Встреча журналиста с великим поэтом

Я неторопливо шагаю по белой дороге - той самой дороге из стихотворения Цветаевой "Встреча с Пушкиным", которое ровно десять лет назад я выучил к концерту в честь юбилея нашей школы. Директор предпочитал Есенина, завуч - Маяковского, классная - Некрасова; кандидатура Цветаевой даже не обсуждалась (да и на занятиях мы ее не проходили). Классная, должно быть, разозлилась, когда я без запинки и с выражением, решительно выпятив грудь, прочитал эти необычные строчки, от которых веет перезрелыми цветами, молоком и старыми фотоальбомами, но виду не подала (все-таки речь там шла не о каком-нибудь длинноволосом проходимце, а о светиле русской поэзии). Она медлила, раздумывая, включать ли меня в программу концерта. Все ждала от меня какого-то подвоха или, как сейчас говорят, "подставы": никогда прежде я не прикладывал таких усилий ради ее литературы. И она была-таки права: ради ее литературы я бы никогда не выучил "Встречу". На юбилейный концерт обещал прийти мой отец. За последние шесть лет я общался с ним по телефону раза три, да и то недолго, ведь каждый раз был так рад его слышать, что терялся, запинался, не мог подобрать слов, а он, наверное, думал, что я на него обижен. Цветаева была его любимым поэтом, а Пушкин - моим: так, одной лишь "Встречей" я наивно хотел выразить все то, что не сумел во время его непродолжительных и конфузливых звонков - мою любовь к человеку, которого я едва знал, но любил от того не меньше, если не больше; и радость от предвкушения встречи, которая до самого прихода отца казалась мне несбыточной.

Классная торжественно вписала меня в свой аккуратный журнал, куда она записывала всех участников будущего концерта, но буквально накануне объявила, что мое стихотворение в их "итак перенасыщенную программу" все-таки не войдет. Она несомненно внутренне торжествовала, наблюдая за тем, как вытягивается мое лицо. Да и мне, по правде говоря, не за что было ее винить - ее ожиданий я не оправдывал никогда. Я забился в пустой класс и долго утешал себя изобретением причудливых и изощренных планов по срыву юбилея. Я и не заметил, как быстро пролетело время; за окнами потемнело, концерт прошел без меня, а в это время отец отправился меня искать и вскоре нашел здесь, всего в слезах. Наша встреча до сих пор кажется мне сном или сказкой - потом она часто снилась мне, причудливо искажаясь и преображаясь в кривых зеркалах моего сознания. Помню, что, запинаясь и захлебываясь слезами злости и разочарования, рассказал отцу о стихотворении, и он попросил прочитать его. Сбивчиво прогундев эти столь говорящие строки, с трудом доведя их до конца, я чуть не заплакал снова от ощущения провала и страха утратить его навсегда. Он помолчал, а потом попросил прочитать его еще раз, но - как полагается! И на этом звонком "как полагается!" я встрепенулся, я оживился, я вскочил и прочитал не просто, "как полагается", не так, как я читал его классной на репетициях, а именно так, как должен был прочитать его только ему.

И теперь, будучи взрослым журналистом, я иду по той самой дороге, и вспоминаю, как отец смотрел на меня тогда, и вдыхаю ворох запахов, в котором смешались запахи трав этих чуждых мне, странных лугов и мои запахи, то есть запахи, когда-то принадлежавшие мне, - жареной картошки, отцовского пота, маминого крема для рук. Где-то вдали, как будто на холме из какого-то воспоминания, или близко, будто шепчут в самое ухо, играет что-то знакомое и незнакомое, приятное, но тревожное.

Он выходит мне навстречу. Коллективное подсознание напоминает мне, что он "наше все", и в моей голове тут же рождаются самые банальные на том и на этом свете вопросы: почему дуэль? как вам Россия? кто, по-вашему, сейчас гений?
Но он протягивает мне руку, и я мгновенно обо всем забываю и понимаю, что какой бы вопрос я ни задал, я в любом случае не задам ему самого главного, и, решив оставить вопросы в покое, с жаром пожимаю ему руку, стараясь вложить в это рукопожатие все то, что он олицетворял для меня. Я не знаю, что сказать; он замечает, что я сконфужен, и улыбкой дает понять, что молчание - как раз то, что нужно сейчас нам обоим. Мы молчим. Мы ничем никому не обязаны. И когда он, внезапно, по-мальчишески расхохотавшись, поворачивается ко мне спиной и бежит вниз по горе, я, также расхохотавшись в ответ, пускаюсь вслед за ним.