки. Это была куртка для горнолыжников, утепленная, со специальной внутренней застежкой и липучками на воротнике и манжетах рукавов. Шапку я, выходя на улицу, впервые не надел после долгой зимы. Мне было тепло и хорошо. Мягкий ветерок шевелил мои волосы, голове было свободно и спокойно.
Кто знает, сколько бы я так просидел, наблюдая за солнечными зайчиками и прислушиваясь к журчанию соков в близстоящих кленах, если бы не появились они.
Сначала показалась одна из них: раздвинув голые кусты, она, слегка пошатываясь, приблизилась к моей лавочке, постояла, о чем-то раздумывая, и присела. Я, бросая на неё любопытные взгляды, немного отодвинулся, как бы освобождая ей место, хотя места вполне хватало. На девушке было черное тонкого сукна пальто до колен с двумя рядами серебристых пуговиц и стоячим воротником, ботинки-милитари на высокой шнуровке, черные колготы и черный шейный платок. Черные взлохмаченные волосы создавали иллюзию давней немытости. Сначала лицо её показалось мне некрасивым, даже страшным: черные круги вокруг глаз, острый крючковатый нос, фиолетовые губы – вид был какой-то замученный и наркоманский. Потом, когда девушка попросила у меня прикурить, я присмотрелся и испытал острое чувство симпатии к ней.
Я понял, что никогда ранее не видел такого уникального лица, оригинального и вместе с тем красивого. Фотохудожники из модных, ручаюсь, устроили бы борьбу за подобную модель. Зеленые глаза её светились внутренним светом, тонкие брови имели высокохудожественный излом, высокие скулы вкупе со впалыми щеками придавали лицу очаровательную угловатость, губы являлись воплощением чувственности и надменности.
Я дал ей подкурить и закурил сам. Девушка, взяв от меня то, что ей было нужно – огонь для сигареты, потеряла ко мне всякий интерес и (что меня поразило) принялась напевать какую-то весёлую песенку.
Я начал размышлять о возможных причинах явления этой девушку сюда, в наш уединенный садик, о странных стеченьях обстоятельств, о превратностях судьбы, о…
Появилась Лариса, запыхавшаяся и румяная.
- Чё так долго? – капризно спросила девушка у Ларисы.
- Очередь, - ответила та и ко мне: - Привет, Никита. Мы к тебе.
- Ко мне? – в моем возгласе было столько изумления, сколько я и сам не ожидал.
- Вы еще не познакомились? Это – Агата, - представила мне Лариса свою подругу и поставила пакет, который держала в руке, на лавочку. В пакете что-то звякнуло. Звук показался до боли знакомым. Девушка-Агата пододвинулась и со словами «а, это мы к тебе, что ли шли?» протянула мне маленькую ладошку, высунув её из обшлага пальто. Я несмело пожал её. Девушка, покончив со знакомством, потянулась к пакету и (вот он, знакомый звук) достала из него бутылку пива с синей этикеткой. Дальше со вздохом облегчения она прижала бутылку ко лбу, потом встал вопрос – как открыть её? Я как истинный джентльмен предложил ей свою помощь и, воспользовавшись зажигалкой, так, как научился еще в общаге, ловко сорвал с бутылки крышку. Белесый дымок пошел от горлышка. Агата выхватила у меня бутылку, сделала пять больших жадных глотков, после чего элегантно отрыгнула газы и удовлетворенно сказала:
- Класс.
Эта девушка шокировала меня при первой же встрече. И потом, как-то так получилось, мы стали с ней лучшими друзьями. Среди общих знакомых считалось, что мало кто понимает Агату так хорошо, как я.
Агата отличалась своеобразной манерой общения: можно сказать, что она презирала факты. Другие говорили, что она всё время врет, сочиняет, ни слова правды от неё не дождешься, третьи и вовсе, не понимая, что это она там начинает плести в ответ на вполне простой вопрос, крутили пальцем у виска и впредь старались обходить эту странную девушку стороной. Многие не воспринимали Агату всерьез; её же это мало заботило. Её вообще, подозреваю, в этой жизни очень мало что заботило. Лариса не старалась особо вникать в странные разговоры Агаты. Она по-своему толковала все её фантастические истории.
«Агата с помощью своих выдумок хочет докопаться до правды. Иногда я и сама думаю, что до правды по-другому никак и не добраться: нужно нагромождать одну ложь на другую до тех пор, пока в голове не появится прояснение», - сказала Лариса мне однажды.
Большинство людей, имевших случай познакомиться с Агатой, ничего кроме лжи в её словах не замечали. В лучшем случае они считали её современным бароном Мюнхгаузеном в юбке, в худшем – говорили, что «у девочки от наркоты серьезно поехала крыша».
Я со своей стороны в первое время знакомства понял, что Агата не сочиняет свои истории, и ничего не высасывает из пальца, высказывая свое мнение по тому или иному поводу, не старается показаться оригинальной, заоблачной или что-то там еще; она на самом деле так живет, так видит мир и всегда говорит то, что действительно думает. Никто, включая Ларису (которая считалась её лучшей подругой, именно считалась, в действительности же трудно сказать, были ли у Агаты подруги, просто с Ларисой её видели относительно продолжительное время – около двух лет) не знал её настоящего имени, то есть никто не видел её паспорта. Я этот факт истолковал вот как, и очень близко подобрался к тому, что об этом думала сама Агата: каждое её имя, которым она представлялась в тот момент, когда она представлялась, было настоящим. А в паспорте - кто обоснует, что именно в паспорте записано настоящее имя человека? Иокаста, Ифигения, Шакти, Ыфь… Множество других имен, которые сейчас не припоминаются, все это были её настоящие имена в разное время и в разных ситуациях. Однако долгое время я подозревал, что в детстве её все-таки звали Наташей.
Мы посидели немного на лавочке, затем вошли в дом и навестили Мусю Владимировну, которой Лариса непонятно по какому поводу презентовала полуторалитровую банку липового меда. Муся Владимировна принялась энергично нас усаживать за стол, чтобы напоить чаем. Лариса сказала, что мы зашли на минуточку, а на чай зайдем в другой раз. Муся Владимировна поуговаривала еще немного, посетовала, что редко заходим, вздохнула и смирилась.
Когда мы вышли из квартиры старухи, Лариса обратилась ко мне со следующими загадочными словами, значение которых я вполне понял только потом:
- Вообще-то мы к тебе, Никита.
Настала моя очередь принимать гостей. Передо мной сразу же встала дилемма: стоит ли мне смущаться перед гостями, что у меня в квартире бардак, или не стоит. Если б Лариса была одна, я бы не смущался, но тут была новая знакомая, девушка Агата, к которой я уже проникся самой бесхитростной симпатией. Чтоб избавиться от внутренней неловкости, я, открывая дверь, сказал:
- У меня бардак.
- Да ладно тебе, - сразу же сказала Лариса.
Новая моя знакомая промолчала, но по её виду я понял, что ей тоже всё равно, и расслабился. Посидев чуть-чуть у меня, выпив по бутылочке пива, мы решили выйти на улицу. В течение всего времени, что мы находились в квартире, я ждал от Ларисы начала серьезного разговора, возможно, о помощи, какая ей вновь понадобилась от меня. Почему-то я думал, что просто так Лариса ко мне не придет; если уж она решила уделить время моей персоне, то неизменно это должно быть связано с каким-то деловым предложением. Однако Лариса ничего мне не предлагала. Она опять, как в прошлое посещение у Муси Владимировны, загадочно понизив голос, поинтересовалась призраками и так же (возможно, потому что я опять всё время молчал) в основном вела разговор с Агатой, как тогда с Леонардо.
Посовещавшись, мы решили продолжить распитие пива в садике на лавочке, а потом пройти прогуляться по городу. Ларисе в этот день нужно было посетить одно место.
Не сказать, чтобы было тепло на улице, солнце куда-то скрылось. С крыш капало, ветви кленов начинали сочиться сладким соком, последние островки снега с земли исчезали. Пиво было не холодным и не теплым, мы пили его легко, особенно Агата – она опустошала третью бутылку.
- Уже пятый день не просыхает, - сказала Лариса, кивая на Агату.
- Четвертый, - ответила та и снова приложилась к горлышку бутылки.
Я смотрел на эту удивительную девушку, на то, как жадно и просто без всяких ужимок она пьет пиво, и меня охватывала жажда. Я тоже пил, и глотки мои становились всё больше и больше.
Вообще, мне нравится пить пиво. А последний раз я пил его еще осенью на лавочке с Машей. Наверное, я немного соскучился по пиву, оттого в этот день оно мне показалось необыкновенно вкусным. Вскоре наш пакет опустел, и мы покинули старый темный садик, вышедши, таким образом, в большой открытый мир. Это только для меня данное событие стало выходом в большой открытый мир. Для Ларисы и Агаты это стало ничем не примечательным переходом из темного скверика на обыкновенную улицу, бульвар. Честно говоря, я немного растерялся, какие-то незнакомые люди шли нам навстречу, женщина с коляской чуть не задавила меня, ребенок на трехколесном велосипеде громко орал, его крик властно овладевал всем моим вниманием, мне даже почудилось в начале, что он зовет меня. Множество обыкновенных мелочей не слишком оживленной улицы бросались на меня, как некие яркие, равнозначные по своей важности события. Пробежала грязно-белая беспризорная собака, и я буквально впился в неё глазами, будто никогда раньше не видел бродячих собак. Мимо прошли две молоденькие девушки в курточках и коротких юбках.
Я шарахнулся от них в сторону, крайне пораженный самим их наличием в непосредственной близости от меня, как будто это были никогда не виданные мною ранее инопланетные существа. Пьяный мужик покачивался на углу дома, не зная, сделать ли ему шаг вперед или же назад – я долго подробно его рассматривал, каждую деталь его одежды, каждую мелочь в его непрезентабельном облике. Засмотревшись на пьяного мужика, я налетел на толстую тетку, сразу же извинился, и обнаружил, что отстал от своей компании, Ларисы и Агаты.
Они уже входили в гастроном, еще бы немного, и я потерял бы их из виду, остановившись посреди улицы в неведении куда идти. Но я не упустил их – вовремя заметил два черных пальто, заворачивающие во вход в гастроном. Там мы купили пива. К пиву Агата взяла длинные кусочки сушеного леща в упаковке, а Лариса – соленый арахис. Я купил средних размеров пакет чипсов с луком и сметаной. Выйдя из магазина, мы стали обмениваться закусками, великодушно угощая друг друга, и единогласно пришли к выводу, что лучшая закуска – кусочки сушеной рыбы – у Агаты. На ходу употреблять пиво было не очень удобным, и вскоре мы нашли себе подходящее место на одной из лавочек возле кинотеатра «Аврора».
Здесь народу и всяких уличных мелочей было еще больше, глаза мои разбежались, но вскоре внимание переполнилось, нащупало свои границы, обрело сектор и направилось на Ларису и Агату, которые вели оживленный, легкий разговор.
Говорила Агата:
- …Мелкие, вопят, глаза выпучены, и сами не понимают, что хотят сказать. А может, понимают. Там понимать-то нечего. Старшие понимают, знают. Пожили. Один раз вижу, старый, обрюзгший черт сидит и с важностью вещает о жизни. Его рассуждения – это ориентир для молодых чертей. Вокруг него группируются молодые, красивые падаваны, подносят ему детские мозги на подносах, свежую кровь в бокалах, он лениво вкушает и вновь продолжает вещать. А молодые, особенно до двадцати лет, включая рекламу, даже и не скрывают своей сатанинской сущности. Ты посмотри на их ужимки: прыгают, кривляются, корчат рожи, высовывают языки до пупа. Демоны. Захватили главную телевышку и остальные подбирают к рукам. Поэтому я и не смотрю телевизор.
- А кино тоже не смотришь? – спросила Лариса.
- По телеку нет. Я на ди-ви-ди смотрю, на компе. Диски отовсюду мне буквально на голову валятся, с неба. Я даже не знала, что такие фильмы бывают. Посмотрела один, и так он меня, Лариса, за душу взял, что словами не передать. Смотрю фамилии режиссера, актеров... Я была уверена, что не люди его сняли, а небесные, приближенные к Богу сущности, не ангелы, конечно, но какие-нибудь индийские магараджи.
- Индийский что ли фильм?
- Не-а. По-моему, персидский. Что самое примечательное, Лариса, я без перевода его смотрела. Слушаю, о чем там говорят и понимаю, что вроде бы фарси, а я не понимаю на фарси, вообще, не бельмес. Но чует моё сердце, что фарси и всё тут! Там еще пейзажи такие афганские, горы и пески, и жара. Прямо веет раскаленным воздухом от экрана, аж песок на зубах скрипит.
- Персидских фильмов не бывает, это ты загнула. Персии, давно уже не существует, - перебила Лариса и ловко скушала соленый арахис.
- Это для вас Персии не существует, для меня великая Персия жива всегда и будет жива во веки веков. Но не в этом дело. Начала я, значит, смотреть этот фильм и через десять минут чувствую, что начинаю понимать без перевода, то есть натурально, как будто фарси за десять минут выучила. Не то что, как можно подумать, смысл без слов стала улавливать, а именно сами слова стала понимать. Каждое слово слышу и понимаю его – и моё это понимание каждого слова прекрасно укладывается в сюжет фильма, задуманный автором. То есть, возможно, автор другой смысл вкладывал и в диалоги, и в общий смысл картины, но в моем сознании все слова складываются во вполне законченную и гармоничную композицию. Я сама даже поразилась: неужели, думаю, во мне открылось знание древних иностранных языков? Бывает же такое, может слышали, девочка одна попала в аварию, стукнулась головой, пролежала несколько дней в коме, приходит в себя и обнаруживает, что прекрасно владеет ста четырнадцатью языками, половина из которых мертвые. Вот я и подумала, может, и у меня такой феномен открылся.
- А как фильм называется? Может, я видела? – спросила Лариса.
- Не помню название… Какое-то с овощами связанное, или с фруктами, в общем плодово-ягодное название, не помню… Но не суть важно. В общем, испугалась я и звоню посреди ночи Светке, старой знакомой, она когда-то училась в Институте востоковедения, потом пошла работать продавщицей в винно-водочный, но это к делу не относится. Я уж и сама теперь толком не объясню, зачем мне понадобилось звонить Светке, фарси она всё равно не знает. Что там фарси, даже китайский не удосужилась выучить, пока училась в Институте востоковедения. Наверное, мне надо было проверить на ком-то, на каком языке я могу понятно изъясняться, на обычном своем, то есть русском средней полосы, либо на фарси, понимание коего обнаружила при просмотре чудесного фильма-шедевра неизвестного иранского кинорежиссера.
- Дык о чем хоть фильм-то? Тему обрисуй, может, я видела? – продолжала допытываться Лариса.
Мне тоже стало интересно, о каком именно фильме рассказывает Агата, всё остальное она способна присочинить, но фильм-то видела на самом деле.
- Да так не расскажешь, видеть надо. Гениальность этого фильма не в содержании и даже не в форме, а в том, что…
- О любви? Да? – не унималась Лариса.
- Нет, не о любви. Хотя можно и так рассудить, что о любви, но не о половой. С другой стороны, там есть момент – можно так повернуть, что окажется – именно о половой. В общем, фильм о самоубийстве.
- А-а, ну тогда видела, понятно. Неплохой фильм. Давно смотрела. Мне понравился. Блин, как же он назывался? Там мужик один весь фильм ходит, ходит и ищет… что-то.
- Ты слушай дальше. Этот фильм учит человека языку во время просмотра самого фильма. И причем без перевода на язык, которым владеет зритель. Там произносится какое-нибудь слово и сразу, как будто невзначай, показывается ситуация или явление, какое это слово обозначает. Поэтому все герои в этом фильме говорят очень медленно и с долгими перерывами. Скажет одно слово и долго молчит, обдумывая следующее. Одно и то же слово повторяется помногу раз - это зрителю дается возможность увязать звуковой образ слова с его зрительным значением, запомнить и таким образом изучить язык.
- И ты изучила?
- Да.
- Как на этом языке будет, например, «я пью пиво»? - спросила пытливая Лариса.
- Погоди ты с пивом. Я еще самое главное не сказала. Сначала я тоже подумала, ну всё, теперь знаю прекрасный восточный язык и смогу читать Омара Хайяма в подлиннике. Не тут-то было, язык, которым я овладела в процессе просмотра фильма, оказалось нигде больше невозможным применить, кроме как внутри этого самого фильма, - Агата эффектно замолчала.
- Как-как? – Лариса подалась корпусом к рассказчице. Я тоже невольно придвинулся к ней ближе.
- Ну вот есть фильм. Этот фильм нам показывает какой-то мир или часть мира, в который мы погружаемся при просмотре этого фильма. Так вот, я изучила язык этого мира. Фильм образует замкнутый мир, и в нем есть свой внутренний язык, который я стала понимать и который назвала фарси №1.
- Почему номер один?
- Ну просто фарси уже существует, а язык этого фильма я решила назвать фарси №1. Наверняка еще существуют другие подобные фильмы с языками фарси №2, фарси №3 и так по порядку.
- А если фильм будет европейский?
- Всё равно фарси.
Лариса ненадолго задумалась, потом спросила:
- Извини меня, Агата, че-то я не совсем поняла, как это у фильма есть свой встроенный язык? Это язык искусственно придуманный что ли? Типа ку, пацаки, кэ-це в «Кин-дза-дзе»?
- Нет. Там люди, возможно, говорят на иранском или еще каком-нибудь вполне обыкновенном языке. Но… но если б я понимала этот язык я, возможно, не поняла бы языка, который вложен в мир фильма, но это не означало бы, что там ничего нет. Просто при не знании основного языка, слова которого используются для создания языка фильма-мира, мне было проще язык этот уловить. Тут надо объяснять на примере…
- Да, давай на примере, а-то совсем запутала.
- Я приступила к просмотру фильма. Камера обозревает пустынный пейзаж, то есть какие-то песчаные горы коричневого цвета, невысокие со срезанными верхушками, чувствую горячий ветер в лицо, на экране вроде бы закат, катится колючий шар-кустарник, людей не видно и звучит грустная восточная музыка, духовые и мягкие ударные, вроде звуки бубна. Представили картину? В этот момент голос за кадром произносит: «Элля-хейм». А потом еще несколько раз. Вот вам и первое слово. Оно обозначает всё, что я описала, все вместе взятое: пустынный горячий пейзаж, закат, грустную музыку. И потом в продолжении всего фильма, когда появлялась эта картина, включая перекатывающийся кустарник, снова звучало слово элля-хейм.
Еще одно слово: Газ-ф-фари. Как я поняла, оно обозначает следующую ситуацию: это когда мужчина средних лет просит пожилого занятого мужчину уделить ему время и побеседовать. Причем пожилой мужчина обязательно должен быть в тюбетейке, с бородой и погонять ослика, навьюченного полосатыми тюками. А мужчина средних лет должен обладать высоким ростом, приятной наружностью и грустными глазами. Вот вам и газ-ф-фари.
Третье слово: бирь-индэ. Злая жена выгоняет из дома своего безответного мужа, а потом жалеет его, но пойти позвать обратно, ей не позволяет гордость. Вот она сидит дома и мучается от противоречивых чувств и мыслей, терзающих её. Эта ситуация обозначается одним словом: бирь-индэ.
- Понимаю, - сказала Лариса.
Я молча закивал головой.
- Понимаете? Значит, поймете и то, что этот язык очень трудно применить, где бы то ни было, кроме самого фильма, где он и родился. Элля-хейм, газ-ф-фари – на самом деле эти слова могут иметь вполне конкретный перевод, обозначающие какие-нибудь предметы или действия. И понятно, этот язык, на котором разговаривают в повседневной жизни актеры и режиссеры этого фильма, не имеет ничего общего с языком, который необходим для понимания мира фильма. Допустим, я увидела какой-то подобный фильм со встроенным универсальным языком, использующим в качестве основы язык мне понятный, то есть русский. Например, такая сцена, самая простая и типичная: муж возвращается вечером домой пьяным, его встречает жена и ругается на него – образ требует уточнения, поскольку семьи бывают разные.
Эта семья из простых, и муж, и жена из рабочего люда или деревенские - вот она сцена, детали можно уточнить, но не буду этого делать, и в течение всей сцены звуковое сопровождение: шум, крик, ругань, звон посуды, невнятное бубнение пьяного мужа. Представим, что мы - иностранцы, совсем не знающие русского языка, но сцена нам понятна, и звуки понятны - тарелки бьются о пол, не понятны слова, которые, многократно повторяемые, прокрикиваются женщиной: «Опять нажрался, скотина!» Эти слова выделяются во всей сцене больше, чем все остальные и многократно повторяются; мы запоминаем их фонетику и вот первое слово встроенного языка фильма нами усвоено: «Опятьнажралсяскотина». Нам ясно, какую ситуацию оно обозначает, и даже если бы мы не были иностранцами, мы вполне могли бы изучить этот встроенный язык. Ой, че-то я в туалет захотела, – Агата завертела головой в поисках чего-то в обозримом пространстве, напоминающего туалет.
- Здорово! – восхитилась Лариса. – Ты это сама придумала? Наверняка наши таких фильмов еще не снимают, еще не додумались. Надо будет тот фильм еще раз посмотреть, без перевода. Дашь диск?
- Ага… Лариса, ты в курсе, где тут туалет? - Агата нетерпеливо ерзала на своем месте. Пиво достигло критического объема.
- Зайди в «Аврору», - предложила Лариса.
Мы сидели почти перед самым входом в кинотеатр «Аврора».
- Пошли вместе, - сказала Агата.
- Пойдем. Никита, щас придем, сторожи пиво.
И они удалились. Я услышал их удаляющийся разговор:
- Ты это сама всё придумала? – спрашивала Лариса.
- Нет, деконструктивисты.
- Кто-кто?
- …
А дальше я уже не разобрал, поскольку они уже отошли порядочно.
Оставшись один, я снова посмотрел на мир, окружающий меня. Огромное, составленное из кубов, параллелепипедов и конусов здание кинотеатра слева имело вход в виде выступающей полусферы с дверьми и почти не имело окон. Полусфера была выкрашена в розовый цвет, остальные части – в синий и серый. Справа от меня находился тротуар и дальше – отделенная перегородкой дорога. По дороге ехал троллейбус, а за ним – парочка легковых автомобилей. По тротуару шествовали граждане пешеходы.
Наши лавочки, поставленные одна рядом с другой параллельно, окружались четырьмя аккуратными деревцами. Справа от лавочек имелась бетонная урна, а слева – грязная лужица, в которой плавали окурки и бумажки. В центре площадки перед входом в кинотеатр находилась круглая клумба. Сейчас цветов в ней не имелось, вместо них там подтаивали серые кучки снега. Бежевые плитки, которыми была выложена вся площадка и дорожки, расходящиеся от неё в три стороны, были сухими и чистыми, но на них валялось много мусора: всяческие бумажки, цветные разорванные упаковки, окурки, несколько пластиковых бутылок и одна смятая алюминиевая банка из-под пива. Ветра не было, поэтому мусор лежал спокойно и не перекатывался.
Люди, в большинстве своем молодые и нарядные, не обращали на мусор никакого внимания. Они радостно шли в кинотеатр, внутри которого кроме двух кинозалов имелись бар, игровые автоматы, бильярд и еще много чего предусмотренного для отдыха и развлечения посетителей. По краям площадки полукругом располагались лавочки, на некоторых их них сидели молодые люди и совершенно так же, как и мы, пили пиво. К их ногам подбирались тощие сизые голуби.
Наши лавочки находились вне площади, отдельно – можно сказать, что это были особые лавочки, мы заняли особенное место.
Я засмотрелся на худую старуху в малиновом плаще и, что удивительно, с таким же малиновым пластиковым пакетом в руке. Старуха внимательно осматривала содержимое урн – она залазила в каждую урну рукой, рылась там, извлекала алюминиевые банки или стеклянные бутылки и складывала их в свой пакет.
Незаметно подошли Лариса и Агата.
- А ты не хочешь в туалет? – громко спросила меня Агата.
Я вздрогнул. С перепугу я сказал, что нет, пока не хочу, и тут же ощутил, что уже начинаю хотеть. Но первые позывы, рассудил я, лучше потерпеть, потому что при обильных возлияниях пива стоит только сходить в первый раз и потом замучаешься бегать.
Полчаса спустя мне все же пришлось сходить в туалет, и сопровождать меня отправилась Агата, чтобы заодно и самой посетить уборную. Мужской и женский туалеты располагались по обе стороны большого на всю стену зеркала, точнее сказать по бокам зеркальной стены. Я увидел, как мы выглядим вдвоем с Агатой в зеркале рядом идущими. Черноволосая лохматая девушка вся в черном, ростом где-то по мое плечо, и я - вполне обыкновенный молодой человек в спортивной серо-зеленой куртке и синих джинсах. Ноги у Агаты выше шнуровки милитари-ботинок обтягивались черными колготами – видны были красивые острые коленки, а дальше начиналось пальто. Под полами пальто у неё имелась короткая черная кожаная юбка, но со стороны этого нельзя было заметить.
Мы разошлись по своим туалетам. В самом туалете имелось несколько кабинок и ряд писсуаров вдоль стен. Белый кафель, зеркала, хром, все сверкало и благоухало свежестью с тонкой ноткой жасмина. Я вышел из туалета первым и вновь уставился в большое зеркало, где видел себя в полный рост. Тут я начал фантазировать, глядя на свое отражение, что чуть поодаль от меня стоит какой-то незнакомый мне молодой человек, засунувший руки в карманы куртки и, не отрываясь, беззастенчиво рассматривает меня.
Я отметил, что угрозы от этого человека не исходит совсем и то, что он на меня так невежливо уставился, ему можно простить, да и, если начистоту, он скорее вызывает симпатию, чем настороженность: открытое лицо, несколько простоватое (это значит - человек не склонен к хитрым каверзам и подлостям), умные, грустные глаза – грустные и, наверно, все-таки добрые – по глазам видно, что этот парень не любит испытывать злость, совершать злодейских поступков и в целом находится на стороне добра, но это не значит, что он не способен набить кому-нибудь, кто этого заслуживает, морду. Но драться он станет только тогда, когда иного выхода не останется. Нормальный, хороший человек. И не глупый. Я улыбнулся ему. Он в то же мгновение ответил мне доброжелательной улыбкой как бы говорящей: «Привет, парень. Как жизнь?»
В этот момент откуда-то сбоку к нему подошла взлохмаченная девушка небольшого роста, одетая во все черное, – всё в её облике выдерживало определенную линию, - взяла его под руку, кратко взглянув на меня; лицо, несмотря на предпринятые усилия скрыть это с помощью неестественного макияжа, симпатичное, даже красивое, но как-то необычно, никогда ранее мне не доводилось встречать подобных девушек, взяла его под руку и увела из зеркала. Последним чувством в моей фантазии была легкая белая зависть к этому парню в связи с девушкой в черном.
В следующую секунду я забыл навсегда вышеописанную фантастическую встречу с незнакомым молодым человеком, так похожим на меня. Я шел рядом с Агатой и чувствовал легкость её руки на своей руке и легкость вопреки тяжелым ботинкам её походки.
Пришли мы к лавочке, к Ларисе. Удобно уселись на лавочку и синхронно взялись за свои бутылочки пива. Зажглись огни наружной рекламы и ряд фонарей по периметру площадки. Небо еще не было темным, но ему дан был сигнал переходить в вечерний режим. Я ожидал вечернего похолодания; пока что оно не замечалось, напротив, когда зажглись фонари, стало как будто еще теплее.
У нас оставалось две бутылочки пива. Вечер только начинался, и я предчувствовал, что эти две бутылочки не последние – они завершают день, после них начнется что-то другое, иное по качеству, соответствующее вечеру. А с наступлением ночи появится нечто третье, и тогда дневное пиво покажется нам до нереальности далеким.
Однако у Ларисы было какое-то дело, она должна была посетить одно учреждение, где ей кто-то назначил встречу. Мы, долго не рассуждая – Лариса только спросила меня: ты с нами? ей не важен был ответ, а вопрос был задан для проформы, она знала, что в этот вечер я поеду за ними, куда бы не занесла их нелегкая - снялись с места, прошли на остановку, после недолгого ожидания залезли в маршрутное такси и поехали.
Город сверкал вечерними огнями. В маршрутке по радио звучала красивая французская песня о любви. Я сидел рядом с Агатой и на поворотах прижимался к её плечу своим плечом.
Я не знал, куда именно мы едем, но по очертаниям знакомых улиц и светящимся вывескам магазинов догадывался, что такси мчит нас к центру города. Так и получилось. Недалеко от площади Революции мы вышли (на остановке «Детский мир») и дальше пешком по улице Свободы пошли в сторону вокзала.
Агата достала из пакета одну из двух оставшихся бутылочек пива и попросила меня открыть её. Я открыл при помощи зажигалки. Витрины магазинов, несколько баров и кафе, два ресторана, казино, большое здание бывшего театра – теперь там был бизнес-центр – всё расцвечивалось огнями, неоновыми гибкими и простыми.
Людей было не так уж и много, мы шли, свободно занимая весь тротуар, только иногда нам приходилось расходиться или прижиматься к боку, пропуская кого-нибудь. После выхода из маршрутки Лариса ушла в себя в подготовке к предстоящей встрече – с помощью сосредоточения она избавлялась от пьянящего действия выпитого пива. А чтобы избавиться от запаха, она энергично жевала три подушечки мятной жвачки. Когда мы с Агатой остановились возле ларька «быстрого питания», Лариса не стала нас ждать, она торопилась на встречу.
Мы с Агатой купили четыре не сильно горячих чебурека и, на ходу откусывая от них, пошли догонять Ларису.
На ходу поглощать чебуреки было неудобно, тем более у Агаты в одной руке была еще и бутылка пива, а у меня пакет. Мы остановились.
- Да пусть идет. Всё равно её там ждать. Щас поедим, а потом спокойно дойдем, - сказала Агата.
Мы доели свои чебуреки, в пакетике осталось еще два, и подошли к большому старому, отделанному снаружи досками дому. Я неоднократно наблюдал этот древний дом из окна троллейбуса, когда проезжал из общежития на вокзал, чтоб оттуда на автобусе доехать до родителей. Этот большой одноэтажный дом был точно дореволюционной постройки, все высокие его четыре окна были наглухо заколочены досками – в первый момент можно было подумать, что дом заброшен, и в нем давно уже никто не живет. Но потом я заметил его крепкий каменный фундамент, примыкающую без единой прорехи ограду с железными дверьми, а пару раз я видел, как из этих дверей выходил какой-то человек в кепке – в этом доме, решил я, никто не живет, но там находится какой-то подпольный комитет, возможно, революционный.
С 1905 года в нем находился подпольный социалистический кружок; там, в подвале печатались запрещенные листовки, там же проводились собрания лидеров профсоюзных комитетов, вступивших в запрещенную социал-демократическую рабочую партию. Революционеры при свете керосинки за закрытыми ставнями в этом доме пили чай из самовара, курили табак и обсуждали свои подрывные планы, спорили до хрипоты о коммунистическом манифесте, мечтали о светлом будущем, где не будет господ, рабов и угнетенных. В этом же доме в тайной комнате подвала приводились в исполнение смертные приговоры предателям и прочим врагам революции. В 1917 году в этом доме заседал революционный комиссариат. Вот на какие фантазии наводил фасад этого дома.
В 1917 году, в 1937-м и до наших дней, кажется, в нем находили себе место какие-то секретные комитеты. Вполне возможно что и сейчас там кто-то заседает, спрятанный за досками на окнах и высоким забором. С боков к дому подступали деревья с кустарником.
Если рассуждать по тому факту, что этот дом до сих пор не снесли, чтобы построить на его месте современное здание, такое, как слева на почтительном расстоянии от него и справа, то возникает мысль, что, действительно, это здание принадлежит какому-то влиятельному неприкосновенному обществу.
Можно предположить, что там - музей, но почему тогда ставни заколочены? Нет, там не музей. Там что-то загадочное, влиятельное, что-то наподобие масонской ложи, имеющей рычаги влияния на действующее правительство. Современные здания сторонятся этого нелепого, обложенного рейками в виде елочки, старого, но всё еще крепкого дома. Железная кровля, покрашенная последний раз лет двадцать назад краской непонятного цвета, покрыта пятнами ржавчины. Рейки елочкой рассохлись – зеленая краска на них полиняла и вытерлась. Доски ограды почернели от времени и пошли трещинами, железная дверь в ограде стала черной от ржавчины, на двери висит яркий синий почтовый ящик.
Когда мы с Агатой приблизились к этому дому - я думал, что мы пройдем мимо него, здесь освещение было скудное – одинокая лампочка под жестяным козырьком над воротами - вся негативная аура этого места почувствовалась сразу же, я ускорил шаг, но Агата меня остановила:
- Ты куда спешишь? – приглушенно спросила она.
- А что? – остановился я.
Агата спокойно стояла, я начал догадываться, что мы – всё, пришли, и что Ларису нам ждать здесь. Никуда Лариса не могла уйти, кроме этого дома, но в это с трудом верилось, и верить не хотелось.
- Лариса здесь? – поворотом головы указав на дом, спросил я.
- Да, - ответила Агата и бросила опустевшую бутылку в кусты.
Я начал состыковывать ассоциации, вызываемые этим домом с образом Ларисы – Лариса и этот дом сходились в моем воображении с трудом. Всё же дом навевал какие-то жутковатые, темные ассоциации, а Лариса – современная, модная девушка, светлая… Светлая? И вдруг всё в моей голове быстро сложилось, всё сошлось – не стыкуемые вначале части очень хорошо и удобно подошли одна к другой, образовав новую неожиданную картину: Лариса давно уже ходит в этот дом и давно плотно замешана во что-то тайное, тёмное, странное, связанное с этим домом.
- А что там? – спросил я у Агаты, когда подошел к ней.
- Филиал, - ответила Агата, подкуривая сигарету.
- Какой филиал?
Агата промолчала, но посмотрела на меня так, как будто сказала: не слишком ли много вопросов?
- А Лариса зачем туда пошла? – снова спросил я и вдруг заметил в одном заколоченном окне в щелочке между досками полоску желтого света.
Агата затянулась сигаретой. Я не отводил от неё глаз, молча требуя ответа.
- Не знаю. Задание, наверное, новое получать. Дьявол ведь раздает своим слугам задания, а тех, кто плохо выполняет их, бьёт, - попыталась отшутиться Агата.
Но я не отставал. Мне непременно сейчас же нужно было узнать, что это за дом и зачем в него вошла Лариса. Возможно, у меня просто разыгралось воображение, а на самом деле там просто выдают распространителям мелкие партии товаров, косметики Орифлейм или биологически активных добавок. А Лариса пошла туда за своим заказом, духами или гербалайфом.
- Тебе трудно сказать? Или ты сама не знаешь? – не отступал я от Агаты.
- Знаю, но не могу сказать. Честно. У самой Ларисы потом спросишь, чем она там занимается.
- И часто она туда ходит?
- По-разному. Раз в неделю точно.
- А ты почему не ходишь?
- Мне нельзя. У меня допуска нет.
- Какого допуска? А почему Ларисе можно? У неё есть допуск?
- Да, она же – иллюминат.
- Кто?
- Иллюминат.
- А кто это?
- Это типа член сообщества. Они сами себя так называют.
- И чем они занимаются?
В этот момент железная дверь в ограде с оглушительным скрипом растворилась, из темного проема вышла Лариса и подошла к нам. На лице её была улыбка. Никаких особых изменений в её облике и поведении я не заметил, что до посещения дома, что после… обыкновенная Лариса – тонкая, высокая, аристократичная, но вместе с тем простая, красивая.
- Ну что, пойдем? – сказала она. – Пиво осталось?
- А куда пойдем? – спросила Агата.
- Да хоть куда, вечер только начинается, - не скрывая в голосе оптимизма и жажды наслаждений, произнесла Лариса, открывая последнюю дневную бутылку пива. Агата снова взялась за чебурек. Я закурил сигарету.
Сначала мы поехали в «Апатию». Там мы встретили Леонардо. Он сидел в углу за столиком в полном одиночестве и печально распивал грог. На этот раз на нем был сдержанный и строгий наряд: простой черный камзол, шелковая белая рубашка с кружевным жабо и манжетами, черные кожаные брюки и туфли с острыми длинными носами. Леонардо молча поприветствовал нас и не высказал возражений против того, чтобы мы составили ему компанию. Особенной радости оттого, что мы нарушили его одиночество, на его лице я тоже не заметил. Лицо свое он старался держать в тени, на столе горела толстая одинокая свеча черного цвета. Примерно такую же свечу я видел в салоне у бабы Инги.
Разглядывая посетителей этого небольшого ночного клуба, я обнаружил еще, по меньшей мере, троих человек обликом похожих на Леонардо, то есть они были тоже одеты в камзол, имели черные гребни волос или просто свободно свисающие длинные волосы, но непременно черные, и густой макияж на лице. Остальные посетители выглядели не менее оригинально. Я даже заметил нескольких дам в длинных муслиновых платьях с корсетами и веерами – только, наверное, про этих дам я мог сказать с уверенностью, что они – дамы, остальные молодые люди, казалось, специально с помощью странных костюмов и макияжа на лице скрывали свою половую принадлежность. Однако они не походили на трансвеститов: просто не совсем было понятно, кто перед тобой, парень или девушка. Не было такого, что у парня аккуратная стрижка, а у девушки длинные волосы. Всё перепуталось: много было девушек, коротко подстриженных или совсем лысых, много парней с длинными волосами. Надо сказать, что имелись люди и с не столь вычурными нарядами, но и в их антураже присутствовал некий стиль, отвечающий этому заведению. Агата, когда сняла в гардеробе свое пальто, открыла взорам очень короткую кожаную юбку черного цвета и черный же сетчатый топ с рукавами из черного газа.
Сквозь сетку топа просвечивал черный бюстгальтер. На шее у Агаты на шнурках и цепочках висело множество кулонов в виде каких-то знаков или талисманов. Под пальто Ларисы оказалась черная водолазка и черные, обтягивающие брюки из стрейч-кожи. Я почувствовал себя белой вороной в этом заведении, поскольку на мне были простые синие джинсы, светлый джемпер с орнаментом, на шее не висело никаких амулетов, уши не были проколоты, на лице отсутствовала краска, а короткие русые волосы не были покрашены. Я посмотрел на Ларису – она тоже вроде бы выглядела обыкновенно, ощутил солидарность с ней и с этого момента старался держаться к ней поближе. Но вскоре я обнаружил, что на мой внешний вид вообще никто не обращает внимания.
Зал освещался только огоньками свечей на столиках да парой искусственных факелов по бокам сцены, поэтому было достаточно сумрачно. Еще в области танцевальной площадки мигали цветные огоньки.
У Ларисы и Агаты оказалось здесь много друзей и знакомых. Пока мы шли до угла, в котором нашли Леонардо, мы много раз останавливались, чтобы девушки могли обменяться приветами и немного поговорить со знакомыми представителями, как их обязательно обозвала бы Муся Владимировна, нечисти. Но, конечно, никакой нечисти здесь не имелось – живые молодые люди, которые, наверное, в дневной жизни где-то учатся и работают – весь их внешний вид, думается, стоит не дёшево. Так я рассуждал, пока мы шли до столика Леонардо. Потом мы уселись, удобно устроившись на кожаных диванчиках, и я успокоился. Успокоению моему не мало способствовал огонек свечи на столе. И Леонардо – он сразу же задал мне пару, не помню уж каких, дружеских вопросов и, по-моему, ободряюще улыбнулся. Я понял, что он испытывает ко мне дружеское расположение.
Для меня в тот момент это было очень важно; мне важно было, чтобы кто-нибудь из коренных обитателей клуба «Апатия» дал мне понять, что я не являюсь здесь лишним, что никому не создаю неудобств, даже если и выгляжу, как белая ворона. Леонардо ясно дал мне понять, что я здесь свой и могу расслабиться, одежда, в конце концов, – не главное. Это понимало подавляющее большинство посетителей «Апатии», одетых очень нестандартно по меркам нормального мира – одежда еще не главное, важно то, что внутри. Леонардо здесь знали, уважали, и то, что я сижу в одной с ним компании, да еще и с Агатой, и с Ларисой говорило о многом. Те, кто подходил к нам, раскрашенные, черные, в странных удивительных нарядах с клыками и без, с цветными линзами в глазах – некоторых я просто опасался, смотрели на меня с интересом и улыбались, наверное, как новичку. «Мой внешний вид – это конспирация такая», - словно бы говорили они.
Леонардо стал доверять мне после Градского кладбища, когда мы убили вампира, пока тот не восстал из могилы, то есть проткнули осиновым колом сердце мертвой бабе Инге. После кладбища я стал для Леонардо «своим». А для Ларисы, мне думается, я стал «своим» после той ночи, когда я приютил её у себя в квартире. Они составили свое мнение обо мне по моим поступкам, но не по рассуждениям. Да я особо и не рассуждал с ними; не помню, чтобы я усердствовал с Ларисой или с Леонардо в донесении до них своих размышлений о жизни, своих взглядов на неё и тому подобных вещах. Я и не имел никаких таких мыслей, которыми хотел бы поделиться именно с ними. Но я никогда с самой первой встречи не чувствовал никакой опасности с их стороны, никакой неприязни в их сторону. И никакого напряжения в общении с ними.
В «Апатии» вопросы: а не такой ли я, как они? не нашел ли я своих людей? – подступили вплотную. И без долгих размышлений я ответил: да я такой же, как они, я попал наконец-то в свою компанию. Достоверно не зная, какие они, я чувствовал: да именно такие, как и я. В процессе дальнейшего общения я узнавал от них много нового о них самих и о себе. Они словно бы открывали мне глаза на меня, и я изумлялся: «Да, именно так я всегда и думал, так и чувствовал! Как точно они сказали! Надо же! Я не одинок!»
Симпатия моя к Ларисе и к Леонардо раскрылась, обрела слова, а к Агате, возникнув в тот момент, когда я начал понимать себя, мгновенно вспыхнув, преобразовалась в особый вид влюбленности. Это нечто подобное вере, воцерковлению, причащению; я понял, что Леонардо, я, Лариса, Агата и ряд других людей, приходящих в «Апатию», являемся людьми одной веры. Назвать эту веру я, однако не мог. И церкви она не имеет.
Прозрение насчет себя, насчет них и веры, нас объединяющей, произошло, если быть точным, не в ту ночь и не в «Апатии», а на следующий день, когда я приехал домой. Но сначала посмотрим, о чем мы разговаривали в «Апатии».
Грог – это старинный напиток, представляющий собою подогретый ром с сахаром и разбавленный водой. Иногда вместо рома используется коньяк. Мы взяли для начала по кружке грога и, уютно утроившись за столиком, закурили. Прикуривали мы от свечи, а пепел стряхивали в чеканную пепельницу с драконами. Сделав первый глоток незнакомого мне напитка, я закашлялся, и Агата три раза хлопнула меня ладонью по спине. Дальше я пил грог мелкими глотками, как горячий чай.
Странные создания двигались в сумраке зала. Они походили на каких-то таинственных сказочных существ, населяющих волшебную пещеру, какой в моем воображении представало это заведение.
Лариса, Агата и Леонардо сначала обсуждали какие-то свои незнакомые мне дела, поэтому я не особенно к ним прислушивался. Говорили они вполголоса, спокойно и медленно.
Потом Лариса обратилась ко мне с вопросом, но я, разглядывающий сказочных существ в сумраке зала, не сразу услышал её. С третьего раза и то после того, как она потрепала меня за плечо, я откликнулся:
- Никита, Никита, я к тебе обращаюсь!
- Что? – очнулся я.
- Ты после той ночи не был на могиле бабы Инги? – спросила она, улыбаясь.
- Нет, - ответил я и вопросительно уставился на неё.
- Верно. Чего это вдруг ты бы туда поперся? Я была. Там всё в порядке. Цветы положила. Ромашки, – сказала Лариса.
- А-а-а, - протянул я, не зная, что сказать.
- Всё в порядке там теперь, - внушительно повторила Лариса.
- Всё в порядке? – переспросил я.
- Да. Дата смерти на плите появилась.
До меня дошло, что она имеет в виду.
- Ты сфотографировала? – спросил я.
- Нет. Но я подумала, что тебе было бы полезно воочию убедиться в этом.
Со стороны танцевальной площадки, имеющей форму круга, доносилась готическая музыка – полифония современных электронных инструментов; музыка имела кафедральное звучание, фон состоял из беспрерывной, плавной гармонии электронного органа. Хотя вполне возможно, что орган был натуральным.
Снова идти на кладбище я не горел желанием. Но Лариса возбудила во мне любопытство: неужели на камне вновь появилась надпись о дате смерти? Кто занимается этой мистификацией? Убрать сначала каким-то хитроумным способом надпись с камня, я точно видел, там, где должна была находиться эта надпись, ровную полированную поверхность и даже ощупывал рукой, потом сделать так, чтобы надпись вновь появилась. Каким фокусникам это нужно? И зачем?
Если только сама Лариса замешана в этих махинациях… но, скорее всего, Ларису саму водили за нос… если все это было вождением за нос.
- Вы в церковь ходили? – обратился я с вопросом к Ларисе и к Леонардо.
- Нет еще. Но надо бы. И тебе тоже с нами, - ответила Лариса.
Леонардо кивнул, соглашаясь.
- Не поможет, - вдруг сказала Агата, которая была в курсе всей нашей истории с могилой бабы Инги.
Мы, крайне заинтересованные этим заявлением, посмотрели на Агату.
- Церковь не поможет, если колдунья успела сообщить о вас своим собратьям-вурдалакам.
- Не смейся, Агата, - сказала Лариса.
- А я и не смеюсь. Вы точно уверены, что не оставили следов? Если нет, то вам лучше уехать. И найти святого старца. Только он вас спасет. А иначе вурдалаки вычислят вас, даже если в лицо не видели, и будут мстить. Странно, что вы вообще осмеливаетесь вслух об этом говорить. Знаешь, какой у них слух? За двадцать километров услышат то, что хотят услышать, даже если шепотом будешь говорить. А нюх какой! Но самое опасное, они способны улавливать эманации мыслей. Вы даже думать должны запретить себе о том, что произошло. А вы разговоры ведете. Вполне безрассудно поступаете, я считаю. Вот вы рассказываете об этом посторонним людям…
- Никому не рассказывали, кроме тебя, - перебила Лариса.
- Ну, допустим, я не предатель. Я тоже против вампиров, но что это меняет? Теперь я знаю о вас, о том, что вы сделали, и это знание хотя бы даже во сне будет испускать излучения в информационное поле, которые вполне вероятно уловят или они сами или их приспешники. Через меня они выйдут на вас и тогда – всё, хана, никто уже вам не поможет. Если только святой старец… Но где вы его так скоро найдете? Просто не успеете.
- И что с нами сделают? – спросил я.
- Известно что. Съедят.
- В смысле? – не понял я.
- В прямом. Даже кишок не оставят. Хотя имеются варианты: либо сырыми сожрут, либо приготовленными. Пирожков могут из вас напечь. Но это уже зависит от уровня культуры. Из Ларисы суп приготовят, она же мосластая. Из мозгов холодец. Ну, я думаю, мозги обычно сырыми поедают, свежими… деликатес.
- А ты откуда знаешь, что они могут вычислить нас по мысленным эманациям? – критически заметил Леонардо. - Откуда у тебя такие сведения? Ты хотя бы раз в жизни встречала живого вампира?
- Конечно, встречала. Вот он-то всё мне и рассказал о них, то есть о себе. Он уже был вампиром, когда мы встречались.
- Ты что спала с ним? – непритворно изумившись, спросила Лариса.
- Да. Но он не заражал меня. И не кусал и энергию не вытягивал. Он любил меня, - после этих слов Агата вздохнула. Этот вздох был вызван романтическими воспоминаниями о любовнике-вампире.
- А откуда он взялся? – спросил Леонардо.
- Как откуда? Ниоткуда… Был таким с детства.
XIII
С детства его тянуло на кровь. Сначала как-то перебивался, не знал, как это бывает, что его гнетет, и чего не хватает в жизни. Вырос он в деревне и уже взрослым переехал в наш город. Потому что в деревне там ведь всё сразу известным становится – его чуть не спалили в бане. А до этого долгое время проходу не давали, так и звали вампиром, Пашка-вампир, его Пашей звали, травили, подростки настоящую охоту на него устроили. Если б не верный пес Таран, киргизская овчарка, десять раз, наверное, уже колом бы проткнули, сожгли на костре, а прах развеяли над рекой. С другой стороны, в деревне ему было проще добывать кровь. Там ведь домашний скот, живность всякая, курицы, гуси, цыплята, свиньи, а где свиньи, там и крысы. Да и в лесах зверье имелось: зайцы, лисы, козули… Вы не подумайте, что кроме свежей крови он ничего употреблять в пищу не мог. Он ведь родился-то вроде обычным человеком. Это потом в восемь лет впервые попробовал свежей крови.
Поймал во дворе цыпленка, отрезал ему голову и выпил из него кровь. И после, до 24 лет, он в основном питался обыкновенной пищей, что и остальные люди, ел щи, хлеб, кашу, картошку, масло, чай пить любил с булками, ну всё, что едят обычные люди в деревнях, да и в городах тоже. Спиртным не гнушался, водку пил, брагу, самогон… А кровь пил где-то раз в два-три месяца, когда скотину забивали свою или у соседей. Он и набил руку по этой части специально, чтоб доступ к крови иметь. Хорошо разделывал любой скот, шкуру научился снимать аккуратно, не повреждая. А чтоб само это дело – зарезать корову, быка, лошадь, овцу или свинью, так, чтоб скотина сильно не мучилась и быстро отошла, в этом деле ему равных в деревне не было. Да, его дразнили в отдельные дни Пашкой-вампиром, морально преследовали, но не переставали, когда к тому нужда появлялась, приглашать на забой скотины.
- Историю о том, что у тебя был любовник-вампир, ты еще не рассказывала, - иронично заметил Леонардо и приложил к губам кружку с грогом.
- Потому что это слишком личная история моей жизни, я вообще редко кому её рассказываю, - парировала Агата.
- И что там дальше было? Переехал он в город и… встретил тебя? – Лариса требовала продолжения рассказа.
- Нет. Встретил меня он гораздо раньше. В эту деревню я почти каждое лето ездила на отдых к бабушке. В деревне и познакомилась с ним, а потом и влюбилась.
- Это случилось, когда его уже все звали Пашкой-вампиром? – спросил Леонардо.
- Да. Мне было 17 лет. Ему – 23. В то лето он уже старался не расставаться со своим большим черным псом Тараном.
- Прямо какой-то посланник Сатаны, антихрист, - сказал Леонардо.
- Погоди, не перебивай, пусть рассказывает, - одернула его Лариса.
- С этим псом он служил в армии на Дальнем востоке, на границе, с ним пришел из армии, с ним ходил на охоту. Вы можете подумать, что никаким вампиром он и не был, просто любил кровь пить, как чукчи. Мало ли какие пристрастия встречаются у людей? Может, у него недостаток гемоглобина в организме? Вот его и тянет на кровь. Сначала я тоже так подумала. Потом он стал рассказывать мне свои сны.
Они снились ему с самого детства, сколько он себя помнил. Ребенком он не понимал, что именно ему снится, однако всегда его пугали эти непонятные густые черно-красные сновидения, он просыпался в слезах и не мог объяснить матери, что его так напугало. Мама утешала его, гладила по голове и спрашивала, что ему приснилось. Он оживлял в воображении картины недавнего кошмара: черные языки пламени и красные фигуры, кривляющиеся на его фоне, ужасное пульсирующее нечто в виде большого бублика, появляющееся из черно-красного месива, заполняющее всё пространство сна, давящее и удушающее. «Красное», - лепетал он матери, пытаясь оформить в слова свой ночной кошмар. Бред, оживленный воображением, снова уже наяву, хватал его, тянул в себя. Мальчик снова заходился рыданием, мама прижимала его к себе.
Агата внимательно слушала своего странного друга, который, рассказывая о своих снах, словно бы превращался в того маленького мальчика, которого утешала мама.
В один из таких моментов Агата неожиданно осознала, что этот человек долго не проживёт. И тут же она поняла, чего именно, она это всегда чувствовала, не достает этому вроде здоровому крепкому молодому человеку – в нём до слез мало жизни. Может быть, поэтому он пил кровь животных, пытаясь таким образом восполнить в себе этот недостаток.
А снились ему всегда, как он понял уже в десять лет, картины ада. Черный огонь, клаустрофобические пещеры, полные чертей, красные дьяволы, раскаленная магма и много чего ещё, тому подобного. Но вот откуда эти картины взялись в голове ребенка, не знающего атрибутов преисподней, не ведающего в своей невинности ни о Боге, ни о дьяволе? Для самого Пашки и для Агаты это оставалось загадкой. Агата встречалась с ним два лета в деревне, куда она приезжала к бабушке и потом еще некоторое время в городе, куда он переехал, не выдержав преследования односельчан. В городе Агата встретила его случайно. Паша был худой, небритый, грязный, он очень походил на бомжа, да по сути таким и являлся.
В последнее лето их встреч в деревне, они сблизились настолько, что Паша чуть, было, не сделал ей предложение стать его женой. Но что-то ему помешало. Наверное, он почувствовал, что Агата не готова связать свою жизнь с ним. Да она любила его, но, будучи еще очень молодой – только-только заканчивала школу – о замужестве не помышляла. В общем, Паша был для неё любовью, но не на веки вечные – это была, как бы дачная любовь, приключение, в то время как в городе у неё имелся другой мальчик, за которого, впрочем, она тоже не собиралась замуж. Агата всегда была общительной девушкой и вниманием противоположного пола не была обделена. Для Паши Агата стала первой любовью и, как оказалось, единственной и последней.
С пятнадцати лет его дразнили Пашкой-вампиром, после того, как узнали, что он ловит цыплят и высасывает из них кровь. Кроме цыплят в то время он ловил крыс, сусликов, а в лесу ставил ловушки на зайцев и куропаток. Но поймали его с цыпленком; соседка тётя Нина заметила через ограду, когда вывешивала белье на дворе, как Пашка поймал цыпленка, не желтого, а уже подростка, то есть достаточно большого, в миг открутил ему голову и стал пить его кровь, струей забившую из шеи. Тут-то и выяснилось, что на цыплят, которых выпускали побегать по двору и пощипать траву, нападают вовсе не крысы, как все думали, а малолетний вампир Пашка.
В то лето, когда соседка тетя Нина поймала Пашку за столь диким занятием – высасыванием крови из цыпленка, родители отвезли его в районный центр показать психиатру. Но потом сами же воспротивились стационарному трехнедельному обследованию сына в психиатрической больнице.
В процессе беседы с психиатром Пашка проявил рассудительность, уравновешенность психики, и в том, что уже с восьмилетнего возраста пьет кровь животных, не признался. Психиатр, основываясь только на словах родителей, которые сами не видели, но поверили соседке Нине, предложил обследование в стационаре, сам он пока что не мог сказать ничего определенного. Но родители отказались.
Дома они долго пытали Пашку расспросами и угрозами. Отец, сжимая в руке ремень, грозно спрашивал: «Пьешь кровь?! сукин сын! Признавайся! Сдадим тебя в психушку!»
После поездки к психиатру Пашка затаился и не пил кровь около полугода. В принципе он и так не слишком часто её пил, одного раза в два-три месяца вполне хватало. Но он рос, и вместе с ним росли его потребности; вся его сущность требовала больше крови, больше.
Где-то через полгода он проявил недюжинное мастерство в разделке забитой скотины. Все уже знали, зачем он собирает кровь на забое, подставляет таз под разрез – все равно пропадет, уйдет в землю. Кто-то разрешал, кто-то нет. Но все знали, что Пашка пьет кровь.
Проблема с кровью временно была решена. Он даже делал запасы её - закупоривал в бутылках и прятал в дальний угол холодильника на веранде, того, который для мяса. Еще один холодильник стоял на кухне для повседневных продуктов.
Так он дожил до армии и с радостью ушел в неё. Поскольку, честно говоря, житья ему в деревне всё равно не было. Ощущалась в отношении к нему со стороны односельчан отчетливая брезгливость.
Молодежь его не пускала в свои компании. О любви девушки, понятное дело, он даже мечтать не смел. Сами девушки пугали друг дружку Пашкой-вампиром, что он, мол, под покровом ночи нападет на кого-нибудь из них и высосет кровь из шеи. Парни, напрашиваясь в провожатые, тоже таким способом пугали девушек. В армии Пашка надеялся избавиться от своего ненормального пристрастия, подобно наркоману, которого на длительное время изолируют от наркотика. Но ничего подобного не произошло, жажда крови в нем никуда не исчезла, не уменьшилась, а даже увеличилась, словно накопившись за два года службы. Вернулся он из армии зверски голодным. Выпил целый таз крови, собранной из забитой по поводу его возвращения телки. Выпив, опьянел, будто от водки.
Агата стала первой девушкой, обратившей на него внимание как на мужчину. Это было уже спустя два года после его прихода из армии. Она знала, что он пьет кровь, но её всегда привлекало в жизни всё необычное, нестандартное, иногда даже опасное. Она и сама являлась необыкновенной девушкой: рано начала писать стихи на садомазохистическую тематику, рано перестала верить в моральные догмы и в школе имела статус «белой вороны», хотя с четырнадцати лет красила волосы в радикально черный цвет. В период с 12 до 14 лет она зачитывалась книжками про вампиров, потом увлеклась черной магией, загробной жизнью, оккультизмом и шаманизмом. Ко всему этому она относилась как к игре, но и жизнь для неё была всего лишь игрой. Серьезно Агата относилась лишь к детям возраста от 3-х до 5-ти лет, потому что только в этом возрасте, считала она, люди отличаются кристальной чистотой души.
Пашка влюбился в красивую, умную, городскую девушку в первое лето их встреч. Потом девять месяцев: осень, зиму и весну - считал дни до её нового приезда.
Несмотря на то, что он уже являлся взрослым самостоятельным мужчиной, его продолжали звать Пашкой-вампиром. К тому времени он сделался в деревне настоящим изгоем. Причиной тому стали пропажи овец из деревенского стада. В то лето за одну неделю из стада пропало три овцы. Пастух-алкоголик ничего не мог сказать по поводу этих пропаж.
Далее, в одно прекрасное утро кто-то из сельчан нашел на центральной улице прямо на дороге дохлую овцу с перерезанным или разодранным горлом. Крови под раной не было – этому можно было дать простое и верное объяснение – животное убили в другом месте, после чего обескровленную тушу бросили на дороге. Однако люди почему-то решили, что в смерти овцы, как и в пропаже всех прочих овец, повинен никто иной, как Пашка-вампир.
Вечером этого рокового дня группа напившихся самогону мужиков, вооруженных кольями и вилами, подошла к дому, где вместе с родителями жил Пашка-вампир. Услышав гомон, на крыльцо вышла Пашкина мать. Пьяные мужики потребовали от неё выдачи сына. Что конкретное они хотели сделать с ним, осталось неизвестным. Неужели убили бы?
Пашка, пока матушка вела переговоры с мужиками, вылез через заднее окно и огородами убежал к Агате, то есть в дом её бабушки, однако не в сам дом, а в такой же, как у него самого, дощатый шалаш на огороде, где ночевала Агата.
Если бы даже преследователи узнали, где скрывается Пашка, они не осмелились бы прийти к дому Агатиной бабушки – этот дом был слишком уважаем для всех. Дед Агаты являлся бывшим председателем совхоза и нынешним старостой села. Мужики, поговорив немного с матерью Пашки-вампира, разошлись по домам, но кто-то на прощанье запустил-таки камнем в окно.
С этого вечера началась настоящая охота на Пашку, он скрывался в основном у Агаты в шалаше или на старом заброшенном кладбище в лощине между древних могильных камней.
Про Агату знали, что она укрывает у себя Пашку, но только косились на неё, как на приезжую ненормальную. «Все из города ненормальные, а эта пуще других – ходит вся в черном и шипит в ответ, как кошка дикая, если чё не то ей скажешь».
С Агатой связываться опасались.
По ночам, когда в деревне шла какая-нибудь пьянка и можно было ожидать, что напившиеся мужики снова пойдут ловить Пашку, чтоб учинить над ним самосуд и сжечь на костре, он сидел в шалаше у Агаты на топчане, застеленном множеством старых ватных одеял. Рядом сидела Агата. В углу горела небольшая лампочка. Пахло яблоками и помидорами. Было тихо, уютно, безопасно, хорошо. Где-то далеко слышались пьяные завывания мужиков и девический визг. Пашка был откровенен с Агатой, как ни с кем другим. Она не чувствовала от него никакой опасности, но уже знала, что он самый настоящий вампир, другими словами - дьявольское отродье. Но вампиры ведь тоже способны любить.
Много лет спустя Агата вспоминала эти ночи и задумывалась: а способен ли Пашка был сделать её тоже вампиром? Стала бы она вампиром, если б они всё-таки дошли до точки, и она позволила бы ему пососать крови из своей шеи? Или после этого, чтоб стать вампиром, ей нужно было умереть? В глазах его она видела блеск безумного желания – вероятно, он хотел не только её тела – она тушила этот блеск ласками – но и крови.
Он рассказывал ей о своих снах. Желание человечьей крови стало проявляться в его последних снах все настойчивее и настойчивее. Почти каждую ночь, что он проводил не с Агатой, ему снился ребенок, белокурая девочка лет семи, похожая на ангела. Это и был ангел, поскольку в некоторых снах она являлась с белыми пушистыми крыльями за спиной. Она приближалась к нему, и он, не в силах бороться с дьявольским искушением, хватал её, впивался в её горло зубами и пил сладкую теплую кровь. Он высасывал из неё целые литры крови, но она не умирала – отстранившись, когда он вроде бы насыщался, она укоризненно смотрела на него своими чистыми голубыми глазами и произносила всегда одну неизменную фразу: «Что же ты делаешь, Паоло, я ведь тебе не овечка» и прямо на глазах превращалась в отвратительное адское существо с перепончатыми крыльями за спиной, звериной мордой и двумя острыми клыками, торчащими из пасти. В этот момент Пашка в ужасе просыпался, но не плакал, как в детстве, и не звал маму. Он чувствовал, что жажда, которую вроде бы он удовлетворил только что во сне, продолжает терзать его наяву.
Агата, холодея от ужаса, слушала Пашку, но была более чем уверена, что он никогда, ни при каких обстоятельствах, не сделает ей больно. Он хотел испить её крови, но через любовь эта жажда преобразовывалась в нем в четко неоформленное желание поглотить её всю целиком с её душой и телом.
К началу осени Агата уехала из деревни в город без обещаний вернуться на следующее лето.
Агата поняла, что с Пашкой всё кончено, эти отношения бесперспективны, а в последние дни они стали невыносимыми и пугающими. Напрягало в Пашке одно – постоянное назойливое желание неизвестно чего – вроде бы всё по обычным человеческим меркам она дала ему: любовь, нежность, тело, даже более того, любой парень на месте Пашки только за одно такое лето был бы благодарен ей по гроб жизни. А Пашке постоянно чего-то не хватало. Понятно, что он был вампиром, и ему не хватало крови. Но, занимаясь с ним любовью, да и просто общаясь, когда он не рассказывал своих инфернальных снов, она забывала, что он вампир.
Агата уехала. При прощании Пашка опять мучался от желания что-то сказать Агате и как всегда не мог сказать, словно бы слов не находил, лишь смотрел на неё жалобно и умоляюще. Агата поцеловала его в щечку, сказала «пиши письма», и уехала.
Пашка все последние три дня мучался желанием сделать ей предложение. «Выходи за меня замуж», - все три дня вертелось на его языке.
Он был очень близок к тому, чтобы сказать эти слова Агате здесь на автобусной остановке и здесь же на автобусной остановке понял, что никогда не сможет сказать их, потому что это нереально. Это невозможно, так же как невозможно соитие между овцой и волком. Агата никогда не станет его женой. А если так, то никто никогда не станет его женой.
Пашка развернулся и быстрым шагом пошёл от остановки. По щекам его бежали слезы. Уезжая, Агата оставила ему не свой адрес, а какой-то вымышленный. Да он и не написал ей ни одного письма, понимая, что это бессмысленно.
Жизнь в деревне сделалась невыносимой. Пашку выгнали с работы неизвестно за что.
Ради безопасности он всегда ходил теперь по улицам с псом Тараном, с которым служил на Дальнем востоке, с которым ходил на охоту. Тарана боялись, но вскоре каким-то образом отравили. Пашка остался без защиты. Два раза его избили до полусмерти, предупредив, чтоб он убирался из деревни подобру-поздорову.
В деревне третий год строилась новая церковь на фундаменте старой, которую сожгли в 1922-м – церковь сожгли, а фундамент остался. Вот на нём и стали на общие пожертвования возводить новый храм. В селе уже третий год жил православный батюшка, молодой, 34-х лет, с аккуратным брюшком, с мягкой красивой бородой поп. Пока нет церкви, он вел все службы в бывшем гастрономе, переоборудованном под церковь. В своих страстных проповедях отец Михаил ополчался против бесовщины разных видов и разных обличий. Про Пашку-вампира он, конечно же, знал, но никогда не упоминал его имени ни на службе, ни в простых разговорах. Он любил поговорить о зле обобщенно, о том, что каждый должен изгонять зло из своего сердца, бороться с ним нещадно, и церковь в этом поможет. Как ни странно мужики и пацаны, преследовавшие Пашку, посещали церковные службы весьма редко, некоторые и вовсе ни разу там не появлялись. О зле обобщенно они не рассуждали, возможно, просто не умели, да и конкретное зло с трудом могли обозначить в окружающей жизни.
Они просто выгоняли Пашку из родной деревни, просто били его и, создавалось впечатление, что уже просто по привычке. Ведь надо было иметь какого-то врага, на котором можно было бы вымещать злость за свою неудачную жизнь. Преследовали-то его в основном пьющие, безалаберные, никудышные мужики, да молодая глупая пацанва, которой просто заняться нечем. Имелась в их охоте на вампира большая доля развлечения, попросту они развлекались так, но с ужасно серьезным видом и с четко обоснованной мотивировкой, с сознанием того, что делают важное, полезное для всей деревни дело – и с важностью, с глубоким осознанием собственного достоинства, эти алкаши, бывшие нехристи или сыновья нехристей, широко и медленно неуверенной пьяной рукой крестятся, торжественно и неумело возлагают на себя крест святой перед очередным походом на вампира. Они считали себя ни много ни мало спасителями родной земли.
Работящие, не пьющие сельчане не обращали на Пашку-вампира никакого внимания. Для них он был своего рода юродивым. Однако и на преследование его они тоже обращали мало внимания. Им вообще было некогда: они работали, укрепляли свое хозяйство – честно говоря, в глубине души такие хозяева не верили, что Пашка-вампир способен принести им хоть какой-то вред. В конце концов Пашку убили бы случайно по пьянке, если б он не уехал из своей деревни в город.
Агата поцеловала Пашку в щечку, сказала «пиши письма», и вошла в автобус. Это был рейс из городка, расположенного от деревни в 20 километрах. Короткий с жесткими сиденьями автобус заходил по пути в областной центр в пару сел и забирал дачников, студентов и прочих граждан, возвращающихся в город. Из городка до областного центра ходили электрички – основная масса народа ездила на них, поэтому в первое село автобус приходил полупустым. Что и обнаружила Агата, войдя в автобус. Она купила у шофера билетик за пятьдесят рублей и уселась на одиночное сиденье у окна. Перед ней на таком же сиденье сидел мальчик, лицом к мальчику – это место было развернуто задом наперед – худая пожилая женщина, по всей видимости, бабушка мальчика.
Пашка, грустный и задумчивый, стоял в сторонке от группы провожающих и ждал отправления автобуса. Он не смотрел на Агату, тем более Агата сидела у противоположных окон. Она тоже старалась не смотреть на Пашку.
Наконец последние отъезжающие погрузились в автобус, заняли свои места, и автобус тронулся. Какой-то дед расположил мешок с яблоками в проходе, а рюкзак на сиденье рядом. Никитишна, занявшая два места позади Агаты, сняла платок и красными опухшими ладонями оглаживала волосы – она тоже везла много поклажи: ящик помидор, корзину с яйцами, большую спортивную сумку и рюкзак. «Видать, к сыну поехала», - подумала Агата.
Несколько деревенских жителей, вошедших в автобус вместе с Агатой, привнесли с собой специфический деревенский запах (что-то похожее на запах квашеной капусты) и гомон. Они долго прощались с родственниками, шумели, располагаясь на своих местах, толкались со своими баулами и рюкзаками, пристраивали поклажу на верхних полках и в проходе. Горожане, едущие из начального пункта, косились на них и слегка морщились. Хотя городок, из которого они ехали, не сильно отличался от большой деревни.
Через десять минут пути автобус остановился в еще одной деревне и посадил двух девушек-студенток и мужчину неопределенного возраста и невзрачной наружности. Девушки-студентки напоминали пигалиц, одеты были плохо и учиться, скорее всего, ехали не в институт, а в техникум или профессиональное училище, наверное, на фармацевтов, портних или поварих. Замуж таких в городе приличные парни не возьмут, если только те за первый год учебы и жизни в общаге не облагородятся, внешне не изменятся, не покрупнеют, не поумнеют и не приобретут городской стиль и лоск.
Автобус вышел на большую трассу и принял спокойную, равномерную скорость. Пассажиры успокоились, кое-кто задремал. До города было примерно час пути. Сначала Агата смотрела в окно на проплывающие мимо березовые леса, поля пшеницы, кукурузы, подсолнечника – уже начиналась уборка урожая, на яблоневые сады, на иномарки, пролетающие мимо, на белую полосу, бегущую по краю асфальта…
С утра её не покидало ощущение усталости, подавленности и тщеты всего сущего. Она должна была бы радоваться возвращению в город и знала, что радость непременно будет, но не сейчас. Она уже знала, что оставляет Пашку на произвол судьбы. Её преследовала смутная вина за то, что она приласкала этого странного человека, которого никто, даже собственные родители, никогда не любил, заставила поверить в любовь, в то, что счастье есть в жизни и, вот теперь, когда он почти поверил, что сможет жить нормальной человеческой жизнью, оставляет его… навсегда и понимает, что никогда по-настоящему и не любила его. Иначе бы не уехала так просто, не рассталась бы с ним, испытав облегчение. Не лучше было бы для него, если б он никогда не узнал ничьей любви, никогда не раскрывал своего толстого панциря перед миром, представителем которого стала Агата? Агата получила от него, что хотела – острые ощущения и мрачную романтику, но с чем теперь она оставляет его?
С огромным отверстием в защитном панцире, через которое мир уничтожит его.
Пожилая женщина впереди, сидящая лицом к своему внуку, являлась по сути уже старухой, но она явно стремилась казаться моложе своих лет. Ничего старушечьего не было ни в её одежде – темно-вишневом кримпленовом пиджаке с крупной золотой брошью на лацкане, ни в её прическе – высокой стрижке – волосы окрашены в вишнево-коричневый цвет и закреплены лаком.
Агата стала бросать на неё короткие взгляды, после того как услышала её обращение к внуку. Затылок мальчика, покрытый гладкими шелковистыми волосиками русого цвета, едва высовывался из-за спинки сиденья, тонкая нежная шейка уходила в белый крахмальный воротничок рубашки, одетой под синий джемпер. Сверху джемпера была надета легкая курточка.
Агату привлек разговор бабушки с внуком, точнее разговора никакого и не было – говорила в основном пожилая женщина директивным, наставительным, воспитательным тоном. Агату неприятно поразил резкий дребезжащий со звуком металла, начальственный голос пожилой женщины. Сразу было видно, что эта интеллигентная, образованная женщина до пенсии занимала руководящую должность.
Агата глянула на неё. Тонкие старушечьи губы женщины были четко и сочно покрашены ярко-красной помадой.
- Сядь прямо, Саша, не криви спину, - наставительно говорила она своему внуку.
В интонации её Агата уловила намеренное желание придать своему голосу ласковость, мягкость. Это была искусственная ласковость, искусственная любовь. Желание счастья своему внуку исходило у этой женщины целиком от головы. Возможно, она сознательно не допускала в обращении с ним сердечных порывов, а возможно, таковых и вовсе не имелось. Бледные обвисшие щеки, множество морщин вокруг глаз, но глаза еще светятся умом – это значит, что женщина продолжает работать головой – но этот разительный диссонанс между яркими красными губами, представительной прической, крупными золотыми серьгами в ушах и её возрастом, ведь ей, что выдают морщины, обвислые щеки и подбородок, уже за семьдесят, понуждал Агату раз за разом украдкой взглядывать на эту женщину. Она притягивала к себе взор, как странные, отвратительные создания природы, навроде цветка раффлезии, видом разлагающегося мяса и запахом тухлой рыбы привлекающей мух.
Внешне всё было пристойно: прическа, одежда, общение с внуком. Но Агату коробило от какого-то разлада, исходящего потоком на мальчика и задевающего Агату, разлада и ауры Франкенштейна, если у Франкенштейна возможна аура. Да, эта женщина психологически являлась Франкенштейном – искусственным, нелепым, состыкованным из мертвых частей созданием. Таково было первое впечатление Агаты. Но после она засомневалась – вместе с потоком диссонанса от этой женщины исходила самоуверенность крайне эгоцентричного человека, а значит, целостного. А если целостного, то, следовательно, она не может быть Франкенштейном – это какая-то особенная сущность, а чувство диссонанса оттого, что для Агаты ясно видна пропасть между тем, чем женщина хочет казаться и тем, что есть на самом деле: видимость заботы о внуке, внимание к нему, внешняя видимость любви, но полное отсутствие сердечных проявлений в виде нежностей и сюсюканий, и возраст: тщательная, но тщетная попытка скрыть свою телесную дряхлость за одеждой и косметикой и еще разительный контраст между бодростью ума и старостью тела.
Женщина не замечала внимания Агаты, поскольку полностью была увлечена своим внуком. Она обращала внимание на каждое его движение, контролировала, висела над ним, как черный коршун над агнцем. Мальчик водил пальцем по стеклу.
- Саша, что ты там мажешь? Не трогай, там грязно, сядь прямо, - внушала ему женщина. Мальчик нехотя повиновался. Он отстал от стекла и начал неестественно наклонять голову из стороны в сторону, выкручивая шею. Он не смотрел на бабушку, но от её всё замечающего взгляда нельзя было укрыться. Женщина некоторое время молча гипнотизировала своего внука. Лицо её было бледным, холодным, бесстрастным.
- Тебе не жарко? – вновь обратилась она к нему. Мальчик повертел головой.
- Жарко ведь. Сними-ка куртку, - указала она ему.
Мальчик замер. Агата видела по его напряженному затылку, какая борьба происходит в его душе, как все нутро его сопротивляется властной ауре бабушки. Но в то же время он сам начинает задаваться вопросом: а не жарко ли ему? Несмотря на свой малый возраст, он понимает, что сопротивление ради сопротивления ни к чему хорошему не приведет – сопротивляясь, он может упустить действительно полезные для себя шаги – не увидеть их в напряжении внутренней борьбы, отвергнуть только потому, что на них указала бабушка. Старая женщина в силу своего опыта предвидела всё, что может сделать этот маленький человек, все его возможности, включая и те, которые он сам ещё не обнаружил. Она не могла не понимать, что мальчику надо оставить возможность самому открывать мир, тот, который для неё уже давно известен, самому принимать решения, ошибаться, набираться опыта. Но она всё отбирала у мальчика, наставляя в каждом его малейшем движении, она таким образом лишала его жизни и, создавалось впечатление, намеренно, специально, по какому-то злому умыслу. А прикрытием ей в глазах окружающих людей служила мотивация заботы, желание уберечь юное существо от неверных шагов, неверность которых для неё очевидна.
- Саша, сними куртку, - женщина не повысила голоса, но усилила давление на каждом слоге – она как бы впечатывала свои слова в мальчика. Слабая его защита была порушена. Тот медленно, неуклюже снял курточку и сложил её на коленях. Женщина сверкала глазами, она была довольна – дело её медленно, но неуклонно продвигалось, дело по уничтожению ростков свободной личности в маленьком человеке.
- Саша, сложи куртку аккуратно. Ты же помнёшь её всю.
Мальчик опять не сразу выполнил полученное указание. Он какое-то время посидел, безучастно глядя на проплывающие за окном деревья. Можно было подумать, что у него слабый слух или задержка в восприятии. Женщина, буравя его глазами, произнесла:
- Саша, - и оттенок легкой укоризны послышался в её голосе.
Агата думала о своем любовнике Пашке. Но часто её отвлекала бабушка и внучок, сидящие впереди неё. Она, не прерывая своих размышлений, с ненавистью поглядывала на старую женщину, душащую методичной холодной непреодолимой заботой своего внука.
«Почему он стал вампиром?» - размышляла Агата. Автобус мерно покачивался. Мотор гудел ровно и глухо, словно бы издалека.
«По его словам, он родился таковым. Ведь его с раннего детства терзали ночные кошмары с видениями ада. Скорее всего, виною всему - какие-то физиологические причины. Он родился с врожденным пороком. Но мог ли он обходиться без крови?
Отвлекаясь от всякой мистики, его жажду крови можно объяснить недостатком в организме каких-то веществ, которые имеются в необходимом количестве только в свежей крови. Что-то я о таких заболеваниях не слышала. Но наверняка они есть. Надо было еще в детстве повезти его на обследование в Москву, там бы ему поставили верный диагноз и прописали препараты, содержащие те вещества, которых ему не хватает.
Ну да, конечно, в Москву его никто бы не повез. И дело не только в финансовых возможностях, просто его родители, как и большинство жителей деревни, плохо образованы и по уровню самосознания только-только отделились от средневековья. Они до сих пор легко впадают в мистику. Они повезли бы его скорее уж к попу, умеющему отчитывать беснующихся, чем к врачу на обследование. Но и религиозности, как ни странно, в них мало. Родители, заметив, что с их сыном что-то неладное, а не заметить они не могли, не стали прибегать ни к каким кардинальным мерам, положив всё на авось. Они просто не знали, что делать и предпочли закрыть на все его странности глаза. Кроме Пашки, у них - еще трое детей и все вроде нормальны. Родители переключили всё внимание и родительскую любовь на них, а от Пашки словно бы открестились. Они чувствовали в нем нелюдя и, наверное, если б его, в конце концов, кто-нибудь пришиб, погоревали бы, конечно, но в глубине души облегченно вздохнули. Сам он рассказывал, что они возили его однажды к психиатру, но не захотели оставить в психиатрической больнице. Следовательно, надеялись, что он в основе своей нормален. Наверное, это было только начало. Отреклись они от него позже.
С другой стороны, что если это не просто болезнь со своими физиологическими причинами, а нечто действительно мистическое?»
- Саша! У тебя куртка упала. Подними куртку, – донеслось до сознания Агаты, она отвлеклась от своих дум и снова посмотрела на старую женщину. Внук нехотя повиновался. Видно было, что он устал, изнемогает, аура старой женщины сломила его. Бледное, морщинистое лицо нависало над ним неподвижно. Агата чувствовала, что стала не только невольной свидетельницей тотального подавления одной личности другой, но и сама отчасти стала мишенью, объектом подавления. В этот момент она заметила, какие массивные у старой женщины надбровные дуги, какой мощный, костистый лоб. Агата в воображении слегка искривила её лицо, добавила массивности в верхнюю часть, выдвинула челюсть, и перед ней оказался старый, отвратительный, мощный, опытный и хитрый упырь женского пола. Упырь медленно по каплям высасывал жизнь из маленького беззащитного мальчика, затылок которого покачивался у Агаты перед носом.
«За что она его так ненавидит? Зачем она уродует его с детства? - подумала Агата. – Если мальчик живет с этой страшной женщиной, то судьбе его не позавидуешь. Изо дня в день она душит его своей заботой, контролирует мельчайшие проявления в нем его собственной воли. Мальчик не может бороться, поскольку слаб, да и не понимает ещё, что происходит. Он думает, что так и положено: она взрослая, она знает. Так и до болезни недалеко. Ведь такие отношения ненормальны, патологичны. Но понимает ли это сама бабушка? Может быть, в их роду так принято - воспитывать детей полным подавлением свободы личности, полным контролем и, в таком случае, - это род вурдалаков? Да, если этот мальчик не погибнет, не сломается, он вырастет превосходным упырем, станет каким-нибудь начальником, и будет сосать кровь из своих подчиненных, у каждого понемногу, чтобы никто ничего не заподозрил, и все думали, что так и должно быть, просто начальник строгий. А дома он своим полным контролем, властью, давлением личности будет третировать жену и маленьких детей; из его детей вырастут такие же вампиры».
- Ну что ты вертишься? Ты можешь сидеть нормально? Щас опять куртку уронишь. Поставь ноги вот так, куртку склади вот так, а руки так, - старая женщина воспользовалась способностью распоряжаться чужим телом, как своим собственным, и, видимо, получила от этого удовлетворение.
Мальчик теперь, распираемый внутренним напряжением, сидел не так, как ему удобно, а как удобно бабушке. Она поправила его ноги и руки опытной рукой. Но разве можно ей перечить? Она же пожила, она знает. Уже давно бабушка произвела ему сильное внушение о послушании, но не о внешнем формальном – лишь бы отвязалась, а об искреннем послушании душой. Да и невозможно при таком контроле отвязаться от неё. Да и не был он никогда свободен – всегда бабушка была частью его жизни, точнее он был частью её жизни.
Агату затошнило. Волны подавления воли дошли и до неё. В раннем детстве, так получилось, Агата осознала себя личностью, способной самостоятельно мыслить – для неё право распоряжаться своим телом, временем, жизнью стало величайшей ценностью – она не представляла своей жизни без этого.
Здесь она ясно увидела, что на глазах у всех совершается преступление. К тому же мысли о Пашке-вампире, о своей смутной вине перед ним не способствовали улучшению настроения. Агате сделалось так плохо, она так остро воспринимала каждое слово старой женщины-упыря, что ей захотелось немедленно остановить автобус и выйти из него на свободу, на свежий воздух. До города оставалось минут пятнадцать езды. Она решила дотерпеть и стиснула зубы.
Свои силы Агата подкрепляла ненавистью к старой женщине и жалостью к мальчику, который представлялся ей красивым, одухотворенным, голубоглазым страдальцем.
После нескольких минут сидения в позе, которую ему придали, мальчик вдруг нелепо и вычурно закачался из стороны в сторону и замахал рукой с растопыренными розовыми пальчиками. Голову он задрал к верху – словно бы шею его свело судорогой.
Женщина-упырь деловито достала из сумки флакончик-ингалятор и, прежде сняв с него колпачок, протянула мальчику, тот взял его, немедленно поднес ко рту и впрыснул в себя струю лекарственного средства. Тут же ему полегчало, он расслабился и откинулся на спинку сиденья. Женщина убрала флакончик в сумку. Она без тревоги смотрела на мальчика. Такие приступы для них были, вероятно, привычным делом. Мальчик страдал бронхиальной астмой.
«Бедный, бедный мальчик. Теперь понятно, откуда у него такая болезнь. Его душат в семье, не дают дышать, он задыхается от несвободы и навязчивого воспитания, но не осознает этого. И его несвобода выразилась в форме астмы», - подумала Агата и с ненавистью зыркнула на старую женщину.
Та была довольна – ведь это она дала мальчику ингалятор, она даровала ему облегчение, в её руках находилось лекарство от приступов. Можно сказать, посредством этого баллончика она держала жизнь мальчика в своих старых жилистых руках. Баллончик-ингалятор, который она держала при себе в сумочке, являлся символом её безграничной власти над маленьким существом, а оправданием служил довод: если отдать баллончик мальчику, чтоб он всегда был при нем, то ведь он может его не дай Бог потерять, а так лекарство всегда на месте, при ней. Таким образом, мальчик ради безопасности своей жизни оказывался крепко привязанным к старой женщине.
В воображении Агаты всплыл образ, картинка, давнее воспоминание, обычная ситуация из жизни людей, благодаря своему освещению или еще чему-то произведшее на Агату неизгладимое впечатление.
Агата в тот день сидела на лавочке в парке. Прошлую ночь она не спала, вроде бы пьянствовала с кем-то в кабаке, как и позапрошлую ночь тоже. День слепил её своей яркостью, все предметы казались необычайно выпуклыми и отчетливыми, а цвета, как никогда, резкими. Она не спеша выкурила косячок марихуаны. Свет стал еще более ярким. Все звуки слышались как будто в трубу – мир стал голографичным. Сознание её было слегка искривлено, а восприятие обострено – может быть, и это оказало влияние на то, что она в обычной, ничем не примечательной ситуации, увидела катастрофу человечества.
А увидела она вот что: молодая мама вела своего маленького ребенка за ручку. Ребенок, одетый в синий болоньевый комбинезон, имел от роду не более трех лет, поэтому ступал неуверенно. Он только недавно научился ходить. И сейчас крепко держался за руку мамы, за единственную свою опору, покачивался, ножки в мягких кожаных ботиках неумело переступали. Ребенок очень старался – в каждом движении Агата видела напряженную борьбу за жизнь, огромную сосредоточенность на желании выжить. Мама, большая беловолосая женщина в розовом плаще, небрежно вела куда-то своего ребенка, она спешила, тянула его за руку и временами, когда он терял равновесие, почти поднимала его над землей, и тогда ножки его в ботиках почти повисали. Они не прогуливались по парку, а проходили через него. На лице женщины была написана досада на то, что ребенок её задерживает – она опаздывала и, вообще, создавалось впечатление, собственное дитя с некоторых пор стало для неё обузой. Маленький человек неистово цеплялся за руку мамы, он пыхтел, старался идти быстрее и не плакал, ребенок не осознавал, но инстинктивно, как грудничок находит питающую грудь матери, понимал, что в этом большом человеке, идущем рядом, находится единственная его возможность выжить. Голая реальность представала перед Агатой в этой картинке городского пейзажа: мама и ребенок, мальчик, если судить по синему цвету комбинезона. Мама прикрикнула на ребенка и резко потянула его за руку, тот покачнулся, но не упал и не заплакал. И он ничего не ответил на окрик матери, никак не прореагировал на оскорбительный всплеск агрессии, направленный в свою сторону, ничем не заслуженный, больно хлещущий по маленькому самолюбию.
Он упорно шёл, цепляясь за жизнь, которой в этот момент стала рука взрослого человека, шёл и чувствовал свою полную зависимость от него и, однако же, что больно резануло по глазам Агату, уже был отдельным с автономным сознанием существом. Казалось, не было ни любви материнской, ни привязанности ребенка к матери, Агата видела лишь борьбу за существование и полную власть одного человеческого существа над другим. Меньшее существо угождает, лебезит перед большим и старается не раздражать его какими-то неправильными своими действиями, а иначе ведь можно просто остаться одному и погибнуть: мама оставит своего ребенка на произвол судьбы, выпустит его руку из своей и быстрым шагом уйдет. И тогда – смерть.
Вот почему, понимала Агата, маленькие дети так неохотно отпускают от себя матерей, начинают плакать, как только мама отходит от них ненадолго. Они желают выжить. Любовь матери для них – главное условие спасения. И если вдруг любви нет, а маленький человек всегда очень хорошо чувствует, когда она есть, а когда нет – он чувствует её, как корни растений - подземную влагу, - то он обращается внутрь себя, чтобы там найти верные ответы на вопросы, поставленные жизнью. Больше ему обратиться не к кому. Он выживет или же погибнет только благодаря себе, своим силам, уму и хитрости. И даже когда любовь есть, маленький человек не перестает быть умным, бессознательно просчитывающим каждый свой шаг, выживающим существом – он использует эту любовь, беззастенчиво потребляет, манипулируя матерью.
В матери, прошедшей со своим ребенком перед глазами Агаты, любви, вероятно, было мало, так по крайней мере показалось Агате.
Именно поэтому ребенок в синем комбинезончике показался ей до ужаса одиноким, серьезным, напряженно выживающим, старающимся не разозлить большую руку, ведущую его куда-то. Да, мама не любит его, но тем самым она не перестает быть на данный момент единственным условием его выживания, его жизнь - целиком в её руках.
Автобус въезжал в город. Показались дачные домики садового товарищества «Родник» справа и строящиеся особняки городской знати слева.
Больше приступов удушья у мальчика не было. Больше Агата старалась не смотреть на страшное, белое, дряблое и морщинистое с выпуклыми надбровными дугами, переходящими в мощный костистый лоб, лицо женщины, женщины-упыря, старого и заматерелого. Ей только интересно было посмотреть на лицо мальчика. И еще ей хотелось скорее выйти из автобуса, чтобы вдохнуть уличного воздуха и закурить. Ехала она до самого вокзала.
А старая женщина с внучком собрались выйти раньше, на остановке «улица Доватора». Старая женщина помогла надеть мальчику куртку, взяла в одну руку его сумку-рюкзачок, а в другую – большой пакет.
Автобус остановился. Мальчик поднялся, обернулся, и Агата близко и ясно увидела плотоядное рыльце маленького, но уже наглого, упрямого и бездушного вурдалака. Почему-то всю дорогу, глядя на маленький аккуратный русоволосый затылок, Агата представляла себе одухотворенное с тонкими чертами и голубыми глазами красивое печальное лицо мальчика-ангела. А тут увидела близкопосаженные свинячьи глазки, прячущиеся под большими надбровными дугами, большой некрасивый рот, неровный лоб… Собственно говоря, лицо у мальчика было достаточно обыкновенным, не слишком красивым, но и не безобразным, таких детских лиц тысячи в городе. Но вот Агате оно показалось… возможно, всё дело было в глазах, тусклых, глупых и нахальных, Агата ясно увидела в мальчике упыря. Видимо, его уже успели изуродовать родные: бабка, возможно, папка и мамка, или дед, – чудовища, в семье которых ему выпала доля родиться и жить.
Дверца с мягким стуком отворилась. Бабка-вампирша и внучок-вампиреныш покинули автобус. Агата еле заметно вздохнула. В автобусе стало как будто легче дышать.
Агата уехала из деревни. Пашка-вампир прожил в деревне осень, зиму, весну и лето. Он все лето ждал приезда Агаты, хотя точно знал, что она не приедет. Жизнь его в родной деревне уже давно была невыносима. Он не знал, чего ему ждать от будущего, ничто его не держало в деревне – он собрался и на том же автобусе, что год назад Агата, уехал в город. В городе ему не к кому было пойти – он ехал вслепую, на удачу. Терять ему всё равно было нечего.
У всех вампиров поразительно развита интуиция: Пашка предчувствовал, что жить ему осталось не так уж и много, но так же он предчувствовал, что перед смертью встретится с Агатой, с любовью всей своей жизни.
Прошло три года. Агата возвращалась домой из университета, где училась на четвертом курсе.
Стоял теплый золотисто-голубой сентябрьский день. Она шла по бульвару, радуясь прекрасной погоде, на лавочках сидели влюбленные парочки и грызли семечки. Рядом внизу толпились толстые голуби.
На одной из лавочек Агата увидела странного худого, очень бледного, плохо одетого, заросшего волосами человека. Человек показался ей как будто знакомым, но она отогнала от себя эту мысль и прошла мимо. Человек же встал и пошел за ней. Он шел на расстоянии двадцати шагов, не приближаясь и не удаляясь. Вскоре Агата заметила слежку и испугалась, этот странный бродяга очень испугал её. Она ускорила шаг, потом свернула в магазин, потом вышла к троллейбусной остановке и, неожиданно заскочив в подошедший троллейбус, уехала. Так она оторвалась от преследователя.
Весь остаток дня ей не давало покоя лицо бродяги, она всё думала о нем, была уверена, что где-то уже встречала его раньше. А ночью во сне она увидела Пашку-вампира, своего брошенного любовника и узнала в дневном бродяге именно его. На следующий день после лекций в университете она пошла тем же бульваром, что и вчера, надеясь обнаружить на лавочке Пашку, но там его не было. Три или четыре дня Агата примерно в одно и то же время днем появлялась на том бульваре. Она по полчаса каждый день сидела на той самой лавочке, где сидел Пашка. На пятый день она встретила его.
Пашка вкратце рассказал ей историю последних трех лет своей жизни, рассказал, что долго скитался, жил, где придется: в общагах, на съемных квартирах, в ночлежках, в кочегарке, работал в разных местах - разнорабочим, грузчиком, уборщиком, ночным сторожем, даже трактористом и помощником фотографа в фотолаборатории. В настоящее время проживает на чердаке одного старого жилого трехэтажного дома нелегально, нигде не работает, ловит голубей, бродячих собак и кошек и ими питается, вернее их кровью.
Недельная щетина покрывала нижнюю часть лица Пашки, грязные, давно не стриженые волосы торчали в разные стороны сосульками. Он сильно похудел с тех времен, когда Агата встречалась с ним, и постарел. Продольные морщины обозначали впадины на его щеках. Пашка, наверное, еще и был болен.
- Почему ты уехал из деревни? – спросила Агата.
- Тарана отравили, - сказал Пашка, - там мне оставаться было нельзя.
- Понятно, - печально сказала Агата.
Несмотря на свою изможденность и заброшенность Пашка был всё тем же кристально-чистым в одной своей части, которую он считал настоящей, и демонически-черным в другой, привнесенной, с которой он беспрерывно боролся, неизбежно постепенно сдавая свои позиции. Вот-вот эта темная часть должна была победить, и тогда он, Пашка сам это знал про себя, уйдет из этого мира. Быть всецело вампиром он не сможет, он это знает, и сердце его не сможет биться без светлой части, точно так же, как и без черной. Сейчас, когда светлого осталось совсем немного – и это есть тот Пашка, которого всегда знала Агата, родители, все остальные люди, тот, каким он сам себя всегда осознавал – сердце еще стучится – но скоро оно станет совсем черным, на какую-то секунду зверь завладеет Пашкой, на мгновение лицо его станет мордой чудовища, и в следующую секунду Пашка умрет, а если нет, то убьет себя сам.
Агата не могла не почувствовать острой жалости к больному несчастному Пашке. Какие-то отголоски давней любви стонали в её душе – она должна была во что бы то ни стало хоть чем-то помочь ему. Его не спасти всё равно, но можно облегчить его страдания.
Выяснилось, что уже полтора года, как Пашка с трудом переносит дневной свет.
Агата не знала, чем ему может помочь, и для начала предложила деньги. От денег он отказался, сказав, что всё равно ему нечего на них купить. Домой привести его Агата, понятное дело, не могла – в то время она жила с родителями, но стала подумывать, как бы пристроить Пашку куда-нибудь в более подходящие для проживания, чем чердак, условия. Чтобы не терять с ним связи, она купила ему мобильный телефон, самую простую модель, и положила на счет телефона десять долларов. Телефон не стал диковинкой для Пашки, раньше у него и свой имелся, пока он работал.
- Но где ты его будешь подзаряжать? – спросила Агата.
- У меня там есть электричество, - ответил Пашка.
- На чердаке?
- Нет. В подвале, в том же доме.
- Так ты, значит, еще и в подвале живешь?
- Нет. Бываю там иногда. Но зимой, наверное, придется туда переехать. На чердаке зимой будет холодно.
- А ты в гробу спишь? – с грустной улыбкой спросила Агата.
- Нет, - в ответ улыбнулся Пашка. Он понял шутку Агаты. – В гробу было бы неплохо.
Агата стала помогать Пашке, чем могла. Выяснилось, что кроме крови ему мало что нужно в жизни. Поэтому Агате весьма трудно было сделать для Пашки что-нибудь полезное. Но она старалась. Долго думала, чем ему может помочь – возобновила ради этого отношения с бывшим одноклассником, ныне студентом медицинской академии. О Пашке-вампире не рассказывала ему, да и никому не рассказывала, но исподволь расспрашивала его о крови, о случаях вампиризма в истории медицины, через него же узнала, как можно достать донорскую кровь, кровезаменители и плазмозаменители.
- Зачем тебе эти препараты? – спросил проницательный студент медицинской академии.
- А ты можешь их достать?
Студент через своего дядю врача попробовал приобрести что-нибудь из данных средств. Агата предложила за них утроенную сумму денег, и поэтому студент не стал больше ничего спрашивать.
Через неделю он принес ей в спортивной сумке три пластиковые системы донорской крови по 450 миллилитров, несколько флаконов кровезаменителей и плазмозаменителей, среди которых имелись растворы гамма-глобулина, альбумина, эритроцитная масса, концентраты тромбоцитов и лейкоцитов. В свободной продаже в аптеках данные вещества не продавались. Агата отдала студенту деньги, которые копила на приобретение компьютера. Сложила пластиковые пакеты и бутылки в свою спортивную сумку и в этот же день отправилась на чердак к Пашке. Он, как обычно днем, спал, долго не отвечал на звонки Агаты, потом ответил, спустился и привел её к себе.
Агата впервые оказалась у него на чердаке. Множество голубиного помета, пыль, толстые деревянные балки, пыльный солнечный луч, пробивающийся в слуховое окно, - предстало перед взором Агаты.
В углу были составлены пустые картонные ящики, они огораживали лежанку Пашки, состоящую из картона и какого-то тряпья. С балки на проволоке свисала консервная банка со вставленным в неё огарком свечи. Под ногами у Агаты заскрипели скелетики голубей, лежащие вперемежку с пометом. Несколько давнишних птичьих трупиков валялось тут же. Вокруг картонного логова Пашки было разбросано множество перьев. В перьях прятались какие-то комки, источающие зловоние. Агате чуть дурно не сделалось от тяжкого духа, ударившего ей в ноздри. Пашка был вялым слабым и сонным. Он без энтузиазма посмотрел на то, что ему принесла Агата, заинтересовали его только прозрачные пакеты с бордово-красной донорской кровью. Он тут же вскрыл один из них и жадно, быстро причмокивая и двигая кадыком, вылизал его содержимое.
- Вкусно, - сказал он, глядя на Агату так, как дети-бродяги смотрят на взрослых тетю и дядю, желающих им добра – недоверчиво и в то же время жалостливо. Препараты крове- и плазмозаменителей ему не понравились, однако все их он употребил до капли.
Насытившись этой пищей, Пашка улегся на лежанку, подтянул колени к животу в позе эмбриона и, оставив Агату в недоумении, уснул. Для него все эти медицинские средства, применяющиеся при переливаниях крови, были всего лишь суррогатом. Употребляя их Пашка-вампир не получал того потока энергии жизни, как при непосредственном убийстве. Просто эритроцитов, тромбоцитов и лейкоцитов ему было мало. Ему необходима была жертва, охота, нападение, убийство, трепыхание агонизирующего тела в его зубах и поток отдаваемой жизни. Именно эта энергия, невидимая, но явственно чувствуемая Пашкой, энергия, испускаемая жертвой при умирании, являлась основной пищей Пашки.
Кровь жертвы несла в себе какую-то её часть, но не всю. В препаратах крови этой энергии практически не чувствовалось.
Наступила зима, и Пашка куда-то исчез. Телефон его был заблокирован, Агата не могла дозвониться до него. Люк в чердак, где он до этого жил, был заперт на большой амбарный замок.
В начале весны на телефон Агаты пришло смс-сообщение от Пашки:
[ Привет. Меня выселили с чердака. Был в милиции. Жил в приюте.]
Агата тут же набрала его номер. Однако Пашка не отвечал. Вместо этого он прислал следующее сообщение:
[Ответить пока не могу. Позвони через два дня. Ночью. У меня все нормально. Как ты? Как сессия?]
[ Ты где?] – послала ему сообщение Агата.
[ На окраине. В доме под снос. Пока здесь.]
[ В каком районе?]
[ Не знаю. Здесь завод рядом. Трубы.]
«Где бы это могло быть?» - задумалась Агата.
У окраин города существовало несколько крупных заводов: трубопрокатный, машиностроительный, завод металлоконструкций, металлургический комбинат. Все эти заводы имеют трубы, коптящие небо, и расположены на Северо-востоке или в Трубопрокатном районе. В этих же районах, самых неблагополучных с экологической точки зрения, есть несколько тепловых электростанций, две или три, которые тоже имеют трубы и выпускают в атмосферу города много дыма от сожжения угля и мазута. Одну из них, ТЭЦ-3, Агата видела лично недалеко от конечной остановки 19-го маршрута троллейбуса на Северо-востоке.
Агата знала, что живет в большом индустриальном городе, но с рождения проживая в чистой непромышленной, полной скверов и садиков его части, никогда ранее не считала количества заводов и прочих предприятий с трубами, загрязняющих воздух, но так же и материально обогащающих город и дающих работу горожанам. Впрочем, большая часть города все-таки пригодна для существования – много зеленых насаждений, воздух чист при любом ветре, если не считать выхлопных газов автомобилей. Только два района: Северо-восток и район Трубопрокатного завода известны всему городу, как грязные по атмосфере. В них же самое дешевое жилье, самая высокая преступность, процент наркоманов среди молодежи, детская смертность, количество самоубийств и проч. Эти районы являются окраинными рабочими районами.
[А дом какой?] – спросила через смс Агата.
[Старый. Нежилой. Длинный, два этажа. Это старая больница.]
Больше в этот день Пашка смс-ок не присылал.
Агата позвонила ему через два дня ночью, он долго не отвечал на вызов. Агата слышала бесчисленные гудки в своей маленькой трубке. Но вот гудки прервались, в трубке послышалось шебуршание.
- Пашка! Ты почему не отвечаешь? – громко спросила Агата. В ответ кто-то что-то неразборчиво прохрипел и прервал связь. Снова послышались гудки. Агата отправила смс:
[Пашка! Позвони мне!]
Вскоре пришел смс-ответ:
[Агата, говорить не могу. Голос.]
[Что с голосом? Мы можем встретиться? Очень надо тебя видеть.]
Долго не приходило ответа. Агата снова позвонила, но бесполезно. Наконец телефон два раза пикнул, возвещая о приходе смс-сообщения.
[Как я тебя найду?]
Агата торопливо набрала текст:
[Давай встретимся в сквере, на скамейке, где встретились в первый раз осенью.]
Пашка ответил:
[Я не знаю, где я нахожусь.]
«Заблудился!» - подумала Агата.
Хорошо, что она догадалась купить ему сотовый телефон, сейчас это была единственная связь между ними. Агата несколько раз пополняла счет на его телефоне, поэтому баланс его должен быть полон. «Лишь бы он его не потерял, - думала Агата. – И зарядное устройство. Розетка надеюсь, у него там где-нибудь есть».
[Опиши мне подробно место, где ты сейчас находишься] – послала Агата.
[Дом старый. Окна заколочены. Много деревьев. Железная ограда. Памятник.]
На этом связь прервалась.
Агата принялась за поиски Пашки. В первую неделю она обследовала район Трубопрокатного завода. Нашла несколько заброшенных зданий, но под Пашкино описание они не подходили. На всякий случай она послала ему сообщение:
[Спроси у кого-нибудь, в каком районе ты находишься]
Ночью пришел ответ:
[Я боюсь людей. Мне нужно в церковь. Как можно быстрей]
А еще через две ночи такое сообщение:
[Агата, очень хочу тебя увидеть в последний раз. Но ты не захочешь. Ищу по ночам церковь. Здесь должна быть, я чувствую]
Агата стала вспоминать, в каких районах города имеются церкви. На Северо-западе - новый храм, возле Торгового центра, рядом с вокзалом, на Северо-востоке… так… так… Она вспомнила, что слышала когда-то, будто на Северо-востоке собирались построить католический костел. Она еще удивилась – почему именно на Северо-востоке? в этих трущобах? Потом вспомнила, что после войны почти весь район построили военнопленные немцы – она видела эти с коричневой штукатуркой крепкие двухэтажные дома, в которых до сих пор люди живут. Еще они завод какой-то строили, но не достроили – их депортировали на родину.
[Будь на месте, скоро найду тебя] – отправила смс-ку Агата.
[Нет.] – пришел странный ответ.
[Что нет?] – спросила Агата.
И вновь молчание.
Найти Пашку было не так-то просто. Агата каждый день после занятий в университете отправлялась на поиски – территорией изысканий был весь Северо-восточный район. Агата в своих недавно купленных ботинках на толстой подошве ходила по дворам, выискивая заброшенные здания и скверы. Она смело заходила внутрь очередного полуразвалившегося дома и обследовала его внутренность. Если нельзя было войти через дверь, она влазила в окно, предварительно отодрав доски. В её рюкзачке имелись плоскогубцы, небольшая фомка, пластиковая литровая бутылка с водой, фонарик, баллончик со слезоточивым газом, зажигалка, пара батончиков шоколада «Марс» и еще ряд полезных вещей. Выглядела она: ботинки, короткие джинсы, черный свитер, матерчатая бейсболка, рюкзачок за спиной - как обыкновенная девушка-неформалка, разгуливающая по городу. Не хватало только наушников плеера в ушах.
В заброшенных скверах и домах часто попадались бомжи – синие, опухшие, с гнойными глазами, коростами на грязных лицах, зловонные мужчины и женщины неопределенного возраста. Они с любопытством глядели на Агату и отдельные из них игриво подманивали её к себе конфеткой. Агата не боялась бомжей - на всякий непредвиденный случай у неё имелся баллончик со слезоточивым газом, однако ни разу ни пришлось им воспользоваться. Пару раз она попадала в опасные ситуации, но всегда отделывалась словами. Один раз к ней пристал пьяный мужчина средних лет, по виду не бомж, но достаточно потрепанный.
Дело было в скверике. Уже вечерело, людей поблизости не наблюдалось. Агата присела на какое-то бревно покурить, и к ней подошел этот мужчина. Блуждая по фигуре Агаты блеклыми неприятными глазками и глумливо улыбаясь, он сказал:
- Такая хорошенькая девочка и не боится одна гулять.
- А я не одна гуляю, с друзьями. Сейчас они подойдут, - ответила Агата, без страха и с презрением глядя в лицо мужчине.
- Врешь ведь. Развлечемся? Здесь место недалеко есть. Как тебя зовут? Меня Сергей.
- Неважно, как меня зовут, – Агата затушила о подошву ботинка сигарету, встала, поправила лямки рюкзачка и пошла по направлению к выдуманным друзьям.
- Ну постой ты. Не нравлюсь что ли? Куда заторопилась? Давай выпьем, – мужчина попытался схватить её за руку.
- Отстань, сказала! Не понимаешь что ли? Хочешь, чтоб кости тебе все переломали? – ледяным голосом сказала Агата, вырвала руку и быстро пошла прочь. Мужчина отстал.
Отойдя от него на безопасное расстояние, Агата развернулась и громко, чтобы он слышал, сказала:
- Советую тебе свалить щас отсюда и никогда больше появляться! Урод. Я только слово скажу, и пацаны с битами подъедут. Смотреть надо с кем связываешься, лошара!
- Крутая что ли? – закричал ей в ответ мужчина, но страх уже поселился в нём. Видя, что Агата, не глядя на него, уходит, приложив при этом сотовый телефон к уху, он быстро подобрался и скрылся за деревьями.
В другой раз к Агате пристали бритоголовые, обкурившиеся анашой подростки – тоже вечером в безлюдном переулке они подошли к ней и хриплыми голосами предложили ей отдать все имеющиеся у неё деньги и ценности. Агата просто убежала от них, оттолкнув одного из них. На ходу она прокричала, что им здесь не жить и пусть лучше щемятся по норам, скоты. Еще она сказала, что выловит их сегодня же, как только братва подъедет.
Сложнее дело обстояло с бродячими собаками, которые большими стаями ошивались по окраинам. Пробираясь бурьянами к месту, где мог по её мнению прятаться Пашка и завидев такую стаю, Агата замедляла шаг и старалась не делать резких движений. Собаки внимательно следили за Агатой, но не приближались. В одичавших их глазах читался тупой животный голод.
Уже целый месяц Агата искала Пашку. По последним его сообщениям ей было известно, что он охотится по ночам на бродячих собак. Один раз на него напала стая, обороняясь, и сильно искусала его.
Агата бродила по Северо-востоку до сумерек, потом выходила на остановку, дожидалась маршрутки и ехала домой. Джинсы её часто были в репьях и в грязи.
У Агаты был друг, молодой человек, с которым она уже полгода встречалась. Он очень любил её и не мог понять, почему в последний месяц она как будто избегает с ним встреч, всё время у неё какие-то дела загадочные – за весь месяц она не встретилась с ним ни разу и по телефону общается неохотно. Родители Агаты тоже не знали, куда это их дочь каждый день уходит после института и возвращается только поздно вечером. Они беспокоились. Агата ничего им не говорила о своих поисках. А что она могла сказать? То, что ищет Пашку-вампира? Слишком долго и сложно объяснять, чтоб они поняли.
Наступил теплый солнечный радостный май, а Агата всё еще не могла найти Пашку. Она стала подозревать, что не в том районе его ищет. Но за последние свои похождения она обследовала не только весь Северо-восток, но и почти треть соседнего района – Северо-западного. Еще она снова наведалась в Трубопрокатный район… но нигде не было ни самого Пашки, ни следов его пребывания. Она отчаялась и, наверное, прекратила бы свои поиски, если б Пашка не возобновил с ней переписку.
[Агата, я убил человека] – написал он ей 10-го мая.
[Как? Кого? Почему?] – набрала на своем мобильнике дрожащими пальцами Агата. Когда сообщение было отправлено, она закурила.
[Бомжа. Я выпил его кровь] – пришел ответ.
[Когда?] – спросила Агата.
[Несколько ночей назад. Теперь обратного пути нет] [Я скоро умру] - пришли подряд две смс-ки.
[Я не могу тебя найти. Где ты? Можешь сказать?]
[Нет. Я не знаю. Я нашел церковь. Каждый вечер сижу рядом за кустами и смотрю на неё. А войти боюсь. Это красивая церковь, высокая и белая.]
[Католическая?]
[Не знаю. Но, наверно, да. Она отличается. К ней подъезжает много иномарок. Богатые люди заходят в неё. А я стал диким зверем.]
[Ты хочешь, чтобы я приехала к тебе?] – спросила Агата.
[У меня выросли когти, как у зверя. По ночам я вижу лучше, чем днем. По ночам я ловкий, нападаю на стаи диких собак, и они боятся меня. Я рву их когтями и зубами. Но я чувствую, что это не я]
[А кто?]
[Первый раз я пил человеческую кровь из пакетов, которые ты мне принесла. Она была чистая и холодная. А у бомжа – грязная и теплая. Я не могу охотиться на людей, поэтому скоро умру]
[Где ты спишь?]
[В том же заброшенном здании. Днем я становлюсь больным, умирающим, покрытым коростами человеком. А ночью голодным зверем. Ты можешь найти меня днем, если хочешь]
[Обязательно найду. Только не теряй со мной связи. Где ты подзаряжаешь телефон?]
[В подвале одного дома от провода лампочки. Мне кажется люди меня не замечают, я свободно хожу везде, но только вечером. А ночью никто меня не видит]
[Паша, я долго думала и придумала, как тебе можно жить. Рядом с твоей деревней есть село с животноводческим комплексом и скотобойней. Ты мог бы работать и жить на скотобойне]
[Меня бы не взяли туда]
[Почему? У моего дедушки остались связи, он бы похлопотал. Он бывший председатель совхоза как-никак]
[Было бы хорошо. Да]
[А потом, если хочешь, можно поехать на обследование в хорошую больницу. Нашли бы для тебя лекарство]
[Наверное. Самым моим большим желанием всегда было – стать нормальным человеком]
[И ты станешь им обязательно. Не надо падать духом]
Минуть пятнадцать Пашка не отвечал. Потом ответил:
[Теперь уже поздно, Агата. Прости]
Агата стала убеждать его, что еще ничего не поздно, подбадривать его, писать, чтоб он не винил себя за убийство бомжа – это не он виноват, а его болезнь, отправила ему еще десять смс-ок. Но он молчал.
На следующий день Агата не пошла в университет, а поехала в Северо-восточный район, где быстро отыскала католический костел. Вошла в него, купила и зажгла пару свечек. Полюбовалась витражами, подышала прохладным благовонным воздухом, умиротворилась, хотя и была по крещению православной, и вышла.
[Пашка, я возле церкви. Если можешь, приди сюда, я буду ждать] – написала она Пашке.
Стоял солнечный майский день. Возле церкви территория была вымощена фигурной брусчаткой, за оградой набирался соков сквер. Все было чисто, спокойно и красиво. Агата уселась на одну из лавочек и стала дожидаться сообщения от Пашки.
Ей позвонил её молодой человек, Евгений.
Агата виделась с ним на прошлых выходных. Евгений старался узнать, чем она занята все дни и вечера, был недоволен, что она уделяет ему так мало времени. Агата смотрела в его гладкое, белое, сытое молодое лицо и ничего не могла сказать. Евгений нравился ей – красивый, модно одетый, неглупый молодой человек, родители его - состоятельные люди. Евгений к началу лета на их деньги собирался приобрести себе новую «десятку» цвета бирюзы и теперь учился на права. Деньги на машину родители обещали ему презентовать на окончание университета – в июне Евгений собирался защитить диплом. Учился он на экономиста и диплом уже написал. Теперь учил правила дорожного движения. В августе Евгений планировал поехать с Агатой на отдых в Египет или Таиланд. А в июле… Жизнь этого красивого модного молодого человека была полна множеством различных приятных дел. В среднесрочных планах имелось много новых разных интересных мероприятий. Покупка квартиры, устройство в банк на работу, обустройство жилья.
Он воспринимал свою насыщенную небедную жизнь как нечто само собой разумеющееся. И даже считал, что живет скромно по сравнению со своими друзьями, например, собирается только по окончании университета купить скромную «десятку», хотя мог бы попросить у родителей престижную иномарку; посещает демократические кафе и ресторанчики, не сильно дешевые, но и не дорогие, главное уютные – многие студенты ходят в такие заведения. В одежде не выпендривается, деньгами не сорит… сотовый телефон меняет всего третий раз – и опять на вполне простую модель - всего за триста баксов. Евгений считал, что живет достаточно скромно. У него были свои принципы: он полагал, что сам должен заработать себе на хорошую жизнь, должен сам кем-то стать, а не тянуть деньги с родителей. А «десятка» и квартира - это мелкие необходимые расходы. Не будет же он ходить пешком и снимать квартиру, если папа у него является совладельцем крупного банка?
С Агатой он познакомился около полугода назад в баре, и сразу же она очень сильно понравилась ему. При первом взгляде на эту симпатичную невысокую черноволосую девушку у Евгения возникла ассоциация с нежной, независимой и диковатой черной кошечкой. Особенно её глаза, блестящие и зеленые, заворожили его. В процессе дальнейшего развития отношений ассоциация Агаты со своенравной кошечкой укрепилась, но в добавление он начал понимать, что эта кошечка очень умна, и пытаться приручить её - бесполезно. Остается одно, рассудил Евгений, - просто любить её и постараться сделать так, чтобы она не могла без него обходиться.
Евгений в первые месяцы дружбы с Агатой наполнил её жизнь различными дорогостоящими и не очень развлечениями: боулингом, бильярдом, пейнтболом, прогулками на лошадях, походами в рестораны, SPA-центры, оперу и кинотеатры. Он дарил ей милые дорогостоящие и не очень безделушки: золотые колечки, этнические сувенирчики, DVD-диски… Агата сначала упорно отказывалась от подарков, но потом рассудила, что подарки очень мало влияют на её независимость от него. Никогда еще раньше у Агаты не было такого богатого, успешного, позитивного и перспективного молодого человека. В сексуальном плане он её устраивал, глаз его внешность не утомляла, хотя и показалась поначалу несколько слащавой. Чтобы придать себе мужественности, а своему голосу хрипотцы, Евгений на первом курсе университета начал курить и пить водку. К пятому курсу мальчиковая пухлость с его лица сошла, но он все еще оставался красивым по-девичьи. Дорогостоящие развлечения никогда сильно не интересовали Агату. Словно бы делая Евгению одолжение, она принимала его приглашения на разные мероприятия, но вскоре все они ей порядком поднадоели.
А Евгению в свою очередь не нравилась атмосфера клуба «Апатия», где часто любила бывать Агата. Она понимала, что Евгений - человек совершенно не того круга, не того мировоззрения, какого все её приятели по клубу «Апатия», тот же Леонардо, с которым, кстати, Агата в начале знакомства в порядке эксперимента переспала. Однократный экспериментальный секс придал всем дальнейшим отношениям с Леонардо странный оттенок.
При встречах в общих компаниях они разговаривали, как и раньше, шутили и не стремились отсесть друг от друга подальше. Никто не замечал в их словах, движениях, интонациях никакого напряжения и неловкости. Агата и Леонардо, как и раньше не стремились к взаимному сближению, держались независимо и ничем не выделяли один другого из компании. Странность в их взаимоотношениях была незаметна, деликатна и необъяснима: когда им случалось смотреть в глаза друг другу, оба они слегка искривляли лица, так же как делали это каждый раз перед объективом фотокамеры. И Леонардо и Агата независимо друг от друга с какого-то своего возраста начали надевать на лицо тонкую едва уловимую маску, когда им случалось фотографироваться, отчего на фотографиях лица у них получались чужими. Однако не совсем верным будет сказать, что они намеренно корчили лица для забавы – они не корчили их, а искажали до степени отчуждения, поскольку оба не доверяли фотокамере.
Агата с детства не любила фотографироваться. Её принуждали застыть, не двигаться, не кривляться, смотреть в объектив и по команде улыбаться. На всех сохранившихся детских фотографиях Агата выглядит серьезным, слегка запуганным ребенком. Повзрослев, Агата стала с равнодушием относиться к процессу фотографирования; если необходимо было сфоткаться, например, на праздниках в компании друзей, она без разговоров вставала туда, куда её поставят, с безразличием смотрела на фотоаппарат. Зато она не любила себя на фотографиях и вообще разглядывать фотографии. До сих пор у неё нет своего фотоальбома, а разные фотографии, которые всё-таки у неё появились, лежат стопкой в полиэтиленовом пакете в дальнем углу серванта.
Агата редко достает их, поскольку считает, что на них отображены не она и не её друзья, а жалкие искаженные тени их. Фотоаппарат зафиксировал мгновение жизни каждого лица, жизни беспрерывно движущейся и меняющейся. Этот вырванный кусочек не способен ничего передать, кроме приблизительных контуров человека, абриса его лица и цвета волос. Только интегрально возможно приблизиться к верному отображению облика человека – художник-портретист за полчаса работы переплавляет в своем восприятии тысячи моментов лица и получает интегральное его отображение, но верное только лишь в отношении этих тридцати минут, за которые оно было нарисовано. Чтобы получить идеально точный портрет человека, максимально приближенное к истинному отображение его облика, надо, чтобы художник рисовал этот портрет не полчаса и не три часа, а всю жизнь, начиная от рождения и до смерти человека. Всю жизнь человек, желающий получить идеальное изображение себя, должен просидеть на табуретке перед художником-портретистом.
Агата ненавидела сколы обликов своих друзей и себя на фотках.
Она не любила фотографии, как голую, бесцельную, повсеместно принятую, и никем не замечаемую фальшь. Однажды она подумала: если уж не удается вообще не фотографироваться (а относиться к этому с равнодушием больше не удается, ибо искажения её лица постепенно множатся и оседают на групповых портретах в фотоальбомах её друзей, родственников и случайно знакомых людей) то она должна постараться как-то защитить свое лицо от бездушного искажения фотокамеры. Постепенно она приходила к мысли, что фотографирование для живого лица - это неестественный, почти насильственный процесс, и потом вдруг в виде шутки, сначала даже не поняв, зачем она это делает, Агата нашла защиту – она стала слегка, чтобы это не походило на корчанье рожицы, искривлять свое лицо в момент фотографирования, надевать на него неестественную напряженную, вытянутую или сплюснутую маску. После этого открытия она не могла без смеха смотреть на свои фотоизображения. На фотках она получалась мало на себя похожей. Со временем это превратилось в игру, она при каждом новом случае фотографирования проводила новый эксперимент со своим лицом – на одних фотографиях про Агату можно было сказать, что она - глупая девушка – такова была её маска, на других, что чересчур строгая и серьезная, на третьих, что улыбчива до приторности… на некоторых фотографиях глаза её явно косили или рот был сведен кислой оскоминой.
Леонардо с детства ненавидел фотографироваться.
И надо же такому случиться, он пришел к той же самой защите, что и Агата. Оба полагали, что это их уникальные секретные открытия больше никому не известны, и оба, после того как в порядке эксперимента переспали, стали смотреть друг на друга, слегка искривляя лица, как с фотографий.
Молодой человек Агаты, Евгений, любил фотографироваться и любил собирать фотографии, на всех из них его изображение непременно присутствовало; у него уже накопилось три альбома фотографий, три дорогих красивых альбома, и фотографии в них все были хорошие, качественные, глянцевые или матовые. И сам Евгений на большинстве фотографий был ухожен, причесан, красив, хорошо одет, улыбчив и стоял в центре. Еще у него имелась отдельная подборка фотографий с условным названием: «Я и моя жизнь».
Первая фотка: Евгений возраста пятнадцати лет в белой футболке, белых шортах, носках и кроссовках на фоне двухэтажного коттеджа из красного кирпича, куда их семья недавно переехала.
Далее: он стоит рядом с водительским местом, опершись на открытую дверь отцовской «Тойоты» цвета металлик.
Еще фотки: Евгений сидит за компьютером в своей комнате, полуобернулся, улыбается.
Евгений с собакой: тормошит шею большого черного пса породы мастино-наполитано и улыбается в камеру.
Евгений на теннисном корте: прижал к груди ракетку, голова слегка наклонена вперед, выражение лица торжественное без улыбки.
Евгений на фоне главного корпуса университета, куда он поступил на первый курс.
Женя со своей первой девушкой - красивой стройной с гладкими распущенными русыми волосами.
Евгений - на экскурсии в Санкт-Петербурге, серия культурных достопримечательностей северной столицы. Везде Евгений, широким жестом приглашающий взглянуть на красоту, где он побывал.
Евгений на Черном море – тоже целая серия.
В подборку «Я и моя жизнь» Евгений специально отобрал фотографии, где он изображен единолично либо же в компании самых близких ему людей. Всюду здесь Евгений играет главную роль. Почти все фотографии подписаны, например: «Я и моя мама», «Я и мой папа», «Я и наш дом», «Я и моя собака», «Я в Петербурге»… Евгений трепетно относился к этой подборке. Недавно он поместил её в отдельный самый дорогой альбом, и тщательно выбирал, что можно в него добавлять, а что нет. Последней фотографией в этом альбоме стала фотография с подписью: «Я и Агата» - успешный, сдержанно-самодовольный Евгений в светлом костюме при галстуке положил руку на плечи какой-то девушке в черном коротком платье; лицо девушки невероятно растянулось в улыбке фантастического гипертрофированного счастья, нельзя не заметить, что сощуренные глаза её чуть-чуть косят.
Агата сидела на лавочке рядом с католическим костелом и ждала ответного смс-сообщения от Пашки-вампира. Она очень надеялась, что он придет наконец-то к ней на встречу.
И тут звонит Евгений.
- Да, - Агата нехотя ответила на вызов.
- Котенок, ты где? – Евгений часто её так называл. Агату впрочем, это не раздражало. Она иногда игриво звала его Евгешой. Агата не ждала этого звонка. Она не хотела сейчас разговаривать с Евгением.
- На Северо-востоке, - без всяких эмоций ответила она.
- Что ты там делаешь? – голос парня был не слишком уверен.
- Да так, дела кое-какие.
Евгений ждал объяснений. На сегодняшний вечер у него было назначено свидание с Агатой. Она обещала встретиться с ним и куда-нибудь сходить, в кино или в ресторанчик. Агата молчала. Ей трудно было в данный момент разговаривать не только со своим парнем, но и вообще с любым другим человеком из мира, в котором Пашке-вампиру не нашлось места.
- Какие дела?
Агата долго молчала. Она смотрела на высокий золотистый портал католического костела. Какой-то человек в сером плаще вышел из него и надел на голову шляпу.
- Да так, по учебе.
Звучало нелепо. Какие дела по учебе могли быть у неё на Северо-востоке?
- Ты не хочешь со мной разговаривать? – нотка обиды послышалась в голосе Евгения.
- Мне неудобно сейчас говорить. Да и некогда.
- Мы встретимся сегодня?
Агата снова замолчала. Потом ответила:
- Не знаю.
- В смысле не знаешь? Мне ждать тебя?
- Не надо, наверное. Не жди, я позвоню.
- Послушай, Агата, если ты не хочешь, то так и скажи.
- Я не знаю.
Непонятно, почему она испытывала чувство вины перед Евгением. Она не хотела прекращать с ним встречаться, но с того времени, как она начала поиски Пашки-вампира, ей попросту невмоготу было видеться с ним, разговаривать, обмениваться эмоциями. Иногда Агата думала, что, как хорошо было бы просто встречаться с ним, молча заниматься сексом и сразу же расходиться, то есть встречаться исключительно ради безэмоционального, обезличенного секса. Внутренне, душевно она отчуждалась от Евгения, а телесно продолжала оставаться с ним связанной. Евгений не мог понять, что ей нужно.
Он как раз требовал того, чего Агата больше всего не хотела в данный период времени – откровенных разговоров, выяснения отношений, эмоциональной близости. При каждом звонке он начинал что-то говорить ей, требовать, спрашивать о том, о чем она не могла рассказать. Агату это нервировало – она всё меньше и меньше хотела видеть его, слышать, вспоминать о нем. Просто молча встретиться, переспать и расстаться, чтобы потом снова встретиться и так же без слов и без всякого общения переспать, понимала Агата, Евгений не сможет. А она ничего не сможет рассказать ему о своих поисках, переживаниях, своих странных чувствах и своей тайне.
- Скажи мне честно, Агата, ты не хочешь больше, чтобы мы были вместе? – уже во второй раз Евгений задавал этот глупый вопрос.
- Нет, - ответила Агата.
- Что нет? Не хочешь?
- Нет, я не то хотела сказать.
- А что ты хотела сказать?
Агата замолчала.
- Ты избегаешь меня, - тихо сказал Евгений.
- Женя, я не хочу с тобой расставаться, но я не могу с тобой говорить.
- Если не хочешь расставаться, то почему отдаляешься от меня? Ты ничего не рассказываешь. Я даже не знаю, чем ты занимаешься целыми днями и вечерами. Дома тебя не застанешь. Встретиться ты со мной не хочешь, разговаривать по телефону тоже…
- Учебы много.
- Ладно. Когда будет время, звони. Я больше тебе первым звонить не буду. Пока, удачи.
Агата, усиленно вспоминая: говорил он ей эту фразу уже или еще нет, автоматически ответила:
- Пока.
Послышались гудки.
Почти сразу же к ней пришло смс-сообщение. Агата вздрогнула; она еще держала телефон в руке, когда раздался сигнал о сообщении. Писал Пашка:
[Агата, никуда не уходи, скоро буду]
Она вздохнула и поудобнее устроилась на лавочке.
Через десять минут она отправила ему сообщение:
[Я на скамейке справа от центрального входа]
Прошел час. По небу пробежала легкая тень, сигнализируя о начале вечера.
Пашки не было.
Агата набрала его номер, долго слушала гудки, тяжело вздохнула и прервала вызов. Пашка почему-то не отвечал. Она написала ему по смс:
[Паша, я жду тебя. Ты где?]
Телефон два раза жалобно пикнул, возвещая о том, что сообщение дошло до адресата. Минут пятнадцать никто не отвечал. Агата достала из рюкзачка бутылку кока-колы, отвинтила крышку, послышалось краткое шипение, и сделала пару глотков сладкого темного напитка.
Телефон запищал, она чуть не выронила бутылку из рук.
[Никуда не уходи. Иду к тебе] – прочитала она.
Агата огляделась. «С какой стороны он может выйти? - подумала она, - скорее всего прямо из парка через кусты… По центральной дорожке он не пойдет».
Прошло еще полчаса. Агата почувствовала озноб.
Подступали сумерки. Небо и воздух сделались темнее и прохладнее.
Никогда никого в своей жизни Агата так долго не ждала. Взгляд её все время притягивало одно темное место в дальнем углу площадки, где деревья стояли особенно плотно, а стенка из кустарника имела еле видимый проем, словно бы там проходила тропинка. Ей казалось, что именно там появится Пашка, если появится, в чем она уже стала сомневаться.
Но она должна ждать до конца, до самой темноты, другого случая свидеться с ним и поговорить может не предоставиться.
Зажглись фонари по бокам широкой дорожки, ведущей к главному входу костела. Синие сумерки разливались в воздухе и омывали деревья, подступающие к площадке черной стеной. Из темноты деревьев должен был появиться Пашка, темный и худой, каким его ожидала Агата. Она упорно продолжала смотреть в дальний угол, откуда, почему-то она полагала, он должен выйти. Агата сжимала в руке свой сотовый телефон. Холода она уже не чувствовала. Она не ощущала ни холода, ни голода, ни усталости. Всё поглотило напряженное, какое-то маниакальное ожидание – с каждой секундой она ждала появления темного силуэта из дальнего темного угла. Ей казалось, что вот-вот он должен появиться. Сердце её учащенно колотилось. Чтобы снять напряжение и какую-то загипнотизированность ожиданием, Агата набрала и отправила Пашке сообщение:
[Ждать больше не могу. Сижу еще полчаса и ухожу]
Мгновенно пришел ответ:
[Никуда не уходи. Дождись меня]
И следом еще одно, которое немного испугало Агату:
[Когда увидишь меня, не двигайся с места и не делай резких движений]
Людей в обозримом пространстве не наблюдалось. Из церкви никто не выходил и никто не входил в неё. Тепло и мягко светилась подсвеченная скрытыми светильниками золотая арка портала. Выше него синим и зеленым мерцали витражи узких высоких окон.
Впервые Агата всерьез подумала, что Пашка может оказаться опасен для неё. Он по его собственному признанию не так давно убил человека, хоть и бродягу, но всё же человека, а значит, отведал человечьей крови, человечины. Зверь в нем набрал силы и вышел на новую ступень. Как долго Пашка сможет удерживать над ним контроль?
«Нет, меня он не тронет никогда», - успокаивала себя Агата.
Ей хотелось думать, что его любовь к ней окажется сильнее его звериной жажды крови. Ей не приходило в голову, что однажды два этих сильных чувства могут совместиться, и тогда Пашка-человек и Пашка-зверь соединятся в общем желании поглощения объекта своей жажды. Вероятность такого исхода событий была велика из-за того, что их любовная связь, как бы давно она не закончилась, являлась далеко не платонической связью. Пашка всё еще желал обладать Агатой.
Вместе с тем он ничего не желал для неё, кроме счастья и добра, вне зависимости от того, будут они вместе или нет. Ясно понимая, что вместе они быть не могут, Пашка желал ей счастья без него – иногда он, считая себя чудовищным созданием природы или же дьявольским отродьем, хотел, чтобы Агата забыла о нем навсегда, вычеркнула из своей жизни и была счастлива своей жизнью без него. Странно, но такие мысли приносили ему облегчение; это было грустным прозрачным блаженством самоотречения.
Агата продолжала смотреть в дальний темный угол, образованный деревьями и кустарником. Вдруг ей пришло в голову, что Пашка может появиться не оттуда, а из другого места, куда она не смотрит, например из-за спины. Она неожиданно увидит его, испугается и этим испугает самого Пашку. Ей захотелось перейти в освещенное место на ступени перед самым центральным входом костела под золотистый портал. Там самое безопасное место – золотой свет защитит её от всего темного, страшного, но тогда, скорее всего, Пашка побоится подойти к ней: он может подумать, что она ищет защиты от него у церкви.
Агата перевела взгляд от светлого портала в темный угол площадки и вздрогнула – там стоял какой-то человек. Виден был только темный силуэт, лица в темноте не различалось. Человек стоял, еле различимый на фоне деревьев, и не двигался. Сердце у Агаты усиленно заколотилось. Она знала, что это Пашка. Расстояние до него было примерно в пятьдесят шагов, Агата могла громко позвать его, взмахнув рукой, и тогда бы он её услышал и подошел. Но, во-первых, это мог оказаться вовсе не Пашка и, во-вторых, он предупреждал её, чтоб она сидела спокойно и не двигалась. Но он же не писал ей, что нельзя подавать голос?
Агата словно застыла вся, она смотрела на темный силуэт, не мигая, не зная, что предпринять, её мучил вопрос: если это Пашка, то почему он не подходит? Не видеть её он не может – свет от фонарей неплохо освещает лавочку, на которой она сидит. Может, он боится света?
Иногда ей казалось, что там никого нет – это просто тень от дерева так легла. Агата после некоторых сомнений решилась отправить Пашке смс-сообщение, если это он, то должен ответить.
[Пашка, это ты? Я сижу на скамейке. Почему не подходишь?]
Тень в углу пошевелилась или Агате так показалось. Однако ответа не приходило. У Агаты начали слезиться глаза; она с усилием всматривалась в темный угол. Поскольку совсем стемнело, угол и того, кто, возможно, стоит в нем, закрыло сплошной пеленой темноты. Свет фонарей туда не проникал. Но перед самым переходом сумерек в ночь Агата ясно видела там темный высокий силуэт какого-то человека. А теперь ничего не было видно. На небе появились звездочки, но их света до слез мало, чтобы осветить темный угол.
Агате давно уже пора было домой, но она даже не думала об этом. Два вопроса целиком поглотили её: ей до смерти важно было узнать, стоит ли там кто-нибудь и, если стоит, то Пашка ли это или кто-то другой.
[Паша, если это ты – откликнись!] – отправила Агата сообщение.
Звук, возвещающий об отсылке сообщения, прозвучал оглушительно громко в окружающей тишине. Минут пять ничего не происходило, никакого шевеления вокруг, ни звука. Агата смотрела в темный угол и ждала. Внезапно, так что Агата вздрогнула, телефон пропищал два раза – Пашка ответил:
[Иду к тебе].
Агата перевела взгляд на темный угол, ожидая появления оттуда Пашкиной фигуры, замерла, но никто не выходил. Прошло минут десять, А Пашки всё не было.
[Где ты находишься? Ты видишь церковь?] – спросила Агата по смс. Опять долгая тишина и ответ:
[Да. А ты видишь?]
[Я рядом с ней сижу. Почему не подходишь?]
[Я не могу этого сделать. Ты должна сама.]
[Сама подойти к тебе? Но где ты? Я не вижу тебя. Ты рядом?] – Агата быстро набирала буквы, опасаясь, что Пашка снова перестанет отвечать.
[Я всегда рядом]
[Ты где? Ты видишь меня?]
[Иногда]
[Ты стоишь в темном углу? Сейчас я смотрю на тебя? Если да, то подай какой-нибудь знак]
Долго никто не отвечал. Агате захотелось взять камушек, кинуть в сторону темного угла, чтобы хоть как-то нарушить устрашающую его неподвижность и тишину.
[Я всегда подаю тебе знаки, но ты их не замечаешь] – пришло от Пашки сообщение.
[Чем ты сейчас занимаешься?] – спросила Агата.
[Думаю о тебе] – ответил Пашка.
[И что же ты думаешь?]
[Ты любишь своего нового парня?]
[Откуда ты знаешь, что у меня есть парень?]
Прочитав очередное сообщение, Агата поднимала голову и смотрела в темный угол – она представляла, что там он стоит и, выключив звук у телефона, набирает свои смс-ки; она посылала свое сообщение и снова смотрела туда – она чувствовала, что там кто-то есть, ей хотелось думать, что это Пашка и, так думая, на время она действительно поверила в это.
[Знаю] – пришел ответ.
[Он мне нравится. А что?]
[Как его зовут?]
[Евгений. Почему это тебя интересует?]
[А меня ты любила?]
Над этим вопросом Агате требовалось время подумать – она не могла так сразу ответить. Чувствовалось, что Пашка устраивает ей какую-то проверку. Возможно, он перестал доверять ей, и сейчас, находясь на некотором расстоянии вне зоны её видимости, сам смотрит и проверяет её по смс. От её ответов зависит, подойдет он к ней или нет.
[По-своему, да. Лучше сказать, я была влюблена в тебя, или ты мне нравился]
[Но ведь это не любовь?]
[Что такое, по-твоему, любовь?]
На этот раз время для раздумья понадобилось Пашке. Агата достала из рюкзачка сигареты и закурила.
[В деревне перед самым нашим расставанием я хотел предложить тебе стать моей женой].
Агату не удивило это сообщение. Можно сказать, тогда она догадывалась о чем-то подобном.
[И почему не предложил?]
[Это бессмысленно].
Агата решила, что сейчас можно снова попытаться вытянуть его из темноты.
[Паша, выйди ко мне. Просто поговорим обо всём об этом. По смс не очень удобно].
[А что бы ты ответила, если б я тогда предложил все-таки?]
[Стать твоей женой? Ты же все знаешь, я ничего не могла ответить]
[Я до сих пор люблю тебя] – и это уже показалось Агате лишним.
[Если любишь, то почему не выходишь? Чего ты боишься?]
[Бояться должна ты, а не я]
У Агаты похолодело внутри. Впервые Пашка выдавал ей нечто похожее на угрозу или на предупреждение.
[Чего я должна бояться?]
Долго телефон молчал. Агата в нетерпении отправила еще одно сообщение:
[Неужели ты способен причинить мне вред?]
[Нет. Не способен]
[И почему тогда я должна чего-то бояться?]
[Ты не боишься неизвестности?]
[Вот именно. Неизвестность меня напрягает. Я хочу от неё избавиться]
[Почему ты ищешь меня?] – спросил Пашка. Этот вопрос был для Агаты неожиданным. Она никогда до конца не могла самой себе ответить на этот вопрос. Зачем она ищет Пашку? Да, она хочет как-нибудь ему помочь, облегчить его страдания, сделать всё, что будет в её силах. Еще она не могла избавиться от чувства вины перед ним. Ко всему прочему поиск Пашки, связь с ним продолжала оставаться для неё экстраординарным, романтичным приключением. Но было еще что-то, чего она не могла осознать, какое-то темное, тревожное, тянущее чувство, как будто ей надо было найти Пашку, чтобы разобраться в самой себе.
Когда она встречалась с ним в деревне, в общем, все было ясно. Пашка был на виду – вся деревня знала, что он пьет кровь животных, все знали, что он ненормальный, кто-то преследовал, Пашка прятался, но не было ничего непонятного – он занимал свое определенное место, место деревенского извращенца Пашки-вампира. Для Агаты тем более всё было ясно – он находился рядом с ней и был, в общем-то, обыкновенным пареньком - несмотря на свою инфернального оттенка болезнь, он продолжал оставаться человеком.
А теперь Агата не видела его, не знала, где он и чем конкретно занимается. Смс-переписка с ним ничего не проясняла, образ Пашки в сознании Агаты становился с каждым днем темнее, непонятнее, загадочнее. Целый город не знал о существовании Пашки-вампира. И Агате хотелось вытащить его на свет божий из подвалов и чердаков заброшенных зданий, сделать его снова ясным, понятным – определить его место под солнцем, в больнице или на скотобойне.
Агата не смогла бы спокойно жить дальше, учиться, выйти замуж, рожать и воспитывать детей, зная, что где-то в городе скрывающийся бродит её бывший любовник Пашка-вампир, самое главное, всё еще продолжающий любить её.
[Я хочу помочь тебе] – ответила Агата.
[Мне уже не поможешь] – написал Пашка.
[Я же не могу просто бросить тебя?] – написала Агата.
[Бросить и забыть. И строить свою светлую жизнь, свой дом из светлых кирпичиков]
[Да]
[Но ты должна это сделать. Большинство людей так и делает]
[Большинство людей не знали тебя так, как я]
[Я не помешаю тебе, ведь я люблю тебя. Ты можешь жить со мною рядом всю жизнь и строить свой белый дом]
[Это как?]
[Из белых кирпичей. Каждый кирпичик – это кусочек твоей светлой настоящей жизни, твои друзья, твои учеба и работа, отдых. Всё, чем ты живешь]
[Да, но кирпичики скорее черного цвета. Черные не значит плохие. Просто мне черный цвет больше нравится]
[А мне белый]
[А каким образом ты будешь жить рядом со мной?]
[Это мечты. Я скоро умру]
[Ты этого хочешь?]
[Дело не только во мне. Вы хотели бы вылечить меня, чтобы я стал таким же, как вы, чтобы не бояться меня – потому что мне надо убивать людей, чтобы самому жить]. [Люди, вытащив меня из темноты и вылечив, хотят вылечить и себя. Но боюсь, что это невозможно]
[Уровень современной медицины высок]
[Не в медицине дело] [Но ты можешь строить свой дом без боязни, что его кто-то разрушит. Ты единственная не побрезговала мной и не испугалась]
[Что ты собираешься делать?]
[Ничего. Люди боятся меня. Так и должно быть – я вампир, людоед. Но странно, из всех людей именно я не способен пожирать других, чтобы жить самому. Я выпил кровь нищего – это была жертва. Единственная]
[Я хочу увидеть тебя]
[Если хочешь, то увидишь] – данное сообщение стало последним Пашкиным сообщением за этот вечер.
Вечер, впрочем, кончился, наступила ночь. Агата отправила еще несколько смс-ок, потом подумала, что, наверно, у него кончились средства на балансе, и снова закурила. Темный угол, куда она смотрела, оставался по-прежнему тих и неподвижен. Просто сейчас встать и пойти домой Агата не могла, прежде ей надо было разобраться с этим темным углом.
Не слышалось ни шороха, ни звука. Большой белый костел светился золотыми пятнами – обширно внизу, там, где парадный вход с позолоченной аркой и мелкими пятнами где-то вверху на острой кровле на фоне мутного темного с тусклыми звездочками неба. Казалось ненормальным, что такое большое массивное здание не издает ни звука. В какие-то моменты чудилось, что вдруг оно может исчезнуть, поскольку всего лишь - видение.
Агата сделала глоток прохладной кока-колы, завинтила крышку, поместила бутылку в рюкзачок, и тут случайно в рюкзачке пальцы её нащупали фонарик. Она достала его - цилиндрический, герметично обложенный серым мягким пластиком фонарик был гидростойким и антиударным – прекрасная вещь для рыболовов, охотников, альпинистов, путешественников.
Большим пальцем нажала на кнопку, покрытую резиновой мембраной. Кружок света упал на брусчатку. Не выключая фонарика, Агата встала, накинула на спину рюкзачок и медленно пошла в сторону темного угла. Пройдя половину пути, она направила луч фонарика прямо в темноту угла – свет как будто утонул в нем; Агата ничего не увидела – тень немного отступила, но угол продолжал оставаться темным. Она остановилась, затем снова пошла, продолжая светить в темный угол. Сердце её бешено колотилось, ладони сделались влажными, с каждым шагом она двигалась всё медленнее и медленнее. Преодолевая свой непонятный страх, она боролась с желанием немедленно развернуться и побежать в сторону остановки, на ярко освещенную улицу, где по дороге едут машины, а рядом с остановкой светится желтым светом круглосуточный ларек.
До угла оставалось несколько шагов, кружок света от фонарика освещал стеночку из кустарника, проём в ней, кубическую бетонную урну рядом, но темнота угла никуда не исчезала – она словно бы углублялась в темень деревьев, уходила в саму себя. Чтоб избавиться от этой темноты, надо было встать в её центр.
В пяти шагах от урны Агата остановилась и всё подробно осветила фонариком. Плотно стоящие деревья со спутанными голыми ветвями не пропускали через себя свет, за ними в сплошной темноте могло оказаться что угодно. Именно туда убежала темнота угла. И если выключить фонарь, Агата это знала, она снова выползет и станет совсем близко.
Агата приблизилась к углу еще на пару шагов. Теперь ясно было видно, что в нем никто не стоял и не мог стоять – Агата разговаривала с тенью.
Пошарив кружком света в поисках чьих-нибудь следов, Агата высветила какой-то белый кубик, лежащий неподалеку от урны. По размерам и цвету кубик напоминал кусочек рафинада. Агата долго светила на него, размышляя, что это может быть.
На фоне серых плиток, бетонной урны, бурых веток кустарника кубик сверкал яркой белизной и чистотой. Грани его были идеально ровными, углы прямыми. Присутствие этого странного предмета в этом месте выглядело неестественным – белый кубик не вписывался в данный участок пространства, чужеродность его здесь бросалась в глаза. Кубик просто лежал неподвижно неподалеку от урны – длинная черная прямоугольная тень падала от него в сторону проема в кустах; когда Агата двигала фонарем, тень сокращалась и виляла; диким представлялась полная неподвижность кубика и, если можно так сказать, безмолвие. В своей отчужденности от всего окружающего он был очень одинок. Вместе с тем неестественность его присутствия пугала.
Агата сделала глубокий вдох, преодолела пару шагов до кубика, наклонилась и взяла его в руки. Это оказался пластмассовый кирпичик от детского строительного конструктора. На задней его грани, прежде скрытой от взора, имелся цилиндрический выступ для крепления к другим кубикам, оснащенным цилиндрическим углублением. Агата подержала кубик в руке, вертя и так и сяк, потом засунула зачем-то в карман джинсов, постояла еще чуть-чуть, развернулась и быстрым шагом пошла к выходу с территории католического костела.
Домой она доехала быстро на маршрутном такси, которые ходили здесь до часу ночи.
XIV
Следующие две недели жизни Агаты прошли при необыкновенном полном молчании сотового телефона. Никто не звонил ей, не писал смс-ок. Все подруги и друзья её, не находя ответного движения, отстали от неё. Евгений всерьез обиделся и решил пойти на принцип. Молчание Пашки было зловещим. Агата положила на баланс его телефона сто пятьдесят рублей и отправила ему смс-ку с банальной фразой «Привет. Как дела?». Он не ответил. Потом она два раза пыталась до него дозвониться – трубку никто не брал. Агата смирилась и оставила его в покое. Больше она не искала с ним встречи. Подспудно она надеялась, что он сам когда-нибудь захочет с ней встретиться и назначит время и место.
Агата, прекратив всякие связи с друзьями, жила замкнуто, тихо, молчаливо. С родителями общалась минимально.
Молча уходила в университет, молча там училась, молча приходила домой, обедала, читала книжки, иногда смотрела телевизор, начала вязать на спицах носки из верблюжьей шерсти папе в подарок.
А на улице в это время солнечный май плескался о золотой прибой июня. Лето уже пробовало себя на веселых зеленых улицах, репетировало свою жару в последних числах мая. Молодежь, студенты, все ровесники Агаты гуляли по паркам и бульварам, пили пиво и ели мороженое, щурясь смотрели на солнце и улыбались. По ночам веселились в ночных клубах. Студенты превозмогали невозможность учиться и, как всегда, каждый год в это время начинали обсуждать идею переноса летней сессии на осень или полную её отмену.
Агата сидела все вечера дома, никуда не ходила. Образ, какой она себе придала во внешнем облике, никак не соответствовал всеобщему майскому ликованию: черные волосы она отпустила прямыми прядями, челка наполовину закрывала её лицо своеобразной шторкой, красить глаза и губы она перестала, из одежды предпочитала длинную до пят черную юбку и черную же рубашку с длинными, длиннее, чем нужно, рукавами, которые, расстегнутые на манжетах, свисали и закрывали кисти рук. В таком виде она ходила по дому, а иногда выходила во двор, чтобы посидеть на лавочке с пенсионерками возле подъезда и покурить. Бабки, испуганно умолкали, когда она присаживалась с ними рядом.
В университет она ездила практически в такой же одежде, смененной с домашней на выходную. Папа в шутку называл её черной монахиней, младший брат подозрительно косился на неё и опасался задирать, как это бывало раньше. Мама вкрадчиво пыталась выведать у Агаты, что с ней случилось, почему она никуда не ходит, ни с кем не общается. Агата объясняла всё большим количеством учебы, приближением сессии. На самом деле учеба у Агаты не вызывала больших затруднений и не отнимала много времени. Училась она на факультете дизайна и рекламы.
Первого июня, в день защиты детей, когда Агата сидела дома перед телевизором и довязывала первый носок, от Пашки-вампира пришло сообщение странного содержания:
[Агата, ты моя мистической невеста навсегда].
Она задумалась, отложив вязание, долго не знала, что написать в ответ, сходила на кухню, налила себе стакан апельсинового сока, вернулась со стаканом в свою комнату, уютно устроилась в кресле и набрала следующее сообщение:
[Если я твоя невеста, то подари мне фату из черного газа]
[Я буду ткать её, покрою твою голову, и ты всегда будешь моей] – написал Пашка.
[Напиши мне, когда будет готова] – написала Агата.
[Ты это сама почувствуешь]
Спустя какое-то время Агата написала Пашке:
[Как у тебя, вообще, жизнь? По-прежнему не хочешь встретиться? Я, как и раньше, готова тебе помочь, чем смогу]
Пришел ответ:
[Жизни нет. Если хочешь помочь мне, то выполни одну мою просьбу]
[Какую?]
[Принеси в место, которое я скажу, одноразовый шприц и упаковку пенициллина в ампулах]
[Ты болен?] – Агата встревожилась.
[Нет. Я не могу быть больше болен]
[А зачем пенициллин?]
[Не могу сказать. Принесешь?]
[Да. А куда?]
[За городом. Там есть завод, четыре красные трубы. Пустырь. Там есть канава и рядом свалены бетонные блоки. Дальше – высохшая река, через неё мост по дороге и знак: « Роза». Найди этот знак.]
[В каком районе?]
[Это по дороге в аэропорт]
«Северо-восток», - подумала Агата.
[Когда нужен пенициллин?]
[До конца месяца]
Со следующего дня Агата приступила к выполнению просьбы Пашки. Купила в аптеке препарат бенетамин пенициллин и шприцы. Завод с четырьмя красными трубами она нашла быстро – это был не завод, а теплоэлектроцентраль №2 на Северо-востоке. Напротив неё не близко, но и не очень далеко располагался искомый пустырь. Дальше надо было найти высохшую речку «Роза» и бетонный мост через неё.
Спустя три часа, исходив обширный пустырь вдоль и поперек, она наткнулась на сухое русло, похожее на неглубокий овраг, и по нему пришла к небольшому переезду с двумя трубами под ним. Рядом имелся покореженный знак с надписью «р. Роза». По указанию Пашки она оставила пакет со шприцами и пенициллином в одной из труб под переездом.
Выполняя эту просьбу, Агата ожидала, что впоследствии она всё узнает, кому и зачем понадобилось лекарство, узнает, как жил и чем занимался Пашка, то есть встретится в конце концов с ним, и жизнь его как-нибудь устроится. Она упорно продолжала относиться к нему, как к человеку, глубоко больному, но человеку, и упорно не хотела замечать, что в последних смс-сообщениях Пашка уже не тот, что был раньше – теперь он не жаловался ни на что, не писал о спасении, не производил впечатления жалкого запуганного страдающего Пашки, живущего где-то по подвалам и чердакам. Постепенно с каждым новым смс-сообщением, а написать Пашка мог в любое время суток, он устанавливал какую-то едва заметную власть над Агатой – он понял, что Агата не сможет отвязаться от него, что для неё жизненно важно довести их отношения до какого-то логического завершения. А вот чего именно в итоге он сам хотел от Агаты - оставалось непонятным. Он писал ей какие-то туманные фразы, какие-то намеки, давал мелкие странные поручения, иногда по ночам заваливал её по смс пространными рассуждениями о какой-то новой космической концепции.
Он как будто к чему-то подводил Агату, подготавливал её к некоему новому, теперь крупному и опасному заданию. Если раньше ведущим в их отношениях была Агата, то теперь эта роль перешла Пашке, причем Агата всё еще хотела вывести его на свет, чтоб определить его место в мире, а он уводил её непонятно куда, возможно, затягивал в свой мир, темный и непонятный, логика которого Агате была абсолютно непонятна. Пашка, складывалось такое впечатление, считал, что Агата сама стремится в этот темный неясный мир, а он делает ей одолжение, выступая её проводником. Пашка как будто говорил ей: «Тебя неодолимо тянет туда, но ты не видишь в своем неведении ни дороги, ни конечной цели».
А Агата, отыскивая в себе что-то похожее на эту тягу, мучилась вопросом: но куда же именно её тянет и зачем? Она ожидала от Пашки ответа, а он говорил, что не может вот так просто ответить, что Агате самой нужно провести над собой какую-то работу, чтобы она стала способной понять. Пашка стал походить на какого-то демонического психолога: начал интересоваться подробностями личной жизни Агаты, выведывать о её глубинных переживаниях, неоднократно затрагивал тему интимного. Часто задавал вопрос: «Чего ты боишься?»
В течение июня они очень много переписывались. Агата практически ни с кем не общалась, кроме Пашки по смс. Ей стало казаться, что он постоянно незримо присутствует в её жизни в виде какого-то духа, знающего о всех её самых мелких делах, переживаниях и мыслях. Она постоянно писала ему, постоянно читала его послания, всегда он был рядом виртуально, и часто его слова били прямо в точку, угадывая настроения и даже дела, которыми она в данный момент занималась. Но самого Пашки физически она не видела и не знала, где он находится. Можно подумать, что такие отношения могли бы быть пугающими для Агаты, изматывающими её, что они походили на ненормальную зависимость. Но когда Пашка вдруг прекращал ей писать, что значило, у него кончились деньги на балансе телефона, или же сам предупреждал её, что его баланс кончается, Агата сразу же бежала в ближайший салон сотовой связи и вносила на его номер необходимую сумму.
Тяжело было зависеть от этой странной, непонятно к чему ведущей смс-переписки, но еще тяжелее и страшнее представлялось молчание. Агата понимала, что когда Пашка может написать ей, он напишет, а если это будет невозможно, то непонятно какие шаги он может предпринять в отношении неё. Страшно было случайно встретиться с ним на улице или в подъезде. Страшно было вообразить, что Пашка может ворваться в её жизненный круг, предстать перед родителями, подойти на улице к младшему брату, ждать её перед входом в университет...
Кончался июнь, сдан был последний экзамен летней сессии, Агата окончательно затворилась дома и могла по целым неделям не высовывать носа на улицу.
Евгений, не выдержав своего принципа, позвонил ей в тот день, когда защитил свой диплом. Он хотел увезти Агату на море, был воодушевлен, рассказывал о своей машине – подарке родителей и, казалось, не замечал отчужденности Агаты, её сдержанного тона и даже холодности.
- Ну я заеду за тобой вечером? – спросил он её.
- Нет. Вечером я занята, - ответила Агата, равномерно укладывая петлю за петлей на своем вязании. Спицы тихо постукивали. Мобильник она прижала к уху плечом.
- А завтра?
- Зачем? – тем же ровным тоном спросила Агата.
- Ну надо же диплом обмыть и машину.
- Обмой без меня, мне некогда, - сказала Агата.
- Скажи хоть, чем ты всё время занимаешься? Учеба вроде закончена, - спросил погрустневший Евгений.
- Да так, дела кое-какие, не законченные, - уклонилась от ответа Агата.
Евгений долго молчал, в трубке слышалось его ровное дыхание.
- Ну ладно тогда, - сказал он.
- Ну давай, пока, - равнодушно сказала Агата.
Евгений словно спохватившись:
- А как же море?
- Что море? – не поняла Агата.
- Не поедешь со мной?
Агата ответила не сразу – у неё запуталась одна петля, и она некоторое время аккуратно снимала её со спицы. Когда нить была распутана, она сказала:
- Нет. Езжай без меня.
- Понятно, - сказал Евгений. - Ну, тогда ладно, бывай, удачи тебе.
- И тебе удачи.
Агата нажала кнопку на телефоне, положила его на столик и продолжила вязание. Это была третья пара носков из верблюжьей шерсти.
«Может, фирму свою откроешь? Вязаные изделия, носки, шарфы» - подшучивал над ней отец.
«Может, и открою», - равнодушно отвечала Агата.
Отвлекалась она от вязания, только когда ей приходила смс-ка от Пашки, и когда нужно было принять пищу. Она даже курить перестала (правда осенью снова начала). Кропотливая монотонная работа вводила Агату в некоторое подобие транса – она не думала ни о чем определенном, все мысли её как будто улетали. При внешней ровности сознания, видимом полном спокойствии, внутри неё где-то в глубине души происходили какие-то сложные процессы, сами собой решались неведомые задачи и отыскивались ответы на сложные вопросы, которые сознательно она не могла сформулировать, но, тем не менее, знала, что они есть и требуют ответа.
Пашка, продолжающий ей писать (теперь всё больше по ночам), подогревал в ней это неосознанное вопрошание. Каким-то образом он узнал, что Агата рассталась с Евгением. Ночью он написал ей:
[Не жалей о нем. Он совсем тебе не подходил]
[Кто? О ком ты говоришь?] – спросила Агата.
[О твоем бывшем парне. Вы ведь больше не вместе?]
[Но откуда ты узнал?]
[Ты сама написала, что не хочешь больше встречаться с ним]
[Верно. Но откуда ты узнал?]
[Сейчас я многое вижу, чего не видел раньше. Но это не глазами. Глаза ничего не видят]
[Ты хочешь сказать, что стал ясновидящим?]
Агата укрылась с головой одеялом и набирала свои смс-ки.
[Не знаю. Это новая космическая концепция. Но процесс преобразования еще не завершен. Я о многом тебе не пишу, боясь, что не поймешь]
[Расскажи мне обо мне] – написал Агата.
[Давно, когда ты была маленькой, ты увидела её, а потом забыла. Непризнанную сестру своей души. Сейчас ты сидишь дома, не хочешь ни с кем разговаривать. Ты хочешь понять, куда тебе идти, что делать. Ты хочешь сломать стены твоей жизни и вырваться на свободу. Непризнанная сестра твоей души сейчас очень глубоко внутри тебя, не откопать. Даже голоса её не слышно. Она молчит уже давно. Её ты хочешь отыскать в себе? Всё, что ты делаешь сейчас – защищаешься от глупости мира, желая остаться свободной]
[Ты часто думаешь обо мне?] – спросила Агата.
[Всегда]
[Ты очень изменился с начала лета. Иногда ты пугаешь меня]
[Помнишь, в деревне мы сидели на огороде в домике ночью? Светила маленькая лампочка, это было самое счастливое время в моей жизни. Я спросил тебя, почему ты сошлась со мной? что ты нашла во мне? Не испугалась и не побрезговала, как все остальные? Ты ответила, что во мне есть то, чего нет во всех остальных. Долго искала слова и сказала, что видишь во мне чистый горизонт синего цвета.]
[Да, ты тогда не понял, что я имею в виду]
[Да, я не понимал. Ты пыталась мне объяснить. Говорила, что во мне нет эгоизма, что как будто во мне вообще нет ничего, кроме этого синего пространства, и оно не принадлежит мне.]
[Да, я всегда искала это пространство и в тебе его увидела. В других людях центральное место занимает их собственное «я». Чего в тебе совсем не замечалось. Ты как будто всегда шел по чистой плоскости по направлению к синему горизонту.]
[Я понял, это пространство бесконечно. Все люди и весь мир остались далеко позади. Я почти теперь не слышу их. Всё иду и иду к горизонту, а он всё отодвигается и отодвигается. Я знаю, что вокруг холодно, но почему-то не мерзну. Я думаю о тебе и рад, что могу в любой момент связаться с тобой и рассказать. Хотя в общем-то рассказывать и нечего. Здесь ничего нет человеческого. Но зато мы можем вспоминать те светлые дни, что у нас были раньше]
[Ты понимал, что я не могу остаться с тобой?]
На ресницах у Агаты повисли слезы. Она откинула одеяло и вдохнула прохладного воздуха. Маленький розовый ночник горел на столике. Серебристые звездочки, прикрепленные на ниточках к потолку, слегка колыхались и не слышно звенели.
[Да. Но меня все еще мучает один вопрос: если бы я был нормальным, ты бы осталась со мной?]
[Я думаю, что если бы ты был нормальным, то ты был бы такой же, как все, – я не заметила бы тебя. Но, наверное, позволила бы ухаживать за мной, ведь ты симпатичный]
[Совсем не похож на деревенщину?]
Агата улыбнулась.
[ :) Совсем не похож. Да и на городского не похож. Ты похож на принца]
[ :)) Принц без королевства. Ты на принцессу совсем не похожа]
[А на кого я похожа? Когда ты впервые меня увидел, что ты обо мне подумал?]
[Испугался. Твои черные одежды, волосы, глаза. Это потом я понял, что волосы у тебя русые, а глаза зеленые. Ты вообще, как ведьма какая-то была]
[ :) Я и сейчас, как ведьма. Молодые ведьмы во все времена были способны очаровать любого принца]
[Ты красивая. Но не так, как все]
Случился небольшой перерыв в переписке. Агата, не двигаясь, смотрела на серебристые звездочки под потолком. Ей было очень спокойно и хорошо в этот момент. Внезапно она поняла, что Пашка на самом деле где-то далеко от неё, далеко так, что невозможно представить. Он как будто бы в глубоком космосе вне нашей галактики, и его смс-сообщения идут до неё уже сотни лет.
[Пашка, ты так и не ответил мне: ты был тогда рядом, возле церкви на Северо-востоке, когда я приходила на встречу? Ты видел меня?]
[Да]
[А почему не подошел?]
[Вокруг меня происходит искривление пространства. Я не мог к тебе подойти, ты была очень далеко, но я видел тебя хорошо, так же, как и сейчас]
Агата привыкла уже к подобным заявлениям, будто бы он видит её в каждый момент, знает, чем она занимается и так далее. Она поняла, что эти заявления не стоит воспринимать буквально – Пашка всё время говорит о состоянии своей души, используя метафоры, словно поэт, на самом-то деле, конечно, он её не видит. Но часто и вправду угадывает её мысли и даже дела. Пашка на самом деле находился от Агаты очень далеко. И с каждым днем, чувствовала она, становился все дальше.
[Мы увидимся еще когда-нибудь?] – спросила она.
[Обязательно увидимся, но только тогда, когда станем другими]
Такие смс-диалоги происходили между Пашкой и Агатой почти каждую ночь. Агата настолько привыкла к ним, что начинала беспокоиться, если вдруг Пашка ей не писал. Он совсем не интересовался бытовым протеканием её жизни, не спрашивал, как у неё дела, как здоровье, чем она занимается, но вопрос, о чём она думает, часто задавал. Всё менее и менее Пашка интересовался земными делами, предметами его забот становились дух и различные духовные ощущения.
Так пролетело лето. Агата связала три пары носков, один шарф и уже заканчивала свитер. В это лето она заметила за собой, что не переносит жару, не любит находиться на солнце – все дни она сиднем просидела дома, а под конец поняла, что осень и зима ей больше по душе, чем пыльное, жаркое суетливое лето. Ночь ей стала больше нравиться, чем день, образ мыслей её окончательно сориентировался. Она всегда шла к этому своему новому состоянию – активные, бодрые, суетливые, неглубокие люди, обожающие лето, солнце и день, стали ей ненавистны. Круг её общения в университете резко сузился.
Общалась она теперь только со своими знакомыми по клубу «Апатия».
Впервые побывав в клубе «Апатия» около года назад и встретив там необычных людей, которые как будто отвечали образу её мыслей, она сначала обрадовалась, но потом поняла, что и здесь в «Апатии» большинство из них просто развлекается, надев на себя черные одежды, играет в вампиров, ведьм и так далее. Тех из них, кто активно жаждал общения, она отвергала сразу, и с теми, с кем складывалось нечто похожее на дружеские отношения, не слишком сильно сближалась. Её пугала взаимозависимость даже с любимыми людьми. Никому никогда она не давала никаких обещаний, редко с кем обменивалась телефонами, почти никто из узкого кружка, с кем она общалась, – это Леонардо, Альмира, Хоррор, позднее Лариса, еще пара человек, не знал, чем она занимается в жизни и где живет. Позже круг её знакомств расширился, но настоящего её имени не знал никто. Одни знали её под именем Шакти, другие – Агата, третьи звали её Иокастой, четвертые – Ифигенией, и многие думали, что всё это разные люди. Потом поползли слухи, что в «Апатии» появилась мифическая девушка Ифигения – появляется очень редко, пророчествует и неизвестно куда исчезает – на самом деле её нету, Ифигения – это миф, которому приписываются различные популярные в среде посетителей «Апатии» идеи и поступки.
Был период, когда почти каждый молодой человек или девушка считали за правило при встрече вместо приветствия обмениваться своего рода паролем: «Ифигения – миф».
Однако оставалась небольшая кучка приверженцев, кто до конца верил, что Ифигения – не миф, что она есть на самом деле, и все её слова и поступки реальны. Раз от разу появлялся ошарашенный тип, который заявлял, что только что видел Ифигению и даже перекинулся с ней парой слов или выкурил косячок травы. Обычно над таким очевидцем смеялись.
Потом начали появляться Лжеифигении, девушки, ведущие себя загадочно, разговаривающие туманно и намекающие на какие-то непростые отношения с вампирами. Мало кто точно знал, как выглядит Ифигения, кто-то говорил, что это высокая девушка с огненно-рыжими волосами, один глаз у неё зеленый, другой красный, а во рту клыки. Кто-то рассказывал, что ей 48 лет, она толстая и держит магический салон где-то на Северо-западе. Имя Ифигения обросло легендами и плотно срослось с атмосферой клуба «Апатия». Она стала символом, некоторые парни всерьез поклонялись ей, утверждая, что она живет в параллельной реальности и раз в девять лет навещает нашу, чтобы проверить - всё ли в порядке. Затем прошел слух, что Ифигения умерла, и посвященным известно место захоронения её на Градском кладбище. Начались паломничества на Градское кладбище.
Сутки напролет странные молодые люди и девушки с бледными лицами в черных одеждах бродили по кладбищу в поисках могилы Ифигении.
Леонардо, Хоррор и Альмира знали, откуда взялась Ифигения, но она теперь редко называлась этим именем. Рожденный ею миф оторвался от неё и отправился в самостоятельное плавание. Но в начале Агата, действительно, когда называлась Ифигенией, вела себя оригинально, говорила загадочные фразы, внезапно исчезала и появлялась, и создавала вид человека, посвященного в сущность вампиризма.
Чтобы родить миф, надо было вести себя нестандартно, но, разумеется, никакого мифа Агата-Ифигения создавать не желала, вела она себя так по другим причинам. Одной из главных причин было жгучее желание показать саму себя и при этом остаться независимой; другими словами, открыть свою душу многим, выпустить оттуда странные порождения и исчезнуть.
Примерно четыре месяца, это с начала мая и до конца лета, Агата ни разу не появлялась в «Апатии». В сентябре она созвонилась с Альмирой и тихо без шума в сопровождении Альмиры пришла туда. Почти ничего в «Апатии» не изменилось. Миф об Ифигении продолжал жить. По последним слухам Ифигения летом ездила в Тибет, конкретно в Шамбалу и встретилась там с Далай-ламой IV-м. Далай-лама дал ей освященный свиток, чтобы она привезла его в «Апатию».
В темном углу наедине с горящей свечой на столе, как и год назад, сидел Леонардо. Он не менялся: черный камзол, длинные черные волосы свободно опущены (иногда он ставит их дыбом и зачесывает назад), глаза - в тени черной краски, в руке - старинная кружка с грогом.
В конце октября стояли туманы. Необычная неделя холодных туманов, которые покрывали деревья и провода инеем. Агата бродила в тумане, ей было тепло – под черным пальто у неё был надет собственноручно связанный свитер из верблюжьей шерсти. Она шла на желтые световые пятна окутанных туманом фонарей, садилась на скамейки, курила, выпуская струйки белого дыма в белый туман.
Пашка не писал ей уже десять дней, но она больше не беспокоилась о нём, она знала, что он обязательно ей напишет в одну из ближайших ночей – это само собой разумеется – он писал ей всегда и всегда будет писать. Пашка стал частью воздуха этого города, этого мира.
Вот один из недавних ночных их смс-диалогов.
Пашка:
[Агата, ты спишь?]
Агата, удобно укутавшись в одеяло:
[Нет. Ждала сообщения от тебя. Как дела?]
[Нормально. У тебя?]
[Тоже. Холода наступают. Ты не мерзнешь там?]
[Нет. Не беспокойся. Ты сделала то, о чем я просил?]
[Насчет преподавателя? Да. Все получилось отлично. Теперь я об учебе совсем не думаю. Учусь на автомате и, что интересно, получаю больше хороших оценок]
[Ты чувствуешь, как быстро летит время?]
[Да! Именно об этом я сегодня днем думала! Время бежит! И не удержишь его ничем]
[У тебя уже появились воспоминания? У меня только они и остались]
[Да, все уходит в прошлое и не удержать. Целые пласты жизни остаются позади. Я жду нового, но его всё нет и нет]
[Когда перестанешь ждать, тогда появится. Важно понять, чего ты хочешь]
[Сама не пойму, чего хочу. Наверное, хочу закончить учебу и съехать от родителей на отдельную квартиру. А там станет ясно, чего я на самом деле хочу. А ты?]
[Уже ничего. Мне здесь нечего хотеть]
[Я даже не представляю, как ты живешь, где находишься. Ты не рассказываешь…]
[Ты не поймешь]
[В городе хотя бы?]
[Нет. Но я могу появляться в городе]
[Ты что переселился в лес?]
[Ну вроде того. Важно то, что теперь я не один. Я еще до конца не понял кто они. Когда пойму, тогда и про себя узнаю, кто я]
[Не один? С кем ты?]
[Мне кажется, они такие же, как я]
[Но кто это? Где ты их нашёл?]
[Пока ничего конкретного не могу сказать. Налаживаю контакт]
[По родителям не скучаешь? По братьям? Сестренке?]
[Скучаю иногда. Но они очень далеко от меня]
[Так же, как и я?]
[Ты ближе. Но со временем я и тебя потеряю. Так и должно быть. Здесь, где я теперь нахожусь, все не так, как там у вас]
[А как? Расскажи мне]
[Это трудно. К примеру, здесь я начинаю забывать, что такое время. Здесь нет прошлого, будущего и настоящего – все происходит одновременно и перемешано]
[Расскажи мне о простых вещах. Что тебя окружает? Что ты видишь?]
[Всюду темно, но всё хорошо видно. Это потому что мы хорошо видим в темноте. Сейчас я сижу на каком-то круглом камне, но это не камень, потому что мягкий. Вокруг меня – участок пространства, который я способен охватить взором. Вижу несколько золотистых вертикальных линий – это что-то похожее на щели, я подозреваю, что через эти щели можно входить и выходить. Кажется, вижу какие-то громоздкие предметы типа зданий или стен, но это просто сгустки темноты, сквозь них спокойно проходят они. Я тоже пробовал.
За спиной моей трава и кусты, которые в любое мгновение могут переместиться в другое место. Больших деревьев нет. Но вчера я видел несколько. Самое главное, здесь всегда сумерки, для других это полная темень, но для нас сумерки. Мы способны видеть]
[Очень странное место ты описываешь. Это далеко от города?]
[Не так уж и далеко. Но здесь расстояние – это условная величина. Я часто бываю в городе. В городе почти всё так же, как и раньше: те же дома, многоэтажки, транспорт, я даже вижу свет в окнах, но это скорее мерцание, полного света не видно. И людей вижу, они окутаны сиянием разных цветов, красным, желтым, зеленым. Мне сказали, что это ауры. Сами мы абсолютно серые. Или лиловые]
[Тебе кажется, что все вокруг постоянно погружено в темень, быть может, потому что в светлое время суток ты беспробудно спишь, а просыпаешься только с наступлением темноты? Возможно, ты не способен бодрствовать при свете дня?]
[Не знаю. Вполне возможно, что и так. Только мне кажется, что я никогда не сплю. Ложусь, прикладываю голову к камню, закрываю глаза, и ничего не меняется, всё вижу точно так же, как с открытыми глазами, словно бы век у меня нет, либо они прозрачны. Иногда правда я забываюсь ненадолго, это когда перемещаюсь в какие-то совсем неведомые пространства, где совсем ничего не различить]
[Чем ты питаешься? Все так же, как и прежде?]
[Вот, об этом хотел тебе рассказать. Хорошо, что спросила. Я уже давно, не могу сказать точно сколько времени, ничего, совсем ничего, не ел, ни мышей, ни котят, и, удивительно, голод как будто есть, но он меня не тревожит так, как раньше. Голод не ослабляет меня. Оказывается я долго, очень долго могу обходиться без пищи. Мне здесь сказали, что без пищи можно обойтись, если захочешь и пять лет, и десять. Но тогда теряется смысл. Какой смысл - я еще не понял. Я ещё многое здесь не понимаю. И плохо различаю лица тех, кто со мной разговаривает. Но похоже раньше они были людьми]
[А теперь кто?]
Вопрос остался без ответа. Агата так и уснула с телефоном в руке, дожидаясь прихода смс-сообщения от Пашки.
Ей приснился город, погруженный в синие сумерки и почему-то совсем без людей. Она шла по пустынной улице, оглядывая темные матовые окна домов. Вдали светился и кружился какой-то зеленый огонек, по направлению к которому она и шла. Её очень сильно тянуло к этому огоньку, она спешила, хотела пойти быстрей, но почему-то двигалась медленно. Мышцы её на ногах напрягались, но она практически всё время оставалась на месте.
Агата взглянула вниз на свои ноги и обнаружила, что идет босиком по асфальту, вернее не идет, а в неимоверном напряжении старается поднять ногу и сделать шаг. Она почувствовала, что ноги её онемели и не подчиняются больше ей. И тем сильнее ей захотелось сдвинуться с места; всю свою волю она, сосредоточив, устремила в ноги, вот, вроде бы оторвала одну ступню от асфальта и дальше – она посмотрела, куда ей сделать шаг, куда поставить ногу – на сером асфальте всюду были разбросаны сверкающие голубые и зеленые осколки стекла. Агата опасалась поранить ноги – место для каждого следующего шага надо было тщательно выбирать. В то же время она чувствовала, что зеленый огонек впереди скоро может исчезнуть, она не успеет добраться до него. Все это очень её удручало. Она понимала, как огромны её усилия, неимоверно напряжение, и как ничтожны результаты.
Потом что-то случилось, Агата не запомнила что именно, но вроде бы она оставалась на месте в том же сумеречном городе посреди пустынной улицы босиком на асфальте, на котором слабо светились голубые и зеленые осколки стекла; в какой-то момент она снова посмотрела на свои ноги и обнаружила, что уже обута в свои высокие, легкие, крепкие и удобные ботинки на толстой рифленой подошве. Сразу же Агата глубоко вдохнула и быстро, ровно, упруго не выбирая больше дороги, побежала вперед.
Она бежала так быстро, что чувствовался свистящий ветер в ушах. Ей очень нравилось бежать – всё тело испытывало радость от бега, и с каждым шагом скорость её увеличивалась. При таком беге, подумала Агата, она очень скоро достигнет зеленого огонька, который, однако, почему-то не приближался и не отдалялся, а оставался все на том же расстоянии, играя, кружил на месте и словно бы дразнил Агату. Агата вдруг почувствовала, что ей, в общем-то, всё равно, добежит она до зеленого огонька или нет, ей понравился сам процесс бега – ей казалось, что пока она бежит, пока все мышцы её тела задействованы, она делает очень важное и полезное дело, и поэтому никакие беспокойства не способны покол***** её. Все волнения и тревоги оставались за спиной и переставали иметь какое-либо значение.
Она бежала уже достаточно долго, и нисколько не снижая темпа, но к удивлению своему совсем не уставала. Огонек впереди продолжал мерцать. Агата все бежала и бежала к нему, уже не думая о нем. Она знала и ощущала, что все её тело и душа, и мозг наполняются силой и каким-то новым могучим здоровьем. И еще она знала, что способность так бегать ей даровали её ботинки, неизвестно как оказавшиеся у неё на ногах.
Проснувшись утром, Агата вспомнила весь сон и особенно ярко ощущение оздоровления, свежести и силы от бега в своих любимых ботинках. Потягиваясь в кровати, Агата ощутила легкость, гибкость, упругость своего тела и подумала даже бросить курить и в действительности заняться бегом по утрам, когда еще сумерки, или по вечерам.
Она мысленно примерила на себя спортивный костюм с салатовыми полосами по бокам рукавов и штанин, и белые с отражающими элементами кроссовки.
«В мощных ботинках на далекие расстояния только во сне удобно бегать» - подумала она.
«Но где мне бегать? - спросила Агата себя и тут же ответила. - В парке, конечно же. Где же еще?»
Под боком у дома Агаты имелся сквер, а за три остановки начинался Парк культуры и отдыха имени Гагарина. В сквере жители близлежащих домов выгуливали собак и просто прогуливались. «Там не разбегаешься», - решила Агата и на следующее утро, облачившись в спортивный костюм, отправилась в обширный Парк культуры и отдыха. На первых курсах там у них проходила физкультура. Университет и общежития студенческого городка располагались рядом.
Агата доехала до парка на троллейбусе, вышла на остановке и легким упругим шагом пошла к началу асфальтовой дорожки, далеко уходящей в глубь парка. Стоял холодный туман, под ногами хрустела тонкая корочка льда, уши у Агаты сначала замерзли, а потом разогрелись и покраснели. Она пробежала неспешной трусцой около пятисот метров туда и обратно. Пару раз ей попались такие же, как она, бегуны. По бокам дорожки вставали могучие сосны и кустарник.
Возвратилась домой Агата так же на троллейбусе; бодрая, свежая, приняла душ и с аппетитом позавтракала; раньше по утрам она ограничивалась только двумя чашками кофе. В это утро она приготовила себе яичницу с ветчиной и помидорами.
Днём, встретившись после университета с Альмирой (с Альмирой Агата в последние дни общалась наиболее часто, если не сказать, что только с ней и общалась), которая вроде бы стала ей подругой, Агата уговорила её совершать вместе по утрам пробежки. Альмира тоже жила недалеко от парка. Бегать им было очень удобно.
Альмира долго изумлялась: «С чего это вдруг Агате взбрело в голову бегать по утрам?» Никто бы не додумался даже предположить такого. Даже сама Агата два дня назад, скажи ей кто, что она займется пробежками в парке, посмеялась бы над столь дикой фантазией и всё.
«Зачем тебе это надо? Фигура у тебя в порядке», - спрашивала Альмира.
«Бегать – это классно», - ответила Агата.
И на следующее утро они побежали уже вдвоем. На Агате - темно-синий костюм с салатовыми полосами и белые кроссовки. На Альмире – яркий желтый костюм и тоже белые кроссовки. Позже в облачение девушек добавились вязаные шапочки, чтобы уши не мерзли.
Девушки каждое утро встречались на остановке, ехали до парка, выходили из троллейбуса и сразу же бежали в парк на свою любимую дорожку. Дорожка эта, разветвляясь, уходила в глубь парка на пятнадцать километров, пересекала автостраду и во второй части парка выходила к пляжу Шершневского водохранилища. Но пока что до водохранилища девушки не добегали. Поворотным пунктом в их маршруте была вышка высоковольтной линии передачи, там, где просека пересекала дорожку. Вышка из металлоконструкций стояла на бугре, рядом с вышкой был столб с фонарем, девушки добегали до него – это где-то два с половиной километра, немного отдыхали и бежали обратно. Во время бега они не разговаривали. Дыхание вырывалось легкими облачками пара и сливалось с дымкой тумана вокруг. Круглые кусты и молодые березки по обочинам дорожки все были покрыты инеем.
Альмира была плотная полногрудая широкоплечая симпатичная девушка, ростом такая же, как Агата, то есть ниже среднего. Волосы у неё были русые, глаза коричневые, щеки румяные. Вот ей ежедневные пробежки были явно необходимы, поскольку конституция её располагала к полноте. Альмира была ленива, и если б не Агата, то сама никогда не согласилась бы на такие пробежки. Агата же знала, что бегать они будут не вечно – выпадет снег, и они перестанут. Альмиру будет не вытянуть из дому. Да и сама Агата по склонностям своим не была спортивным человеком – ей просто хотелось испытывать удовольствие от бега, то, которое однажды открылось ей во сне.
Рано утром становилось уже темно. В парке освещение имелось только в начале да одинокий столб с лампочкой под козырьком возле вышки. Альмира на очередную пробежку явилась с небольшим устройством на голове поверх вязаной шапочки – это был фонарик на эластичном ремешке. Альмира нажимала кнопку на фонарике, и от её лба испускался луч света, как от касок на головах шахтеров. Данное приспособление Альмира купила еще год назад в магазине спортпринадлежностей и купила не затем, чтоб заниматься спортом, а чтобы просто гулять по городу в темное время суток. Но вот оно пригодилось и здесь. Альмира нравилась Агате именно за такой независимый образ мышления, позволяющий находить в жизни оригинальные решения, способы поведения, необычное использование обычных предметов и, самое главное, – полезное.
Так они и бегали: Альмира с фонариком на голове и Агата рядом. Агата сначала завидовала подруге из-за фонарика; зашла даже однажды в спортивный магазин, чтобы, может быть, приобрести такой же, но то ли подходящего не нашлось, то ли денег не хватило, в общем, не приобрела. Зато у Агаты имелся МР-3-плеер, и она однажды взяла его на пробежку и больше уже без него не бегала. Слушала она в основном Моби, тогда как в другое время его почти не слушала. Из отечественных музыкантов Агата любила группу Пикник и Агату Кристи, но это из последних её предпочтений. А вообще слушала она много всякого и по настроению. Музыкальные вкусы Альмиры вращались вокруг готического рока, как и вкусы почти всех постоянных посетителей клуба «Апатия».
Иногда они бегали по вечерам. Альмира утверждала, что по вечерам гораздо полезнее бегать для организма и приятнее, чем по утрам. Агата соглашалась, что по вечерам иногда бывает лучше бегать.
Совместные пробежки, хотя и разговаривали девушки мало, сблизили их настолько, что они начали делиться друг с дружкой своими любовными историями. А бегали они уже давно в ногу – обе одинакового роста, обе похожи фигурами – Альмира похудела, Агата напротив набрала недостающие пару килограммов, у одной на голове – фонарик, у другой на поясе – плеер, смотреть на этих двух бегущих девушек глазам было приятно. Хотелось тут же пристроиться сзади и побежать за ними. В парке было мало гуляющих, в основном пенсионеры. Смотреть на девушек было некому, кроме небольшого количества таких же бегунов, как они. Часто на дорожке они оставались совершенно одни; по бокам темные стены из сосен, все вокруг погружено в синюю тень; тишина; впереди виднеется бледно-синий просвет между кронами деревьев, на котором остро мерцают две или три звездочки. Холодный воздух напоен хвоей.
Две девушки синхронно бегут по дорожке. У одной на голове светится фонарик, бросающий круглое скачущее пятно на асфальт. Фонарик-то и вводит в смятение случайных очевидцев: кажется, что навстречу вам, мягко топоча, равномерно двигается какое-то непонятное существо о четырех ногах, мотает туда сюда лучом света, вроде бы приближается, но не становится ближе, думаешь – удаляется, однако не исчезает – это не животное, поскольку животные с электрическим светом не бегают, не человек – обычный бегун не производит столь странного впечатления, не мотоцикл с коляской – звука мотора не слышно, не велосипедист – двигается медленно; скорее бы уж оно выбежало из сумрака, чтобы можно было его подробно рассмотреть. Радостное изумление охватывает случайного наблюдателя, когда под свет фонаря возле вышки на бугре выбегает пара симпатичных девушек, у одной из которых на голове - фонарик. Девушки спокойно, сосредоточенно, нога в ногу пробегают мимо.
XV
Мало-помалу они стали преодолевать рубеж с фонарем, углубляясь дальше в парк, в темноту. Там, спустя несколько десятков метров, дорожка начинала окружно поворачивать и дальше вела в какие-то неизведанные дебри, куда девушки пока что забегать опасались.
Агата рассказала Альмире о своем бывшем любовнике Пашке. Сначала она не говорила, что он – вампир. Просто, считала она, на тот момент это было не важно. Важным было другое: рассказывая о Пашке, о том, какой он необычный, чистый человек, Агата вдруг поняла, что открывает подруге самое свое сокровенное. Она поняла, что нигде и никогда больше не встретит более близкого своей душе человека, чем Пашка. Он поселился в её сердце, и, казалось, что он всегда там был. Пашка был второй половиной Агаты. С ужасом, с обновлением, она осознала, что любит его. Теперь ей непременно, необходимей, чем раньше, нужно было найти его. Как будто пелена упала с разума Агаты: она повстречала Пашку в своей жизни, потому что он предназначен ей судьбой, а Пашка встретил её, чтоб она спасла его. Ночью Агата написала ему:
[Пашка, я всё поняла, всё, всё, к чему ты подводил меня. Теперь я готова с тобой встретиться.]
Он написал ей в ответ:
[Мы встретимся обязательно, но не сейчас. Понимания мало. Тебе нужно сделать что-то важное, тебе надо найти то, что ты всегда искала]
[Я всегда искала тебя, и я нашла. Когда встретимся?]
[Ты многого еще не знаешь, Агата. Сейчас ты мечешься по общей дорожке туда-сюда и не знаешь, что делать. Двигаешься только ради самого движения. Найди свою тропинку, и она приведет тебя в то место, откуда ты все ясно увидишь. Не бойся. Я буду рядом]
[Какое место? Ты про парк говоришь? А когда мы встретимся?]
[Встретимся]
Больше в эту ночь Пашка ей ничего не писал.
Через три дня в пятницу ближе к вечеру Агата и Альмира были в парке на своей дорожке. Они добежали до фонаря, который еще не горел - было еще светло, и присели на бревнышко у подножия бугра отдохнуть. Альмира заново завязывала ослабший шнурок на кроссовке. Фонарь на её лбу тоже пока что был выключен. Земля была твердой и холодной, рыжая палая листва на ней блекла, голые березки расплывались синеватой дымкой на фоне темных сосен. Прилетела сорока и, пронзительно каркнув, уселась на фонарный столб.
- Пашка ночью писал? – спросила Альмира, склонившаяся над шнурком.
- Да. Я хочу найти его. Он, похоже, знает, что мы здесь в парке бегаем.
- Он что следит за нами?
- Нет. Но он знает.
- Странный он какой-то. И ты странная. Столько времени переписываетесь, а все никак не можете договориться, чтобы встретиться. Не понимаю, что у вас за проблемы, - недовольным тоном проговорила Альмира. Пробежки сделали из неё настоящую красавицу.
- Я тебе не всё рассказала. Я вообще еще никому об этом не рассказывала.
- Так расскажи.
- Да ты не поверишь. Это слишком… необычно.
- Что всё так ужасно?
- Нет. Но… только обещай, что всё останется между нами.
- Обещаю.
- Нет. Ты поклянись.
Альмира усмехнулась.
- Клянусь громом небесным, чудесами земными и святым Хуаном де ла Крусом, – девушка воздела вверх два сложенных пальца.
- Кем?
- Хуаном де ла Крусом. Поэтом.
- Альмира, я серьезно.
- Ну ладно, клянусь, что никому не расскажу, что сейчас услышу.
- Хорошо, - Агата, казалось, удовлетворилась клятвой, - ты веришь в существование вампиров?
Альмира пристально и недоверчиво уставилась на Агату, не зная, как прореагировать, то ли засмеяться, то ли нет.
- Веришь, что вампиры реально когда-то жили на земле и сейчас, возможно, живут? – повторила Агата. В серьезном выражении лица её не было ни малейшего повода для смеха.
- Да, верю. А кто не верит? – не отводя глаз от лица Агаты, серьезно сказала Альмира.
- Серьезно? Ты веришь? Для тебя это не сказки? – переспросила Агата.
- Говорю же, что верю. Граф Дракула, например, реально существовал в прошлом, Влад Цепеш. Да и у нас в России… И сейчас, может быть, где-то они есть.
- Что ты о них думаешь?
- В смысле? – не поняла Альмира.
- Ну как они живут, по-твоему? Спят в гробах, не переносят солнечного света? Так?
- Ну не обязательно. Просто пьют кровь. В тропиках Южной Америки вот есть летучие мыши-вампиры, сосут кровь у коров. А к чему это ты?
- Я не про Южную Америку спрашиваю. Ты можешь представить, что в наше время в городе вблизи тебя, возможно среди твоих знакомых, есть вампиры? Я не про Леонардо, и не про Влада и не про других из «Апатии», я про настоящих вампиров.
Альмира недоверчиво смотрела на Агату.
- Ты что… хочешь сказать, что Пашка… - с расстановкой начала она.
- Да, Пашка, с которым я раньше встречалась и которого сейчас хочу найти – вампир, - утвердительно сказала Агата.
- Ты шутишь? – приподняла брови Альмира. На щеках её играл румянец.
- Нет.
Агата, опуская много одних подробностей и не пропуская других, важных, рассказала своей подруге о Пашке, теперь как о вампире.
Необходимо немного обрисовать характер Альмиры, чтобы понять, какое впечатление на неё произвел рассказ Агаты.
Альмира росла, так сказать, незамутненным ребенком. Выросши в счастливой семье, где практически не было лжи, она сохранила свою чистоту по сю пору. Чистота совести прямо и необходимо связывалась в ней с ясностью сознания – поэтому она в школе всегда хорошо училась, на четверки и пятерки, ум у неё сформировался сильным и не запуганным, в институте ей учеба давалась практически без труда.
Благодаря этому же уму да еще интуиции незамутненной души, Альмира выбирала в свой круг общения примерно таких же, как она сама, ясных людей с чистыми помыслами. Она видела в глубине души потенциального друга или подруги добр человек по своему существу или нет. Человек был для неё добрым (хотя она не любила это слово), если он инстинктивно, что воспитано было в нем с детства, не мог допустить со своей стороны насилия по отношению к любому человеку с целью получения от него каких либо выгод. Насилие в качестве самозащиты Альмира спокойно принимала, но не терпела конфликтов и вообще не переваривала людей целенаправленно взращивающих в себе бойцовские качества. Ум для неё по своей сути не мог быть агрессивным. И поэтому она однозначно разрешала дилемму: быть умным либо злым, в пользу ума. Злодей для Альмиры всегда был либо тупоумным, либо вовсе безумным человеком. Понятие злой гений она принимала в качестве исключения. При таком воспитании и с достаточно раннего возраста самовоспитании Альмира не могла не вырасти хорошим и, по мнению некоторых людей, несколько наивным человеком.
Она не могла не верить человеку, если не было каких-нибудь веских оснований не верить ему. Ум Альмиры не был поражен разочарованиями и ржавчиной скептицизма. С другой стороны верила она не безоглядно, ясный ум её всё, что можно было проанализировать, анализировал – к вещам, противоречащим здравому рассудку и всему позитивному опыту человечества, она относилась философски; некоторые аномальные вещи, считала она, вероятно, в будущем будут объяснены наукой, а пока вопрос – верить либо не верить, она разрешает следующим образом: что конкретного сейчас ей принесет вера или неверие в этот сомнительный предмет? Никакого особого вреда в её реальной жизни вера в вампиров не приносила и не могла принести; напротив – такая вера расширяла горизонт её духовной жизни, но она отдавала себе отчет: да это возможно, маловероятно, но может произойти, но только это и ничего больше. В общем, Альмира подходила к жизни с презумпцией веры, а не с презумпцией, как многие разочаровавшиеся люди, неверия. Мозг её чувствовал себя свободно, не зажатый догмами позитивизма и бытового реализма.
Альмира с крайним вниманием и интересом выслушала рассказ Агаты и после, возбужденная, спросила:
- Почему ты раньше мне не рассказала?
С этого момента Агата взяла Альмиру как бы в свои наперсницы по поискам Пашки. Общая тайна еще более их сблизила.
Они встали и решили пока светло еще немного пробежаться в глубь парка до поворота. Спустя примерно пять минут бега телефон Агаты громко запищал и завибрировал. Агата встала, как вкопанная. Пришло сообщение от Пашки. В это время он обычно не писал ей.
- От него? – спросила Альмира.
Агата кивнула, читая сообщение:
[Не ищи меня. Ищи себя. Остановись]
[Где?] – отправила Агата.
[Где бы ты ни была] – пришел ответ.
Уже несколько последних пробежек в этом парке Агата чувствовала, что каким-то образом этот парк, эта дорожка, эти пробежки сближают её с Пашкой, словно приобщая её к его сумеречному миру, из которого он посылал свои сообщения. Но не хватало чего-то еще, какой-то малости; может быть, не хватало его смс-сообщений именно здесь в парке на дорожке. Не отметала она и предположения, что сам Пашка может скрываться в каком-то уголке этого обширного парка, охотясь на белок и питаясь их кровью.
В этот момент взгляд Агаты упал на лощину в сухой траве на обочине дорожки, а дальше она увидела узенькую, но явственную тропинку, огибающую кустарник и уходящую между соснами в чащу. Не размышляя, а только полагаясь на какое-то смутное тревожное чувство, Агата сошла с асфальтовой дорожки и медленно пошла по тропинке в лес.
«Агата!» - послышался голос Альмиры. Та обернулась и странным неуверенным голосом сказала:
- Смотри, здесь тропинка.
- Да тут полный лес тропинок, удивила, - иронично, но тоже теряя уверенность, проговорила Альмира.
- Побежали по ней! – вдруг весело предложила Агата.
Внутри леса было темно, но не совсем – хорошо и далеко просматривались коричневые стволы сосен, обставленные в отдельных местах кустами шиповника и дикой вишни. Неровный ландшафт уводил куда-то вниз, девушки как будто спускались с горы, узкая тропинка петляла, сухие ветки и шишки под ногами щелкали.
- Агата, не беги так быстро, - стонала сзади Альмира.
Под горку бежалось легко, трудно было остановиться; девушки удалялись всё дальше и дальше вглубь леса. Становилось дико, немного страшно, сумрак сгущался, цивилизованная часть парка оставалась позади. Узкая тропинка часто проходила между плотно стоящими кустами, толстые корни деревьев цеплялись за ноги. Бежать стало сложнее. Агата перешла на шаг. Какие-то белые грибы на бледных тонких ножках сверкали меж пучков пожухлой травы. Вся земля была усыпана ржавой хвоей, темными сучками и шишками.
Девушки не могли понять, сколько уже времени они движутся по этой тропинке, которая то вдруг начинала вести вверх, то по-прежнему вела вниз.
- Всё, я дальше не иду, - Альмира остановилась, уткнув руки в бока.
- Ну давай еще немного пройдем, - сказала Агата.
Паутина попала ей на лицо, и она снимала её пальцами.
- Уже темно. Заблудимся, - возразила Альмира.
- У тебя фонарик есть.
- Ну и что? Я вообще не понимаю, зачем мы туда идем.
- Интересно же, куда эта тропинка ведет. Давай пройдем еще минуты три. Мне кажется, что там что-то есть, - уговаривала Агата.
- Что там может быть? Сама подумай. Может, это вообще звериная тропа, кабанья, например.
- В этом лесу кабаны не водятся. Только белки. Ну, Альмира, давай пройдем еще чуть-чуть, еще минутки три, а там, я обещаю, повернем назад. Времени еще мало…
- Ты ненормальная, - сдалась Альмира.
И они снова пошли вперед.
Предчувствие Агату не обмануло. Вскоре, после того как они поднялись на горку и стали спускаться вниз, впереди меж деревьев в синей дымке показалось что-то темное и большое. Девушки остановились, вглядываясь в нечто. Это был какой-то дом, коттедж под серой шиферной крышей. Дом находился довольно далеко от девушек внизу по линии их взгляда – они долго не могли разглядеть, что это такое – какая-то темень, что-то плотное и большое, отдаленно напоминающее кучу валежника. Девушки медленно шажок за шажком приближались к дому, пока не стали видны его очертания, бледные стены с темными прямоугольниками окон, вроде бы заколоченных досками, серая крыша и крыльцо с навесом. Девушки остановились, более приблизиться они не осмелились. У обеих гулко колотилось сердце. Во рту у Агаты пересохло.
Коттедж, низенький и продолговатый, стоял прямо посреди леса, никакой ограды вокруг него не имелось; вокруг него вообще ничего не имелось - никаких вещей, необходимых в хозяйстве, если даже раньше это был жилой дом, ни остатков дров, ни досок никаких, земля, равномерно посыпанная хвоей, была ненормально свободна и чиста; даже кустов и зарослей травы вокруг дома не имелось. Прямые коричневые стволы стояли вокруг дома, как обычно в остальном лесу, но плотно к его стенам не подступали.
- Дом какой-то, - тихо сказала Агата.
- Пошли назад. Ты же не пойдешь туда? – не скрывая тревоги в голосе, сказала Альмира.
Девушки постояли еще полминутки, созерцая странный дом, развернулись и побежали обратно по направлению к родной, обитаемой части парка, к своей асфальтовой дорожке, которая теперь им казалась почти что частью города.
Ночью Агата под одеялом на своей кровати опять беседовала посредством смс-сообщений с Пашкой. Она писала ему, что сильно виновата перед ним, была раньше слепа, а теперь все поняла: она любит его, и всегда любила и никогда не перестанет любить, потому что это судьба. Пашка, как и раньше, писал, что она многого не знает. Агата написала, что, несмотря на все его возражения, приступает к поискам, непременно найдет его, и они станут жить вместе. Она исправит все свои ошибки, ведь теперь она точно знает, что любит его.
«Я найду тебя, - писала Агата, - пусть даже мне не за что зацепиться, я ничего не знаю, знаю только, что найду. Ум и здравые рассуждения здесь не помогут, мне сердце подскажет, где тебя искать. Я уже прошла половину пути».
«Слишком, слишком, слишком поздно», - отвечал ей Пашка.
«Я знаю, что ты, любя меня и желая мне счастья, сам отказываешься от меня, как безобразный зверь отказывается от своей возлюбленной, считая, что не сможет сделать её счастливой. Но ты ведь любишь меня по-настоящему, именно поэтому отвергаешь. Как хорошо я это теперь понимаю. Ты не учел одного – я тоже люблю тебя и знаю, что смогу избавить тебя от зверя, завладевающего тобой. Ты пишешь, что поздно. Ты думаешь, что окончательно превратился в зверя, и что пути назад нет? Ты боишься даже приближаться ко мне и по телефону не можешь разговаривать, опасаясь, что вместо человеческого голоса, я услышу звериный рык. Но я чувствую, что не все еще потеряно.
Да ты и сам знаешь, ведь ты способен рассуждать как человек, писать слова и фразы – в твоих сообщениях ты тот самый Пашка, светлый и чистый, который и привлек меня. Любовь – огромная сила. Меня теперь ничто не испугает. Ну и пусть ты покрылся шерстью, у тебя выросли когти и клыки, внутри этого зверя, каким ты, возможно, стал, живешь ты настоящий, не сдающийся, и, когда днем зверь спит, я найду тебя и этот ты, светлый, настоящий, увидишь меня, наполнишься силой от моей любви, вдвоем нам будет легче сопротивляться зверю, и мы победим его. Вот увидишь. Скоро, очень скоро я найду тебя. Только прошу, помоги мне, намекни: правильно ли я иду или нет. Ведь ты же всё видишь. Присылай мне хотя бы пустые смс-ки, как знаки, горячо-холодно, не беги от меня. Днем, когда зверь спит, найди в себе силы помочь мне, указать мне дорогу».
Пашка отвечал ей коротко; по тону его сообщений было видно, что он страдает.
«Агата, я люблю тебя. Всё, что ты пишешь – правда. Но всё действительно поздно. Не ищи меня, не найдешь. Зверь всё-таки затронул мой мозг, я не знаю, как сказать тебе, я уже путаюсь, некоторые понятия вашего мира мне недоступны, и многих слов твоих я уже не понимаю. Я не знаю, как помочь тебе».
«Просто пиши мне. Пиши всегда, когда сможешь».
Агата уснула со слезами на глазах, сжимая телефон в руке.
Через несколько дней снова ближе к вечеру Агата и Альмира бегали в парке по асфальтовой дорожке. Все предыдущие дни Агате не давал покоя дом в глубине парка – слишком странным и необычным представлялся этот дом. Агате казалось, что этого дома там не должно быть. Он стоит на отшибе в глубине леса, никто в нем не мог жить, на дом отдыха он не похож, ничего нет вокруг – никаких бетонных дорожек и, судя по всему, никогда не было.
Агата чувствовала внутреннюю необходимость снова увидеть этот дом и, если получится, побывать внутри него. Дом манил её к себе, как некая загадка, не разгадав которую, невозможно продолжать жить. Агата хорошо запомнила то место, где начиналась тропинка, ведущая вглубь леса к дому. Прямо напротив неё на асфальте белой краской была начертана поперечная линия. Агата не планировала именно в этот вечер снова взойти на тропинку, добраться до таинственного дома и, может быть, попытаться войти в него. Мысль эта пришла ей в голову, когда она и Альмира сидели под бугром около фонаря и отдыхали после десятиминутной пробежки.
- Мне нужно снова посмотреть на тот дом, - сказала Агата Альмире.
- Зачем?
- Не знаю. Странный он какой-то. По виду заброшенный. Что там, интересно, могло быть раньше?
- База какая-нибудь. Наверное, лыжная, - ответила Альмира.
- Сколько времени? – спросила Агата.
Альмира посмотрела на свои наручные часы:
- Пол шестого. Часок побегаем и домой? В семь кино по СТС будет.
- Какое?
- Не помню. С Леонардо ди Каприо в главной роли.
- По СТС? По СТС в это время обычно «Моя прекрасная няня» идет. Может, в девять?
- А ты что «Мою прекрасную няню» смотришь? – со смешком спросила Альмира.
- Так, иногда.
Альмира весело засмеялась.
- Че смешного? Нормальный сериал, с юмором.
- Да ничего, я тоже смотрю, - успокоила её Альмира.
По дорожке прошуршал осторожной трусцой пенсионер в синем трикотажном костюме, полосатой шапочке и таких же полосатых гетрах. Возле ног пенсионера степенно бежала рыжая дворняжка с пушистым хвостом и каким-то удивленным выражением на узкой лисьей мордочке.
- Слушай, Альмира, давай еще раз сбегаем к тому дому, мне просто любопытно… За полчаса успеем… не далеко ведь… - не уверенно предложила Агата.
- Ничего себе недалеко. Сколько мы в тот раз бежали? Часа два, наверно, чуть не заблудились.
- Да тебе показалось, - Агата протянула руку к фонарику на лбу Альмиры, легко щелкнула и включила его, потом выключила, потом снова включила и выключила.
- Ну не играй, сломаешь, - отвела её руку Альмира и поправила осветительный агрегат на голове.
- Давай сбегаем? – упрашивала Агата.
- Да не хочу я. Че пристала?
- Неужели тебе не интересно?
- Чё там может быть интересного? Дом, как дом.
- Мне интересно. Ну, Альмирочка, ну сделай одолжение, будь другом, давай сбегаем.
- Беги одна, если хочешь.
- У тебя фонарик есть.
- Ну и что? В той стороне кладбище находится, не знаешь что ли?
Альмире нравилось, когда её упрашивают, но не всякие люди, конечно, а такие, как Агата.
- Ты что боишься? А ты знаешь, что Лео, Снусмумрик, Хоррор, Суламита и еще человек десять с ними каждое полнолуние на кладбище едут?
- Зачем? – расширила глаза Альмира.
- Говорят, что там прелестно. Не знала?
- Вот ненормальные.
- А ты нормальная? – улыбаясь, спросила Агата.
Альмира смутилась. Замолчала, но быстро нашлась и спросила:
- А Суламита кто такая? Первый раз слышу.
- Недавно появилась. Я сама плохо знаю. Она молодая еще, ей лет то ли 16, то ли 17-ть.
- Красивое имя – Суламита.
- Да, Суламифь. И она сама красивая, такая же, как и я в 16 лет.
- Да ладно тебе, старушка.
- Ну что, давай сбегаем к дому. Обещаю, что близко подходить не будем. Посмотрим издалека и всё.
- Не знаю, не тянет меня туда почему-то. Жутко там, - серьезно и доверительно сказала Альмира.
- А вдруг там колдун живет? В гости зайдем, - попыталась пошутить Агата.
В это мгновение у Агаты из кармана мастерки раздалось пищание сотового телефона, которое ей уже мерещилось в последние дни всюду.
Агата расстегнула молнию на кармане, достала телефончик. Пришло смс-сообщение от Пашки:
[Я сам не могу объяснить. Позвони бабушке]
Агата совершенно оторопела от такого сообщения, она даже подумала, что Пашка писал не ей – просто по ошибке отправил на её номер. Но кому он мог писать кроме неё? Чтобы прояснить ситуацию, она написала ему:
[Ты это мне? О какой бабушке ты говоришь?]
Приход сообщения перебил разговор девушек – они так ни на чем и не остановились, встали и, отряхивая сзади штаны от прилипших хвоинок, пошли к асфальтовой дорожке и, выйдя на неё, побежали.
На поперечной белой линии Агата остановилась. Альмира пробежав вперед несколько метров, тоже остановилась и обернулась. Несколько секунд девушки молча смотрели друг на друга, словно бы без слов обмениваясь мыслями.
- Я туда, - Агата подбородком указала в сторону тропинки, уводящей в темную чащу.
- Скажи мне честно, Агата, - немного даже торжественно начала Альмира, - ты хочешь в этот дом, потому что думаешь, что там скрывается Пашка? Или ты точно знаешь, что он там?
Агата ответила не сразу. Спустя несколько мгновений, потребовавшихся для размышления, она сказала:
- Нет. Я не знаю, где он. Но мне надо там побывать. Если я еще раз не увижу этот дом, то всю жизнь он мне потом будет сниться.
- Ну тогда пошли.
Девушки сошли с дороги и ступили на тропинку. Вошли в лес и сразу же погрузились в уже знакомый прозрачный синеватый сумрак. Сумрак вертикально прочерчивался коричневыми стволами сосен. Сначала девушки бежали, потом перешли на шаг. Путь оказался, как и говорила Альмира, не близким. Они уже полчаса шли по тропинке, а цели впереди не показывалось. Они стали подозревать, что в каком-то месте сбились с пути и пошли по другой тропинке. Хотя никаких перекрестков им не попадалось. Тишина была тревожной, обе девушки начинали испытывать какой-то необъяснимый страх. Бояться, в общем-то, было нечего – в любой момент они могли развернуться и бегом за каких-то минут 15-ть, 20-ть добраться до асфальтовой дорожки, а это почти что город, там бегают пенсионеры с собачками, все мирно и безопасно. Девушки скрывали друг от дружки свою тревогу – они думали, что это глупое, истерическое малодушие, но тишина со всех сторон продолжала давить, и шум осторожных шагов лишь подчеркивал её. Чтобы избавиться от тревоги девушки начали разговаривать, но странно – звук их собственных голосов показался им каким-то не таким, как всегда – голос, словно не находя опоры, проваливался в окружающее пространство и исчезал. Смысл беседы постепенно искривлялся, девушкам чудилось, что они разговаривают не о том, о чем хотят, а о чем-то другом – смутном, тревожном и неуловимом.
- Почему ты подумала, что в том доме может прятаться Пашка? – спросила Агата.
Она шла впереди, за ней, носом почти уткнувшись в затылок, Альмира.
- А ты так сама не подумала?
- Нет.
- Но ты ведь хочешь его найти?
- Да.
- У меня тоже было один раз, я сильно влюбилась в одного мальчика, но мы не могли быть вместе.
- Почему? – спросила Агата.
- Он жил в другом городе, да и сейчас живет. Приезжал на летние каникулы. Мы даже не целовались. Но я очень сильно влюбилась, хотя знала, что он уедет. Может быть, именно поэтому и влюбилась, зная, что видеться будем редко. Переписывались, конечно, сначала… но его город очень далеко на севере. Потом всё прошло.
А сначала я всерьез думала, что этот мальчик – моя судьба, что я полюбила его на всю жизнь, и жизни мне без него не будет. Я на самом деле так чувствовала. Сердце ведь не ошибается. А потом всё прошло. Я узнала, что единственной любви на всю жизнь не бывает. Мы влюбляемся в подходящих нам и симпатичных парней, просто потому что надо к кому-то испытывать это чувство. Сидела бы я в тюрьме, где среди мужского контингента - только грубые охранники, я бы обязательно в одного из них до смерти влюбилась. Да мы даже в тех парней при определенных обстоятельствах способны влюбиться, кто при других обстоятельствах показался бы нам полным уродом. Я не хочу сказать, что любви нет, очень даже есть, просто она не то, что многие по юности воображают.
- Ты, значит, выросла? – спросила Агата.
- Ну да, не маленькая уже, - ответила Альмира и спросила, что, видимо, давно уже хотела спросить: - Ты сколько раз влюблялась, так чтобы тебе казалось всерьез?
- Чтобы всерьез? Три раза. И не жалею. Хотя в первый раз, конечно, больно было.
- А Пашка?
- Это другое. Я просто поняла, что только при общении с ним я могу раскрываться до конца – нету областей, каких бы он не понял. Между нами наиболее полное взаимопонимание, и поэтому общение с ним - самое глубокое и полное из всех, какие были и какие будут. Я хочу сказать, что, задавая какой-то вопрос ему, я действительно искренне сама для себя хочу найти на него ответ. Если мы не будем вместе, то да, конечно, я выйду замуж за другого, он мне будет нравиться, будет устраивать меня в быту, в постели и так далее, но самый глубинный центр моей души останется чуждым этому человеку, да и любому другому - я просто не буду даже пытаться открывать его, зная, что могу быть понята только внешне, формально, вероятно даже, мое сокровенное нутро может кого-то отпугнуть. А вот Пашка он соответствует мне внутренней. Он – мой человек до кончиков волос. Но раньше я этого даже не допускала, ведь он – вампир, отверженный, урод.
- А внешне он симпатичный? – спросила Альмира.
- Да. Высокий, стройный, русые волосы, красивые глаза… У него лицо такое, даже не могу описать. Не сказать, чтобы красивое, но… он чем-то напоминает Шона Пенна. Знаешь такого актера?
- А… ну да. В «Повороте не туда» он снимался?
- Да. Вот, Пашка на него похож, молодого. Ты сама его скоро увидишь, я знаю, что найду его.
- И дальше что?
Девушки за разговором незаметно уходили всё дальше и дальше в лес. Небо начинало темнеть, но внутри леса все ещё было прозрачно и далеко видно.
- Дальше… будем жить вместе. На первое время у меня есть кое-какие деньги, снимем квартиру, полуторку какую-нибудь на Северо-западе. На первые три месяца должно хватить.
- Откуда у тебя деньги?
- Скопилось как-то само собой, да я и стипендию не тратила за прошлый курс.
- Думаешь, хватит на квартиру?
- Да, месяца на три хватит, в крайнем случае на два. Потом устроюсь на работу, дизайнером… я уже знаю одну фирму по рекламе, там по конкурсу набирают. Вот портфолио сделаю… Там зарплата нормальная, тысяч двадцать точно, а это нам обоим хватит.
- А учебу бросишь что ли?
- Нет. Буду параллельно учиться и работать. Работа же в принципе по специальности, так что…
- Ну а дальше?
- Дальше закончу институт. В фирме пойду на повышение - стану начальником отдела. Денег будет больше. Возможно, сменим квартиру. Через несколько лет с помощью родителей возьмем ипотечный кредит на десять лет и купим свою… двухкомнатную улучшенной планировки в новом доме.
- А дальше?
- Дальше? Жить будем, поживать, да добра наживать.
- И ты думаешь, Пашка выздоровеет? Ну, то есть станет нормальным?
- Да. Я верю в это. Без меня не станет, а со мной обязательно станет.
Девушки замолчали и вдруг обнаружили, что идут уже очень долго, воздух между деревьями стал темнее, а цели пути так и не видно. Агата вглядывалась вперед в синий сумрак между деревьями; пока они шли, она не переставала чувствовать, что там, куда они идут, что-то есть – умом она отмечала, что это тот самый дом, который они видели несколько дней назад, и тропинка, по какой они идут, та же самая. И вдруг она обнаружила, что больше ничего не чувствует, то есть там, куда они идут, ничего нет, кроме пустоты. По спине её пробежал холодок, она почувствовала озноб, ей захотелось побежать, не важно – вперед или назад – мышцы совсем остыли и требовали новой нагрузки. Как назло Альмира молчала и не просилась повернуться и пойти назад, домой, она упорно шла за спиной, дышала в затылок и молчала.
Не понятно, что именно произошло, какая мысль перегрузила мозг Агаты, что она вдруг отключилась от окружающей реальности и на какой-то ничтожный миг, не закрывая глаз, перестала видеть; в следующий миг, когда она пришла в себя и словно бы заново увидела лес, ей померещилось что-то страшное – впереди между деревьями на тропинке на расстоянии шагов примерно тридцати от них Агата увидела волка. Волк стоял поперек дорожки, повернув голову и желтыми глазами равнодушно глядел на Агату. Умные волчьи глаза и вся его узкая морда, отороченная светлой шерстью возле шеи словно бы отпечаталась в глазах Агаты, так четко она их увидела. В следующий миг зверь исчез. Агата даже не успела испугаться, она даже не остановилась сразу, не поняв, что это было – мгновенная галлюцинация или же, действительно, волк выбежал на тропинку и тут же скрылся в ближайших кустах. Агата остановилась, задержав дыхание, Альмира ткнулась ей в спину.
Больше всего поразило Агату не само наличие волка на небольшом расстоянии от них, а его умные, похожие на человеческие, чего-то ждущие глаза, которые Агате увиделись ясно, четко и крупно, как будто бы их на две доли секунды приблизили к ней и потом вновь отдалили, как это делает камера в кино - так сфокусировалось зрение.
Агата стояла и думала – не обмануло ли её зрение: если это был настоящий волк, то что-то в нем настораживало, какая-то неестественность – почему он сразу исчез? Испугался? И почему он так смотрел на Агату? – в самые её глаза равнодушно, но с каким-то пониманием и ожиданием. Наконец до Агаты дошло, что волк может быть опасен, что он заражен бешенством, раз забежал в парк, примыкающий к городу. Девушку охватил страх.
- Ты чего? – страх передался и Альмире.
- Ты сейчас что-нибудь видела там впереди?
- Где?
- На тропинке. Видишь, где кусты…
- Нет… А что там? – в голосе Альмиры послышались жалобные нотки.
- Да так, ничего. Показалось, наверное, - Агате хотелось успокоить не столько подругу, сколько саму себя.
Еще раз вглядевшись в кусты, где по её предположению мог скрыться волк, если он был, и не заметив там никакого подозрительного шевеления, Агата сделала шаг вперед, потом еще один и вновь пошла. Она не хотела идти вперед; уже до того, как ей померещился волк, она подумывала развернуться и пойти назад. Ум твердил ей: дальше идти не имеет смысла, но как будто кто-то (возможно, волк взглядом своих желтых глаз) парализовал её волю, и она медленно обреченно все шла и шла туда, где, уже чувствовалось, ничего нет, кроме темного холодного дикого леса. Альмира молча и покорно шла сзади. Ей было тепло за спиной Агаты. Всю ответственность Альмира переложила на свою подругу и сейчас пребывала в уверенности, что Агата знает, что делает.
Красная вязаная шапочка Агаты имела на затылке белый узор в виде стрелки, указывающей на макушку. Альмира не сводила глаз с этой стрелки, которая стала для неё как бы стрелкой компаса. «В голове у Агаты имеется компас, который не даст нам заблудиться в темном лесу», - так ощущала Альмира и чувствовала себя защищенной. Но вдруг Агата повернулась, показала свое лицо, и уверенность Альмиры пошатнулась – на растерянном лице Агаты было написано, что она сама не знает, куда идет. Альмира мгновенно наполнилась страхом, страх передался Агате, в один миг девушки превратились в маленьких девочек, заблудившихся в темном лесу.
- Мне показалось, что я видела волка, - тихо сказала Агата.
- Где? – вздрогнула Альмира.
- Вот, прямо здесь, возле этих кустов. Он стоял на тропинке, а потом убежал в кусты, - голос, как и лицо, Агаты был серьезным до торжественности.
- Агата! Не пугай меня! Откуда здесь волки? – жалобным голоском пролепетала Альмира.
- Не знаю. Может, показалось.
- Ты специально это делаешь? Пугаешь меня… Я пошла обратно, - Альмира сделала шаг назад.
- Ну ладно тебе, трусиха. Говорю же, показалось… Давай уж дойдем до конца, здесь три шага.
Запищал сотовый телефон, Агата вынула его и прочла смс-сообщение:
[Агата, позвони своей бабушке и спроси обо мне]
Сообщение было от Пашки.
- Кто это? – спросила Альмира, кивая на телефон.
- Пашка. Хочет, чтоб я бабушке позвонила… - задумчиво ответила Агата.
- Ну, так позвони, - плачущим голосом сказала Альмира.
- Дойдем до дома, там и позвоню.
Сообщение с упоминанием бабушки Агаты странным образом укрепило девушек, они вмиг повзрослели, в глазах Агаты замерцал цинизм, свойственный взрослым, а в глазах Альмиры скептицизм. Агата ясно увидела бессмысленность этой прогулки к заброшенному дому; она решила пройти еще немного, пересечь лощинку, подняться на пригорок, а там, если ничего не покажется, повернуть назад и бегом добраться до асфальтовой дорожки, а потом до троллейбусной остановки, затем затащить Альмиру к себе в гости и долго, закрывшись на кухне, пить чай с ней, есть яблочное варенье, печенье и разговаривать на какие-нибудь интересные женские темы.
В то же время она размышляла: «Почему Пашка написал о бабушке?»
Какое ко всему этому отношение имеет бабушка?
«Зачем я должна позвонить бабушке? - думала Агата. – При чем здесь бабушка? И что она знает о Пашке? Пашка уже три года не был в деревне… А, может, он вернулся и пишет мне смс-ки оттуда?»
Девушки взобрались на пригорок, обогнули куст и увидели дом, к которому шли, точнее нечто темное и непонятное впереди за деревьями, но теперь они точно знали, что это дом. Агата не стала останавливаться и пошла прямо к дому. В сумерках его поблекшие известковые стены отливали платиной.
- Ты куда? Я не пойду туда, - Альмира остановилась.
- Стой тогда здесь, жди меня, - не оборачиваясь и продолжая спускаться к дому, бросила Агата.
- Здесь? Нет, - оставаться одной Альмире не захотелось, и она побежала за Агатой.
Перед домом они остановились. Длинный низкий дом имел четыре заколоченных досками окна - по два симметрично с каждой стороны входной двери с низким в две ступени крылечком под навесом. Высокая шиферная крыша крутым скатом уходила ввысь. Дом был целым, не ветхим, наружно, по крайней мере, следов разрушения не имелось. Рядом с домом было как будто светлее, чем везде – еще светлое голубое небо открывалось над его крышей.
- У тебя сотовик с собой? – спросила Агата. Она собиралась позвонить бабушке, но на её счету осталось мало денег, и она не хотела их все тратить.
- Нет. А зачем?
Агата уже набирала номер бабушки – за две минуты разговора она надеялась выяснить, зачем Пашка просил позвонить ей. Альмира, переминаясь с ноги на ногу, разглядывала заколоченные окна дома. Руки, чтобы не зябли, она утопила в рукавах мастерки.
- Алё, бабуля, привет, - радостно и громко проговорила Агата в трубку.
- Наташа? Здравствуй, Наташенька. Из города звонишь? Что случилось?
Бабушка звала Агату её настоящим именем – Наташа. Очень была рада её звонку и очень удивлена – Агата звонила ей редко и только в особенных случаях. Последний раз вроде бы она звонила 9-го мая, чтоб поздравить стариков с праздником. Мама Агаты звонила им, то есть своим отцу и матери несравненно чаще по городскому телефону, да и лично навещала часто.
- Да ничего, бабуля, не волнуйся. Всё хорошо.
- Как здоровье? Учеба? Почему не приезжаешь? Мама твоя говорит, всё занята, занята. Когда приедешь?
- Не знаю. Учебы правда много. Диплом получу – приеду. Как вы сами? Как дед? Болеет?
- Да, со спиной все мучается, поясницей, летом-то полегче, а как осень так… На тебя обижается, что не звонишь, не приезжаешь… У меня всё слава богу, работаю пока… Корову не стали держать с прошлого года, так кур развожу, гусей. Корма беру в совхозе по льготе. Боятся у нас тут гриппа птичьего. Я думаю, чего раньше времени-то бояться? как ближе станет, так заколем… к весне, наверно… а то эти перелетные птицы…
- Ладно, бабуля, я потом еще позвоню. Я хотела спросить… что там о Пашке говорят? Может, приезжал?
- Каком Пашке?
- Ну, Пашке… Кузнецове, Пашке-вампире, с которым я дружила еще в последнее лето, как у вас была.
Агата сосредоточила слух, глаза её были устремлены на Альмиру, но не видели её.
- Пашка-то? Так… это, Наташа, ты не знаешь что ли? Мама не говорила тебе?
- Что?
- Умер Пашка-то. Четыре уж месяца как... Да… В начале июня, дай бог памяти, пятого, по-моему, числа, как привезли, так и похоронили.
- Как умер? – Агата не поверила своим ушам.
- Так вот. В городе его нашли, в подвале каком-то, бомжевал, говорят, уже мертвого. Увезли в морг. Документы у него, паспорт, при себе были… По документам нашли и сообщили сюда родителям. Я думала, ты знаешь.
- Умер? Пашка-вампир? Ты не путаешь? Пашка, с которым я приходила… он ведь только что…
- Да, да, умер. От голода ли, или болел, ничего неизвестно. Я и сама на похоронах была, 5-го июня и похоронили. Не знаю, зачем он в город-то поехал. Как уехал, ни слуху, ни духу о нем… Мать его ничего не говорит, говорила только, что в город подался… А тут – умер… Потом уже все говорили, мол, знали, что он жить не будет… Жалко мальчика, хороший он был, добрый, я-то знала. Вот и ты дружила с им.
- А телефона сотового у него не было с собой, когда его нашли? Не знаешь?
- Какого телефона… у него и обуви-то не было, так и нашли полуголым, грязным, обросшим. В кармане брюк только паспорт. Но я точно не знаю. Да если и был, то стащыли, наверно, в морге или раньше.
- Бабуля, а когда хоронили, ты его видела? Это точно он?
- Да. Синий весь, худой… Изменился, конечно, но как не узнать – Пашка-вампир. Поплакали мы там, на кладбище, и зарыли его. Без отпевания. И крест поставили. Жалко, конечно, такой молодой… Мог бы жить спокойно в деревне. Но…
- Бабуля, а может телефон был, и у родителей его остался? Ты можешь узнать у них? Это очень важно.
- Срочно, что ли? У них телефона-то нету своего, но я щас могу зайти к ним, как раз к Елисеевым собралась, так зайду по пути, спрошу… Но это, конечно, вряд ли, что у него телефон сотовый мог быть… У него и обуви-то не было.
- Узнай бабуля, очень прошу и позвони мне сразу же. Я буду ждать.
- Ладно, Наташенька, зайду, если дома они.
- Всё, жду.
Агата остолбенела. Не шевелясь, она смотрела на фонарь у Альмиры на голове. Известие о том, что Пашка уже почти как четыре месяца назад умер, поразило её. Разные предположения метались у неё в голове, все они были связаны с единственным вопросом: кто писал ей смс-сообщения всё это время с Пашкиного телефона?
Необходимо было дождаться, когда бабушка дойдет до Кузнецовых и позвонит ей, а пока Агата не могла дать свободы своим мыслям. Она понимала, что известие о смерти Пашки, которого она полюбила за последние дни всем сердцем или же поняла, что всегда любила его, должно было бы стать для неё ударом, горем, внезапным и тяжелым. Она знала, что позже испытает чувство утраты, но сейчас она очутилась в каком-то ступоре – все мысли её бежали ровно и хорошо, голова оставалась ясной и холодной, ум всё понимал и анализировал, а душа и как будто бы даже и тело окутались глухой мягкой толстой ватой.
- Что пойдем домой? – словно издалека послышался голос Альмиры – она краем уха слышала разговор Агаты с бабушкой, поняла, что речь шла о Пашке и о том, что кто-то умер, но сообразить, что умер именно Пашка, она не могла, поскольку он вот только что минут десять назад прислал Агате смс-сообщение.
- Кто там умер? – спросила Альмира.
- Пашка, - автоматически и равнодушно ответила Агата. По глазам её было видно, что она погружена в себя, в свои мысли.
- Пашка? – Альмира округлила глаза.
Агата молча, в этот момент она напоминала сомнамбулу, направилась к крыльцу дома. Она шла медленно, словно бы отмеряя шаги, в руке она сжимала сотовый телефон.
- Агата! – воскликнула Альмира, пораженная внезапной переменой, приключившейся с подругой. Та на мгновение остановилась, сделала еще два шага и повернулась лицом к Альмире.
- Что случилось? – спросила Альмира.
- Ничего. Сейчас бабушка позвонит, и всё станет ясно, - так же безучастно ответила Агата.
- Ты сказала, что Пашка умер? Или мне послышалось? – с истерическим смешком спросила Альмира.
- Да, Пашка. Он умер еще в начале июня.
- А кто тогда… - Альмира прервала фразу, не отводя глаз от Агаты. В глазах её нарастала паника. Вдруг всё вокруг показалось ей страшным и холодным: синевато-серый лес, странный белесый дом с заколоченными окнами, пустое холодное неподвижное пространство, в котором по какой-то чудовищной ошибке она очутилась, и даже Агата в этот миг показалась ей холодной и чужой. Альмира подняла руку и включила фонарь у себя на голове – расплывчатое желтоватое пятно света упало на бледное лицо Агаты.
- Я не знаю кто, - тихо, но отчетливо сказала Агата.
Прошло еще минут пять, девушки стояли и молча смотрели то на дом, то друг на дружку.
Телефон в руке Агаты запиликал. Звонила бабушка.
- Наташа! Зашла я к Кузнецовым, щас звоню от них. Мама Пашкина говорит, что да, был телефон, удивительно, что не пропал. Не стали они оставлять его, положили в гроб Пашке и закопали. Ты слышишь меня? Телефон закопали вместе с ним. Это всё, что у него нашли. Телефон-то простенький, мама его говорит, старый уже, весь поцарапанный. Ну и зачем его? Кому оставлять? Так и зарыли.
- Да, бабуля, я поняла. А спроси еще… Нет не надо. Спасибо, бабуля, я позже позвоню.
Агате всё стало ясно. Но ум не принимал такого поворота событий. У девушки как-то мгновенно разболелась голова, в висках задавило, она не могла дальше думать, не могла понять, что ей делать.
- Что? – Альмира вопросительно глядела на неё. Фонарь на её голове светился, как лампа на столе следователя.
- Я зайду туда, - Агата шагнула к крылечку дома.
«Не ходи!» - хотела воскликнуть Альмира, но вместо этого сама пошла вслед за ней.
Доски крыльца заскрипели. Дверь из ДСП, покрашенная когда-то голубой краской, не была заперта. Агата потянула за простую пластмассовую ручку, над которой имелся кружок врезного замка, дверь с трудом подалась и отворилась. Внутри дома было пыльно и пусто, настолько пусто, что это казалось неестественным. На полу лежал слой пыли – девушки, оставляя на нем следы, прошли в правую половину дома, отделенную перегородкой от абсолютно ей идентичной левой. Обе половины были пусты, на каждую приходилось по два окна, заколоченных досками. В широкие щели меж досок пробивался блеклый свет, так что в доме все было прекрасно видно, каждый угол и голые стены с серыми обоями. С одной стены свисал крупный отодранный треугольный лоскут обоев. С фанерного потолка свисал голый провод под лампочку. Альмира, вертя головой, освещала каждый угол своим фонариком, хотя и без него всё хорошо было видно.
Так девушки молча стояли в центре пустой комнаты и озирали голые стены. Внутри дом оказался таким же голым, одиноким и странным, как и снаружи. Пустота его удручала – что угодно Агата надеялась обнаружить в нем, но только не эту абсолютную пустоту. Казалось, что этот дом никогда не мог быть жилым, и никогда никто в него не заходил. Мертвящий, застоялый воздух наполнял комнату, и создавалось ощущение, что ты находишься не в заброшенном доме, а в пустом старом контейнере, в каком некогда перевозили холодные непищевые грузы, например кипы картона.
Агата стояла, опустив глаза – ей не хотелось больше разглядывать голые стены. К тупой головной боли теперь прибавилась пустота в груди. Она чувствовала, как сквозь неё проходит холод, но не мерзла; она ощущала себя вещью из мертвой материи. «Разве неодушевленные предметы могут мыслить, чувствовать, говорить, принимать решения?» - спрашивала она себя и отвечала: «Нет, не могут». И поэтому продолжала стоять, молча, не двигаясь, ничего больше не желая, в центре пустой комнаты.
Рядом с ней стояла Альмира. Она мелко дрожала, непонятно от чего больше – от холода или от страха. Близость Агаты её больше не успокаивала и, мало того, она начинала подозревать, что Агата, чего-то не договаривая, заманила её в глубину леса в заброшенный дом и продолжает вести свою непонятную игру. Да, Альмира начинала думать, что по своей глупости и доверчивости попала в какую-то странную дурацкую игру, правил которой не знает, и поэтому ею распоряжаются, как пешкой, как вещью.
Чтобы не испытывать ослабляющего страха, Альмира стала вытеснять его злостью. В ближайшем пространстве не было никого, кроме Агаты, поэтому, естественно, злость Альмиры направилась на неё. В этом доме необходимо было испытывать сильные человеческие чувства, чтобы не окоченеть душевно, растеряв всё живое тепло. Альмира не осознавала этого, она боролась инстинктивно, злость росла в ней, бурлила, в некоторые моменты перерастала в настоящую ненависть – и Альмира продолжала жить – мертвящая атмосфера этого дома обступала её, но не могла проникнуть внутрь. Внутри Альмира в отличие от Агаты оставалась теплой и даже горячей. На лбу её светился фонарик.
Агата же как будто засыпала. Боль в её голове то начинала пульсировать, то затихала, заполняя равномерно все пространство черепной коробки. Она смотрела на белые носы своих кроссовок, на кончики мягкой загибающейся подошвы и продолжала цепенеть. Кожа, из которой были сшиты кроссовки, когда-то была живой, чувствующей, а теперь она просто предмет, облегающий ступни Агаты, которые тоже желают стать мертвым предметом. В голове Агаты крутилась холодная, искусственно составленная фраза: «Пашка мертв». Буквы, из которых была составлена фраза, сами по себе ничего не обозначали – это были просто бессмысленные знаки.
Постепенно и сама фраза «Пашка мертв» становилась бессмысленной. Факт, что Пашка мертв, нужно было прочувствовать всем существом, и Агата замирала, отдавая остатки теплоты; в этот момент, сама того не осознавая, она желала стать Пашкой, мертвым Пашкой, и почувствовать, как это быть мертвым. Но почувствовать это, понятное дело, невозможно. Пашка овладел сердцем Агаты уже будучи мертвым, Агата испытала сильнейшую любовь к мертвецу – пока он был жив, она ничего такого не испытывала и надо было Пашке умереть, чтобы найти те слова, которые заставили бы Агату полюбить его.
Факт, что мертвый человек может из могилы писать ей смс-сообщения, общаться с ней, не укладывался в её голове; позже она, возможно, начнет думать, предполагать какое-то хитроумное мошенничество, проверять, съездит на могилу Пашки, чтобы самолично убедиться в том, что он похоронен, обратиться в специальную службу, чтобы нашли источник приходящих к ней сообщений, то есть телефон, – всё это попытки бедного разума спастись от вторжения события, нарушающего его власть, – разум останется в самом себе, как-нибудь объяснив это событие, отослав его в область аномального совпадения, попросту отмахнется от него. А сейчас, находясь в пустом доме, Агата сделала первый шаг к истине, шаг навстречу страху. Прежнее мышление, прежний разум больше не устраивали её, они не могли дать ответа на факт «Пашка мертв», Агата приступила к освоению нового способа мышления. В этом новом мышлении мёртвые люди могли мыслить и писать смс-сообщения живым.
Её подруга, Альмира, исходящая потоками злобы по направлению к ней, не могла ей поверить и потому стала эмоционально отделяться от неё. Агата осталась в одиночестве. Никто, ни один человек в мире не мог ей поверить. Одиночество её предстало во всей своей полноте – Агата почувствовала себя одной во всей Вселенной. Она сразу отдалась холоду Вселенной, понимая, что живое тепло ей сохранить все равно не удастся – надо переходить к какой-то новой форме существования, где можно быть живым, будучи мертвым. Не об этой ли новой космической концепции писал Пашка?
Альмира в свою очередь почувствовала отдаление Агаты, злость уже действовала; злостью она хотела удержать свою подругу рядом с собой, но не удавалось. Все это девушки только чувствовали; они никогда не смогли бы описать словами, что с ними происходило в пустом холодном заброшенном доме.
Приглушенно, будто издалека послышался звонок мобильника в руке Агаты. На экранчике высветились имя - Пашка. Агата тупо глядела на пиликающий телефон. Этот звонок сорвал в ней бурю чувств, главным из которых было чувство страха. Это был страх перед неизвестностью, перед могильными глубинами, перед всем мертвым, гниющим, распадающимся и холодным, влекущим её к себе, но в то же время страх перед бесконечной пустотой космоса.
- Он звонит, - дрогнувшим голосом сказала Агата.
Альмира услышав эти слова, затрусила. Её страх мало чем отличался от страха, вызываемого фильмами ужасов про ходячих мертвецов, но, оставаясь тем же качественно, он раза в три был сильнее. Ноги сами понесли её из дома. В этот момент Агата нажатием кнопки приняла вызов и в каком-то трансе ужаса поднесла телефончик к уху.
- Пашка, это ты? – сиплым от страха голосом спросила Агата.
В ответ раздался звук, который никогда не услышишь в мире живых: какой-то распадающийся скрежет, хрип, обрывающийся шелест - никогда в жизни Агата не слышала подобного звука. Она поняла, что так звучать может только мертвая плоть – разлагающиеся голосовые связки – Пашка что-то пытался ей сказать, но говорить уже было практически нечем.
Агата, на ходу прекратив вызов, бросилась вдогонку за Альмирой.
На крыльце она споткнулась и упала. Телефон выпал из её рук и покатился. Пока она вставала и подбирала телефон, Альмира удалилась от неё на порядочное расстояние и скрылась за деревьями. Свет от её головного фонарика метался между соснами и быстро удалялся вглубь леса. Агата бежала за ним, но не поспевала. Сначала силуэт Альмиры был виден впереди, потом исчез, остался только желтый свет фонарика, скачущий и мелькающий. Агата хотела крикнуть: «Стой, Альмира, остановись!», но не могла – что-то случилось с голосовыми связками – носоглотка её как будто онемела.
Альмира бежала наугад, не по тропинке, кусты смыкались на её пути, но она как вспугнутая лань скакала прямо через них. Неровности ландшафта заставляли мечущееся пятно то исчезать, то появляться; иногда сверкал яркий край самого фонаря и снова потухал.
Агате не оставалось ничего другого, кроме как бежать за этим мечущимся светом, иногда вспыхивающим ярким проблеском у края. «Главное – не упасть, главное – не упасть», - твердила про себя Агата.
Так они бежали минут пять или десять. Сумерки уже сгустились настолько, что если бы не фонарик на голове у Альмиры – теперь он стал просто пятном света – Агата потеряла бы из виду свою подругу и не знала, куда ей бежать. Теперь она боялась только одного: того, чтобы свет впереди – иногда он казался всполохами какого-то волшебного эльфийского огня – не исчез.
Странно, как Агата ни старалась, ей не удавалось хоть сколько-нибудь приблизиться к огню и даже, кажется, она отставала – пятно света становилось всё меньше и меньше, пока, наконец, не превратилось в желтый, часто пропадающий огонек. Вокруг было темно, но не настолько, чтоб не видеть коричневых стволов деревьев. Ветки хлестали Агату по лицу, что-то цеплялось за ноги, она, стараясь не сбавлять темпа, все бежала и бежала, устремив глаза на преследуемый огонек. Никогда бы Агата не подумала, что её подружка Альмира может так быстро бегать, и не по ровной дорожке, а в лесу, где полно всяческих препятствий. То, что Агата так безнадежно отставала, объяснялось наличием у Альмиры фонарика на голове, которым она освещала себе путь – Альмире было легче бежать. Прошло еще небольшое количество времени - Агате же казалось, что они бегут уже как минимум час - и огонек исчез. Это должно было рано или поздно случиться. Агата пробежала по инерции еще некоторое расстояние, продолжая с надеждой смотреть в темноту, туда, где раньше кружился и скакал желтый огонек – ничего не было, огонек больше не появлялся.
- Альмира-а! – прокричала Агата, и крик получился до обидного слабым, как последний вздох умирающего.
Агата закусила губу и перешла на шаг. Теперь она шла практически в полной темноте. Ступать приходилось осторожно, сосновые шишки давили на подошвы кроссовок и хрустели. Сердце гулко колотилось в груди, лоб под шапочкой вспотел. Струи хвойной прохлады вкрадчиво вползали ей подмышки и нежно обнимали.
Пробежка разогнала внутреннюю оцепенелость, Агата снова почувствовала себя живой, ощутила, как ей хочется жить. То, что она осталась в лесу одна в темноте и не знает, куда идти, её не пугало. Почему-то Агата была уверена, что если будет идти не останавливаясь, то неизбежно раньше или позже выйдет к людям, к светящемуся электрическими огнями городу. И еще она думала, что, как только выйдет в город, не пойдет сразу домой, а зайдет в уютное ночное кафе и закажет себе кофе, блинчиков и мороженого. При себе у неё имелось немного денег – четыреста рублей лежали во внутреннем кармане, застегнутые молнией.
Она шла уже полчаса, не слишком заботясь о направлении, в котором двигается. Голову её переполняли мысли о Пашке. Пашка стремительно уходил в прошлое – для Агаты он становился бесспорно мертвым. В начале июня его похоронили, и это ставило все на свои места. Агата была жива, и связать свою судьбу с мертвецом не могла, этому противилась вся её сущность. Тот Пашка, который писал ей последние четыре месяца, стремительно превращался в тень, просто в слова; и даже, если он способен был выходить каким-то образом из могилы, для Агаты он уже не был Пашкой, вообще не был человеком – она слышала его голос – ужасный скрежет, и это был голос кого угодно, но только не живого существа.
Пусть запоздало, но пришла пора прощаться с Пашкой, со своей несчастной любовью, несбыточность которой была очевидна с самого начала. Незаметно по щекам её побежали слезы.
Агата обогнула куст, зацепившись рукавом за ветки, которые, отцепившись, мягко хлестнули, ступила на небольшую ровную полянку; ей померещилось, что впереди за деревьями блеснул какой-то свет. Она на секунду остановилась, прикоснувшись к шершавому стволу сосны – пальчики нащупали гладкие капли застывшей смолы.
Где-то в этом месте Агата почувствовала, что перешла в какой-то другой мир, либо в новое свое состояние. Точнее, прежний мир не исчез, он только уменьшился и сделался гораздо проще - так ребенок, вырастая и оглядывая двор своих детских игр, видит, что тот стал мелким и простым, тогда как раньше казался огромным, наполненным множеством неисследованных вещей и опасных явлений. Агата выросла из своего прежнего мира, это произошло скачком именно здесь и сейчас, где-то рядом с сосной, к которой она прикоснулась. Она прошла через портал. Множество вещей, которые еще вчера казались ей важными, опростились и потеряли прежнее значение. Зато она увидела новые границы и берега, какой-то новый в синих тонах огромный мир открылся её взору.
Пространственно он простирался ввысь, вширь и вглубь, а темпорально на многие века назад. Странное чувство охватило Агату: ей показалось, что она живет уже очень давно, 19 век был вот только недавно в прошлом месяце, а средние века – это её последняя еще незажившая трагическая любовь. Вчерашние свои мысли и чувства показались Агате мелкими и суетливыми – не о том она тревожилась, о чем надо, не того искала и не туда смотрела.
Минут через десять Агата вышла к играющему иллюминацией парку аттракционов: в полной тишине покачивались качели; расцвеченные лампочками карусели застыли неподвижно, на площадке автодрома без всякого порядка замерли разноцветные автомобильчики, светилась желтым светом ниша пневматического тира, в глубине неё замерли алые воздушные шары и жестяные фигурки. В кафе под навесом пустовали пластиковые столики, стульев рядом с ними не было – они были сложены один в другой и отодвинуты к прилавку. Сбоку от кафе вне навеса полыхал оранжевый огонь в шашлычном мангале на высоких ножках.
Агата шла по плиткам дорожки в ощущении, что попала в завороженное царство. Все огни светятся, всё готово к принятию отдыхающих, но не видно ни одного человека, ни одного движения. Только качели медленно покачиваются, и огонь в мангале полыхает. Тут и там стояли отдельные сосны, стволы которых были квадратно обложены плиткой. Агата прошла еще немного, вдруг остановилась, подняла голову и увидала встающее за деревьями огромное, неподвижное, светящееся разноцветными лампочками на фоне звездного неба чёртово колесо.
Здесь на этой развлекательной площадке Агата бывала раньше неоднократно, но сейчас ей казалось, что это какое-то другое место, сказочное, никогда ранее не виданное.
Домой пришла Агата около часу ночи, на цыпочках пробралась на кухню, поставила чайник. Мама еще не спала, пришла на кухню и долго вполголоса выпытывала, где и почему Агата задержалась и почему не отвечала по мобильнику. Альмира, по сведениям мамы, вернулась домой гораздо раньше. Агата проверила свой телефон и обнаружила четыре не принятых звонка: один от Альмиры и три от мамы. Блуждая в лесу, она даже не слышала, что ей звонят.
XVI
- И ты не звонила ему больше? – спросила Лариса, внимательно глядя в лицо Агаты.
- Нет. Последний вопрос, который я ему задала по смс: где и как он подзаряжает свой мобильник, – ответила Агата, поглаживая пальчиком изогнутую ручку своей медной гравированной кружки.
Леонардо ухмыльнулся. Это была, наверно, уже десятая недоверчивая ухмылка за всё время, пока Агата рассказывала свою историю.
Я прикурил от свечи сигарету.
- Он ответил, что уже давно не подзаряжал его, и что необходимость в подзарядке отпала. Аккумулятор давно сел, но мобильник продолжает работать.
- Да-а… мертвый человек посылает смс-ки с неработающего мобильника, - прокомментировал Леонардо.
- И что же? Он до сих пор пишет? – спросила Лариса. В интонации её, выражении лица не наблюдалось ни тени недоверия. Лариса ни на секунду не усомнилась в правдивости всего услышанного от Агаты, она ни разу не задала себе вопроса: а не вранье ли всё, что она слышит?
Интересовало ее, казалось, что-то другое, какой-то второй смысл, скрывающийся за сцеплением фактов недавнего прошлого своей подруги – её волновало продолжение истории, то, которое озвучить практически невозможно. Можно сказать, Лариса ждала эпилога, подводящего итоги и дающего оценку всей истории с точки зрения настоящего.
- Да. До сих пор пишет. Но всё реже и реже. С того вечера, когда я узнала, что он мёртв, я перестала ему отвечать, отвечать совсем – спросила только последний раз, где он телефон подзаряжает и всё. Мне, конечно, трудно было молчать – он мне писал такие иногда волшебные строки, но как только я представляла, что он больше четырех месяцев уже как похоронен, у меня возникало желание выбросить свой мобильник к чертовой матери. Он многое мне тогда написал, пугал даже, намекал, что в любой момент может прийти ко мне и овладеть мной навсегда; я ведь его сакральная невеста. Он намекал, что сделает меня таким же существом, как он сам, то есть вампиром. Я как будто отделилась от него, для меня несомненно, что он никогда не сможет прийти ко мне, поскольку миры, в которых мы оказались – он в том мире, потустороннем, сумеречном, а я – в этом мире, всё еще здесь, никак не могут пересечься. Я так чувствовала. И чувствую. Он и все воспоминания о нем как будто бы оказались в аквариуме или в телевизоре, где единственно способны существовать. И всё, что меня связывает с ним, так это истончающийся ручеек смс-сообщений от него. Видя, что я не отвечаю, он писал всё реже и реже. А потом у него кончился баланс. Он просто прекратил писать. День не пишет, второй… До этого две или три смс-ки в день он мне обязательно присылал, а тут – молчок, тишина. И мне сделалось неуютно… от этого молчания.
Я даже не испугалась, нет, здесь другое, я как будто стала терять контроль над ним. Через некоторое время я подумала, что у него, возможно, кончился баланс, со сдутым аккумулятором он еще может писать, а вот бесплатно пользоваться услугами сотовой связи операторы не позволят никому, даже мертвецу, пусть он хоть трижды вампир. И я пошла в салон и положила на его телефон 100 рублей. И он снова стал мне писать. Сначала часто, обнадежившись чем-то, а потом реже и реже, видимо, решил экономить средства. Вот, – Агата сделал глоток остывшего грога из кружки.
- А ты на могилу его ездила? – спросила Лариса.
Леонардо как-то странно посмотрел на неё.
- Да. Через недели три поехала в деревню к бабушке. Сходила на кладбище и положила на его могилу букет васильков. Как раз выпал первый снег. Могила его простая: холмик, низкая железная оградка и деревянный крест. Всё засыпалось снегом, словно белой крупой. Я положила васильки под крест, красивые, ярко-голубые. Постояла немного и ушла.
- Ничего странного не заметила в могиле? Может, подкоп какой-нибудь? – спрашивала Лариса.
- Щель что ли, через которую Пашка выходит по ночам из могилы на поверхность? Нет. Ничего такого не было, - с улыбкой ответила Агата.
Леонардо рассмеялся.
Лариса внимательно, серьезно посмотрела на него, потом на меня, я сосредоточенно курил, и так, как будто предлагала всем очевидное и необходимое, сказала:
- Надо съездить туда.
- Куда? – спросил Леонардо. Улыбка с его лица мгновенно сползла.
- На могилу к Пашке. Теперь нас четверо: я, Никита, ты и Агата.
- Опять?! – тихо воскликнул Леонардо.
Агата вопросительно глядела на Ларису, Лариса – на меня.
- Я не поеду, - выдавил я.
- А зачем? – что-то уже подозревая, спросила Агата.
- Раскопать твоего Пашку и проткнуть его осиновым колом, как бабу Ингу! Мы теперь – охотники за вампирами! – как-то истерично проговорил Леонардо.
- Что, правда? – Агата повернулась к Ларисе.
Лариса молчала.
- Пашку… не сметь трогать! – строго сказала Агата, оглядывая всех нас троих.
Мы улыбались.
Конец третьей части.
Конец первого тома.
Ситечко для чайника. Том 1. Часть третья
© Copyright: Леонид Левкович, 2013
Свидетельство о публикации №213031601580
Свидетельство о публикации №213031601580
Рецензии