Голубые следы на снегу

Макс Койфман

В один из тихих августовских дней 2005 года я взял билет до Кирьят-Яма, что неподалеку от Хайфы, и сел в поезд. Там мне не терпелось повидаться с Зиной Сагалович, бывшей киевлянкой, которая близко знала писателя Натана Забару, автора исторической эпопеи «Колесо вертится», написанной на идиш и переведенной нашим отцом на русский язык. Накануне я позвонил этой милой женщине и, представившись, сказал, что хотел бы поговорить с ней о Забаре.
— Ну, конечно, приезжайте, — обрадовалась Зина. — Ведь эту книгу Натан писал при мне. Я была не только первой слушательницей, но и его подругой. Буду вас очень ждать...
И уже на другой день я пожал руку далеко немолодой, худенькой, но еще бодрой женщине с приятной улыбкой и на удивление живыми глазами цвета заваренного чая.
— Чай, кофе, молоко с булочкой, нет-нет, с дороги лучше стакан холодной воды, — хлопотала вокруг меня Зина.

Зина познакомилась с Натаном Забарой в середине шестидесятых, когда она собиралась подготовить к печати стихи своего погибшего на фронте мужа, Павла Винтмана. Забара не знал стихов Павла, но охотно взялся помочь Зине. С этого и началась их дружба, которая с годами  переросла в любовь.
После кончины Забары минуло больше тридцати лет, но Зина не забыла этого обаятельного умницу с трудной судьбой, лукавой улыбкой, веселыми шутками и горячим сердцем.
В далеком тридцать седьмом Забара чудом уцелел. И с войны он пришел живым, но спустя шесть лет после Победы над фашистской Германией его, бывшего офицера советской армии, арестовали, признали виновным «в националистических настроениях», а потом на десять лет погнали «на исправление» в Колымские лагеря. Оттуда Забара вернулся постаревшим, больным, но с большим желанием написать книгу, в которой собирался рассказать о «золотом веке» еврейской культуры и гонениях  евреев в средневековой Европе. И этот замысел Забара собирался осуществить в стране, где  такая тема вызывала у коммунистической власти зубную боль, да еще на языке идиш. Забара писал  свою  эпопею дома, в больнице, пока после третьего инфаркта рука не уронила перо. А потом властям ничего не оставалось, как сделать хорошую мину при плохой игре, издав «Колесо вертится» отдельной книгой и маленьким тиражом, дабы показать всему миру расцвет еврейской культуры в нашей многонациональной, «свободной стране».

Зина Сагалович очень огорчалась, что в свои 88 лет она уже не может читать, но «Колесо вертится» она все же одолела, только глазами своей сестры Доры. Изо дня в день Дора читала ей вслух «Колесо» Забары. Только теперь Зина смогла до конца оценить и юмор, и богатство языка, и глубину мысли писателя, который когда-то сам читал ей отрывки в оригинале, частично переводя их на русский язык, зная, что с идиш у нее нелады. Зина, улыбаясь, призналась, что она до сих пор гордится, что была первой слушательницей «Колеса» Натана Забары, которому были очень дороги ее впечатление, мнение и даже замечания».

Будучи в гостях у Зины, я не мог отвести глаз от полок с книгами разных писателей и поэтов. Удивляло то, что чуть ли не каждая из них была с дарственным автографом. И меня разбирало любопытство, почему к этой женщине такое внимание. Но тут мой взгляд задержался на небольшой книжице в твердом переплете, на темно-синей обложке которого резко выделялись белые буквы, складываясь в знакомое мне название: Павел Винтман, «Голубые следы на снегу». Я взял эту книжечку в руки, на минутку отошел к окну, облегченно вздохнул и улыбнулся ей, как старой знакомой, и вдруг, в памяти невольно всплыл и город Чимкент, и праздничный больничный зал, где мы отмечали очередной День Победы. Не без волнения я слушал своих коллег, которые читали стихи  Юлии Друниной «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне», Давида Самойлова «Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные…», Василия Кубанева «…Я не умру, я умереть не в силах. Я перестану произвольно двигаться, Но быть не перестану никогда…», Телеу Шаханова «Атака! Атака! Атака! Грохочет лавиной Во мне. Мне б песню придумать В атаке И с песней  промчаться В огне…» И тогда  на  сцену  поднялся  мой  друг  ; хирург Турмахан Орынбаев и сразу же удивил нас совершенно незнакомыми стихами не вернувшегося с войны молодого поэта ; Павла Винтмана:

Вчера был бой и завтра будет бой
(Святая цель оправдывает средства),
Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,
Забыт покой, разбито детство.

О, только бы в атаку вновь лететь,
Разить врага, хмелея от азарта!
Вчера был день и завтра будет день,
Мы — только ночь между вчера и завтра.

В руках Турмахан держал тоненькую книжечку стихов Павла Винтмана с броским названием «Голубые следы». Название книги тогда меня удивило и надолго врезалось в память. С тех пор строчки эти вспоминались мне всегда, когда выпадал снег и весело скрипел под ногами, а я всё искал на нём голубые следы. С годами этот эпизод забылся, осталось лишь странное название и тот памятный вечер, на котором Турмахан читал со сцены стихи, чего за ним раньше не замечалось. Мысленным взглядом я приветствовал эту книжицу, бродил среди ее страничек, пока явственно не услышал приглушенный голос Турмахана:

Нет, не зря торжествует охотник,
Поднимая ружье на бегу, —
Остаются в просторах холодных
Голубые следы на снегу.

С этой долей поэту б сравниться,
Как ружье, поднимая строку,
А стихи на холодных страницах —
Голубые следы на снегу.

Но как они попали сюда? Словно прочитав мои мысли, хозяйка дома тронула меня за плечо, возвращая к действительности: «Павел Винтман — это мой муж» (!) В глазах Зины я прочел грусть и чтобы хоть как-то сгладить ее, рассказал, что вспомнилось мне от встречи с «Голубыми следами», а она рассказала…

Зина познакомилась с Павлом в далеком тридцать третьем: на детской технической станции, где они занимались вместе в кружке радиотехники. Им было тогда лет по четырнадцать, не больше. Павел сразу же понравился Зине: большой, красивый, умный, кудрявый. Когда они вместе шли домой, он читал ей стихи, а она восторгалась ими. Встретились они и на другой день, и на третий... и всякий раз, рассказывая ей о поэтах, он читал их стихи и очень радовался, услышав, что она тоже любит поэзию.
Павел держался с Зиной на расстоянии, хотя ребята из их школы уже во всю целовались с девчонками. А подружки Зины, когда прослышали, что она «приколола» к себе «шикарного парня», все спрашивали:
— Ну как он, целоваться хоть умеет?
А более опытные из них даже предлагали провести специальный «урок» по этой тонкой теме. Зина краснела, стеснялась, отнекивалась и не верила, что этот чернобровый красавчик может полюбить ее.

При детской технической станции был также кружок по стрелковому оружию. Павел ходил и туда, там он придумал какую-то штуковину к пулемету «Максим», за что получил благодарность от самого Наркома обороны, Климента Ефремовича Ворошилова и даже предложение учиться в военной академии. К тому времени Павел и Зина сидели рядом на рабфаке, обменивались записочками, не скрывая своей любви и делая нешуточные усилия, чтобы хоть  частично слышать, о чем  толкует преподаватель в аудитории.
Затем Зина поступила в университет на инженерный факультет, а Павел стал студентом сельскохозяйственной академии. Но его конспекты вместо обычных формул и схем все чаще заполняли стихи, и он уже через год перебрался на филологический факультет Киевского университета...

Как-то Павел с Зиной стояли напротив киевского загса. Застенчиво опустив голову, Павел осторожно проронил:
— Может, заглянем туда?
— Зачем?
— На всякий случай.
Милая, черноглазая молодая женщина, с косой вокруг головы, сидевшая за столом, взглянув на вошедшую пару наметанным взглядом, сразу поняла, что перед ней влюбленные, и только спросила:
— Паспорта при вас?
— Да! — уверенно ответил Павел.— Вот и хорошо, — улыбнулась женщина, — смелее подходите к столу — и расписывайтесь...
И они расписались без свидетелей и гостей. Из загса направились в Ботанический сад. Несколько растерянные и слегка испуганные, сидя на скамейке, они решали, как рассказать и объяснить родителям свой «подвиг». Родители Павла не возражали, вот только мама Зины огорчалась, что её не предупредили заранее, но в целом  «молодых» одобрила. Вместе с Павлом она, отодвинув диван, отделила угол для молодоженов в своей единственной комнате, огородив его ширмой с цветными узорами.

Когда разгорелась финская война, Павел бросился в военкомат, требуя, чтобы его направили на фронт. Ему отказали, поскольку студентов в армию тогда еще не брали. Но Павел настаивал, говорил, что он недурно ходит на лыжах, что в стрелковом кружке быстрее всех разбирал и собирал винтовку, чаще других попадал в «десятку» и даже имеет награду от самого Ворошилова! И добровольца Павла Винтмана зачислили в Особый лыжный батальон...
Многие из друзей не понимали его, как он может рваться на фронт, оставляя молодую жену, которую любит так пылко и нежно. Но в сердце Павла горела романтическая жажда подвига, отрицая спокойное, будничное течение жизни... Он был уверен, что поэт должен погибнуть в бою, а не умереть на своей постели.
Павел вернулся с финской войны в родной Киев (на этот раз судьба была к нему милосердна) совсем взрослым, радостным, счастливым и с толстой тетрадью стихов, где прозвучат грустные строчки: «Мы вместе в атаку ходили, И слушали времени гул, И вместе друзей хоронили В холодном финляндском снегу…» Но в душе Павел (да и не только он) чувствовал, что вот-вот страну захлестнет новая война: она уже дышала возле границы и он, не дожидаясь повестки, снова явился в военкомат. Здесь его уже знали, на этот раз не надо было доказывать, что он хороший стрелок, прекрасно ходит на лыжах, имеет боевой опыт. Павла направили во Фрунзенское пехотное училище, где он потом напишет:

Я люблю тебя, мое время,
Не за то, что ты лучше вчерашних.
За винтовки привычное бремя,
За косые полеты шашек.

Пусть мы часто теряем стремя,
Пусть еще далеко до цели,
Я за то люблю тебя, время,
Что умру я не на постели.

А через какие-то две-три недели война действительно началась... Зина с родными уехала в далекий, незнакомый город Термез, что в Узбекистане...
Захваченный и увлеченный этим рассказом, я не мог избавиться от горькой мысли о том, что Турмахан (да и те, кто тогда были в зале) не смогут познакомиться с трагической судьбой этого юноши. Не смогут  и удивиться тому, как женщина, любившая его, хранила память о своем погибшем муже столько лет, как пронесла большую любовь к нему через свою долгую жизнь.
Я встречался с Зиной Сагалович не раз. Она рассказывала, а я  все время подспудно пытался найти то, что могло привлечь Турмахана (все-таки далекого от поэзии) к этому романтическому юноше-поэту, прожившему всего лишь 23 года! И вот это слово отыскалось, вспыхнуло как искорка в строчках стихов этого юноши. Знакомое нам слово и чувство, романтика! Именно это чувство жило глубоко в душе Турмахана, тянуло его к людям такого же склада и освещало нелегкую жизнь, которую он сам для себя выбрал. Он был по-своему романтиком, хотя, может быть, об этом он и не знал, этим понятием не оперировал, облекая все, что делал, о чем мечтал, в конкретные слова и цели. Все это пришло мне в голову, когда Зина читала:

Романтика седых ночей,
Романтика солдатских щей,
Колес неровный перебой...
За мной, романтика, за мной!

Пусть хлеб солдата черств и груб,
Пускай суров заплечный груз,
Жесток подъем, свиреп отбой, —
За мной, романтика, за мной!

В одну из наших встреч Зина открыла потрепанный от времени деревянный (!) чемодан, выбрала оттуда папки с пожелтевшими от времени письмами, разложила их по месяцам, годам и, задумавшись, сказала:
— Здесь письма... в них жила наша надежда увидеться «после боя, перед счастьем», «на улице Радостной встречи, на Проспекте Победы...»
Я взял эти давно уже постаревшие письма, понимая, какое богатство держу в руках. Строчки оживали, волновали, заставляли сострадать. Эта была повесть о красивой и пылкой любви совсем еще юных сердец, безжалостно разлученных войной. Мы читали их вместе. Я — вместо погибшего Павла, а она — за себя, наизусть, как и его стихи, и это в её-то восемьдесят восемь лет!..
Первое же коротенько письмо, написанное Павлом за неделю до начала войны, дышит любовью, чистотой и ожиданием скорой встречи.  (Увы!)

13. 06. 41. «Зинуля, мой маленький, звонкий колобочек, единственное, на что мне пока отпущено время — это сказать, что я люблю тебя и живу встречей с тобой... Твой Павел».

И вот война уже бушует, а эти два любящих сердца разговаривают между собой, пытаясь отодвинуть её от себя и согреться,  хотя бы издалека, своей пылкой любовью. Они еще наивно верят в будущие счастливые дни...
.
12. 07. 41. «Мой дорогой Пин (так звали Павла в семейном кругу и среди его друзей)! Наконец-то я получила первое письмо от тебя. Было столько радости, я снова услышала твой голос и громкое: «я тебя люблю!» Вспомнилось, как же нам жилось хорошо и тепло в нашем скромном уголочке за цветастой весенней ширмой... Кажется, это было вчера, и мы веселились, как дети. Ах, если бы не эта проклятая война, мы бы снова купались в любви, я бы подарила тебе кучу шустрых и бойких детишек, ты бы водил их в рощу, к реке... Правда, куча детишек, может, и не получится, но один мне кажется, уже поселился у меня под сердцем... Твоя Зина».

17. 08. 41 «Зинуля, я страшно рад тому, о чем ты пишешь мне в своем письме. Я уже люблю того, кто стучится у тебя под сердцем. Пиши о нем как можно больше и береги его пуще глаз. У нас будет ребенок! Какая это радость! Боже, когда же мы снова будем вместе!? Родная моя, не надо отчаиваться! Все будет хорошо! Что бы там ни было, мы победим, и у нас с тобой еще будут счастливые дни! Целую тебя и нашего будущего кукленка. Твой Пин»...

20.11. 41. «Мой дорогой мальчик, мой большой шалунишка, мой любимый Пин, я думала, что мы расстались только вчера, а пригляделась к календарному листку и — ахнула: полгода минуло...
Этой ночью во сне я сильно испугалась. Я увидела, как ты поднял солдат и бросился в атаку... И тут я проснулась, потом я снова закрыла глаза, хотела вернуться в сон, чтобы узнать, что же было дальше. Но сон, как назло, больше не приходил...
Пинуля, хотя война — штука ужасная, и всякое может случиться, я прошу тебя, будь осторожен! Помни, что у тебя есть я и вот-вот появится он... наш малышонок. Я очень люблю тебя  и… боюсь.  Пиши о себе как можно больше. Твоя трусишка Зина».

11.12.41. «Родная моя! Зайчонок мой! Я даже не знаю, когда произойдет это событие? В декабре? В январе? Он будет гражданином горького сорок первого — или года светлой Победы — сорок второго? Не надо так трусить. Боец должен быть мужественным на своем посту. А сейчас — это твой пост!
Здесь снова начался ад кромешный — поход на походе сидит и походом погоняет. У нас — зима и сильные холодные ветры. Много приходится быть в поле, бывает очень мерзнем без теплой одежды… Я себе достал поганенькие ватные перчатки, но все это мало помогает, потому что особенно мерзнут ноги. Они постоянно мокрые, их негде обогреть, и невозможно просушить портянки. Это единственное, уязвимое место в броне моего стоицизма... На этом я закончу. Прилагаю к письму стихи тебе и моему любимому, который в тебе. Когда он подрастет, ты ему их объяснишь.

Дорога торная, дорога фронтовая,
Поникшие сады, горящие стога,
И в злой мороз, и в зное изнывая,
Идти по ней и вечность постигать.
Такая в этом боль,
тоска кругом такая
В молчанье деревень
и в дымном вкусе рос…
Дорога торная, дорога фронтовая,
Печальная страна обугленных берез.

Целую вас обоих. Ваш Пин»…

27.12.41. «Дорогой Пин! Два дня назад тебе послали телеграмму: родилась наша девочка, ты уже знаешь. Можешь радоваться: роды у меня прошли легко и быстро, меня даже похвалили, сказали, что я у тебя умница. Потом мне показали нашу крошку: пухленькую, красненькую, как помидор, но уже красавицу, похожую на папу. Не сердись, что у нас девочка, в другой раз я подарю тебе троицу звонких колокольчиков, но это уже будет после войны. А самое смешное началось со второго дня, когда в палате у меня спросили, как это я так легко родила? Я сказала, что повторяла твои стихи про себя, вот и уговорили они меня прочитать им тоже. И я читала их, как настоящая артистка: «Степь со всех четырех сторон, Воздух дрожит от зноя. Вот говорят: малиновый звон, а я бы сказал — голубой он. Вслушайся только: звенит земля, Морей голубые глубины. И если у девушки глаза звенят — Они обязательно голубые». И еще я читала: «Ветер осени, жесткий и мглистый, Обрывает холодные листья. Капли горькие капают с дуба... Это губы твои, это губы...» Я читала, а женщины, благодаря твоим строчкам, на минутку забывали о боли. Спасибо. Твоя счастливая Зинуля и наша краснощекая малышка».

3.01.42. «Здравствуй, родная моя! Я так давно тебе не писал, что уже даже не помню, когда это было. За это время в нашей семье произошли большие изменения: а) Начался Новый год; б) Родилась наша дочь; в) Мне присвоили звание лейтенанта...
Посылаю тебе мою фотокарточку... и маленькое новое стихотворение:

В боях мы не грубеем — только руки,
А сердцем стали, кажется, нежней.
Нас осеняют светлые хоругви
Любви к народу, к родине, к жене.

Без жалоб мы пускаемся в дорогу,
И где-нибудь, на энском рубеже,
Последний шаг мы отдадим народу,
Последний вздох — оставленный жене.

Мы потому уверены в Победе,
Нам потому неведом жалкий страх,
Что юность наша с мужеством — соседи,
Что нежность наша — ярости сестра.

Привет всем, всем. Целую крепко-крепко свою единственную, свою подругу и свою маленькую дочь. Твой Павел».

15.01.42. «Моя милая и бесконечно близкая! Только вчера отправил тебе письмо, а сегодня пишу второе. Причин этому несколько, а главное — то, что отсутствие конвертов и бумаги лимитирует размеры письма, а писать очень хочется и пока что есть о чем. Думаю, впрочем, что ты не протестуешь, тем более что неизвестно еще, сумеешь ли мне ответить так скоро, ведь телеграммы идут сейчас столько, сколько и письма, а письма идут бесконечно долго...
Зинуля, тоска меня сегодня совсем заела, а поэтому кончаю с презренной прозой и перехожу на стихи.

Путь к тебе на восток,
    мой маршрут убегает на запад.
Над забитым вокзалом —
    зимний ветер дорожной разрухи
Теребит, будто флюгер, прокисший,
    зачумленный запах.
Оттолкнувшись звонками
    от сыпнотифозных плакатов.
Поезд бросился в ночь,
    кукарекнув простуженным горлом.
Кто мне может помочь разобраться:
    это поезд ли мчится на запад,
Или мир на восток вместе с сердцем
    моим непокорным?
Непокорное сердце моё!
Весть из дому, как дар, ожидая,
Мы сквозь битвы пройдем,
    завоюем любые твердыни,
Мы пойдем сквозь разлуку,
    любую беду побеждая,
Чтоб вернуться к тебе, дорогая моя, невредимым.
Это будет в Ташкенте, в Москве
    иль на занятых землях немечьих...
Я не знаю еще ни минуты, ни часа,
    ни года.
Только это свершится на улице
Радостной встречи,
На проспекте Победы,
    у площади Счастья народов...

Зинуся! Ведь я не только не знаю дня рождения моей девочки, не знаю твоего самочувствия, не знаю ее имени... Между нами такие расстояния, что страшно делается. Боже! Вот опять уже нет места и можно только написать лишь: люблю, целую крепко-крепко свою единственную и свою маленькую дочь. Твой Пин.»

18. 02. 42. «Мой дорогой Пин, мой славный мальчик! Ты все спрашиваешь, как мы справляемся с нашей малышкой? Не устаем ли? Мы живем с ней дружно, то греемся у окошка на солнышке, то разглядываем небо, то гулим, как дурочки, то болтаем ножками, то бренчим игрушками, то суем свои длинные пальчики в рот, когда сердимся, то строим глазки, то вместе кружимся в танце под смешные песенки. Еще мы неохотно пьем молочко из бутылочки: глоток за маму, глоток за папу, а больше не хотим. Видимо, наша барышня уже сейчас заботится о своей фигуре и поэтому ест очень плохо, не соглашаясь с тем, что у мамы мало молока, а ничего другого она не хочет. Засыпает тоже неохотно... Как видишь, это наши веселые и грустные будни. Такой у нас с тобой Галчонок, вся в тебя... Так что поторапливайся, заканчивай эту грязную войну — и к нам, в нашу суматошную гавань, где летом стоит адская жара, а зимой — и пальто не нужно. Твои Зина и Галчонок».

20.03.42. «Родная моя!.. Когда от тебя долго нет письма, я, прежде всего, думаю о ней: «Вот с Галкой, наверно, что-нибудь случилось…» Как я её люблю! Ни разу не увидев, ни разу не подержав на руках. Увижу ли я её когда-нибудь? Обниму ли когда-нибудь тебя?.. Я сегодня ночью написал маленькое стихотворение для нашего Галчонка. Вот оно:
Я не знаю, как писать об этом, —
Маленькая девочка пришла.
И, дыханьем радости согреты,
Рушатся и мысли, и дела.
Ей, конечно же, еще неведом
Давний и нехитрый мой расчет,
Что она назначена полпредом
Даже до рождения еще.
Ей дано, как маяку в тумане
Океана одиноких дней,
Сделать каждую улыбку маме
Постоянной нотою моей.

Ещё раз обнимаю вас, целую, ваш Пин»…

6.04.42. «Дорогой мой, любимый. Надеюсь, это письмо найдет тебя по новому адресу. Галчонок тоже надеется. Ты знаешь, она уже большая, ей почти четыре месяца. Обещает быть высокой, красивой и умной в папу. Если бы не она, как бы я вынесла этот «океан одиноких дней» разлуки с тобой. Она и есть сегодня наш «маяк в тумане» и постоянное напоминание о тебе... На дворе ночь, мигают далекие звезды, тихо погуливает ветер, в доме все спят, и только я никак не могу уснуть. Лежу с закрытыми глазами и всё думаю о том, как твои стихи помогают мне верить, что ты жив и здоров. А Галчонок наш — чудо: растет, как молодая яблонька в саду. Если бы ты мог ее видеть! Сколько было бы радости!
Пиши нам, как можно больше, чтобы я могла читать, читать и читать. Береги себя! Любящие тебя, Зина и Галчонок»...

Зина читала, а над зеленым палисадником возле её окна сгущались тяжелые тучи, одна из которых грозно нависла над стройным кипарисом, обещая нешуточный дождь. Я молчал, потому что горло сдавил предательский комок... В комнате повисла грустная тишина. Зина, желая отвлечь меня от тяжелых мыслей и вернуть «ко дню сегодняшнему», беспокоилась о том, как я доберусь домой в такой неприветливый день...
Мы с ней делаем перерыв, пьем чай с клубничным вареньем. Но мне не до чая, мне бы опять добраться до остальных писем с корявыми и неразборчивыми буковками на постаревших с годами листочках. А вопросы, что скопились у меня в блокноте, не сбегут, оставлю их на другой раз, думаю я про себя. Зина все подливает мне горячий чай, поскольку ей доподлинно известно, что казахи — большие любители чая, а я, в ее понятии, тоже казах, потому что я оттуда, где чай — главный участник любой беседы.
После чаепития мы снова устраиваемся за столом с недочитанными письмами. Зина берет письмо Павла, написанное им в мае сорок второго года, и подает мне.
Я пробежал глазами строчки: «…Неужто, ребята, мы больше не будем, как летние ливни в аллеях шуметь?..»
Зина вопросительно сморит на меня, а я молчу. Молчу потому что, в голове закружились, словно перекликаясь с Павлом, строчки из «Реквиема» Роберта Рождественского: «… Только самое страшное знать, что птицы поют на земле без нас! Что черешни цветут на земле без нас! Что светлеет река. И летят облака над нами. Без нас. Нам шагать по земле не дано. Никогда не дано…»
Зина, желая помочь мне побороть волнение, предлагает:
— Поначалу прочту-ка я одно стихотворение Пина. Оно для меня, как прекрасный напиток:

Как земля в тревоге ждет рассвета,
Как звезда тоскует по звезде,
Как весной желают ветви ветра, —
Думаю, родная, о тебе.

Мне нельзя забыть, но страшно помнить,
Как ушла ты на заре тогда...
Где ж твои горячие ладони,
Голубая, нежная звезда?

Она читает неторопливо, глаза её блестят, а рядом с нею я мысленно вижу Павла, большого, сильного, любящего. Зина замолкает, а я беру другое письмо:
4. 05. 42. «Здравствуй, Зайчик, хороший мой!.. Много думалось о тебе, о Галинке, о наших судьбах. Ты же у меня теперь не только единственный критик и читатель, но и мой будущий издатель, — ведь ты переписываешь в тетрадь мои опусы. Не забывай, что в одном из писем ты написала мне: «Пин, ты — талант! Правда, ты действительно так думаешь?» А мне так хочется сказать тебе: Моя родная! Почему ты не перелетная птица, почему ты не прилетела ко  мне и не прилетишь!? Боже мой, когда  мы снова будем вместе, когда кончится это одиночество — мое и твое? Но «я верю, что останусь жить любимая, я вернусь». Целую тысячу раз дочку и тебя. Твой Пин».

8.05.42. «Здравствуй, родная моя женуся! Это будет очень коротенькое письмо, такое коротенькое, что я даже собираюсь попросить у тебя не обижаться на это: времени в обрез! Итак, самое главное — я жив и здоров...
Любимка, милая моя! Пиши, ради Бога, поскорей и почаще, ведь письма от тебя были моей единственной радостью, которой я сейчас и, боюсь, надолго лишен. Как ты живешь? Что поделывает моя девонька? Дошел ли до тебя аттестат?.. Перечитал все твои письма: почему ты ничего не пишешь о своем здоровье, о том, как ты выглядишь? Напиши обязательно. А еще лучше — сфотографируйся с Галкой вместе и пришли. Посылаю тебе фото-пятимитутку. Какова рожа? Целую крепко тебя и доченьку. Ваш Пин».

11. 05.42. «Здравствуй, Зиница, моя хорошая! Вчера была у меня радость: я получил сразу три письма... Я готов был расцеловать почтальона...
У меня сейчас ни минуты свободного времени, и потому — это письмо пишется вот уже четвертый день... Зинка, хороший мой! Читаю твои строки о моих строчках, и на глаза порой навертываются слезы. Знаешь, я уже потерял веру в то, что из меня что-нибудь выпишется, хоть надежда еще кое-какая остается... Хоть груз разочарования — тяжелый груз, но я благодарен судьбе, подарившей мне мои небольшие таланты. Ведь если бы я не писал стихов, кто знает, была бы ты моей вечной подругой... Как бы то ни было, поэма все-таки продвигается и, клянусь бородой, я ее допишу до конца, если мой собственный конец не опередит конец поэмы.
Целую крепко-крепко мою ненаглядную, мою радость, мою силу и победу. Поцелуй за меня Галчонка тысячу раз. Твой, то есть Ваш Пин».

12. 06.42. «Родная моя девочка! Каким бесконечно виноватым я себя чувствую перед тобою. Ведь вот уже 20 дней, как я не писал тебе. Правда, я за это время успел послать тебе две телеграммы и одну открытку... Я теперь не могу жаловаться на отсутствие новостей, но, во-первых, очень мало можно написать в письме (вот если бы рассказать!), а во-вторых, я еще в большей степени, чем раньше, могу пожаловаться на полное отсутствие времени.
Мне оказано высокое доверие. Приказом по дивизии я направлен в специальное соединение... Честь, очевидно, действительно немалая, если учесть, что из тысячи с лишним командиров выбрали четырех, и я попал в их число... Выполняем особое задание…
 Поцелуй Галчонка так же крепко, как я сейчас мысленно целую тебя. Твой Пин».

Наконец Зина подает мне последнее письмо Павла от 25 июня сорок второго. Правда, тогда она еще не знала, что оно последнее. Все это время она жила надеждой, что Павел еще отзовется. Я не сразу развернул вчетверо сложенную мятую страничку. Мне тоже не хотелось верить, что письмо то последнее… Я чувствовал, как Зина едва сдерживала слезы. Она  стояла ко мне спиной и молча смотрела в окно. О чем она думала? Я мог только догадываться о её переживаниях, хоть это и было уже далекое прошлое, но она как бы снова вернулась к нему. Развернув пожелтевшую страничку, я начал читать прерывающимся от волнения сдавленным голосом.
«Любимая моя! Свое письмо я так же мог бы начать: вчера нашей милой дочурке исполнилось полгода. Как видишь, со дня, когда ты выслала мне свое письмо, до дня, когда я получил возможность ответить тебе, прошел точно месяц. Это письмо — четвертое за два последних месяца, не считая открытки... Это, конечно, не часто, но... принимая во внимание, что у меня нет бумаги и времени — не так ужасно. Да и новостей у меня тоже нет... Выполняем особое задание...
Ура! Ура! Достал еще листок бумаги и имею возможность несколько продлить мое письмо. Во-первых, воспользуюсь этой бумагой, чтобы немного рассказать тебе о своем житье-бытье... Посчастливилось прочитать цикл стихов Константина Симонова «С тобой и без тебя». Оборот этого листка использую для того, чтобы поделиться с тобой несколькими стихами, доставившими мне особое наслаждение. Вообще же должен сказать о них: все хороши, особенно «Жди меня, и я вернусь» и «Ты говорила мне: люблю»…
Любимая! Зинка!.. Что я тоскую по тебе, что жажду увидеть свое самое значительное произведение — мою полугодовалую (!) девочку — в этом можешь быть уверена и без письменного изложения моих чувств. Должен только сказать, что все эти чувства, вопреки всяким физикам, возрастают пропорционально квадрату расстояния...
Мы с тобой еще поживем, моя желанная, моя киевлянка! Целую мою женушку и доченьку... Привет моим и твоим родителям. Твой всегда и везде Пин».

Повернувшись ко мне, Зина говорит: «Не дождавшись ответа, я послала ему три письма, в июле и в августе.

25.07.42. «Дорогой Пинусь! Твое письмо от 25 июня пришло через месяц. За это время, конечно, у тебя много, должно быть, изменений — в связи с обстановкой на фронте... А я за это время подхватила малярию. Всю душу вымотала... но ты не переживай. Я обязательно поправлюсь... Целую тебя крепко. Твоя Зина».

24.08.42. «Пин, Пинусинька, родной мой мальчик! Когда же хоть маленькая весточка будет (не о тебе, ибо таких весточек я страшусь!) от тебя? Я даже не знаю, что тебе писать, не оттого, что нечего, а оттого, что не пишется. Вот как только получу от тебя письмецо, напишу большое ответное... Жду, жду письма. Целую тебя много раз. Твоя Зина».

28. 08. 42. «Милый мой! Жив ли ты? Здоров ли? Не могу и не смогу себе представить, что с тобой может что-то случиться! Дочурке нашей уже восемь месяцев. Если бы не она, я бы была там, где ты. Но жизнь рассудила иначе… Твоё молчание, Пин, это ведь почтовиков дело, правда?! Мне грустно, из головы не уходят твои строчки: «Короткий гром — глухой обвал, Рожденья света и озона, Далеких молний карнавал Над четко-черным горизонтом. Родиться, вспыхнуть, ослепить, Исчезнуть, не дождясь рассвета... Так гаснут молнии в степи, Так гибнут звезды и поэты»...
Пинка, Пинка! Как не хватает мне тебя. Ты — мой воздух, ты — наша с Галочкой жизнь. Ты должен жить! Мы должны победить немца. Боже, сколько они еще будут нас терзать? Напиши, как ты воюешь? Сколько ты истребил гадов? Пиши же все, что можно. Ждем твои письма, как манны небесной... Всегда твоя Зина».

Но Павел молчал. А Зина ждала. Не пишет, значит, не может. Ведь не зря же он ей писал: выполняем особое задание». И все-таки «весточка» пришла, та самая, которую она так боялась: три её последних письма и похоронка. «Ваш муж Винтман Павел Ильич, лейтенант, командир 9 роты 737 стрелкового полка 206 дивизии геройски погиб… 27 июля сорок второго года». Вот и все. Зина верила и не верила, оплакивала и продолжала ждать Пина с войны…
Прошел год глухого, безнадежного молчания.  В те черные дни Зине казалось, что все в ней окаменело, она просто заставляла себя жить, потому что нужно было растить дочь, их единственную память и радость любви.

Когда Павел ушел на войну, у него уже было написано 247 стихотворений, а напечатано — только три! Павел не вел дневников, но Зина сохранила его письма, стихи, полные любви к родному Киеву, музыке, литературе, друзьям — словом, ко всему, что его окружало. И она дала себе слово — сделать все, чтобы память о нем не исчезла бесследно.
Слово это Зина сдержала, и можно еще долго рассказывать через что она прошла, что пережила, и сколько лет борьбы ушло на то, чтобы эта тоненькая книжечка появилась на свет. Это потом будут множество откликов, где красной нитью прочертится мысль о томике стихов Павла Винтмана «Голубые следы на снегу». Этот томик, напишут в советской прессе, принадлежит  славному поколению Павла Когана, Всеволода Багрицкого, Михаила Кульчицкого, Николая Майорова, Георгия Суворова… чей талант креп и мужал на войне. Поэты этого поколения погибли столь молодыми, что порой не успели напечатать ни одной строчки.
Немало времени ушло на то, чтобы отыскать могилу Павла. Добрые люди, школьники-следопыты, настойчивость и преданность любви помогли Зине и её дочери Галине в далеком 1973 году отыскать братскую могилу, затерявшуюся в селе Шилово Воронежской области, и положить огненные тюльпаны на черный камень обелиска, под которым покоится прах командира девятой роты 737 полка 206 стрелковой дивизии — Павла Винтмана.
Теперь у Зины и у Павла две замечательные внучки и трое правнуков.
Я не мог, слушая Зину, не провести параллель  между ней и Турмаханом: ведь ему, несмотря на все связи и усилия, так и не удалось найти последнее пристанище дорого человека, своего отца. И мне осталась только сожалеть, что Туреке, который впервые прочитал нам «Голубые следы на снегу», уже никогда не узнает то, что открыло мне случайное знакомство с Зиной Сагалович. Маленький томик стихов Винтмана я получил в подарок, и мне остается только сказать: да будут наши сердца полны благодарной памятью о тех, кто честно жил и рано ушел из жизни, оставив людям свои добрые дела и свершения...