Белла Барвиш. На радость нам дано?!

Из личного архива Игоря Краснова

«УРАЛЬСКИЙ СЛЕДОПЫТ»
литературно-художественный и научно-популярный ежемесячный журнал
для детей и юношества

№ 2 – 1988 г. (стр. 71-72)


=========================

Белла Барвиш

«НА РАДОСТЬ НАМ ДАНО»?!

=========================


ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ

Поразила наивная обида в этом письме:
«Что другим в радость — для меня оборачивается одними неприятностями. Уж поверьте, я не алкоголик, не пьяница — хотя считаю, что права старая песенка: «Вино... оно на радость нам дано». Сам я, выпив даже немного, ощущаю прилив чувств, от которых хочется обнять весь мир, всех сделать счастливыми. Так почему всё складывается так нелепо и обидно?»

… В детстве я искренне верила, что спиртное существует двух видов: одно делает людей добрее, веселее, ласковее и проще, другое, ничего общего с первым не имеющее, превращает их в двуногих чудищ, при виде которых следует незамедлительно прятаться в первую попавшуюся подворотню или перебежать па другую сторону улицы. И когда однажды мама, легонько сжав мою руку, указала на распластавшееся под забором чудище и сказала укоризненно: «Ты хочешь, чтобы твой папа стал таким же» — я вырвала руку и, давясь рыданиями, побежала от мамы, куда глаза глядят, хотя вообще-то залитые слезами глаза никуда не глядели и ничего не видели. Истерик за мной не водилось, и потому мама страшно перепугалась и, как потом рассказывала, пожалела о своих словах. Но у неё были основания их произнести.
За праздничным столом мама зорко наблюдала, чтобы папа не выпил больше двух-трёх рюмок. Рюмку, казавшуюся ей уже лишней, она отставляла на другой конец стола со словами: «Тебе хватит». Папа не протестовал, а лишь, посмеиваясь, вопрошал: «Кто меня видел пьяным?», а мне это казалось вопиющей несправедливостью, насилием над личностью. Слов этих я тогда, конечно, не знала, да и не очень рассуждала, а попросту пыталась восстановить справедливость. Стоило маме отвернуться, я хватала отставленную рюмку и, шмыгнув с ней под стол, проползала к папе. Гости от души веселились, но кто-то всё-таки докладывал маме.
Хотя, возможно, руководило мной не только, да и не столько чувство справедливости. Не было за праздничным столом веселее человека, чем папа. И песни он пел такие, каких больше я уже не слыхала, и шутил так, что все покатывались со смеху, и сам заразительно смеялся первый. Я вполне серьёзно воспринимала папину шутку: «Вот если бы мне столько, да ещё полстолька, да четверть-столько, вот тогда я, может быть, буду пьян»; но и это «буду пьян» рисовалось в моем воображении фейерверком веселья, праздником праздников. Ах, если бы мне достать эти «столько» и «полстолька»...
И когда представился случай — а он всегда представится, если хорошенько поискать, — я с ликованием в душе, но и не без страха перед грядущим возмездием, тем же испытанным способом «преподнесла» папе початую бутылку водки. Увы, праздник не состоялся, отец, смущённо хмыкнув, погладил мою лохматую голову и самолично поставил бутылку на место... Этот случай и побудил маму провести наглядный воспитательный урок, из которого я в то время ничего не вынесла, кроме горькой обиды и недоумения.
Конечно, не давая папе выпить лишку, мама беспокоилась о его здоровье: с войны папа вернулся с прострелянным лёгким и ещё двумя ранениями, в ту пору считавшимися несущественными, но из-за которых и ушёл из жизни раньше срока, не увидев ни одного из своих внуков. Даже сейчас, через много лет, я не верю, не желаю верить, что мама всерьёз допускала мысль, что наш папа может стать пьяницей. Но я-то сейчас знаю, даже слишком хорошо, что пути, которыми спиртное пополняет ряды своих рабов, столь неоднозначны и хитроумны, что иные люди ещё долго считают себя свободными, а сами уже давно в кабале у бутылки...
Позволила себе экскурс в детство, потому что автор письма, тридцатилетний человек с высшим образованием, в наивности своей по отношению к спиртному перещеголял даже меня, ту, какой я была в неполных пять. Если бы не это наивное недоумение, я бы попросту резко отчитала этого, далеко уже не юного человека. По сути, в порыве нежных чувств ко всему человечеству он совершил преступление. Уголовно наказуемое. Он напоил подростков...

«... Показались мне эти ребята-пэтэушники славными мальчишками, я заметил, что они чем-то расстроены. Когда мне хорошо, не могу видеть людей с угрюмыми лицами... Я предложил им выпить, они оживились, а увидев, что я достал из портфеля коньяк, развеселились вовсю, спросили со смехом: «За что пить будем, товарищ?» Я им ответил: «За хорошее настроение... ваше. У меня радость, мне хорошо, пусть и у вас будет хорошо».
А что произошло потом, я ни в силах до сих пор ни понять, ни объяснить. Они стали с визгом, с нецензурной бранью выяснять отношения между собой. Я возмутился, пытался растолковать им, что добрый коньяк пьют не затем, чтобы злобиться, что они сами лишают себя радости. И тогда они напали на меня, как по команде — все вместе... Не пытаясь ничего объяснить... На целую неделю я оказался нетрудоспособен, больничный мне не оплатили. Но дело не в этом: моральная травма, которую я получил, вряд ли скоро зарубцуется. Самое нелепое, дикое, что никто из тех, кому я рассказывал о своём несчастье, не попытался серьёзно вникнуть в суть происшедшего. Ни в милиции, ни на службе, где я вынужден был давать объяснения, ни просто знакомые — никто не понял меня. Словно это вполне естественно, что увечат человека за то, что он подошёл со всей душой, увечат за доброту...»

Разумеется, если исходить из того, что «вино на радость нам дано», то каждый одаривший нас сей радостью, проявляет великодушие и доброту. Но столь же естественно, что подростки, принявшие приглашение доброго дяди, показали своим поступком, что спиртное — зло. На преподнесённое им зло они и отплатили злом. В конце концов, он обманул их: уверил, что настроение поднимается, что станет им хорошо и приятно, а этого не произошло — наоборот, тягостное состояние, в котором они пребывали до угощения, усилилось. А тут ещё навязчивый дядя лезет в душу со своими поучениями, пытается доказать, что нелюди они какие-то, потому что, вопреки его ожиданиям, не развеселились... Так «повеселимся», как умеем!.. Логично?
Я не пытаюсь оправдать этих мальчишек: то, что они совершили, дико и в высшей степени безнравственно. Но автор письма пишет, что «не в силах такое ни понять, ни объяснить», А вот это как раз не так и сложно...
Я не стала призывать его немедленно бросить пить, дабы больше ничего не приключилось, но в ответ на его сетования по поводу такой «смешной судьбы» позволила себе заметить, что судьба у него как раз счастливая. И потому, что он легко отделался и избежал уголовной ответственности...
Как должен был прожить человек свои тридцать лет, чтобы ни разу не заподозрить, что спиртное — в гораздо большей мере источник зла, чем радости? Что вера во «всеобщую обязательную радость», приносимую будто бы вином, ложная?

ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ

«Нас было четверо у матери. Мы знали только мать, больше никого у нас не было…» — так начала Нина своё письмо.
«... Наша мать в общем-то интересная женщина, она много читает. Но ещё больше пьёт. Все дети, кроме старшего брата (который тоже после пошёл по её стопам), воспитывались в детдоме. Мать не была лишена родительских прав, она навещала нас. Но всё равно уже в восьмом классе я не могла называть её мамой. Отвыкла, или стыдилась, не знаю, наверное — и то, и другое...
После выпуска я работала на почте в Челябинской области. Мать писала мне хорошие письма, обещала бросить пить, звала домой. Я приехала: верила тогда, что смогу помочь ей.
А вышло всё очень плохо. Появился Сережкин. Мать привела его, похвалившись, что у неё хорошая дочь, и пообещав выпивку. В первый же вечер я накричала на неё, хлопнула дверью и ушла. На другой день она меня разыскала, опять плакала и упрашивала вернуться домой. Снова я увидела Сережкина, и снова хлопнула дверью...
А на третий день не ушла я сразу. Сережкин стал рассказывать о своей нелёгкой жизни. Никого у него нет. Ни от кого доброго слова не слыхал, никому не нужен — оттого и пьёт. Вспомнила я, как сама приезжала на каникулы домой, а дома — ни дров, ни хлеба... Выходит, одинаковые у нас с ним судьбы. Жалко мне его стало. А мать всё наговаривает: «Посмотри, какой парень симпатичный, таких поискать». А ему: «дочь-то у меня славная, человеком с ней станешь».
 ... Я купила домик, перебрались мы с Сережкиным туда — подальше от пьянок. А ничего не изменилось. Что я только ни делала, чтобы удержать Сережкина от выпивки — сейчас вспоминать стыдно: бегала за ним по деревне, бутылки о забор разбивала, с приятелями ругалась. И опротивел он мне своим бесконечным враньём, изворачиваньем. Когда он вот так вернулся, неделю где-то пропадав, — сказала, чтобы уходил совсем. Через несколько месяцев ждала я ребёнка. Мне только восемнадцать исполнилось, и собирались мы зарегистрироваться, но я поняла, что жизни всё равно не будет. Пообещала, что не стану его разыскивать и не подам на алименты. Только бы оставил в покое...
Родился Серёженька. Денег не хватало, пошла я работать на ферму дояркой. Мать предложила нянчиться с мальчиком. Но вскоре я узнала, что она даёт Серёженьке вина, чтобы спал, не плакал, а сама уходит в поисках компании. Стала я тогда брать малыша с собой на ферму. Садила его в саночки и оставляла в проходе, чтобы можно было его видеть. Разговаривала с ним, пела ему. Так он и рос, пока не выделили место в яслях.
Однажды снова объявился Сережкин, просил прощения. Но он остался прежним, а я стала другой. Выгнала. И трудно без мужских рук — домик-то я купила дешёвый, работы он требовал, но ничего, обходились. Много времени отнимали мать и брат, вечно они попадали из-за своего пьянства в какие-то истории, а за помощью бежали ко мне. Но я всё думала: вот подрастёт Серёженька — уеду подальше...
Так и дожила я до того отрезка времени, о котором и хочу поведать, нет больше сил держать в себе. Выплакаться бы вдоволь, по-бабьи, говорят, легче от этого бывает... Но и это мне не дано, не было со мной такого, чтобы плакала в подушку или на чьём-то плече.
... Жил в нашей деревне Ваня Семенов. Когда я приезжала к матери на каникулы, он всегда старался нам чем-нибудь помочь: дрова привезёт, гостинцы притащит.
Мне-то он всегда был как старший брат. А тут Серёженька привык к нему, сам вдруг стал называть «папа Ваня». Тогда Ваня и сказал, что полюбил нас. Я поверила — наконец-то и мне улыбнулось счастье!
Только зря радовалась. Уехал Ваня в командировку, и больше мы его не видели. Снова какая-то пьяная драка. Прямо напасть на меня!.. Посылки ему отправляла, всё-таки много он сделал для нас, на свидание поехала. И прямо сказала ему, что жить с ним не буду. Не верю больше в себя. Устала.
Не с кем мне больше поделиться, не у кого совета спросить. В Вашей книге «Найти колокольчик» такая вера в людей, даже в тех, кто совершил преступление... Вы их лучше знаете, чем я. Подскажите!..»

Как бы мне хотелось и успокоить, и обнадёжить Нину! Не стала ни обнадёживать напрасно, ни успокаивать, а написала письмо Ване. И получила от него ответное.

ИСПОВЕДЬ ТРЕТЬЯ

«Зря Вы решили, что я могу обидеться на правду. Не на кого мне обижаться, кроме как на самого себя. И не думайте, что я каждый раз, как вы-пью, кидаюсь на людей с кулаками... «Спиртное, — пишете Вы, — пробуждает агрессивные силы, искажает действительность, и мелкая обида видится тяжким, непереносимым оскорблением». Действительно, было такое злое время в жизни, когда всё опостылело, всё болело: ещё не заденут, а уже больно, а уж заденут — себя не помнил. Но прошло.
Никак не думал, что Нине принесу горе. Нет для меня человека лучше и родней. Только агрессивные силы тут ни при чём. Не вмешайся я, та драка в командировке ещё страшнее могла закончиться. Но я ни на кого не в обиде. Прокурор правильно сказал: «Пьяный заступник не меньше преступник, чем остальные».
В колонии решил: больше спиртного в рот не возьму, хватит, покалечило оно мою жизнь, пусть дружат с ним те, кто горя от него ещё не видел. А Нине не сказал об этом на свидании — стыдно было. У нас добрая половина схлопотала срок по пьянке, и все клянутся, в грудь себя колотят — уверяют, что под конвоем в винный отдел поведут, так они всё равно сбегут по дороге... И так орут об этом каждому встречному-поперечному. будто и сами себе не верят. Вот и стыдно мне стало клясться. Приеду — докажу в жизни. А в том, что Нина дождётся, — не сомневаюсь, такой она человек.
Вам я тоже клясться не буду, но скажу всё-таки: через меня Нина больше горя не узнает.
Всего доброго Вам. Иван»

В жизни всегда есть горе и радость, отчаяние и надежда...
Когда заглушают горе спиртным, не думается, не гадается, что настоящее-то горе в эту минуту и вступает на порог.
И радостные события отмечают с бутылкой, одно за другим, пока... Всегда ведь кажется, что это «пока» приходит вдруг, даже если и видим его устрашающий лик совсем рядом.
Или просто много свободного времени — роскошь, дарованная человечеству цивилизацией, а в результате — то же горе, себе и близким...


г. Первоуральск