посмертно взявшись за руки

Анатолий Апостолов
               

               
                Посмертно взявшись за руки…
                Быль
      
      Я тебе рассказывал, как умерла моя мама? Как это – нет? Рассказывал!  Ты просто забыл. Вы, нынешние все стали беспамятными – слушаете и не слышите, смотрите и не видите, а все потому, что каждый день думаете о деньгах, в "золотых снах" пребываете.  Плохо это!..
      А мою маму не то, чтобы вдруг схватило и она в одиночестве померла – нет! В ее душе что-то долго-долго назревало, накапливалось, а потом – раз! – и  прорвалось, как первый удар молнии шарахнул в душный день...
      Она как бы сама себе приказала уйти отсюда, не дожидаясь, когда ее туда сами возьмут.. Сегодня –  год, как это случилось. Был точно такой же гадкий, осенний день, тучи брюхом по земле ползли, а в квартире сумеречно и сыро, как в землянке,  – целый  день во всех комнатах свет горел...
      Я еще в постели суставчиками хрустел, а мама уже в магазин сходила, принесла две заморенных отечественных утки, чтобы их в духовке с антоновскими яблоками запечь. Это было ее коренное блюдо. А к нам в этот день должна была дочка с мужем приехать. Наши утки дешевые, но мороки с ними - уйма; сам знаешь, обработаны плохо, их нужно заново ощипывать, пушок на газе обжигать, тщательно обмывать соленой водой, а потом начинку делать, брюхо зашивать...
      А старухе восемьдесят девять годков стукнуло. Раньше этим она вдвоем с женой занималась, а как супруга моя померла, вся кухня на маму свалилась. Но мама до последнего дня ловкой была... Не успел я умыться, побриться, как первая утка уже была готова,  мама за вторую взялась: стала выдергивать пинцетом из тушки черные комли перьев. Видела она плохо, даже в самых сильных очках. Да! Хоть худенькая, как высохшая былинка – душа с телом расставалась, а работала быстро, четко и чисто.
      Тут и я за дело взялся – готовить холодные венгерские закуски, в этом деле  я –  мастак! И так, каждый из нас своим делом занимался, сколько времени прошло – не помню...
      Вдруг, мама, резко, так это, как вскочит, как разжавшаяся пружина, да как бросит необработанную тушу в мойку! И туда же пинцет и нож. Очки сорвала, да как хряснет  их об пол только брызги стеклянные во все стороны разлетелись! На потолок посмотрела, и то ли соседям на верху, то ли самому господу богу, громко-громко крикнула  и ногой притопнула: "Хватит! Надоело!"
      Пошла в свою комнату, легла в постель, не раздеваясь и не сняв обуви,  и больше до самой смерти с нее не  вставала. Отказалась от пищи, только воду и соки пила. Никого не хотела видеть, не хотела ни с кем общаться, лежала отвернувшись к стене. Иногда мне казалось , что ей надоело жить, что она возненавидела весь мир, а вместе с ним и меня, всех родных и близких, за исключением может быть моей дочери , ее  любимой внучки... Только из ее рук она принимала питье, только ее и хотела видеть подле себя. О чем они говорили, что рассказала старуха своей внучке, мне не известно до сих пор, но я догадываюсь...
      На шестой день мама позвала меня. Я вошел к ней, внутренне готовым к этому страшному последнему расставанию. Сколько в нашей жизни было разлук, но после каждой из них наступала радость встреч. Эта же разлука исключала навечно даже слабую надежду на новое свидание. Мама долго и внимательно, как-то пристально посмотрела на меня, словно узнала обо мне что-то  новое и нехорошее, а потом строго, как было в детстве, спросила: «Стас, ты зачем натаскал в наш  двор такую громадную кучу мусора?»   – «Ты о чём, мама?  Какая гора мусора? Да в нашем дворе, чисто, как в больнице! У нас дворники лучшие в районе, нашем дворе утром фантика не найдешь»! – «Ты,  Стас, знаешь, о какой горе Мусора я говорю. Сожги ее немедля! Ты меня слышишь, сожги!».
      Сказала, закрыла глаза, глубоко вздохнула и затихла... Тогда мне казалось, что она бредила перед смертью, а сейчас я так не думаю, и знаю, какой мусор она имела в виду.  Мусор нашего прошлого. От него нам ещё долго придётся страдать, детям нашим и внукам.
      Он на минуту смолк, достал дрожащими руками пачку "Беломора", закурил. Раньше, как я помню, он курил только "Герцоговину флор"... От Москвы-реки потянуло сыростью, запах прелых листьев и прелой коры лип накатил бодрящей волной и на миг перебил ядовитый дым дешевой папиросы.
      –Жизнь мамы   была  сплошным выживанием, вечным ожиданием войны и голода. Ее годы прошли в очередях за дешевыми продуктами, солью и спичками. Наша квартира десятилетиями была добротным филиалом музея Министерства пищевой промышленности СССР - антресоли, встроенные стенные шкафы, туалет ванная, кухня и балкон были  забиты ее запасами - приоткрываешь дверцу, и на голову сыплется манная крупа или сахарный песок. Под ее диван-кроватью в мешочках годами спекались в груды и в камень дешевая карамель мармелад и пряники... на каждом пакете, коробке, банке и мешочке она химическим карандашом писала свою девичью фамилию и дату приобретения каждого продукта.
      Ее запасы отображали историю международных отношений нашей страны: войну в персидском заливе и Афганистане, в Никарагуа и Египте, Карибский кризис, события в Чехословакии и Венгрии. Из магазинов она приходила уже под вечер, измотанная, с еще не остывшей агрессией толпы, с зарядом горячей ненависти к торговцам, к властям и системе вообще.
      Я пытался бороться с ее болезнью, но бесполезно.
     – Мама, угомонись,  прошу тебя,  – неужели   в доме жрать нечего?! Все холодильники, и углы  забиты продуктами – всё   гниет, плесневеет, пропадает»! – « Я, Стас,   не могу жить, как скотина, одним днем! И дело даже не во мне и не в тебе. А в моей кровиночке-внучке, твоей дочке, я не хочу, чтобы она за кусок хлеба и шмат сала шла на панель»! – "Что за чушь ты говоришь, мама? Какая панель, какой голод? Такого уже никогда не будет, такого быть не может." – "Ах, перестань! Ты разве уже забыл голод и трупоедство на Украине в 33-ем? Тогда нас от смерти спас отец, взяв с собой в сытую Москву! Ты должен помнить: тебе тогда было одиннадцать лет!"
      Я, конечно, многое помнил и помню даже то, о чем мама  давно забыла ... Она никогда не любила моего отца, и свое замужество связывала только с безысходными обстоятельствами, в которые ввергла ее гражданская война,  с одиночеством нищетой, голодом.
      Она никогда напрямую не винила отца, что он в тот страшный год воспользовался беспомощностью бедной девушки-сиротки. Нет, в ссорах с ним, она винила прежде всего саму себя, но это самобичевание еще более кололо сердце отца: "Я, как самая последняя вокзальная шлюха, продалась тебе за две воблы, шмат сала и краюху хлеба! И разве возможно было родить нормального ребенка от таких, как ты, и тебе подобных, наследников Каина и Хама, в тифозном голодном году, среди груд трупов и луж крови?" - язвительно выговаривала она ему, а он сидел молча уткнувшись в тарелку, багровел и играл желваками...
      Она была из старинного дворянского рода Буруновых из Оренбургской губернии, а он из бедной еврейской семьи и Гомеля, гимназист-неудачник, которого новая власть сделала большим человеком в Поволжье. Там я и родился  в 1922 году, когда был пик голода, когда красные отряды Наума Беспощадного и Феликса Свирепого прогнали  белых за Волгу...
      Отец любил мать, многое ей прощал, понимал, что она психически больной человек. Она своим дворянством здорово подпортила ему анкету и во многом мешала его партийной карьере, особенно в 30-е годы, во время партийных чисток. Из за нее он был на краю гибели несколько раз. Она была ярой антисоветчицей подстать нынешнему  Солженицину, но надо отдать ей должное - свою ненависть к власти она выражала только дома, на кухне, когда не было гостей, и тем более детей...
      Но бывало болезнь на время оставляла ее и это были времена семейного счастья и покоя. А когда жена родила мне дочку, то старуха всю свою не до конца растраченную любовь и нежность выплеснула на внучку, полностью взяв на себя ее воспитание.
      Она панически боялась, что "крошка-кровиночка" может повторить страшную судьбу бабушки, а поэтому ее попытки обустроить внучке прекрасное будущее были, в основном, нелепы, а иногда трагичны. Но при всем этом, она, отдав, точнее, привив дочке свои лучшие качества, сумела подготовить ее к замужеству на вполне высоком уровне...
      Моей супруге, увы,  таких замечательных воспитательных и образовательно-культурных качеств не было дано. Старуха на столько вошла в роль мамки-воспитательницы, что принялась производить строжайший отбор потенциальных женихов для своей "крошки-кровинушки"! Притом, отбор был настолько жесткий, что реально назревала опасность увидеть нашу дочь старой девой. Однажды я не выдержал и вмешался в этот, на любой взгляд, неестественный, дикий домостроевский отсев.
      И для этого у меня была весьма веская причина: в ту пору за дочкой весьма активно и с серьезными намерениями ухаживал очень приятный из очень приличной семьи потомственных чекистов, сын моего приятеля-полковника КГБ...
      Тайком от старухи я всячески способствовал сближению влюбленных и шел на все хитрости и тонкости, которыми овладел во время своей службы в органах. Дело уже шло к свадьбе, но прозорливая мама вмешалась провела разведку, изобличив и разоблачив мое вмешательство в это молодое щекотливое дело и ... все расстроила!
      Это был самый крупный мой скандал с мамой. Психически больная женщина, притом неизлечимо больная, она все перевернула с ног на голову: "Стас, не пытайся путем династического брака, через семейственность, продлить карьеру. Во-первых, это подло, во-вторых, тебе уже надо, наконец понять, что большего тебе твоя Система уже не может - она выпила из тебя всю кровь! Ты ей больше не нужен! И перестань, ради Бога,  морочить голову нашей девочке сказками о благополучных отпрысках "славных" рыцарей щита и меча. Прошу тебя - живи этой ложью сам, но девочке не ломай судьбу! Не угомонишься - пеняй а себя. Я расскажу о подвигах твоих "мужественных" соратников, как они ночами, вооруженные до зубов шли арестовывать наших соседей, сонных стариков-академиков и профессоров. Расскажу, как выбрасывали на улицу их детей и внуков; как они драпали в 41-ом из Москвы, как они гнали невооруженных ополченцев на верную гибель, как они затыкали мясом рядовых дула немецких орудий! Я ей поименно назову, всех и мертвых и живых, исполнителей и руководителей! Слышишь! Назову всех твоих дружков, особенно тех, чьи сыновья сейчас заделались  бандитами, мошенниками и банкирами!
      Как видишь, мама меня видела насквозь – это ей,  а не мне надо было работать в кадрах Госплана! Особенно она неистовала, когда дочь, по моей тайной наводке, вышла замуж за солидного таможенника. Конечно, между нами говоря, солидное место и звание в Московской таможне моему зятю сделали мои друзья-чекисты, без них ему, бедолаге, пришлось бы зарабатывать звание полковника где-нибудь в Чечне, или Таджикистане... Тут мама  права, действительно действительно классический советский блат, но что ни сделаешь, ради единственной кровиночки. Зато сейчас дочь крепко держится на ногах, открыла свою фирму, бывает за рубежом, видит мир, думает издавать вою газету, а главное, как я считаю, избавилась от вредного влияния безумной старухи, которая явно стремилась сделать внучку старой девой, синим чулком, не способной продлить род.
      Да к тому же, старуха совсем умом повредилась – стала  отдельно питаться от нас. К продуктам из моих госплановских заказов она давно не прикасалась, еще с середины семидесятых... Иногда, хлебая жидкую кашу, ядовито спрашивала  меня,   планирует  ли Госплан отправку продотрядов в Поволжье, на Дон и Кубань, сетовала, что так рано умер наш отец, так и не увидав "коммунистического рая" для особо избранных бездельников и паразитов.
      А нам тогда к праздникам давали  шикарные заказы, такие же, как в доме на набережной! Сплошные деликатесы  черная икра, осетровый балык, крабы, мороженая севрюга, жареные миноги, угорь горячего копчения, парная телятина и даже свежая знаменитая сурская стерлядь и горная форель... Из спиртных напитков по внутренней цене - вина фирмы "Абрау-Дюрсо", выдержанные молдавские, армянские и грузинские коньяки, шампанское медальное из крымских подвалов...
       Ах, что говорить! Помню, на 7 ноября был накрыт богатый стол, были приглашены друзья и коллеги по работе в Венгрии. И вдруг, о ужас, в самый разгар вечеринки, после изысканных холодных закусок, моя безумная мама  вносит в комнату своих запеченных с яблоками уток, тех самых, что по рубль тридцать...
- Угощайтесь, гости дорогие, уточками из нового Маутхаузена!" Позор, скандал!!! С тех пор я на этих дохлых уток смотреть не могу.  А она их жарила и жарила до самой смерти.
      Моего зятя –  таможенника в упор не видела, однако регулярно потчевала утятиной, а когда он с дочкой уходил, спрашивала меня: "Скоро твой Чичиков начнет скупать наши души? Не  скопил он  мертвых на таможне нужную сумму»?
      А я честно говоря, только недавно узнал, что гоголевский Чичиков служил на таможне, где на взятках сколотил нужный для аферы капиталец... Из года в год мама становилась не выносимей. Когда еще был жив отец, он ее удары принимал на себя, а мне часто говорил: "Ты сынок, маме не перечь, не задирайся. Отчасти и мы с тобой виноваты в том, что она такая...
       Так то оно так, но очень тяжело жить со стариками и мало кто из них доживает до преклонных лет в здравом  уме и рассудке. Многие годы я не мог дома нормально и спокойно завтракать и ужинать - мне кусок в горло не лез, когда, открыв дверь на кухню, она спрашивала: "Стас, а Стас, хороша ли колбаска из крови народной с ленинской горчичкой и сталинским перчиком? Кушай на здоровье, сынок - приятного тебе аппетита!"
      И почему-то мою работу в Госплане она считала синекурой, а меня хроническим бездельником. А между тем, моя должность была сучьей, сидел и там, как дворовый пес, на привязи около берлоги своего хозяина.
      Ты думаешь,  легко было готовить "объективки" на новеньких назначенцев?! Черта с два!  Иногда ребята из   КГБ такие материальцы на какого-нибудь Чичикова подбросят, что на голове волосы дыбом встают! Вот и мечешься целый день по кабинету, как Буриданов осел  между двух копен сена! А вдруг этот тип - протеже самого Брежнева, может он его кум, сват, брат и от тещи десятое колесо!?
       И в то ж время не хотелось и шефа подводить, напускать на его глаза розовый туман, ведь сей документ недаром называется "объективкой". От слова "объективность", т.е. непредвзятость...
       Пока напишешь этот чертов документ, семь потов с тебя сойдет. Целый день - сплошной стресс... и если б не буфетчица  Клава с пятого этажа с ее регулярными ста граммами коньяка и шоколадной конфеткой – быть бы нам  всем клиентами клиники Кащенко!
      Зато в те годы я буквально обжирался на частных и сверхобильных приемах посольства соцстран и СЭВ. Ел много, жадно, и что скрывать, неряшливо, сказывалась дурная армейская привычка, пережитая вместе с мамой голодовка на Украине, ну и конечно же, вовсю расшатанная нервная система... Помню, в торгпредстве ФРГ одна смазливая немочка, безрезультатно соблазнявшая меня своими крутыми бедрами, не выдержала и сказала: "Станислав! Что ты все ешь и ешь, хотя бы поговориль со мной, потанцеваль, мне очшень, очшень скушно!"— «Ах, ты думаю, стервь немецкая, тебе, видишь ли, скучно, а я вижу - тебе моя информация нужна! Но не на того она напала, я все-таки, как ни как, а, считай,  почти четыре года проработал под началом Юрия Владимировича Андропова, а это, ой-ой-ой, какая школа... Всем твоим университетам Университет! Не купишь, Гретхен, меня своими крутыми бедрами,   у русских баб они  по круче! Хотя, конечно, в западных  девках что-то    особенное есть…
      Он снова закурил, уже третью по счету папиросу, решив в этот день плюнуть на свое драгоценное здоровье, самодовольно развалился на скамейке, раскованно, по-западному, положил ногу на ногу. Черты лица разгладились, на гладко выбритых щеках заиграл юношеский румянец, исчезла с глаз поволока печали, в них появился стальной отблеск, а в голосе зазвучали властные нотки:
- Что ежишься? Холодно?  Экие вы, молодые, все пошли квелые и изнеженные! А может,  тебе мой рассказ неинтересен,  и тебе скучно? Тогда так и скажи честно, и мы расстанемся –  я в обиде не буду!
  Вам, нынешним, подавай что-нибудь новенькое, скандальное, с гнильцой, какую-нибудь чернуху о Лаврентии Павловиче или об Абакумове... Но всему свой черед!
      Сегодня модно попусту болтать о "злодеях эпохи". Вон сколько развелось сегодня писателей-воспоминателей, такое городят, что и с большого бодуна не выдумаешь, и все как один ссылаются на архивы.
      Как кроты, все роют и роют горы бумаг, а истина от них ой как далека! А между тем уходят современники, вымирает старая гвардия, а самые главные архивы давно сожжены в печах крематория Донского монастыря. Да и сам по себе документ, если это не строгая объективная статистика, ничего еще не значит.
      Его истинную суть может расшифровать только участник событий, например, такой как я, а мне, смею тебе заметить, на большие события всегда везло. Я даже в Венгрии, куда меня за маленький проступок ЦК партии отправил в почетную ссылку, умудрился стать весьма важным и активным свидетелем буржуазного путча. В июне 1953 года я был откомандирован в город Печ, что на юге страны, у отрогов гор Мечек, где в 20 километрах от югославской границы находились урановые и медные рудники, охрану и безопасность которых мне и было поручено осуществлять. По прибытию в Будапешт, как и положено, меня отвезли в советское посольство для представления послу Юрию Владимировичу Андропову, где я впервые познакомился с Яношом кадором. Тогда он был еще председателем венгерского правительства и курировал горно-рудную промышленность... после путча мы с Яношом сдружились еще больше... Я ему понравился с первой встречи, он мне тоже, и я тал часто бывать у него дома, когда по делам службы приезжал в Будапешт и Печа два раза в месяц...Венгрия маленькая страна: от урановых шахт до столицы на машине три часа ходу. Изложу в устной форме все о проделанной работе Юрию Владимировичу, отдам в шифроотдел посольства секретные документы и... к Яношу домой, отдохнуть маленько, расслабиться за токайским вином "асу" или "самородни".
      Их Янош только и пил, а когда разлил вино в бокалы, всегда произносил новый тост. Я запомнил один, самый первый: "дорогой Станислав! Международная дружба складывается и всегда начинается с дружбы двух людей разных наций. Пусть залогом нашей дружбы станет кровь венгерской земли - токайское вино - король вин и вино королей! Вот, как красиво умел говорить Янош!
 А вот  его выступления на партийных формах были скучными и однотипными! Увы, дорогой друг, политика исключает поэзию и романтические порывы души! Четыре года, прожитые в Венгрии, были, в моей жизни, пожалуй, самыми яркими, интересными, это было время моего расцвета и, как это ни странно звучит, моей внутренней свободы!
      Я на долгое время был избавлен от морального пресса больной мамы, которая постоянно стесняла мою самостоятельность, мешала политической карьере, убивая мою энергию и целеустремленность устаревшими принципами, постоянным напоминанием о необходимости какого-то дурацкого покаяния. В этом плане весьма подходит изречение из Библии: "Домашние твои - враги твои!"
      А еще, там, в Венгрии, я был доволен относительной независимостью от обитателей нашего посольства, от душной тотальной взаимной слежки и постоянного подсиживания. И если быть объективным (а я всегда стараюсь им быть) в нашем посольстве, кроме Андропова и его пресс-атташе Крючкова, мало было симпатичных людей...
      Что лыбишься? Не веришь? Ах, ты спрашиваешь, ни этот ли самый Крючков? Да, он самый! Да, шеф КГБ и один из руководителей ГКЧП, узник Лефортово! Ну, и что? Жизнь не такие фортели с нами выбрасывает. И уж поверь мне, я мамой родной клянусь, Крючков - порядочный человек, коммунист твердых принципов, верный ученик и соратник Юрия Владимировича!
      Ну, да ладно, опять я свою "объективку" сочиняю! Так вот, о городе Пече... мне нравилось жить в этом тихом старинном городке. Он был основан римлянами две тысячи лет назад, а 1009 году первый король Венгрии иштван для упрочения своей власти принял христианство, основал в Пече епископат и построил на останках римской базилики кафедральный собор, а в 14 веке, когда наши предки еще под татарскими задницами сидели, был основан университет. Хороший такой тихий культурный городок, аккуратненький, чистенький, маленький, со своим местным театром с известной всему миру балетной труппой! А что стоят фарфоровая и табачная фабрики!
      Жил я в самом центре, между Собором и Мечетью, напротив дворца князей Ракоци, который вызывал и до сих пор вызывает много разных волнительных воспоминаний. Жил я по тем временам роскошно, но как мне объяснили, этот царский быт должен быть немного конпенсировать мою страшную тяжелую и ответственную работу. Как я уже тебе говорил, урановые рудники находились рядом с югославской границей, а отношения между Тито и Москвой оставались еще весьма прохладными.
      Мадьяры свою границу охраняли плохо, страна буквально кишела шпионами и диверсантами, в воздухе носились миазмы контреволюции. Вскоре я был срочно вызван в Будапешт - в городе вспыхнул бунт, а точнее говоря, вооруженный переворот. Потерять Венгрию для нас значило тогда и потерять важный источник обогащенного урана в то самое время, когда началась бешенная гонка за ядерный паритет!
      Именно в эти решающие дни наше посольство в Будапеште посетил товарищ Микоян. Каждому руководителю наших служб, независимсо от их назначения, необходимо было изложить Анастасу Ивановичу в устной форме суть своего вопроса в течение одной минуты и не более. Поднялась паника и все бросились составлять черновики своих выступлений, и только я один избрал свой метод подготовки - вышел во внутренний дворик посольства и и стал в уме составлять доклад, сверяя его с бегом секундной стрелки наручных часов... перебирая множество вариантов, ходил кругом, курил, курил и курил... и не знал, что из окна комнаты отдыха меня заметил Анастас Иванович. Об этом мне позднее рассказал с легкой доле иронии и юмора сам Юрий Владимирович.
– "Юрий, - спросил его Микоян, - что это за подозрительный тип все ходит вокруг клумбы, непрерывно курит и на свои часы посматривает? Не подложил ли он случайно под нас с тобой мину с часовым механизмом? Сейчас от этих венгров можно все ожидать!" - Ваши опасения напрасны, Анастас Иванович! Это - наш человек!  Это -  Главный сторож наших урановых рудников! Волнуется, бедняга, готовится предстать перед Вами со своим докладом. Кстати, Вы его может быть и помните. Это он внес странное предложение в комиссию по организации похорон товарища Сталина: два вождя под одним саркофагом, под одним знаменем революции, взявшись за руки, ну и так далее..."
   – "Да-да!"- сказал Микоян - вспомнил! Этим был взбешон Никита Сергеевич. Как же помню, помню. Но я надеюсь, Юрий, что этот сторож не откроет у себя на рудниках для рабочих рудников курсы по изучению и углублению идей сталинизма?"
      – "Будьте спокойны, Анастас Иванович, у него столько сейчас работы, забот и волнений, что и минуты нет свободной - все силы брошены им на поимку шпионов"...
      Так вот, слушай дальше. Анастас Иванович принял нас в зале приемов, с каждым поздоровался за руку. Рукопожатие такое... мягкое, кошачье, но в кончиках пальцев чувствовалась сила, эдакая магия власти. Смотри, эта рука знала руки Микояна, Андропова, Кадара, Чаушеску, Маленкова, Берии, князя Ракоци, Хрущева и многих высоких лиц... Ой, как это было давно! Даже не верится...
      Ну, ладно я отвлекся, извини старика... Итак, товарищ Микоян пригласил нас за большой овальный стол. Сделал краткое сообщение о международном положении, в связи с венгерскими событиями, изложил взгляд  ЦК на них, поставил перед нами задачи на ближайшую перспективу. Потом началось выслушивание наших кратких докладов в обстановке глубочайшей секретности, без ведения протоколов и стенограмм. Я уложился за сорок секунд!
      Я ждал, что Анастас Иванович задаст мне какой-нибудь вопрос, но он остался доволен моей сжатой информацией, поблагодарил меня, и это, между прочим, добродушно заметил: "Я вижу вы работник - хороший, отдаете себя службе без остатка, вот только не бережете себя, очень много курите, губите себя, а партии нужны здоровые крепкие люди! Учтите мое замечание на будущее!" Улыбнулся краешком рта и сделал знак рукой: мол, садитесь! А я, футый-гнутый стою, как вкопанный, с отвисшей от удивления челюстью, ошалел вконец от удивления - настолько меня поразил острый нюх товарища Микаяна: мамочка родная, да разве такое может быть на свете - сидит от меня в четырех метрах, а учуял от меня вонь табака!
       А Микоян улыбается лукаво, мои коллеги от удивления рты раскрыли - ведь никто, и я тоже, тогда не знал ,что он меня из своего окна видел, как я вокруг клумбы, как маневровый паровоз, носился! после отчетной части Юрий Владимирович разрешил нам задавать вопросы товарищу Микояну, но желающих было мало, да и какие вопросы могли быть? и так все было ясно, а я свой вопрос от волнения забыл. Однако нашелся среди нас один, который всю обедню испортил! Скотина такая, наглая и бесстыжая! Глупый, пустой, невежественный человек, трус и жуткий подхалим, выходец из потомственных рабов - его мать - овца, а отец баран! Бабник и пьяница, жуткий льстец, а поди ж ты, он был в нашем посольстве главным хрущевским сексетом. И вот эта мразь с порочной опухшей от пьянок и разврата рожей, задает вопрос: «Анастас Иванович? Скажите пожалуйста, каким образом вам удается все время быть таким молодым и цветущим? У Вас кожа на щеках, как у девушки! В чем секрет Вашей  молодости?»
      Ухтый-гнутый!  как только прозвучали эти паскудные слова, все присутствующие замерли от ужаса и стыда вжали головы в плечи. наступила зловещая тишина. Лицо Микаяна побелело от гнева. Мы ожидали самого худшего...
      Анастас Иванович пронзительно посмотрел на похотливую козлиную морду и резко сказал: “Надо вести здоровый образ жизни, но мой совет Вам не поможет!” Сказал, как выстрелил! через двадцать четыре часа этот подхалим был отправлен в СССР ближайшим военно-транспортным самолетом вместе со своим барахлом...
      Ну, а я после этого пошел в гору и по существу стал держать в своих руках всю горно-добывающую промышленность Венгрии, хотя конечно, главным для меня была добыча урана. выражаясь современным языком, мои акции стали стремительно расти. Но в основном своей стремительной карьере в Венгрии я обязан хорошему знанию венгерского языка, без него я был бы там мелкой исполнительной сошкой и не мог бы так успешно бороться с экономическими шпионами и диверсантами... Вот  так!

      Он снова закурил,  его руки больше не дрожали, в движениях и жестах появилась легкая артистичность.  С аристократическим изяществом легким ударом мизинца от стал сбивать на землю пепел “Беломорканала”. Подул легкий южный ветерок, разгоняя сырую хмарь и обнажая яркую небесную синеву. Пустынная прежде аллея стала заполняться людьми, в основном, мамками и старухами с детскими колясками. У самой реки, под крутым обрывом зазвенели детские голоса, визги и радостный лай собак. Он докурил и небрежным щелчком метко выстрелил гильзу прямо в урну. Важно облокотился на спинке скамейки, переложил ногу на ногу, снисходительно смерил меня, как букашку-таракашку, властным взглядом и снова заговорил: 
- Откуда  я знаю мадьярский язык? Сам изучил!  Партия приказала, и я его освоил! А вообще, легкость к изучению чужих языков мои родители заметили во мне давно.  И перед самой войной отец устроил меня на высшие курсы военных переводчиков, где я в срочном порядке овладел немецким и английским. К большой радости отца, мама не возражала,  ведь она считала профессию переводчика мирной и гуманитарной, хотя конечно, ее мечтой было, чтобы ее единственный сын стал архитектором, или инженером-строителем, ну, или на худой конец военным инженером, инженером-путейцем,  один словом-созидателем! Но вот когда в конце войны я был направлен на работу в органы безопасности, вот тогда – всё и так  и не так…
      Я попал в оперативно- режимный отдел лагеря для военнопленных Московского региона.  Пленные возводили дома в районе метро “Сокол”, на Ходынке и Хорошевском шоссе, включая Мневники. У меня не было никакого опыта оперативной работы, но в лагере я многому научился у своих старших товарищей. Под моим началом был венгерский “сектор”, или точнее “контингент”, который составляли кадровые офицеры фашистской Венгрии, бароны и помещики...
      У моих “подчиненных” было мало надежды вернуться  на родину – для  ново鬬 социалистической Венгрии они явились бы опасной помехой. Они это понимали прекрасно, а поэтому их “диаспора” была весьма замкнутой и почти не поддавалась идеологической обработке.
       Их девизом были три слова: “не верь, не бойся, не проси!” Во главе их “стройотряда” стояла высшие офицерские чины под руководством князя Ракоци, потомка национального героя Ференца Ракоци Второго, князя Трансильвании, который возглавлял венгров в борьбе против Австрии и установил мирные связи  с Петром I.  Для венгров имя Ракоци, как для нас Петр великий или Суворов! Ты мне не веришь?  Ну и  дурак!
      Я тогда долго не мог понять, почему этого князя-фашиста чекисты не пустили в расход, а нянчились с ним, как с расписанной торбой. Крепким орешком оказался князь-мадьяр и раскусить этот орешек должен был я, зеленый не опытный салага, у которого за душой, кроме голодного детства, школьной зубрежки и беглого знания нескольких языков, не было. но я обладал еще одним даром– необыкновенно открытой доброжелательностью, “распахнутой” внешностью, сверхкоммуникабельностью, особенным тембром голоса с необычайно мягкими задушевными интонациями. Заговорив со мной, человек сам хотел исповедоваться.
      Чекисты сразу же заметили мои редкостные данные и решили их использовать для реализации трудной операции под шифром “Князь”.
       Что говорить,  без их тщательной разработки этого дела, мне бы, при самых гениальных задатках, никогда бы не решить самостоятельно эту задачу. Меня снабдили “железной легендой”.
      Для быстрого вхождения в легенду я в срочном порядке проштудировал историю Венгрии, быт и нравы мадьяр, экономическую географию юга страны, а также частные уроки венгерского.
      Изучая историю городов и населенных пунктов, в которых жил когда-то мой “отец”, я и не помышлял о том, что через восемь буду жить в городе Чепе, в городе моей легенды. Тогда, в 1947 году странно и нелепо звучал для меня пароль, с помощью которого приводится сложный механизм по освобождению князя Ракоци: “Чтобы испечь пирог нужна печь и только Амата может его испечь!” Как часто вспоминал я этот нелепый набор слов, когда жил в Пече, на его старинной площади, где из окна своей квартиры видел окна дворца князей Ракоци.
      Так вот, мне  понадобилось четыре месяца упорной нечеловеческой работы, чтобы мадьярский князь проникся ко мне доверием, почувствовал во мне “своего” человека... тогда и прозвучал этот долгожданный и странный пароль и был назван заветный московский адрес ничем не примечательного дома в районе Таганки, в котором я увидел удивительную куклу и ее божественно прекрасную хозяйку, невесту моего “подопечного” князя. своего возлюбленного она не видела с начала 1944 года, и можно представить с каким жарким интересом она расспрашивала меня о его лагерной жизни, здоровье и состояние духа. Как  она проникла в СССР , каким путем попала в столицу  строгого режима, мне до сих пор не понятно!
      Но любовь. а это действительно была великая любовь не признает никаких границ, даже таких крепких, какой была наша... Хозяйка была исключительно радушной и не  по времени чересчур хлебосольна. Чувствовалось, что эта женщина не имеет нужды ни в чем... Ее ответным паролем оказалась...  кукла Амата, что в переводе  с латинского означает “любимая”. Это старинная, конца прошлого века, паселиновая кукла, голова которой сделана из фарфора, а туловище из папье-маше, парик из натуральных волос. Ее одежда, прическа, туфельки, чепчик отображали народный костюм Австро-Венгрии.
      Короткая вышитая рубашка со  сборками на плечах с широкими рукавами, очень широкая и короткая юбка, собранная у талии в сборку, а под ней еще несколько тончайших  нижних юбок, яркая безрукавка “пруслик”, прилегающая в талии и украшенная шнуровкой, металлическими петлями и вышивкой, и фартук!
      Головка куклы была повязана пестрой лентой, концы которой были соединены бантом! вылитая мадьярская девушка, как живая! “передайте ему Амату, как знак того, что я рядом с ним. Он все поймет, когда поцелует ее и уловит запах моих волос, запах Родины, где его любят, помнят и ждут!” Ох, и намучился я с этой куклой. мне легче  пронести в мужской лагерь булку хлеба, окорок и бутылку спирта, чем эту дорогую и нежную вещицу, у всех вызывающую настороженное и нездоровое любопытство... К тому того, уйма времени ушла на лабораторное исследование куклы. Да-да!
      Я ее отвозил на Лубянку. Искали информацию заложенную в рисунке вышитого орнамента, в чередовании крестиков и расположении строчек в нижних юбках... работа ювелирная, напрасно смеешься! Интересной для меня была реакция на куклу князя Ракоци. Я впервые в жизни увидел волшебное превращение сурового воина и ярого фашиста в сентиментального, немного растерянного пылкого юношу. Правда, его необычное состояние длилось не долго, обстоятельства требовали быть все время начеку. С этого дня князь окончательно доверился мне.
      Чтобы не навредить делу и обезопасить меня, как главного связного, он велел мне отнести Амату домой: «Я вам дарю ее. Она будет изъята у меня при первом же обыске. Грязных и гнусных подозрений я не боюсь , я боюсь другого: боюсь, что начнется расследование обстоятельств при которых смогла проникнуть сюда, в  царство Аида богатая и благородная дама. Возьмите ее в знак нашей дружбы, и пусть Амата принесет счастье вашей дочери. А ежели у вас родится сын, что ж, когда он вырастет большим, даст Бог, наш мир изменится к лучшему,  и тогда в конце нашего века Амата станет ценнейшим раритетом и будет стоить очень  больших денег, станет основой его капитала...»
      Князь Ракоци был взят на Зубовской площади, во время пересадки из второй машины в автомобиль одного западного посольства. В группе захвата принимал участие и я.
       Все прошло мгновенно, молча без шума и пальбы, как в немом фильме... когда его вели к нашей машине, он вдруг увидел меня...  Как он... на... меня... посмотрел!!! Ой, какой взгляд у него был! Мамочка родная, какой это...был взгляд!!! я не могу его выразить словами, нет таких слов! Даже у Бога! Кошм... кошм... кошмарный взгляд! До конца своих дней не забуду его глаза, как не забуду предсмертный взгляд мамы!... когда-ни-когда, никогда! Ух, дай закурю, не могу!  Невеста князя была арестована без меня.  Скажи мне, зачем я жил?  Давай выпьем!
      Мудрые чекисты проявили ко мне сочувствие, ведь они давно заметили, что я влюбился в невесту князя без памяти, и боялись, чтобы их молодой сотрудник не натворил глупостей. на их веку и не такое бывало! вот и все...
      Так был предотвращен венгерский путч, намечаемый разведками Запада на весну 1950 года. именно князь Ракоци, как национальный герой, и должен был возглавить его, придать фашистскому вооруженному перевороту окраску национально-освободительного движения. кукла до сих пор сидит в кресле у меня в комнате. И сейчас когда я остался совсем один, часто с ней разговариваем и вспоминаем прошлое.
      Появление Аматы в нашем доме вызвало очередную бурную истерику мамы: «Стас, я не верю, что кто-то тебе, взрослому мужику, подарил эту куклу! Признайся, что ты изъял и прислал ее во время обыска, что ты изъял и присвоил ее во время обыска. что что ты погубил чью-то женскую душу! Я чувствую, я вижу на ней кровь! и если у тебя будет дочка, я, покуда буду жива, не позволю, чтобы моя внучка играла с ней! Слышишь, не позволю»! – сквозь слезы кричала мама – «Стас, Стас, нежели ты не понял, что ты натворил?  Вспомнишь меня, вот увидишь, это кукла еще  скажет тебе свое последнее слово!».
      Здесь я не выдержал: «Мама, не карай, прошу тебя! Ты все жизнь гонишь на меня жуть, пророчишь всякие беды! Вместо того, чтобы радоваться моим успехам по службе, ты только тем и занимаешься, что угнетаешь меня морально, убиваешь во мне веру в себя и мою преданность великой Идее. В конце концов, это моя работа –  разоблачать ш9пионов и врагов нашей Родины! Пойми ты это, наконец! Ты всю жизнь стремилась сделать из меня мещанского хлюпика и размазню-интеллигента! не выйдет»! – «Я сама вижу, что выйдет, – отвечала она, – ты всю жизнь данные тебе Богом задатки используешь на омлет дьяволу! Разве не так?!»
      Он достал последнюю папиросу, помял в пальцах, громко продул гильзу, а пустую пачку, резко смяв, бросил в урну. Жадно затянулся и выпустив струю ядовитого дыма мне в глаза, зашептал зло, с надрывом:
       – Мне всю жизнь не везло! Я всегда опаздывал или опережал события, ставил на тех фигур и работал, как вол, не на тех людей. Они или рано умирали, или преждевременно теряли власть...
      Знаешь, почему меня шугали в ссылку на урановые рудники? Уж, конечно не за пьянку и за моральное разложение, и не за провалы и ошибки в работе! Здесь у меня всегда было железно. в ту пору, когда был жив Вождь, я считался самой светлой головой в его новой гвардии, которую он готовил для второй волны Мировой революции, для последнего удара по Западу!
      Меня пнули под зад коленом за верность идее! Да-да,  я оказался в опале... из-за похорон Сталина! Когда его набальзамированное тело укладывали в Мавзолей, я,  молодой и горячий дурак, нарушив священные правила номенклатуры.  Я через голову своего начальства, лично вышел на членов комиссии по захоронению товарища Сталина с предложением положить тело Хозяина  рядом с Лениным под одним саркофагом, под одним красным знаменем, чтобы они лежали, как родные братья, взявшись за руки...
      Посмертно взявшись за руки! Да-да! Именно так! Левая рука основателя лежит в правой руке Хозяина! В этом бы и заключалась главная мысль моего рацпредложения: великая коммунистическая идея будет жива и несокрушима до тех пор пока идут над миром взявшись за руки два наших великих Учителя, два Вождя! какой великий символ заключался бы в этом! Но, увы, меня не поняли.
      Громче всех на меня орал Хрущев: что, мол-де за нелепая идея, что, мол он, не позволит ломать традицию, что, мол, у покойников руки должны лежать на груди, у самого сердца... и вообще, кто я такой и откуда вылез, кто позволил мне такую наглость.
      Но я не промолчал, а сказал, что эту идею мне подсказало сердце партийца и моя комсомольская романтика... Эти мои последние слова и шутка Лаврентия Берии спасли мне жизнь... Я должен был все начинать сызнова... Помню, когда собирал свои вещички, чтобы вылететь самолетом в Будапешт, мама не удержалась и назидательно сказала мне: «Теперь ты убедился, что эта система – гадина, часто меняющая шкуру? Будешь теперь знать, в какую вонь может   вылиться реанимация линяющей Идеи».
       Вот как провожала меня  мама  на венгерские рудники! Вместо положительных в таком случае, материнского напутствия и благословения, она, как всегда, стала пророчить разные грядущие беды и напасти! В такой семейке, какой была моя, сложно не стать суеверным, и постепенно страх перед неумолимым роком и Судьбой стал овладевать мною.
      Мама при ее болезненной впечатлительности обладала необъяснимым даром предвидения и почти все ее предсказания сбывались. Хорошо помню жесткий мамин ответ на предложение отца эвакуироваться из Москвы в октябре 41-го года: «Никуда, ни в одно отхожее место, я отсюда за твоей вонючей системой не поеду! Москву и Россию спасут от немцев своей кровью миллионы беспартийных! Я уверена в этом! Скоро наши солдаты погонят немцев в их  Вальхаллу! Сказала – как отрубила! Так оно и вышло. Я был тогда под большим впечатлением...
 Вот почему мой отъезд в Венгрию был  для меня спасением... Работа за рубежом не позволила мне стать безвольным фаталистом!

      Он вдруг смолк, гнев и злоба оставили его. Теплый ветер вконец разогнал последние лохмотья туч, и серый тусклый мир преобразился в золотом сиянии дня в великолепный величественный солнечный храм. Не хотелось  говорить и не хотелось слушать...
– Ты пойми меня правильно, я не хочу винить во всем маму. Неудачником я себя сделал сам. Мама здесь нипричем! Ведь споря с отцом и со мной, она спорила с советской системой. Это я понял, когда недавно разговаривал с Аматой... Система сломила маму, как элитную, парниковую розу, но оставила жить, как бурьян, плодоносить как репейник! С этим мама не могла смириться до конца своих дней! А дар предчувствия у нее был всегда, и он часто спасал ее.
      Когда отец с красным отрядом умчался на юг бить Деникина, она сделала мудрый для своих лет – в 22-м году со мною на руках перебралась из Поволжья на благодатную украинскую землю, под Черкасск, где в совхозе имени Коминтерна работал ее давний родственник. Вообще украинское детство вспоминается мною каким-то сумеречным сном. Самым ярким событием которого была, пожалуй, моя первая в жизни встреча с отцом. Он нашел маму через десять лет!  Удивительно, непонятно и фантастично! Правда, мама говорила мне, что он не думал искать нас, что якобы их встреча была случайной в конторе совхоза. Может быть, может быть...
      Но как я был счастлив, когда узнал, что приехавший в наш край из Москвы грозный оперуполномоченный по хлебозаготовкам Михаил Яковлевич Голот, и есть мой родной отец. Мама дала согласие на оформление гражданского брака, но с одним условием: она оставляет за собой свою девичью фамилию! “Согласна ради сына, – сказала она, – но слово “голод” вызывает у меня патологический ужас, и я ни за что не буду носить твою страшную фамилию”. Дело в том, что секретарь московской парторганизации в партийном билете отца заменил по простоте душевной букву “т” на “д” и получилось “голод”. И смех и грех! Родители зарегистрировали брак в 33-м году, отец своим благородным поступком спас нас от голодной смерти. Запоздай он на месяц, нас не было бы уже в живых. Почему? А потому... что к этому времени стали умирать от истощения даже работники совхоза.
      Местные власти в целях экономии пиломатериалов запретили вообще делать гробы, и плотник из Белоруссии, дедушка Красивый, остался без своей основной работы, а соответственно, не мог больше кормить меня, как своего подмастерья.
      Мертвых стали закапывать в траншеи голыми, как дохлый от сибирской язвы скот в скотомогильники. Дедушка Красный сделался печальным и перестал рассказывать мне свои забавные байки. А когда, зимой, я увидел его, несущим домой на варево, словно полено,  мерзлую девочку моих лет, я перестал считать его Красным и стал избегать встреч с ним.
     Вот так, дорогой друг, мы жили! Но вот из самого-самого раннего детства почти ничего не помню, кроме одного... помню какую- то темную комнату и в ней я один-одинёшеник,  а с потолка невидимого мной падают страшные капли: “Капу-ляпу! Кану-ляпу!” Как мне потом объяснила мама, это были в моей жизни самые первые слова! Оказывается,  я родился хилым болезненным мальчиком, все время кричал, не переставая, кричал и кричал. И чтобы как-то отдохнуть, мама закрывала в хате окна, подвешивала в темноте к потолку мокрую тряпку а под нее ставила ведро с водой...
      Звенящие жуткие звуки насмерть пугали меня, в ужасе я замолкал и молчал до тех пор, пока звенели в темноту невидимые капли. Так встретил меня этот безумный и жестокий мир. Купу-ляпу! Капу-ляпу!
      Из неподалеку стоящей от нашей садовой скамейки, церкви, после заутрени, стали выходить прихожане. Резкая смена погоды от хмурого утра к солнечному полдню вызвала у них радостное оживление.  Станислав Михайлович посмотрел холодно на расходящуюся по домам благостную толпу,  и его лицо исказила презрительная улыбка.
     – Посмотри, посмотри на них, какие они одухотворенные, – ехидно сказал он, – сбагрили через попа  богу свои грехи и мерзопакости. А вот этот, смотри, в длинном белом плаще в черный “Мерседес” садится... Сейчас покатит в свой офис, но скорее, к любовнице. Нет, это не поп, это бизнесмен. У попа “Волга” последней модели. Я рядом живу и все про всех знаю! После дня поминовения я в церковь не ходил. Сам знаешь, я ведь ярый атеист, но в годовщину маминой смерти, что-то кольнуло меня в сердце, и решил зайти сюда чтобы три свечи поставить перед иконами в память мамы и папы, а третью, на всякий случай за свое здравие перед иконой “Утоли моя печали”. есть здесь такая древняя – перед ней еще сам царь Борис Годунов молился.
      Ну, ладно, захожу, значит, как  положено шляпу снимаю, покупаю свечки, а вот нужные мне иконы найти не могу. Вот беда! высмотрел одну солидную в черном старуху и шепотом ей на ушко прошу ее проконсультировать меня по этому вопросу. А она. крыса церковная, прислужница поповская, шипит мне в ответ, как змея защемленная:” Почаще в церковь ходить надо, тогда все иконы будешь знать! Ах, ты, гадина, думаю, святая Магдалина-распутница, ах, футый-гнутый!” – и ей в ответ, но уже громко, чтобы все овцы христовы слышали: “Дура ты и больше никто,-говорю, –хоть ты и сутками молишься. Из-за тебя сегодня твой поп самого ценного прихожанина потерял навечно!” И ушел домой. накрыл в большой комнате поминальный стол, зажег свечи, усадил напротив, в кресле, Амату, и высказал богу все, что думал о двуногих тварях, созданных им из  глупой обезьяны по образу и подобию своему!
     А потом стал говорить с мамой, с ее душой, но нужных слов, к глубокому своему сожалению, не нашел... Заплакал тихо и все время твердил, как а своем раннем детстве, когда набедокуришь и не знаешь как исправить свой непоправимый поступок: “Мама, прости! Мама, прости! Мама, прости!” А потом открыл бутылку старого доброго коньяка, под который и прошел в беседах с Аматой весь вечер. Она хоть и молчунья, но добрая благородная слушательница, ведь в ней две женские души заключены, она, как намеленная церковь, пропитана нежной любовью двух мадьярок – дочери и матери! И кому как не Амете можно излить душу?” “Амата! Амата! – говорил я ей в тот поминальный вечер, – хоть и говорят мудрые люди, что любовь сильнее смерти, но поверь мне, старому болвану, –  Власть крепче любви! Это факт, амата, и с этим ничего не поделаешь! А поэтому пойми меня и прости!” О многом я тогда поведал Амате. о том что никому никогда не скажу! Ну, ладно, заговорил я тебя сегодня, брат! Ты даже лицом как-то осунулся. Ты уж извини, если что не так! Слушай, ты бы зашел ко мне домой, а? Когда-нибудь. Мы бы неплохо провели вечерок. ты же знаешь, где я живу. Я познакомлю тебя с Аматой. Она хорошая девочка, воспитанная, из благородной княжеской фамилии Ракоци!
      А, какая красавица!  Как ее мои коллеги назвали? Пароль-фетиш! Вот так! Кстати, амата – единственная фигура в моей жизни, которая не подтвердила мрачных предсказаний моей больной мамы. Не врагом стала мне Амата, а единственным верным другом и собеседником, цветочком аленьким в пещере моего одиночества!
      Тут он посмотрел на часы, цокнул языком и озабочено заметил: – Однако, заболтался я с тобой. Пора мне идти варить овсянку из маминых стратегических запасов! Жаль, дружище, жаль, мы славно провели время, но пора, что поделаешь!
      Он весело вскочил, стал делать приседания, размахивать руками, делать глубокие вдохи и выдохи, разгоняя застоявшуюся кровь и вентилируя легкие. Вскоре его щеки раскраснелись, в глазах появились веселые лукавые огоньки:
    –Смотри, как сегодня погода на славу разгулялась! А теплынь то  какая!  И небо по-весеннему голубеет, солнышко какое ласковое. Красотища! “Слушай,¬– он озорно рассмеялся, – слушай, а может не будет зимы? Может чудесным образом нарушится строгий черед времени года и будет вечная весна, а мы с тобой  будем молодыми и бессмертными, как боги? Вот было бы здорово!
Он, по-мальчишески задорно, хлопнул меня по плечу:
     –Не кисни! Прошу тебя! Экий у тебя умный вид, как у мокрого цыпленка. Не вешай нос. Мы с тобой и не такое пережили! Ты, вот, что – позвони мне денька через три и приходи ко мне... Я тебе расскажу такое, что закачаешься, настроение быстро поднимется. А хочешь,  я тебе   отдам свои дневниковые записи за последние  тридцать лет жизни.
 Там такое, что и Конан-Дойлу не снилось. А на кой они мне, скажи на милость? А тебе пригодятся,  может,  что-нибудь заработаешь на них, на булку хлеба и батон колбасы. Ты лишь только коньячка с собой принеси, ладно? Из старых запасов. Надеюсь, ты не все выпил? Звони, приходи, я буду ждать! Договорились? Вот и хорошо! Ну пока, до встречи! Быдь  здоров!
      Он крепко пожал руку, козырнул двумя пальцами, лихо развернулся на месте и зашагал бодрым шагом по солнечной золотой аллее, игриво напевая слова, рожденные первым страхом перед эти непонятным и враждебным  всему живому миром:
– Капу-ляпу! Капу-ляпу, Капу-ляп, Капу-ляп, Капу-ляп! А я стоял, измотанный, подавленный, выжатый, как лимон, и смотрел ему вслед до тех пор, пока он не свернул на боковую дорожку ведущую к улице Живописной, к его дому, где его ждала кукла Амата...
      Во вторник, как мы и условились, я позвонил ему, напомнил об исторических дневниковых записях, обещанных сногсшибательных байках и былях.
      Но мой звонок не вызвал у него особой радости, и я сразу же же это почувствовал. В глухом, тусклом безразличном голосе не было прежней активной напористой жажды общения, присущей, одиноким и забытым всем миром, старикам.
      Поинтересовался его самочувствием, не захворал ли? И вообще, как настроение?
  – А никак, – вяло ответил он, – ни эмоций, ни поллюций. 
      Но весьма странно прозвучала последняя фраза: «Давай подъезжай, да пошустрее, а то опоздаешь», после которой он положил трубку, не сказав обычных слов:  «Пока, до встречи».
      Что бы это значило? Ясно одно – старик не в духе, может, он задумал перебраться из душно-мглистой  Москвы на природу, на виллу своего зятя-таможенника? Это отпадает.  Будучи человеком прямым и конкретным, он бы обязательно сказал мне об этом. Может,  ему стало жаль расставаться со своими мемуарами?
      Но тогда он бы честно признался в этом, сказал бы, что передумал, перенес бы встречу на другой день или отменил ее.
      Оставалось одно объяснение – старик в глубоком стрессе, необходимо срочное “лечение” для поднятия жизненного тонуса... С таким благим настроем  я  и вышел из дому.
      В тенистом и прохладном дворе, окруженном тяжелыми зданиями сталинской эпохи, было непривычно много народа. Хлопали двери пустынных прежде подъездов, из них выходили встревоженные люди и устремлялись к толпе, быстро сбивающейся в черный гудящий рой у северного крыла элитного когда-то дома... Охи и вздохи, какие-то  вопросы и чуть слышные невразумительные ответы, недоуменные жесты, обрывки приглушенных фраз, скованное страхом робкое любопытство взрослых и непосредственно громкие, беспощадно-наивные вопросы детей, еще глупых маленьких дурачков...
      “Опять разборки?... стреляли?... нет... да, мужчина... это ужасно... да... нет, одинокий... да, солидный... нет, скрытный... тайный алкаш? нет... чепуху говорите... позвольте... не повезло... ах, что вы... на кого квартира?...да , приватизирована... да... нет, на дочь.. а может убили? фирма недвижимости... ой, вот ужас!... да... сам?... вот кошмар!... из окна... да... сейчас в моде испытанный путь... с какого этажа?... ой, да что вы!... грех то какой...
      – Мамочка! Мама! Смотри!  Этот дедушка не слушался бабушку, бегал-бегал по двору, а под ноги не смотрел – вот и ушибся! Теперь лежит! Мама, а почему дедушка не плачет? Ему не больно? Да?”
      С неистовым воем, заглушая бестолковый людской гомон, в арку громадного дома белым вихрем влетела машина скорой помощи. Решительные и бесстрастные санитары стали прокладывать себе дорогу, оттесняя носилками вязкую массу толпы. Как диафрагма фотокамеры разомкнулся на мгновение черный круг любопытных , давая мне возможность навсегда запечатлеть в сознании страшную картину...
      Капу-ляпу! Капу-ляпу! Капу-ляп!
      Старик лежал на асфальте вниз животом, по-пластунски выбросив вперед руки и широко раскинув ноги. Пальцы правой руки сжаты в кулак, пальцы левой слегка расжаты, около полусогнутого мизинца лежала нарядная кукла, левая ручонка которой была слегка вывернута над чепчиком, указывая пухленькими пальчиками в небо, другая же, правая, едва касалась руки мертвеца.
      Амату я узнал по неизменному народному костюму далеких времен Австро-Венгрии – по вышитой рубашке со сборками на плечах, очень широкой и короткой юбке, по яркой безрукавке – пруслику, прилегающей в талии и украшенной шнуровкой.
       В моей памяти он навсегда будут неподвижно лежать на сером асфальте... посмертно взявшись за руки с куклой  Аматой.
      Вот она настоящая,   честная  История  и другой быть не может.