Мольбертов

      Какая-никакая глубинка ни бывает, а реформы всё ж и туда докатываются. В виде слов и идей диковинных. А поскольку глубинка глубинкой, суть этих идей теряется задолго до подступов к ней. При этом Агатыч подозревал, что смысл нововведений утрачивается самими реформаторами. Но это уже совсем другая история.
      Как водится, для претворения в жизнь очередных веяний в скудобедной конторке Агатыча был создан новый отдел, в который влился и он сам.
      Руководить поставили некоего Мольбертова. Как оказалось позднее, существо дёрганное, совершенно неумное, сквернословящее и смерднодышащее. А ещё трусливое, с подлой и, как рассказывал Агатыч, жадной хитростью. Видно именно поэтому Мольбертов как нельзя лучше подходил на роль проводника в жизнь самых мертворождённых идей. Можно сказать, что он принадлежал к авангарду худшей части начальничества.
      Но сопричастные поняли его сущность далеко не сразу. Ну, может быть за исключением тех, кто уже ранее был несчастлив трудится  с ним бок о бок.
Поначалу Мольбертов довольно успешно создавал образ инициативного, новаторски мыслящего  и коммуникабельного человека. В общем, свежего и современного. Тогда его стремительные решения и движения вызывали не только оторопь, но ещё и осознание их нужности и обоснованности.
      Однако ж, через год-два жизнь в отделе вошла в положенное русло и надобность в чрезмерной пульсации и вибрации совершенно отпала. В общем, служба закрутилась и завертелась.
      Причём крутилась она как-то странно. В то время, как отдел делал своё дело, Мольбертов путём ненужных телодвижений и словосочетаний то и дело сбивал с ритма ладно тикающий механизм. Создавалось впечатление броуновского движения отдельно взятой молекулы в виде Мольбертова, что с научной точки зрения оправдывало постоянно совершаемые им хаотичные столкновения то с одним, то с другим подчинённым.
      С научной, но не житейской. Мало-помалу сослуживцы стали избегать прямых, а потом и опосредованных контактов со своим  бесноватым начальником. И если, в так сказать, трезвом уме диалог с Мольбертовым еще можно было строить на почве служебных отношений, то после принятия им на грудь возможность такая всячески прекращалась напрочь. Ибо известное животное давно взяло верх над некогда разумным…
      Вклад Мольбертова в общее дело состоял в немыслимом раздражении умов своих подчиненных. В приведении их нервной системы в постоянный гипертонус. Отдельного кабинета у него не было. Хотя правильнее сказать, такого кабинета не было у подчиненных.  А рабочий день Мольбертова состоял из телефона. С утра и до обеда, на обеде, а после него - до вечера. Переливая тупое из пустого в порожнее, он звонил всем  и вся, где только могли поднять трубку. Это были и подчиненные, и начальники, а также коллеги из других контор, такие же говорливые и не очень. Голосу Мольбертову было не занимать. Во время разговора он обильно ругался, ржал ослом, говорил без запятых и пробелов или просто междометил. При этом беспрестанно крутился и подскакивал на кресле кого-то бывшего босса. Кресло это было сильно бывшим в употреблении и потому активные движения его седока сопровождались резкими скрипами, звяками и иными околослесарными звуками. Как вы понимаете, за время такого совместного бытия, слух подчиненных был забинтован не единожды. А у некоторых даже появился нервный тик.
      В перерывах между звонками источником нескончаемых звуковых колебаний становилась видавшая виды компьютерная мышь. Иначе в пасьянс  Мольбертов играть не умел. При этом уходил с работы Мольбертов ровно за пять минут до положенного срока. Однако попробовал бы кто-нибудь из подчиненных хоть раз такое сотворить! Сами понимаете…
      Удар, к слову,  Мольбертов не держал. Это стало понятно в ходе первых же проверок со стороны разных вышесидящих и надзирающих. Честно говоря, паника, с какой Мольбертов ждал результатов этих проверок, приводила его сотрудников  в восторг, сопровождающийся искренним хохотом и на ходу рождаемыми анекдотами. Любая критика со стороны ревизионного элемента так огорчала Мольбертова, что сначала он впадал в детство, жалуясь подчиненным на судьбу-злодейку, а позже эту же критику в удвоенном масштабе проецировал уже на свою щедро сдобренную слезами жилетку.
      Чувствуя всё понижающийся градус ледяного отторжения, Мольбертов пытался интриговать. Заговорщицки, наедине с кем-то из коллег он выкладывал свои претензии к иному подчиненному, сдабривая их вульгарными планами мести с естественным использованием административного ресурса. При этом призывал к сотрудничеству и неумело подмигивал.
      Кончилось это всё полным разладом со всем отделом. Стал Мольбертов по конторским соседям правды да сочувствия искать. Сперва по часу искал, а потом уж когда и по целому дню. А дальше – хуже…
      А тут ведь ещё какая беда с ним приключилась. Кресло повыше освободилось. Ну как же тут без Мольбертова! Ему ж главный мавзолей страны всё покоя не давал. И вот тянул он руку в своих розовых надеждах, тянул, подпрыгивал, как троечник за партой, неожиданно выучивший урок…  Ну не заметили! Ты понимаешь, не заметили ведь! Жестоко проигнорировали. Более того, место досталось тому, кому Мольбертов при случае пакости всякие творил без числа. Как же такое да такому дикарю пережить без последствий! Всё равно, что ещё раз бешенством укусили…
      Повыл с полгода Мольбертов исподтишка на нового шефа, да с новой силой за подчинённых в отместку принялся. Ведь как смирился, выслуживаться с такой прытью стал, рыбе-прилипале и не снилось. А для подчиненных, для Агатыча к примеру, это очень не хорошо. Ибо уважение к себе имелось. А у Мольбертова того если такая штука и была когда, то давно уже стёрлась от пришаркивания да заискивания. Посему скоро конфликт большой и шумный вышел. Мольбертов поначалу попугаем гордым метался, авторитетом задавить мечтал. Да как задавишь тем, чего нет? То-то же, ни как. Послали опять же его коллеги, как говорится, неоднократно, группой лиц и во все стороны. Кажется  их, сторон этих, больше четырёх было…
      Что дальше-то? Окончательно утратив осанку, Мольбертов стал к начальству на огонёк забегать, с водочкой, как положено. Ну и пил он с руководством и без него с тем постоянством, с каким на работу ходил. Позднее-то и начальство в нём разочаровалось. Ему, начальству, хоть когда-то, да пободаться хочется, а этот что, животик всё да копчик подставляет…   Так и бесился он сам с собой и сам в себя.
      Ещё Мольбертов очень звёздочки, значки, грамотки и медальки разные уважал. Страсть как. Посему, пока при портфеле был, что мог, на грудь да на стену повесил. Полковником да ветераном мечтал стать. Но и тут ему повернулось. Не стал.  Почему? Закончил-то он службу без изысков. В борьбе с самим собой бюрократически настроенное чиновничество никого и ничего не замечает. Вот и Мольбертова как-то раз снова не заметили. Совсем не заметили. Кончился срок его контракта, а продлить никто и не подумал. От обиды, коя с такими вот случается, а то и в первую очередь с такими случается, запил он окончательно. Тыкал везде и всюду грамотки да медальки свои, да так и растерял их всех. Посему званий иных не получил, коллекцию растерял, а умер спьяну совсем даже незаслуженным и вконец обессилившим…

      Недавно Агатыч сослуживцев встретил. За Мольбертова тоже поговорили… Поругались, посмеялись… Но имени его никто так и не вспомнил, всё дикарём называли.