Я маленький, меня не тронут

Макс Койфман

Как-то холодным зимним утром мы с Туреке возвращались из аральской командировки. Я — в Кзыл-Орду, а Туреке — в Арысь, где он тогда работал после окончания мединститута. Оккупировав свободное купе, мы сели за столик и только развернули свежие номера газет, как вошла миловидная кондукторша и на подносе с казахским орнаментом принесла нам чай в четырех тонких стаканах c узорчатыми подстаканниками. На наш удивленный вопрос «почему четыре?», она улыбнулась и уверенно заключила:
— Пейте, пейте, в такую холодину одним стаканом не согреться.
А через пару остановок на станции Жусалы в нашем купе показался еще один озябший пассажир, сразу же покоривший нас своими пронзительно-голубыми глазами и белозубой застенчивой улыбкой. Следом за ним в купе снова нарисовалась кондукторша и подала новому пассажиру два стакана горячего чая. Пока голубоглазый распивал чай, крепко обнимая замерзшими руками стакан, мы, как это часто случается в дороге, незаметно разговорились. Оказалось, что он тоже из Кзыл-Орды, по профессии инженер-электрик, что вместе со своей бригадой, шагая через пески Кызылкума, проводит свет в аулы и совхозы области.

Арон Гитман, так звали нашего попутчика, жил по соседству со мной в новом панельном доме в трехкомнатной квартире с двумя детьми и красивой женой Лизой. Глядя в вагонное окно, он с грустью признавался, что видит их редко, что больше пропадает в пустыне, которую нещадно терзают, то трескучие морозы, то шумные метели, то долгие осенние дожди, то лучи палящего солнца, и как легко можно в ней затеряться. И тут он рассказал, как прошлым  летом, работая в этих самых песках, ему срочно понадобилось побывать на станции Жусалы.  На другой день, чуть свет, он с водителем грузовика, пропустив по стакану чаю, покинул  совхоз «Ленинский», надеясь, что через какие-то три часа доберется до реки Сырдарьи, откуда до Жусалы рукой подать. Но, увы, прошли три часа и еще два раза по три, а реки как не бывало. Было ясно, что где-то они умудрились съехать с дороги, а тут еще и бензин кончился, и солнце стало  печь так, что укрыться от него, можно было лишь, зарывшись в песок, как это делают змеи, черепахи и прочая пустынная дичь. Сидеть в кабине, да еще без воды и еды, и ждать, пока кто-то их заметит, тоже радости мало. Только теперь они поняли, что заблудились, что по глупости и легкомыслию не взяли запас бензина, что пренебрегли известной истиной «пустыня ошибок не прощает». Совсем приуныв, они потолкались возле машины и двинулись наугад в поисках дороги. Шли, где пешком, где ползком, где на четвереньках, занося в блокнот всякие приметы, чтобы потом можно было вернуться за брошенной машиной. Когда солнце целиком ушло за горизонт, совсем обессилевший водитель, распластавшись на песке, наотрез отказался двигаться дальше. Как только Арон его не уговаривал: «Ты же бывший солдат и не такое видел, а тут нюни пустил перед какими-то барханами», ; с трудом двигая пересохшим языком, выговаривал Арон. Но, убедившись, что продолжать разговор не имеет смысла, сдался: «Хорошо, заночуем здесь, до утра». Зарывшись в песок, они погрузились в сон, не подумав, что их могли «обнаружить» змеи, волки, лисицы… которыми так богата пустыня  ночью. И весь второй день они буквально ползли по сыпучим пескам, где их донимала жажда, преследовала жара, глаза застилал туман, и, казалось, что у горизонта их поджидает смерть. Но ближе к вечеру им все-таки повезло: они очутились на какой-то дороге и потащились по ней, не зная, куда она выведет. Когда же темное небо снова прижалось к пескам, они залезли в бархан, что буквально упирался в дорогу, надеясь, что  кто-то, может, объявится и спасет их. Они не ошиблись: слабый  огонек надежды действительно мигнул.
; Почудилось? ; едва шевеля пересохшими губами, выдавил водитель. ; А что, если это глаза волка?
; Вроде, нет, ; прошептал Арон, не отрываясь от мелькавшего  огонька.
Но огонек все приближался, теперь они не сомневались, что это был свет от фар машины, точнее, бензовоза. Они выползли из своих нор и, опираясь друг другу на плечо, чуть слышно повторяли: «Мы спасены», «Мы спасены».  Когда водитель бензовоза увидел перед собой два ночных «приведения», он насторожился и трусливо проскочил мимо. «Приведения» из последних сил кричали, махали руками и, совсем обессилев, упали наземь, а бензовоз все удалялся. Но уже через сотню метров он все же притормозил, и водитель, не выключив мотор, покинул кабину и двинулся в сторону «приведений». Приблизившись к ним,  понял, что могло бы случиться, если бы он не остановился. Он тут же подогнал машину, с полчаса давал им по глоточку воды, а когда «приведения» пришли в себя,  он помог им взобраться на «крышу» бензовоза, усадив их возле люка (в кабине сидел отец водителя, которого  он вез в  больницу), и они двинулись в путь. В сорока километрах они отыскали грузовик, заправили бензином и уже на двух машинах добрались до Кармакчинского районного центра ; Жусалы.

Нам с Туреке  тогда как-то сразу понравился этот худощавый и так располагавший к себе молодой инженер. Он был на удивление спокойным, даже умиротворенным, что так естественно гармонировало с его добродушным ангельским взглядом, тихим  голосом, чудной  улыбкой и заразительным смехом. Глядя на него, я видел себя: в неизвестный мне город Кзыл-Орду я тоже прибыл после окончания алма-атинского мединститута, работал в городской больнице, и нет-нет да отправлялся по работе в аулы и районы области. Мне, да и Туреке, тоже бывало грустно, что увлеченные работой, мы почти не видели, как растут наши дети.
Арон вскоре переехал в Джамбул, а мы с Туреке стали работать в Чимкенте. Бывало, мы навещали Джамбул, а точнее нашего общего друга Марса Фазыловича Уркумбаева, который в то время был ректором известного на всю страну гидромелиоративного института. Однажды, случайно, обнаружили там и где-то затерявшегося Арона Гитмана. То-то было радости. Нам с Туреке было очень приятно снова встретиться с ним. Арон по-прежнему был предан своей работе, занимаясь «всеобщей электрификацией» нашей страны. На этот раз мы, распивая чай по-казахски, почему-то больше говорили о нашем военном детстве. Помню, как мы с Туреке молча, буквально затаив дыхание, слушали рассказ Арона…

Тревожным июньским утром сорок первого года странный обоз из семи телег, оставив позади себя тихую, утопавшую в зелени, небольшую украинскую деревушку Виньковцы, двигался по ухабистой пыльной дороге. Вожаком обоза был отец Арона, молодой учитель математики и немецкого языка в местной школе. В эту школу он хотел записать и своего сына, но директор уперся, мол, не возьму, ему еще целый  год расти. Тогда Арон огорошил  директора школы, заявив, что  он  давно  уже не маленький, что может запросто назвать все буквы букваря и даже прочитать по слогам заголовки газет. Это чувство директору было знакомо: он когда-то сам сел за парту в таком возрасте. Раскрыв пухлый журнал, директор школы улыбнулся и размашистым росчерком пера записал мальчика в первый класс. Но за парту сесть Арон так и не успел...

Ближе к полудню обоз добрался до Немирова. Арон запомнил эту деревушку, там росли высокие деревья, стояли большие дома и были развалины с изуродованными столами, тумбочками, стульями и кроватями — это все, что осталось от детдома, куда два дня назад угодила бомба, и откуда отец хотел забрать свою дальнюю родственницу...
Ехали они больше ночью, а при свете дня прятались в какой-нибудь роще или забирались в гущу леса, где можно было спокойно поесть и вытянуть ноги. Когда солнце убиралось за горизонт, обоз  двигался  дальше.
На четвертый день они завернули в Монастырище, что в Черкасской области, и там, на базарной площади устроили привал возле телеграфного столба с репродуктором. Мужчины распрягли лошадей, дали им соломы, воды, и все улеглись вдоль какого-то забора. Проснулись, когда площадь уже была заполнена народом. Суровый голос из репродуктора только что сообщил, что Красная Армия ведет тяжелые бои... а притихшую площадь вдруг всполошил отчаянный крик какого-то пацана:
        —Танки! Танки! Немецкие танки!
Людей охватила паника: все кинулись, кто куда, бросая на бегу  авоськи с покупками, телеги с яйцами, курами, картофелем, мукой. Но тут на середину площади выбежал молоденький лейтенант и, размахивая наганом над головой, закричал:
— Паникеры! Откуда здесь танки?!
А через минуту-другую перепуганная площадь замерла: из-за угла с грохотом выползли танки с крестами и автоматчиками на броне и, не останавливаясь, направились в сторону центра. Но один танк, что замыкал колонну, резко сбавив ход, притормозил возле обомлевшего лейтенанта. Прозвучала короткая автоматная очередь, и лейтенант упал как подкошенный. Двое немцев соскочили с брони, содрали с лейтенанта планшет, забрали наган кобурой и, взобравшись на танк, пустились вслед за колонной.
Когда танки скрылись, отец Арона и еще двое из местных жителей осторожно подняли раненого командира и понесли к дому, что был рядом с базаром. Но дом оказался заперт, тогда они вышибли дверь, положили лейтенанта на кровать, перевязали раны полотенцами. Раненый приоткрыл глаза, прошептав, чтобы доложили о нем командиру части, что за речкой, и еще — жене… Те двое, из местных, согласились сбегать в часть, а отец Арона — к жене, которая тоже жила неподалеку.
Беженцы перебрались во двор школы, выпрягли лошадей, дали им корм, а сами расположились в спортивном зале. Но тут распахнулась дверь и все, кто был в зале, остолбенели: в проеме двери показался немецкий офицер с двумя автоматчиками. Больше всех испугалась тетя Соня, двоюродная сестра матери Арона, когда белокурый офицер, остановившись рядом с ней, бросил насмешливый взгляд на ее живот. Она почувствовала, что вот-вот у нее начнутся схватки, хотя до родов было добрых два месяца. Унимая дрожь в ногах, тетя Соня смотрела на немца, боясь, как бы он не спросил, где ее муж, красный командир, и не открыл сумочку, где она хранила  партийный билет. Но немцы никого не тронули, молча покинув школу. Облегченно вздохнув, все решили, что уже ночью они уберутся отсюда, а пока что мужчины отправятся на поиски продуктов.
Поблизости от школы они наткнулись на опрокинутую машину с мясными консервами. Местные жители знали об этих консервах, но тащить их не стали: боялись, что они отравлены… Гитман старший, откупорив консервную банку, попробовал мясо, вроде съедобно и обозники набрали тех банок, кто сколько мог. Потом они заглянули на склад, где никакой охраны не было, взяли с полмешка сахару — и в школу.

Отец Арона незаметно подобрался к дому, где жила жена лейтенанта, но дом был пуст. Тогда он вернулся к раненому лейтенанту и понял, что за ним никто не приходил: лейтенант был бледен как смерть. Не раздумывая, Гитман поспешил к речке, а оттуда через брод — в военную часть, рассказал о нем командиру и уже  собрался уходить, как в комнату вбежал молоденький сержант и, тяжело дыша, доложил, что в поселке полно танков, пушек, немцев. Когда же командир привел данные гражданина, что стоял рядом с ним, сержант вскипел, сказал, что этому «жиду нельзя верить, что он — провокатор и его надо поставить к стенке». Но командир заверил Гитмана, что как только стемнеет, он пришлет за раненым трех красноармейцев с фельдшером…
С приходом темноты Гитман забрался в кусты и стал дожидаться красноармейцев, которые должны были переодеться в крестьянскую одежду. Но никто из них так и не пришел, тогда он снова метнулся к раненому и сразу понял, что помочь ему уже было нельзя…

Пробираясь к школе переулками и дворами, Гитман неожиданно нарвался на грузного немца, притулившегося к стенке сарая. Расстояние между ними было не больше двух шагов. Гитман испуганно уставился на немца, не зная, как поступить, а тот жестами стал показывать на ноги, пытаясь объяснить, что он ранен, что ему надо к своим...
— Рус! — пробурчал немец.
— Ich bin Jude, я — еврей! — выдавил из себя перепуганный Гитман, глядя на автомат, приставленный к стене сарая.
— Я не убивал Jude. Я убивал командир, коммунист…
Но Гитман стоял, не шевелясь. Тогда немец вытащил из кармана кителя фотокарточку и стал водить по ней пальцем:
— Das bin ich, Das ist Maine Muter, Das ist Maine weib, Dаs ist mienе Kinder: Robert und Gans. Это я, это моя мама, это моя жена, это мои дети: Роберт и Ганс. Ты должен показать мой командир, — слезно умолял немец...
Отшвырнув  автомат немца, Гитман пригляделся к семейной фотокарточке фашиста, перетянул ему ремнем от фляги обе ноги, откуда сочились кровь и — в центр, где обосновались немцы. Там его подвели к старшему офицеру, которому он протянул фотокарточку раненого фрица. Офицер тут же выделил двух солдат и велел Гитману показать им сарай. Немцы ловко уложили раненого на раскатанное одеяло и поторопились обратно. Гитман бежал следом за ними с вещмешком и автоматом фрица. Как только немца занесли в какой-то дом, Гитман воспользовался моментом и, побросав снаряжение раненого, махнул в школу...

С наступлением ночи обоз, выбрался на дорогу, которая вела на восток. Но уже на другое утро, маленький Арон обиженным тоном заявил своим родителям, что ему надоело трястись на телеге и он возвращается домой за букварем и новеньким велосипедом, что родители в спешке забыли взять с собой.
— И поэтому ты хочешь домой? — жестко спросил отец.
— Да! — недовольно заявил Арон.
— Но там же немцы?!
— Меня они не тронут, я — маленький.
— И маму бросишь? И меня? И сестренок?
— Я быстро, только возьму и вернусь. Вы ведь меня подождете? — опустив голову, ответил малыш.
— Тогда иди! — неожиданно разрешил отец.
И Арон, шести лет отроду, не оглядываясь, потопал в сторону Виньковцы, где к тому времени во всю уже господствовали немцы. Он просто перестал понимать этих взрослых и решил восстановить справедливость по-своему. Он не согласен, он не боится, он вернется назад, в свое детство, которое мама с папой (подумать только!) и какие-то там немцы надумали у него отобрать!
— Маленьких не обижают, — учили его старшие.
И мальчик понес эту истину вперед, бросая вызов всему несправедливому миру взрослых. Он, конечно, этого еще не понимал, он просто по-своему сопротивлялся. А отец выжидал, что сын вот-вот струсит и повернет назад. Но мальчик и  не думал этого делать, тут у матери не выдержали нервы, и она бросилась вдогонку за сыном...

В двух километрах от Умани, красноармейцы задержали обоз с беженцами. Невысокий, пожилой генерал расспросил вожака обоза, кто они, откуда, куда держат путь. Генерал был странно удивлен тем, как легко они перебрались через линию фронта. Затем он посоветовал им придерживаться дороги, что вела к Днепру, к разрушенному мосту, по соседству с которым, его солдаты навели понтонный мост.
Когда обоз добрался до того моста, по нему уже шли пехотинцы,  конные упряжки с пушками и крытые военные грузовики, и лишь потом часовые разрешили проехать беженцам. Но лошади, как назло, заупрямились, стояли как вкопанные и ни за что не желали идти на мост. Хорошо, красноармейцы подсобили...

Возле железнодорожной станции Карловка беженцы побросали свои телеги и взобрались на открытую платформу в конце товарного  состава. Когда же поезд тронулся, они заметили, как их лошадей тут же увели какие-то хлопцы...
Ехали долго, казалось, не будет конца унылым остановкам, тупикам, переездам. Наконец они  добрались до Ташкента, откуда потом их распределили по разным кишлакам.
Семья Гитмана попала в небольшой узбекский кишлак Мехнад, что в Ферганской области. Местные жители встретили их тепло, подыскали им пустовавший домик, собрали кое-что из еды, помогли с посудой, дровами, одеялами. Отсюда отца Арона призвали в армию...
Кишлак был разделен неглубоким арыком, воду которого забирали для полива хлопковых полей и частных огородов. Дома отделялись друг от друга низкими глинобитными дувалами. Во дворах спели фрукты, а на грядках ; картофель, капуста, лук.

Русской школы в кишлаке не было, и Арон пошел в узбекский класс. Поначалу над ним подтрунивали или весело хохотали, когда  этот белокурый, хрупкий  мальчик с голубыми глазами отвечал то по-русски, то по-украински, то на идиш, в надежде, что учитель его обязательно поймет. Ему казалось, что если он такой маленький говорит на трех языках, то учитель должен, по меньшей мере, — на десяти! Этих языков ни учитель, ни школьники не только не знали, но и слышать не слышали.
Случалось, мальчишки ссорились, дрались, мирились. Бывало, и Арону доставалось, просто из-за любопытства: уж больно хотелось черноволосым мальчуганам поглядеть, как этот белобрысый новичок с непонятными языками владеет кулаками. Арон спокойно сносил обиды, но бежать не бежал и дома ни разу не пожаловался, хотя и приходил со ссадинами и синяками. Но очень скоро его прорвало: одному дал «под дых», другому ; в ухо, третьему разбил нос. А когда Арон к всеобщему удивлению быстро наловчился говорить по-узбекски, то обидчики смотрели на него, разинув рот. Теперь над ним уже не потешались, а признали своим. Вместе с ним они шатались по кишлаку, неслись наперегонки по пыльной дороге, проворно взбирались на столбы, как на дерево, подолгу пропадали у водоема,  прыгали туда с бугра, что сами соорудили, плавали, загорали…

Как-то возвращаясь со школы, Арон еще не умевший объясняться по-узбекски, приметил сгорбившегося старика с тяжелой ношей за спиной. Остановив старика, он  заговорил с ним по-русски и предложил свою помощь. Но старик и слова не понял, о чем толкует белобрысый парнишка. Тогда Арон забормотал по-украински, но старик  только и делал, что пожимал плечами. Разозлившись, Арон стал втолковывать несмышленому старику на идиш, что хочет ему помочь, показал на свои «бицепсы» и дернул за мешок. У старика заблестели глаза, такого вежливого сорванца ему еще не доводилось видеть, он привел его к себе домой, угостил чаем с леденцами и дал с собой пару  лепешек с тремя красно-бурыми гранатами, кисло-сладкие зернышки которых Арон еще ни разу не пробовал.

Старик этот жил одиноко, соседи приходили к нему за советом, поговорить или прибрать двор, сарай, где мычала коровенка, пожевывая солому, которой делилась с ишаком. Этот ослик был главным «транспортным средством»  старика. На нем  он  привозил дрова, сено или ездил с ним на станцию продавать свой урожай. Во дворе рос шикарный тутовник, а рядом два гранатовых дерева. Арон не раз наведывался к старику, прибирал двор, притаскивал воду, чистил сарай, полол грядки. А когда поспевал тутовник, он забирался на дерево и снимал с него сочные плоды. Когда же поспевал гранат, Арон подставлял к дереву лестницу с двумя раздвигающимися спинками, срывал гранаты, потом укладывал их в неглубокие траншеи, накрывал слоем земли, чтобы лучше сохранились. Особенно обрадовался старик, когда его молоденький дружок затараторил с ним по-узбекски…

Когда Арон уже свободно разговаривал  по-узбекски, а в школе заходил разговор о войне, ему обязательно давали слово. Ведь он был единственным учеником, который видел немцев, их самолеты и танки с  крестами. Выпрямившись, как струнка во весь свой невысокий рост,  Арон рассказывал про грохот пушек, гул самолетов и снаряды, что разрывали небо; про то, как горели и падали дома, как по воздуху растекался удушливый запах гари; и как по пыльным дорогам тянулись беженцы и обозы с ранеными красноармейцами. На его глазах немцы застрелили красного командира; и как над их телегами пролетел немецкий самолет, да так низко, что они даже разглядели лицо летчика, который,  развернувшись, ударил по ним из пулемета и все, кто был на телегах, разбежались, кто куда. Как они бросили раненую лошадь посреди дороги, и как он хотел вернуться в свою деревушку за букварем и велосипедом, которые родители забыли взять с собой. И про письмо отца с фронта, где он, увидев, что немцы творили с нашей землей, очень пожалел, что не прикончил тогда раненого фрица возле сарая в Монастырище... Арона слушали, ему завидовали и не сводили с него удивленных глаз…
Запомнился Арону и сентябрьский день сорок четвертого, когда чуть ли не весь кишлак провожал их назад в родную деревушку Виньковцы. И как потом, спустя три десятилетия, он с матерью и отцом снова побывал в узбекском кишлаке, где их помнили, звали в гости, угощали пловом, шурпой, парным молоком, горячими лепешками и фруктами. А в  школе он снова повидался с прежними, но давно уже поседевшими учителями и повзрослевшими одноклассниками. Потом всем кишлаком они навестили могилу, где покоилась его бабушка...

Уже в Израиле, мы с Ароном снова встретились, за эти долгие годы, что мы не виделись, он заметно постарел, но пронзительная небесная голубизна в глазах и чуть смущенная белозубая юношеская улыбка — не изменились. А черная копна кудрей, что когда-то обрамляла красивое лицо его жены Лизы, стала белой, но ее зеленые глаза, полные губы и какая-то особенная манера речи — остались теми же. Мы не могли наговориться о своей жизни, детях, внуках, о прошлом, которое сейчас казалось нам особенно красивым и интересным.
И вдруг Арон вдруг спросил, вспомнив наше первое знакомство в поезде:
— А Туреке, как поживает, что с ним, общаетесь ли вы?
— Умер Туреке, — горестно помолчав, ответил я.
— Прости, не знал, а ведь я его до сих пор помню, хотя видел фактически два раза, основательный был человек, добрый и серьезный. Я еще тогда подумал, что такие люди должны быть украшением любого города.
Мы помолчали, а мне вспомнилось, как Туреке, слушая Арона в поезде, когда тот рассказывал о прихотях песчаной пустыни, задумчиво произнес: «Степь для меня как дом родной, я в ней вырос, она живет во мне, как мелодия звенящей домбры...»