Юнкерс

Городская площадь была необычно тиха. Ни одного человека, ни звука, ни шороха. Двери лавок и пабов были наглухо закрыты, а некоторые даже заколочены досками.  Странно, слишком  странно для  обычного вторника. Я,  не веря  своим глазам, покрутил головой, осмотрел каждую ступеньку храма, каждый закоулок и каждый столик в пабе « Золотая Птица». Пустота…
А ведь  всегда в это время площадь живет бурной, шумной и веселой жизнью. Мальчишки стреляют в голубей из рогаток, смеются и натравливают собак на подстреленную птицу. Пожилые дамы продают цветы и книги, рассказывая с придыханием о сюжете нового любовного романа, или пытаясь хоть как-то освежить уже увядающие розы. Ну а музыканты играют на гитарах и трубах около ратуши в бешеном, только им известном темпе. Они, то начинают одну мелодию, то прерывают её и перескакивают с вальса на полонез.  Ноги тогда сами пускаются в пляс, и ты вспоминаешь свою давнюю молодость, когда учился в благородном пансионе и вальсировал на балах с прекрасными дамами.
 А сегодня здесь слышно лишь далекое карканье ворон на другом конце городка. Мои шаги гулким эхом разносятся вокруг, пугая воробьев и синиц.  В смятении останавливаюсь около фонтана. На меня своими пустыми, каменными глазами смотрит ангел, держа в руках пустой кувшин. Я на секунду закрываю глаза и пытаюсь сбросить с себя все плохие эмоции, ведь мне некуда спешить. Как вдруг площадь наполняется прекрасной, волнительной и трогательной мелодией. Будто бы жаворонок сел мне на плечо и начал свой концерт, а потом к нему присоединился и соловей, вплетая в музыку новые мотивы.  Я  распахнул глаза и стал искать того человека,  который сейчас  создает это чудо. Но все, кто предстал передо мной – это маленький оборванный мальчишка, сидящий на ступеньках храма. У него были черные как копоть волосы, кудрями спадающие на плечи,  тонкие губы и маленький вздернутый нос. Он сидел в своей изношенной, покрытой кляксами и грязью одежде и играл. Глаза музыканта были прикрыты, пальцы быстро перескакивали по дудочке, а на переносице залегла маленькая морщинка. Внезапно он становился. Открыл глаза, посмотрел на меня и, почему-то, тут же отвел взгляд.  Только сейчас мне удалось заметить, что прямо перед его ногами лежит  заштопанная в нескольких местах синяя матросская кепка для пожертвований.
Я сделал несколько шагов в его сторону, хотел было кинуть ему серебряник, как вдруг услышал грохот и шум позади себя. Дверь «Птицы» отварилась и местный бармен, Джонатан Свейр, вылетел как разъяренный петух на улицу:
-Юнкерс! Юнкерс  Абердин!   - какое право ты имеешь в день скорби по королеве играть тут свои песенки? Неслыханная наглость. А ну-ка пошел отсюда, мальчик! -  закричал низким басом мужчина,  угрожая мальчугану метлой.
Музыкант  в минуту исчез, как будто его и не было на этой площади.  Я только оглянулся,  а он уже бежал в сторону бедных кварталов, поднимая стаи птиц.  Но на  лестнице так и  осталась лежать  его старая дудка, которую он так и не успел забрать.

На следующий день  опять я увидел этого мальчугана, правда он уже просто пел рождественские гимны, пощелкивая пальцами и прикрывая глаза от радости. Нерешительно подошел и, улыбнувшись, протянул ему эту  дудочку, сделанную из  темного дерева:
-Ты забыл вчера. Убежал куда-то, а ее здесь оставил. Помнишь меня?
-Да, помню.  Вы вчера гуляли здесь, не так ли? И  еще подойти хотели, а я ушел. Некрасиво получилось, -  проговорил мальчик, застенчиво пряча руки за спиной
- Я хотел подойти, чтоб отдать тебе вот это, -  достаю золотой из кармана и отдаю его вместе с дудкой мальчишке.  Юнкерс с удивлением таращиться на  монету, и   осторожно вертит ее в руках, будто боится  обжечься.
-Спасибо, сер!! Спасибо!! Вы даже не представляете, что вы сейчас сделали. Моя сестра будет жить, вы только что помогли ей.
-Ты о чем, мальчик? Какая сестра?
-Моя, моя Молли. Она болеет, сильно – сильно, но я ведь могу ей помочь! Теперь уж точно могу! Спасибо, еще раз спасибо!
Так вот в чем дело. Мне сложно было поверить, что это правда, что такое возможно. Этот мальчишка  просиживает целый день на холодных камнях ради двух -  трех монеток, а все из-за этой Молли. Он не ест, не пьет и мерзнет на ветру, думая только о ней и ни о ком больше. Удивительный, неповторимый Юнкерс.  Я был поражен до глубины души, ранен в самое сердце  его  взрослым поступком.

После этого каждый день я приходил на площадь и давал мальчику золотой. Да, конечно я не был богачом, и из-за этого золотого я лишался обеда, но ради   больной малышки, я готов был на все. Даже на голодовку, которая тогда казалась мне сущим пустяком, по сравнению с жизней неизвестного мне человека. Правда в те дни для меня одна вещь была очень странной  – как только я отдавал монету, Юнкерс  вставал и уходил с площади, будто именно  один золотой – вся нужная ему сумма. Почему он не оставался играть дальше? Почему не брал больше денег? Этот вопрос часто не давал мне спать. И потому, в один холодный и промозглый вечер я решил проследить, куда же он так спешит и убегает.
В тот день погода была просто ужасная. Серое, мрачное небо. Низкие облака и не единого лучика солнца. Юнкерс сидел все на тех же ступенях храма и играл, самозабвенно перебирая  пальцами по дудочке. Он весь раскраснелся от мороза, а его мешковатая кофта, вся в дырках и заплатках,  трепыхалась от каждого порыва ветра.  Я подошел, и молча, кинул монету ему под ноги. Мальчик поднял на меня глаза, улыбнулся, подняв золотой с земли. А потом он ,ничего не говоря, встал и убежал, сверкая голыми пятками по мостовой. Выждав пару минут,  я пустился в погоню, надеясь не упустить его ни в коем случае.  То место, в которое меня привела погоня, повергло меня в шок. Нет, это была не лавка местного лекаря. Нет, даже не хижина  гадалки или ведуньи. Это был самый обычный магазин, где продавали краски и кисти, холсты и мольберты, гуашь и пастель. Ну, в общем, все, что нужно художникам. Вначале, я  подумал что ошибся, но ошибки быть не могло. Юнкерс  стоял у прилавка и крутил в своих худых пальцах банку с голубой краской.
-А сколько она стоит?
- 30 серебряных, – сухо бросил продавец, бывший  стариком, с выщербеным  морщинами лицом.
- А вот эта сколько?
- 30 серебряных,  - продавец сказал уже чуточку строже.
- А вот эта, вторая слева?
-  30 СЕРЕБРЯНЫХ! Тут все по 30, разве ослеп! -  закричал старичок, вскакивая со стула и размахивая газетой.
- Мне, пожалуйста, 3  банки синей краски и кисточку, за 10.. – промямлил Юнкерс, вжимая голову в плечи.
-Держи и проваливай, юнец! -  рявкнул старик,  и буквально вырвал из рук мальчика деньги.
Я с удивлением наблюдал за этой сценой. И удивило меня не то,  что  говорил это продавец,  а то на что мальчишка потратил деньги. У него больная сестра? Конечно, так я ему и поверил! Видно, какая больная, прямо умирает тут! Врун, наглый врун, которому  я каждый день относил свой обед! Из-за него, чертового художничка, я голодаю второю неделю! Ненависть стала расти во мне с бешеной скоростью. Было одно лишь желание – проучить этого мальчишку, что я и собирался сделать сейчас же. Не помню, как выскочил из-за угла и схватил его за шкирку, но  зато я  прекрасно помню его лицо. Лицо загнанного в угол зверя, которого будто убьют  его сейчас, и выхода нет.
- Какого черта ты тратишь деньги на это?! -  я кричал так, что, наверное, слышал весь город. Рывком вырвал краски и с силой бросил пакет на мостовую. Странно.…Тогда я с каким-то упоением смотрел, как из банок вытекают  синие ручьи, смешиваясь с придорожной грязью и песком. Юнкерс с криком упал на колени, начал поднимать разбитые баночки,  обрезаясь об осколки стекла и всхлипывая.
-Я все объясню.. я все объясню… Краски, мои краски ! -  мальчик запричитал в отчаянье, понимаю что все пропало.
- Постарайся мне все объяснить, или я отведу тебя к твоей матери и  все расскажу, -  я был уже не таким злым и разъяренными,  просто мне даже стало его немного жаль.
- Видите меня к маме, пожалуйста.. Только купите мне 3 баночки краски. Я вас очень прошу, -  пролепетал мальчишка, вставая с земли и  обтирая руки о полы своей рубашки.
Почему-то его смирение меня насторожило. Я на автомате зашел в магазин и купил эти краски, а потом взял его за руку, и Юнкерс  повел меня в сторону своего дома. Мы шли долго,  наверное, даже  слишком.  Шли до  того,  как яркий свет фонарей на улицах не сменился блеклым свечением от лучин в стенах полуразрушенных бараков. Тот район, в который мы попали,   даже не имел названия. Это была свалка, огромная, гигантская свалка. Свалка людей. Тут жили все: и бедные ремесленники, и рыбаки, и торговцы,  да даже  просто больные и никому ненужные люди. И все они жили  в   домах, в которых стены  сделаны из старых коробок, а крышей является лишь куча хлама, наваленного на балки. Их имен никто не знал, их даже видеть никто не хотел, ведь это не люди,  а так отбросы. Зверье. Считалось, что если ты пришел сюда, то уже не вернешься таким как был. Такие районы оставляют отпечаток, метят людей и не пропускают их дальше, не дают им будущего, навечно засасывая в свои дебри.
Юнкерс привел меня к одному из самых последних домов. Это было,  наверное, единственное здание здесь, в котором  и окна, и двери чудом сохранились и даже имели весьма приличный  вид.  Мальчишка  проскользнул внутрь, и я вошел вслед за ним в низкую, маленькую комнатку. Тут пахло  ацетоном и какими-то красками. Запах был настолько удушлив, что  он будто заполнял собой  все твои легкие и мешал дышать.  Все стены были завешаны полотнищами тканей разных цветов и материалов.  А в самом углу сидела старая, сутулая женщина с выцветшим лицом и  жидкими черными волосами. Она подняла голову, как только мы вошли, посмотрела пустыми, водянистыми глазами на Юнкерса и  опять увлеклась работой.
-Это моя мама. Она ткани красит, правда сейчас работы мало…но мы живем… -  мальчик прошептал это очень тихо мне на ушко и дернул за руку в сторону отгороженной ширмой части комнаты.
 Он зашел за штору первым, а я еще раз осмотрел всю эту жилище. Жарко, душно и  дико. Серые стены и потолки, голый бетон и деревянные дощечки вместо пола.   Из мебели лишь пару стульев, циновки  и большая печь,  вся покрытая черной копотью. Ни одной игрушки, ни одного детского рисунка. Будто здесь никогда и не было детей. Будто здесь никогда и не было радости, счастья и наслаждения жизнью, которые обычно так присущи маленьким мечтателям,  верующим в чудо ни смотря, ни на что.
Я отвернулся и  быстро шагнул за ширму. Там, у  единственного окна стояла старая ржавая кровать. А на ней, укутанная несколькими одеялами, лежала  маленькая девочка. Хотя,  наверное, девочкой назвать ее было нельзя. Это была лишь тень, лишь оболочка. Я пораженно подошел к ней, и  посмотрел на усталое, худое и бледное личико. Тонкие  розовые губки,  волосы соломенного цвета и огромные, бездонные голубые глаза. Но в них не было жизни. Они были будто покрыты пеленой, будто были мертвы.
- Привет, крошка. Как твои дела? -  я попытался спросить это как можно ласковее, боясь ее напугать.
-Кто вы? Что вам от меня нужно?! Уйдите, прошу уйдите! Мама, мама, мама!! -   Молли забилась на своей постели, заплакала и закричала пронзительно и громко, -  Мама, море, я хочу море.. Он принес мне море?!
- Уходим, сер. Быстро! -  Юнкерс буквально вытащил меня из дома через заднюю дверь и завел в кусты.
Еще там я слышал, как плакала маленькая больная девочка, и как ее мама пела какую-то колыбельную срывающимся хриплым голосом. Мне  вдруг стало страшно. Я не знал, как могу помочь. Не  знал, что я могу для них сделать, а ведь сделать так хотелось! И в этот момент меня  поглотило с головой  воспоминание  той сцены у магазина,  и эти  дурацкие краски…
-Юнкерс, зачем? Зачем тебе гуашь? Что ты делаешь?! Ты  разве не видишь, что ты убиваешь свою сестру! Ты тратишь деньги на краски, а твоя мама могла бы купить ей лекарства! – я уже думал, что мальчик просто ничего не понимает, что он просто запутался. Я старался ему все объяснить.
- Она просто хочет море. Она  ведь его никогда не видела. Когда наш папа уехал, уплыл в море, он пообещал его привести. Но не привез, потому что… потому что он погиб. В море, там и утонул. Не вернулся просто. А Молли не знает, и ждет моря, уже очень давно. Я подумал, что если у нее будет море, то она выздоровеет,  -  пролепетал Юнкерс тихо, будто боясь своей идеи.
- Но откуда, же у тебя будет море? Оно же большое, море это, – да уж, и не знаешь что тут делать. И мальчик вроде не глупенький, но верить в такое – абсурд. Неужели он вправду считает это возможным?! Наверное,  да.  Хотя мне тяжело в это поверить.
- У меня есть уже половина моря, хотите, покажу?
- Давай.

Юнкерс опять берет меня за руку и опять ведет по  этой улице, которая кажется какой-то бесконечной. Мы устремляемся чуть ли не бегом в сторону полей на границе городка. Туда, где есть  заводы и фабрики. Туда, где плавят металл и выдувают стекло. Туда, где в безмолвной тишине стоит  полуразрушенный амбар. Мы влезаем внутрь сквозь разбитое окно и  осторожно идем вглубь здание по полу, покрытому осколками бутылок  и стекла. Вдруг вижу в  отдалении,  на куче  сломанных досок, стоит большой мольберт. А на нем море. И море такое, что у меня захватывает дух. Волны рвутся за рамку картины, вливаются в этот амбар и заполняют его шумом, хаосом стихии. Брызги, белая пена и солнечные блики на воде. Я будто и вправду оказался далеко отсюда, там, где нет этих проблем, и  там где девочка Молли здорова и жива, и радостно бегает по мокрому песку. Чайки поют и каркают над головой, небо солнечное и лучезарное, а солнце  улыбается всем и каждому своей теплой и обжигающей улыбкой. Я оторопел, наверное, на несколько минут и застыл в недвижимом состоянии.
-Кто это нарисовал? Кто это сделал?
-Я. Что плохо? -  говорит Юнкерс отстраненно, быстрым шагом устремляясь к картине.
-Нет, отлично. Очень даже отлично! Черт побери, да это великолепно, мальчик!
-Я думаю Молли понравиться.

Юнкерс берет старый фонарь, зажигает свечу внутри и ставит его рядом с холстом. Потом открывает новые краски, вдыхает их удушливый аромат и приступает к работе. Он по-детски  закусывает губу, когда кладет первый осторожный мазок, заполняя синевой белые пятна. А потом  уходит с головой в творчество. Не замечает ни  времени,  ни места где он находиться.  Лишь быстрые, резкие взмахи кисточки над мольбертом и все новые, новые детали. Вот и пальмы зазеленели у берега, а потом вдалеке у самого горизонта, показался кораблик. Такой далекий, блеклый и еле заметный. А на нем, наверное, плывет матрос,  может быть даже его  отец, который когда то не вернулся и уплыл навсегда.

Утро застало тогда меня врасплох. Я заснул в этом грязном амбаре, прислонившись к стене, так и не попрощавшись с мальчишкой. Встав, первым делом захотел взглянуть на картину, но ее уже не было. Неужели Юнкерс ее дорисовал, ведь там было  много работы!? Наверное, он не спал всю ночь. Делать мне здесь было больше нечего, и потому я быстрым шагом направился в сторону дома, в надежде, что еще успею до смены как следует отмыться и позавтракать в придорожном кафе. 
Все следующие дни  у меня из головы не выходила эта история. История мальчика, так упорно рисовавшего море. История девочки, которая больна, и больна очень сильно. История семьи, загнанной в угол обстоятельствами, в которой надежда на чудо -  единственный способ выжить. Юнкерса я больше не встречал здесь, пока одним утром я не увидел его сестру. Она была совершенно здорова, весела и счастлива. Молли прыгала по ступенькам храма, напевая какую-то песенку себе под нос и, смеялась, смеялась, смеялась. А потом  к ней подбежал  Юнкерс, со смехом подкинул сестру в воздух и закружился вместе с ней в странном, но очень трогательном танце. Я не стал у него ничего спрашивать. Важно ли, что вылечило эту девочку? Картина ее брата, или деньги, которые смогла заработать мама с ее продажи. Не важно! Важно лишь то, что мальчик по имени Юнкерс так верил в чудо, что оно свершилось. И знаете, мне  кажется, что это далеко не последние чудо в его жизни.