Амурная игра. 2 глава

Начало: http://www.proza.ru/2013/03/15/2013



Шатров оделся и прошёл в детскую комнату, с окном на степь. Налегши на перила деревянной кровати, долго глядел в безмятежное лицо спящей Алёнки. Пригладил волосики на лобастой голове, горестно вздохнул, перекрестил. Беззвучно ступая по дубовому паркету, торопливо вышел, плотно притворив двустворную дверь. Тыльной стороной кисти осушил зеницы и бегло оглядел вторую, окнами на двор, просторную комнату: рабочий ряд и угол комфортного отдыха. Упёртый в потолок поперечный блок книжных полок делил зал на неравные отсеки. Тесно упиханные стояли впритирку и лежали стопами книги, альбомы, брошюры, журналы; избранное и многотомные собрания сочинений, энциклопедии и словари, справочники, большие кляссеры с почтовыми марками и альбомы со значками. Письменный стол с резными тумбами сиял непривычно оголённой столешницей, накрытой толстым плексигласом; пустовало жёсткое кресло, подлокотниками задвинутое под него. Дорогущий, немецкий аккордеон жены фирмы «Вельтмайстер» стоял расчехлён, перламутром корпуса и клавиш блистал на низком современном комоде; зеркальной чернотой отражений играло пианино: «На заре ты её не буди: на заре она сладко так спит…» Висевшие в простенках маски, барельефы, фигуры, вся рукотворная резьба по дереву и капу выставились на отъезжающего мастера. Зазывали прилечь и остаться разлатый диван, мягкие кресла-ленивцы, чёрный ящик музыкального центра с воткнутыми стереонаушниками, первоклассный проигрыватель с мощными колонками и множеством пластинок в глянцевых конвертах аккуратными рядами. Большой экран цветного телевизора мерцал необычайно низко, над ковром ручной работы у плинтуса пола.


В третью комнату, где сплошным приступком по периметру стен лежали в застеклённых стеллажах друзы, кристаллы, выколотки, полировки, уникальные образцы собранных в скитаниях пород и минералов, Шатров заходить не стал. Там стояли камнерезный станок и столярный верстак, с наборами необходимых инструментов. Разделил наличные деньги на четыре неравные суммы и рассовал по нагрудным и брючным карманам. Убедившись в наличии потребных документов, вышел в коридор; присел на низкую лавку на выходе из квартиры. Олюшка в ситцевом платье, обув изящные босоножки, уныло стояла рядом, не сводя с мужа воспалённых проплаканных глаз. Покорно ждала окончания ритуала. Высидев минуту, Шатров решительно поднялся, отрывисто заговорил:


– Лавры ждут или тернии – не прозорливец я. В таланте уверен, признания добьюсь!.. Везде травка-муравка людьми утоптана, куда ни закинь. Дома вдлинь улиц высятся рядами; канализация, отопление, водопровод. Ты зря перебила мне сон. Развезла по подушкам жалостные плачи!..


– Опаздываем, Толюшка, – негромко напомнила смиренная жена. «В семье лад, достаток, славная дочурка подрастает. Сиди возле колыбели, напротив её матери, а он зачем-то куда-то едет!..» Подхватив дорожный багаж, они вышли из квартиры.   


Не верь женским мемуарам и мужским прогнозам. Господь глумится над планами людей. Прошлое усеяно ошибками предвидения. На автобусной остановке Олюшка неутешно разрыдалась. Он привлёк жену за дрогнувшие плечи, поцелуем коснулся солоноватых губ.


– Перестань пусторюмить, ну!.. Проводи меня весело. Головка приподнята, походка свободная, от бедра. Кавуны ягодиц и дыни грудей уносишь домой улыбаясь…


«Блюди себя!..» В створ лязгнувших дверей успел крикнуть, отъезжая: «До зимы новоселье спра-ви-им!..» Глядел в мутное стекло заднего обзора, махал рукой; наволочь хлынувших слез застила ей автобус. Мужчины неоплатно скупы на ответные чувства. Когда близкие женщины рыдали, Шатров неудержимо веселел. Чем громче плач, тем меньше горя. Напрасные слёзы будили в нём деятельную ярость. «На переезд согласилась, в час прощания сникла, ни рю, ни мя! У-уф, несносная плакса!.. Прочь сантименты! Действуй заодно, по морской команде «Поворот все вдруг».


Шатров любил свою домовитую супругу, двадцати пяти лет; чарующая привязанность без смятений и безрассудств. Ценил безропотную заботу и участие, сноровку в домашних делах, а покидал невеликое семейство, досадуя. Женщина способна больно ранить сильного мужчину. Нет такой глупой бабёнки, что не выскажет твёрдое мнение по любому поводу, вспомнилось едкое изречение мудреца. Шатров не был злопамятен, он ничего не умел забывать: похвальное свойство цепкой развитой памяти. Олюшка упрекнула его в остуде к семье, забросил дачу, поцапался с тестем, перестал гулять с дочерью. Всуе высказала наболевшее, значения не придав. Возражая, он горько посетовал: «Представь, задницу отсидел. Болят тазовые кости и седалище чешется. Нет трудолюбца усидчивее меня!..» Заставив умолкнуть, колко царапнула фраза: «что толку!» Два слова, восклицательная интонация, а как будто ударился лбом. Шатров знал цену сказанным словам.


Жизнь закаляла его всяко, не жалея, но ехать так выпало впервые. Знаки судьбы определённо есть, не пренебрегай ими. Безлюдьем, ярусами полок плацкартный вагон напомнил армейскую казарму в отсутствие личного состава. Едва тронулись, пожилая проводница изъяла проездной билет и ушла балясничать к приятельнице в соседний. Лучи закатного солнца пронизали вагон насквозь. Блики ползли с отполированных поручней и ступенек на оголённые полки, скользили по коричневой коже добротного чемодана и чёрному футляру портативной «Эрики», сиротски кинутыми владельцем в проходе. Рельсовая однопутка пролегала в Степногорск ответвлением на пятьдесят тысяч жителей. День был будний, поезд ежедневный, а настроение после прощания упадочное, и мнительный пассажир суеверно подумал о дурном предзнаменовании. Переменяя образ жизни, ты радикально правишь свою биографию. Заглядывая в каждое купе, прошёлся порожним вагоном. В рабочем тамбуре осадил раму окна, глядя на жухлую от зноя степь, полез в карман за сигаретами. По желтоватым пажитям ползли красные «Нивы», каждый комбайн в шлейфе пыли.


Переселение – одно из наиболее стрессовых событий человеческой жизни. Не без тревоги покидал тридцатишестилетний Шатров обжитый город и престижную должность, временно оставлял семью и навсегда горожан, недавно схоронив друга. Предстояло самого себя пересадить в тяжёлую почву, подвизаться с низов, не уповая на связи. Однако, бездействуя и не рискуя, вязнешь в колее торного следа. Лежаки обрастают мхом, стоячие водоёмы скисают в болото. Дальний путь не вдруг пролёг в крупный промышленный и культурный центр. Воедино свелось несколько побудительных причин. На севере области проживали родители и бывшая жена с детьми. Вся родня прописалась на Урале да на Вятке. Всегда манило работать на самоцветах, а выпало разведывать асбест, руды, коренное золото. Олюшка наконец завершит консерваторское образование, пока гармоники «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» не онемели в лакированную мебель. Дьявольское честолюбие исключало дальнейшее прозябание в казахстанском захолустье. Экспериментальный полигон розы ветров и министерства обороны, «пуста», как называют венгры бескрайнюю степь.  Только наперекор всему можно прославить свой род.


Поезд плавно замедлил ход. Кривые низкорослые берёзы доминировали в пейзаже. Едучи попутным шоссе на легковой, когда на велосипеде, Шатров неизменно кипятил здесь котелок чая на берегу блюдцеобразного озерка, наполовину окружённого степным берёзняком. Вошли несколько пассажиров, и локомотив сразу тронулся, оставляя назади «Перелески», колоритный оазис в раздольной степи. Островные колки сгрудившихся берёз и подорожные штабеля стальных рельсов двинулись к хвосту состава. Рельсы лежали крест-накрест слоями, глубоко вмявшись в землю. Шатров резво пересел на боковое место. Впереди показался затопленный карьер, в кольце пёстро-красных глиноземистых отвалов. Он был первооткрывателем этого месторождения, писал проекты и отчёты. Залежь бокситов компактно залегала в карстовых известняках; ковшами экскаваторов вычерпали, всю увезли на переделку в алюминий.


Шатров сходил в туалет, влез на верхнюю полку к открытой фрамуге окна и принялся разглядывать фотографии на вклейках «Переписки Максима Горького». Двухтомник взял пролистать и бросить, невелика потеря. Искусный чтец знает, чем пренебречь. Глашатай октябрьского переворота любил сниматься с людьми именитыми. Вот он молодой и заносчивый рядом с отчуждённо глядящим Львом Толстым. Не та баба опасна, которая держит за яйца, а которая ухватила за душу, наставит приезжего яснополянский матерщинник. Могучий талант русской литературы, планетарного уровня! Настолько знаменитый, что всем уж без разницы, жив он или помер. Записывали всякую мысль, любой вздор за мудрым старцем; некоторые изловчались, не вынимая блокнот и карандаш из кармана.


Вот буревестник со славным певцом Фёдором Шаляпиным, разведёт эмиграция. Вот бравый мушкетер, обронивший шпагу, гостит в Ялте у незамерзающего моря. Идеальный человек, но жаль, что пьянствует, молвит Чехов по отъезду гостя. Вот с тщедушным на вид русским художником-исполином. Начнёт сохнуть натруженная правая рука, Илья Репин выучится писать левой. Зарубежный вояж, с рыжегривым остряком Марком Твеном; приехал в Нью-Йорк клянчить доллары для большевиков. Петроград, второй конгресс Коминтерна; застрельщик социалистического реализма высится за спиной довольного Ильича, стриженный наголо; мода на лысых и усатых: «Если враг не сдаётся, его мочат в сортире и уничтожают!..» Вот, скорчив уморительную гримасу, сидит с наркомом просвещения Луначарским. Тот ещё краснобай: «А затем широкой, вольной, спокойной, стихийно-могучей рекой влилась в натуру внука, влилась изумительной поэтической мощью бабушка Алексея Максимовича, которую мы все любим, как родную, и которая для нас в тысячу раз ценнее всех наших собственных бабушек». Из речи наркома на юбилее буревестника, которого «победоносный пролетариат нашего Союза, поддержанный мировым эхом, официально провозглашает своим любимым писателем».


Вот с другим Толстым, не переводятся. Хваткий, оборотистый граф, охочий пялить девок в бане. «Жён менять надо, батенька. Менять. Чтобы быть писателем, надо три раза жениться». Ноне активна внучка, Танька Толстая из нашей песочницы: кысь, не кысь, брысь!.. Славен в веках Алексей Константинович Толстой: «Средь шумного бала, случайно…» Вот опять Пешков, вылезший в ферзи. Парсуна не возбудила приязни. Пролетарский любимчик Горький мог гулять улицей его имени, бывшей Тверской; явись блажь, мог проживать в городе Горьком, бывший Нижний Новгород. Пачкуны, щелкопёры и строчкогоны, вся продажная пишущая рать, завтра летим к Горькому в Горький на аэроплане «Максим Горький»; велий, вместит всех! Народ устал от горьких переименований, Максиму, чёрт его заласкай, в жилу!.. Переписка выскользнула из ослабших пальцев; Шатров спал, уверенный в правоте начатого перемещения.


Звучный шлепок упавшей книги извлёк его из клейстера вязкого кошмара. Черти лиловые, черти драповые скакали пустым вагоном, висли на поручнях и верхних полках. Вскрыли его дорожный чемодан, вытряхнули вон содержимое и топтали копытами. Максим, чёрт великолепнейший, наседал на него и яро кричал: «Если человек талантлив, так он славен кругом! Если уж не дано, так от-ва-ли!.. Божий дар в себе нелегко обнаружить!..» Фраза понравилась. Шатров записал её на форзаце второго тома. Не однажды он замечал: уснёшь с хорошей книгой в руках, и сны навеет чудные, а есть крайне вредные подсознанию. Поезд стоял, на узловой станции Тобол. Шумно входили, определяясь по местам, неугомонные пассажиры. Обходчики вагонов в броских шафрановых жилетах проверяли стоящий у перрона состав. Молотками на длинных черенках ударяли по мазутным буксам: тук-тюк, пауза, два стука и следующий вагон. Самое интригующее чтиво – это дальняя дорога и неведомые города с незнакомыми людьми.





Продолжение: http://www.proza.ru/2013/03/17/2137