Вопрос о Пушкине в романе Набокова. Ч. 3

                Вопрос о А.С. Пушкине в романе В.В. Набокова "Дар".
                (Несколько размышлений о романе В.В. Набокова "Дар")

                Часть 1.

                "Нет убедительности в поношениях;
                и нет истины, где нет любви"
                (А.С. Пушкин)

                "История то тут, то там просвечивает сквозь искусство"
                (В.В. Набоков)

Не претендуя на полный и исчерпывающий анализ, я лишь коснусь главного вопроса и ограничусь несколькими размышлениями и замечаниями к роману "Дар".

В общем обзоре, роман В. Набокова "Дар" представляет собой уникальное произведение. Роман уникален и своеобразен, как и сам автор произведения. Но уникальность романа не только в том, что сквозь произведение нам открывается автор или поэтический мир автора, а в том, что через творческое произведение нам открывается сам человек во всей глубине своеобразия его существования, его интимной поэтической жизни. А потому роман этот открывается нам не только как исповедь человека-творца в его откровениях, переживаниях и размышлениях, но и как крик души.
Крик души человека о человеке; крик души о человеке как о другом, так и о самом себе. Крик души, как вопрос о человеке-поэте, о смысле его существования и о значении его жизни в творчестве или, говоря по другому, вопрос о значении творчества, в целом, искусства в жизни человека-поэта, и в жизни главного героя романа (Федора Константиновича Годунова-Чердынцева), вопрошающему к самому себе о творческом даре.

"...Но всё-таки трамвай пришел, и, повисая в проходе на ремне, над молчаливо сидящей у окна матерью, Федор Константинович с тяжелым отвращением думал о стихах, по сей день им написанных, о словах-щелях, об утечке поэзии, и в то же время с какой-то радостной, гордой энергией, со страстным нетерпением уже искал создания чего-то нового, ещё неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе..." (В.В. Набоков, с. 106, 2010).
 
Роман В.В.Набокова "Дар" - это роман-исповедь, "исповедь" автора сквозь жанр романа, как крик отчаянной души, выброшенной во внешний чуждый ей мир людей. "Дар" и есть крик души, а "крик души" не подлежит научной оценке, объективному оцениванию. Потому к роману "Дар" нужно подходить углубленно личностно, через погружение в личность, в её судьбу в мире и постижение судьбы человека в истории. Исходя из этого вИдения открывается, что "Дар" представляет собой еще и роман-осмысление жизни человека, как воспоминание и взыскание смысла жизни в круговороте мировых исторических событий, но исходя из глубины жизни личности, а не из круга событий внешней мировой действительности. Осмысление жизни личности связано интимно с историческими путями русской Культуры. Осмысление, как вопрошание о значении искусства и Культуры в целом, как и вопрошание о назначении человека творческого или, в целом, смысла русской интеллигенции. Роман "Дар" - это подведение итога пути русской интеллигенции и как выбор верного понимания смысла пути и значения искусства. Роман "Дар" представляет собой интимное, глубоко личностное осмысление еще и в том смысле, что по откровению Набокова в его книге "героиня не Зина, а русская литература"... Ну а раз так, то у каждого мыслящего человека есть свое глубоко личное отношение к русской литературе и к вопросу о значении и роли искусства в мировой Культуре. А потому мы приступим к оценочному размышлению про содержание, про идеи и смыслы в самом романе "Дар"...

Что представляет собой роман Набокова "Дар"? Про что роман?
По замыслу автора роман уникален. Статья главного героя романа под названием "Жизнь Чернышевского", встроенная в рамки жанра романа, в самый его центр. Но это хитрый тактический ход автора. Ибо если бы Набоков просто написал статью или книгу о жизни Чернышевского, как есть по содержанию в романе, то получилась бы просто профанация жизни и творчества человека (Чернышевского). А так трудно "придраться", предъявить оценочную претензию к автору романа, ибо у российской интеллигенции ("культурной элиты") особое отношение к русскому роману...
И в самом деле роман "Дар" намного сложнее, чем может показаться с первого взгляда, не как только, своего рода, обычная исторически-литературная полемика, сведение счетов "старой интеллигенции" со своим прошлым пред потерянным будущим, "потерянным раем", но еще и нечто иное...

Вопрос главного героя (Ф.К. Годунова-Чердынцева) о человеке-поэте, как о самом себе, есть вопрос о смысле жизни отдельного конкретного человека, который как-то неизбежно и судьбоносно оказался в круговороте исторических событий внешнего мира. Но вопрос о человеке-поэте, как о смысле жизни самого себя, ставится и "решается" в романе Набокова через вопрос о другом, и через постижение другого открывается и постигается глубина самого себя. Так сокрыто, сокровенно в романе (сквозит) есть вопрос о Пушкине...

При поверхностном взгляде может показаться, что главная тема и идейная проблематика в романе, что ставит автор, заключается в статье-исследовании главного героя Годунова-Чердынцева под названием "Жизнь Чернышевского" и что основной вопрос романа сводится к вопросу о Чернышевском, как о его образе личности и смысле жизни и творчества. Но это не совсем так.
 Главный вопрос в романе Набокова - это вопрос о Пушкине. А если еще глубже смотреть, то ставится вопрос о значении русской литературы в её историческом контексте, но еще глубже, вопрос о смысле творчества и о значении искусства и, в целом, русской Культуры. Что, в углубленном вИдении, представляется едино взаимосвязанным как два в одном - Поэт и культура. По-моему, Набоков выбрал тип личности Чернышевского, как крайнюю противоположность образа Пушкина, и в сопоставлении одного и другого (как тьма и свет) показать, как бы "апофатически", путем отрицания, отсечения всего наслоенного и временного показать на фоне тьмы одного (Чернышевского) сияющий истинный светлый образ Поэта (Пушкина). По другому говоря, через жанр романа Набоков применяет, своего рода, феноменологический метод в постижении образа человека-поэта (Пушкина) посредством чистого интуитивного созерцания и путем устранения всяческих идейных и мыслительных наслоений к Образу. Недаром же феноменологический метод в науке так очень схож с аскетическо-мистической установкой вИдения-созерцания в восточном христианстве.

И потому автор романа сокровенно выражает ключевую фразу во всем произведении устами своего главного героя:

"Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы..." (В.В. Набоков, с. 83, 2010).

И, здесь, в этой ключевой фразе Набокова чувствуется некий императив или подзаконный мотив с приставкой "не", как "не трогайте, не прикасайтесь, не познавайте, не взыскуйте или не профанируйте, не умаляйте, не опошляйте" и т.д.

Главное в романе "Дар" то, что вопрос о Пушкине сокровенен, как бы сокрыт, и образ Пушкина, первого Поэта России, как "солнце русской поэзии", открывается читателю лишь постепенно, приближаясь к нему путем отсечения всего лишнего, наносно-посредственного, дабы прозреть сквозь созерцание чистый образ творчества Поэта, его идеально-чистую поэтическую форму...

Но вот тут и возникает Проблема, и возникает Вопрос о Пушкине, как вопрос о истинном образе Поэта: каков он должен быть и для чего ему дан и задан творческий дар?.. для чего Поэт творит? И ответ на сей вопрос о Пушкине сокрыт в самом его творчестве, и в понимании нами творчества Другого...

Вопрос о Пушкине открыт...
И проблему этого сокровенного вопроса рассмотрим в следующей части нашего очерка о романе В.Набокова "Дар"...
 

                Часть 2.

                "Гений и злодейство - две вещи несовместные!"
                (А.С. Пушкин)

                "Гений и вольность - две вещи нераздельные!"
                (Б.П. Вышеславцев)

Итак, в самом романе Набокова "Дар" вопрос о Пушкине сокрыт, сокровенен. Но, с другой стороны, для читающей публики исторически вопрос о первом Поэте России открыт, как и открыт вопрос о Поэте в самом романе "Дар", но как бы, опять же, прикровенно, сквозь вопросы литературной критики или сквозь статью главного героя, которая входит в предпоследнюю четвертую главу романа.
Ибо в "предисловие автора к американскому изданию" (1962) Набоков нам открывает как бы самый замысел романа:

"Большая часть "Дара" была написана в 1935-1937 годах в Берлине: последняя глава была закончена в 1937 году на Ривьере. Лучший эмигрантский журнал "Современные записки", издававшийся в Париже группой бывших эсеров, напечатал роман частями (в 1937-38 годах), но с пропуском четвертой главы, которую отвергли по той же причине, по которой Васильев отказывается печатать содержащуюся в ней биографию (в третьей главе): прелестный пример того, как жизнь бывает вынуждена подражать тому самому искусству, которое она отвергает..." (В.В. Набоков, с. 411, 2010).

Таким образом, из данных слов автора романа ясно, что замысел его был приурочен, именно, к памятной дате, к 100-летию смерти Поэта (1937). Вот! в чем истинная суть сокровенного вопроса о Поэте, что ставит Набоков в романе.

Но о какой такой причине отвержения романа говорит автор? О каком Васильеве говорит Набоков, что тот отказывается печатать "биографию Чернышевского", исследование главного героя в романе - Федора Константиновича Годунова-Чердынцева? 
Итак, рассмотрим некоторые диалоги героев романа, чтобы понять в чем состоит замысел главного героя Годунова-Чердынцева в написании статьи о Чернышевском:

"Я напишу, - сказал в шутку Федор Константинович, - биографию Чернышевского"... "Или роман. Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу..." (В.В. Набоков, с. 218, 2010). (Здесь, примечательно то, что роман Набокова есть, своего рода, "исповедь", воспоминание о прошлом и будущем через сокровенное припоминание о Главном).

Главному герою попался в руки некий журнальчик, в котором был опубликован отрывок из юношеского дневника Чернышевского... И вот:

"...всё это так понравилось Федору Константиновичу, его так поразило и развеселило допущение, что автор, с таким умственным и словесным стилем, мог как-либо повлиять на литературную судьбу России, что на другое же утро он выписал себе в государственной библиотеке полное собрание сочинений Чернышевского. По мере того как он читал, удивление его росло, и в этом чувстве было своего рода блаженство..." (В.В. Набоков, с. 219, 2010).
(Существенно заметить здесь, что Набоков обращает особое внимание не на идеи, а на умственный и словесный стиль Чернышевского, т.е. на форму мысли. И еще, что при чтении в главном герое возрастало чувство удивления, как по замечанию Набокова, "блаженство". Как раз вот здесь Набоков и подчеркивает характер творческого дара в главном герое (Годунове-Чердынцеве)).

Но вот в чем суть проблемы, чтО такого написал главный герой романа о Чернышевском, что вызвало в кругу его близких людей такую полемику, которые еще, однако, не ознакомились со статьей главного героя, еще не знают: про что именно статья и как она подана?.. В этом и заключается забавный пафос полемики о статье Годунова-Чердынцева из его близких, которые еще не ведают о сокровенном замысле главного героя романа...   

"Что ж, - сказал Александр Яковлевич, - выйдя из минутной задумчивости, - мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попрана личность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большой радостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую".
"Да, но от него это так далеко! - сказала Чернышевская. - Нет приемственности, нет традиции...".
"Мой дядя, - сказал Керн, щелкнув, - был выгнан из гимназии за чтение "Что делать?"...
...Александр Яковлевич слегка откинулся в креслах и... сказал так:
"А вот я все-таки приветствую мысль Федора Константиновича. Конечно, многое нам теперь кажется и смешным и скучным. Но в этой эпохе есть нечто святое, нечто вечное. Утилитаризм, отрицание искусства и прочее, - всё это лишь случайная оболочка, под которой нельзя не разглядеть основных черт: уважения ко всему роду человеческому, культа свободы, идеи равенства, равноправности. Это была эпоха великой эмансипации: крестьян - от помещиков, гражданина - от государства, женщины - от семейной кабалы. И не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения - жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, - но еще именно в эту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю про то, что сам Николай Гаврилович был человек громадного, всестороннего ума, громадной творческой воли и что ужасные мучения, которые он перенес ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой искупают некоторую черствость и прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я утверждаю, что критик он был превосходный, - вдумчивый, честный, смелый... Нет, нет, это прекрасно, - непременно напишите!"
Инженер Керн уже некоторое время как встал и расхаживал по комнате...
"О чем речь? - вдруг воскликнул он, взявшись за спинку стула. - Кому интересно, чтО Чернышевский думал о Пушкине? Руссо был скверным ботаником, и я ни за что не стал бы лечиться у Чехова. Чернышевский был прежде всего ученый экономист, и как такового его надобно рассматривать...".
"Ваше сравнение абсолютно неправильно, - сказала Александра Яковлевна. - Смешно! В медицине Чехов не оставил ни малейшего следа, музыкальные композиции Руссо - только курьезы, а между тем никакая история русской литературы не может обойти Чернышевского. Но я другого не понимаю, - быстро продолжала она, - какой Федору Константиновичу интерес писать о людях и временах, которых он по всему своему складу бесконечно чужд? Я, конечно, не знаю, какой у него будет подход. Но если ему, скажем просто, хочется вывести на чистую воду прогрессивных критиков, то ему не стоит стараться: Волынский и Айхенвальд уже давно это сделали".
"Ну, что ты, что ты, - сказал Александр Яковлевич, - "об этом речь не идет" (нем.). Молодой писатель заинтересовался одной из важнейших эр русской истории и собирается написать художественную биографию одного из её самых крупных деятелей. Я в этом ничего странного не вижу. С предметом ознакомиться не так трудно, книг он найдет более чем достаточно, а остальное все зависит от таланта. Ты говоришь - подход, подход. Но, при талантливом подходе к данному предмету, сарказм априори исключается, он ни при чем. Мне так кажется, по крайней мере"...
"Ну что - прочли?" - спросил Федор Константинович, севши по ту сторону стола.
"Прочел", - ответил Васильев угрюмым басом.
"Я бы, собственно, хотел, чтобы это вышло еще весной, - бодро сказал Федор Константинович.
"Вот ваша рукопись, - вдруг проговорил Васильев, насупив брови и протягивая ему папку. - Берите. Никакой речи не может быть о том, чтобы я был причастен к её напечатанию. Я полагал, что это серьезный труд, а оказывается, что это беспардонная, антиобщественная, озорная отсебятина. Я удивляюсь вам".
"Ну, это, положим, глупости", - сказал Федор Константинович.
"Нет, милостивый государь, вовсе не глупости, - взревел Васильев... - Есть традиции русской общественности, над которыми честный писатель не смеет глумиться. Мне решительно все равно, талантливы вы или нет, я только знаю, что писать пасквиль на человека, страданиями и трудами которого питались миллионы русских интеллигентов, недостойно никакого таланта. Я знаю, что вы меня не послушаетесь, но все-таки я как друг прошу вас, не пытайтесь издавать эту вещь, вы загубите свою литературную карьеру, помяните мое слово, от вас все отвернутся".
"Предпочитаю затылки", - сказал Федор константинович..." (В.В. Набоков, с. 218-233, 2010).

И все-таки главный герой издает свою стаатью-исследование о Чернышевском, не смотря ни на что, издает за свой счет в количестве 500 экземпляров. И здесь примечательно то, что позиция главного героя, как настойчивого и уверенного в своем творческом пути, который не боится потерять карьеру, не боится суда общественного и профессионально-литературного мнения о нем, как позиция идти своим путем, следовать зову своего творческого дара, своей творческой интуиции, зову потаенного сердца. И в этом пафосе позиции человека-творца образ главного героя нас привлекает, ибо сквозь его жизненную позицию отражается и жизненно-творческая установка самого Александра Пушкина, как следовать лишь "Божественному глаголу", путь к которому и открывает в человеке подлинную независимость от мира сего.
Примечательно еще из этого отрывка романа и то, что все предположения знакомых главного героя о его статье не попадают в точку, не предугадывают основного потаенного замысла, рожденного в сердце главного героя, замысла, который сокрыт в вопросе о Пушкине.

Прежде чем перейти к основному рассуждению и рассмотрению главного вопроса, необходимо подчеркнуть некую оригинальность и необычность в самой форме романа Набокова. Необычность здесь в том, что в самый роман встроена статья-исследование главного героя о Чернышевском (в четвертой, предпоследней главе романа). И перед статьей романа предложены автором некоторые предположения о возможной статье, которые как бы заинтриговывают читателя, чтобы побыстрее ознакомиться с ней. И в последней главе романа автором предложена литературная критика к статье главного героя, причем критика разнообразная, свидетельствующая о том, что, как исторически, в середине 20-го века кипели литературно-общественные страсти в кругах зарубежной эмигрантской русской интеллигенции. И в конечном итоге оценка самого автора своего труда сквозь уста главных героев: самого Годунова-Чердынцева и его друга Кончеева; авторская оценка сквозь завершающий диалог героев-друзей в романе.

Итак, какова же проблема, что ставит автор в романе, чтО интересует главного героя в своей статье и чтО сквозь уста и рассуждения своего главного героя хочет сказать, нечто выразить сам автор романа?.. Вот вопрос, на который мы попытаемся ответить, попытаемся разгадать тайну вопроса о Пушкине...

Вопрос о Пушкине, а статья главного героя романа Годунова-Чердынцева о Чернышевском, так что здесь противоречие? - таким вопросом может задаться читатель. И как сказал один из героев романа, Керн: "Кому интересно, чтО Чернышевский думал о Пушкине?". Но вот этот самый вопрос и занимает главного героя, как и самого автора романа. Потому следует дать краткую справку о Чернышевском в вопросе: кто он такой, что им так заинтересовался главный герой?
(Н.Г. Чернышевский - литературный критик, публицист, представитель революционно-демократического крыла русской интеллигенции второй половины 19-го века, написавший статьи о русской литературе и в частности четыре статьи о Пушкине).

Здесь необходимо заметить, кАк Набоков описывает внутренний мир размышлений своего главного героя:

"...Он старался разобраться в мутной мешанине тогдашних философских идей, и ему казалось, что в самой перекличке имен, в их карикатурной созвучности, выражался какой-то грех перед мыслью, какая-то насмешка над ней, какая-то ошибка этой эпохи, когда бредили, кто - Кантом, кто - Контом, кто - Гегелем, кто - Шлегелем. А с другой стороны, он понемножку начинал понимать, что такие люди, как Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах, были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным порядком вещей, еще более тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы, и что либералы или славянофилы, рисковавшие меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк.
Ему искренне нравилось, как Чернышевский, противник смертной казни, наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью, дабы присутствующие казни не видели, а только слышали из-за ограды торжественное церковное пение, ибо казнь должна умилять..." (В.В. Набоков, с. 228, 2010).

Сквозь это размышление главного героя вырисовываются основные черты его мировоззрения, как и самого автора романа. Но здесь не всё основное в мировоззрении главного героя, как и в его оценке творческой деятельности Чернышевского. Ибо основная оценка в самой статье главного героя. Необходимо также заметить, что основные оценочные слова главного героя в этих размышлениях, как "насмешка", "ошибка", "бредили" или как "тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы", сковзь которые предвосхищаются и основные оценочные мысли в статье Годунова-Чердынцева о Чернышевском.
В своей статье Годунов-Чердынцев саркастически высмеивает жизнь и творчесвто Чернышевского на подобие того, как булгаковский профессор Преображенский в "Собачьем сердце" высмеивает абсурдность и нелепость слов и деятельности советских большевистских идеологов, такового типа как Швондеры. И примечательно, что герой романа сопоставляет форму мышления Чернышевского и Ленина, через которую их и высмеивает. И потому негодование Васильева относительно статьи Годунова-Чердынцева, как "пасквиль на человека". Но в статье главного героя не только "пасквиль на человека", хотя кто-нибудь из критиков и заметят в этом основной талант главного героя (Годунова-Чердынцева), как и, может быть, основной талант самого Набокова, который и отличается от многих критиков своей резкой своеобразностью в резких оценочных суждениях, касательно русских литераторов (особенно Достоевского).
Но, по-моему, основная суть статьи главного героя не в "пасквиле", хотя автор романа не раз повторяет такое слово, как "возмездие", а в постановке проблемы и в вопросе о Поэте...

Итак, мы подошли к самому Главному в разборе размышлений о романе Набокова "Дар"... И рассмотрим кАк ставит проблему в романе сам автор:

"Таким образом, борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за ними хорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боролись, по неведению своему, с собственным ложным понятием о нем,..., - так и Чернышевский, будучи лишен малейшего понятия об истинной сущности искусства, видел его венец в искусстве условном, прилизанном (т.е. в антиискусстве), с которым и воевал - поражая пустоту. При этом не следует забывать, что другой лагерь, лагерь "художников", - Дружинин с его педантизмом и дурного тона небесностью, Тургенев с его чересчур стройными видениями и злоупотреблением Италией, -часто давал врагу как раз ту вербную халву, которую легко было хаять.
Николай Гаврилович казнил "чистую поэзию" где только ни отыскивал её - в самых неожиданных закоулках...
...Волынский и Страннолюбский оба отмечают некое странное несоответствие (одно из тех смертельных внутренних противоречий, которые вскрывались на всем пути нашего героя): дуализм эстетики мониста Чернышевского, - форма и содержание, с приматом содержания, - причем именно форма играет роль души, а содержание - роль тела; и путаница усугубляется тем, что эта "душа" составляется из механических частиц, так как Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие не качества, а количества и что "если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудь жалком, забытом романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он собрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются от строк, из которых составляются страницы произведений, восхищающих нас"... Когда однажды, в 55 году, расписавшись о Пушкине, он захотел дать пример "бессмысленного сочетания слов", то привел мимоходом тут же выдуманное "синий звук", - на свою голову напророчив пробивший через полвека блоковский "звонко-синий час"... Любовь к общему (к энциклопедии), презрительная ненависть к особому (к монографии) и заставляли его упрекать Дарвина в недельности...
Мы теперь подходим к его самому уязвимому месту; ибо так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете раскритиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом и талант свой и честь. Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность "Бориса Годунова", за метрическую погрешность в начале "Пира во время чумы", за пятикратное повторение слова "поминутно" в нескольких строках "Метели", но, ради Бога, бросьте посторонние разговоры.
Страннолюбский проницательно сравнивает критические высказывания шестидесятых годов о Пушкине с отношением к нему шефа жандармов Бенкендорфа или управляющего Третьим отделением фон Фока. Действительно, у Чернышевского, так же как у Николая 1 или Белинского, высшая похвала литератору была: дельно. Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинские стихи "вздором и роскошью", то они только повторяли Толмачева, автора "Военного красноречия", в тридцатых годах сказавшего о том же предмете: "Пустяки и побрякушки". Говоря, что Пушкин был "только слабым подражателем Байрона", Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова: "Слабый подражатель лорда Байрона". Излюбленная мысль Добролюбова, что "у Пушкина недостаток прочного, глубокого образования", - дружеское аукание с замечанием того же Воронцова: "Нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно". "Для гения недостаточно смастерить Евгения Онегина", - писал Надеждин, сравнивая Пушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союз с Уваровым, министром народного просвещения, сказавшим по случаю смерти Пушкина: "Писать стишки не значит еще проходить великое поприще".
Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин был гений, рассуждал он, дивясь, то как истолковать количество помарок в его черновиках?.. При этом, как человек, творчеству до смешного чуждый, он полагал, что "отделка" происходит "на бумаге", а "настоящая работа", т.е. составление общего плана - "в уме", - признак того опасного дуализма, той трещины в его "материализме", откуда выползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообще внушала ему серьезные опасения..." (В.В. Набоков, с. 266-286, 2010).

Вот, таковая суть проблематики, поставленная Набоковым в своем романе "Дар". Проблематика как вопрос о творческом даре человека и как конкретный вопрос о Пушкине...
Суть же проблемы состоит в понимании значения искусства, а если конкретно, то значения творчества человека-творца, как и в понимании проблемы соотношения "формы и содержания" в произведении искусства. Как видно из самих рассуждений Набокова в романе, то писатель является адептом "формы" в искусстве, формалистического направления или, по другому, адептом "чистого искусства", "искусства для искусства".

И вот теперь мы перейдем к оценочным размышлениям о главной проблеме в романе, как в понимании сути искусства, а отсюда и в понимании значения творческого дара человека-творца.
Но сперва необходимо дать некоторые замечания в вопросе о правдивости, исторической правдивости в исторически-литературных исследованиях, в которых отражаются оценочные суждения о том или ином историческом лице, творческом деятеле. В вопросе о искусстве и, конкретно, в вопросе о Пушкине, я отнюдь не разделяю точек зрений ни революционеров-демократов-социалистов (Белинский, Чернышевский, Писарев), как и ни представителей либерального толка, разделяющих понимание "чистого искусства" (Тургенев, Мережковский, Набоков). Я лишь покажу, что Набоков, из благородного желания оправдать творческий образ Пушкина, не совсем правдив по отношению к литературным критикам, как Белинский, Чернышевский и Писарев. И не просто не правдив, а, если честно говоря, так Набоков просто оболгал имена русских критиков 19-го века и, вообще, всю суть исторической проблемы в понимании "чистого искусства" и "искусства для пользы социальной  действительности", как ее понимали критики социального толка (Белинский, Писарев). 
Конечно, в отношении искусства критики социального толка были адептами "действительности" и "жизни", но лишь с той её однобокой стороны, как социальной справедливости, а что не входило в рамки этого понимания, то они умаляли и отвергали. Но все намного сложнее в том, что кАк относились и оценивали критики социального толка образ Пушкина и как они понимали его значение. И главный вопрос: почему они понимали именно так?

Когда Набоков приводит некоторые высказывания Чернышевского, Добролюбова и Писарева о Пушкине, то я не говорю, что Набоков сам придумал их и записал, вовсе нет, ибо знаю, что последователи Белинского ничего нового, что уже выразил сам Белинский о Поэте, не сказали и, мягко говоря, недолюбливали творчество Поэта и старались "переписать" смысл творчества Поэта, как это после в 20-м веке сделали в советской школе, сотворив из Пушкина образ ярого революционера, бунтовщика и ненавистника царизма. Но я хочу сказать другое, что в своих четырех статьях о Пушкине (1855) Чернышевский, конечно, придерживающийся своих революционных убеждений, все же ничего пахабного или умаляющего образ Поэта не написал, как это показывает Набоков в романе "Дар", ибо Чернышевский всего лишь повторяет критику Белинского и близкую ему по духу журналов "Телеграф" и "Телескоп"... Вот, например, как в самом конце четвертой статьи Чернышевского:

"Вот общее суждение о Пушкине:
...Первые поэмы и лирические стихотворения Пушкина были для него рядом поэтических триумфов. Однако же, как скоро начало устанавливаться в нем брожение кипучей молодости и субъективное стремление начало исчезать в чисто-художественном направлении, к нему начали охладевать... Все это было безмолвною, фактическою философиею самой жизни и самого времени для решения вопроса о Пушкине...
...мы перескажем то, что так превосходно и верно было сказано о Пушкине критикою предыдущего поколения:
До Пушкина не было в России истинных поэтов; русская публика знала поэзию только по слухам... Пушкин дал нам первые художественные произведения на родном языке... Последующие его произведения, не представляли уже интереса первых даров поэзии русскому обществу, успевшему вкусить её из первых произведений Пушкина, не могли возбуждать энтузиазма, который пробуждался только новым. Холодность публики усиливалась холодностью самых произведений, которые имели перед прежними то преимущество, что были совершеннее в художественном отношении, но в которых обществоне находило уже ничего нового, имеющего связь с его жизнью. Торжество художественной формы над живым содержанием было следствием самой натуры великого поэта, который был по преимущетсву художником. Великое дело свое - ввести в русскую литературу поэзию, как прекрасную художественную форму, Пушкин совершил вполне, и, узнав поэзию, как форму, русское общество могло уже итти далее и искать в этой форме содержания. Тогда началась для русской литературы новая эпоха, первыми представителями которой были Лермонтов и, особенно, Гоголь. Но художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистою формою для нас миновала, мы доселе не можем не увлекаться дивною художественною красотою его созданий. Он истинный отец  нашей поэзии, он воспитатель эстетического чувства и любви к благородным эстетическим наслаждениям в русской публике, масса которой чрезвычайно значительно увеличилась, благодаря ему - вот его права на вечную славу в русской литературе" (Н.Г. Чернышевский, с. 175, 1975).

Вот, в общем, пафос Чернышевского в оценке образа Пушкина, той оценке, что Чернышевский суммировал из всей на то время (1855) литературной критики о Пушкине и изложил кратко и ясно. Но, конечно, любой специалист по литературе, как и Набоков, увидит в мысли Чернышевского и то, что он сам нечто добавляет и привносит в понимании значения творчества Пушкина. А именно, что русские революционеры-демократы, они же и публицисты, больше Пушкина ценили творчество Гоголя, Лермонтова и, особенно, Некрасова, который, вообще, был для них первым поэтом России не хронологически, конечно, но в духовно-идеологическом смысле. Потому-то, наверное, Набоков и возненавидел Чернышевского за его эстетические взгляды и пристрастия, которые лишь были некоей "ширмой", прикрытием более масштабного социально-политического мировоззрения, которое и воплотилось в 1917-м году. А потому ненависть Набокова к Чернышевскому двойная и даже тройная, как не только по эстетическим соображениям, но более, наверное, по мировоззренчески-идеологическим и историческим, и личным, ибо тоска русского писателя-художника по России, по русской природе, по русскому воздуху, где "Русью пахнет", есть страшная и глубокая тоска, как мало передаваемая и сложно излагаемая... Это и есть тоска-изживание трагической судьбы, страшного трагизма России в своей душе, в душе того, кто в сердце духовно чувствует всю мощь и глубину русского трагизма, русской трагедии в исторической судьбе её народа. И здесь одна боль и одно страдание за всех: и за трагизм жизни Чернышевского, и за трагизм жизни Достоевского, и за трагизм жизни Набокова...

"...Постепенно, от всех этих набегов на прошлое русской мысли, в нем развивалась новая, менее пейзажная, чем раньше, тоска по России, опасное желание (с которым успешно боролся) в чем-то ей признаться и в чем-то её убедить. И, нагромождая знания, извлекая из этой горы свое готовое творение, он еще кое-что вспоминал: кучу камней на азиатском перевале... Так в куче камней Тамерлан провидел памятник..." (В.В. Набоков, с. 229, 2010).   
         
Но все же, если исходить из чисто логических и оценочных суждений писателя о Чернышевском и о революционерах критиках, то...
я говорю, что Набоков, как писатель и исторический исследователь, мягко говоря, не правдив, когда выводит оценочные суждения о том, что критики социального толка "безбожно" умаляли и опошляли образ Пушкина. Ведь, ради исторической правды, необходимо сказать, что это вовсе и совсем не так. Проблема как раз и вертится все около того же соотношения между "формой и содержанием", как и в самом понимании и значении "искусства для искусства", если снять с нее внешний социально-политический контекст.
Я скажу, наоборот, что Белинский, а после него и Чернышевский и Добролюбов, а вслед за ними и Писарев, как раз и усматривали, и признавали в образе творчества Пушкина - ту черту "чистого поэта"; они признавали, но не принимали эту черту в поэте по своим социально-идеологическим соображениям. Набоков выбрал, как для своей жертвы осмеяния, Чернышевского, и он без труда высмеял противоречивость мировоззрения Чернышевского. О слабом характере мысли в творчестве Чернышевского говорили и многие мыслители, таковые как  Розанов и Бердяев. Но вот если бы Набоков выбрал для критики таковых, как, например, Белинский и Писарев, именно в связке идейной, как у них есть, то не думаю, что Набокову было бы до сарказма и сатирических уколов.
Именно, Дмитрий Писарев, вот! как камень преткновения для эстетического миросозерцания Набокова. Ибо Писарев по складу своего ума, как и Набоков, близок к сарказму и тонким пасквильным стилем мышления. Но не в этом сила мышления обоих, ибо Писарев в статье "Белинский и Пушкин" задал аргументированную проблематику для сторонников "чистого искусства", которые обожествляют форму и гнушаются содержанием искусства.
Именно, я вижу связь основной проблемы в том, как в единстве понимания образа Пушкина представителями критики социального толка (Белинский) и представителями "чистого искусства", ту связь, от которой Набоков открещивается, ибо и те, и другие воспринимали Пушкина как "чистого поэта", как выразителя лишь прекрасного стиля и совершенной изящной формы произведения искусства. А потому аргументы, которые привел Писарев в своей статье являются "убийственными" для адептов подобного миросозерцания, которые умаляли содержание "идеи" и превозносили лишь форму "стиль" в искусстве. Писарева, как раз можно в чем-то сравнить с Сократом, который высмеивал современных ему софистов, так называемых адептов "чистого искусства" древней греции.

Вот, например, видение и оценки Белинского в понимании творческого образа Пушкина:
"...В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифмы, поэтического выражения. Если бы мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..." (В.Г. Белинский, с. 109, 1986).
И еще из статей Белинского о Пушкине читаем:
"...у Пушкина всякое чувство еще прекрасно как чувство изящное. Мы здесь разумеем непоэтическую форму, которая у Пушкина всегда прекрасна; нет, каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника, человека-артиста. Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека, и такое чтение особенно полезно для молодых людей обоего пола. Ни один из русских поэтов не может быть столько, как Пушкин, воспитателем юношества, образователем юного чувства. Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального; она вся проникнута насквозь действительностью... Поэтому поэзия не опасна юношеству, как поэтическая лож, разгорячающая воображение, ложь, которая ставит человека во враждебные отношения с действительностью при первом столкновении с нею и заставляет безвременно и бесплодноистощать свои силы на гибельную с нею борьбу. И при всем этом, кроме высокого художественного достоинства формы, такое артистическое изящество человеческого чувства! Нужны ли доказательства в подтверждение нашей мысли? Почти каждое стихотворение Пушкина может служить доказательством..." (В.Г. Белинский, с. 14, 1975).

Но этим пафосом Белинский навлек лишь громадную проблематику в понимании творчества Пушкина, а не привел к тайне творчества Поэта. Ибо так, спустя почти век, в начале 20-го века Михаил Гершензон в статье "Мудрость Пушкина" выдал удивидельный сравнительный образ, который, по-моему, как раз и обличает сторонников и адептов "чистого искусства":

"...Наши символисты не правы, когда утверждают, что искусство бывает двух родов: символическое, т.е. открывающее тайны, - и только пленительное. Нет: всякое искусство открывает тайны, и всякое в своем совершенстве непременно пленительно... Или иначе: певучесть формы есть плотское проявление того самого гармонического ритма, который в духе образует видение. Но как бы ни описывать это явление, оно навсегда останется непостижимым. Ясно только одно: чем сильнее кипение, тем блестящее и радужнее форма...
...Красота - приманка, но красота - и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть; и поистине красота никого не обманет; но слабое внимание оно поглащает целиком, для слабого взора она непрозрачна... Искусство дает каждому вкушать по силам его, - одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск ее, прелесть формы, для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла ее смертельно и не разрушила ее молодых тканей.
Так и поэзия Пушкина таит вв себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь ее гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов, четкостью и красочностью образов. Только теперь, чрез сто лет мы начинаем видеть эти глубины подо льдом и учимся познавать мудрость Пушкина сквозь ослепительное сверкание его красоты..." (М.Гершензон, с. 210, 1990).

Удивительное сравнение, что предоставил Михаил Гершензон! Но, ведь, Набоков как раз и хочет, чтобы на поэзию Пушкина взирали лишь без упоения глубиной мысли и лишь упивались ослепительным блеском, красивостью ее формы. И вот против подобного взгляда с сокрушительной отрицательной силой выступил Дмитрий Писарев, который, по словам исследователей, сильно "встряхнул" пушкинское наследие, предложил свои заключения, "оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул "вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики" (Е.И. Высочина, с. 106, 1989).

Так что же такого сильного сказал Писарев, рассмотрим?..

"...Если бы критика и публика... не ставили Пушкина на пъедистал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе - тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего так называемого великого поэта... Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены Поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены рождены для того, чтобы никогда ни о чем не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И. Писарев, с. 415, 1956).

Но так ли это, что Пушкин, по словам Писарева, не способен понимать философские вопросы века"??? Если же исходить из эстетического миросозерцания Набокова в понимании образа поэта как в духе "чистой поэзии", то, парадоксальным образом, В.Набоков как раз и приходит к согласию такого понимания "чистой поэзии", которой не нужны глубокие философские мысли, но лишь ясность и изящество, совершенство стиля, а значит, с обратной стороны, вот здесь-то Набоков и соглашается с Писаревым, что для "великой поэзии" не обязательна глубина мысли и высота творческого духа. Вспомним, вновь же, образное сравнение красоты с поэзией, что приводит М.Гершензон, ибо красота дана, как и задана, для чего-то, т.е. содержит в себе глубокий Смысл, но как толпа, так и жрецы "чистого искусства" упиваются лишь совершенством "формы", как "пустоты". Здесь, своего рода, буддийский уклон у адептов "чистого искусства". 

Но, с одной стороны, Писарев не "закрыл" вопрос о Пушкине, наоборот, он углубил его, дерзновенно сделал обществу вызов для познания Поэта. Так, например, задается вопросом Е.И.Высочина:   

"...Может быть, это и не парадокс вовсе, а своего рода "эксперимент" Писарева? Ведь сам он отчетливо сформулировал собственное кредо, утвердив, что "прикосновения критики боится только то, что гнило, что, как египетская мумия, распадается в прах от движения воздуха. Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма"... Писарев спровоцировал проверку пушкинского творчества на жизнестойкость в новых исторических условиях. Не потому ли Герцен, безгранично ценивший Пушкина, в письме к Огареву именно статьи "Пушкин и Белинский" и "Базаров" назвал "самыми замечательными вещами" Писарева?.." (Е.И. Высочина, с. 114, 1989).

Возможно и так понимать, как говорится у литературоведа Е.И.Высочиной, но...
Но, с другой стороны, спрашивается: разве Д.И.Писарев в своих критических статьях не умаляет, не профанирует ли Образ творчества А.С.Пушкина?..

Например, вот, историческое свидетельство из истории литературоведения, как для сравнения и для размышления, а поразмыслить, здесь, как говорится, есть над чем:

"...Отзвуки Пушкинской речи всё ещё витали в воздухе. Это уже не столь близкое событие продолжало занимать воображение читателей.
Читатели, впрочем, попадались разные.
Пришло длиннейшее послание из города Севастополя...
Автор письма, пребывающий в летах довольно почтенных (ибо утверждает, что он - современник Пушкина), ...гневно укоряет Достоевского за его легкомысленные суждения.
"Вы в увлекательной речи восхваляете Пушкина до небес и провозглашаете его вместе с людьми, не имеющими никаких убеждений, - народным поэтом; положа руку на сердце я не могу с этим согласиться, что такое в самом деле Пушкин? Это человек, посвятивший всю свою жизнь изящной словесности, преимущественно стихотворству; но он не был и быть не мог гением, потому что в произведениях его никогда не проглядывали начала философии и религии, и Пушкин в этом отношении был бы единственным гением, у которого отсутствовали бы философия и религия... Я готов доказать, что ни один безбожник ничего не мог придумать для человечества полезного, а следовательно, таких людей, нельзя называть гениями".
Пушкин, в своё время неосторожно заметивший, что цель поэзии - сама поэзия, получал теперь мудрое ретроспективное назидание. Счёт, предъявляемый поэту его современником, достаточно суров: ...и, наконец, замечательная мысль, что у поэта "не было точек соприкосновения с народом".
На этом последнем пункте оппонент Достоевского настаивает с особенным увлечением.
"...В самых поэмах Пушкина, - пишет он, - никакой народности видеть нельзя..." ...По всему этому, сердито заключал автор письма, "у Пушкина поучаться нечему, кроме, может быть, изящества его стихов и вполне русской речи"..." (И.Л.Волгин "Последний год Достоевского", с. 430-431, 2010).

(Примечания В.Г. - на чём, собственно, и делает упор некоторая современная культурная интеллигенция, игнорируя в поэтике А.С.Пушкина религиозно-философскую глубину мысли и лишь разбирая стилистически-эстетические компоненты творчества Поэта)...

"...Эти тонкие критические наблюдения содержали нечто в высшей степени знакомое. Они не могли не напомнить Достоевскому знаменитые критические инвективы 60-х годов, когда не приученных ещё к умственной свободе российских читателей поражали, а порой и приводили в восторг следующие рассуждения:
"...к сожалению, публика времени Пушкина была так неразвита, что принимала хорошие стихи и яркие описания за великие события в своей умственной жизни. Эта публика... переписывала... "Бахчисарайский фонтан", в котором нет ровно ничего, кроме приятных звуков и ярких красок".
Так утверждал Дмитрий Писарев в статье "Пушкин и Белинский". И - в статье "Реалисты": "Говорят, например, что Пушкин - великий поэт, и этому все верят. А на поверку выходит, что Пушкин просто великий стилист - и ничего более".
Сколь бы изумился талантливый автор этих статей, блистательный полемист, убежденнейший радикал, если бы каким-то образом смог проведать, что его безапелляционные суждения окажутся созвучными эстетическим вкусам пережившего свой век доморощенного зоила из города Севастополя - человека, судя по его письму, весьма ограниченного, придерживающегося сугубо консервативных, охранительных взглядов.
Они бы не сошлись ни в чем, кроме одного: оба они полагали, что смысл поэзии находится вне самой поэзии..." (И.Л.Волгин "Последний год Достоевского", с. 431-432, 2010).

Хочу заметить, что в статье "Три памятника" мной приведено другое сравнение, как критика Дмитрия Писарева и критика Льва Толстого к творчеству А.С.Пушкина. И вот, как раз я вижу, что критика "Севастопольского зоила" и критика Льва Толстого к творчеству Поэта имеет более точек созвучия, например, в морально-законической интонации, хотя, все три критика ("Севастопольский зоил", Д.Писарев и Л.Толстой) едины в одном - в профанации, в умалении творчества Пушкина...

По-моему, самое сильное обвинение в адрес творчества Пушкина выдвинул Д.И.Писарев вот в следующем:
"...Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чём не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И.Писарев, с. 415, 1956).

Вот! заключительный вывод Писарева(60-х г.г. 19 века), который, удивительным образом, так совпадает с теми современными критиками постмодернизма (например, А.Синявский 60-х г.г. 20 века), которые точно такие же аргументы, как и Писарев, Л.Толстой и "Севастопольский зоил", приводят для профанации творчества Поэтов...

Вот в чем, действительно, повторение истории, только с обратной, отрицательной своей стороны, ибо как раньше умаляли Поэтов, так и сейчас их умаляют, и даже ещё сильнее и ожесточеннее...

Но вот спрашивается: если исходить из метаисторической перспективы взглядов на историю понимания и постижения Поэтов (Пушкина), то какое видение будет созидательно-продуктивным в плане познавательной перспективы осмысления наследия Поэтов:
1) взгляды Писарева, Л.Толстого, современного постмодернизма и подобной критики;
2) взгляды Тургенева, Мережковского, Набокова и школьно-университетской критики;
3) вИдение Н.Гоголя, Аполлона Григорьева, Ф.Достоевского, Вл.Соловьева, И.Ильина, С.Франка, А.Карташева, Б.Вышеславцева и Н.Бердяева и мн. др., которые развернули изучение творчества Поэтов в русло религиозно-философского постижения смысла творчества...

Сегодня же последнее (третье) видение смысла поэзии категорически отвергается первыми двумя литературными направлениями, которые подвержены своим эстетическим пристрастиям и придерживаются ветхих еще стереотипов познания и парадигм мышления...
                ***

Итак, вопрос о Пушкине открыт и будет открытым даже и при самых сильнейших диктатуре и цензуре с приставкой "не", как набоковское "Не трогайте Пушкина...", ибо мыслить и страдать не запретишь, как и первично - любить. Но еще глубже не запретишь вопрошать о самом себе, как "откуда я иду и куда?", ибо пушкинский вопрос и есть вопрос каждого свободомыслящего о самом себе, как:
                "Жизнь, зачем ты мне дана?"

И вопрос самого А.С.Пушкина можно перефразировать и вопросить так: "Поэзия, Муза, зачем ты мне задана?" В чем заключается творческий ДАР человека-пиита и для чего?...

И вопрос о Пушкине открыт!..
Ибо еще открыт в своей непостижимости и неисчерпаемости Образ и Смысл творчества Поэта, требующий все новых достижений, откровений и открытий из сокровенного кладезя Поэта, Пиита, сказавшего о себе: "вечно тот же, вечно новый"... 

Но это еще не всё исследовано ("не всё разрешено"), ибо в романе В.Набокова есть еще одна ключевая фраза, которую мы рассмотрим в следующем заключительном очерке...


                Часть 3.

                "...и нет истины, где нет любви"
                (А.С. Пушкин)

                "Где нет любви, там искажены все черты образа Божия"
                (Б.П. Вышеславцев)
 
              "А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов,
               сказавший: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души,
               едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", -
               прав, но еще более был бы прав, если бы сказал, что даже в истории
               отдельной души одного человека отражается порой история души
               всего народа..."
                (Ф.М. Достоевский)
                (Ю.И. Селезнев, "Достоевский" / с. 103, 1990).

             "Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека,
              а не специальный дар...
              Природа гениальности - религиозная, ибо в ней есть противление
              цельного духа человека "миру сему", есть универсальное восприятие
              "мира иного" и универсальный порыв к иному...
              Гениальность есть "мир иной" в человеке..."
                (Н.А. Бердяев "Смысл творчества")

В том же фундаментальном религиозно-философском труде "Смысл творчества" (1916) Николай Бердяев задает "вопрос о Пушкине" так, как еще никто до него не задавался подобным образом, за одним единственным исключением - Ф.М. Достоевский. Так Н.А. Бердяев сопоставляет и вопрошает:

"В начале 19-го века жил величайший русский гений - Пушкин и величайший русский святой - Серафим Саровский. Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чем не соприкасались... И вот я спрашиваю: для судьбы России, для судьбы мира, для целей Промысла Божьего лучше ли было бы, если бы в России в начале 19-го века жили не великий святой Серафим и великий гений Пушкин, а два Серафима, два святых - святой Серафим в губернии Тамбовской и святой Александр в губернии Псковской?..
И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не "мирское", а "духовное" делание. Благословенно то, что жил у нас святой Серафим и гений Пушкин, а не два святых. Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима..." (Н.А. Бердяев, с. 154, 2002).

И вот, сопоставляя же Пушкина и Чернышевского, что этим хотел сказать Владимир Набоков?..

Пусть меня бранят, но я выскажусь... Сопоставляя Пушкина и Чернышевского, Набоков возвеличивает и восхищается Поэтом, при этом, умаляя жизнь и творчество другого человека. Но вот вопрос: КАК можно (кАк возможно) возвеличивать к подлинной духовной Высоте "горнего мира" Поэта (Пушкина), одновременно, умаляя человеческий образ другого (Чернышевского)? По-моему, такая "операция сознания" сомнительна? Такое возвеличивание и такое сопоставление образов человека, как это делает Владимир Набоков, сомнительно потому, что это подобно миросозерцанию (эстетическому) тех верующих-религиозных людей, которые, восхваляя Бога-Творца, одновременно же, говорят, что "как ничтожно, пошло и бездарно Его творение"... Именно, по-моему, в таком же духе лицемерия Владимир Набоков возвеличивает образ творчества Александра Пушкина, уничижая и умаляя, как ничтожество и бездарность, Чернышевского... Если Чернышевский, а вместе с ним и Белинский и Писарев являются, по допущению суждений некоторых специалистов, ничтожеством в творческом отношении и бездарностью полнейше, то возникает вопрос о величии человека-творца, вопрос о подлинном величии Поэта, как: "в чем оно, если вокруг одни бездари и ничтожества, кому и для чего тогда поет Поэт??? Разве Поэт поет только для себя одного, только для и ради лишь забавы "чистого искусства", а быть может Поэт поет для всех: и для тех, кто еще глух и во грехах живет, как и для тех, кто еще слеп в сердце своем, ослеплён сиянием "Солнца" Поэта?.. Ведь, Солнце светит для всех и каждого... Конечно, так, но не в каждом человеке открывается и возгорается "Солнце", но, ведь, возгорается для всех. Другой вопрос, что кАк люди воспринимают свет "Солнца" Поэта и почему они воспринимают именно так, а не иначе?.. Если некоторые люди противятся свету "Солнца", противятся образу "Красоты", по замечательному примеру, что приводит Михаил Гершензон в статье о Пушкине, то значит, наверное, они темны, в них есть какая-то тьма, что противится свету, причем, вполне сознательно? Если есть тьма в людях, что отрицает свет, то какова это тьма? И очень опасно разделять людей по качественным категориям, как подобно, вот, одни есть сыны света, а другие есть сыны тьмы. Но именно так сопоставляет и разделяет Набоков людей, как свет и тьму (как Пушкин и Чернышевский). Но не сам ли Пушкин в своей жиизни сколько раз был обвиняем в различных грехах со стороны "книжников" и "праведников", и в том числе со стороны Льва Толстого (смотрите его статью "Что такое искусство?")? А потому-то Пушкин провидчески сказал, что "нет убедительности в поношениях". И это относится как к тем, кто обвинял, умалял и уничижал Поэта при жизни и после его смерти, но также вполне и к тем, кто, желая возвеличить Поэта, умаляет и уничижает самих обвинителей. Ибо если следовать "логике возмездия" Владимира Набокова в романе "Дар", то вслед за уничижением и умалением Чернышевского он мог бы применить свой способ "возмездия" и к образу Льва Толстого, который подобно "книжникам и праведникам" говорил о Пушкине, что "Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т.е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные" (Л.Н. Толстой "Что такое искусство"). Но до такого и не додумался бы сказать о Пушкине даже Чернышевский, конечно, потому что он, по Набокову, является бездарем и ничтожеством, но почему же это, нигилистически циничное оценивание образа Поэта, позволительно великим и даровитым, как Лев Толстой? Только ли потому, что он Лев Толстой - великий и признанный художник мирового масштаба? Тогда в чем же здесь лицемерие со стороны Набокова, как видеть правду однобоко и не договаривать до конца, если уж встал на путь следования и служения Правде?

Если же следовать самому Пушкину, который четко и ясно различал, что где добро и где зло в человеке, где в человеке свет и где тьма, то и о Чернышевском следует судить подобно тому, как судит Поэт, а не по тому, как самого поэта осуждали его обвинители. Ибо сам Чернышевский лишь следовал Белинскому в рассуждениях о Пушкине, т.е. признавая в Поэте лишь мастера "чистого искусства". Но, ведь, именно в эту же линию и гнет Набоков, как отрицая постижение того, что называется "содержанием" в искусстве, т.е. смыслы, идеи и мысли самого Поэта, и как признавая в познании творчества лишь то, что называется его "формой", "стилем", т.е. разбирая и познавая лишь буквы и перестановку этих букв в совершенную форму. Как и сам Набоков свидетельствует в своем романе:

"...мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны... Браните же его за шестистопную строчку..., за метрическую погрешность..., но бросьте посторонние разговоры..." (В.В. Набоков).

"Посторонние разговоры", по Набокову, и есть, наверное, то, как размышления про образы и мысли, идеи и смыслы в творчестве Поэта. А единственно важное, по Набокову, это восхищаться стилем произведения, его изяществом и блеском, изысканностью и прелестью форм искусства, и как лишь разбирать скелеты форм произведений на буквы и отрывочные звуки. Нет уж, оставьте эти "прелестные" занятия тем, которые подобны такому типу как Сальери, ремесленнику букв и отрывочных звуков и завистнику гениев. А сколько обвиняли самого Пушкина и обвиняли-то разве не из зависти ли, не завистники ли обвиняли Поэта? И разве самого Пушкина не сравнивали с Моцартом, как не только в характеристике творческого типа, но и в самом творческом духе гениальности человека, который творит не потому, что так нужно и что так необходимо, а потому, что любит и хочет любить и творить по вдохновению, по наитию, по зову сердца...

Так, например: "...Теоретики искусства и писатели хорошо понимали, как значимы суждения о художниках, создателях эстетических ценностей для разных сфер социальной и культурной жизни... Образ Пушкина особенно интересен в этом плане тем еще, что позволяет ставить вопрос о своего рода типологии личности, истории жизни и истории восприятия наследия творца, свершившего революционный переворот в искусстве. Не случайно образ поэта часто сопоставляют с образом Моцарта, находят немало пересечений и прямых совпадений в биографических коллизиях того и другого, в характере новаторства и в понимании потомками двух светлых гениев. Наиболее поразительный пример совпадения - в сходном непонимании их обоих большей частью современников и рядом последующих поколений. Отношение к ним порой примало форму поверхностных оценок как "легковесных", по-детски ясных и простых, "прозрачных" гениев, для восприятия наследия которых вовсе не следует умственно и духовно напрягаться.
Замечалась новизна лишь формы поэтического и музыкального творчества. С особой настойчивостью Пушкина упрекали (особенно в прошлом веке, но рецидивы встретишь и по сей день) в чрезмерной простоте и малой основательности. Такие суждения иногда трансформировались в утверждения о якобы превалирующем "объективизме" пушкинского творчества. Подобные и близкие стереотипные оценки, клише, закреплялись в социальной памяти, мешают восприятию личности и творчества поэта в реальной многозначности...
...Сравним с распространенным мнением о Моцарте как о "вечно юном", "радостном Амодее", "солнечном юноше", авторе легковесных произведений. Такие толкования тоже закреплялись в скульптурных портретах, акцентировавших неизменный оптимизм композитора, легкий, беззаботный нрав, даже плутоватость... Сравнивая этот фальшивый образ с тем, каким увидел Моцарта 20 век, открывший амбивалентность звучания, слияние "космоса и жизни", "шекспироподобие" музыки гения, автор примечательного труда, раскрывающего динамику отношения к композитору, Г. Чичерин отметил: "Моцарт раскрылся более как композитор 20 века, чем как композитор 19 века; он может быть признан более композитором 19 века, чем века 18-го, от которого оторвался и ушел в будущее. Потому он и умер в нищете, что под конец жизни стал чужд современникам. Он из тех художников, которые открываются лишь постепенно".
Представления о Моцарте и о Пушкине подвергаются в общем и целом схожим метаморфозам. Активному переосмыслению подлежат не только произведения, с которых со временем стирается "хрестоматийный глянец", но и видение, понимание характера, личностных особенностей самого творца..." (Е.И.Высочина, с. 233, 1989).

И вот сопоставления и размышления Е.И. Высочиной как раз подтверждают видение С.Л.Франка, который еще ранее на сорок лет отмечал, что:

"...более глубокое объяснение обычного недоразумения о "жизнерадостности" Пушкина... состоит в том, что форма его трагической по содержанию поэзии не только вообще эстетически прекрасна, так что её совершенство как бы заслоняет глубину ее содержания, но и отражает на себе достигнутое им духовное просветление: сият отраженным светом духовного покоя.
Один из самых умных современных писателей, Альдоус Хекслей, тонкий ценитель музыки, верно замечает, что музыка Моцарта кажется веселой, на самом же деле грустна. То же применительно к поэзии Пушкина, духовно родственной гению Моцарта. Эту родственность Пушкин, по-видимому, и сам сознавал. Объяснение в обоих случаях - одно и то же. Художественное выражение грусти, скорби, трагизма настолько пронизано светом какой-то тихой, неземной, аангельской примиренности и просветленности, что само содержание его кажется радостным.
Пушкин сам отметил национально-русский характер трагизма своей поэзии: "от ямщика до первого поэта - мы все поем уныло". Но я думаю, что еще более национально-типично то своеобразие, которое я пытался наметить...
Прав был все же Гоголь, признавший именно Пушкина образцом истиннаго русского человека. Именно характерное для Пушкина сочетание трагизма с духовным покоем, мудрым смирением и просветленностью более всего типично для русского духа. Его трагизм есть не мятежь, не озлобление против жизни, а тихая, примиренная скорбь, светлая печаль...
..."И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может". Ближайшим образом здесь имеется в виду романтическая любовь к женщине, но в это можно вложить и более общий смысл. Печаль Пушкина светла, потому что сердце его не может перестать гореть и любить. Какая нравственная красота!.." (С.Л. Франк, "Светлая печаль" / с. 174, 1999).

Вспомним, здесь, знаменитое изречение Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева, как:
"Красота спасет мир!", и созвучное тому, про что говорит С.Л. Франк в очерке о Пушкине.

Итак, вторая КЛЮЧевая фраза в романе Владимира Набокова "Дар", как:

"..."Обратное превращение Бедлама в Вифлеем, - вот вам Достоевский. "Оговорюсь", как выражается Мортус. В Карамазовых есть круглый след от мокрой рюмки на садовом столе, это сохранить стоит, - если принять ваш подход"..." (В.В. Набоков, с. 83, 2010). 

По другому говоря, устами своих героев Набоков хочет, наверное, сказать и говорит, что творчество Достоевского, романы писателя есть лишь профанация христианства. Но таковые суждения Набокова не удивительны, если исходить из того, чтО и кАк он говорит в своих "лекциях по русской литературе" и, конкретно, о творчестве Достоевского. 
               
Так, например, в замечательном очерке Сергея Семенова "Набоков о Достоевском"
(Проза.ру), автором приводятся некоторые суждения Набокова и даны к ним комментарии:
 
"Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей.... Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущен приведенными доводами". Непонятно, почему Набокову так хочется развенчать Достоевского. По-видимому, Набоков никак не мог понять причины такого успеха Федора Михайловича как в России, так и в остальном мире, и ему хотелось доказать читателям, что они ошибаются в оценке Достоевского, и доказать прежде всего самому себе...
"Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства - всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои "через грех приходят ко Христу", или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского "совать Христа где надо и не надо". От себя хочется добавить: по-видимому, Набокову претит и сама идея Христа. Именно поэтому он никак не может понять Достоевского. "Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку"..." (С.А.Семенов "Набоков о Достоевском" / "Проза.ру").

И вот, самое главное, что нас интересует в очерке Сергея Семенова, как вопрос о искусстве:

"Я хочу еще раз подчеркнуть, что Достоевский обладал скорее талантом драматурга, нежели романиста. Его романы представляют собой цепочку сцен, диалогов, массовок с участием чуть ли не всех персонажей - со множеством чисто театральных ухищрений, таких, как scfaire (кульминация, сцена, которую с нетерпением ждет зритель (франц.) - Прим. перев.), неожиданный гость, комедийная развязка и т. д. В качестве романов его книги рассыпаются на куски, в качестве пьес - они слишком длинны, композиционно рыхлы и несоразмерны". Отмечая, что герои Достоевского - "ходячие идеи в обличье людей", Набоков, в конце концов, дает понять, за что же он не принимает творчество этого писателя. Весь конфликт можно свести к давно известному противоречию формы и содержания. Набоков, являющийся апологетом формы, стиля, языка писателя, пишет, например, следующее о творчестве Гоголя: "Его произведения, как и вся великая литература, - это феномен языка, а не идей". Преувеличивая одну сторону литературного произведения, он принижает другую. Однако, эти две стороны, содержание и форма, неразрывны. Идеи, как выражается Набоков, философия Достоевского - неотъемлемая часть его произведений, и, не принимая его идей, принижая их значение, Набоков не принимает и принижает все творчество великого русского писателя и мыслителя. Творчество Достоевского вызывает в нем раздражение. Изучая, комментируя его произведения, Набоков вооружается большим увеличительным стеклом, но в поле этого стекла попадаются исключительно недостатки, которых не лишен любой писатель, в том числе и любимые Набоковым Гоголь, Чехов, Л.Толстой..." (С.А. Семенов "Набоков о Достоевском" / "Проза.ру").

Именно, Сергей Семенов метко заметил, что Набоков, "преувеличивая одну сторону литературного произведения, принижает другую" и что "эти две стороны, содержание и форма, неразрывны". Именно, про это и говорит С.Л. Франк в статье "О задачах познания Пушкина" (1937).

Но мне еще хочется сказать несколько слов в защиту Достоевского, именно, то, что писатель как раз и спорил с Белинским о существе вопроса "формы и содержания" в искусстве. Коротко говоря, Белинский отстаивал и напирал на преобладании описания эмпирической, социальной стороны действительности в искусстве, а Достоевский защищал и отстаивал внутренний мир человека и фантастическое в искусстве.

"...И еще предмет для спора: почему Белинский решил, что фантастическому в наше время место в домах умалишенных, а не в серьезной литературе?.. Что ж, что сказка? Сказка - ложь, да в ней немек! Нет-нет, тут Белинский не прав: Пушкин, Гоголь, Гёте, Сервантес - разве их образы сплошь лишены фантастичности, но разве же не они величайшие реалисты?.." (Ю.И. Селезнев, "Достоевский" / с. 108, 1990).

И здесь спор между Достоевским и Белинским не столько в различии и сопоставлении проблемы "формы и содержания" в искусстве, сколько вопрос о подлинном формаобразующем содержании... И вопрос этот о понимании фантазии, воображения, как "возвышающего обмана" в поэзии...
 "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", - говорит Пушкин.

И Б.П. Вышеславцев объясняет, что:
"...В этом парадоксе дана гениальная оценка сублимирующей фантазии, присутствующей во всяком истинном творчестве... Вся поэзия представляет собой такой "возвышающий обман". Однако он имеет свой собственный критерий истинной ценности, "художественной правды". Этим критерием будет подлинность сублимации: то, что действительно возвышает, перестает быть "обманом" в каком-либо смысле, ибо в своем сублимировании и формировании рождает новую эмпирическую реальность..." (Б.П. Вышеславцев). 

Вопрос о Пушкине, который в романе Набокова сокровенен, имеет разрешение лишь в самом творчестве Поэта, отвечающим на вопрос и раскрывающим проблему соотношения "формы и содержания" в искусстве. И соотношение и созвучие "формы и содержания" в поэтическом творчестве более полноценно объясняет и растолковывает С.Л.Франк в статье "О задачах познания Пушкина":

"Ясно, что в литературной критике о Пушкине что-то основное доселе не в порядке. Это основное есть понимание подлинного отношения между "формой" и "содержанием" поэзии, на котором одном лишь может быть основано раскрытие целостного духовного мира поэта...
Обычно представляют себе дело так, что поэтическое произведение имеет "содержание" - мысли, тему, сюжеты, в нем выражаемые, и "форму", в которой это содержание выдержано, - образы, слова, звуки, ритм и пр.; и спор как будто сводится к тому, который из этих двух элементов поэзии имеет в ней более существенное или единственно существенное значение. Однако всякий эстетически восприимчивый человек непосредственно ощущает, что такая постановка вопроса по меньшей мере чрезвычайно топорна, неадекватна самому существу поэзии (как и искусства вообще). (Сознает это в известной мере и господствующий ныне "формализм", хотя и не делает отсюда всех надлежащих выводов). Всякое поэтическое творение выражает некоторое целостное миросознание или жизнечувствие, которое изливается из души поэта и воспринимается нами как органическое целое, неразъединимое единство восприятия реальности в мысслях, образах и чувствах с словами, ритмикой, созвучьями. Что и как поэтического творчества, его тема и его стиль лишь в своем единстве образуют его "сущность", его "идею" или "смысл". Этот конкретный "смысл" поэтического творения поэтому не может быть адекватно выражен в отвлеченнии от "формы", в "прозаическом" выражении его "содержания", в системе отвлеченных мыслей. В этом отношении "формалисты" совершенно правы. Но этим соотношение отнюдь не исчерпывается. Неразделимость "содержания" и "формы" означает не только то, что оба элемента лишь совместно образуют сущность или смысл поэтического творения. Она означает, что обе эти категории связаны между собой настолько интимно, что взаимно пронизывают одна другую... "Стиль" художественного творения, его "как"... само принадлежит к смыслу творения, к тому, что оно хочет сказать... Он (Пушкин) не ищет и не дает "миросозерцания": он занят в поэзии простым миронаблюдением или простой исповедью своей духовной жизни; он есть чистое "эхо" мирового бытия, внешнего и внутреннего. Но так как это есть отклик поэтический, то простое описание и простое признание становится мудрым откровением.
Отсюда ясно, что приведенные выше общие соображения об отношении между "формой" и "содержанием" и о "смысле", который можно и нужно искать в поэзии, имеют особо существенное значение именно в отношении поэзии Пушкина..." (С.Л. Франк).

                ***

Что здесь хочется еще подчеркнуть, а именно, что в "Вопросе о Пушкине" происходят некие "чудесные вИдения", как сопоставления того, что, казалось бы, несопоставимо. Так, здесь, я говорю о противоположных вИдениях в "вопросе о Пушкине", как вИдении Достоевского и Набокова. И вот тут открывается нечто "фантастическое", как то, что Пушкин в своем творческом образе способен примирить и сблизить, казалось бы, то, что никогда и никак непримиримо и духовно враждебно. Но на то Пушкин и есть "тайна и чудо", как по слову А. Карташева...

Итак, я говорю про то, чтО и кАк Владимир Набоков заключает образ своего романа "Дар", в котором поставлен "вопрос о Пушкине" сквозь как бы общее вопрошание о творческом даре человека-пиита. И "вопрос", и взгляд Набокова устремлен не только вперед, в будущее, но вверх, в Вечное Поэта, как и в "Пушкинской речи" Достоевского, взгляд которого устремлен в Вечное Поэта.

Так, роман В.В.Набокова "Дар" заканчивается таким вот и в таком вот поэтическом образе:

"Прощай же, книга! Для свиданий - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка" (В.В. Набоков, с. 410, 2010).

Сквозь образ Набокова Поэт удаляется от нашего видения. И вот как закончил свою "Пушкинскую речь" Достоевский, в которой нет окончательной поставленной точки в "вопросе о Пушкине", ибо:

"...Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем" (Ф.М. Достоевский, с. 189, 2002).

В "образе поэта" Набокова и в конце "фантастической" "Речи" Достоевского Пушкин ушел от нас, оставив после себя некую тайну и некоторые вопросы в творчестве, сквозь которые, возможно, нам откроется когда-нибудь ответ, как откровение слова Поэта... Пушкин ушел, но оставил о самом себе вопрос, как про Вечное Поэта, который по слову самого А.С.Пушкина Есть: "вечно тот же, вечно новый"...

                ***

И роман В.В.Набоков оканчивает красивыми стихами, написанными в прозе, в которых, возможно, таится нечто непотаенное и вечно открывающееся, как и самый образ Поэта...

"Прощай же, книга! Для видений - отстрочки смерти тоже нет. С колен поднимется Евгений, -но удаляется поэт..." (В.В. Набоков).

Поэт удаляется, и по мере его удаления от читателя возрастает сила вопроса, как Вопроса о его Образе и Смысле Пути... 


             (17.03.2013г.)