Брыдла

Болезнь лучше всего рубить на корню, в зачатке. Потом не останется ни следов, ни симптомов, ни шрамов. Я – болезнь. Меня нужно было придушить еще в детской колясочке. Я бы стал вечностью, вместо того, чтобы быть кратковременностью сейчас. Я бы не знал всего ужаса бытия, горечи дней цвета пыли. Я бы не приехал в этот город. В конце концов, я бы не видел идущий снег в средине марта.

К хорошему быстро привыкаешь, а плохое – это то, что всегда с тобой. Возможно, оно только со мной. Иногда кажется, что все плохое, которое черной тенью влачится за каждым бьющимся сердцем в этом мире, собирается вокруг меня. Оно носит меня на руках, создавая культ; ни за что не желает расставаться с моим бледным костлявым телом. Плохое принесло меня сюда, в черное разорванное влагалище, которое больше никогда не сможет дать жизнь, которое больше никогда не выплюнет слизь похоти. Оно лишь воняет и разлагается.

Я приехал в Брыдлу вчера утром. День был угрюмый, как и сегодняшний. Шел снег, ебя в рот царицу-весну с ее зеленью, солнцем и теплом. Я приехал сюда на раздолбанном старом автобусе. Выходя с которого, вступил в лужу, промочил свою дырявую обувь. Мне 22 года, и я наконец-то набрался смелости послать к чертям своих родителей, с которыми я жил бок о бок со дня рождения, своих немногочисленных знакомых и девиц, с которыми иногда имел весьма унылые половые связи.

Я прибыл именно сюда, потому что денег мне хватило на билет именно сюда. Я не знал о существовании этой дыры раньше. Я вышел с автобуса и оглянулся по сторонам: сырой и липкий эфир. Несколько автобусов, кучка обывателей, небольшая бетонная касса с разбитым стеклом, больше напоминающая туалет. Обретенная мною свобода, мой чистый лист меня не радовали. Я пошел в сторону города, по крайней мере, мне так показалось. Я шел в поисках ручки, которой бы заполнил белизну листа.

На пути моем стал небольшой гендель, снаружи он тоже напоминал туалет. Я зашел в надежде отогреться. Затхлый тяжелый воздух сразу же встретил меня, а запах копченой рыбы и бомжей заставил мою блевоту зашевелиться. Внутри было несколько столов, один с которых лишь был свободен. Меня это удивило, ведь сейчас будний день, позднее утро. Я проследовал к столу и сел. Положив руки на стол, я сразу же влез в какую-то вонючую и липкую жижу. Я вытер рукав курточки о стену, что еще больше его запачкало.
Сняв шапку и бросив ее на стул – таким образом заняв место, я подошел к довольно тучной девушке, стоявшей у прилавка. То ли она бармен, то ли продавец. На вид ей под тридцать лет, на ее розовой кофте два жирных заметных пятна. Верхнюю губу украшали жиденькие черненькие усики.

– Рюмку самого дешевого коньяка и черный чай, – четко произнес я.

Девушка покосила одну бровь, явно скептически оценивая мою просьбу.

– А возраст позволяет пить коньяк? – спокойно и добродушно произнесла она.

– Да, – я снова отчеканил.

Она ухмыльнулась, ее усики растянулись, мимолетно сверкнули желтые зубы; она достала бутылку. Плеснула в рюмку коньяка, после чего принялась за мой чай. Развернувшись с рюмкой и стаканом в руках, я увидел, что на моем месте сидит какой-то мужик. Я пошел к столику.

– Мужчина, здесь занято, – вежливо произнес я незваному гостю.

– Братишка, выручи, – прохрипел насквозь пропитый мужчина. От него разило, как от помойки – угости старика выпивкой.

– Не могу. Денег нет, – разочаровал беднягу.

– М, – булькнул мужик. Затем он оперся на стол своими избитыми и грязными руками. Завис в этом положении на мгновение.Под его большими ногтями было столько земли и грязи, что можно строить муравьиную ферму. Затем, поднялся и последовал к другому столу.
Я же выпил коньяк. Вкус у него был, как и запах от этого мужика. Вообще, атмосфера этого города была очень поглощающей, монотонной, вонючей. Все здесь было соткано с одних и тех же ниток. Я быстро привык к гнилости тамошнего воздуха.

Далее я пил чай и смотрел на смертников, окружающих меня. Мне искренне было жаль их, не знаю почему. Если бы меня спросили, почему мне их жаль – я бы не ответил, ибо не знал причину. Но все же я сочувствовал их жизням, а точнее их длительным и постепенным смертям.

Я согрелся. Натянул шапку и покинул то чудное место. Выйдя на улицу, я почувствовал, что похолодало; снег перестал. Я шагал прямо, растворяясь в брыдлинском желатине и застывая в нем. Изредка мне встречались мертвецы с бледными, разбитыми жизнью лицами, кривыми походками и выплаканными глазами. Их взгляды кислотой разъедали мою кожу, кости, душу.

Я брел улицами этого города, и мне казалось – я в анусе мира. Обшарпанные рыжие дома, разбитые шибки, бурая жижа под ногами, бродячие псы, бродячие люди. Я шел, а внутри себя скулил. Назад дороги не было – не было денег. Я готов был остановиться и петь. Готов был вопить во все горло о своей апатии, о своем раке мысли, а так же о колких воспоминаниях. Я чувствовал себя болезненно, будучи неизлечимой болезнью. Самое страшное: мой вопль не услышат. Только моя тень будет слушать и смеяться. От этой горечи и бесполезности, монотонности этого мертвого города мне становилось тускло и тоскливо. Идея поиска нового чистого листа не казалась такой розовой, как раньше. Она была цвета воды в лужах чудесного города Брыдлы.

Поедаемый грязно-рыжими пастями домов, я свернул в первый попавшийся двор. Там время висело. Я увидел лавочку, на спинку которой я и присел.

Подняв голову, я увидел грязный вихрь, состоящий из тяжелых облаков. Глядя в эту тягучую сырость, я завопил. Завопил внутри себя. Мы – разбиты. Мы – еще одно разбитое поколение. Было б не так досадно, будь оно разбито нами. Разбито вдребезги, случайно или специально, будто мячом в окно. Я оставил в покое небо.

Опустив голову, я увидел девушку с бутылкой вина в руке, идущую в направлении лавочки. Девушка – хрупкая, в грязных безразмерных вещах. Густой рыжий локон торчал с-под шапки. Руки ее были цвета слабого раствора марганцовки. Ноги – обувь и штаны – практически до колен были мокрыми. Видимо, она бродила по брыдлинскому пространству уже не первый час.

– Еще одна «разбитая», – подумал я и продолжил смотреть на нее.

Она подошла к лавочке, села рядом на спинку. Пока она шла, она ни разу не посмотрела на меня. Меня не было для ее глаз, для ее мира, для ее восприятия. Я взглянул на нее исступленно и слегка напугано, словно домашний кот на незваного гостя его хозяина. Это тоже никак не подействовало. Мы сидели и смотрели вниз, на живую, вымешенную грязь; пред нами открывалось буйство красок и цветов, миллионы жизней, улыбок, детского пронизывающего плача. Грязь точно была живая. Живее, чем я, живее, чем моя новая и единственная подруга.

Мое визуальное наслаждение прервала фигура руки с открытой бутылкой вина в ней. Я осознал ее присутствие у меня перед глазами лишь спустя секунду. Осознал предложение выпить лишь через несколько секунд. Я отпил. Вкус вина был таким же отвратительным, как и вкус коньяка. Все было здесь, в этой чертовой дыре, монолитным. Я еще раз убедился в этом.

– Пошли ко мне, – робко произнесла рыжеволосая девушка, не глядя на меня. Она нарушила паутину тишины, проткнув ее этим вопросом. Ее голос был в меру нежен, в меру груб и громок. Я не растаял от ее предложения, удивился я ему лишь слегка.
 
– Далеко идти? – спросил я.

Она встала и пошла. Я встал и пошел за ней.

Мы шли и молчали, мы шли и смотрели себе под ноги. Я старался обходить лужи и грязь, моя спутница – плыла сквозь всю эту слякоть. В итоге, мы подошли к магазину.

– Подожди, – тихо произнесла она и проследовала вовнутрь, предварительно отдав мне бутылку. Я оглянулся по сторонам и снова отпил.

Моя молчаливая спутница вышла с двумя бутылками такого же вина и взглянула на меня. Все-таки это произошло. В ее глазах я увидел такую же грязь, как и у себя под ногами, как под ногтями мужчины с генделя. Казалось, ее можно зачерпнуть ложкой, казалось, что зачерпнуть должен я. Я точно знал, что ее я не полюблю, не захочу вы*****, не захочу выругать, не захочу обнять, не захочу ударить и еще миллион «не захочу». Это я знал, это мне не казалось.

Мы продолжили наше путешествие. Я все скулил внутри, поддавался безмерной трусости. Она все молчала, шла, вступая в лужи и поскальзываясь на грязи. Вскоре мы пришли по адресу.

Дом, в котором жила рыжеволосая, ничем не отличался от других: все та же вонь, все тот же бледный цвет стен, все такие же разбитые окна и обшарпанная дверь подъезда. Жила она на втором этаже в однокомнатной квартире.

Квартира была грязная, что никак меня не удивило. Она была пустой. Стены темно-зеленого цвета, измазанные, точно цвет штанов убитого в бою солдата. Затхлость наполняла пространство до краев – казалось, окно сейчас с треском вылетит. Справа от окна лежал широкий испачканный матрас, левее от окна – небольшой шатающийся стол, на котором стояла пустая ваза с грязной водой. Зайдя, моя спутница бросила курточку и шапку на пол, я же – лишь расстегнулся, шапку положил в карман курточки.  Она пошла на кухню открывать бутылку. Вернувшись, рухнулась на матрас и оперлась об стену. Я сел рядом.

Теперь девушка не стеснялась смотреть на меня, а напротив – поедала меня своими мутными глазищами. Мы молчали. Мы пили. Я все не находил себе покоя – внутри меня была буря, которая вот-вот вырвется наружу, вырвет густой ярко-рыжий локон, разорвет эти стены, точно бумажные. Буря эта рождалась в моей голове и сердце, состояла она из воспоминаний о том времени, когда я был маленьким и восхищался матерью, ее безмерным теплом и постоянно печальными глазами нежно-голубого цвета. Такой цвет часто бывает у неба в конце сентября, когда тепло покидает нас. Буря была соткана из историй отца, его забавных словосочетаний, которые меня всегда смешили. Сейчас же остался лишь зыбкий горячий песок, который практически высыпался сквозь пальцы…

Внешне я был такой же спокойный и беззаботный, как и раньше, как и всегда. Мы все сидели да пили. То ли от нервного напряжения, то ли от голода я становился пьяным, мои веки тяжелели и в итоге я уснул.

Проснулся я ночью, хотя как оказалось потом – было около пяти утра. Голова моя звенела, во рту было сухо, в комнате было прохладно. Я лежал на матрасе, сзади лежала рыжеволоска и обнимала меня. Страшным было то, что моя буря еще больше разрослась; тогда ей пришел час. Я не мог уже больше скулить и не мог терпеть ни происходящее, ни пространство вокруг меня. Причем, ни происходящее, ни пространство не были первоисточниками раздражения. Причина пряталась не в девушке, не в вине, не в матрасе и не в утреннем мартовском холоде. Она родилась внутри очагов бури: и в сердце, и в мозгу. Я струсил, за что стыдно сейчас, и будет стыдно еще… нет, не вечность. Пару дней и я все забуду – таков менталитет нынешних людей или червей – кому как нравится.

Я не смог бы… Я захотел вернуться к сиське матери, упасть к ней в ноги, запрятаться в уюте, в воспоминаниях детства и беззаботности. Я вчера решил, что я болезнь смертельная, неизлечимая и черная, а сейчас я считаю себя болезнью излечимой.

Я тихо поднялся и бросил взгляд на свою спутницу: тощую и странную рыжеволосую девушку, которая лежала на гадком куске ваты, скрутившись калачиком. Я подошел к ее курточке и начал шарить по карманам. Я нашел деньги. Взял немногим больше, чем необходимо на билет домой. На столе лежал маленький огрызок карандаша, который я тоже взял. Я хотел было разбудить девушку, взять ее с собой, но понял, что она часть Брыдлы. Я последовал к выходу. Остановился. Обернулся – еще раз посмотрел на рыжеволоску. Я вернулся и укрыл ее курточкой. Делал я все бесшумно и плавно. Дверь прикрыл филигранно тихо и начал спускаться в мертвую плоть жизни под названием Брыдла.

Я побрел на вокзал, где еще более двух часов ждал свой автобус. Я все боялся, что рыжеволоска придет. Я все боялся, что я ввязну в Брыдлу навсегда; стану пылью и грязью на ее разбитых дорогах. Я все время боялся и боюсь. Трус.


Сейчас я возвращаюсь домой и пишу всю эту историю в тетрадку, купленную на ворованные деньги и краденым карандашом. Я решил вести дневник, записывая туда свои мысли, а потом сжигать эти тетрадки, таким образом, убегая от своей трусости. По приезду я сожгу тетрадку, но у меня нету денег на спички, черт возьми…