Там было великое чудо

Посвящено памяти погибшим во время Холокоста в Германии.

Неторопливая тряска черного «Шевроле», обычно успокаивающая и убаюкивающая меня, теперь вызывала совершенно обратный эффект – я сидел, словно на иголках, чувствительно реагируя на каждую маленькую кочку, каждую неровность старой дороги, проходящей через один из построенных еще до войны кварталов. Меня больше не клонило в сон, я нетерпеливо и немного боязно, как двоечник перед сложной контрольной, вглядывался в номера проплывающих мимо ветхих домов, ища только один, единственный. В желудке бегали мурашки: я боялся и одновременно очень ждал того, что хотел увидеть. Чем ближе мы подъезжали к тому заветному дому – а я это чувствовал – тем больше у меня  возникало трусливых вопросов «А зачем? А надо ли? Может, повернуть назад?». Я постарался отогнать ненужные мысли, сосредоточившись на заголовке, лежащей на черном сиденье газеты, который гласил: "Четыре минуты - а что мы оставили?". Раз за разом эти слова проносились в моей голове, не оставляя какого-либо осмысления, но отвлекая и успокаивая. Внезапно взгляд уже в который раз остановился на слове "оставили". Статью эту я уже читал раньше. Она рассказывала о некой теории ученых, что если бы вся история планеты Земля составляла день, то человечество занимало в нем всего четыре минуты. Становление на ноги обезьяны, появление первых цивилизаций и государств, прогрессы, регрессы, все до настоящего времени - и какие-то жалкие четыре минуты! Что, в таком случае, оставили после себя люди? Полуразрушенную планету, миллионы несчастных семей, а все потому, что через всю историю человечества тянется кровавый след войн, битв и сражений. Мы научились драться, как только научились ходить. Но со временем люди стали придумывать новые изощренные способы -  уничтожение себе подобных. Геноцид  - вот как это назвали. Десятки миллионов человек были убиты просто за то, что они другие.  За свое мизерное существование люди умудрились перечеркнуть  почти всю историю природы на Земле. И кто мы после этого?.. От этих мыслей мне стало грустно.
Тем временем машина подкатила с хорошо знакомой черной ограде, а я заметил, что стер серебристую надпись со своей зажигалки, нервно потирая ее в кармане. Когда-то красивая металлическая калитка сейчас была густо увита плющом, а невысокие кирпичные столбы почти рассыпались.  Темно-рыжая ржавчина покрывала тонкие прутья забора, окружавшего все здание. Я боялся взглянуть на него, поэтому сосредоточил внимание на калитке, но напрягся так, что мог слышать звук нажимаемой педали тормоза. Водитель плавно и легко остановил машину, но все равно  меня немного отбросило вперед по инерции. Это было незначительно, но маленький толчок резко вернул меня к детским воспоминаниям, словно кто-то надел на меня очки времени.

Я внезапно увидел калитку, какой она была 30 лет назад – чистой, ухоженной и новой. Было позднее утро, и солнце уже начинало забирать свои права на жару. Участок был опрятен и красив: зеленый газон, маленькая яркая клумба, небольшой серый домик с поистине кукольными окошками и цветочными горшками на подоконниках – это место напоминало маленький уютный островок рая, время в котором остановилось в счастье, дети дома в котором никогда не вырастут, а взрослые – не состарятся. Скрипнула застежка совсем новой коричневой двери, и на лужайку выбежал двенадцатилетний белобрысый мальчик в голубых брюках и белой рубашке, держащий в руках небольшую деревянную корзинку, накрытую белым полотенцем. За ним на улицу вышла мать – красивая светловолосая женщина с такими живыми и добрыми карими глазами и мягкими руками, которые мальчик очень хорошо знал. Она прислонилась к перилам на ступеньках, с насмешливым взглядом глядя на сына; тот, дойдя до калитки,  обернулся и помахал ей.
 - Угостишь своих друзей, Ник? – улыбнулась мать.
 - Да, мам, угощу, - торопливо натянув на себя беззаботную улыбку, крикнул Ник, и вышел на улицу. Женщина лишь усмехнулась уголками рта (она всегда делала это так красиво и, казалось, неуловимо), подозревая, что сын что-то затевает, но, решив не вмешиваться, повернулась и ушла в дом.
Мальчик, оказавшись за пределами участка, облегченно вздохнул и начал оглядываться, как человек, которому нужно сосредоточиться перед каким-то запретным, но жутко интересным занятием. Выбрав наконец небольшой переулок справа от дома, он решительно направился туда, стараясь не смотреть по сторонам и делать вид, будто все нормально. Зайдя за угол, он пошел быстрее, чуть не побежал, желая закончить со всем поскорее. Вот и знакомый серый отштукатуренный подвал, скрытый от чужих глаз и почти незаметный в этом городе чистых и ухоженных домов. Взгляд на нем не задерживался, словно стоял какой-то отвод: увидишь один раз и забудешь. Тяжело переведя дух, Ник стал спускаться по высоким ступенькам, пока не оказался около тяжелой металлической двери. Оглядевшись вокруг себя, он простучал заветный код – особые четыре удара, и дверь, скрипнув, медленно открылась. На Ника дохнуло сыростью и прохладой, как это всегда бывает в подвалах, но мальчик, недолго думая, шагнул в эту темноту.
Мелькнул огонек спички, и  в следующий миг перед лицом Ника оказалась свеча, освещающая исхудалое смуглое лицо невысокого парня лет тринадцати. Выразительные серые глаза казались огромными, губы сомкнуты  в ниточку, на выступающих скулах играют блики свечи – он напоминал мертвеца. Еще больше сходства добавляли неестественно фиолетовые круги под глазами и синеватый оттенок лица (смуглые люди не бледнеют, а синеют). На широкий лоб свисали грязные отросшие кудряшки, кое-где с седыми прядями. Он казался старше своих лет из-за глаз – странно большие, на детском лице они выглядели чужими, а за ними словно спрятался старик в детском теле. Страшно было видеть рано повзрослевшего ребенка, но Ник этого не понимал. Он вообще мало что знал об окружающем мире для своих двенадцати лет; война, голод, убийства воспринимались как нечто далекое и чужое; в глазах его еще светилась ребяческая радость, присущая детству.
 - Я принес, Хаим, - тихо проговорил Ник, глядя в туманные глаза парня. Они пугали его и притягивали одновременно.
 - Спасибо. Мать ничего не подозревает? – голос Хаима был сиплым и глуховатым, из-за него мягкий акцент в немецком языке оставался почти незаметен, если он не делал ошибок.
 - Кажется, нет, - протянул тот, не будучи полностью уверенным.
Хаим хмыкнул. Он знал об этой некоторой рассеянности и наивности своего друга, поэтому не слишком доверял ему в этом плане. Приходилось быть осторожным.

 Внезапно образ кудрявого мальчика и темного подвала растаяли, когда таксист негромко окликнул меня, спрашивая об уплате. Я помотал головой, пытаясь собраться с  мыслями и избавиться от этих воспоминаний. У меня еще будет время. Отдав разноцветные бумажки водителю, я аккуратно расправил черный зонт и вылез из «Шевроле». Машина мягко покатила дальше, как только я захлопнул дверь.
Передо мной был обветшалый старый дом, почти не сохранивший остатки былого великолепия. Белая штукатурка почти полностью осыпалась, во многих небольших окнах зияли пустоты без стекол, а видневшаяся позади дома деревянная веранда местами либо обвалилась, либо заросла плющом, покрывавшим здесь почти все. Неустанный ливень поливал давно не стриженную желтую траву, от клумбы не осталось и следа – аккуратные белые кирпичики, окружающие ее, были разрушены и свалены, вместо цветов – сорняки и репейник. Я был готов к подобной картине, но все равно вид родного разрушенного дома больно колол сердце. Много раз за долгие тридцать лет я решал было вернуться, забыть обо всем и снова оказаться здесь… И вот моя мечта сбылась: я тут, но дом пуст, а его бывшие хозяева мертвы. Перед глазами вспыхнул светлый образ всегда улыбающейся матери, ее живые карие глаза, ведь детские образы самые запоминающиеся и яркие. Тут же воспоминание сменилось другим: лицо мамы осунулось и постарело, под глазами залегли темные круги, а кожа рук была груба. На мгновение ее больное лицо осветилось прежней улыбкой, но лишь на мгновение. Затем тучи снова сгустились. Это был последний раз, когда я видел ее живой. В горле поднялся комок, а в носу защипало. Я тряхнул головой. Я уже тут. Отступать некуда. Переборов себя и тяжело вздохнув, я толкнул калитку, которая ответила мне протяжным скрипом давно не смазанных петлей.
***
Я стоял в бывшей гостиной. Странно, но я все еще помнил каждый коридор, дверь и комнату своего дома. Голые серые стены и пол, окна грязные, а между рам валялось множество трупиков мух, застрявших в окне. Абсолютно нежилая гостиная. Здесь почти не осталось мебели, кроме сломанного стула в центре, но камин никуда не вывезли. Было довольно зябко, так что я быстро разжег его, использовав кое-какой строительный мусор, сваленный в углу. Заиграл неровный огонь, и комната стала чуть уютней. Я присел на краешек стула, оглядывая некогда светлую и красивую комнату,  и взгляд зацепился на леску, протянутую над верхней полкой камина, если не знаешь, что она там, ни за что не догадаешься. Я встал и медленно провел пальцем по ней, стирая многолетнюю пыль. Как много воспоминаний с ней связано... Я моргнул, и комната переменилась.

Яркий теплый свет окутывал все вокруг. В чистом белом камине весело искрились дрова, а на нем стояли простые коричневые рамки с фотографиями одной маленькой семьи. Стены были покрашены в золотистый цвет, а на темно-красном паркете лежал пушистый светлый ковер.  Но самое главное великолепие гостиной всегда заключалось в дальнем углу у второго окна: там, раскинув пушистые темно-зеленые ветви, стояла высокая и величественная елка, украшенная яркими гирляндами и игрушками. У маленького Ника рождественское дерево вызывало благоговейный восторг и предвкушение подарков. Он любил эту добрую сказку, присущую Рождеству, и всегда радовался как ребенок. Родители старались сохранить ее как можно дольше, чтобы и мальчик улыбался сейчас как можно чаще и как можно счастливее, потому что все понимали - грядут тяжелые и страшные времена. Поэтому праздник Рождества в этом  доме всегда становился священным ритуалом счастья, который ничто никогда не могло нарушить. И Ник жил в этом своем маленьком мирке заботы и радости и не волновался ни о чем. Радостный, как всегда, и в этот вечер Рождества, он вбежал в гостиную прямиком к камину. За ним, посмеиваясь, шла мама, особенно красивая и светящаяся сегодня, как сама Дева Мария. В каком-то смысле для Ника она и была святой; в его детском сознании мама всегда была словно богиня, спустившаяся с небес, и каждый раз, молясь перед сном Деве Марии, он представлял лицо матери.
 - Мама, быстрее! - крикнул он, пока она, не торопясь подошла к камину с тремя красными вязаными чулками в руках. Процесс прикрепления подарочных чулок к леске над камином был специальным обрядом,  Ник всегда с огромным интересом и огнем в глазах наблюдал за точными и легкими движениями белых рук матери. Наконец, места для маленьких подарков повешены, и мальчик вздохнул с облегчением.
 - Мама, а давай на елку посмотрим! - вдруг предложил он.
Женщина кивнула, и все вместе подошли к выключателю на стене. Ник заворожено смотрел на восхитительную елку, и ждал момента.
 - Готов? - спросила мать.
 - Да, -  выдохнул Ник, и в следующее мгновение комната погрузилась во тьму, освещаемую только десятками маленьких свечей на ветках рождественской елки. Это волшебное зрелище мальчик будет помнить до конца своей жизни. Мать мягко (клянусь, она все делала мягко!) обняла его за плечи. Грудь мальчика наполнило невыразимое и бурлящее счастье, хотелось кричать и прыгать от радости, но он неподвижно стоял и смотрел на цветные магические огни дерева.
Ник не знал, сколько они так простояли в безмолвии под благоговейным восторгом Рождества, но это состояние разрушил отец, вошедший в дом с освещенной рождественскими огнями улицы  и принесший с собой порыв холодного ветра со снегом. Он держал в руках бумажные пакеты полные разных вкусностей и сладостей, за которые Ник любил праздники.
 - Лесли, Ник, я дома! - крикнул он из прихожей, и жена с сыном немедленно подошли к нему. Лесли обняла его и чмокнула в щеку, пробормотав что-то вроде "Брр, холодный ты", затем настала очередь Ника. Отец присел на корточки и расставил руки, и, когда мальчик с визгом подбежал к нему, замкнул объятия. Ник запомнил потом, какие у него были колючие усы со снежинками.
 - Ох-ох, - закряхтел отец, посадив сына на плечи. - Готов к Рождеству, Ник?
 - Да! - закричал тот, победно вскинув руку с кулачком в вверх.
 - Ну, тогда поехалии-и!  - завопил отец, устремившись в гостиную, где он скинул сына на диван и стал щекотать. Ко всему этому веселью присоединилась мама, а Ник в тот момент подумал, что он самый счастливый ребенок на Земле.
На следующее утро Ник держал в руках только что вынутый из чулка маленький ножик с ручкой красного дерева и гравировкой на лезвии на другом языке. Отец сказал, что этот нож его отец передал ему, а ему его отец и так многие поколения. Ник восхищенно смотрел на старую реликвию. Нож смотрелся очень благородно с золотыми нитями, образующими изображение ангела и чуть выступающими над древесиной, благодаря чему нож удобно было держать в руке, а начищенное серое железо играло в бликах солнца.

Я очнулся, держа в руках тот самый ножик. Он потускнел и, казалось, постарел вместе со мной. У меня никогда даже мысли не возникало о том, чтобы отдать его одному из моих сыновей; этот нож принадлежал мне и только мне. Странно, что сейчас эти воспоминания не вызывали у меня радости, а скорее наоборот - я становился грустнее. Я еще раз оглядел пустую обветшалую комнату. Как хотелось мне вернуть в этот момент детство и радость, когда ты не думаешь ни о чем, а просто живешь, радуешься и беззаботно смеешься. Я вспомнил, что не смеялся уже очень... очень давно. От этой мысли мне стало совсем противно, и я, убрав нож в карман и не помня себя, медленно вышел из гостиной и направился наверх по старым ступенькам. Я не помнил, как оказался в своей комнате, просто в какой-то момент осознал, что я стою около своего стола и глажу пальцами обшивку.  Моя комната осталась нетронутой. Внезапно я наткнулся на углубление на поверхности: так и есть, это буквы Н и К, означающие Ник Кюльгер. Первое, что я сделал новым ножом - вырезал свои инициалы на собственном столе и остался тогда доволен собой. Я улыбнулся, вспоминая это. Как много моментов из прошлого могут хранить предметы.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы открыть ящик стола. Наконец он с протяжным противным скрипом поддался мне. Здесь лежали пожелтевшие листы, книжки, засохшие фломастеры. Поковырявшись в ненужном мусоре, я наконец нашел то, что искал - деревянный самодельный четырехугольный волчок со старательно нарисованными непонятными буквами на боках. Я покрутил игрушку в пальцах и вспомнил другие руки, касавшиеся их. И снова провалился в сон прошлого...

 - Ханука - это важный священный еврейский праздник, - голосом учителя пояснял Хаим, когда они с Ником сидели в том заброшенном подвале. Сегодня он выглядел по-другому - его освещало множество разномастных свечей, которые Нику удалось незаметно взять из дома, благодаря чему сидеть здесь было гораздо уютней. Они стащили с кровати Хаима одеяло, и, обложившись жирными лепешками, приготовленными на масле, играли с дрейделем.
 - Ханука  знаменует повторное освящение Второго Храма, когда, несмотря ни на что, маленькая группа евреев смогла преодолеть гнет сирийских оккупантов. Сирийцы стремились уничтожить иудаизм и обратить всех евреев в эллинизм. А еще  именно в этот день впервые евреи смогли успешно выступить и завоевать свободу религии для всех людей, - продолжал парень, крутя в руках игрушку.  - К сожалению, сейчас она почти ничего не значит.
 - Да брось ты, - отмахнулся Ник. - Это все слухи да домыслы. Ничего страшного на самом деле не происходит, поверь мне.
 - А как же резервации или гонения? - нахохлился собеседник.
 - Не думаю, что все так плохо, как нам кажется. Мои родители об этом не говорят. Слухи, - отозвался мальчик.  - А война - это хорошо. Мы сильные, мы победим любых врагов, верно?..
Хаим ничего не сказал и отвернулся, не соглашаясь. Ник видя, что его мысли не встретили ответа, тоже замолчал. Хаим вдруг сказал:
  - Спасибо тебе, Ник. Не знаю, что бы я делал без твоей помощи. Правда, спасибо.
Ник улыбнулся.
 - Не за что, это похоже на мой долг, да? Все должны друг другу помогать. Не думаю, что смог бы оставить тебя в том подвале просто так, - он пожал плечами. - Давай не будем о грустном в этот прекрасный день. Что ты там говорил про... Хануку?
 - А, Ханука, - глаза юноши снова заблестели, когда он начал говорить о таком знакомом и любимом им предмете. - Существует легенда, что когда евреи очищали Храм, они смогли найти в нем всего лишь одну бутылку масла для зажигания вечногорящего огня. Но благодаря чуду этой бутылки масла хватило не только на один день. Огонь горел восемь дней — достаточное время, чтобы евреи смогли изготовить новое масло. Поэтому Ханука празднуется восемь дней.
 - Ты веришь в эту легенду? - недоверчиво спросил Ник.
 - Да, - без тени сомнения ответил Хаим. - Я верю во многое.
 - Это же детские сказки, ты уже вырос для них.
 - Знаешь, мне кажется, еврейский народ пережил слишком много, поэтому ему и остается только одно - верить, - твердо и немного вызывающе сказал Хаим. - И вообще, у меня есть мечта. Я хочу прилететь в Австралию и погладить кенгуру. Я видел их на картинке.
Ник засмеялся.
 - А я узнаю о тебе все больше и больше. Странная мечта. Почему ты не можешь погладить собаку и представить, что это кенгуру?
 - Это не то, - насупился друг.  - А какая у тебя "нормальная" мечта?
 - Я мечтаю, что буду летчиком. Долечу высоко-высоко в небо и достану до Солнца или до Луны!
 - Глупости какие! - отозвался Хаим. - Мой дедушка читал мне книжку про Икара. Он тоже хотел летать, и однажды подлетел так близко к солнцу, что сгорел. Надо мечтать о том, что может сбыться. А я мечтаю увидеть Австралию и обязательно туда доберусь.
Ник пожал плечами, сомневаясь в этом в глубине души. Но, чтобы подбодрить друга, он сказал:
 - Обещаю, что как только все закончится, и мы вырастем, я повезу тебя на своем самолете в Австралию! Видишь, и обе мечты сбудутся.
 - Хорошо, - улыбнулся тот, заставляя себя хотя бы на это время поверить, что это обещание будет сдержано. И он поверил.
 - А что это за штука? Ты вырезал ее моим ножом, - Ник решил сменить тему, указывая на волчок у руках Хаима.
 - Это дрейдель, особая игрушка. Обычно играют на золото или деньги. Мы играли на конфеты. Но у нас нет ни того, ни другого, поэтому лепешки - единственная валюта.
Ник засмеялся. Уж очень забавное выражение лица было у друга, когда он произносил эти слова.
 - Вот смотри, - начал Хаим, повернув дрейдель стороной с одним из знаков, - это первый знак "нун", что означает "чудо".  Если "нун" выпадает в игре, то ты не получаешь ничего. Второй знак "гимел" значит "великий", и если он выходит, то ты забираешь все. Третий, - он в очередной раз повернул волчок, - "хей", что означает "было" и это половина банка. И последний "шин" - "там", значит, что ты пополняешь банк. Все вместе эти символы значат "Там было великое чудо".
 - Вау, - только и вырвалось у Ника.
 - Игра в дрейдель напоминает нам о том, что мы бросаем вызов любому, кто пытается встать между евреем и Торой, - глухо продолжил Хаим. - Поэтому...
 - Поэтому ты настоял на этой игре, я понимаю, - закончил за него Ник. - Я понимаю...
Воцарилось неловкое молчание. Хаим думал о чем-то своем и бессмысленно крутил волчок, а Ник не знал, что можно сказать, чтобы подбодрить друга. Пожалуй, он никогда не поймет, каково ему было тогда, и поэтому он просто положил руку ему на плечо.
 - Ладно, - словно очнувшись, нарочито громко произнес еврей. - Начнем игру?..
Я помнил тогда, что почти все у меня в игре забрал Хаим. Даже если бы победил я, я бы все равно отдал ему свои лепешки, потому что у меня дома Рождество и куча всего, а у него... У него есть только он сам. Тогда я очень жалел его, но понимал, что Хаим не хочет этого. Он ни разу не пожаловался мне на свою плохую жизнь за время нашего знакомства, а мне оставалось только гадать, сколько стойкости скрыто внутри этого странного, рано повзрослевшего мальчика.
На следующий день в назначенное время Хаим не пришел. И потом. И на следующий день. Я ходил проверить подвал - он был пуст. Друг пропал, а в голову закрадывалось нехорошее подозрение. И это опасение подтвердилось через несколько дней.
 - Ты выглядишь очень подавленным в последние дни, сын, - отец сидел за столом в своем кабинете в офицерской форме, обложенный листами и книгами. Ник стоял напротив, словно на допросе, переминаясь с ноги на ногу и отводя взгляд.
 - Не хочешь мне что-нибудь рассказать, Ник? - обратился к нему отец, встав к окну.
Тот лишь покачал головой. Папа хмыкнул.
 - Что же, тогда я тебе расскажу, - на его губах мелькнула усмешка, которая Нику совсем не понравилась. Он напрягся и теперь пристально смотрел на отца, всей душой желая услышать не то, о чем он думал в данный момент.
 - Первое, сынок, - продолжал отец, - шпион и конспиратор  из тебя не получится. Я знаю твой секрет. Я знаю про еврея.
Ник дрогнул. Казалось, весь мир обрушился с его словами, в глазах потемнело, голова закружилась. Все постепенно вставало на свои места, и страшное озарение пришло в его голову. Но он взял себя в руки, и промолчал. Врать не было нужды, а сказать ему было нечего.
Отец еще раз хмыкнул, не наблюдая реакции за своими словами.
 - И, как ты возможно уже догадался, твоего друга нет. Он... нарушил комендантский час. Ведь все знают про него, верно? Я отдал приказ.
Глаза Ника округлились, голова затуманилась, а  мозгу не осталось мыслей. Только злоба, ненависть и горечь постепенно наполняли его, и когда все перешло за край, он выплеснул ее на отца.
 - Как ты посмел?! Ты... ты не человек! Он же мальчик, такой же как я! Ты чудовище!!! - он сорвался на крик. Не помня себя от отчаяния и жажды мести, он бросился прочь из кабинета, в мгновение ока собрал рюкзак и выбежал из дома, хлопнув дверью перед удивленным лицом матери. Будь его воля, он взял бы ее с собой, чтобы не оставлять с тем, кого он еще час назад называл любимым отцом. Но Ник понимал, что ничего не сможет сделать для матери, и он просто ушел. С этого момента началась действительно сложная жизнь.

Я знал теперь, насколько важна была семья для ребенка, и насколько важна она сейчас. В голове тотчас появился образ моего младшего сына, когда они всей семьей встречали меня на перроне после долгой командировки. Я удивился, как он вырос - совсем большой, и, расставив ручки, бежал навстречу. Я поднял ребенка на руки, а тот, указывая пальцем на небо закричал:
 - Папа, папа, смотри, радуга!
И действительно, в небе постепенно проявлялась радуга. Люди останавливались и смотрели на нее, улыбаясь. Прижимая к себе маленькое тельце сына, я поклялся, что сделаю все возможное, чтобы мой мальчик вырос достойным человеком.
Я улыбался, опираясь на перила в своем старом доме спустя столько лет, проделывая прогулку по воспоминаниям. Зачем? Я не знаю. Но у меня назначена еще одна встреча.
***
Скрипнула дверь, и я вошел в стерильную белую палату. У стены напротив большого незанавешенного окна, за которым виднелось только серое противное небо, стояла единственная большая кровать, вокруг которой были собраны разные приборы. На кровати лежал старик; седые усы и бакенбарды быи всколочены, а руки, подернутые многочисленными морщинами, лежали над одеялом. К нему была подключена капельница. Человек лежал недвижно, можно было подумать, что он спит, если бы не время от времени открывающиеся дымчатые глаза, лениво смотрящие в потолок. Он был стар и жалок и казался совсем беспомощным, весь его вид говорил: "Боже, когда Ты заберешь меня из этого мира?". Я остановился рядом, не решаясь подходить ближе. Старик в очередной раз открыл глаза и туманным взором посмотрел на меня. В глазах загорелся огонек узнавания.
 - Это ты, - хриплым старческим голосом сказал он. - Ты. Зачем ты пришел, парень? Помучи ть старика перед смертью?
На его губах мелькнула усмешка, а глаза приняли презрительное выражение. Он смеялся надо мной.
 - Зачем ты пришел, неблагодарный эгоист? - повторил он.
 - Ты совсем не изменился. И совсем ничего не понял, отец.
 - Ты ждешь от меня раскаяния? За что? - он приподнялся на подушках. - За то, что мир состоит из сильных и слабых? За то, что всегда идет война за идеи, экономическое превосходство, жизненное пространство? Если бы не мы, войну начал Сталин или кто-то другой. Она бы случилась и была не менее жестокой. Я всего лишь играл по ее правилам. Мне не в чем каяться.
 - Не все убивали, - тихо сказал я.
 - Не говори ерунды. Я офицер, я отдавал приказ. Я не был той бессловесной овцой, которую пастух гоняет на задания. Я не выполнял чужую волю, а действовал сознательно. Я человек. У нас была великая цель, и я, как мог, старался достичь ее и боролся.
 - Ты, вроде, все правильно говоришь: мир жесток, мы все действуем во имя какой-то идеи. Но разве дети могут быть врагами?
Отец поднял брови.
 - Ты о чем? Не понимаю, к чему ты клонишь.
 - Я о том мальчике, о Хаиме, - с нажимом ответил я, удивляясь, что он не помнит.
Он пожал плечами.
 - Не помню. Возможно. Так или иначе, включи телевизор, открой газету. Мир еще гудит от пережитого ужаса, как русские едва не взорвали мир ядерным оружием. Все благодарят Хрущева и Кеннеди за разумный компромисс. Вдумайся в этот ужасный факт: люди говорят "спасибо" потенциальным убийцам. Американские солдаты убивают во Вьетнаме мирное население. Иди, брось им обвинение в убийстве невинного мальчика. Твою родину разделили стеной, понимаешь, стеной из бетона и камня. Иди, бейся об нее головой и кричи о несправедливости, - он снова откинулся и закрыл глаза. - Этот разговор меня утомил. Мы не виделись тридцать лет, и, на мой взгляд, эта встреча была нам ни к чему. Мне не так много осталось, и я хочу провести последние дни в спокойствии, а не в схоластических дискуссиях, - он открыл глаза и хрипло сказал. - Пошел вон. Я устал.
Этим он дал понять, что разговор окончен.
 -  В этом наше главное различие, - тихо ответил я и, повернувшись на каблуках, направился к двери.
Зачем я затеял этот разговор? Может быть, отец прав, и мир таков, такой он есть, и мы не в силах ничего изменить? Может, я хотел, чтобы отец сожалел или хотя бы пытался сожалеть о содеянном? Только что бы мне это дало? Удовлетворения от перевоспитания бывшего нациста? Говорят, что «прощение не будет дано, пока о нем не попросят для вас те, кому вы причинили боль».  Я был действительно не вправе вмешиваться в жизнь отца. Но ведь и он вмешался в мою жизнь. Безжалостно, недрогнувшей рукой, без тени сомнения разрушил детскую сказку, из которой исчезла елка, запах карамели, моря и чего-то еще очень-очень знакомого. Исчез и образ доброго, веселого, сильного отца. Я повзрослел. Боже, как же глупо было обвинять старого немощного человека в своих страхах. Но как избавиться от образа детства, не того карамельного детства, а ненавистного, с запахом гари, свистом пуль, длинными списками погибших на фронте. И тот Хаим с его несбыточной мечтой и никогда не сдержавшимся обещанием.
"Мечтать о том, что может сбыться... сбыться... сбыться. Все, что могло случиться, но не случилось, уносит ветер и не оставляет после себя следа..." Так было написано в какой-то книге, которую я недавно читал, но автора не мог вспомнить. Почему-то эти слова я теперь увидел в другом свете. Теперь я знал, что надо делать.
На следующий день я стоял у кассы аэропорта.
 - Девушка, забронируйте мне, пожалуйста, одно место на ближайший рейс до Брисбена.