Мой друг туреке

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ТУРМАХАНА ОРЫНБАЕВА И ЕГО ЖЕНЫ САРЫ
ПОСВЯЩАЕТСЯ
 

От автора

Эта книга воспоминаний о людях, которых я знал, с кем работал, переживал, любил и, увы, расставался... Это повествование о непростых, порою, очень сложных отношениях между людьми, через которые мы все обычно в жизни проходим. Теперь, когда смотришь на прошлое издалека, как бы с высоты прожитых лет, все, что казалось тогда будничным, даже рутинным, представляется в новом свете, и ты вдруг понимаешь, как прекрасны были люди, с которыми тебя однажды связала судьба...
Эта книга также о теплой дружбе казахов и русских, узбеков и киргизов, евреев и греков, грузин и немцев, корейцев и украинцев... Их всех связывал повседневный, скромный подвиг, о котором они даже и не догадывались.
 

МОЙ ДРУГ ТУРЕКЕ

Мысленно возвращаюсь к тому памятному грустному дню, когда я услышал, что там, в далеком теперь от меня городе Чимкенте, не стало моего друга Туреке... Оглушенный этой вестью, я бросился к телефону, надеясь, на чудо, на досадную ошибку. Когда же до меня донесся отчаянно горький голос Ербола, сына Туреке, сказавшего «Папы больше нет...», я понял, что мои надежды напрасны,  что это просто жестокий удар судьбы...

Память уносит меня в те далекие, счастливые своей молодостью, но трудные и достаточно голодные студенческие годы. Тогда-то мы и познакомились с Турмаханом, не подозревая, что в будущем наши дороги пойдут рядом, что мы будем жить в одном городе и работать вместе в одной больнице.
Алма-атинские студенты часто спорили о своем назначении и призвании, рассуждая о предстоящей работе, а Турмахан обычно молча наблюдал со стороны за оживленными словесными баталиями. Когда же страсти особенно накалялись, он, не выдерживая, тоже вступал в спор. Говорил просто, понятно и неторопливо, без особых эмоций и красок, как бы пробуя на вкус каждое слово. Его тихий, ровный голос был на удивление убедительным. Мы недоумевали: откуда в нем такая зрелость? Вроде ровесник, а речь, как у аксакала, убеленного сединой.
Нам казалось, что медицина дается Турмахану как-то легко и естественно. Но за этой обманчивой легкостью уже тогда угадывалась особая вдумчивость, умение мыслить и работать, чем только немногие из нас тогда могли похвастаться. Этим, наверное, и отличался от нас Туреке Орынбаев, невысокий, спокойный, широколицый паренек, с гладко зачесанными назад прямыми черными волосами, задумчивым взглядом темных глаз и доброй застенчивой улыбкой.
Выпускник обычной сельской школы, умеющий держаться с как-то незаметным достоинством, он вызывал легкую настороженность и  непонятное недоумение у столичных студентов, так уверенных в себе и своем высоком статусе. Турмахан был в их глазах бедняком из простонародья, но каким-то внутренним чутьем они понимали, что обращаться с ним небрежно и высокомерно — нельзя! Мы, его товарищи по общежитию, тоже это чувствовали, хотя в наши студенческие годы все: и бедные, и те, что были побогаче, вместе бегали по театрам, кино и концертам, порою забыв про лекции, зачеты и какую-либо разницу между нами. Но Турмахан, как человек более организованный и ответственный, и здесь обходил нас, как правило, толково отвечая на семинарах и всегда имея нужные конспекты. Мы по-дружески, завидуя ему, удивлялись:
— Как? Когда успел? Всех обставил!
В ответ была озорная белозубая улыбка и встречный вопрос:
— А ночь для чего?
Мы же с хитрой ухмылочкой парировали со знанием дела:
— Ну, если не для амурных дел, то хотя бы для сна!

Турмахан, смущенно улыбаясь, оставался верен себе, по-прежнему опережая многих из нас «по всем статьям» в учебе. Он также постоянно восхищал нас россыпями из казахского фольклора и изречениями великого Абая, которые умел удивительно к месту вставлять в свою речь.
Туреке так и остался для нас натурой увлеченной, своеобразной и неразгаданной, сразу и не поймешь, кто он: молодой мудрец из народа, врач, инженер, организатор сложного производства или изобретатель? Очевидно, было в нем и то, и другое, и третье. Но откуда в одном человеке такое необычное сочетание способностей? Мы не раз задумывались об этом, пытаясь найти ответ: откуда такой букет разнообразных талантов в одном человеке? Как объяснить это? Может, потребностью активной деятельной натуры, может, особенностью характера или просто интересом ко всему, что живет вокруг, а может быть, желанием  успеть бы сделать как можно больше добра людям, порою напрочь забывая о себе, о своей личной жизни. И это «успеть бы», часто так закручивает спираль времени, что человек даже не замечает, как подкрадывается старость, а он все еще наивно верит, что главное — впереди... Этим главным, конечно же, не может быть инфаркт, хотя он уже слышит тревожные звонки своего сердца… У него — не может быть! Ведь он еще так многого не успел... И в этом весь Турмахан.

Хотя я знал Туреке со студенческой скамьи, но только позже понял, что проглядел в нем очень важную особенность: оказывается, этот уравновешенный, спокойный и сдержанный парень, был еще романтиком и мечтателем! К своей главной мечте он упорно шел долгих и трудных пятнадцать лет.
Многое произошло и случилось прежде, чем на пригорке, где пересекались тогда бывшие улицы Патриса Лумумбы и Фурманова, в утопающем в зелени чимкентском поселке цементников вырос больничный городок с непривычным названием — бароцентр. Чимкентцы знали, что когда кому-то плохо, и жизнь вот-вот может оборваться, надо обращаться туда, в этот самый загадочный бароцентр. Но перед тем как он наконец-то появился по соседству с шестой городской больницей, была тяжелая и трудная борьба за его становление — первого тогда в Казахстане и Средней Азии центра гипербарической оксигенации, центра по применению кислорода под повышенным давлением в клинической медицине.

В тот далекий незабываемый июльский день тысяча девятьсот семьдесят третьего года многоместная барокамера «Чимкент-МТ» приняла первого больного. Но сначала туда вошел сам Туреке, выстрадавший и отвоевавший с небольшой группой единомышленников ее право на жизнь...

Мы, конечно, не раз слышали и читали о врачах из разных стран мира, которые совершали эксперименты на себе. Они заведомо заражали себя чумой, холерой, черной оспой и другими опасными болезнями, которые в те времена ураганом проносились над планетой, оставляя после себя горе, слезы и смерть. Врачи-герои шли на эксперимент, чтобы почувствовать повадки и нрав этих болезней, испытать на себе еще неведомое лекарство, изучить и применить новые методы диагностики и лечения. Правда, не все выходили победителями в этой необычной и неизведанной борьбе, но это не пугало их и не останавливало. Они шли, преодолевая страх, чтобы избавить людей из плена страданий и тяжелых мучений. Все они: и те, кому посчастливилось выжить, и те, что погибли, не стремились к почестям и наградам для себя. Это были «рыцари без страха и упрека», которым ставят памятники, о которых пишут книги, слагают стихи и поют песни.

Пойти на риск — это право человека, хотя не всякий осмелится шагнуть первым, ведь в жизни всего не предугадаешь. Может, надо воздержаться, отложить осуществление мечты на далекое завтра и ждать, пока это сделает кто-то другой, более решительный и смелый?! Но Турмахан был из другой категории людей, как раз из тех самых решительных и смелых. Он понимал, что тот, кто построил эту барокамеру, должен первым в нее и войти, чтобы поверили и пошли за ним те, ради кого и создавалось это необычное чудо медицины. Конечно, он знал, что может ему грозить, но для людей цельных и сильных есть один выход — быть выше риска!
Прежде чем переступить порог барокамеры, Турмахан оглянулся и (может быть, мужественно унимая внутреннюю дрожь), улыбнувшись, бодрым голосом, произнес:
— Все будет хорошо!

За Турмаханом плотно захлопнулась тяжелая стальная дверь барокамеры «Чимкент-МТ». У нас, оставшихся снаружи, было такое чувство, будто все вокруг неожиданно замерло и остановилось. Только приборы, точно часовые, продолжали беззвучный диалог с нами, показывая параметры пульса, давления, уточняя температуру, содержание газов и влажность воздуха внутри. Мы стояли молча, и лишь глаза выдавали наше напряженное волнение и тревожное ожидание.
Все кончилось успешно, но мне очень хотелось знать, о чем думал, что ощущал Туреке, оказавшись один на один в таинственном пространстве высокого давления? Мне запомнилось, что, выйдя из барокамеры и оставив за собой все переживания и натянутые, как струна, нервы, Турмахан снова улыбнулся, легко и бодро двинулся к нам, радостно пожимая руки ожидавшим его.
— А знаешь, Макс, — вдруг сказал он, поравнявшись со мной, — кто помог мне перешагнуть порог барокамеры? Не поверишь — Вишневский Сан Саныч, профессор из Донецка, помнишь его?
Помню ли я? Еще как помню!
И снова шелест памяти возвращает меня к минувшим дням нашей молодости.
Нам, тогда еще начинающим, «зеленым»  врачам, не раз приходилось прибегать к операции замещения крови. Особенно часто она выручала в случаях различных тяжелых отравлений. К этой операции мы с Туреке относились с особым уважением, верили в нее, как в палочку-выручалочку. А уж как мы были счастливы, когда профессор Иосиф Сергеевич Глозман, один из авторов этого метода (человек, которого природа наградила и великим умом, и яркой внешностью), пригласил нас в Алма-Ату, на симпозиум по проблеме замещения крови. Там-то мы и познакомились с профессором-энтузиастом из Донецка Сан Санычем Вишневским.

Молодой гинеколог и ученый Александр Александрович Вишневский предложил использовать операцию замещения крови по методу Глозмана для спасения погибающих от эклампсии женщин и их еще не родившихся детей, тем более что таких было немало. В подобных случаях профессор всегда прибегал к этому, как ему казалось, спасительному и надежному методу. Любопытно, что кроме него, никто больше не решался на эту операцию. Кому-то она нравилась, кому-то — нет, но никто не упускал случая лишний раз уколоть Вишневского при малейшей неудаче. На него писали анонимки, где, не углубляясь в объяснения, просто обвиняли в смерти больных. Вопрос о профессиональной пригодности молодого ученого обсуждался на самом высоком уровне: маститые авторитеты и слушать не хотели об этой, тогда еще не признанной операции замещения крови. Против нее восстал и «стар и млад»: все боялись непредсказуемых последствий. Пока корифеи спорили, доказывая свою правоту, эклампсия продолжала уносить жизни рожениц. Но Вишневский оказался не из тех, кого можно легко сломить, заставив выбросить эту «блажь» из головы. Он просто был уверен в надежности выбранного им метода и решил очень своеобразно и рискованно доказать всем свою правоту.
Находясь в командировке в Ленинграде, Вишневский вместе с женой остановился в гостинице, там-то он и ввел себе в вену десятикратную, смертельную (!) дозу морфия. Естественно, возникает вопрос: почему морфий? Профессор многократно наблюдал, что клиническая динамика тяжелого отравления морфием напоминала эклампсию — наивысшую стадию развития токсикоза беременных. Он видел также, что после операции замещения крови беременные женщины гораздо быстрее выходили из состояния тяжелой интоксикации. Но как убедить других, когда тебе не верят, бьют по рукам, предлагая по-хорошему отказаться от всяких новшеств. Вишневский окончательно понял, что ему с общим сопротивлением не совладать, и тогда он замахнулся на эксперимент, но не на животных, а на себе. Сделал он это не в Донецке, где жил, а в Ленинграде, где уже работали врачи, разделявшие его взгляды и делавшие первые шаги в этом новом направлении.
Конечно, можно понять и противников Вишневского, которые работали по принципу: «тише едешь — дальше будешь». Это, наверное, и подтолкнуло профессора решиться на крайние меры. Ведь это личный выбор человека.
Введя себе критическую дозу морфия, профессор, заведомо знал, что через две-три минуты жена  вернётся из магазина. Но она, как нарочно, задержалась. Открыв дверь номера, женщина обомлела: ее муж лежал на полу без сознания, корчась в судорогах. Опомнившись, она, рыдая, раскрыла помятую записку, зажатую в его кулаке.
Потом, распугивая всех сиреной, «скорая» мчала его в приемный покой, где жену профессора забросали вопросами: мол, что случилось, сколько времени прошло после потери сознания, когда появились судороги? Потрясённая случившимся, она слушала и не понимала, чего от нее хотят, пока кто-то из врачей не догадался прочитать записку, протянутую ею вместо ответа. Но врачи и не думали спасать умирающего ученого по методу Глозмана, о чем как раз и просил в записке профессор. Если бы жена не додумалась позвонить академику Антонию Николаевичу Филатову, трудно сказать, чем бы все это закончилось...
Но и после того, как в его истории болезни за № 1278 напишут «здоров», скептики и рутинеры еще немало нервов попортят молодому ученому, прежде чем операция замещения крови будет признана.

Наверное, у каждого из нас есть свой человеческий идеал, в который мы верим, стараемся хоть в чем-то быть похожим на него. И это нормально. Поэтому, когда Туреке входил в барокамеру «Чимкент-МТ», где непредвиденное могло случиться в считанные секунды, он вспомнил именно профессора Вишневского, который и был для него примером для подражания.
Профессор и в самом деле впечатлял: был умен, строен, красив, величественно возвышался над трибуной, а его ровный, звучный голос и блистательная речь буквально завораживали сидящих в зале врачей. Вот этим звучным голосом он и рассказывал на симпозиуме, как после опыта на себе долго жалел, что не описал чувства и ощущения, которые испытал во время эксперимента. Теперь, спустя десять лет, он снова повторил его, только на этот раз в Донецке, в своей клинике, где у него уже были последователи...

Мне тогда казалось, что зал вот-вот взорвется аплодисментами, но их, к удивлению, не было, зато кто-то саркастически улыбнулся, кто-то хихикнул, а кто-то даже прошипел: «Хвастун!» Обидно было за Вишневского: ведь в зале сидели врачи, молодые ученые, которые и сами не раз прибегали к операции замещения крови, а рассказ и подвиг профессора их почему-то не тронул, не вдохновил. Может, ими двигала элементарная черная зависть или равнодушие? Но не хотелось тогда об этом думать...
Дождавшись перерыва, я подошел к Вишневскому, выразил ему свое восхищение да еще заикнулся, что хотел бы написать о нем очерк, как врач о враче. Но времени у профессора было в обрез, и он в шутку поклялся операцией замещения крови, что обязательно пришлет что-нибудь «эдакое» о себе. И с улыбкой добавил, что в данный момент может только сказать, что родился он на пароходе (!), когда его родители путешествовали по морю. Ему кажется, что получился он человеком серьезным, солидным, хотя бывает и легкомысленным, обычно после утомительной работы, в компании с друзьями за кружкой пива или сухого красного вина. Жаль только, что в его жизни это случается очень редко... Надо сказать, что профессор оказался человеком слова и вскоре прислал мне большое исповедальное письмо и донецкий художественный журнал с повестью о себе. Но я отложил свой план на ближайшее будущее, о чем до сих пор сожалею, потому что материал этот в жизненных передрягах и суматохе где-то окончательно затерялся…
Тогда, сидя рядом с Туреке в конференц-зале, я не думал, что достаточно скоро, когда к моему другу придет признание и успех, и его не обойдут те же насмешливые голоса, шепотки за спиной и неприкрытая зависть. Но это будет потом, а пока...

После Алма-атинского мединститута Турмахан вернулся в родную Арысь, где ждала его мать Орынкуль. С порога он протянул ей тоненькую книжечку с серебряным тиснением. И она, смахивая слезы одной рукой, вертела эту книжечку так и сяк, пытаясь прочитать такое непонятное ей слово: ДИПЛОМ!
Перед глазами Орынкуль пронеслось далекое прошлое: больной ребенок и ее совсем уже старый отец, отдающий мулле последнего ягненка, чтобы тот прогнал из тела внука «злых духов». Но мулла и не думал этого делать. Увидев, что «божья болезнь» (так звали в народе корь) вот-вот заберет мальчика во власть тьмы, мулла торопливо проговорил: «Аллах берды, Аллах алды», «Бог дал, Бог взял». Потом, подняв руки к небу, что-то невнятно пробурчал, подхватил ягненка и спешно скрылся за скрипучей низкой калиткой. Но мальчик тот, Туреке, единственный из одиннадцати детей Орынкуль, поправился и остался в живых, и неизвестно, то ли молитва муллы помогла, то ли сам выкарабкался... И вот теперь он стоит перед матерью, счастливый и родной, с дипломом врача в руках. Это ей награда за горе, слезы, потерю детей и трудную вдовью судьбу. Они вдвоем лучше всех знают, как досталась им эта книжечка, что называется «ДИПЛОМ».

Орынбай, отец Туреке, был из семьи бедняков. Он брался за любую работу: грузчиком, возчиком, сторожем. Любил детей, только радости не было: дети умирали один за другим, из-за разных болезней. Не успел он нарадоваться и на своего единственного сына Туреке, которого Бог все-таки, сжалившись над безутешными родителями, оставил в живых.
Мальчику едва исполнилось четыре, когда в тридцать седьмом большевики забрали Орынбая и просто — расстреляли. А был он тогда всего лишь возчиком, подвозил на ишаке воду к мечети да ещё истово молился своему Богу...
Туреке помнил очень смутно, как забирался к отцу на колени, а тот гладил его волосы, как распутывал шнурки на его старых стоптанных башмаках и как шел с ним на речку Арысь учиться плавать. Когда кто-то проезжал мимо верхом, Орынбай просил, чтобы дали сыну сесть на лошадь и прокатиться чуть-чуть, ведь мальчик должен вырасти джигитом и уметь держаться в седле. От этой поездки Турмахану запомнилось ощущение радости, смешанной со страхом, но отец вел лошадь за повод и, подбадривая, с улыбкой смотрел на своего сына, незаметно смахивая с глаз  непрошеную слезу.
Мать часто рассказывала сыну об отце. Она вспоминала, каким тихим, сердечным и добрым человеком был ее Орынбай, и Турмахану казалось, что он хорошо его знает.
И только через тридцать два года Орынбая оправдали, а Туреке, сколько себя помнил, всегда искал могилу отца, он так хотел «рассказать» ему про Орынкуль, про себя, про свою Сару, детей, внуков... Но могила не нашлась, а вообще, была ли она?

Когда мы с Туреке ездили по работе в Арысь, то обязательно заворачивали к Орынкуль. Все шло, как предписывал обычай: сначала хозяйка щедро угощала нас великолепным черным чаем, горячими лепешками со сливочным маслом, конфетами, куртом  и казы . Пока мы пили чай, она успевала бросить в чугун кусок свежей баранины, замесить тесто, тоненько и ловко раскатать его длинной ровной скалкой — октау — и разрезать на одинаковые квадраты. Не зря Турмахан постоянно заботился, чтобы ее холодильник был полным. Вскоре на низком столике появлялось перед нами круглое блюдо с горячим бешбармаком . Какой возбуждающий аромат он источал, мне помнится до сих пор, к нему еще добавлялись широкие пиалы с мясным бульоном, заправленным свежим айраном . Орынкуль все повторяла, любуясь на своего сына:
— Ешьте на здоровье, ешьте, не стесняйтесь.
На десерт она доставала свое любимое угощение — сушеную дыню, нарезанную длинными косичками. С этой дыней у неё было связано далекое воспоминание.

Однажды Орынбай принес огромную дыню, нарезал ее полосками и засушил. «Зимой вместо конфет детям будет, — сказал он удивленной Орынкуль. А когда пришли его забирать, она, испуганно мечась по комнате, не знала, что схватить, что дать ему с собой. В руки ей попалась эта мягкая, желтая сладость, ее-то и успел взять с собой Орынбай. Вот попробовал ли ее — неизвестно, может, вместе с ним эта дыня ушла из жизни.
С тех пор Орынкуль всегда сушила дыню на зиму и любила угощать ею соседей, вспоминая при этом своего Орынбая.

Орынкуль плохо говорила по-русски, да и я не все понимал по-казахски, поэтому Турмахан мне часто переводил.
— Мама спрашивает, не обижаю ли я тебя? — хитренько поглядывая на меня, переводит Турмахан и добавляет: — Интересно послушать ответ, чур, не льстить в глаза, знаешь, как в суде ; «обещаю говорить правду и только правду»!
— Туреке жігіт жаксы . — уклоняюсь я от подробного ответа, уголком глаз замечая разочарование на лице Турмахана.
Потом с помощью того же толмача с удовольствием слушаю ее рассказ о Турмахане-мальчике. Туреке переводит, избегая особых похвал, а в глазах — грусть.
Тогда-то я услышал, что Туреке рос добрым, послушным и смышленым ребенком, охотно ходил в школу, был тихим и робким, пока однажды ему не бросили в лицо, что он сын «шайтана Орынбая». В ответ он надавал обидчику таких тумаков, что тот потом недели две не появлялся в классе. После этого случая никто больше не решался обзывать его «сыном шайтана». Орынкуль так и не припомнила, чтобы ей приходилось когда-либо сердиться на сына. Он ведь был единственной радостью ее жизни, ее надеждой и счастьем. Еще она рассказывала, как он всегда стеснялся, что его гладят и целуют, как маленького.
— Мама, ну я же не ребенок, мне уже в институт пора, а ты меня все ласкаешь! — смущался тогда Турмахан, — а сейчас, смеясь, переводил мне это.
Бог сжалился над Орынкуль: у нее рос хороший мальчик. Он помогал ей по дому, гонял мяч с такими же босоногими голодранцами, как и он, затем брался за уроки. Больше всего ему нравилась математика, физика, химия и литература. Вот только «проклятый немецкий» давался ему с трудом. Турмахан много читал, знал стихи Абая почти наизусть, пересказывал матери, о чем написано в книгах. Особенно восхищала неграмотную Орынкуль жизнь и судьба великого Абая, описанная в романе Мухтара Ауэзова. Эта книга всегда стояла на деревянной полке рядом с тетрадями и школьными учебниками сына. Орынкуль особенно трепетно относилась к грамоте, к учебе — ко всему, что было ей самой недоступно. И еще очень переживала, что той скромной помощи, которую она, отказывая себе во всем, выкраивала для сына-студента, наверняка не хватало. Он понимал положение матери и брался за любую работу, чтобы выжить: был санитаром в больнице, разгружал вагоны, собирал хлопок, табак, виноград.
Став на ноги, Туреке с нежностью заботился об Орынкуль, одно только не удавалось ему: убедить мать, чтобы она жила с ним, с его семьей в Чимкенте. Орынкуль всегда тянуло обратно, в Арысь, где у нее был свой домик, а во дворе росло дерево — в память об Орынбае... Ей казалось: чем дольше она будет жить рядом с этим деревом, тем лучше будет жизнь ее Туреке...
А жизнь Туреке, действительно, не была будничной, простой и гладкой. Его имя было на слуху, и, как водится, одни его хвалили, другие — ругали и жаловались.
Что же такое он совершил? Почему о нем вдруг так шумно и дружно заговорили, стали писать, интересоваться его работой? Почему за ним пошли, поверив на слово?

Когда природа создала «армию» белых и красных клеточек крови, то первым из них, лейкоцитам, она велела следить за порядком, в каком бы уголочке тела человека они не находились. При необходимости лейкоциты, не колеблясь, должны были вступать врукопашную с несметными полчищами вредных бактерий, вирусов и прочих вредителей здоровья человека. Пока эти «солдатики» стояли в «карауле» или сходились в «кулачном бою» с недругами нашего тела, их худенькие компаньоны, эритроциты, с вогнутыми красными щечками, подхватывались током крови и неслись в альвеолы легких. Там, толкаясь и переминаясь с ноги на ногу, они ждали, когда их гемоглобин свяжется с кислородом воздуха. Нагрузившись кислородом, эритроциты тотчас же устремлялись в ток крови, чтобы передать его всем клеткам и забрать у них на обратном пути губительную углекислоту. Вернувшись к альвеолам легких, эти проворные и крохотные «грузчики» меняют захваченную ими ядовитую углекислоту на живительный кислород атмосферного воздуха и снова отправляются по тому же маршруту к клеткам. Вот таков этот славный дуэт белых шариков — бесстрашных лейкоцитов — и неутомимых красных шариков — эритроцитов — «носильщиков» кислорода. Этот дуэт может состояться, если ему составит компанию известное трио: легкие, сердце и кровь. Именно от этой удалой тройки и зависит жизнь каждого из нас. А что, если одно из этих звеньев потерпит крушение? Тогда какая-то несметная группа клеток (а их у нас сто триллионов!) недополучит необходимую порцию кислорода, и начнется кислородное голодание.
Теперь, чтобы понять идею, которая лежит в основе лечения больных в специальных барокамерах с кислородом под повышенным давлением, нужно вспомнить один из законов Дальтона. Тот самый закон, согласно которому, чем выше давление, тем больше растворимость газов, а значит, если вводить кислород в организм человека под высоким давлением, он легко растворяется в любой жидкой среде. В частности, в крови, в плазме, в лимфе, в межтканевой жидкости, откуда ему не представляет особого труда пробраться к клеткам организма.
Представим себе такую картину: армия эритроцитов сражена удушливым угарным газом, то бишь окисью углерода. Не обращая внимания на вопли, муки и гневные крики клеток из-за нехватки кислорода, окись углерода, прочно связавшись с гемоглобином эритроцитов, на пушечный выстрел не подпускает к нему кислород. Тут-то и начинается ужасающее удушье, и спасти человека может только свежая донорская кровь, эритроциты которой свободны от окиси углерода. Здесь-то на выручку и приходит операция замещения крови. Турмахан, отдавая должное этой операции, понимал, что при каждом тяжелом отравлении возникает необходимость замещения буквально всей крови и введения свежей донорской. Но таких больных тысячи, где же взять столько крови?!
Тогда-то, на симпозиуме в Алма-Ате, ему и вспомнилась заметка из иностранного журнала о попытках лечения больных в специальных камерах с кислородом под повышенным давлением. В голове пронеслось, как искра, а что, если и у нас тоже построить барокамеру, которая позволила бы без операции замещения крови насытить клетки спасительным кислородом! Как было бы это здорово, какая колоссальная экономия и эффективность!
Сейчас, конечно, трудно сказать, у кого впервые родилась мысль лечить больных кислородом под давлением. Можно только догадываться, как пришлось поломать голову ученым, прежде чем они создали прообраз нынешней барокамеры, где и применяли упомянутый уже закон Дальтона. Английский врач Геншер, пожалуй, был первым построившим более ста лет назад деревянный дом необычной формы и величины, куда помещали людей с болезнями сердца, легких, печени и желудка. Воздух накачивался туда при помощи огромных ручных мехов. Насколько это помогало — судить трудно Гораздо позже подобная «больница» была сооружена и в Петербурге. Правда, просуществовала она недолго. Вскоре этот метод лечения заглох, будто его и не было, и только десятилетия спустя к нему снова вернулись, начали совершенствовать и внедрять в клиническую практику...

В жизни можно встретить немало людей ищущих, думающих, жаждущих всегда нового, передового. Но одного желания еще недостаточно, чтобы воплотить мечту в действительность. Обязательно всплывут какие-то препятствия или непредвиденные обстоятельства, которые часто подрезают крылья мечте. Все же люди, одержимые идеей, одаренные выдержкой, терпением и волей, не отступают перед трудностями и упорно добиваются воплощения в жизнь своих замыслов, призванных принести пользу человечеству.
Турмахан понимал, что в одиночку не пробиться, и со свойственной ему серьезностью поставил перед врачами больницы ошеломляющую задачу: в кратчайший срок сколотить научную группу. Это казалось тогда совершенно несбыточной затеей, но Турмахан был человеком стального упорства и настойчивости. Он штудировал литературу, продумывал ходы и возможности, как в шахматах, укрепляясь в своей правоте.
Начал он с того, что просто ходил по больницам города, беседовал с врачами, рассказывал о достоинствах лечения больных кислородом под давлением, делился мечтой о создании гигантской барокамеры в Чимкенте. Он искал коллег, единомышленников, которые были бы не прочь заняться этой проблемой. Одни ему  верили, другие, посмеиваясь, отговаривали, третьи — обещали подумать. Это можно было понять: каждый из них уже работал, имел положение, авторитет, а тут все так зыбко и туманно. И все же надо отдать должное Туреке: он смог заинтересовать людей своей идеей.
Первым откликнулся Анатолий Ильич Гаврильчик, анестезиолог из областной больницы. Он давно нравился Турмахану своей скромностью, выдержкой, любовью к работе, желанием попробовать себя в науке. Вежливый, деликатный, человек с добрым сердцем, он умел слушать и, что особенно важно, думать и делать выводы. Став правой рукой Турмахана, Гаврильчик давал практический толчок делу, сам был настолько инициативен, что запросто мог написать толковую диссертацию, даже замахнуться на хорошую монографию, но ему важнее была повседневная работа, доставлявшая радость и удовлетворение.
Привлек Турмахан и доктора Гаврилиди. Семен Харлампиевич Гаврилиди — сама корректность, исполнительность, способность к анализу и клиническому мышлению. Был Гаврилиди среднего роста, коренастый, светлый — типичный грек, а в глазах мягкая, добрая улыбка. Ему нравилось лечить и спасать людей, и он, Сенечка, был бесконечно счастлив, когда возвращал их к жизни. Семен Харлампиевич тоже, как и Анатолий Ильич, мог бы стать автором не одной монографии по применению гипербарической оксигенации при оживлении больных, но у него никогда не хватало времени, ибо работа в больнице была смыслом его жизни!
О таких, как он, обычно говорят: «Свой парень!» Он и в самом деле был своим парнем: добрым, простым, умным, справедливым, удивительно веселым и порядочным человеком.
Как-то Туреке попросил меня, чтобы я поговорил с Семеном, убеждая его серьезно взяться за диссертацию. Я, конечно, побеседовал с ним, предложил свою помощь. Но он мне только ответил:
— Понимаешь, все мои мысли с больными, даже сейчас, разговаривая с тобой, я думаю о них...
— В этом весь Семен, — сказал мне потом Турмахан, — другому ответу я бы, честно говоря, удивился!

Позже, к нашей группе присоединилась и Сауле Раимбековна Абсеитова, молодая, красивая женщина, кардиолог больницы скорой и неотложной медицинской помощи. Эта элегантная, приятная докторша, с большими темными глазами, тоже отличалась умением самостоятельно мыслить, рассуждать, применять новые методы лечения больных с сердечно-сосудистыми заболеваниями.
Этих стоящих и серьезных людей Турмахан сумел увлечь своей мечтой и убедить заняться научной работой.
Сейчас они шутят, вспоминая свой первый диалог с Турмаханом Орынбаевичем.
— Уговариваете?
— А почему бы и нет?
— Но у вас только идея?
— Хуже, когда ее нет.
— И много у вас таких идейных, как вы?
— С вами уже четверо.
— Надеетесь на пополнение?
— Без надежды жизнь становится безнадежной.
Все дружно засмеялись этому каламбуру и даже обещали подумать, но больше для красного словца...

Обычно их квартет собирался после работы, в субботние и воскресные дни. Делали наметки, наброски, подбирали литературу, составляли картотеку — словом, были похожи на заговорщиков в лучшем смысле этого понятия. Но уже очень скоро ряды заговорщиков заметно выросли.

Замечательной находкой для них и будущего бароцентра был Икрам Тулеев: он оказался не только прекрасным врачом, но и толковым ученым. Икрам Тулеевич очень тонко разбирался в самых сложных проблемах медицины. Турмахан был для Тулеева образцом, яркой личностью, человеком, всегда охваченным какой-нибудь заманчивой инициативой, у которого все было расписано по минутам, так сильно он дорожил временем. И Турмахан верил в Икрама, в его успешное будущее. Не зря этот вдумчивый врач и отличный организатор заменил Турмахана и вплоть до недавнего времени продолжал его дело.

Еще один член команды, Булат Мырзалиев, пришел к Турмахану с дипломом детского врача. Этот молодой человек, всегда ходил в костюме и при галстуке, не обращая внимания на чимкентскую жару и наши улыбочки, обладал блистательным умом, был общителен, подчеркнуто вежлив, полон чувства собственного достоинства, остер на язык. Выражался он обычно кратко, четко, нередко подтрунивал над своими коллегами, но делал это умно и весело. Он в числе первых в группе Турмахана защитил кандидатскую диссертацию по применению гипербарической оксигенации в комплексной терапии у больных с гепатитом.
Туреке поручил мне как своему заместителю по науке написать рецензию на диссертацию Булата. Прочитав эту работу, я буквально расточал дифирамбы молодому доктору. Талантливо и добротно сделанное исследование радовало душу и сердце. Но Туреке тут же охладил мой пыл и эйфорию.
— То, что Булат — большая умница, мы знаем, ты лучше назови недостатки в его работе, ему скоро защищаться.
— Больших недостатков не обнаружено, кроме отдельных мелочей, которые уже выправлены, — уверенно парировал я.
Кстати, при защите никто из маститых оппонентов тоже не заметил явных недочетов в работе Булата, и она прошла на ура.

Хирурга Станислава Увайдова не надо было упрашивать перейти в научную группу. После прохождения интернатуры в отделении Турмахана он сам явился к нему и просил, чтобы его приняли туда. Туреке знал, что из Станислава  можно будет вылепить настоящего ученого и хирурга.
— Халат при тебе? — неожиданно спросил удивленного Станислава Турмахан.
— Он у меня всегда в чемоданчике.
— Тогда минут через пять встретимся в научной лаборатории.
Там на Станислава обрушился град вопросов: главный должен знать, кого он берет в группу своих первопроходцев.
Станислав — человек ответственный, организованный и серьезный отличался спокойным характером, сдержанностью, был вдумчив, требователен и немногословен. За операционным столом он понимал Туреке с полуслова. Во время обхода шутил, острил, поднимая настроение больным своим оптимизмом и жизнерадостностью. И здесь Турмахан, с его богатой интуицией, тоже не ошибся в выборе. И даже сегодня, уже прилично убеленный сединой, Станислав Увайдов продолжает работать хирургом в другой стране, но Турмахана и работу с ним все равно вспоминает как счастливое время в жизни.

И уж, безусловно, неординарным человеком был молодой, но уже прекрасный гинеколог, Саша Барг. Александр Александрович (Сан Саныч, как звали его в народе), выделялся широким кругозором, отличным образованием и высокой культурой. Был он еще и завидным женихом в нашем Чимкенте, и кто знает, сколько девушек и женщин «сохли» по нему. Высокий, кудрявый, с умным и проницательным взглядом темных, глубоко посаженных глаз, Саша носил модные костюмы и узорчатые броские галстуки, изысканные манеры сочетались в нем с интеллигентностью. Он хорошо знал литературу, разбирался в классической музыке, играл на пианино, был большим ценителем живописи, понимал поэзию и сам писал неплохие стихи. Уходя домой, он обычно заглядывал в кабинет Туреке, спрашивая: «Не нужно ли чем помочь?» И радовался, когда тот давал ему перевести медицинскую статью с английского на русский язык.
Саша жил в общежитии, в отдельной комнате, где особое место занимал  стол, заваленный книгами, а чтобы их не убирать на полки, он ел обычно на подоконнике, устроив себе там импровизированную кухню. Ему нравилось стоять возле окна, уплетать сосиски с горчицей и прислушиваться к пению птиц, оккупировавших одинокое дерево напротив. За этим же так называемым «столом» он принимал и гостей, в частности и меня с Туреке. Только тогда на подоконник выставлялись магазинные пельмени и батарея  чимкентского бутылочного пива. В этом и заключалась прелесть его холостяцкой жизни.
А еще Саша любил женщин, был с ними утонченно вежлив, умел красиво ухаживать, читал им стихи, играл на пианино Шуберта, Моцарта, Бетховена и ему одному известную «пассакалию Баха». Саша, насколько я знаю, разбил не одно женское сердце, хотя никому так и не отдал свое. Несмотря на успех во всем, нельзя было не заметить его грустного взгляда. Может быть, он уже предчувствовал, что жизнь его будет короткой...
Он написал основательную кандидатскую диссертацию по применению гипербарической оксигенации в акушерстве и гинекологии. Она запросто могла бы сойти и за докторскую, но защищать ее не стал.
— Мне уже это не надо, — загадочно сказал он нам и очень скоро неожиданно уехал в Америку...
Потом Саша приезжал в Израиль, был в гостях у нашей дочери и, глядя на ее детей и мужа, сожалел, что ему уже за сорок, а семьи нет (значит и не будет) и при этом искренне радовался нашим внукам.
Врачом в Америке он так и не стал, занялся близким к медицине бизнесом, трепетно и нежно ухаживал за своими престарелыми родителями и помогал братьям-близнецам. Потом мы узнали о его болезни, а вскоре несчастные старики хоронили Сашу, своего первенца... Так до обидного рано безвременно ушел из жизни талантливый врач нашего бароцентра. В память о нем осталась у меня книга по гипербарической оксигенации с его автографом: «Дорогому доктору Максу в надежде, что Ваше увлечение этой проблемой даст ей новый толчок. Ваш Александр Барг».

Евгения Корольчук в нашей научной группе выделялась своими внешними данными и солидным научным потенциалом, видимо, унаследованным ею от своего отца, профессора химии. Эта яркая женщина легко вписалась в наш дружный коллектив, покорив всех своим твердым характером и веселым юмором, с которым она относилась к своей полноте, гордясь ею и считая, что мужчины слепы, когда увлекаются «тощими вешалками»... Женя всегда имела свое четкое мнение, часами пропадала за научной аппаратурой, никуда не отвлекалась, даже случись пожар, она, наверно бы, продолжала работать. Она дружески делилась своими научными соображениями, хотя такое безоглядное бескорыстие редко встречается среди ученых. Евгения очень переживала, если что-то не получалось, давала дельные советы, всегда волновалась и нервничала или радовалась, когда кто-то из нас выставлял на защиту свою диссертацию. В то же время она, не задумываясь, с удовольствием пускала в ход меткие реплики, позволяла себе бросить острую колючую шутку, а потом извинялась, если чувствовала, что обидела, и в знак примирения всегда варила великолепный кофе по-гречески. Глаза ее светились, да и вся она расплывалась в широкой, покоряющей улыбке, как бы говоря: «Не обижайся, ты же знаешь, толстые, они — добрые, ты понял: это я о себе!»

Анатолий Иванович Дмитриев, ядро нашей группы, очень рано сложился, как ученый. Еще в школе он подумывал податься в науку. Турмахан охотно взял его к себе на работу. Между ними хотя и была явная разница в возрасте, но Туреке на равных обсуждал с ним свои идеи, прислушивался к его полезным советам.
На письменном столе Анатолия и в его рукописях всегда царил порядок. Он не метался от одной мысли к другой, любил спокойно подумать и работал с каким-то особым наслаждением и трудолюбием. К результатам своих исследований был придирчив, даже тогда, когда все было выполнено успешно. Он не раз проверял полученные данные на своих любимых крысах (каждой из которых мысленно ставил памятник из черного мрамора) и делал это, пока не добивался четких результатов. Дмитриев уверял, что к научным исследованиям должно быть такое же отношение, как к постижению прекрасного и высокого. Не дожидаясь защиты кандидатской, он с радостью принялся за докторскую диссертацию.
Рано женившись, Анатолий Иванович скоро стал отцом четырех славных девочек. Он очень переживал, что не может позволить себе лишний час поиграть с ними или сорваться с места и всем табором укатить куда-нибудь на отдых.

Рассказывая, каким настоящим ученым был Анатолий Дмитриев, я не могу не вспомнить и Ольгу Тонкошкурову. Анатолий и Ольга представляли собой на редкость удивительную научную пару. Они и думали одинаково, и научные статьи писали вместе, и огорчались поровну, когда их одолевали сомнения или что-то не получалось. С ними приятно было говорить, спорить, обсуждать какую-нибудь новую монографию, потому что это были истинные профессионалы. Они обладали глубоким чувством юмора, заражали друг друга бодростью.
Ольга часто бывала в семье Анатолия, она помогала Зизе, его жене, на кухне, играла с детьми, выводила их на прогулку. Умная Зиза, думается, не ревновала Анатолия к Оле, она просто верила в ее чистоту и порядочность. Ошибалась ли она, это нам доподлинно неизвестно…
Но и большие умницы могут быть раздражительными, вспыльчивыми, порою даже слишком. Это относилось к Ольге и Анатолию, в чем я легко убедился, когда мы однажды резко повздорили. Однажды мне пришлось хорошенько «подстричь» их статью под тезисы для научного сборника. Посоветоваться с ними было некогда, потому что тезисы нужно было срочно передать по телефону. Когда же ребята натолкнулись на них в сборнике, мне пришлось выдержать вспышку гнева, которая выплеснулась на меня, как ушат холодной воды, вместе с выговором за опубликованные без их ведома тезисы. Я пытался успокоить молодых ученых, говорил, что мне стоило немало труда втиснуть в сборник эти тезисы, но спор упорно продолжался по инерции. После этой стычки мы недели три не разговаривали, пока Туреке не вмешался и не примирил нас за столом с шашлыками на длинных шампурах...

Был в нашей группе еще один врач, который сразу бросался в глаза своей необычно гордой осанкой и стройностью.
Мухтар Искендиров работал врачом-стоматологом в поликлинике при чимкентском фосфорном заводе. Очень скоро он обратил внимание, что рабочие этого сложного химического предприятия часто страдают воспалением десен, расшатыванием и разрушением зубов. Его настораживало, что даже малые, казалось бы, безобидные дозы желтого фосфора могут привести к подобным нежелательным последствиям. Это навело на мысль, что фосфор, помимо всего прочего, откровенно угрожает зубам и деснам, отсюда и такой поток больных с поражением ротовой полости.
Но тут Мухтар прослышал, что Турмахан Орынбаевич, главный босс бароцентра, применяет метод гипербарической оксигенации при лечении больных с фосфорной интоксикацией.
Вскоре их встречи стали частыми, им стало ясно, что никто до них еще не использовал этот метод при лечении и профилактике заболеваний десен и зубов. Не откладывая дело в долгий ящик, они разработали план научных исследований в клинике и в эксперименте над животными.
Молодой, улыбчивый, плотный, с темными живыми глазами, Мухтар сразу же вписался в нашу группу. Работа с подопытными крысами захватила его целиком. Поначалу, по ходу опытов Мухтар наблюдал первые признаки воспаления десен и поражения зубов у своих подопечных под действием желтого фосфора. Убеждался он и в полезности гипербарической оксигенации при лечении этой патологии.
Но вот мы стали замечать, что Мухтар как-то остыл к эксперименту и даже собрался бросить работу. Оказалось, что встреча с этими беззащитными «тварями» вызывала у него чувство жалости к ним. Нас он считал самыми отпетыми безбожниками, у которых нет ни малейшего сочувствия к этим несчастным, хоть мы и мучаем их ради науки. Мухтар полагал, что за это нас надо наказывать избиением «дубовой палкой по ступням», как водилось в старину на Руси. Нам пришлось прочитать ему не одну «проповедь», уверяя, что эти «твари», может, и имеют право на жизнь, но и вред от них тоже выше крыши. Он же должен быть терпелив, хотя бы уже потому, что благодаря эксперименту ему удастся доказать клинический эффект от применения кислорода под давлением при лечении и профилактике болезней десен и зубов при фосфорной интоксикации.
Я не был на защите Мухтара, но знал от Туреке, что она прошла блестяще. Через несколько лет, будучи в командировке в Чимкенте, я встретился с Мухтаром. Мы обрадовались друг другу, поохали, поахали, зашли в кафе, заказали шикарные манты и молодой кумыс, душевно посидели, вспоминая нашу боевую и дружную научную группу. Прощаясь, Мухтар подарил мне свой автореферат, сказав спасибо за то, что я когда-то пресек его попытку к бегству...

Запомнился мне и сероглазый умница Валерий Бояров. Он был молод, горяч, высок и осанист, оживлялся, когда речь заходила о науке или его дочурке-хохотушке. Валерий, как и Анатолий Дмитриев, входил в ядро нашей группы и мог стать больше, чем только кандидат медицинских наук. Он нестандартно мыслил, хорошо понимал проблему, над которой мы работали. У нас было немало задумок, мы напечатали не одну научную статью, собирались написать серьезную монографию по применению гипербарической оксигенации при различных отклонениях в иммунитете у больных с хронической фосфорной интоксикацией, что было новым словом в науке. Но, увы, этому не суждено было сбыться.
Вспоминается, как я когда-то просто «выкрал» Валерия в одной из городских поликлиник, только вот не сразу я понял его шутливый вопрос:
— А спирт у вас будет?
— Мы только на спирте и работаем, — еще ничего не подозревая, честно ответил я.
— Тогда я, пожалуй, и соглашусь, — туманно отшутился Валерий Павлович.
Валера работал раньше в одном из сибирских мединститутов, развелся с женой и вернулся в Чимкент, надеясь, что жена позовет его обратно. Но она не звала, просто разуверилась в нем и устала слышать испуганный крик дочери: «Мама, папа опять напился!».
Мы не раз пытались помочь Валере, помирить его с семьей, он это понимал, обещая больше не пить. Но как только на горизонте появлялась заветная «Столичная», глаза его лихорадочно загорались, и оторвать его от бутылки уже было нельзя.
Когда же свободные женщины нашей больницы, узнали, что семейная жизнь Валеры не сложилась, они проявили к нему особое внимание. Каждая из них надеялась, что ей удастся спасти эту заблудшую душу, а потом построить с ним новую семью.
Турмахан также поддавшись безнадежным надеждам, поручил двум будущим кандидатам медицинских наук Ирине Пересадько и Ольге Пасько взять шефство над Валерой. Невооруженным глазом было заметно, что Ире Пересадько эта «нагрузка» вовсе не в тягость, а замужняя Ольга играла роль умудренного опытом консультанта.
— Вы умные, красивые, молодые, — наставлял их Турмахан, — постарайтесь остановить его и спасти.
Невысокая, плотно сбитая, сосредоточенная и рассудительная, Ира Пересадько выражалась обычно кратко, сдержанно. Но особенно она оживлялась, и глаза ее сверкали, излучая тепло, когда речь заходила о литературе. Это был ее конек. Очаровать Валеру Ире, увы, не удалось. Уж больно неравны были силы между симпатичной женщиной и горькой соблазнительницей, сорокоградусной «Столичной».
Способности и красота маленькой Оли Пасько тоже не пригодились. Ни ее яркий ум, ни удлиненные, как у Чио-чио-сан, выразительные глаза, ни природная веселость, ни умение покорять мужчин не поколебали Валерину тягу к рюмке.
Ира и Оля ходили с ним в театр, в кино, совершали длительные вечерние прогулки, бывали в кафе, а иногда просто приходили поужинать к кому-нибудь из них. Ирина мама угощала их наваристым украинским борщом, сибирским пельменями и другими разносолами. Оля — потчевала их острыми корейскими блюдами.
Но и этим славным и очаровательным подружкам Валера не раз клялся то законом Архимеда, то законом Ньютона, что навсегда расстанется с этой губительной страстью. Глаза его радостно блестели, лицо расплывалось в широкой улыбке, и в ту минуту он искренне верил, что так и будет.  Но стоило ему оказаться вне поля зрения Иры  и Оли, как все повторялось сначала.
При всем этом все любили веселый нрав Валерия Павловича, уважали его педантичную исполнительность, большую усидчивость, неконфликтный характер, восхищались его необычным юмором и заразительным смехом. 
Конечно же, нас всех беспокоило, что на работу Валера позволял себе являться измятым, уставшим, а то и вовсе не показываться в лаборатории. Протрезвев, он виновато опускал голову и стыдливо заверял: «Брошу, обязательно брошу, обещаю! Мне не надо лечиться. Я и сам могу. Я ведь не алкоголик. Я только прикладываюсь для аппетита, для настроения». В этом он уверял он и Турмахана после каждой выволочки и разговора по душам, а тот не жалел на него времени, пытаясь спасти талантливого доктора, но любая попытка сделать это разбивалась, как волны о скалы.
Мы все понимали, что этот безвольный человек страдал от тайной тоски по жене и любимой  дочери, понимая их правоту, а чтобы облегчить свои страдания — пил!
Но однажды в больницу позвонили и сказали, что Валера... Туреке, неожиданно прервав врачебную пятиминутку, понесся к нему — на полу лежало уже остывшее тело Валеры Боярова... Так глупо сломалась жизнь одного из неординарных людей нашего коллектива. Чувство непреходящей горечи заставило меня уделить столько внимания трагической судьбе несостоявшегося человека и ученого — Валерия Боярова.

Работала у нас в лаборатории и одна семейная молодая пара: Володя и Люда Горбуновы. В отличие от многих из нас они трезво смотрели на жизнь, не витали в облаках и несколько мрачно воспринимали все, что творилось вокруг. Ни малейшей искры романтики в них не замечалось, они просто не верили, что завтра может быть лучше, чем вчера, и когда лучше не становилось, с ехидцей спрашивали меня:
— Ну, где ваше хваленое завтра?
В семье у них росли двое маленьких детей, квартиры они не имели и скитались по углам, зарплаты тоже не хватало, чтобы продержаться до конца месяца, отсюда и их пессимизм.
Туреке знал об этом и понимал, в чем причина их мрачного настроения. Он же сам пригласил их к себе на работу, а помочь с квартирой никак не мог, хотя не один год хлопотал, надоедая городским властям. И вот как-то позвонили из горисполкома и сообщили Туреке невероятно радостную весть: на бароцентр выделена одна трехкомнатная квартира для «молодых ученых» в многоэтажном доме нового микрорайона. Вот такая фантастическая манна с неба! Просто эврика, как говорили древние греки! Но сколько желающих и нуждающихся в жилье было в коллективе! Спасала только формулировка «для молодых ученых». Туреке не жалел сил и времени, чтобы утрясти все формальности, а что он еще делал, только он знал. Квартиру для бароцентра он все же получил, хотя это было тогда практически невозможно!
Перед утренней пятиминуткой Туреке попросил меня, чтобы я после работы «притормозил» Володю с Людой, поскольку сегодня ему по пути, и он подбросит их домой. Я удивился, но так и сделал, и уже у ворот Туреке открыл дверцу «жигуленка», а заодно велел и мне сесть в машину. Но в дороге молодые ученые заметили неладное:
— Турмахан Орынбаевич, мы не заплутали, тут новый жилой район города, а нам в другую сторону!
— Мы сюда на минутку. Посмотрим только, что за номер нам выделили под гостиницу для врачей, которые будут приезжать на стажировку в бароцентр, — как бы, между прочим, ответил Турмахан, слегка улыбаясь.
Ребята успокоились и даже порадовались такому подарку от властей для стажеров бароцентра! Мы зашли в так называемую гостиницу и, как настоящая приемная комиссия, важно прошлись по всем её комнатам, заглянули кухню, отворили дверь туалета, но на удивление не нашли никаких изъянов. Туреке удовлетворенно кивал головой, а потом, как бы мысленно подписав «акт приемки», расстелил в центральной комнате на полу какую-то газету, поставил на нее бутылку красного вина и граненые стаканчики. В комнате «повис» вопрос: в честь чего?
Грустные Горбуновы, не понимая, смотрели на своего босса, а Люда порывалась уйти за детьми в детский сад, но тут в «номер» вошел наш водитель Володя с широким подносом, на котором возвышалась приличная горка ароматного шашлыка. Теперь инициативу взял в руки Туреке: он велел всем сесть на пол, скрестив по-турецки ноги, наполнил стаканчики вином, а в один из них, не торопясь, опустил ключи от квартиры. Мы дружно выпили, радуясь за наших будущих постояльцев, и с удовольствием разделались с шашлыком. Туреке, обведя нас загадочным взглядом, взял стаканчик с вином, на дне которого послушно покоились ключи, и попросил каждого отпить из него по глотку. Потом своим тихим, уверенным голосом торжественно провозгласил:
— Этот брелок с «золотыми» ключами отныне принадлежит нашим молодым ученым, Володе с Людой! Это им чимкентская городская власть выделила новую квартиру как аванс за будущие научные открытия! Я лишь выполняю миссию нашего городского совета, — скромно улыбаясь, закончил свой спич Турмахан.
Боже мой, как по-сумасшедшему счастливы были эти молодые родители! А Турмахан смотрел на них, как мудрый отец на своих детей и делал вид, будто он ко всему происходящему не причастен: просто выполняет «миссию горсовета»! Оправившись от шока, ребята все равно не могли поверить в это чудо. А я весело кричал им:
— Ну, сейчас вы признаете, что сегодня лучше, чем вчера?!
Люда вытирала слезы, согласно кивая головой, а потом побежала к детям. Володя, крепко сжимая в руках ключи, остался ночевать в своей новой квартире на голом полу, боясь, что кто-нибудь заберет ее.
Этот случай еще раз показал нам, как Туреке заботился о своих сотрудниках, делая это ненавязчиво и незаметно. Ведь ясно, что непросто горсовет взял да и выделил такое дефицитное жилье! Не раз и не два вел там Турмахан настойчивые беседы, пока убедил власти обратить внимание и на науку тоже!

Туреке знал, что я долгое время дружил с замечательным человеком, писателем Михаилом Роммом. Потом он сам познакомился с ним и проникся к нему глубоким уважением. Ромм в это время, будучи тяжело больным, лечился в нашей больнице. Но, увы… Потом мы ходили вместе с Турмаханом на прием к председателю горисполкома Тыныбаеву. И только благодаря авторитету Туреке нам выделили место на старом городском кладбище, где еще иногда хоронили особо почетных людей, включая Героев Советского Союза.
Мы хотели, чтобы на могиле Ромма стояла не жалкая пирамидка со звездочкой, а настоящий памятник, который он, бесспорно, заслуживал. Но для этого нужны были деньги и немалые, а где их взять? Тогда, взяв отпуск, я на три дня съездил в Алма-Ату — к писателю Ивану Шухову, тогдашнему редактору журнала «Простор», в котором Михаил Давыдович Ромм числился одним из авторов. Редактор, извинившись, вежливо дал мне понять, что «Простор», к сожалению, свободными деньгами не располагает.
Как только Туреке узнал, что визит к Шухову оказался напрасен, он тут же предложил врачам больницы скинуться... на памятник писателю Михаилу Ромму, рассказав им предварительно, что это за человек и какая судьба ему выпала. На собранные деньги друзей и врачей мы поставили Михаилу Давыдовичу достойный памятник. И это еще один существенный штрих к портрету Турмахана!

Когда подобрался основной костяк из молодых врачей и будущих ученых, Туреке пошел советоваться с Гулямом Касымовичем Касымбековым, тогда главным врачом больницы.
Интересной личностью был Гулям Касымович, хотя вроде бы руководитель старой закваски, зашоренный постановлениями и резолюциями партии. Но это не мешало невысокому седому, широкоплечему опытному администратору и доктору Касымбекову  с пониманием относиться к нуждам врачей, поддерживать энтузиастов, восхищаясь их заинтересованностью, свежестью мысли, горячностью натуры, чистотой чаяний и стремлений. Эти качества он легко угадывал в людях и, как правило, не ошибался, при этом никогда не брал во внимание пятую графу в паспорте человека. Его больница отличалась сплоченным и трудолюбивым интернациональным коллективом, в котором могли рождаться и осуществляться новые идеи и замыслы. И Турмахан как преемник Касымбекова продолжал эту благородную традицию в своей работе. Может быть, поэтому эти два имени заслуживают в нашей памяти такое уважение и похвалу.

И вот Турмахан рассказывает главному врачу больницы о своих непростых задумках и планах, подкрепляя все какими-то эскизами и схемами пристройки, где будет «прописана» барокамера. Пряча в глазах улыбку, мудрый Гулям Касымович заинтересованно углубляется в бумаги.
— Молодой жеребенок знает, что старый конь в этой китайской грамоте не разбирается, а вот в медицине я еще кое-что соображаю и помню нашу пословицу: «Важно не что-то сказать, а взвесить, потом уж сказать», — хитренько прищурившись, заговорил Касымбеков.
Помолчав, еще раз перелистав эти заумные бумаги, Гулям Касымович продолжал:
—Туреке, твоя затея с барокамерой заманчивая и сложная, на первый взгляд даже несбыточная: большого ума требует, сил и денег тоже немало захочет. Зная твою хватку, я уверен, что ты ее осилишь. Но тут надо посоветоваться с заведующим облздравом Яковом Аркадьевичем Клебановым. Человек он умный, толковый, новую мысль всегда подхватит и помощь окажет в трудный момент. Иди к нему, а если нужно,  я доброе слово о тебе замолвлю, не стоит идти без поддержки босиком по битому стеклу.
—  Спасибо Гулям Касымович на добром слове, ведь не зря в народе говорят, что «доброе слово — душе опора», — поблагодарил Турмахан и отправился по указанному адресу.

— Как поживаешь, Туреке? — спросил Клебанов Турмахана, когда тот появился у него в кабинете. — Ты все такой же прыткий, боевой, все еще хочешь Америку открыть?
— Вроде все такой же, Яков Аркадьевич.
— И с какой проблемой пожаловал?
— Вы, наверное, слышали, что в Москве начали строить барокамеры, где собираются лечить больных кислородом под повышенным давлением.
— И что?
— Было бы неплохо построить хоть одну такую барокамеру на всю область и у нас, в Чимкенте.
— И на какие, извини, шиши ты можешь предложить это сделать? В Москве — миллионы, а у нас — копейки!
— А тут главное, чтобы вы не возражали, а там поглядим...
— И нужна тебе эта головная боль, хирург ты хороший, видный, и больные тебя любят, зачем тебе это?
Яков Аркадьевич слушал объяснения, тоже рассматривал эскизы Туреке, но до конца так и не понял, что, собственно, представляют собой эти бочки-барокамеры, которых даже в Алма-Ате еще нет, не то, что в провинции.
— А если поначалу я отправлю тебя в Москву, разберешься, что к чему, а там и подумаем.
— Так я за этим и пришел, — выпалил обрадованный Турмахан, пожимая руку главному боссу...

После Москвы Турмахан снова отправился по инстанциям пробивать свою идею. В одной из них ему сказали, что труд напрасен, зря только он время тратит, в другой — пожимали плечами, просили оставить их в покое, в третьей — интересовались приказами, постановлениями, технической документацией. Но были и такие, которые обещали помочь, предлагали заглянуть недели через две-три...
Одним из первых поверил Турмахану Михаил Кузьмич Саженов, бывший начальник цеха контрольно-измерительных приборов и автоматики Чимкентского объединения «Фосфор». Поначалу и ему показалось, что все доводы врача Орынбаева выглядели нелепо и безумно, хотя и впечатляюще. Он пригласил Турмахана в цех, где тот объяснил, что за приборы ему нужны, чтобы задуманная им барокамера могла спокойно работать. Ребят из цеха (на удивление!) не надо было долго уговаривать, они живо отозвались и прикинули какие приборы нужно собрать. Турмахана удивило, что ни один из рабочих не спросил:
— А платить как будете?
— Только не думайте, что мы работали по принципу: «на тебе, Боже, что мне не гоже», — как бы извиняясь, рассказывал мне потом Михаил Кузьмич. — Много мы тогда собрали приборов и по замеру газа, и по расходу кислорода, и по определению давления, влажности и температуры в барокамере. Случалось, что работали даже дома, и от жен нам крепко доставалось.
— Что, на работе места мало, так теперь дома от вас спасенья нет! — ворчали они.
— А как узнали, что к чему, — продолжал Михаил Кузьмич, — успокоились, и нам легче стало. Хорошие тогда ребята были, один к одному. Как сейчас помню: мастер Василий Колесников, слесари Иван Ливанов, Виктор Бондаренко и Владимир Веселков. Прослышали они, что медицина большое дело затеяла для людей, а за душой и ломаного гроша нет, и сами вызвались помочь. Откуда только они не приносили детали, части от списанной аппаратуры, по магазинам специальным ходили, выискивали, где что приобрести можно. Чего только они тогда не комбинировали! Делали как для себя. Мы потом телефонную связь установили между медперсоналом, больными и сотрудниками в барокамере. Пульт управления наладили. А когда барокамера «Чимкент-МТ» уже работала «на всю катушку», мы всякий раз приходили, чтобы на свое творение в деле поглядеть, почувствовать запах приборов, а заодно спросить, может, еще что надо? Руки — они, знаете, как глаза, тоже свою работу видеть хотят.
Слушать Михаила Кузьмича — одно удовольствие: «делали как для себя», «чтобы почувствовать запах приборов», «руки — они, как глаза».
; А знаете, Турмахан Орынбаевич потом признался, что когда к нам шел, то был почти уверен, что ничего не получит. Настроение у него было такое, наверное, потому, что в других местах ему отказывали. С этого он тогда встречу с нами и начал. А мы улыбаемся в ответ: и у нас, мол, тоже ничего нет, чтобы дать. Каждая деталь не копейки стоит, да и разрешения такого не было, чтобы завод выделил приборы для больницы. У нас тоже не густо было. Когда Турмахан рассказал, зачем все это нужно, то мы прозрели как-то и решили помочь человеку, который не для себя, а для других пластается. Всякое начало трудно, а медицина — наука тонкая, ее сразу не поймешь. Собрание закончилось, но рабочие нашего цеха еще долго не отпускали доктора, весь обеденный перерыв держали. Одни его уже знали, некоторых из них он оперировал, другие чертили ему схемы воображаемой барокамеры. Если рождаются мысли, то они завершения ждут, хотя бы в деталях. Тут мешать нельзя. После этой встречи провел я Турмахана Орынбаевича к начальнику нашего механического цеха — Николаю Карловичу Майеру. Познакомил я их и только сказал удивленному Майеру:
— Подключайся, Карлович, дело стоящее!

Николай Карлович Майер — человек солидный, добрый, высокий, глаза у него как лучики светятся — работал на фосфорном заводе с самого начала. Обычно он обращался к медицине, только если сердце кольнет или спину схватит, или кашель замучает. А тут ему говорят: «Карлович, подключайся, медицине бочка понадобилась, метров шесть в длину и метра два в высоту».
Карлович, не перебивая, слушал, о чем толкует хирург: и про барокамеры, что за рубежом, где больных лечат кислородом под давлением, и про Москву, Киев, Куйбышев, где уже приступили к лечению в подобных бочках-камерах.
Потом он позвал в кабинет рабочих, мастеров, инженеров и сказал им: так, мол, и так, медицина пожаловала не чай пить, а подмоги просить, мы ведь к ним всегда за помощью идем, и вот теперь наша очередь помогать им, ребята!..
Надо отдать должное начальнику цеха. Его речь произвела впечатление, и рабочие пообещали: когда они понадобятся, пусть им сообщат.
Турмахан, можно сказать, сиял. В один день — две победы. И надежда его начинала приобретать зримые очертания...

На дворе Чимкентского производственного объединения «Фосфор» стоял без дела списанный на «пенсию» гигантский по величине и емкости металлический цилиндр-ресивер. Не сегодня-завтра его должны были разрезать на части и отправить на свалку во «Вторчермет».
И надо же такому случиться, что мимо этого ресивера проходил бригадир слесарей котельно-сварочного участка Леонид Алексеевич Константинов. Остановился, на минуту задумался, закурил, и тут его осенило: «А что если это чертово пугало снять с постамента, на живот уложить — и барокамера в кармане. Ну,  обрадуется доктор!»
Константинов поспешил к Майеру, и вот они уже у ресивера: высота вроде приличная, метров шесть, теперь это уже будет длина, и дно сферической формы, да и в диаметре хороша — под два с лишним метра!
— Ох, и молодец же ты, Константинов. Не голова, а Дом Советов!
Позвонили Турмахану. Тот долго не заставил себя ждать, прилетел как пуля.
— И как эта «дура»? — пошутил Майер, когда Туреке прижался к ней, будто родню встретил.
— Я эту «дуру» не один день искал, а она сама в руки просится!
— Она-то просится, но без папы Яши не обойтись.
— А это еще кто такой? — удивился Туреке, уставившись на Майера.
— Папа Яша, — продолжал Майер, глубоко затягиваясь сигаретой, — это наш директор завода, Яков Захарович Малкин.
— И что он за человек?
— Человек он понятливый, толковый, за рабочего — горой. Надо — подбодрит, поддержит, а если что не так, отчитает, что неделю помнить будешь, но зато по-справедливому, вот и кличут его втихомолку «папа Яша».
— Молодой?
— Если по паспорту — к пенсии потянет, а если по мозгам судить — и молодым фору даст. Он, Турмахан Орынбаевич, как и вы, человек титулованный, кандидат наук, правда, технических, и орден Ленина у него такой же, как у Вас...

Яков Захарович Малкин в памятном тридцать седьмом, с дипломом московского института цветных металлов и золота в руках, отправился в далекий Приморский край — в поселок Тетюхе, теперь это город Дальнегорск. Там он от мастера цеха свинцового завода поднялся до главного инженера. Это было время, когда люди тряслись от страха, бесследно исчезали, пропадали в сибирских лагерях и ссылках, но Малкин уцелел. Он выдавал стране свинец, воевал недолго на японском фронте, потом был переведен в Казахстан, в город Чимкент, где одно время возглавлял свинцовый завод, пока его не назначили директором огромного нового фосфорного объединения.
Живя в Чимкенте, Малкин не раз навещал белорусское местечко Ляды, что возле Витебска, на окраине которого «во  рву некошеном» были расстреляны фашистами тысячи мирных жителей. Среди убитых и его родители. Поклониться их праху, помочь поставить погибшим достойный памятник и ездил в Ляды Яков Захарович. Стоя у могилы, он вспоминал, как родители просили молодых оставить им первую внучку, а не тащить её, годовалую девочку, аж на Дальний Восток. Яков Захарович и его жена Соня не согласились расстаться с дочкой, и так Лиля (которой сегодня уже за семьдесят) осталась жива. Ах, если бы он увез тогда и родителей на Дальний Восток! Они бы успели еще вырастить, радуясь жизни, и дочь его Нелю и сына Бориса. Но им это было не суждено. Что такое горе, потеря родных, Малкин знал и, может быть, и поэтому тоже был для своих рабочих как отец.

Сейчас от этого человека зависела дальнейшая судьба шестиметрового ресивера, приговоренного к отправке на свалку... Узнав, зачем эта посудина понадобилась доктору Орынбаеву, так далекому от металла, Малкин оживился и пригласил его в свой прокуренный кабинет. Он с пониманием отнесся к необычной просьбе Туреке и вызвал к себе главного инженера завода, Михаила Ильича Поборцева. Эти два «аксакала от производства» позаботились, чтобы «графиню» (как они ее, шутя, окрестили) не списали, а сняли с постамента, как дорогую вазу, разрезали на отдельные отсеки и аккуратно перевезли во двор больницы, где ее торжественно и трепетно принял Турмахан со своей научной группой. После этого «графиню» изменили до неузнаваемости, как будто сделали тотальную пластическую операцию и дали ей новое имя — «Чимкент-МТ». Это и был первый шаг по извилистому пути создания будущего бароцентра, который разместился пока в скромной пристройке к главному корпусу больницы.
Яков Захарович Малкин потом не раз названивал Туреке или сам наведывался к нему в бароцентр, чтобы лишний раз взглянуть на «графиню», которая еще совсем недавно без всякой надобности возвышалась на заводском дворе и мозолила глаза как предмет посторонний и бросовый.

Михаил Ильич Поборцев, профессионал и опытный практик в изматывающей борьбе с чиновниками-буквоедами и бюрократами, не раз удивлялся, как это Турмахану удалось привлечь его на свою сторону, да еще и заразить этими странными идеями и замыслами. Дел по заводу у Поборцева тогда было столько, что хоть караул кричи! А тут еще этот доктор взывает о помощи. И, уже улыбнувшись, главный инженер признавался:
— А как откажешь, ведь понимаешь, что все это для здоровья горожан и наших же рабочих, да и для всей области тоже. Но где взять время, людей, средства? Остается только просить, чтобы помогли в нерабочее время. Согласятся ли? Я подумал, прикинул, взвесил все «за» и «против», незаметно сам загорелся, да еще и других смог убедить. Словом, в хорошем деле человека поддержать всегда нужно, даже если это не по твоему профилю работа. Наверное, в этом и состоит смысл настоящего товарищества.
— Ну, конечно, поможем, — поддержал Поборцева и начальник цеха по ремонту энергооборудования объединения «Фосфор» Валерий Павлович Савельев.
Худощавый, невысокий и очень серьезный Валерий Павлович рассказывал мне, как непроста была эта бескорыстная помощь:
— Моим ребятам приходилось туго. Надо было провести тысячи метров различных проводов к приборам, аппаратуре, к пультам управления, к барокамерам и барозалам. Можно сказать, мы тоже были вроде первопроходцев. Предстояло «привязать» энергетическую жизнь бароцентра к электросети города и цементного завода, предусмотреть аварийную систему освещения в случае неожиданного отключения всей сети города. Мы установили серию аккумуляторов и аварийных светильников, позволяющих сразу же перейти на аварийное освещение всего бароцентра. Много для этого пришлось поработать. Наверное, именно в этом и заключается смысл жизни: трудиться и помогать, видеть в этом радость и свою причастность...

Турмахан часто вспоминал, как начальник конструкторского отдела «Казниигипрофосфор» Юрий Борисович Мешалкин, боевой непоседа и большой специалист, посоветовал ему обратиться к инженеру института — Маргарите Андреевне Щетинкиной.
Маргарита Андреевна долго слушала Турмахана, но до неё не доходило, что, собственно, от нее хотят. Да и чем она могла помочь, если и понятия не имела о воображаемой барокамере.
— Пожалуйста, если можно, еще раз объясните суть моего участия в вашей дикой затее, — устало заявила эта красивая женщина, будучи не в силах скрыть своего недоумения.
Тогда Турмахан взял новый лист бумаги и начертил схему будущей барокамеры, выделив жирным шрифтом дверь, иллюминатор, вход, шлюз...
— Где дверь в барокамеру, я уже поняла, — а вы не спросите, где я возьму время? У меня своей работы по горло. Вы, надеюсь, слышали, с какой нагрузкой мы работаем. К тому же еще, как вы уже успели заметить, я — женщина и мать, двоих детей воспитываю, а мужа можно считать третьим ребенком. Вот такие дела, уважаемый доктор.
— Времени лишнего ни у кого нет, но найти его все же можно, если только захотеть. А мне от вас только дверь нужна, надежная и герметичная, — осторожно и примирительно заключил Турмахан.
— Хорошо, оставьте ваши бумаги. Поразмыслю, изучу и сообщу, но не возлагайте надежды.
Проводив этого странного гостя, Маргарита Андреевна невольно задумалась: а чем им все-таки помочь? Может, к главному инженеру «Медтехники» сходить? Интересно, что он скажет, все же по медицине мастер. Она отыскала в справочнике телефон, уточнила адрес, а на следующее утро услышала:
— Это только Москва может. Я там недавно был и слышал про экспериментальные разработки по применению гипербарии при различных болезнях. Там барокамеры будут, но не у нас в Чимкенте. Не доросли мы до них еще, не наше это с вами дело! Сплошное фантазерство Орынбаева, — таков был «приговор» «Медтехники».
Щетинкина занялась своей работой, но загадочная бочка не выходила у неё из головы. «Бочка» эта прицепилась к ней накрепко, как назойливая муха, и не давала покоя. И чем больше она пыталась о ней забыть, тем острее работала её мысль. Ей казалось: как только найдется  решение для этой непростой двери, она и думать о ней перестанет. Из того, что начертил ей Орынбаев «на глазок», было ясно, что дверь не стандартна. Инженер «Медтехники» хоть и нагнал страху, но зато здорово пробудил в ней дух противоречия.
Турмахан не звонил Маргарите Андреевне. Он внушил себе: раз молчит, стало быть, — думает... Может быть, сама позвонит, когда придет время. И на этот раз Туреке тоже не ошибся.

Маргарита Андреевна до окончания технического учебного заведения, училась на курсах медсестер, работала в областной больнице, не раз бывала в автоклавной и видела, как там, в специальных бочках стерилизовали перевязочный материал и операционное белье. Теперь ей вспомнились эти автоклавы — те же плотно закрывающиеся цилиндрические сосуды, где под давлением проводилась обработка операционного материала. Но сейчас ее больше всего занимали двери этих автоклавов.
Отложив все дела в сторону, она поехала в больницу, в автоклавную, где, к своему удивлению, встретила тех, с кем когда-то работала. Теперь только она по-новому стала разглядывать устройство двери автоклава, отмечая каждую деталь и делая наброски. Расчеты легко ложились на бумагу, даже самой смешно стало, как это всё ей раньше в голову не приходило! И хотя Маргарита Андреевна провела за чертежами не одну неделю, радость оттого, что она этим как бы искупила свою вину перед медициной, оставленной ею, была для нее светлой полоской памяти, тихим праздником жизни.
Щетинкина стала всеобщей любимицей в нашей группе, она настолько заразилась «турмахановскими задумками», что в дальнейшем сама предложила свою помощь. Турмахан с радостью подключил ее к инженерам, которые занимались составлением технической документации только что родившегося на бумаге нового барокомплекса «Арысь-МТ». Обаяние этой женщины, ее знания, выразительные умные глаза, мягкая улыбка, шутки, заливистый смех бодрили и зажигали всех. А ведь собирались после работы уставшие, засиживались, бывало, допоздна, периодически «оживляя» себя крепким черным кофе или сигаретой. В этом случае Турмахан с курильщиками не воевал.

Стационарная барокамера «Чимкент-МТ» еще только-только приобретала свои будущие очертания, а Турмахан уже мечтал о другой... на колесах, вроде «скорой помощи». Это была дерзкая и смелая мысль, хотя бы потому, что такой «скорой» не было еще и в Москве. Турмахан об этой идее даже не заикался своему главному «трио»: Анатолию Гаврильчику, Семену Гаврилиди и Сауле Абсеитовой. Боялся, что посмеются над ним: дескать, не успел одно завершить, а уже другое замышляет. Воистину, «покажи волку палец, он — всю руку заберет!»

Одно время я проходил стажировку в детском отделении больницы Адасса в Иерусалиме. Моим куратором был  видный токсиколог, профессор Иона Амитай. Профессор знал, что у меня есть научные труды. Чтобы убедиться в этом, он почему-то решил однажды заглянуть аж в сайт библиотеки Гарвардского университета, где также собирались избранные труды по разным вопросам медицины. Мне и в голову не приходило, что он может найти там хотя бы некое упоминание о наших скромных научных изысканиях. И вдруг Иона  неожиданно наткнулся на монографию по применению гипербарической оксигенации в профилактике и лечении хронической фосфорной интоксикации, авторами которой были: Турмахан Орынбаев, Габдулла Кулкыбаев, я — ваш покорный слуга — и Мустафа Рыс-Улы. Я был удивлен не меньше его, но изо всех сил старался держать фасон, делая вид, что давно знаком с библиотекой знаменитого Гарварда! Потом этот «процесс» пройдет и Турмахан, и доверие израильской профессуры будет нами получено, хотя до сих пор неизвестно, как туда попали наши имена.
Спустя год после моей стажировки вдруг позвонил Иона Амитай и просил, чтобы я заглянул к нему, как можно быстрее. Было непонятно и одновременно приятно, что я понадобился израильскому профессору, что он вспомнил меня. Разумеется, я немедленно понесся туда и уже через какие-то два-три часа сидел у него в кабинете. Несмотря на мой все еще хромой на обе ноги иврит, я все-таки понял, что американцы объявили конкурс на лучшую научно-практическую работу, которая могла бы заинтересовать ученых Израиля, Средней Азии и Казахстана. В глазах Амитая я, несомненно, был представителем Казахстана, и теперь мне предстояло доказать, что я способен заниматься  научной работой и в Израиле. В случае удачи участников проекта ждет приз — 100 тысяч долларов. Я был настолько захвачен этой новостью, что сразу  хотел, было, набросать план возможных исследований. Но профессор, остудив мой пыл, сказал, что тут надо подумать, и впереди у нас целая ночь и светлый день.
Наверное, именно монографию из библиотеки Гарвардского университета вспомнил Иона Амитай, когда ему попался конкурсный проспект.
— Можно я приду завтра с мамой? — несколько робея, спросил я.
— Ма питом? Что вдруг?— поинтересовался профессор, удивленно подняв черные брови.
И я, как мог, объяснил Ионе, что мама, то бишь моя теща, великолепно знает иврит, английский и еще четыре языка, поэтому она могла бы нам здесь здорово помочь.
— Мэцуян! Прекрасно! — обрадовался профессор, и мы расстались до следующей встречи.
Тогда я помчался к маме с радостной вестью, второпях, захлебываясь, рассказал ей суть дела. Она усадила меня за стол, вооружила ручкой и велела набросать черновой вариант проекта. Мне было нетрудно это сделать, прожив более четверти века в экологически неблагополучном Чимкенте, где несметные полчища дыма время от времени выбрасывались в атмосферу из труб гигантских заводов: свинцового, цементного и фосфорного.
Я запросто набросал экологическую картину города, расписал план возможных исследований, привел фамилии отдельных научных сотрудников во главе с профессором Турмаханом Орынбаевым — на случай, если мы пройдем по конкурсу. Потом мама перевела текст нашего совместного научного проекта на английский язык, и утром следующего дня мы с ней появились в кабинете профессора Амитая.
Когда Иона Амитай услышал, на каком прекрасном иврите и английском говорит наша мама, у него «отпала» челюсть. Сделав ей кучу комплиментов и не переставая удивляться, он перешел к нашему варианту проекта, внес определенные коррективы, оформил необходимую документацию — и уже на другое утро наша депеша была отправлена авиапочтой в Америку. Потом мы с нетерпением ждали решение конкурсной комиссии. А пока я сообщил обо всем Турмахану, который тоже загорелся этой идеей, и теперь ответа ждали уже в двух странах.

Конкурс мы выиграли (ура!), хотя и пришлось здорово поволноваться, ибо желающих оказалось больше, чем надо. Нам помогло то, что я неплохо знал экологическую картину города, имел немало опубликованных работ по влиянию вредных факторов фосфорного производства на здоровье человека, да и имя профессора Амитая имело свой вес. Но в проспекте мы выдвинули совершенно новое направление: развитие и лечение свинцовой интоксикации у детей раннего возраста, проживающих в регионе Чимкентского свинцового завода. Когда все было готово, мы с Ионой Амитаем вылетели в Чимкент к Турмахану. Для Амитая эта была экзотическая поездка, да и для нас с Туреке — новая эпопея в жизни. Если бы кто раньше нам такое рассказал, мы бы, наверно, со смеху покатились над этим фантастом-самоучкой.

В ночном ташкентском аэропорту нас встречал Туреке. Он мало изменился, выглядел таким же бодрым, крепким и как всегда приветливо улыбающимся. Мы обнялись как два родных человека. Посыпались обычные вопросы: Как дома? Как дети, здоровье? Туреке поинтересовался, не будет ли Иона возражать, если он покажет ему ночной Ташкент, утопающий в огнях?  Гость даже обрадовался, он очень хотел поглядеть на среднеазиатский столичный город, ибо до этого он бывал только в городах Европы и Америки. Все это я переводил Ионе на своем ломаном иврите, а Туреке, наверное, думал: «Надо же, как Макс на иностранном языке шпарит!»
Но уже через час-другой все тот же Володя, шофер Туреке, вывел машину на чимкентскую автостраду. Туреке спросил Иону, понравился ли ему Ташкент? «Все хорошо!» — выдал Иона первые два русских слова из десяти, которые он выучил перед отъездом, а на иврите сказал, что город показался ему очень большим, зеленым и красивым.
В машине Туреке подбадривал нас горячим чаем из термоса, угощал свежими узбекскими лепешками, которые он прихватил в чайхане при выезде из города, и нет-нет спрашивал:
— Не быстро ли мы едем?
— Вроде нет, — отвечал я, продолжая сообщать, ради чего мы приехали.
А Турмахан между тем поведал мне, как они беспокоились, готовясь к встрече с израильским профессором, каковых тут сроду не бывало.
— Знаешь, Макс, я ночь не спал, все думал, как его встретить, принять, чтобы на уровне было. Поверишь, даже как одеться не знал, светило все-таки приезжает. А профессор этот такой простой парень, в спортивной куртке, без галстука, почти как наш шофер Володя, только в отличие от него и от нас он по-английски чешет. Но мы ему переводчика приготовили, — успокаивал меня Туреке.
Видно было, что Туреке и тревожится, и радуется, и держит за пазухой гору встречных вопросов, параллельно спрашивая меня, можно ли ему снять этот чертов галстук.
— Да я уже забыл, как эти галстуки носят, снимай смело, — подбадривал его я на волне все той же мальчишеской бесшабашности, которая охватила нас. — А переводчик Дмитриев Анатолий Иванович? — между прочим, спросил я Туреке.
— Если бы, — ответил он, — ты же знаешь, как у нас с иностранными языками. Это сейчас молодежь знает языки, а Анатолий Иванович только читать по-английски умеет, понимает текст, а вот говорить — «извините, это не к нам».
Иона, на удивление, не понимая ни слова по-русски, легко схватывал суть того, о чем мы говорили, и сам подсказывал на иврите, чтобы Туреке не волновался, где взять медикаменты, одноразовые шприцы, пробирки, приборы, реактивы для лабораторных исследований. Все это мы прихватили с собой. Я при переводе ничего не упустил, добавив, что израильские медики хотят помочь казахстанским коллегам изучить в динамике здоровье детей раннего возраста, проживающих в районе свинцового завода, чтобы потом можно было разработать совместный план лечебных и профилактических мероприятий.

Когда мы подъехали к окраине Чимкента, показались первые блики солнечных лучей. Мы вышли из машины, размялись, подышали свежим воздухом и снова тронулись в путь. Я с волнением вглядывался в свой город и уже многое в нем не узнавал. А Туреке все рассказывал, что Чимкент — город древний, что ему уже за восемьсот лет перевалило, жаль только, что от старины мало что сохранилось. Мы проезжали по новым широким улицам, с обеих сторон которых тянулись к небу стройные красавцы-тополя. Над новыми постройками возвышались стрелы гигантских кранов. Потом мы еще раз остановились, и Туреке показал на далекие отроги Тянь-шаньских гор, вершины которых были покрыты шапкой снега, что придавало им неповторимую величавость и красоту.
И вот уже дом Эдуарда Смолкина. С ним я заранее договорился по телефону, что мы с недельку поживем у них, а его жена Шура постарается готовить кошерную пищу: такова была просьба религиозного профессора. Хозяева дома, конечно, очень старались не ударить в грязь лицом перед иностранным гостем и замечательно с этим справились. Я же был счастлив снова обнять своих старых друзей. А за обеденным столом Иона неожиданно заговорил на идиш, и Шура с Эдиком (да и я тоже) с облегчением вздохнули. Этот язык был спасительным якорем в нашем общении, ведь хозяйка дома, в отличие от нас, на идиш могла объясняться.
На следующий день, в бароцентре, Иона Амитай был поражен огромными барокамерами и буквально растерялся от изумления. Когда ему объяснили, что все, что он тут видит, сделано стараниями Турмахана и его единомышленников, не имеющих при этом ни копейки за душой, он не поверил и все время переспрашивал у меня:
— Это правда? Что ты говоришь! Звучит невероятно, фантастика какая-то, этого не может быть, это просто великолепно! Нет, нет, нет, этого не может быть, я — в шоке, тфу, тфу, чтобы не сглазить!

Когда я стоял с Ионой и Турмаханом возле барокомплекса «Арысь-МТ», меня захлестнули вдруг воспоминания. Вот я впервые вошел в барокамеру с десятью больными. Было такое чувство, будто я очутился в подводной лодке. На какой-то миг я не смог сдержать страх, выглядел жалким и бледным. «Ты струсил, — злился я на себя, — вспомни, каково было Туреке в первый раз в барокамере одному». Опомнившись, я придал своему лицу некую храбрость: ведь для больных я был гарантом безопасности после того памятного пожара...
Удобно устроившись на своем стуле, я провел короткий инструктаж с больными, предупредив их, что во время сеанса нельзя суетиться, делать лишних движений, разговаривать, а нужно дышать ровно и спокойно. Потом подал им сигнал надеть специальные маски, через которые идет кислород под повышенным давлением, и начать дышать. Сам же, сидя напротив, не сводил с них глаз, чтобы не упустить ни одной настораживающей детали.
Я знал, что за нами наблюдали по телевизору, за пультом управления, в кабинете главного руководителя бароцентра и главного инженера, но все равно нервничал, напрягался, волновался, про себя отсчитывая томительные секунды в надежде, что так сеанс быстрее кончится. Но время бежало медленнее обычного. Одно дело, когда об этом читаешь в какой-нибудь книге или слушаешь людей, впервые побывавших в подобной ситуации, и совсем другое, — когда ты сам находишься в герметично замкнутом пространстве, а голову неустанно будоражит: «А вдруг? А вдруг шлюз в самый ответственный момент не сработает? А вдруг опять пожар?» Правда, та барокамера, в которую первым вошел Туреке, а потом в ней случился пожар, была менее комфортабельна, менее усовершенствована, да и габариты ее были не те. Но тогда Туреке не поддался страху, как я: он просто верил в лучшее, он думал о подвиге профессора Вишневского. И это помогло ему сохранить спокойствие и самообладание.
После сеанса я закрылся в своем кабинете, чтобы никто не понял, что у меня до сих пор предательски подрагивают коленки, выпил чашечку кофе и только тогда прочувствовал запоздалую бодрость от полученной порции кислорода. Позже Туреке спросил меня о моих первых впечатлениях после барокамеры, и я, не лукавя, признался ему, что мне было не по себе, и я даже поначалу струсил, но, вспомнив его, устыдился. «Человек привыкает ко всему, а чтобы почувствовать себя в «своей тарелке», — успокоил меня Туреке, — надо думать о хорошем...» И тут я представил своих коллег, впервые очутившихся в этой бочке, когда за их спиной захлопнулась дверь. Что они чувствовали, что переживали? Спрашивать об этом было неудобно: каждый преодолевал это не совсем обычное ощущение батискафа в глубоком море по-своему...

Но вот Иона завершил обход бароцентра со всеми его системами и, глядя в глаза Туреке, сказал:
— Это потрясающе, я пьян без вина!
А по лицу Турмахана было ясно, что он это понял и без перевода, и я представил себе, как тепло и радостно было у него тогда на душе. Я же сиял от гордости за всех тех, кто создал это чудо, совсем забыв о том, что я уже здесь не живу и даже не могу сказать «это наше», «у нас»...
Чимкент подарил иерусалимскому профессору незабываемые впечатления и встречи с новыми людьми, особенно с казахами, которых он еще ни разу не видел. Иона был ошеломлен их простотой, добродушием, гостеприимством и чувством собственного достоинства. Его покорил народный юмор, меткие и образные поговорки, доброжелательность людей, климат, ландшафт, изобилие.
Как-то в больнице находился на лечении бывший начальник управления «Казхиммонтаж» — Александр Григорьевич Карелин. Он-то и попросил Орынбаева показать ему эту нестандартную «графиню», о которой он слышал от Поборцева. Рассказывая о ней, Туреке между прочим, заметил, что было бы здорово иметь такую «штуку» на колесах. И во времени бы выиграли, и по дороге можно было бы уже давать больным спасительный кислород под давлением.
— Сколько людей можно было бы спасти, — мечтал вслух Тереке в беседе с Карелиным. — Но, увы, где раздобыть машину, чтобы можно было посадить на нее новую, пусть даже не «графиню», а что-нибудь попроще: «барыньку» провинциальную хотя бы.
Карелин понял посыл и уже недели через три позвонил Турмахану Орынбаевичу и попросил его заглянуть в управление на «чашечку кофе».
— Еще не раздумали о транспортной барокамере? — издалека начал Карелин, не спеша, отпивая ароматный напиток.
— Наоборот, все больше думаю о ней, — напрягся в ожидании Турмахан, и на стол инженера легла целая папка эскизов с вариантами будущей «барыни», ведь он заранее понимал, что не только кофе пить идет (хотя любил он только чай!)
Полистав эскизы, Карелин предложил Турмахану отправиться в филиал «Казхиммонтажа», которым тогда заведовал инженер Евгений Алексеевич Остраухов.

— Евгений, надо помочь медикам собрать барокамеру на колесах, — обратился там Карелин к высокому, черноусому, худощавому мужчине в шляпе, которая придавала ему солидность и интеллигентность.
— А что это такое? — высоко поднял черные брови усатый.
— Железная бочка на трех больных, где их будут лечить кислородом под повышенным давлением.
— Но причем тут я?
— Причем, причем? Ты — талантливый и опытный инженер, гляди, уже почти седой, тебе и карты в руки.
— За комплименты спасибо, конечно, но где эта бочка? Я полагаю это условное название, верно? А то мы привыкли, что в бочках капусту солят да огурцы и помидоры, а вы — больных! Как выглядит это нечто?
Тогда вступил в разговор Турмахан и начал объяснять незнакомому, но, по-видимому, не только «остроухому», но и остроумному инженеру, что бочку уже сваривают из списанного металла на площадке «Казхиммонтажа». Теперь необходимо сделать эскизы, оформить техническую документацию, а потом ; монтаж.
— И вы предлагаете мне выполнить эту работенку? И за какой срок? — затянулся очередной сигаретой инженер.
— За пятнадцать дней! И баста! — сказал Карелин, тоже закуривая.
— Но это невозможно! У меня своей работы на сто лет вперед, — возмутился Остраухов.
— Не торопись отказываться, Евгений, еще успеешь, — спокойно сказал Карелин.
— Я предложил бы съездить к нам в больницу, там и завершим наш прерванный разговор, — вступил в спор Турмахан.
И уже в больнице Остраухов пригляделся к необычной бочке, первой стационарной барокамере, прикинул ее длину и высоту, заглянул внутрь, пощупал стены, взглянул на потолок и хотел было  закурить.
— Здесь не положено! — резко остановил его Туреке.
— Вы меня зачем позвали?
— Услышать ваше мнение.
— Верно. А без сигареты я думать не могу.
— Но курить здесь нельзя!
— Ведь больных пока нет!
— Считайте, что разговор не состоялся, а жаль, — огорченно, но твердо заметил Турмахан.
— Ну хорошо, — сдался инженер, — все правильно по канонам техники безопасности. Теперь по делу: бочка меня впечатлила, смотрится здорово, заманчиво, так что я, пожалуй, пораскину мозгами о вашей буржуазной даме. Такая, кажется, у нее кликуха? Как-то, надо сказать, не по-советски это звучит. Я бы ее проще назвал, по-народному, «заразой». Посмотришь — и заразишься, так и прикипишь к ней! Да, а машина у вас для этой барыни есть?
— Если честно, — сказал Турмахан, — мы только сейчас по кусочкам ее собираем. Мы ее в городском туберкулезном диспансере приметили. Списанная она, на приколе стояла, а раньше на ней флюорографическая установка была. На нее и усадим нашу бочечку.
— И где сейчас эта, мать ее, кусочница бедная?
На крепкое словцо талантливый инженер не скупился, понял Турмахан.
— А "кусочница", как вы выразились, во дворе дожидается, — улыбнулся Турмахан, и они вместе вышли знакомиться с ней.
Остраухов и в самом деле убедился, что медики замахнулись на очень серьезное дело, и ему стало ясно, что без инженерной смекалки тут не обойтись. Ему вдруг показалось, что бочечка именно его и дожидалась. «Ну что, Остраухов, — кокетливо подмигивала она ему сквозь замысловатые дымчатые загогулины своими списанными боками, — покажи всем, что ты инженер от Бога, сделай из меня конфетку невиданную, летающую, как ковер-самолет из сказки! Ну, не слабо, а?» И тут у него вырвалась совсем неожиданно:
— А что, если не мелочиться с машиной, а усадить эту красотку сразу на «кукурузник»: все выше рангом для ее графского «происхода».
— Ого, уже и инженер мечтателем стал, — засмеялся и обрадовался Туреке.
— Я что-то сказал не так? — сконфузился Евгений Алексеевич, по привычке закинув голову назад и продолжая выпускать клубы дыма. — А мне казалось, что тут как раз процесс взаимный: как говорится, с кем поведешься...
— Очень даже так. Мы над этим тоже думаем. Нам даже обещали выделить самолет типа «АН-2М». Не потерять бы эту мысль, пока такого самолета в стране нет. Нет его пока и за рубежом.
Так хирург Орынбаев и инженер Остраухов незаметно стали единомышленниками, хотя Евгений Алексеевич был человеком очень сложным, а Турмахан, в свою очередь, — цельным и принципиальным. Турмахан сразу уловил, что перед ним законченный трудоголик и яркий инженер, и это определяло главную составляющую их отношений.
Умный, довольно начитанный, Евгений Алексеевич был на редкость общителен, держался со всеми просто, очень быстро решал самые сложные, подчас запутанные задачи. Он, подобно дирижеру большого оркестра, управлял легко и свободно различными инженерно-техническими системами, различной аппаратурой, сотнями километров труб, кабеля... Словом, этот очень важный и нужный человек представлял собой настоящую находку для бароцентра.
Одевался Остраухов просто, даже когда ему намекали, что приезжают «важные гости» и не мешало бы встретить их в парадном костюме и при галстуке, он обычно отвечал с присущим ему сарказмом:
— Хорошо, сменю голову на костюм.
Он больше пропадал на работе, чем находился дома. Часто спорил, нередко грубо, особенно если противник был из рода скептиков или ретроградов, ужасно не терпел, если по часу, а то и больше надо было дожидаться приема за дверью. Не выдержав, он врывался без стука, проходил к столу, где восседал какой-нибудь самовлюбленный чинуша, возмущенно бросал на стол папку с документами, сопровождая это единственными словами:
— Подпишите и без проволочек! — и разворачивался на сто восемьдесят градусов.
Часто это срабатывало, но если не получалось, резал правду-матку в лицо хозяину кабинета:
— Выходит, люди не зря толкуют, что вы давно не на своем месте.
Не поверите, но это действовало.
Чиновники понимали, что перед ними честный, деловой и знающий человек, и чаще всего — подписывали.
Евгений Алексеевич действительно был инженером от Бога. Он мгновенно схватывал главное, умел видеть суть проблемы, был человеком думающим, рассуждающим и влюбленным в свое дело. Сегодня таких людей называют «профессионал высокого класса». Несмотря на жесткий и требовательный характер, он мог быть трогательно заботливым и добрым, о чем, наверное, до сих пор помнят соседи или «затюканные» своей бесконечной работой учителя, коллеги его жены, которым он привозил на дом врачей, организовывал консультации, забирал с собой в больницу, если было необходимо. Да и жена, которая подчас страдала от нелегкого нрава Евгения, помнит, как он на коленях благодарил ее за то, как она ухаживает за его тяжело больной матерью. Был у него, конечно, грех, погубивший немало талантов и самородков: это печально известная тяга к «зеленому змию» и табаку.
Как-то, играя со мной в шахматы, которые он тоже очень любил, Евгений с горечью признался мне, что дуэт этих «вирусов» в себе он одолеть не может! Естественно, потом ему пришлось тяжело расплачиваться за свою слабость: «вирусы», как водится, победили и, хорошо помучив, рано лишили его жизни.

Сегодня, когда все уже в прошлом, его старший сын, Андрей, унаследовавший от Евгения Алексеевича яркий, быстрый ум, способности и трудолюбие, а также, увы, любовь к сигарете, при всем теплом отношении к нему, не может удержаться от горьких упреков, вспоминая о влечении отца к алкоголю и постоянном отсутствии дома. Не забывает он и о том, как трудно было матери, фактически одной, растить двух непростых сыновей: его и Алешу. Видимо, прямолинейность эта у Андрея тоже от отца. Нынче и Андрей, и Алеша — владельцы химических предприятий в Украине, которые они подняли буквально с нуля. Они такие же умницы и трудоголики, как и их отец. Оба они женаты. Андрей — добрый и нежный муж, его чудесная жена Лена — большой профессионал в экономике и потрясающая женщина: умная, красивая, стройная, простая и сердечная. Андрей как инженер-химик, является «химическим мозгом» производства, Лена блестяще справляется с экономическим фронтом работы.
Андрей и Алеша много взяли от своей милой и доброй матери, Александры Николаевны Острауховой. А она, если отбросить в сторону болезни, имеет сегодня теплую старость и радость воспитывать своих младших внуков, особенно Кирилла, сына Андрея, который недавно был у нас в гостях вместе с родителями. Второго мальчика, сына Алеши, мы не знаем, но уверены, что он тоже станет хорошим человеком. Кирилл и Лена все время, что гостили в Израиле, звонили бабушке, и мы смогли вдоволь наговориться с Александрой Николаевной, молодой и красивый голос которой не слышали долгих пятнадцать лет! Свою сноху Лену Александра Николаевна называет исключительно нежно: «мое солнышко», «моя радость на старости лет», о другой, чуткой и внимательной Гуле, отзывается тоже нежно и тепло.
Алеша, младший брат Андрея, к сожалению, заразился вторым «вирусом» отца и чуть было не «утонул» в алкоголе. Хорошо, Турмахан Орынбаевич, Александра Николаевна и Андрюша вовремя проявили железную настойчивость. Мучительная «операция» по спасению Алеши завершилась, к счастью, благополучно. Сейчас его воротит даже от вида бутылки с водкой. Теперь Алеша заметно изменился: он живет интересами семьи и производства, отличается завидной искренностью, добропорядочностью, обладает организаторскими и научно-техническими способностями. И как я уже сказал, оба брата спокойно делают свое дело, пожинают плоды своих честных трудов, не раз сожалея, что отец не дожил до этих прекрасных дней, да и Турмахан Орынбаевич, который умел ценить и понимать их отца, тоже безвременно ушел из жизни.

Смерть Турмахана отозвалась болью в далекой Украине, где нынче живут Острауховы и хранят благодарную память о нем. «Чимкент без него опустел, как это горько», — говорят они.
Эта семья знает, сколько раз Турмахана ставили перед необходимостью уволить своего главного инженера. Завистники строчили анонимки, обращались в партийные органы. Турмахан понимал, что рискует, компрометирует саму должность Остраухова, но утверждал, как и Евгений Алексеевич, что «уважать надо не должность, а деятельность, исходящую от нее».
На очередной выговор "сверху" и  требование уволить выпивающего сотрудника в русле борьбы с алкоголизмом, Турмахан однажды резко ответил:
— Хватит, что недавно в угаре этой борьбы мы уже вырубили все виноградники, а его, своего главного инженера, я не «вырублю»! Кроме того, кто видел его пьяным на работе, разве что максимум под «шафе»?!
Одному из завистников, мечтавшему о должности главного инженера, Турмахан, не выдержав, бросил в лицо, нажив себе серьезного врага:
— Не путай мышку с верблюдом!
Под мышкой он подразумевал жаждущего конкурента.
Евгений Алексеевич тоже очень переживал из-за всей этой возни, но пагубные привычки были сильнее его.
Как-то проходя мимо его кабинета, я увидел на двери популярную табличку: «У НАС НЕ КУРЯТ». Какие времена настали, обрадовался я, если махровые курильщики делают такие многообещающие заявления и, не раздумывая, поспешил навстречу чистому воздуху в «апартаменты» главного инженера. Но уже по другую сторону двери, меня тут же окутали густые табачные облака. Больно было видеть, как такой умный человек сознательно загоняет в свои легкие столько ядовитого дыма, а табличка оказалась просто фикцией!
— Табличка для агитации и пропаганды, ну для прикола, понимаешь? — весело щурил глаза сквозь табачную завесу Остраухов, уловив мое недоумение.
И тогда я решился на эксперимент, наивно полагая, что он поможет. Пришел я к Евгению в его задымленный кабинет с бутылкой коньяка и с баночкой обыкновенной воды, где в гордом одиночестве плавала пиявка. Остраухов с недоумением поглядывал на мою загадочную физиономию:
— Коньяк — понятно. Ну а этой задрипанной козявке, что тут понадобилось?
— Закурить пожелала, — расплылся я в широкой улыбке.
— Может, поначалу опрокинем по рюмочке этого нектара, а потом, так и быть, поделюсь с ней сигаретой, — хитро предлагает Евгений.
— Тогда коньяк уйдет со мной.
— Э... нет.
Заключаю сделку.
— Сейчас я «пришпандорю» эту козявку к твоему животу на десять-двенадцать секунд, она хлебнет немного крови и отправится обратно в свою тихую гавань, а в награду за безвозмездную донорскую щедрость, ты получишь приз — бутылку марочного коньяка, — говорю ему я, придавая особую важность своему лицу.
— Какое таинство, — ехидничает Евгений Алексеевич, она же, тварь, всю кровь из меня высосет, — притворно пугается он.
— Нет, она только прикурит. Итак... начинаем?
— Валяй, израильтянин, — весело соглашается Остраухов и оголяет свой живот.
Я знал, что уже через десять-двенадцать секунд моя козявка напьется прокуренной крови и сразу же отдаст концы. Но на всякий случай, считал медленно, как бы придерживая секунды, чтобы не бежали, как бешеные: раз, два... пять... восемь... — и после коротких судорог бездыханная пиявка отваливается от его живота и ныряет прямо в банку с водой.
— И что ты хотел этим доказать, начальник по науке?
— А то, что бросать надо курить, а здоровье беречь, видишь, пиявка-то сдохла!
— Над этим мы еще подумаем. Я все-таки не пиявка, ты и сам видишь, что я — Аполлон, а не козявка какая-то, на меня не зря женщины еще заглядываются, а  пока — за коньяк, уж больно он заманчиво поблескивает в этой бутылке. Давай, давай, а то еще разобьёшь, не дай Бог, драгоценный сосуд.
Мой эксперимент с треском провалился, а курить Евгений Алексеевич так и не бросил. Он готов был отречься от ароматного турецкого кофе, может быть, даже от шахмат, которые тоже были его страстью, но только не от любимых сигарет. Шахматы часто нивелировали все наши разногласия и стычки. Когда ему все-таки удавалось выиграть у меня партию, он, улыбаясь, закуривал очередную сигарету и поучительно-насмешливо восклицал:
— Это вам не шестьдесят седьмой год, здесь вы не побеждаете, мой израильтянин!
Видимо, он чувствовал, что когда-нибудь я таки им буду!

Евгений Алексеевич, как и Туреке, будучи охвачен какой-нибудь идеей, не расставался с ней, пока она не принимала четких очертаний на гладком ватманском листе. Потом торопился обрадовать Турмахана, ура, мол, получилось! И таких «получилось» у Евгения Алексеевича было немало.

Однажды произошел с Евгением Алексеевичем такой курьезный случай. Как-то в спешке он, разыскивая в бумагах с чертежами какой-то важный документ, нечаянно столкнул на пол свою экзотическую фарфоровую пепельницу, которая тут же разлетелась на жалкие осколки. Сколько потом над ними не бились травматологи бароцентра, но собрать их в единое целое так и не смогли. Расстроившись, Евгений Алексеевич махнул рукой и, сопроводив отчаянный жест нестандартным словом, зазвал к себе самых стойких курильщиков, окурки которых не раз украшали эту несчастную, и пропустил с ними по рюмке коньяка в память о безвременной кончине пепельницы. Случайно оказался при этой трогательной «церемонии» главный конструктор Юра Вишняков. Выдавив из себя «соболезнование», он вызвался «похоронить» осколки от пепельницы в своем кабинете, на дверях которого висела предупреждающая табличка: «ЗДЕСЬ НЕПРИСТОЙНО НЕ ГОВОРЯТ». Потом долго на одной из полок его кабинета в прозрачном стеклянном контейнере покоились осколки острауховской фарфоровой «подружки», вызывая улыбки посетителей.

Я не помню, из какого конструкторского бюро пришел к нам этот юркий, худощавый, веселый, лысый, без единой волосинки на голове, конструктор — Юра Вишняков. Знаю лишь, что, когда Туреке предложил ему должность главного конструктора, он не сразу согласился, сказав, что ему подумать надо день, два, а то и все три. Прежде всего, нужно посоветоваться с домашним командиром, женой, потом походить по больничному двору, присмотреться к людям, потолковать с главным инженером, который, как он слышал, человек понятливый, умный, но может и по столу кулаком ударить, и лишнюю рюмку опрокинуть, а этого он, Вишняков, не любит.
— А что, если я за это время другого человека приглашу на работу? — спросил его Туреке.
— Видите ли, уважаемый Турмахан Орынбаевич, другого принять-то вы, конечно, можете. На то вы тут главный, чтобы решать задачу с тремя неизвестными.
— Почему с тремя, а не с двумя? — поинтересовался Туреке.
— Потому что вы — это понятно, а из тех двоих буду я и тот, с которым вам еще предстоит познакомиться.
— Это верно, — согласился Туреке. — Ну, а быстрее нельзя?
— Нет, нельзя. Спешка нужна при пожаре, а тут думать надо, ведь вы будете приходить ко мне в кабинет, требовать дела и качества да еще красоты. Верно?
— Верно.
— Тогда до следующего телефонного звонка...
Туреке про себя отметил, что это именно тот человек, которого он ищет, вот только бы он не отказал! Другой бы сходу согласился, а этот пообещал подумать. Это хорошо, пусть думает...
Юра Вишняков все-таки пришел, только не на другой день, а лишь к концу третьего дня...
В отличие от невыносимо накуренного и заваленного чертежами кабинета Евгения Остраухова, в офисе главного конструктора Юрия Вишнякова царила чистота и свежий воздух. Но эти двое, разные по характеру и темпераменту, очень скоро сдружились и стали мозговым ядром бароцентра, а Турмахан, организатор и капитан, вел это необычное судно сквозь трудности и бесконечные преграды.
Веселый, исполнительный, Юра никогда не сидел без дела, за любую работу, что ему поручали, брался охотно и делал ее добросовестно. Говорил он, не торопясь, а если не мог убедить своего непосредственного начальника Остраухова изменить какую-нибудь деталь или контур, то обращался к Туреке, доказывая, почему надо делать так, а не иначе. И Туреке как признанный арбитр шел вместе с ним «обрадовать» Остраухова. Обычно, поупрямившись для фасона, Евгений Алексеевич соглашался, но при одном условии: конструктор в качестве отступного ставит на стол «сосуд с трехзвездночной жидкостью». Турмахан хватался за голову и громко хохотал, а бедный Юра, не умевший бороться с чарами Остраухова, обзывал его «сукиным сыном» и отправлялся добывать искомый сосуд.
Юра Вишняков был воинственно настроен против болванов, лодырей и болтунов, не позволял в его присутствии отпускать, в чей бы то ни было адрес плоские шутки или язвительные реплики. Если Юру просили сделать что-то очень быстро, мол, дело горит, его это сильно раздражало, и он, как правило, заявлял: «Я делаю красоту, а над ней мозгами покумекать надо». Словом, это был честный, порядочный человек, профессионал во всем, что бы он ни делал. С ним можно было и о футболе поболтать, и в шахматы сразиться, и о хорошей книге поговорить, но все это он позволял себе после работы или во время обеденного перерыва, когда, шутя, уверял, что «сейчас он наш от макушки до пят». Но долго «нашим» он не был: дома его ждал домашний командир, с которым он не решался конфликтовать. Главный инженер в отличие от главного конструктора смотрел на семейный уклад жизни совсем иначе.

Как-то в кабинет Туреке, осмелившись, постучалась Александровна Николаевна, жена Остраухова, обаятельная, умная и красивая чернобровая женщина с удивительно приятной улыбкой. Извинившись, что отвлекает его от дела, она пожаловалась на своего мужа, который настолько загорелся новой работой, что стал редким гостем дома, детей почти не видит, а на дачу — и вовсе дорогу забыл. Она уже и не знает, что ей делать: старший, Андрюшка, курит, как и его отец, да и меньший, Алеша, настойчиво потребовал, чтобы ему не мешали наслаждаться куревом. Я на них накричу, а они в ответ слова отца повторяют: «Это только медицина думает, что курить вредно, а мы — народ, а народ всегда знает, что делает».
; А недавно Макс Александрович (ваш покорный автор) мне рассказывал, что как-то, придя домой, он застал своего сына и моего старшего, распивающих из хрустальных фужеров пятизвездочный армянский коньяк. Молодой «хозяин» дома с купеческим размахом угощал своего друга отборным питьем из папиной коллекции, а на закуску подал сигареты из красочных, глянцевых упаковок, все из тех же папиных запасов. Дома никто не курил и не пил, это просто держали в домашнем баре. При всем комизме этой ситуации, она мне кажется очень опасной. Понятно, что детям нужна крепкая отцовская рука, а где ее взять? Папа на работе — и точка!
Турмахан внимательно слушал эту высокую, статную женщину с мелодичным голосом, густыми черными волосами и ровными, как жемчужины, белыми зубами. Она заставила его сконфузиться и почувствовать себя очень неуютно: ведь он и сам такой же, как её муж. Вслушиваясь в этот певучий голос, в эти слова, он все больше узнавал в ней свою жену Сару, Сару Акаевну. Такая же высокая, статная и женственная брюнетка, она тоже, бывало, сердилась и выговаривала Туреке, что забыл дом, ее и детей. Убедившись, что его не переделать, а дети, слава Богу, были пока в порядке, Сара стала наведываться к нему на работу. Нагруженная кастрюлями и судками, она закрывала дверь в его кабинет, осторожно отодвигала со стола бумаги, молча расставляла тарелки с супом, мясом, салатом, а когда все было съедено, довольная, возвращалась домой...

Туреке познакомился с Сарой еще студентом, в Алма-Ате, где она жила и училась на фармацевта. Сара любила театр, кино, была без ума от танцев, но особенно от мороженого. Туреке же был робок и долго не решался сказать, что ему нравятся ее задумчивые глаза, улыбка и заразительный смех. Сара и сама чувствовала, что Туреке любит ее, а когда он предложил стать его женой, она с радостью согласилась, а позже родила ему трех крепких мальчиков: Марата, Ербола, Ержана и двух славных девочек: Гулю и Сауле.

— Так вы мне ничего не скажете, Турмахан Орынбаевич? — вернул его к действительности голос Александры Николаевны.
— Да, да, вы правы, — спохватился Турмахан, — я обязательно поговорю с Евгением Алексеевичем, но боюсь...
— Я и сама понимаю...
— Но я вот о чем подумал: а что, если раз в месяц мы будем собираться у вас на даче?
— Ой, это было бы здорово! — удивилась и обрадовалась Александра Николаевна, — и порядок был бы, да и урожай больше бы сберегли.
Беседовал ли Турмахан с Острауховым, я не знаю, но мы, действительно, стали собираться на даче нашего главного инженера. Засучив рукава, мы приводили ее в порядок, загорали, пели, пололи, орудуя тяпкой, спорили о высоких материях, не забывая обсудить дела насущные и новые идеи. От непривычной физической работы мы быстро уставали, но каким же удовольствием было молча полежать на зеленой траве, задрав голову к голубому небу, почувствовать запах земли или, разувшись босиком, опустить ноги в холодную воду арыка, огибающего дачу.
Евгений Алексеевич приносил бидончик замечательной холодной ряженки, что делали его соседи, и, лукаво посмеиваясь, говорил:
— Оздоровление, друзья, в рамках борьбы с алкоголизмом. Ну, кто первый, налетай!
Александра Николаевна угощала нас своим великолепным борщом, ставила на стол жаркое, всякие салаты, фрукты, подливала нам в бокалы свое домашнее вино, поила свежим чаем с прекрасным вишневым вареньем.
И спали мы, кто во дворе, кто в машине, кто в домике. А вечером над нами висело чудесное звездное небо, и плыла тишина, кругом стрекотали цикады, ласково дул легкий ветерок, и нам казалось, что все на свете прекрасно, все достижимо, а мы еще долго будем молодыми и все успеем.
На прощанье Александра Николаевна нагружала нас краснощекими яблоками, янтарным черным виноградом, только что сорванными огурчиками с помидорами, приговаривая:
— Спасибо за работу, мужички. Это вам на второй завтрак, а это — домой отвезете, деток угостите и своих половинок.
Турмахан свое слово держал, да и Александра Николаевна была рада таким веселым и полезным гостям.
После своей тесной "хрущевки" я особенно восхищался незатейливым дачным уютом и покоем. Казалось что в мире все тихо, зелено, прекрасно и красиво.
— На вашу дачу, Александра Николаевна, — сказал я однажды гостеприимной хозяйке, — нужно повесить табличку: «Сюда надо приходить за красотой».
Александра Николаевна тут же нашла кусок фанеры, и мы, весело хохоча, так и сделали: написали и повесили. Прошло много лет, уже, увы, не стало ни Евгения Алексеевича, ни Турмахана Орынбаевича, Александра Николаевна давно уже живет с детьми в Украине, но голос по телефону, который я недавно вновь услышал, все тот же ласковый, добрый и мелодичный:
— А знаете, Макс Александрович, все осталось в прошлом, и Чимкент, до сих пор милый сердцу, далеко, а табличку ту я сохранила по сей день. Теперь у меня другая дача, а ваша табличка к ней как раз подходит, напоминая о былом...

Наши десанты на дачу Острауховых продолжались, а между тем пришло время испытать и первую многоместную транспортную барокамеру «Казахстан №1». Были приглашены специалисты из Алма-Аты, Москвы и Ленинграда. Я видел, как нервничал Туреке. Ведь это было его первое автотранспортное детище. Не меньше волновался и Евгений Алексеевич, который, собственно говоря, и довел эту барокамеру до ума. Только Юра Вишняков был непоколебимо спокоен. Он уверял, что барокамера на колесах будет принята без сучка и задоринки, потому что он очень старался сделать ее привлекательной и эстетичной.
Мы переживали как перед настоящим сражением. И вот оно началось... Придирчивым приглашенным, а точнее сказать, приемной комиссии, поначалу показалось невероятным, чтобы небольшая группа энтузиастов, находясь вдали от центра страны, поставила на колеса необычную барокамеру с непривычными габаритами. Но сама барокамера настолько их поразила, что они отказались от запланированной закупки для страны пяти японских передвижных барокамер на базе автобуса типа «Икарус», стоимость которых была не меньше пяти миллионов долларов (по тем временам огромные деньги). Убедившись в надежной работе нашей конструкции на колесах, да еще с высокой степенью проходимости, что очень важно в условиях бездорожья, они обратились к Туреке с официальной просьбой: приступить к созданию опытной серии из трех новых барокамер, но только поставить их на шасси более совершенного автомобиля «ЗИЛ-153»-1«Г».
Какова же была наша радость, когда прозвучало: «Мы вас поддержим, дерзайте!» — вот каким был главный вывод лучших специалистов страны.
Наблюдая за восторженными взглядами членов приемной комиссии, слушая их оживленные разговоры, я подумал: «Как хорошо, когда у человека есть мечта, пусть даже самая обычная, но если она воплощается в действительность, то счастью нет границ». Вот таким тихим счастьем мы были награждены тогда за все наши переживания и волнения.

В тот памятный летний день чимкентцы были удивлены, когда увидели на улицах города странной формы машину. Это и была первая транспортная барокамера «Казахстан-МТ», которая спешила на помощь к своему первому больному — П.Д. Гончарову, рабочему завода пресс-автоматов.
Во время работы он неожиданно побледнел, почувствовал боль в сердце, стал тяжело дышать. Не помогали нитроглицерин и другие препараты. Диагноз врача «скорой» не вызывал сомнений: инфаркт миокарда. Врач «скорой» не рискнул взять больного и сообщил о нем по рации коллегам из бароцентра.
На вызов поспешила бригада медиков первой транспортной барокамеры «Казахстан-МТ». Больного осторожно занесли внутрь. Техник бригады В.А. Перехода привел в действие приборы, врач Булат Мырзалиев поднял до нужной отметки атмосферное давление, медсестра Рая Ирисметова отмечала параметры пульса, давления... Когда боль отпустила, было решено везти больного в стационарную барокамеру «Чимкент-МТ». По пути туда Гончаров продолжал оставаться в условиях повышенного атмосферного давления. Дальше его выхаживала другая бригада врачей...
Итак, одну жизнь, жизнь своего первого больного, транспортная барокамера «Казахстан» спасла. Вот когда мы поняли и ощутили значимость нашего творения, нашей «графини», нашей «заразы», нашей «барыни-кусочницы», как любовно мы ее называли, давая всевозможные клички. Потом таких больных были тысячи, но больше всех запомнился именно этот, первый, П.Д. Гончаров.

Немало людей собирали и строили своими руками наш бароцентр. В списке удостоенных звания «мастер — золотые руки» Василий Александрович Коробейников, рабочий пятого участка «Казхиммонтажа», был в числе первых. Плотный, коренастый, среднего роста, с острым взглядом внимательных глаз, он будто присматривался к тебе, взвешивая, что, мол, за птица явилась, от работы только отрывает. Я потом и сам убедился, как мало он говорил, а больше делал, дорожа каждой минутой. В работе, за что бы он ни брался, был всегда строг, придирчив, требовал красоты и мастерства во всем. То шов на металле ему не нравится: грубый, корявый, словно трактором борозду провели, то болт забракует: больно велик, да и покороче можно было сделать, металл бережливых любит. Вот и делал он свою работу на совесть, а другую, что была «по совместительству» выполнял не хуже. Он участвовал и в монтаже первой транспортной барокамеры «Казахстан-МТ», переделывал барокамеру «Чимкент-МТ», устанавливал барокамеру «Отрар укшуми» на первый самолет в стране — «АН-2М».
Многое может рассказать Василий Александрович о бароцентре. И не только рассказать, но и показать, что было сделано им, вспомнить, как часто в нерабочие часы он приходил в кабинет Орынбаева, где, как он выразился, они собирались «колхозом», спорили, доказывали, предлагали, как лучше и красивее сделать, чтобы потом не стыдно было в глаза людям смотреть. Для них же старались. И среди этого «колхоза» выделялся и он, Коробейников, простой рабочий, совет и умение которого были особенно дороги всем тамошним «колхозникам».
— Когда видишь, что руки твои сделали, гордость берет. От такой гордости вкус, как от меда — промолвил Василий Александрович, берясь за очередную сигарету.
— Ну, а про Турмахана Орынбаевича, что скажете? — спросил я.
— Мужик он, что надо, деловой, толковый. Редкий он человек, все о людях печется, никто ему не говорил, мол, делай, а он делал, вот и понимай, что он за человек. Замечательный он человек, не такой, как все. Так думаю и я, и мой напарник Александр Мельников. Мы с ним все вместе мозговали, и у него, как у хорошего хирурга, тоже руки золотые и светлая голова!
Александр Мельников, такой же, как и напарник, плотный, сильный, седые виски, пристальный взгляд, молча прислушивался к нашей беседе.
— Мы с Василием, — присоединился он к нашему разговору, — не один час провели в барокамере, не пять и не десять. Мы эту «барышню» собирали, резали на куски, сваривали и как бабу свою полюбили. Бывало, мы с ней до ночи засиживались, не одну сигарету выкурили и не раз чаевничали в ней.
— И «перцовочкой» баловались, — прервал Василий собиравшегося с мыслями Александра, добавляя такую важную «деталь».
— А это еще зачем? — вставил я, улыбаясь.
— Чтобы крепче была, — шутя, поддержал Александр напарника.

Целый год мы пожинали плоды своего труда, мечтали о новых свершениях, собирали первый научный урожай, но, видимо, не зря говорят, что долго хорошо не бывает. Беда пришла нежданно-негаданно.
На втором году работы барокамеры «Чимкент-МТ» случилась непредвиденная, ужасная трагедия — пожар в барокамере в считанные секунды унес жизнь трёх больных.
Туреке, бледный как стена, стоял, как ошпаренный, и ничего не понимал. Он мог предвидеть все, что угодно, но только не пожар. Пережитое трудно передать. Казалось, все в одночасье рухнуло в бездну. Людей охватил шок, все как онемели, а когда немного пришли в себя, то кто-то тихо утирал слезы, а кто-то тихо проклинал Туреке. Город охватило состояние растерянности и смутное предчувствие беды...
Мучительно перенес эту катастрофу Турмахан. Рядом с ним страдали и мы, его товарищи, единомышленники. Каждому предстояло ответить не только перед судом, но и перед своей совестью.

В больницу нагрянули пожарники, партийные и советские руководители города, представители органов и прокуратуры, специалисты из Москвы, комиссии из Алма-Аты. Всех интересовало: кто, где находился в момент пожара, кто что видел, кто что делал. Понятно, что члены комиссии, перелистывали горы таблиц, чертежей, что-то отыскивали, заносили в блокноты, спрашивали еще какие-то схемы. Чего-чего, а этого добра хватало, а вот бумаг с круглой печатью, увы, не было. Ведь барокамеру «Чимкент-МТ» собирали вручную, по косточкам, не имея никакой официальной документации. Вот и слышалось: «Нестандартно!», «Отсебятина!», «Полный бардак!» Начальственное раздражение проявлялось в ухмылочке, неодобрительном покачивании головой, цоканьем языком и различных возгласах. Все это можно было понять, ведь на весах — неоспоримый факт: пожар, безжалостно и мгновенно унесший три жизни...
И тут наконец подняли головы те, кто только и ждал падения Туреке. Теперь у них был солидный козырь, чтобы разделаться с ним. Как только они не ругали того, с которым еще вчера стояли за одним операционным столом, разбирали и готовили больных к операции, участвовали в общебольничных врачебных конференциях. Сегодня же, с какой поспешной злостью они подавали свои победные реплики, вроде: «допрыгался», «слава одурманила», «ученым заделался», «за москвичами погнался», «а мы предупреждали, что добром это не кончится», но «он же был умнее нас, вот и делал все, что ему вздумается». И это тоже скрупулезно заносилось в блокноты проверяющих.
Туреке был терпелив, думал, покричат и смолкнут, он продолжал работать, делая вид, что все эти слухи, сплетни относятся не к нему, а к его тени, отчего его недруги еще больше заводились. Более сдержанно вели себя москвичи-специалисты из комиссии, они понимали, что горю уже не помочь, а вот до причины пожара необходимо докопаться. Ведь они тоже имели дело с барокамерами...
Казалось, что силы покинут Турмахана, хотя внешне он был сдержан, спокоен, и никто не знал, как скверно было у него на душе, никто не замечал, как незаметно он прятал под язык валидол, может быть, еще сам не понимая, как исподволь, беззвучно разрушалось его сердце...
— Что плохого я сделал моим недругам? Если бы выговор хоть раз вкатил, нахамил бы, унизил, выгнал с работы, была бы причина злиться? — потерянно спрашивал нас Туреке.
И сам отвечал:
— Но не было этого, тут черная зависть выползла наружу, вот и раздирает она их, как ржавчина. А я-то думал, что в нашем деле «чужого горя не бывает»...
Натиск проверяющих и злобствующих сдерживал по мере сил главный врач больницы Оразалы Шаманбаев, сменивший ушедшего на пенсию Гуляма Касымовича Касымбекова.
Оразалы, высокий, плотный, широколицый мужчина лет сорока пяти, с приятным голосом, производил впечатление спокойного и серьезного человека. Он располагал к себе, был сдержан, строг, благожелательно относился к задумкам Туреке, гордился им, разделял с ним успехи и неудачи и помогал, как мог. Когда же его «кусали», что он слишком часто выпячивает Туреке, Оразалы спокойно отвечал: «хвали в глаза хорошего, чтобы еще лучше стал», давая тем самым понять, что разговор окончен.
Шаманбаев свободно и легко говорил на русском языке, как на своем родном, казахском. Речь его была, как и у Турмахана, украшена яркими пословицами и поговорками из народного фольклора, из них мне особенно запомнились: «доброта от сердца идет», «глаза извели бы друг друга, если бы не нос между ними», «пусть в желудке пусто, зато ушам спокойно».

Когда случился пожар в барокамере «Чимкент-МТ» Оразалы не возмущался, не паниковал, не ходил нервно по кабинету взад и вперед, не хватался за сигарету, отлично понимая трудность создавшегося положения и переживая, что у Туреке могут забрать отделение и даже лишить диплома. Он, как никто, чувствовал, как важна для Туреке поддержка, тихо и ненавязчиво отводил в сторону очередную волну злобы и нападок.
Недругам Турмахана не терпелось видеть сраженного Орынбаева на скамье подсудимых, а для достижения этого годилась и всякая чушь, которую они о нем несли. Одному из них Шаманбаев напомнил, что «только вчера Туреке доверил тебе сложную операцию, а сам занял место ассистента, а ты его за глаза поносишь без стыда и совести». Другому, что разбрасывал в адрес Туреке реплики, как поганые зерна, Оразалы заметил, что ему «зависть глаза застит». А третьему, одному из самых наглых, не выдержав, выдал непечатный текст, послав его подальше от больничного двора.
Шаманбаев знал, что Туреке не гнался за славой, а делал то, что считал нужным и первостепенно важным. Не все давалось ему просто, трудностей у него хватало, но он не сторонился их, учился преодолевать, а ответственность всегда брал на себя. Шаманбаев также понимал, что завистников больше всего раздражали известность и удачи Турмахана.
Мы же, его единомышленники, уважали Туреке и шли за ним плечом к плечу за его цельную натуру, доброту, простоту общения с людьми, умение слушать, желание кому-то помочь, и, конечно же, за его светлую голову — словом, за все, что он делал.
Туреке был требователен к себе и всегда успевал сделать больше нас. Нам же было интересно с ним, он посвящал нас в свои задумки, заражал наукой. И вдруг все лопнуло, ушло... Но самое удивительное, что Туреке не назвал по имени никого из своих противников, наивно надеясь, что они повзрослеют и поймут, как были не правы. Но насколько мы знали, только один из них, устыдившись, приходил к Туреке извиняться. Только один, да и то после того, как все утихло. Но Туреке все равно верил, что недруги исправятся и будут жить по совести.
Ободрил и поддержал Туреке и Гулям Касымович Касымбеков, бывший главный врач больницы и мудрый человек, а теперь — пенсионер.
— Держись! — сказал он. — Я буду рядом.
Это «держись» действовало и на нас, друзей Туреке, как бальзам на душу. Туреке молча пытался понять, что же послужило причиной пожара. Он даже не заметил, как у него побелели волосы, а нестерпимая боль все чаще сдавливала виски...
Дверь его кабинета не закрывалась. Все, кому было положено по долгу службы, хотели от него правды. Он отвечал спокойно и вполне убедительно называл возможную причину пожара. Кто соглашался, кто относился с недоверием к тому, что искра в телефонном аппарате вызвала пожар... и такую мгновенную смерть...
Турмахан сдержанно сносил насмешки, реплики, намеки недругов, упорно стоял на своем: «виновен, меня и судите». Он по-прежнему готовил больных к операции, во время обхода держался так, будто ничего не случилось, и почти подпольно восстанавливал и реконструировал сгоревшую барокамеру «Чимкент-МТ».

Пришел поддержать Туреке и его коллега из соседней железнодорожной больницы, Худайберген Нурымбетов. О таких, как он, в народе говорят: «Вот это — человек!» Он тоже заведовал хирургическим отделением в своей больнице, был также строг и требователен к себе, к своим подопечным, сохранял спокойствие и уверенность во всем, что бы ни делал. Этому его научила война: бывало, ему приходилось оперировать прямо под грохотом бомб, рвущихся снарядов, но больного в операционной он не бросал. Даже тогда, когда немцы неожиданно ворвались в медсанбат, он со свойственной ему уверенностью вместе со своими коллегами продолжал оперировать раненых. И так он попал в плен к врагу. Только через несколько дней их отбили, а на него завели дело и целых полгода мучили допросами. Он же был уверен, что среди особистов отыщется человек, который поверит ему, капитану медицинской службы Нурымбетову, и снова вернет к операционному столу. Худайбергену не надо было рассказывать Туреке, как он должен себя держать во время следствия. Он только напомнил ему о казахах-богатырях: Хаджи Мукане и Касымжане-Батыре. Когда они вступали в схватку со своими противниками, то были уверены в своей победе — и побеждали. А хирурги — те же богатыри, — убеждал коллегу Худайберген.
У врачей города Худайберген Нурымбетов пользовался заслуженным авторитетом. К мнению этого справедливого хирурга-фронтовика прислушивались все, его спокойной, достойной манере поведения старались подражать. Обращаясь к молодым хирургам, он, бывало, наставлял их: «Перед дверью операционной остановись и спроси себя еще раз, готов ли ты к операции, а за дверью спрашивать будет уже поздно!» Моральная поддержка такого человека была очень важна для Турмахана.

Уже в который раз Туреке повторял членам разных комиссий: «Я — виновен. С меня и спрос».
И чем больше он уверял, что виновен, тем чаще члены комиссий задумывались: «А виновен ли он? Если да, то в чем? Ведь речь идет о несчастном случае, который не всегда можно предупредить, хотя обязательно нужно предусмотреть».
Да! Но тут случай особый! Я видел разные докладные по делу Туреке. И в каждой четко обозначены слова Туреке: «Виновен только я, с меня и спрос».
Это, конечно, благородно, ибо обвинить себя, наверное, также непросто, как и добраться до сути пожара.
Можно по-разному было относиться к Туреке. Но, если по совести, он и в самом деле хотел, как лучше, но что-то упустил, не рассчитал, не доглядел. Что ж, бывает и такое, не зря же в ходу поговорка: «не ошибается тот, кто ничего не делает». А он делал, творил, но не предвидел, что в момент разговора по микрофону, который находился тогда внутри барокамеры, промелькнет искра... погибнут люди, и барокамеру закроют.

Когда причина пожара в барокамере «Чимкент-МТ» прояснилась, я пришел к Даке, Дарменбеку Садыбаеву, моему приятелю-адвокату. О Даке у меня сохранились добрая память и приятные воспоминания. В первую очередь, я бы отметил его желание помочь людям, оказавшимся в беде, и умение радоваться, когда их жизнь постепенно приходила в нормальное русло. Обычно он обращался ко мне, если у него болели дети, а потом — и внуки. А тут — я. Даке молча выслушал мой грустный рассказ и, покачав головой, задумчиво промолвил:
— Выходит и врачам тоже нужна помощь.
И пока этот грузный, широкоплечий человек, с круглым лицом и глубоко посаженными маленькими светлыми глазами раздумывал, собираясь с мыслями, я вспоминал, как мы познакомились. Рассказал мне о нем, а потом и познакомил с ним, мой друг и названный брат, тоже адвокат, Владимир Семенович Койфман, недавняя смерть которого до сих пор саднит мое сердце. Даке, как называл его Володя, был из Пахта Арала и с первых же дней войны ушел на фронт. Он был дважды ранен: один раз в бою под Сталинградом, второй раз — на Одере. После войны Даке, выучившись на юриста, приехал в Чимкент, где очень скоро возглавил адвокатуру области.
Я уже собрался уходить, а  Даке все молчал, хотя по выражению лица было видно, что он думал, понимая, что спешка тут ни к чему, да и я особо не торопил. Но в дверях я все же спросил:
— Так вы мне ничего не скажете, не посоветуете, Даке?
— Как не скажу? Скажу, что претензий к Туреке будет больше, чем воды в реке Арысь, потому что все, что он делал, было незаконно (хотя и делал он это для людей), а тут еще пожар и гибель больных. Это никуда не спрячешь, поэтому важно, чтобы Туреке не суетился, сдержанно отвечал на самые каверзные вопросы членов комиссии, не отрицая своей вины. Признание, сам знаешь, — уже половина наказания.
Туреке, конечно же, прислушался к советам Даке, ни с кем не вступал в спор, откровенно признавался, что проглядел, не предвидел, что хотел, как лучше, и не нисколечко не отрицал, как мы уже знаем, своей вины!

Все эти три года, пока велось следствие, мы жили в напряженном и тяжелом ожидании официального суда и его решения. И какие надо было иметь нервы, чтобы продолжать работать, проводить операции и, несмотря ни на что, заниматься восстановлением барокамеры «Чимкент-МТ». Мы чувствовали себя скверно, а пока вокруг. сколько было разных слухов, домыслов и шепотков за спиной. Кто считал, что Туреке лишат диплома, кто уверял, что его посадят, кто говорил, что его только уберут с работы.
Некто вспомнил и доложил очередной комиссии, что однажды видел Туреке спящим в кабинете, и ни слова о том, что за эту ночь он сделал шесть операций, и так случилось, что последняя была самой трудной. Он оперировал Сашку, пяти лет, который перед операционной все спрашивал: «Дядя Туреке, а это правда, что я проснусь?» Мальчик потом проснулся, а вот дядя Туреке — такой большой — заснул...
Кто-то заметил, как Туреке битый час продержал в приемной очень уважаемого доктора, и ни слова, что этот самый «уважаемый» был принят в порядке очереди.
Кто-то утверждал, что Туреке, чуть было не потерял семилетнего мальчика после операции аппендицита, даже не пожелав проконсультироваться с опытными врачами больницы. И опять ни слова о том, что уже после операции Туреке заподозрил у мальчика начинающуюся инвагинацию кишечника и как раз, посоветовавшись с прекрасным хирургом Егамбергеном Есбулгановым и блестящим анестезиологом больницы Алмаханом Сейдувалиевым, решил позвать на консультацию Юзефа Лившица, ведущего детского хирурга из областной больницы. И хотя картина инвагинации была нечеткой, вялой, Юзеф согласился с мнением коллег, и они все четверо заняли место за операционным столом.
Не забылось, что Туреке кому-то нагрубил, а на другой день не подал ему руки, и опять-таки ни слова, а почему? Этот случай был при мне. Турмахан действительно отчитывал молодого хирурга, который, не дождавшись смены, оставил свой пост в больнице. Туреке настолько разволновался, даже ударил кулаком по столу так, что у меня мурашки широким строем прошлись по спине...
Кто-то поспешил напомнить, как Туреке выгнал из операционной молодого хирурга Эдуарда Смолкина, между прочим, моего хорошего друга, хотя все знали, что доктор был в корне не прав.
Во время воскресного дежурства молодой доктор Смолкин взял подростка с острым аппендицитом на операционный стол и вместо того, чтобы оперировать больного под наркозом, стал его гипнотизировать. Операционная медсестра настойчиво отговаривала Эдуарда отказаться от своей авантюрной затеи, но победило мальчишеское желание блеснуть перед коллегами, да и перед ней показать, что — и такое возможно! Эдик не скрывал своей радости, когда под действием магических слов подросток уснул. Тогда он сделал надлежащий разрез кожи, расширил операционное поле — и элементарно растерялся, не зная, что будет, если мальчик вдруг проснется! Хорошо, что в операционную случайно заглянул Туреке. Увидев в глазах Эдика растерянность и побледневшую медсестру, он понял, что тут что-то не так. Разобравшись в чем дело, он и выпроводил, хоть и не очень вежливо, Смолкина из операционной, бросив вдогонку ему пословицу: «никогда не прыгай в воду, если не знаешь, что делать дальше», а сам благополучно завершил операцию, дав мальчику наркоз...
Для Эдика это был удар ниже пояса, удар по самолюбию, да еще в присутствии операционной сестры, которая была к нему далеко не равнодушна! На другое утро на общей врачебной пятиминутке Эдику объявили выговор и отстранили от операций на целых три месяца. Наказание это Эдик принял, как положено, обещая, что подобное с ним больше не повторится, и даже счел нужным признать, что с ним обошлись довольно-таки мягко.
Туреке знал, что Эдик — врач толковый, думающий, но при всей симпатии к нему не мог скрыть раздражения, когда тот поступил как мальчишка. «Спроси свою умницу-жену Шуру, которой я очень симпатизирую, как на самом деле следовало тебя наказать? Она же — педагог. Может, она тоже гипнотизирует своих учеников, вместо того, чтобы их учить?»
Но уже недели через три они снова стояли за одним операционным столом...

Члены каждой комиссии, которые в изобилии были направлены в бароцентр, ходили, как я уже сказал, с записными книжками, записывая все, что слышали, а потом устраивали нечто, напоминающее «суд чести», собрав в конференц-зале сотрудников больницы и желающих участвовать в прениях. Один из проверяющих, заглянув в свой блокнот, удовлетворенно улыбаясь, начал свою речь:
— Эта запись стоит того, чтобы товарища Орынбаева убрать из больницы и без пожара, и тех трех сгоревших больных. Оказывается, не так давно, в рабочее время, этот врач, оставив все свои дела, отправился в соседнее инфекционное отделение на день рождения к девочке... А теперь я спрашиваю зал: «Так было такое или нет?»
— Было! Было! — раздались жидкие голоса из зала.
— Надеюсь, все слышали, что сказал народ? — победно спросил довольный обвинитель.
— Да! — раздался все тот же нестройный ответ.
И тогда возмутился сидевший в зале, уважаемый всеми бывший главный врач этой больницы — Гулям Касымович Касымбеков. Услышав, как этот «воинственный петух» выдает два-три голоса за мнение «народа», он вышел из зала, не забыв при этом бросить на ходу в лицо чиновнику слова Абая:
— Я думал ты — человек, а ты — просто человечек.
Обстановку зала неожиданно разрядила реплика врача-инфекциониста, Гарольда Владимировича Фиша. Удивленно глядя сквозь толстые стекла круглых очков в роговой оправе и искренне улыбаясь, добрый Фиш наивно решил добраться до самых корней «падения» своего уважаемого коллеги. На полном серьезе прозвучал его иронический вопрос, не сразу понятый оратором:
— Может, еще в детском саду у него были какие-нибудь прегрешения, если он вообще ходил в детский сад?
Зал в недоумении и замешательстве на какое-то мгновение притих, а потом грохнул со смеху, и только тогда обвинитель вскипел от злости, понимая, что смеются над ним. И в этом случае тоже не было сказано ни слова о том, почему Туреке заглянул «на минутку» в соседнее отделение к девочке Свете Судаковой...

На этом самом «суде чести» были люди, которые просто знали Туреке, уважали его и хотели выразить свою гражданскую позицию. Одним из них был мой приятель — талантливый скульптор Рыспек Ахметов, другим — мой друг, журналист Эрик Сыздыков, образованный, обладающий острым пером и прекрасным русским языком. На своем личном опыте Эрик знал, что такое несправедливость, и поэтому очень горячо среагировал на мой рассказ о Свете Судаковой и, кстати, понял, почему Касымбеков в знак протеста вышел из зала. Ведь когда случилась история с крохотулей Светой, главврачом был именно он, Касымбеков.
Эрик тогда так загорелся, что уже через два дня на четвертой полосе нашей «Южанки» напечатали его рассказ «Именины в больнице». Привожу его частично.
«Гости будто сговорились. Все пришли в одинаковых нарядах. В халатах и пижамах. Это смешит именинницу. На ней аккуратно выглаженный больничный костюмчик. Рядом бабушка. Она озабочена. Ей хочется расшевелить, разговорить свою молчаливую внучку: «Светочка! Скажи же что-нибудь. Скажи — сколько тебе годиков?» Девочка вдруг порозовела и гордо вскинула три пальчика: «Вот столько! Тли годика!»
Гости заулыбались. Они все время только улыбались и ерзали на своих детских стульчиках. Наверное, им было неловко — ведь пришли без подарков. Зато Туреке принес цветы. Пышный, радужный букет: розы, тюльпаны... Они кланяются Свете, и ее ручки тянутся к ним. Она счастлива.
Именины в больнице. В палате праздник. Ласково треплют за уши девчушку, которой всего «тли» годика...
Ее привезли тогда на «скорой». В проходной подхватили добрые, теплые руки. Понесли, осторожно ступая. Асфальт, лестничные пролеты, палата, кровать, подушка, простыни... От нее не отходили. Подняли на ноги всех...
Спит солнце, бодрствует луна. Она вошла в палату, опустилась на стул, положила на Светино плечо свой мягкий луч, но не выдержала жаркого дыхания девочки и ушла за облака... В записи лечащего врача Макса Койфмана ложатся строки: «Состояние девочки крайне тяжелое. Вялая, бледная, потрескавшиеся губы, жар. Пульс учащенный, тоны сердца приглушены. Систолический шум...» Похоже, что у Светы... Нет, нет... Что угодно только бы не это... Нет, нет, нельзя спешить с выводами... Но и не спешить нельзя... Опять в глаза бросаются строки. Септический эндомиокардит... Сердце, сердце... Общее заражение... Ах, этот ядовитый сепсис!..
Летели дни. Каждое утро врачебная пятиминутка начиналась с вопроса: «Как?» И тяжелое молчание повисало в ординаторской.
Палата. Обход... Как и вчера — бледна. Черты лица заострены. Запавшие глаза. Они никого не замечают. Руки бессильные, горячие.
— Скажите, что нужно? Чего недостает? — спрашивал Гулям Касымович.
Не раз навещал девочку и Туреке, предлагая для нее нужную группу крови, и тоже, как Гулям Касымович, повторял все тот же вопрос:
— Может, еще что нужно?
Нужно было одно — спасение девочки. Но у некоторых в глазах уже таилось сомнение. Все на ногах. Никто не сидит, сложа руки... врачи, сестры, няни, лаборатория, станция переливания крови. Звонки и звонки по телефону: «Как? Как Света?» Каждому хочется помочь, хочется сделать что-то для нее. Из головы лечащего врача Макса Койфмана все не выходит один из рассказов Паустовского о том, как в одном из приморских городов спасали больного мальчика. У него сотрясение мозга. Необходимо была абсолютная тишина. Только тишина могла спасти его. Город узнал об этом, и на улицах прекратилось движение, остановились работы в порту, замолчали репродукторы. Но надвигался шторм. Стихию не уймешь. Ее шум мог погубить мальчика.
Но шторм «не состоялся» Вернее, его гул не смог ворваться в палату, где лежал мальчик. Не смог, потому что какой-то инженер специально для больного изобрел аппарат, поглощающий все звуки. Мальчик был спасен. И вот в конце рассказа какой-то несмышленыш спрашивает автора:
— А что, разве мальчик был общий?
— Да, он был общий...
Кажется, испытаны все средства. Были пущены в ход антибиотики. Постепенно возрастали дозы. Но сепсис оказался злым, сильным. Света не поднимает головы. Вот консилиум врачей размышляет, что еще можно предпринять. И тут Ирина Скоринцева, врач из областной больницы, дала совет лечащему врачу Максу Койфману и заведующей отделением Галине Яковлевне Головиновой, почти не выходившей из палаты девочки:
— Я уверена, Галина Яковлевна, — сказала Скоринцева, — вы на правильном пути, но вот в Ташкенте живет молодой ученый. Умный педиатр, Евгений Владимирович Пашковский. Работает в мединституте. Может, обратиться к нему за консультацией? А пока надо поискать новый антибиотик как свежую силу, которая бы ошеломила разъяренных микробов. Есть такой, олеандомицин называется, но его еще нет в Чимкенте...
Галина Яковлевна — редкий врач, знающий, умный, думающий, отдающий все свое время больным, проверила все аптеки и больницы города, но этого антибиотика не нашла. А Макс тем временем с трудом дозвонился до Пашковского. Он был болен, но сказал, услышав рассказ о девочке:
— Присылайте машину.
Главный врач Касымбеков дает свою машину. И вот она уже несется за 130 километров в Ташкент, чтобы привезти доктора Пашковского...
Пашковский согласился с диагнозом, одобрил лечение, дал несколько полезных советов... и потом не было дня, чтобы он не звонил и не интересовался девочкой.
И вот сепсис наконец «поднял руки», начал сдавать свои позиции. Восемьдесят три дня длилась эта баталия. Света улыбнулась. Она встала с постели. Она гуляла с мамой по широкому, залитому веселым солнцем больничному двору. А из окон смотрели больные. Они не раз ходили на цыпочках мимо ее палаты...
В больнице именины. В палате праздник. Ласково треплют за уши девчушку, которой всего «тли» годика. Света счастлива. Счастливы врачи, украдкой вытирают радостные слезы медсестры, няни... Кто-то из детей затянул тонюсеньким голосом знакомую песенку, и ему вторили хором: «Пусть всегда буду я»…

Я, конечно же, не случайно привел отдельные отрывки из рассказа Эрика Сыздыкова «Именины в больнице». Я лишь хотел подчеркнуть, что если «беда на всех одна», ее легче одолеть. А еще показать из-за чего мой друг Туреке отлучился в детское отделение, как подчеркнул член комиссии, «оставив все свои дела».
Забегая вперед, хочу сказать, что спустя много лет ко мне в кабинет постучалась красивая, спортивного типа девушка с пышным букетом тюльпанов. Признаюсь, я не сразу узнал ее.
— Доктор, я Света, Света Судакова, помните?
Это были поистине счастливые минуты, выпадающие на долю врача, спасшего жизнь человека. Турмахан тоже знал немало таких минут. Я думаю, что это чувство, несмотря на случившуюся трагедию, помогало ему тогда выстоять перед «судом чести».
Помнится, как на таком суде один из проверяющих произнес фразу, которая тут же стала крылатой: «крамола — это та же болезнь, что и холера». Пролистав несколько страниц в своей записной книжке, он, отыскав нужное место, заявил:
— Есть тут и любопытная история с баптистами, у которых коммунист Орынбаев (подумать только!) гостил дома... Но тут я не выдержал и, перебив «высокого» партийного товарища, подал язвительную реплику:
— И уплетал яичницу!
— Что за шутки, доктор? — раздраженно обратился ко мне один из членов комиссии, сидевший за столом.
— Могу пояснить, поскольку и я той яичницей тоже полакомился.
И мне дали слово...
— Как-то под вечер, когда я уже собирался уходить домой, к нашему приемному покою подкатили две «скорые» с десятью детьми больными дифтерией! — начал я свой свидетельский рассказ. — Девять из них — четыре мальчика и пять девочек — были из одной многодетной баптистской семьи, а десятый — шустрый и бойкий мальчишка десяти лет, по кличке «коммунист», жил по соседству с ними, и все доказывал, что никакого Бога нет, что все это — выдумки наших врагов... Это он вбивал им в голову до болезни и продолжал внушать и теперь — на больничной койке. И тут я как-то спросил этого белобрысого «коммуниста-пропагандиста» с веснушками на курносом носу, откуда у него такие сведения о Боге, и он, не задумываясь, брякнул:
— От деда-фронтовика...
Потом, когда эта бравая «десятка» покинула больницу, я получил письмо из поселка Белые Воды, что неподалеку от нашего города. «Доктор дядя Макс! — было написано в том письме. — Пожалуйста, помогите. Сосед нас обижает, говорит самые нехорошие слова, называет врунами, ворами... А наша бедная мама, куда только не обращалась, — все без толку. Был бы сейчас с нами наш старший брат, он бы нас защитил, но он в армии. Приезжайте! Ваши бывшие больные: Володя, Петя, Нина, Надя...» И еще просили меня дети, чтобы я помог им с шифером: «Вот-вот придет осень, а наш дом без крыши...» Я показал это непривычное врачебному глазу письмо Туреке, и он сказал: «Надо ехать и помочь, нельзя обмануть доверие детей, да еще десяти сразу...»

Казалось бы, его ли это дело? Что у него других забот нет? Но достаточно вдуматься в детство самого Туреке, и все становится ясно: он не мог быть равнодушным к детскому горю.
Турмахан был членом партии, а дети — баптистами. Но как настоящий коммунист он как раз и должен был им помочь. Мне сразу вспомнилось, что Туреке, будучи секретарем партийной организации больницы, все пытался сделать и меня коммунистом. А я, не зная как этого избежать, убеждал его, что пока «не достоин» быть в партии. Туреке как-то презрительно посмотрел на меня и сказал: «Если бы все недостойные были такими, как ты, у нас была бы замечательная партия!» Позже, я в партию все-таки вступил...
И мы отправились в Белые Воды. В машине, которую вел наш приятель-строитель Гена Шляховский, был я, Туреке и журналист Эрик Сыздыков: мы понимали, что для прессы это как раз поле деятельности. На месте мы узнали, что один сосед, называл эту семью «паршивыми баптистами», перекрывал им арык для полива огорода. По-мужски пришлось поговорить и с соседкой, хозяйкой злополучной яблони, ветки которой с одной стороны свисали в огород семьи баптистов. Соседка эта вопила на всю улицу, что баптисты крадут ее яблоки. Женщина была бухгалтером и коммунисткой. Она-то и испытала на себе праведный гнев Турмахана, который говорил с ней, «как коммунист с коммунистом».
— Скажите мне честно, чтобы вы сделали, что бы вы чувствовали, если бы все было наоборот? Яблоня была бы у баптистов, а ваши дети, как все дети, срывали бы яблоки, свисающие с веток на вашей стороне? Ваших бы детей оскорбляли, называли ворами, хулиганами, врунами! А ведь как коммунист вы должны быть примером для них, баптистов, и примером высоким, верно? Но вместо этого вы позорите это имя и всех нас.
Женщина покраснела, потупилась, а потом, к нашему удивлению, извинилась перед Турмаханом, сказав, что он открыл ей глаза и помог увидеть все происходящее в другом свете. И это вопрос был закрыт.
Но еще больше меня удивил Туреке, когда мы встретились с инвалидом-фронтовиком и тоже коммунистом, соседом, который перекрывал многодетной семье воду для полива и обзывал их «паршивыми баптистами».
— Я очень уважаю фронтовиков, — начал Турмахан, — мой отец тоже был бы на фронте, если бы его не расстреляли вот такие же большевики, как вы. У этих детей старший брат в армии, он солдат, о чем вы, кажется, забыли. Их некому защитить, они слабы под натиском хамства, которое прикрывается партийным билетом и не стесняется называть порядочных людей «проклятыми баптистами» только за то, что они, верят в Бога. Вы хотите, чтобы они в душе называли нас «проклятыми коммунистами»? Вы позорите нашу партию и вредите ей. Это я заявляю вам как парторг. А просто, как частное лицо, если бы вы были помоложе, я с удовольствием бы набил вам морду. Не лицо, слышите, а вашу наглую морду!
Глаза Турмахана горели яростью и праведным гневом.
— Разделите устье арыка на два рукава, чтобы вода шла и к соседям, и не дай вам Бог ослушаться меня! Вы поняли?
Сосед явно понял и стал извиняться, даже по-казахски, пытаясь как-то задобрить Туреке.
В это время в местном исполкоме многодетной семье баптистов выписывали шифер для крыши дома. Здесь первую скрипку вел, не зря приехавший с нами, чиновник областного масштаба Гена Шляховский. И что вы думаете? Подействовало, шифер был без проволочек доставлен «аж на самую крышу».
Когда мы уезжали, а Туреке немного остыл, Эрик Сыздыков спросил его:
— Правда ли, что вы с удовольствием набили бы «морду» этому нахалу?
— Конечно, — спокойно ответил Туреке. — Можешь представить, что испытала моя мать, пока вырастила меня, будучи в глазах «властей» женой «шайтана Орынбая».
Эрик согласно покачал головой и замолчал.
— Туреке, я даже не ожидал, что вы можете быть таким, — не удержался и я.
— Так этих сволочей только силой надо давить, — заключил Гена Шляховский.
Сегодня, когда я пытаюсь найти у Туреке какие-нибудь недостатки, только этот случай приходит мне на память. Но еще большой вопрос, можно ли считать это недостатком?!

— Ну, а причем тут яичница? Нельзя ли попонятнее? — снова съязвил все тот же  доктор Фиш (жаль, что он сегодня, увы, уже не сможет прочить эти строчки).
— А при том, — продолжал я, — что года через два мы с Туреке были в Белых Водах, где консультировали мальчугана, у которого заподозрили острый живот. После того, как мальчика прооперировали, мы по дороге домой заехали проведать наших знакомых баптистов.
Маленькая, худенькая женщина, мать семейства, увидев нас на пороге, всплеснула руками и от радости не знала, что с нами делать.
Она суетилась, усадила нас за стол и подала в широкой сковородке пышную глазунью (яиц на двадцать), без конца повторяя:
— Счастье-то, какое! Вот спасибо, что навестили, добрые люди, спасители вы наши. Дай вам Бог здоровья, молиться за вас буду, вот только попотчевать вас больше нечем, уж не обессудьте.
И после этого тот, кто узрел в этом «крамолу», может утверждать, что в нашей стране «человек — человеку друг, товарищ и брат»? Сейчас я понимаю, что тогда Турмахан (в душе) сравнивал с этой женщиной и судьбу своей матери, которой когда-то никто не помог: ведь муж ее верил в Бога, а это было ужасным грехом, «крамолой»!
Я не стал объяснять членам комиссии, что и среди баптистов есть немало замечательных и ярких людей, например, мой друг, отличный инженер и по совместительству любитель-фотограф, прекрасный человек Миша Григорян. Я, разумеется, рассказал ему эту историю, и он очень огорчался узколобости людей и отсутствием элементарной человечности.
После пятнадцатилетней разлуки я на днях снова услышал красивый Мишин баритон из далекой Америки. Нам с ним совершенно не мешают географические и религиозные преграды чувствовать себя друзьями и любить свое прошлое.
Миша — давно уже дедушка, истовый баптист (как и вся его семья), широкой души человек. Он много лет знал Туреке, его друзей, недругов и был очень расстроен, узнав от меня, что его, увы, уже нет. «Загнали хорошего человека «дети зависти», но Господь все видит и каждому воздаст по заслугам», — уверенно заключил Миша. А я, сомневаясь, вспомнил слова поэта «блажен, кто верует, тепло ему на свете».
Но это отступление, а тогда члены комиссии молча выслушали мой рассказ, не решаясь дальше раздувать «из мухи слона» и предложили дать слово желающим выступить...
Туреке было не узнать: он осунулся, похудел, к вискам прибавилась проседь, казалось, что он не выдержит, слишком суровы были обвинения, а он всю вину брал на себя и был готов заплатить за это по полной программе. Мало сказать, что он чувствовал себя паршиво, так тут еще наш приятель-скульптор Рыспек Ахметов, шепнул ему, что этой ночью какие-то подонки забрались к нему в мастерскую и «похозяйничали» так, что от его скульптур «Голова Аблая» и «Голова Туреке» остались жалкие «рожки да ножки». Мы боялись, что это еще больше огорчит Туреке, а он даже позволил себе пошутить: «Надо же, такой подарок сделали нашим «друзьям»!

Рыспек Ахметов помнил себя лет с пяти: небольшой аул, рядом — холмы, за ними — степь, а дальше извилистая и тихая речушка Келес, возле которой он и лепил из глины свои причудливые фигурки. Слепит, бывало, целый аул из фигурок, а ребята пронесутся мимо, и все — как ветром сдуло. Рыспек поплачет, поплачет и снова начинает лепить. В школе сверстники на уроках рисовали «войну», а он — лепил из глины древних человечков, верблюдов, ослов... На стенах коридора школы пестрели рисунки детей с самолетами, танками, пушками, только не было места глиняным фигуркам Рыспека.
Потом придет день, он аккуратно уложит свои фигурки в корзину и с табелем семилетки доберется до Ташкента, молча выставит свой багаж перед членами приемной комиссии художественного училища, мол, смотрите, какие мы смешные, озорные и серьезные...
— Это вместо экзамена? — спросил застенчивого, длинноволосого «аульного самородка» кто-то из членов комиссии.
— Да, — кивнул головой Рыспек, не подозревая, что он уже принят в это училище.
Из училища Рыспек очень быстро перебрался в театрально-художественный институт, где его, еще студента не то второго, не то третьего курса, приняли в члены Союза художников страны...
Рыспек был парнем среднего роста, носил густые черные волосы ниже плеч, темные очки, поражал нас своим юмором, хорошо знал литературу, приятно пел, вот только в личной жизни счастливым не был.
С Рыспеком меня свел все тот же Эрик Сыздыков, с которым мы были знакомы еще по Алма-Ате: он учился в университете на факультете журналистики, а я по соседству — в медицинском институте. Да и потом мы жили в одном городе, в Кзыл-Орде, где он работал в газете «Ленинский путь», а я приносил ему свои заметки. Но по-настоящему мы начали дружить в Чимкенте. Эрик часто бывал в мастерской Рыспека, где ему, как он уверял, легче думалось, писалось. Тогда-то, прослышав, что у Рыспека заболел сын, он и притащил меня к нему... Так я стал личным врачом рыспековских малышей, а их мать, проворная, черноглазая Мария всякий раз угощала меня то мясом по-казахски, то сочными мантами, то пловом, то великолепным свежим кумысом.
Рыспек бывал у нас дома, а я — у них, благо мы жили недалеко друг от друга. Навещал я и мастерскую Рыспека, он ее сам себе построил во дворе школы имени Спатаева, куда к нему постоянно на переменах приходили школьники. Разглядывая скульптурных «пришельцев из глубины столетий», среди которых особенно выделялись «Три жуза», «Борцы», «Пять братьев», «Циркач», ученики буквально застывали на месте. Но дольше всего они задерживались возле будущего монумента с юным всадником. Счастливый, босоногий джигит несется на быстроногом скакуне по казахской степи, с кургана на курган, из аула в аул, выкрикивая на ходу: «Женис! Женис!», «Победа! Победа!» И только скульптура «Голова Аблая» всегда была прикрыта широкой влажной мешковиной. Сегодня об этой исторической личности казахского народа можно свободно говорить, писать, воздвигать памятники, но тогда это имя держали в глубоком забвении, а в школьном курсе казахской литературы он упоминался лишь одной цитатой из Абая «Законы Аллаха, Законы Аблая, законы кровавого Николая».
Рыспек обычно провожал меня домой после моих вечерних походов в его мастерскую. Не спеша, мы шли по нашей широкой площади Ленина и не могли наговориться. Он успевал полюбоваться прогулкой луны по звездному небу, навестить цветники в театральном сквере, помечтать возле плакучей ивы. Было в нем какое-то щемящее чувство любви к своей земле, своему народу и истории. Сейчас, когда земной шар вдруг стал таким маленьким, люди уезжают, живут и работают, где хотят, все ищут лучших мест, я сердцем чувствую, что Туреке и Рыспек никогда бы не согласились покинуть свой родной Казахстан. Оба они были бы как птицы без крыльев, не могли бы творить, если бы их вырвали из родной почвы. Их корни были здесь — и навсегда! Таких, как они называют солью земли, ее украшением, ими гордятся, их ставят в пример. Но это бывает там, где есть умное руководство и нормальная идеология. Я скромно надеюсь, что если эта книга станет доступной молодежи, она найдет здесь массу примеров для подражания и проникнется теми же чувствами, что и я...

Турмахан и Рыспек испытывали друг к другу взаимное уважение и даже восхищение. Когда барокамера «Чимкент-МТ» была запущена, Турмахан разрешил себе немного расслабиться, и мы отправились в мастерскую Рыспека. Туреке любовался скульптурами, особенно его впечатляла голова хана Аблая. Рыспек поведал нам, что фото Аблая он получил, скорее всего, подпольно, чуть ли не из Англии: «там есть, а здесь — нету». Мы улыбались, потихоньку запивая свое хорошее настроение свежим кумысом, что прислали скульптору из родного аула, а сам Рыспек вдруг начал незаметно мять приличный кусок глины, пристально вглядываясь в лицо Турмахана.
— Макс, — шепнул он мне, — давай сделаем Турмахану подарок: такой успех все-таки, люди везде говорят о новой барокамере. Ты добудь мне фотографию, а я по ней вылеплю его бюст.
Так мы и сделали. Нам с Эриком удалось уговорить Туреке даже попозировать пару раз. И вот теперь эту скульптуру разбили местные вандалы, по заказу, конечно... Это потом Рыспека признают на самом высоком уровне, он получит все, о чем может мечтать художник, воссоздающий древний быт и жизнь своего народа. Эрик тоже станет руководителем: он возглавит издательство «КАЗАХСТАН» в Алма-Ате. Но сегодня уже нет ни Туреке, ни Рыспека, ни Эрика. Как ни горько, но приходится признать, что остался только я один из нашего духовного и душевного квартета…

В притихшем зале собрались объявить окончательное решение по делу Турмахана Орынбаева. Но тут к столу, за которым сидели члены комиссии, подошла старенькая женщина, скромно сидевшая до этого возле двери.
Едва сдерживая слезы, она попросила слова. Отказать ей не смели, таков обычай, когда старшие хотят говорить, все молча слушают. Мало кто знал, что это мать Туреке — Орынкуль. Мешая русские и казахские слова, она выплеснула в зал свою боль:
— У нас, казахов, как бывало: если случалась беда, она была общей для всего аула. Ко мне тоже она не раз приходила: десять детей я похоронила, какая мать выдержит это?! А в тридцать седьмом большевики расстреляли моего Орынбая за то, что верил в Бога и просил Его сохранить в живых хотя бы одного из наших детей. А теперь вы хотите забрать этого единственного, моего Туреке, которого Аллах, сжалившись над моими слезами, все-таки оставил мне! Только кто закроет мои глаза, когда я умру? — как бы спрашивала она у председателя комиссии.
; Пожар унес с собой трех больных. Да! Это беда, это большое горе, и мое сердце плачет об этих людях. Но разве Туреке этого хотел? Ведь все понимают, что он старался сделать как лучше. И все это знают, но почему-то молчат. А гневом беду не накажешь, только «разум — посох надежный», говорит народная мудрость. Я прошу вас, судьи, возьмите этот посох в руки и укрепите им ваши справедливые сердца...
Слезы не дали ей закончить... Зал затих в смущении и сочувствии этой матери, которая сумела вырастить своего единственного сына таким хорошим человеком. Атмосфера неприязни и категоричности была сломлена, даже члены комиссии явно растерялись.
Следом за Орынкуль неожиданно поднялся аксакал, очень похожий на казахского акына Джамбула Джабаева: такое же добродушное лицо, такая же мягкая улыбка и такая же белая борода.
— Мне не доводилось знать Туреке, а вот сосед у меня есть, тоже аксакал, Иманбаев фамилия, так он, когда вернулся из больницы, рассказывал мне: «Вот видишь я — старик, а он, Турмахан, как отца меня лечил, как своего родного отца, понимаешь?» И я понял, что Турмахан этот — человек правильный, хороший, но беду, видать, проглядел. Это бывает, когда на большое дело идешь. Только человек, переживший боль, поймет чужие муки. Турмахан это понял, больше, чем кто-либо, а я пришел поддержать его и разделить с ним горе. Если бы его судили аксакалы, они бы хо-ро-шень-ко подумали, прежде чем человека погубить. Не забывайте, что «слово камни разбивает, а то и головы».
Но тут наступившее вдруг тягостное молчание нарушила Сара Файзрахмановна Сартбаева, бывшая фельдшер-фронтовичка, а ныне заведующая медицинской библиотекой при областной больнице. Рослая, немного грузная, она поднялась с места и сдержанным, спокойным голосом заявила:
— Пожар в барокамере ни с чем не сравнимая боль. Мы можем посочувствовать всем, кто потерял близких и дорогих им людей, разделить с ними их горе. Но я не хотела бы видеть доктора Орынбаева на скамье подсудимых. Он не совершал преступления. Это был несчастный случай…
Сара Файзрахмановна уже хотела сесть, как из зала прорвалась реплика:
— Может, благодарность ему объявить?
Одарив автора реплики спокойным, насмешливым взглядом, она, не изменяя тембра голоса, сказала:
— Придет время и благодарность ему воздадут хорошие люди, его именем назовут больницу, а может, и улицу, школу…
Несколько сконфуженный председатель комиссии уже было собрался закругляться, как с последнего ряда послышалось:
— Прошу и мне дать слово.
— Кто вы? — поинтересовался главный в комиссии. — Врач? Родственник погибших?
— Нет, я один из больных, а в прошлом — генерал...
— Как ваше имя?
— Фазыл Уркумбаевич Уркумбаев.
— Ну что ж, Фазыл Уркумбаевич, пожалуйста, к трибуне.
Все, кто сидел в зале, стали переглядываться, даже мне вопросительно кивали, не знаю ли я, кто это? Я пожимал плечами, мол, впервые вижу, хотя давно знал этого пожилого человека с белозубой улыбкой, блеском в карих глазах, волевым подбородком и генеральской выправкой. Каждая встреча с ним и с его не менее отважной женой Дилей оставляла приятное впечатление, поднимала настроение, а его остроумные шутки, пословицы, сказанные всегда к месту, украшали наши оживленные беседы. Из его ярких казахских пословиц мне особо запомнились: «Любитель чая кумыс не попросит», «Не стой долго там, где лгут», «Добрый конь и в старости шаг не путает», «умный человек и в старости мудрости не теряет».
Я даже как-то собирался написать о нем документальную повесть и название уже придумал: «Укус черной вдовы». Но повседневная текучка забрала все свободное время. Но была и другая причина: однажды дядя Фазыл (так мне было удобно его называть) прочитал по памяти страницу из своих воспоминаний, и я понял, что лучше, чем он сам, мне не написать. Запомнились только кусочки из тех воспоминаний: синь только что проснувшегося неба, легкий шепот влажной травы, шум какой-то извилистой речушки, настороженная, обманчиво молчаливая граница, через нее его в далеком тридцать девятом, с согласия Сталина, «забросили» вместе с женой Дильнарой в Китай. Врезалась в память и его мимолетная встреча с вождем пролетариата, которого он толком не успел разглядеть: двое крепких особистов придержали его возле открытой двери длинного кабинета, откуда неожиданно прозвучало:
— Вы готовы к выполнению задания?
— Да, товарищ Сталин! — автоматически отрапортовал Фазыл.
Это было время, когда в Китай вторглись японцы, захватили Шанхай, Пекин, Гуанчжоу, Ханькоу... Да и между самими китайскими армиями тоже шла борьба. Одна из этих армий, выступавшая против Мао Цзэдуна, была полностью разгромлена, в основном, силами вооруженных мусульманских формирований, одной из дивизий которых командовал молодой генерал Пазыл Уркимбай, в действительности Фазыл Уркумбаев, советский офицер. Об этом можно сейчас прочитать в книге Сунь Шуюнь «Долгий марш» за 2006 год. Но тогда Фазыл Уркумбаев, рискуя жизнью, выявлял бежавших в свое время в Китай белогвардейцев, казахов, узбеков, уйгур, киргизов, не принявших молодую советскую власть, а теперь готовых нанести удар в спину советской стране. Фазыл усмирял их пыл, стравливал друг с другом, перекрывал подступы к нашей границе. Это было время, когда страх преследовал Фазыла: даже в туалет, что находился во дворе, он выходил с женой «спина к спине» и с револьвером в каждой руке. Так продолжалось вплоть до осени сорок третьего года, пока Чан Кайши не переметнулся на сторону англичан, которые потребовали от него, чтобы в 24 часа убрались из Китая все советские красные офицеры со своими семьями. И всех наших в срочном порядке вывезли самолетом из Урумчи в Алма-Ату.
Фазыл отвез свою беременную жену Дильнару с двумя сыновьями в Чимкент, где жили его родители и дядя Куршибай.
В память о том времени в доме Фазыла раньше висел великолепный ковер ручной работы. Этот ковер сделан в Китае. На нем вытканы фигуры Фазыла в военной форме и Дильнары, а между ними маленький Марс, их старший сын.
Фазыл отправился на фронт, был начальником штаба танковой дивизии, дислоцированной на южных рубежах нашей бывшей страны. К тому времени на груди китайского генерала сиял орден Боевого Красного Знамени. Но и полгода не прошло, как Фазыла Уркумбаева отозвали с фронта в генеральный штаб, где ему предложили поступить в высшую академию имени Фрунзе, которую он блестяще закончил и даже защитил диплом на французском языке. Но все хорошее, к сожалению, бывает недолго, и это Фазылу тоже пришлось познать.

У Фазыла был брат Нурумжан. В годы войны он заболел туберкулезом и через пару месяцев умер. Во время поминок Уркумбай, отец Фазыла и покойного Нурумжана, извинялся перед всеми, кто пришел на похороны, за то, что он не мог достойно проводить сына в последний путь. Случись это раньше, он обязательно зарезал бы барана, лошадь, верблюда. До революции Уркумбай был волостным старостой, справедливым и уважаемым в народе человеком. Куришбай, дядя Фазыла, в знак согласия с братом, кивал ему головой, мол, все правильно. И уже на другой день, утром, по доносу, за ними пришли, арестовали, признали «врагами народа» и на долгих десять лет отправили в Сибирь. Уркумбаю в то время было 67 лет, Куришбаю — 65. Тогда-то Фазыл Уркумбаев обратился к наркому обороны Климу Ворошилову, изложил ему свою просьбу, в надежде, что тот учтет его боевые подвиги перед страной и освободит родных, но тщетно. После этого карьера боевого генерала рухнула. И Фазыл снова перебрался в Чимкент.
Оказавшись на пенсии, он больше пропадал на даче, которая стала его вотчиной, там ему легче дышалось, там он мог носить простую рубашку, обычные брюки, ходить в домашних шлепанцах, выращивать цветы, помидоры, огурцы, лук, писать свои мемуары.

Знал я и его боевую жену Дильнару, высокую женщину с большими выразительными глазами и искренней улыбкой. Дильнара оберегала Фазыла, чтобы ничто его не раздражало, не огорчало. Она очень долго не могла придти в себя после того, как ее боевого генерала отправили в «ссылку», и не было дня, чтобы она не благодарила Бога, что его не бросили в тюрьму, хотя в то время могли запросто «поставить к стенке» — и расстрелять. При этом она успевала воспитывать своих шустрых и озорных пацанов, легко прощала им шалости, проказы, считая, что мальчики на то и мальчики, чтобы что-нибудь начудить.
Теперь эти мальчики уже стали добрыми и любящими дедушками, по-прежнему остаются настоящими профессионалами, увлечены своей работой, спортом, хорошей литературой, живописью, пристально присматривают за творческим ростом детей и без ума от подрастающих внуков...

В семье Фазыла Уркумбаева царил полный интернационал, друзья его детей, а потом и жены, тоже были разных национальностей, но об этом никто не задумывался, будь ты казах, русский, татарин или еврей, главное — это были верные друзья, на которых всегда можно  положиться.
Душой ближайших друзей семьи Уркумбаевых был Гена Емельянов, блестящий инженер, чудесный человек и коллега Марса Фазыловича. Гена — веселый, высокий, со светлой улыбкой, русой шевелюрой, голубыми глазами, мягкой ямочкой на подбородке, заразительным смехом, великолепным чувством юмора, фонтанировал инженерными идеями и замыслами. На этой почве они с Турмаханом обычно припадали друг к другу при встрече и не могли наговориться. Думается, Гена дал Турмахану немало нужных советов и подбросил немало идей в костер турмахановских технических поисков при строительстве бароцентра. С Геной всегда было уютно, просто, хорошо, а слушать его — одно удовольствие.

Частенько мы встречались в гостеприимном доме Фазыла: я в этой дружной и многодетной семье лечил его внуков и правнуков, а наш бессменный тамада — Эдик Смолкин «отвечал» за работу почек и всю прочую урологию. Если же нельзя было избежать операции, то подключался Леня Забарский, отличный хирург с нестандартным животом, а по совместительству — поэт. Когда нужно было удалить желчный пузырь у Дильнары, он проделал это с удовольствием. Такую же операцию прошла и ее сестра. Но «главным советчиком по семейному здоровью» был все-таки Туреке, поскольку все важные решения, особенно хирургические, проходили через него.

Когда мы собирались у Марса Фазыловича, Дильнара усаживала нас за большой манящий достархан, угощая шашлыком, который готовила по рецепту Фазыла, мясом по-казахски, узбекским пловом или выставляла свое коронное блюдо — азу по-татарски... Обижалась, если кто-нибудь из ее снох лишал ее работы на кухне, в ее вотчине!
Сейчас, когда я пишу эти строки, славного генерала уже нет, а Дильнара переступила порог своего девяностопятилетия. Она по-прежнему бодра, все помнит и всех помнит, вот только зрение подкачало...
За достарханом мы подолгу не умолкали, смеялись, выдавали тосты, травили анекдоты, дурачились, дружески подкалывая друг друга, а если о чем и спорили, то больше о литературе. Словом, каждый блистал своими способностями и талантами. Все это было как хороший праздник, как отдушина в череде будничных дней! Завершал шумный и разноголосый достархан обычно Туреке, отличавшийся тихим, но при этом хорошо слышным голосом. Хозяин дома, как бы подчеркивая особое расположение к Туреке, просил его «подвести черту»... Мне надолго запомнился тост Туреке: «...У человека в жизни бывают всякие перемены, но главная — случается тогда, когда он начинает понимать: зачем он?»

Пока генерал Фазыл Уркумбаев шел к столу, и зал напряженно молчал, перед моими глазами пронеслись, как в кино, наши встречи с ним и его сыновьями.
Старший из братьев, Марс Фазылович Уркумбаев, сейчас — видный ученый, академик, профессор ряда зарубежных и казахстанских университетов, автор солидных трудов по экономике и бизнесу, веселый, интеллигентный, колоритный, умный и красивый, хозяин великолепного голоса и блестящего русского языка, владелец большой коллекции замечательных чеканок по металлу — был душой компании, ее ядром. С Турмаханом их сближало еще общее техническое творчество, научные поиски и любовь к своей работе. Поэтому их часто видели вместе, увлеченными горячей и важной беседой, нередко похожей на мирный спор двух знатоков- профессионалов.
Знал Турмахан и второго сына Фазыла, Эркина, лидера среди братьев. Турмахану импонировали его спокойствие, сдержанность, обязательность и ответственность, а также представительность, энергичность, красота и отзывчивость. Ныне он полковник запаса, возглавляет в Москве агентство по продвижению на российские и казахстанские рынки высоких технологий, является Генеральным директором Международного журнала «Перемены».
Торжан Фазылович или просто Торжан, спокойный, цельный, по-деловому рассудительный, наделен от природы прекрасным юмором, глубоко знает русскую литературу. Он доктор философских наук, генеральный директор одной из ведущих Чимкентских гимназий, бизнесмен на ниве просвещения. В своем техническом прошлом Торжан и делом и  советом помогал Турмахану при строительстве барокомплекса.
Хорошо знал Туреке и младшего из братьев, Булата. Особенно технически направленный, он окончил Московское Высшее Техническое училище имени Баумана, что говорит само за себя! Булат тоже заслуживает немало комплиментов. Сегодня он руководитель Управления Агентства Республики Казахстан по делам государственной службы по Южно-Казахстанской области.
Со всеми братьями Туреке долгие годы поддерживал дружеские, доверительные отношения, и им часто приходилось пересекаться в повседневной жизни, особенно по работе...

А Фазыл тем временем, бросив взгляд на галерку, где в больничном халате сидела его Дильнара (она тогда лечилась там), начал говорить...
— Я — старый человек, — спокойным четким голосом начал генерал. — Я пришел сюда, чтобы замолвить слово за Туреке. Да, он потерял трех больных, потерял не на поле боя, а в мирные дни, и это куда больнее. Но видит Бог, он этого не хотел, как не хотели этого и родственники, сгоревших в пожаре. Это не только их боль. Это и наша боль, и если разделить ее по дольке на каждого, от этого легче станет всем. Не протянув руку помощи Туреке, мы можем потерять еще и хорошего воина-хирурга, который стоит на пути больших свершений...
Было такое чувство, что и Орынкуль, и тот белый как лунь аксакал, и фазыловское: «от этого легче станет всем» — смягчили напряжение зала, заставили многих задуматься...
Именно в этот момент, когда председатель собрался сказать заключительное слово, Туреке, чтобы как-то ослабить душевное напряжение, постарался отвлечься. Он представил себе огромную барокамеру с тремя большущими отсеками. В одном — он собрался оперировать больных, в другом — принимать роды и оживлять детей родившихся с тяжелым удушьем, а в третьем — проводить терапевтические сеансы больным с разными недугами. Эта картина настолько увлекла его, что он даже не расслышал, когда к нему обратились из комиссии:
— Что делать собираетесь, доктор Орынбаев?
— Сниму с себя халат, — с горькой обреченностью произнес Турмахан, считая, что другого выхода нет.
— А вот этого сделать мы вам до решения официального суда не позволим. Заварили кашу, вот и расхлебывайте ее, на то вы и коммунист...
Благоразумие взяло верх... и здесь, и позже. Пожар в барокамере признали, как несчастным случаем. Это был окончательный вердикт суда...
 
Драма в барокамере «Чимкент-МТ» навсегда осталась для Туреке саднящей раной. Но надо было знать этого человека. Для таких людей, как он, несчастье еще не повод, чтобы все бросить и поднять руки. Он понимал, что теперь ему нужны не только врачи, но и толковые инженеры, конструкторы, которые отвечали бы за каждый винтик и гарантировали бы полную безопасность и персонала, и больных. Ясно стало и то, что отныне в барокамере больных должен будет сопровождать врач, это поднимет доверие и улучшит безопасность всех, кто окажется в ней.
И вот барококамера «Чимкент-МТ» целиком восстановлена и реконструирована. Больные снова выстроились в очередь за здоровьем, хотя и не забывали о трёх погибших...
Но человеческая мысль, однажды сделав один шаг, настойчиво требует другого. Туреке решается на строительство нового барокомплекса «Арысь-МТ», который по своим габаритам и объему работы значительно отличался бы от своей предшественницы «Чимкент-МТ». Как раз об этом барокомлексе он начал безнадежно мечтать, успокаивая себя во время «суда чести», хотя теперь хорошо понимал, что в жизни все новое всегда сопряжено с риском, отсюда всякого рода предостережения, возражения и, конечно, жалобы по инстанциям.
Какое надо было иметь мужество, чтобы, отметая все это, продолжать идти к достижению своей новой цели. Устоит ли теперь Турмахан, когда снова поднимутся его противники, дружным хором и открытым текстом, давая понять: «мало было одного горя, — другого захотел?! Ну мы тебе его обеспечим...» Ведь не зря гласит пословица: «Страшен не сильный, а мстительный».
Втайне мучаясь этими проблемами и сомнениями, Туреке объявился в кабинете Николая Карловича Майера.
— Давненько не виделись, — встретил Николай Карлович Туреке. — С чем пожаловали, доктор, на этот раз, выкладывайте, пока время терпит.
И Туреке рассказал своему давнему приятелю-инженеру, что за мысль не давала ему покоя, пока он дожидался «суда чести», а потом и официального суда, выводы которых в принципе совпали.
— Понимаешь, Карлович, это вроде как наваждение, меня судят, и, может быть, со всем придется расстаться, а я вместо того, чтобы готовиться к худшему, думаю о барокомплексе, представляю его себе воочию и успокаиваюсь. Вот такой навязчивый абсурд, Карлович! Здравый смысл говорил мне: успокойся, откажись, живи себе без проблем, мало у тебя их было? — открывал Майеру свою душу Турмахан, надеясь, что тот его поймет.
— Если честно, доктор, я тебе завидуя, у меня такой твердости нет. Я бы точно сдался и сказал себе: сиди тихо, маленький человечек, и не рыпайся. Неужели ты все еще не понял, что не стоит связываться с «сильными мира сего». А ты, что называется, с открытым забралом идешь... Как же мне тебя не поддержать!
Значит, барокомплекс задумал! Лихо, конечно! В одном отсеке оперировать, в другом — устроить терапевтическое отделение человек на десять-двенадцать, а между ними установить шлюзовую барокамеру, вроде запасной, где можно было бы и роды принимать, и младенцев, родившихся с признаками тяжелого удушья, оживлять, не нарушая при этом режим всего барокомплекса. Да и больных можно будет, как это у вас говорят, «шлюзовать» из одного автономного отсека в другой — на любой случай. Так зачем же остановка?
Турмахан облегченно улыбнулся:
— Как я рад, Карлович, что ты меня так правильно понял и даже лучше, чем я, схему барокомплекса обрисовал. Теперь ты понимаешь, что мне снова понадобится «графиня», но не простая, а золотая, то есть величиной с железнодорожную цистерну, в которой бензин возят. Вот только где ее взять?
Карлович радостно всплеснул руками и засмеялся, глядя на Турмахана:
— Или ты, Орынбаевич, хитрый очень, или чутьё особое имеешь: ведь прямо по адресу попал, как будто знал, что есть у меня такая «графиня», вон (указал он пальцем в окно) от жары возле ремонтного цеха изнывает. Раньше в ней соду из Стерлитамака на завод привозили, теперь собираемся, как тогда ресивер, из-за непригодности спихнуть ее «на покой», во «Вторчермет»
— Шутишь? — не поверил Туреке.
— Ничуть.
— Так какой там, черт, «Вторчермет», сейчас же веди меня к этой барыне!
— Это можно.
Судя по всему, «содовозница» (как окрестил ее Остраухов) и в самом деле была на удивление хороша: и в длину, и в высоту, и в ширину, и окружностью подходила, прямо как у девушек-моделей, только параметры, конечно, другие. Глядя на нее, Туреке как-то сразу увидел очертания будущего барокомплекса «Арысь-МТ». И не ушел, пока Владимир Карлович не дал слово, что не позже, как завтра, эту красотку разрежут на части и с почетом доставят во двор больницы...

Вскоре Туреке, Карлович, Анатолий Гаврильчик, Вячеслав Михайлович Трофимов и инженер-механик Георгий Петрович Ревенко собрались в командировку в Москву, чтобы высокое начальство дало разрешение на строительство барокомплекса «Арысь-МТ».
Вячеслав Михайлович Трофимов, степенный и рассудительный мужчина средних лет, работал главным конструктором в «Казниигипрофосфоре», который возглавлял тогда большой профессионал, деятельный, солидный и очень решительный человек — Леонид Матвеевич Воложин. Вячеслав Михайлович уже собирался домой, когда ему позвонил Воложин и попросил немного задержаться, и уже через какой-то час появился у него в кабинете вместе с Орынбаевым.
— Знакомьтесь, Вячеслав Михалович. Это Турмахан Орынбаевич, уважаемый в городе хирург из шестой городской больницы, — представил Леонид Матвеевич Туреке.
— Слышать — слышал, но видеть не приходилось, — сказал Трофимом и, приветливо улыбаясь, протянул руку гостю.
— Моему другу помощь нужна, — как бы издалека начал Воложин.
— Тогда я весь внимание.
И Туреке вкратце изложил главному конструктору идею о барокамере с тремя отсеками, рассказал и о Москве, где недели через две государственная комиссия должна была принять к эксплуатации целый комплекс огромных многоместных барокамер Всесоюзного научного центра хирургии. Этот комплекс по своим габаритам и медико-техническим возможностям не имеет равного в мире.
— Так это видеть надо, — сказал Вячеслав Михайлович.
— А что мешает? — вставил Воложин.
— Так Москва — это тебе не Ташкент, за два часа на машине не слетаешь. Тут  без отпуска не обойтись.
— Считай, что на этот раз отпуск проведешь в Москве, — мгновенно решил проблему Воложин.
— Да я бы с удовольствием, а что скажет моя половинка, сам знаешь, что это за персона, — сразу загрустил Трофимов.
— Это личное препятствие я возьму на себя, — заверил Воложин, весело подмигнув инженеру.
И когда Туреке собрался уходить, Воложин посоветовал ему подыскать хорошего конструктора.
— Ищем.
— Вот и хорошо, я вам, возможно, и пришлю такого человека, а вы уж сами смотрите.

Я не раз спрашивал себя, почему люди, не имевшие ни малейшего отношения к медицине, соглашались придти на помощь Туреке? Чем привлекал он их? Обаянием? Доверием? Талантом? А что, если тут нечто не до конца разгаданное, что живет в душе человеческой? Какой-то коллективный, бескорыстный порыв благородства для общего блага, который обнажает то лучшее, иногда глубоко скрытое, что есть в людях и что способно подняться выше всяких прагматических и материальных реалий. Нечто подобное мы встретили и здесь, совсем в другой стране, когда люди совершенно безвозмездно помогают друг другу материально и морально, не требуя ничего взамен. Этих бессребреников называют тут волонтерами. Теперь мы поняли, что и сами были ими там всю жизнь, даже не догадываясь об этом. Может быть, это давало нам душевное умиротворение и другую ментальность. Кто знает, но, к счастью, нам явно не хватало современного прагматизма и расчета.

Итак, вся четвертка вместе с Турмаханом отправилась в Москву, где была потрясена, увидев, как ведут себя эти послушные, точно дети, гиганты, напичканные сложной аппаратурой, которая надежно обеспечивала безопасные и комфортабельные условия для больных и медицинского персонала. Особенно был изумлен Вячеслав Михайлович, его впечатление было столь велико, что он потом долго не мог говорить и думать о чем-нибудь другом.
— Вы знаете, Турмахан Орынбаевич, я как на их барокамеры смотрел, то прямо в детство ударился. Они мне представлялись, как пушкинские «тридцать три богатыря», которые выходят из морской пучины, а шум этих барокамер напоминал шум морских волн, который мне, кстати, очень мешал.
— А я был «дядька Черномор», — подхватывал довольный и помолодевший Турмахан, когда щипал вас всю дорогу, пытаясь угомонить и унять ваш пыл, пока мы осматривали этих «богатырей».
— А что я там сильно шумел? — удивлялся Трофимов.
— Нет, это вы, оказывается, так сквозь шум волн пробирались, выкрикивая попутно новые идеи по усовершенствованию этих морских чудес, а мы не поняли!
И все дружно хохотали над сконфуженным Трофимовым, который в жизни, кстати, был человеком веселым, слыл выдумщиком и шутником.
Уже в гостинице он совершенно спокойно высказал мысль, что соорудить барокомплекс в Чимкенте вполне возможно, правда, он будет ростом поменьше, чем в Москве. Вячеслав Михайлович еще не знал, что за душой у медиков — ни копейки, что все задуманное базировалось на добром слове и безвозмездной помощи людей, работавших на разных предприятиях города. Но главное, что сейчас, пройдя необходимые инстанции  и кабинеты, они получили «добро» и поддержку на самом высоком уровне...

Георгий Петрович Ревенко, для рабочих просто — Петрович, один из той славной четвертки, также не знал, что в Москву они едут добывать «добро» на строительство непривычного и небывалого дела, которое не указано ни в каких государственных планах.
Биография у Петровича обычная: после школы окончил радиотехникум в Риге, потом судьба забросила его в Казахстан, где он окончил чимкентский химико-технологический институт, затем стал инженером-механиком, начальником цеха КИП и автоматики ЧПО «Фосфор». На этом посту он сменил ушедшего на пенсию Михаила Кузьмича Саженова.
Когда Саженов передавал ему бразды правления цехом контрольно-измерительных приборов и автоматики, он познакомил Петровича с Турмаханом:
— Говорить о нем много не буду, Петрович. Сам увидишь, что за человек. К тебе он еще не раз зайдет, так ты уж ему не откажи...
Ревенко, разумеется, тоже был наслышан о Турмахане как о человеке и хорошем хирурге, да и о барокамере  знал, и о пожаре в ней, но в подробности не вдавался.
Познакомившись с Турмаханом ближе, Петрович отметил про себя: понятливый, смышленый, и замысел отличный, и рассуждает разумно, все у него продумано, взвешено, — такому человеку невозможно отказать. Ревенко было ясно, что без него, Петровича, и его ребят, Турмахану вряд ли удастся воплотить свою задумку в жизнь.
Турмахан боялся услышать от Ревенко, мол, извините, не могу, своих дел выше крыши, что «бредни» эти ему ни к чему, а тот лишь попросил помочь съездить еще раз в командировку в Московский бароцентр. И на этот раз бароцентр покорил его своими размерами и размахом, грохотом и шумом сложных механизмов, обеспечивающих единую гармонию в работе барокамер.
Особенно впечатлил Петровича блок из шести многоместных барокамер с тремя отделениями: операционным, терапевтическим, исследовательским. Привлекли приборы и аппаратура. Вернувшись в Чимкент, Петрович рассказал Турмахану и товарищам по цеху о своих новых впечатлениях, поведал, как, затаив дыхание, он прислушивался к работе огромных аппаратов, не забыв упомянуть о чудесах, которые делают там врачи, выхаживая самых тяжелых больных.
В Москве Петрович уже прикинул, что отдельные узлы чимкентского барокомплекса «Арысь-МТ» можно будет сделать лучше, чем в столице. К примеру, уменьшить шум, который обычно возникает при компрессии и декомпрессии, а также при движении потока воздуха под давлением. Можно также установить систему улучшенных отечественных приборов и аппаратуры, появившихся в последние годы, добавить кое-что из импортных, внести коррективы в пожаротушение, иными словами, максимально сократить время ликвидации пожара, доведя его до двух секунд. И уже через некоторое время рабочие собирают приборы для контроля давления, расхода воды, кислорода... и так называемой пожарной воды. Всего не перечислишь, что было сделано этой группой из цеха контрольно-измерительных приборов и автоматики. Сколько вечеров и выходных дней ушло у этой команды энтузиастов, «орлов Петровича» на установление этих сложнейших механизмов! Но зато потом их прямо-таки распирало заслуженная гордость.
Турмахан позже рассказывал мне об этой дружной четверке:
— Знаешь, Макс, поначалу мне было странно видеть, как столь далекие от медицины люди могли так загореться нашими идеями, которые даже нам, порою, казались на грани фантастики, а их это вовсе не смущало. И я, каюсь, тогда подумал: вот бы их всех да к нам в бароцентр перетянуть! Понимаешь, помыслы у них чистые, как родниковая вода!

Перед тем, как приступить к строительству барокомплекса «Арысь-МТ», Турмахан, уставший от долгой ходьбы «по инстанциям», на всякий случай зашел к начальнику управления «Казхиммонтаж» Левченко.
— За помощью к вам пожаловал, — осторожно начал Туреке. — Правда, до вас я уже в двух управлениях побывал. Отказали. Сказали, что зря новую историю затеял, что не по земле хожу, а в облаках витаю, что старый содовоз, с которым я ношусь, и выеденного яйца не стоит, ведь из списанной рухляди «конфетки» не сотворишь... Такие вот дела!
— Думаете, что я не откажу? — не то спрашивал, не то утверждал Левченко.
— Пока еще надеюсь на «положительный ответ».
— Тогда выкладывайте, что там у вас за рухлядь. Предупреждаю: мы ведь только мастера по сварке и нарезке металла.
И Турмахан выложил ему все о своем содовозе и его будущем.
— А платить рабочим кто будет? — неожиданно спохватился Левченко.
— У нас все бесплатно работают в нерабочее время. Коли за деньги, я к вам бы не пришел. Все у нас в бароцентре на добровольных началах делается, — убеждал Турмахан мастера и буквально потащил его в больницу.
Осматривая барокамеру «Чимкент-МТ», Левченко одобрительно кивал головой:
— Теперь вижу, как вы тут «на стороне химичите», да еще на добровольных началах. Не боязно?
— Для людей же все это, — поддержал шутливый тон Туреке. — Но то, что сейчас собираемся сотворить, не в пример этой старушке.
— Мне бы недельку-две пораскинуть мозгами.
Левченко молчал дня четыре, но в один из ближайших выходных нежданно-негаданно объявился со своей бригадой в больнице да еще прихватил с собой мастера по металлу — Бегмана Нуртаевича Нуртаева и начальника участка Алексея Леонтьевича Гафановича.
— А говорил, недельки через две подашь голос, я уж заждался, думал: наведаешься или нет, а вдруг, не дай Бог, заблудишься. Город большой, весь в зелени и в дыме тонет, не просто отыскать, — пошутил Туреке, знакомясь с очень важными гостями, которых с таким нетерпением ждал.
Сердце его трепетало от радости, но он старался не показывать этого.
— Так я все справки наводил, «досье» на вас собирал, с хорошими людьми поговорил, вот и накопал, что вы — человек толковый, деловой и бескорыстный, что хорошее дело затеяли, полезное для всех смертных, и мы тогда тоже согласились свою долю внести. А еще поговаривают, что вы с почетом и уважением и без всякой очереди принимаете тех, кто помогает строить бароцентр. Прямо как высоких партийных работников обслуживаете: лучшие палаты, лучшие врачи, внимание, все лекарства. Наш брат, рабочий, умеет это ценить, вот и явились мы сюда.
Вспоминая, как все это было, Бегман Нуртаевич расцветает в улыбке:
— Работали по вечерам, часто спорили, ворчали, ругались,  а потом мирились, как дети. А когда сдавали барокомплекс «Арысь-МТ» государственной комиссии, столько радости было, мы и плясали, пели и такой самодеятельный той устроили, что только держись!

Я все-таки спросил Бегмана Нуртаевича, чем покорил его Турмахан? Он, не задумываясь, ответил казахской поговоркой: «Хорошего коня похвали, хорошего человека поддержи», потому что доброе дело, как в народе говорят, «никому не в избыток».
Мне очень понравился такой фольклорный ответ, и я решил, при случае, познакомиться с Бегманом поближе. Сначала, однако, он устроил мне небольшой экзамен по казахской литературе. Плотный, черноглазый, подтянутый, с белозубой улыбкой (видно, до его красивых зубов фосфор еще не добрался) Нуртаев напоминал мне своей натурой нашего старшего научного работника Икрама Тулеева. Сейчас он, хитренько поглядывая на меня, был почему-то уверен в моем полном провале. А я, чтобы не ударить в грязь лицом, рассказывал, как мой друг-журналист, Эрик Сыздыков, играл со мной в шахматы: пока я обдумывал новый ход, он переводил на русский язык очередную страничку из произведений Саттара Ерубаева.
— Я его еще из школы знаю, только по-казахски, — обрадовался Бегман.
— Еще был у меня друг по имени Михаил Давыдович Ромм, знаете, футболист знаменитый и писатель, — продолжал я. — Мы не раз с ним навещали Аскара Токмагамбетова (тоже писателя), еще в Кзыл-Орде. Михаил Давыдович переводил тогда его роман «Отец и сын» и детскую повесть «Четыре года — четыре часа». Ромм читал ему свой перевод, а довольный Аскар приговаривал: «Ай да молодец, ай да молодец, старый шайтан, дай-ка я тебя обниму!».
Нуртаев, оценив мои познания, весело прищурился:
— Конечно, я все это читал в оригинале, но ходили слухи, будто этот поучительный роман на одном большом партийном съезде даже раздавали всем делегатам! — Ну а как у Вас, доктор, с поэзией?
— Как утверждал великий Абай: «Поэзия — властитель языка», — только начал я, как Бегман тут же подхватил: «Из камня чудо высекает гений. Теплеет сердце, если речь легка, И слух ласкает красота речений...»
«К стихам стремятся смертные равно, Но лишь избранника венчают славой, Того, чьей мысли золотой дано Блистать стиха серебряной оправой...», — не уступал я.
— А по-казахски это вообще красиво, — заключил Бегман Нуртаевич, закрывая наш импровизированный  поэтический раунд и задумчиво закуривая сигарету.
Мы помолчали, потом он вдруг сказал мне странную вещь:
— Я вот вашего Израилевича (!) недавно прочитал.
И наткнувшись на мой удивленный взгляд, пояснил:
— Семена Липкина. Знаете такого? «Декада» называется. Сильная штука, скажу я вам.
Я, конечно, с ним согласился, а потом снова блеснул эрудицией, напомнив ему, что этот самый Семен Израилевич прекрасно переводил и стихи Абая: «О, казахи мои! Мой бедный народ!..»
— Да ну, — удивился Нуртаев. — А я и не знал, молодец Израилевич!
Но дальше пришла его очередь положить меня на лопатки:
— Я вот недавно с Одоевцевой побывал «На берегах Невы», а теперь гоняюсь за «Маской и душой» Шаляпина. А вообще-то я люблю Тургенева, Гончарова и еще Достоевского. Они тогда писали свободно, не надо было партии угождать, царя восхвалять — красота!
После беседы с Бегманом Нуртаевым мне казалось, что я побывал в хорошей библиотеке...

Смотрю в свою записную книжку и, переходя к делу, спрашиваю Бегмана Нуртаевича:
— А как мне увидеть бригадира сварщиков Анатолия Николаевича Мельникова?
— Сейчас будет, наша литературная разминка с вами закончилась. А Николаевич у нас человек особый, ему бы в писатели, а он в сварщики подался. Возле него всегда теснятся рабочие: он им то пословицу подбросит, то шутку загнет, то анекдотик крутой выдаст для настроения, чтобы лучше работалось.
И пяти минут не прошло, как к нам подошел Анатолий Николаевич Мельников: большой, грузный, темноволосый, а добрые глаза так и светятся.
— И зачем это я медицине понадобился, да еще детскому врачу? Сам я вроде здоров, а к вам как-то прошлой зимой с внуком приходил, не помните?
— Помню, даже нашу с вами беседу о курении.
— Да, я еще вам рассказывал, что дым от сигареты за версту чувствую как барометр. Сам-то я не курю, но вот как дым табачный учую, такой кашель берет, просто — караул! Воюю со своими ребятами, чтобы не дымили, как кочегары, а они заявляют: без сигареты нельзя, руки — как чужие. Тут уж ничего не попишешь, обстоятельства...
— Я слышал, что шов по железу после сварки, что делают ваши ребята, как зеркало гладкий.
— Когда работа по душе, ее чувствуешь, как свою ладонь. Ее с пониманием делать надо, с душой, чтобы звучала, как хорошая музыка, — дал мне исчерпывающий ответ Мельников.
— Вы, я слышал, бароцентру здорово помогли.
— Было такое. Помнится, когда мастер участка Нуртаев сказал мне, чтобы я какую-то бочку чудную сварил в бароцентре, я подумал, что это шутка, смотрю — Бегман серьезный, вовсе не шутит. Я это предложение принял без всякой радости. Время, сами знаете, каждому дорого, а работу эту в нагрузку приходилось выполнять. Так вот, пришел я в больницу, где бочка эта была, смотрю на нее и так и эдак, а про себя думаю: работенки тут на год хватит, а то и больше. Нуртаев видит, что я совсем сник, и предлагает мне:
— Если бригадиром быть согласишься, трех слесарей-монтажников выделю. Вы — здесь, а мы там вашу работу на себя возьмем, чтобы не в ущерб производству было. Но бочку эту соберите, нужна она людям. Старайтесь, пусть глаз радует.
— Потом я со своей бригадой день-два походил вокруг этой посудины, мы все к ней примерялись: с какого угла резать, собирать, заваривать. Когда наша шестнадцатиметровая бочка, с гладким, почти что ювелирным швом, была установлена на специальном постаменте, впечатляющее было зрелище, — скажу я вам. Не зря трудились. Работу нашу отличной признали, от души сделанной. Теперь, когда я слышу, что кому-то жизнь в ней спасли, радуюсь потихоньку, как мальчик, которому долгожданную игрушку подарили.

Рассказывая о людях, создававших барокомлекс «Арысь-МТ», хочу упомянуть и  Алексея Богатырева, инженера из института «Казниигипрофосфор». Однажды я спросил его, как такой неординарный, солидный, всегда занятый и во всем сомневающийся человек, мог примкнуть к лагерю «турмахановцев»? Он, улыбаясь, посвятил меня в эту историю:
— Когда я познакомился с Турмаханом Орынбаевичем, и он рассказал мне о том, что замышляет соорудить для чимкентцев какую-то бочку, где собирается и больных лечить, и оперировать, и роды принимать, то, честно говоря, я отнесся к нему с недоверием. Интуитивно я чувствовал, что здесь есть что-то очень важное, но убеждал себя, что построить такую диковинку, в отсеках которой могло бы разместиться тридцать человек, намного легче в Алма-Ате или Ташкенте, нежели у нас в Чимкенте. Мне казалось, что хирург Орынбаев явно «не в свои сани сел». И чтобы убедиться, насколько глубоко он владеет несвойственной ему темой, я задал ему несколько хитрых и каверзных вопросов. Очень скоро он поразил меня своей осведомленностью в инженерии, умением слушать, выделить главное и знанием дела. Кроме того, организатор он был, как говорят, от Бога! А это тоже не каждому дано. Доводы его были настолько убедительны, что я, сам того не замечая, «заразился» этой загадочной бочкой и всем тем, что было с ней связано.
Поверив в мечту и дело, которым горел этот не совсем обычный, но, безусловно, талантливый человек, я принялся за работу, засучив рукава. Ну и жаркое было время! Боже, как мы спорили, особенно с главным инженером бароцентра Евгением Алексеевичем Острауховым. Это и понятно. Такую работу выполняли впервые. Вопросов — море! Загадок — тьма! Турмахана Орынбаевича в наш спор подключали только тогда, когда не приходили к единому мнению, стараясь не отрывать его от основной работы. У него своих забот хватало: он тогда и ведущим хирургом был, и бароцентр на свои плечи взвалил. И все-таки не зря спорили. Создаваемый тогда барокомплекс — сокровище и гордость нашей республики — ныне работает и здравствует. А все наши тогдашние споры с Острауховым мы потом за шахматной доской с коньяком завершали, сбрасывая напряжение и приходя к полюбовному соглашению.
А если еще добавить, что сам А.С. Богатырев работал не только в нерабочее время, но даже в отпуске, то станет ясно, сколько души было вложено им в барокомплекс «Арысь-МТ». Он даже картотеку завел по технической и медицинской части бароцентра. Потом в шутку говорил, что в случае необходимости медиком поработать может, по совместительству, разумеется. Ну а если по большому счету, то инженер Богатырев и его группа выполнили основную часть проектной документации КИП и автоматики барокомплекса. Они приняли участие и в изменении московского варианта тушения пожара, доведя этот фактор до фантастической скорости —  одной-двух секунд.

Когда барокомплекс «Арысь-МТ» был готов, Туреке снова охватило волнение: неожиданно возник вопрос о комплексе промышленного телевидения. Но где достать этот комплекс, да еще с двенадцатью телекамерами, и где найти казахского Ротшильда, который согласился бы выложить очень(!) круглую сумму за это техническое чудо? Еще одна финансовая головоломка! Когда уже придет конец этим финансовым тупикам, ведь не для себя же они стараются?! Вопрос был, конечно, риторический, скорее, крик души…

Однажды Турмахану приснилось, что он выиграл главный приз в лотерею и просто «озолотил» всех, кто помогал бароцентру, а потом с удивлением обнаружил, что самому ему ничего не осталось. «А ведь обещал Саре всей семьей к морю поехать, — сокрушался он, — вот и съездили...» От огорчения он проснулся и радовался про себя, что никто не знает, что ему приснилось: ведь сны, как правило, связаны с реальностью, с нашими думами и заботами. Поглядывая на спящую рядом Сару, Туреке мысленно просил у нее отсрочку на тот самый отпуск у моря всей семьей, которого так ждали дети...
И тут в образе Ротшильда на выручку пришел все тот же Петрович. Ему как-то удалось убедить рабочих цеха и главного прибориста Елисанова Александра Антоновича, а также начальника производства синтетических моющих средств Пульникова Владимира Васильевича передать в дар бароцентру комплекс промышленного телевидения, который стоит у них пока на складе и еще не задействован: «Понимаете, там эти телевизоры им очень необходимы, ведь без телевидения в барокамерах, как без глаз. Считайте, что это будет наш подарок в честь открытия барокомплекса «Арысь-МТ», — убеждал их Петрович, — ведь мы сами там будем лечиться».
Теперь Петровичу и его группе нужно было выбрать лишь наиболее удачные точки для установки этой телевизионной аппаратуры, чтобы лучше велось наблюдение за работой барокамер, что они успешно и сделали. Так частично сбылся сон Турмахана.

Как-то, зайдя в приемную Туреке, я увидел молодого человека с ярким букетом степных маков. Узнав, что доктора Орынбаева нет, он огорчился. Потом, оставив цветы,  просил передать, что был Касым из Арыси...

Туреке тогда делал первые шаги в медицине. В дверь неожиданно постучали: на пороге, заливаясь слезами, стояла убитая горем соседка. Ее руки крепко прижимали к груди малыша.
— Угорел он, — едва выдавила она и, тяжело дыша, опустилась на колени, протягивая молодому доктору ребенка.
Турмахан взял малыша и уложил его на диван. Бледный, с посиневшими губами, ребенок пытался вдохнуть в себя воздух. Но угарный газ безжалостно погашал тоненький огонек жизни...
В какое-то мгновенье Турмахан растерялся, не зная, что делать.
— Поторопись, сынок! — услышал он голос Орынкуль, которая пыталась успокоить соседку.
Только теперь Туреке почувствовал, как до боли сжалось сердце, как застучало в висках. Он подхватил малыша — и в больницу. На ходу подумал: ну, конечно же, операция замещения крови, только бы крови хватило. Он еще студентом слышал об этой операции от профессора Глозмана. Слышал, но никогда не делал, а это — разница и не простая. И уже в больнице на ходу спросил:
— Кто дежурит?
— Друбич, Иосиф Филиппович.
— Пригласите в операционную, — а про себя подумал, — как хорошо, что у меня будет такой помощник!
— Нужна первая группа крови. Девочки, у кого первая группа? — обратился Туреке к дежурному персоналу.
— У меня, — раздался тоненький голосок медсестры-практикантки.
И все, кто был в операционной, стали свидетелями операции замещения крови, впервые сделанной в их районной больнице.
Было уже утро. За окном все еще накрапывал дождь, мимо проходили люди, даже не подозревая, что этой ночью в их больнице молодой врач вместе с опытным коллегой спас еще одну жизнь, на этот раз от отравления угарным газом. Потом таких операций будет немало. Но тот первый малыш запомнился Турмахану навсегда. Его звали Касым, это он, спустя годы, пришел с букетом пламенеющих маков, как память о той ночи, как благодарность за спасение жизни.

Иосиф Филиппович, Турмахан Орынбаевич... кажется, что их судьбы тесно переплелись между собой. Долгие годы они будут работать бок о бок в одной больнице, хотя они люди разной натуры, характера и возраста, но есть нечто общее, что делает их близкими и очень схожими. Это — высокая мера ответственности, с которой они относились к своему делу. Даже внешне было в них что-то одинаковое: оба среднего роста, широколицые, умные, терпеливые и сдержанные, умеющие аналитически мыслить, делать стройные, всеобъемлющие выводы и не пороть горячку. Турмахан обычно просто «таял» от удовольствия, слушая Друбича, и многое взял от него за эти годы.
По-разному и в разное время начались их жизненные пути. Когда один из них с автоматом в руках шел по опаленным дорогам войны, другой — только-только переступил порог школы. Когда один из них добирался из Киева в Арысь заведовать районной больницей, другой — отправлялся оттуда в Алма-Ату поступать в медицинский институт. Когда первый защищал свое научное открытие, второй — только делал робкие шаги в науке.

В большом алма-атинском зале ученых мы с Туреке сидели рядом да защите диссертации Друбича. Нам было приятно видеть и слышать Иосифа Филипповича, бывшего каменщика, электрика, боевого солдата, прошедшего суровыми дорогами войны, а ныне практического врача, стоящего за кафедрой, профессионально и уверенно доказывающего тонкость своих наблюдений. Основываясь на данных прогноза погоды, он заранее назначал больным с патологией сердца и сосудов транквилизаторы, предупреждая тем самым ухудшение их состояния, рецидивы и осложнения. На защите диссертации высказывались видные ученые.
Академик В.В. Парин подчеркивал, что «теоретическое и практическое значение работы этого врача представляет несомненный интерес».
Профессор А.А. Сатпаева отмечала, что «исследования соискателя отличаются своей новизной, актуальностью и заслуживают всяческого внимания».
Профессор Н.Д. Беклемишев считал, что «работа этого диссертанта намного обогатит медицинскую климатологию», и защищает он ее так отчаянно и горячо, как когда-то на фронте защищал свою Родину. Так обычно действуют люди, не сомневающиеся в правоте своего дела.

После блестящей защиты Иосиф Филиппович признавался, что чувствовал себя как солдат, который выиграл еще одно сражение. Мы радовались и искренне завидовали ему, первому из нас, получившему звание — кандидат медицинских наук. А я в душе еще ужасно гордился, что, хотя бы косвенно, помог Друбичу, предложив ему собственноручно сделать таблицы и диаграммы к его защите. Теперь они удачно дополняли демонстрационно-доказательную часть диссертации.
Нам повезло еще и потому, что этот замечательный терапевт еще не один год проработал с нами в больнице в должности заместителя главного врача по лечебной части.

Я уже упоминал имя заведующего облздравом Якова Аркадьевича Клебанова, который когда-то дал Турмахану «добро» на создание своими силами первой барокамеры «Чимкент-МТ». Последний раз я встретился с ним уже здесь, в Иерусалиме, где он проходил лечение в онкологическом отделении одной из ведущих больниц. Яков Аркадьевич заметно похудел, осунулся, постарел, выглядел очень бледным, а потускневшие глаза были полны грусти. Мне было не по себе, я не знал, о чем можно вести разговор с человеком в его положении, было невозможно говорить ему красивые слова и подавать несбыточные надежды. И вдруг слышу совсем тихое, ударившее меня как электрическим током:
— Как ты думаешь, мне еще можно помочь?
Мы много лет знали друг друга, я не мог обманывать его. И, опустив голову, я с трудом выдавил из себя:
— Нет...
— Спасибо, что не солгал, — только и промолвил он.
Я потом долго мучился, правильно ли было сказать это роковое «нет»? А тогда, чтобы как-то сменить тему, я рассказал ему о Туреке, который как раз собирался приехать в Иерусалим по совместной научно-практической работе казахстанских и израильских ученых.
— Это хорошо, — промолвил Клебанов, немного помолчав.
Но было понятно, что он далек сейчас от этого, слышит, но не воспринимает.
— Я должен перед тобой извиниться, — вдруг сказал Яков Аркадьевич.
— За что? Вроде мы никогда не ссорились, жили мирно, даже научные статьи вместе писали, помните, — пытался отшутиться я....
— Знаешь, как-то мне передали на рецензию статью, где ты предлагал, чтобы на стенах больничных палат висели репродукции известных художников, чтобы там звучала тихая музыка, чтобы больных навещали артисты, читали стихи, рассказы, а для детей давали небольшие яркие представления. Я тогда тебя не понял, даже посмеялся и красным карандашом написал: «Больница — не театр!» А тут, в Израиле, в больнице, и тихая музыка, и репродукции картин видных художников. Все успокаивает душу... Значит, ты был прав, а я оказался ретроградом каким-то.
Помню, как я переживал, что мою статью забраковали, а написать ее меня подтолкнула больная девочка тринадцати лет, которая, желая стать «как модель» и насолить матери, перестала есть, после чего страшно похудела.
Худенькая, как травинка, она и у нас ничего не ела, как только мы ее не просили, не уговаривали, — ничего не получалось. Мы даже Турмахана позвали на консультацию, чтобы провести два-три сеанса гипербарической оксигенации. Он вроде соглашался и не соглашался, опасаясь ужасной худобы и слабости больной.
И тут я как-то присел подле нее на кровать и вместо того, чтобы послушать сердце, пройтись ладонью по ее впавшему животу, спросил:
— Хочешь, я вместо супа, который никак не дождется, пока ты его оприходуешь, прочту тебе свои любимые стихи?
Девочка удивилась и, недоверчиво соглашаясь, кивнула головой, дескать, пожалуйста, кто вам мешает?
Будучи врачом, я, безусловно, понимал, как важен психологический фон для больного, и прочитал ей наизусть стихи малоизвестного поэта:

Когда на мир я посмотрел впервые,
Открылись мне хребты высоких гор.
Когда на мир я посмотрел впервые,
Увидел я морской волны простор.

И песни колыбельные мне пели
Морские волны — чтобы я заснул.
И в тишине любимой колыбели
Несли родные горы караул.

Вижу, стихи понравились девочке. В глазах — интерес, они как бы просят меня рассказать что-нибудь еще. И тут как-то совсем нечаянно всплыли строчки Сарыма Кутерина, альпиниста, погибшего в горах совсем молодым.

А дождик на тоненьких ножках
Шел и тихонько плакал...

Девочка незаметно смахнула  ладошкой две прозрачные слезинки, и сказала: «А еще можете?».
И я, указывая на ее маленькие сережки с красными камушками, прочитал «Серьгу» Н. Бараташвили в переводе Бориса Пастернака:

Головку ландыша
Качает бабочка.
Цветок в движенье.
На щеку с ямочкой
Сережка с камешком
Ложится тенью.
Я вам завидую,
Серьга с сильфидою!
Счастлив будет,
Кто губы жадные
Серьгой прохладною
Чуть-чуть остудит...

Она улыбнулась. Улыбнулся и я, да еще признался, что в ординаторской по мне давно уже соскучились мои любимые вареники с картошкой, и я, так и быть, поделюсь с ней, только бы она захотела. И на пальцах показываю, я — справляюсь с двумя варениками, а она — оприходует один.
Вижу, девочка принимает мою игру, мотает головой и показывает на пальчиках: два вареника — ей(!), а один — мне.
Мы, улыбаясь, заключили пари, а я от радости чуть не прослезился...
За то время, что она лежала в нашем отделении, я прочитал ей немало хороших стихов, а она потихоньку начала есть.
Когда Туреке однажды вспомнил о ней, я с удовольствием похвастался:
— Ждет приглашения в барокамеру.
Барокамера ей здорово помогла, ну и стихи, надеюсь, тоже...

Одно время я проходил стажировку в детском отделении больницы Адасса в Иерусалиме. Моим куратором был  видный токсиколог, профессор Иона Амитай. Профессор знал, что у меня есть научные труды. Чтобы убедиться в этом, он почему-то решил однажды заглянуть аж в сайт библиотеки Гарвардского университета, где также собирались избранные труды по разным вопросам медицины. Мне и в голову не приходило, что он может найти там хотя бы некое упоминание о наших скромных научных изысканиях. И вдруг Иона  неожиданно наткнулся на монографию по применению гипербарической оксигенации в профилактике и лечении хронической фосфорной интоксикации, авторами которой были: Турмахан Орынбаев, Габдулла Кулкыбаев, я — ваш покорный слуга — и Мустафа Рыс-Улы. Я был удивлен не меньше его, но изо всех сил старался держать фасон, делая вид, что давно знаком с библиотекой знаменитого Гарварда! Потом этот «процесс» пройдет и Турмахан, и доверие израильской профессуры будет нами получено, хотя до сих пор неизвестно, как туда попали наши имена.
Спустя год после моей стажировки вдруг позвонил Иона Амитай и просил, чтобы я заглянул к нему, как можно быстрее. Было непонятно и одновременно приятно, что я понадобился израильскому профессору, что он вспомнил меня. Разумеется, я немедленно понесся туда и уже через какие-то два-три часа сидел у него в кабинете. Несмотря на мой все еще хромой на обе ноги иврит, я все-таки понял, что американцы объявили конкурс на лучшую научно-практическую работу, которая могла бы заинтересовать ученых Израиля, Средней Азии и Казахстана. В глазах Амитая я, несомненно, был представителем Казахстана, и теперь мне предстояло доказать, что я способен заниматься  научной работой и в Израиле. В случае удачи участников проекта ждет приз — 100 тысяч долларов. Я был настолько захвачен этой новостью, что сразу  хотел, было, набросать план возможных исследований. Но профессор, остудив мой пыл, сказал, что тут надо подумать, и впереди у нас целая ночь и светлый день.
Наверное, именно монографию из библиотеки Гарвардского университета вспомнил Иона Амитай, когда ему попался конкурсный проспект.
— Можно я приду завтра с мамой? — несколько робея, спросил я.
— Ма питом? Что вдруг?— поинтересовался профессор, удивленно подняв черные брови.
И я, как мог, объяснил Ионе, что мама, то бишь моя теща, великолепно знает иврит, английский и еще четыре языка, поэтому она могла бы нам здесь здорово помочь.
— Мэцуян! Прекрасно! — обрадовался профессор, и мы расстались до следующей встречи.
Тогда я помчался к маме с радостной вестью, второпях, захлебываясь, рассказал ей суть дела. Она усадила меня за стол, вооружила ручкой и велела набросать черновой вариант проекта. Мне было нетрудно это сделать, прожив более четверти века в экологически неблагополучном Чимкенте, где несметные полчища дыма время от времени выбрасывались в атмосферу из труб гигантских заводов: свинцового, цементного и фосфорного.
Я запросто набросал экологическую картину города, расписал план возможных исследований, привел фамилии отдельных научных сотрудников во главе с профессором Турмаханом Орынбаевым — на случай, если мы пройдем по конкурсу. Потом мама перевела текст нашего совместного научного проекта на английский язык, и утром следующего дня мы с ней появились в кабинете профессора Амитая.
Когда Иона Амитай услышал, на каком прекрасном иврите и английском говорит наша мама, у него «отпала» челюсть. Сделав ей кучу комплиментов и не переставая удивляться, он перешел к нашему варианту проекта, внес определенные коррективы, оформил необходимую документацию — и уже на другое утро наша депеша была отправлена авиапочтой в Америку. Потом мы с нетерпением ждали решение конкурсной комиссии. А пока я сообщил обо всем Турмахану, который тоже загорелся этой идеей, и теперь ответа ждали уже в двух странах.

Конкурс мы выиграли (ура!), хотя и пришлось здорово поволноваться, ибо желающих оказалось больше, чем надо. Нам помогло то, что я неплохо знал экологическую картину города, имел немало опубликованных работ по влиянию вредных факторов фосфорного производства на здоровье человека, да и имя профессора Амитая имело свой вес. Но в проспекте мы выдвинули совершенно новое направление: развитие и лечение свинцовой интоксикации у детей раннего возраста, проживающих в регионе Чимкентского свинцового завода. Когда все было готово, мы с Ионой Амитаем вылетели в Чимкент к Турмахану. Для Амитая эта была экзотическая поездка, да и для нас с Туреке — новая эпопея в жизни. Если бы кто раньше нам такое рассказал, мы бы, наверно, со смеху покатились над этим фантастом-самоучкой.

В ночном ташкентском аэропорту нас встречал Туреке. Он мало изменился, выглядел таким же бодрым, крепким и как всегда приветливо улыбающимся. Мы обнялись как два родных человека. Посыпались обычные вопросы: Как дома? Как дети, здоровье? Туреке поинтересовался, не будет ли Иона возражать, если он покажет ему ночной Ташкент, утопающий в огнях?  Гость даже обрадовался, он очень хотел поглядеть на среднеазиатский столичный город, ибо до этого он бывал только в городах Европы и Америки. Все это я переводил Ионе на своем ломаном иврите, а Туреке, наверное, думал: «Надо же, как Макс на иностранном языке шпарит!»
Но уже через час-другой все тот же Володя, шофер Туреке, вывел машину на чимкентскую автостраду. Туреке спросил Иону, понравился ли ему Ташкент? «Все хорошо!» — выдал Иона первые два русских слова из десяти, которые он выучил перед отъездом, а на иврите сказал, что город показался ему очень большим, зеленым и красивым.
В машине Туреке подбадривал нас горячим чаем из термоса, угощал свежими узбекскими лепешками, которые он прихватил в чайхане при выезде из города, и нет-нет спрашивал:
— Не быстро ли мы едем?
— Вроде нет, — отвечал я, продолжая сообщать, ради чего мы приехали.
А Турмахан между тем поведал мне, как они беспокоились, готовясь к встрече с израильским профессором, каковых тут сроду не бывало.
— Знаешь, Макс, я ночь не спал, все думал, как его встретить, принять, чтобы на уровне было. Поверишь, даже как одеться не знал, светило все-таки приезжает. А профессор этот такой простой парень, в спортивной куртке, без галстука, почти как наш шофер Володя, только в отличие от него и от нас он по-английски чешет. Но мы ему переводчика приготовили, — успокаивал меня Туреке.
Видно было, что Туреке и тревожится, и радуется, и держит за пазухой гору встречных вопросов, параллельно спрашивая меня, можно ли ему снять этот чертов галстук.
— Да я уже забыл, как эти галстуки носят, снимай смело, — подбадривал его я на волне все той же мальчишеской бесшабашности, которая охватила нас. — А переводчик Дмитриев Анатолий Иванович? — между прочим, спросил я Туреке.
— Если бы, — ответил он, — ты же знаешь, как у нас с иностранными языками. Это сейчас молодежь знает языки, а Анатолий Иванович только читать по-английски умеет, понимает текст, а вот говорить — «извините, это не к нам».
Иона, на удивление, не понимая ни слова по-русски, легко схватывал суть того, о чем мы говорили, и сам подсказывал на иврите, чтобы Туреке не волновался, где взять медикаменты, одноразовые шприцы, пробирки, приборы, реактивы для лабораторных исследований. Все это мы прихватили с собой. Я при переводе ничего не упустил, добавив, что израильские медики хотят помочь казахстанским коллегам изучить в динамике здоровье детей раннего возраста, проживающих в районе свинцового завода, чтобы потом можно было разработать совместный план лечебных и профилактических мероприятий.

Когда мы подъехали к окраине Чимкента, показались первые блики солнечных лучей. Мы вышли из машины, размялись, подышали свежим воздухом и снова тронулись в путь. Я с волнением вглядывался в свой город и уже многое в нем не узнавал. А Туреке все рассказывал, что Чимкент — город древний, что ему уже за восемьсот лет перевалило, жаль только, что от старины мало что сохранилось. Мы проезжали по новым широким улицам, с обеих сторон которых тянулись к небу стройные красавцы-тополя. Над новыми постройками возвышались стрелы гигантских кранов. Потом мы еще раз остановились, и Туреке показал на далекие отроги Тянь-шаньских гор, вершины которых были покрыты шапкой снега, что придавало им неповторимую величавость и красоту.
И вот уже дом Эдуарда Смолкина. С ним я заранее договорился по телефону, что мы с недельку поживем у них, а его жена Шура постарается готовить кошерную пищу: такова была просьба религиозного профессора. Хозяева дома, конечно, очень старались не ударить в грязь лицом перед иностранным гостем и замечательно с этим справились. Я же был счастлив снова обнять своих старых друзей. А за обеденным столом Иона неожиданно заговорил на идиш, и Шура с Эдиком (да и я тоже) с облегчением вздохнули. Этот язык был спасительным якорем в нашем общении, ведь хозяйка дома, в отличие от нас, на идиш могла объясняться.
На следующий день, в бароцентре, Иона Амитай был поражен огромными барокамерами и буквально растерялся от изумления. Когда ему объяснили, что все, что он тут видит, сделано стараниями Турмахана и его единомышленников, не имеющих при этом ни копейки за душой, он не поверил и все время переспрашивал у меня:
— Это правда? Что ты говоришь! Звучит невероятно, фантастика какая-то, этого не может быть, это просто великолепно! Нет, нет, нет, этого не может быть, я — в шоке, тфу, тфу, чтобы не сглазить!

Когда я стоял с Ионой и Турмаханом возле барокомплекса «Арысь-МТ», меня захлестнули вдруг воспоминания. Вот я впервые вошел в барокамеру с десятью больными. Было такое чувство, будто я очутился в подводной лодке. На какой-то миг я не смог сдержать страх, выглядел жалким и бледным. «Ты струсил, — злился я на себя, — вспомни, каково было Туреке в первый раз в барокамере одному». Опомнившись, я придал своему лицу некую храбрость: ведь для больных я был гарантом безопасности после того памятного пожара...
Удобно устроившись на своем стуле, я провел короткий инструктаж с больными, предупредив их, что во время сеанса нельзя суетиться, делать лишних движений, разговаривать, а нужно дышать ровно и спокойно. Потом подал им сигнал надеть специальные маски, через которые идет кислород под повышенным давлением, и начать дышать. Сам же, сидя напротив, не сводил с них глаз, чтобы не упустить ни одной настораживающей детали.
Я знал, что за нами наблюдали по телевизору, за пультом управления, в кабинете главного руководителя бароцентра и главного инженера, но все равно нервничал, напрягался, волновался, про себя отсчитывая томительные секунды в надежде, что так сеанс быстрее кончится. Но время бежало медленнее обычного. Одно дело, когда об этом читаешь в какой-нибудь книге или слушаешь людей, впервые побывавших в подобной ситуации, и совсем другое, — когда ты сам находишься в герметично замкнутом пространстве, а голову неустанно будоражит: «А вдруг? А вдруг шлюз в самый ответственный момент не сработает? А вдруг опять пожар?» Правда, та барокамера, в которую первым вошел Туреке, а потом в ней случился пожар, была менее комфортабельна, менее усовершенствована, да и габариты ее были не те. Но тогда Туреке не поддался страху, как я: он просто верил в лучшее, он думал о подвиге профессора Вишневского. И это помогло ему сохранить спокойствие и самообладание.
После сеанса я закрылся в своем кабинете, чтобы никто не понял, что у меня до сих пор предательски подрагивают коленки, выпил чашечку кофе и только тогда прочувствовал запоздалую бодрость от полученной порции кислорода. Позже Туреке спросил меня о моих первых впечатлениях после барокамеры, и я, не лукавя, признался ему, что мне было не по себе, и я даже поначалу струсил, но, вспомнив его, устыдился. «Человек привыкает ко всему, а чтобы почувствовать себя в «своей тарелке», — успокоил меня Туреке, — надо думать о хорошем...» И тут я представил своих коллег, впервые очутившихся в этой бочке, когда за их спиной захлопнулась дверь. Что они чувствовали, что переживали? Спрашивать об этом было неудобно: каждый преодолевал это не совсем обычное ощущение батискафа в глубоком море по-своему...

Но вот Иона завершил обход бароцентра со всеми его системами и, глядя в глаза Туреке, сказал:
— Это потрясающе, я пьян без вина!
А по лицу Турмахана было ясно, что он это понял и без перевода, и я представил себе, как тепло и радостно было у него тогда на душе. Я же сиял от гордости за всех тех, кто создал это чудо, совсем забыв о том, что я уже здесь не живу и даже не могу сказать «это наше», «у нас»...
Чимкент подарил иерусалимскому профессору незабываемые впечатления и встречи с новыми людьми, особенно с казахами, которых он еще ни разу не видел. Иона был ошеломлен их простотой, добродушием, гостеприимством и чувством собственного достоинства. Его покорил народный юмор, меткие и образные поговорки, доброжелательность людей, климат, ландшафт, изобилие.

Захватывающим было и наше путешествие в город Туркестан, спутник Чимкента, история которого уходит в глубь столетий. Славу ему принес Ходжа Ахмед Яссави, известный проповедник и поэт, живший в двенадцатом веке. Здесь же Иона ознакомился с величественным памятником прошлого — мавзолеем Яссави, воздвигнутым в честь почитаемого народного проповедника жестоким ханом Тамерланом, опустошившим в свое время Персию, Месопотамию, Армению, Грузию, Азербайджан, Золотую Орду и управлявшим из Самарканда Туркестаном. В мавзолее молодой экскурсовод, красавец-казах, увлеченно рассказывал нам, что город расположен на стыке границ четырех стран: Казахстана, Узбекистана, Таджикистана и Киргизии и что в прошлом он являлся резиденцией ханов, что здесь некогда проходил также Великий шелковый путь, а теперь это стало святым местом паломничества мусульман.

Казахи зазывали гостей в свои красочные юрты с национальным убранством, где нас ждал богатый достархан в честь праздника Наурыз, который как раз весело и широко отмечали в Казахстане.
— Не обижайте нас, ешьте на здоровье! — настойчиво просили хозяева юрт.
Меня особо упрашивать было не надо. Я был тут свой и с аппетитом уплетал знакомые мне национальные блюда. Труднее было с Ионой: он, соблюдая кашрут, не ел мясного. Пришлось объяснять хозяевам, что значит кашрут для еврея, а тем более для религиозного. И хотя Иона не понимал язык гостеприимных казахов, но по их жестам, улыбкам и доброжелательным взглядам он мог судить о теплоте, с которой нас встречали, а также об уважении, оказанном, в первую очередь, Турмахану, а потом уже его гостям.
Я с трудом переводил Ионе красивые слова, которыми щедро угощали нас эти добрые люди в расшитых национальных одеждах из бархата, шелка и плюша. Покорили Иону также сильные голоса молодых исполнителей казахских кюев, звуки домбры, которую он раньше никогда не видел и не слышал. Запомнились ему раздольные степные просторы, долгогривые легкие скакуны, на которых гарцевали джигиты и, конечно же, древний город Туркестан, известный еще с 10-го века. Восхитил Иону уникальный комплекс величественного мавзолея Яссави, исторический памятник конца 14-го века, от голубой мозаики которого трудно оторвать глаз. Не зря секрет ее изготовления — загадка и по сей день.
Для Ионы Амитая этот праздник, наполненный национальным фольклором, раскованностью и радостью людей, живущих на своей земле и чувствующих себя счастливыми среди родных степей и гор, стал удивительной экзотикой, согревающей сердце. Это впечатление было сильнее, чем многое из того, что он видел в холодных и чопорных странах Старого Света.
Уладив все дела по совместной научной работе, обеспечив научную группу Турмахана необходимой материальной базой, как-то: компьютером, шестью холодильниками, одноразовыми шприцами, специальными флакончиками для сбора крови и инъекций, необходимыми химикатами, дорогостоящим лекарством, индивидуальными схемами обследования каждого ребенка, мы с Ионой покидали гостеприимный Чимкент. Прощаясь с коллегами и пожимая руку Туреке, Иона пригласил его в гости в Иерусалим и сердечно благодарил за незабываемый, памятный прием на казахской земле. И еще добавил, что он тронут и особенно ценит дружественные отношения между нашими странами и рад оказать практическую помощь жителям Чимкента.

Вернувшись в Иерусалим, Иона восторженно рассказывал коллегам из больницы Адасса о своих впечатлениях от Чимкента и Туркестана, от встреч с добрыми людьми, от юрт, куда нас настойчиво звали к праздничному столу, и где мы, сидя по-турецки, угощались национальными блюдами. Пряча улыбку, И он, шутя, признавался, что до сих пор жалеет, что из-за кашрута ему пришлось довольствоваться лишь форелью, горячими пышными лепешками, фруктами и зеленым чаем, отказываясь от аппетитного жареного на вертеле барашка и ароматного, вкуснейшего шашлыка. С сердечной теплотой Иона рассказывал заинтересованным коллегам, как местные певцы в национальных халатах встречали нас песней, играя на домбре и восклицая:
— Вы всегда желанные гости для нас!
Не забыл Иона и удивиться, что в городе до сих пор помнят доктора Макса. На улицах Чимкента он не раз наблюдал, как с криками: «Доктор, дорогой, куда вы делись, вы помните меня?» люди бросались обнимать его и благодарить за когда-то спасенную жизнь. «Макс бен адам мефурсам», «Макс там — человек известный, — сообщал Иона. Излишне говорить, как я краснел от удовольствия, да и чувствовал себя потом гораздо увереннее, продолжая еще пять лет трудиться в иерусалимской больнице.

По завершению общей работы, результаты наших исследований были доложены Ионой на Международном съезде токсикологов в Индии, а затем официально опубликованы в материалах этого форума. Правда, мы с Туреке по понятным причинам (финансовым и языковым) туда не поехали. Но самую большую радость эта работа дала мне: я смог три раза навестить дорогой мне город, внести свою скромную лепту в добрые гуманитарные отношения между израильтянами и казахстанцами. Кроме того, Туреке и его врачи тоже были весьма довольны, поскольку в течение трех лет регулярно получали за свой труд зарплату в долларах и даже без вычета налогов, которые бескорыстно выплатила израильская сторона.

Было, конечно, очень приятно, когда профессор Иона Амитай восторгался размахом Чимкентского бароцентра, не имея понятия о том, что Турмаханом выстрадан здесь каждый кирпич, каждый винтик, каждый прибор... Мы знали, что Туреке должен был, добывая кирпич, покорить очередную крепость — строительное управление «Нефтестрой» треста «Чимкентпромстрой». Первым человеком, с которым он там столкнулся, был Константин Николаевич Иванов. Сколько Турмахан его не упрашивал, не уговаривал «подбросить» бароцентру с десяток тысяч кирпичей, тот, как рогом уперся: «Нет!»
Туреке знал, что «растормошить» этого толстяка-тугодума будет непросто, хотя отлично понимал и то, что Константин Николаевич, по существу, прав, но по-человечески мог бы кое-что и «уступить» для нужд бароцентра.
— Удивляюсь, вы такой бывалый и умный человек не можете понять, что мне нужен кирпич, который можно потом списать в утиль, как «бой».
— Нет, и точка!
— Ну хорошо, — согласился Турмахан, — а взглянуть на наше «сокровище» вы можете?
— Это можно, — сдался Константин Николаевич. — После обеда я к вам заскочу.
Туреке почему-то был уверен: этот тугодум покрутиться немного вокруг одной-другой барокамеры, поохает и повздыхает, а в конце все же скажет:
— Смотрел и глазам своим не верил, чтобы медики без денег таких «красоток» отгрохали.
Константин Николаевич по дороге в бароцентр прихватил за компанию своего главного инженера — Феликса Михайловича Клугмана, человека любопытного, знающего, очень тонко разбирающегося в самых, казалось бы, сложных проблемах производства. Просьба, с которой Туреке обратился к этому дуэту, была им по силам, осталось только, чтобы они, закрыв глаза, согласились «отстегнуть» для бароцентра необходимый кирпич да еще построили бы для него стены и потолок.
Туреке как в воду глядел. Константина Николаевич и Феликса Михайловича поразили габариты барокамер, их практические возможности при проведении самых сложных хирургических операций, компрессорные станции, трубопроводы, кабельные и проводные линии, система пожаротушения, способная в течение двух-трех секунд погасить пожар, а также контрольно-измерительные приборы... А когда они узнали, что все это было создано практически без капитальных вложений Минздрава, а всего лишь на основе добровольных отчислений из средств чимкентских предприятий, то почувствовали себя неловко, отказываясь помочь бароцентру.
Не отходя от барокамер, они твердо решили начать строительство корпуса для бароцентра на «сэкономленном материале», в нерабочее время, силами энтузиастов. А потом сами себе не верили, что это они «отгрохали» такое грандиозное здание. И все-таки, когда пишешь об этом, не можешь передать на бумаге, сколько было всяких трудностей, препон и преград в действительности, сколько тревог и огорчений, сколько этих разных «сколько», за которые все тот же Туреке исподволь расплачивался своим здоровьем и нервами.

Среди людей, причастных к становлению бароцентра, был известный авиаконструктор — академик Олег Константинович Антонов. Этот прекрасный человек дал «добро» на переброску его самолета «АН-2» из Алма-Аты для Чимкентской авиалинии как подарок медикам бароцентра. Затем медики получили поддержку начальника Чимкентского авиапредприятия Г.Н. Каплуна и В.Г. Николаева, инженера Чимкентского объединенного авиаотряда. О самолете с барокамерой они отродясь не слышали, но понимали, насколько важен такой самолет для оказания неотложной помощи больному, где бы тот ни находился. Однако в мировой практике никто еще не принимал на борт самолета столь «неудобного пассажира» по имени «Отрар укшуми», да еще с такими сложными и опасными причиндалами, как, например, баллоны с взрывоопасными газами. Больше всего работы с этим редким «пассажиром» досталось инженеру Валерию Георгиевичу Николаеву.
Высокий, стройный, мгновенно схватывающий яркую техническую мысль, Николаев привлекал своей исполнительностью, неудержимой энергией и неимоверной работоспособностью. Поэтому именно ему и было доверено «перехитрить» самую строгую техническую документацию самолета АН-2, где не должно быть никаких отклонений, никаких «чуть-чуть». Ему предстояло разорвать целый ряд жестких требований к самолету, да еще «вписать» в его салон необычную барокамеру на двух человек с множеством приборов, аппаратурой и баллонами с газом. И все это надо было поднять в воздух, не нарушая при этом комфорт салона, электро- и радиосвязь, эксплуатацию и летные качества самолета.
Валерий Георгиевич потерял покой: все новые и новые технические задачи вставали перед ним. Мало того, что не было аналога их дерзкой задумке, так еще надо было доказать знаменитому академику от авиации Антонову возможность размещения барокамеры в его рассчитанном до миллиметра «АН-2». И замахнулся на это далекий от столицы Чимкент. Уже этого факта было достаточно для недоверия и сомнения со стороны экспертов и проверяющих всех рангов, будь-то Москва, Ленинград или Алма-Ата. Не все у Николаева ладилось, не все получалось, прежде чем ему удалось из сотен вариантов чертежей выбрать тот единственный, который и был представлен специальной комиссии...

Когда комиссия принимала этот самолет к действию, шума было не меньше, чем при сдаче барокамер «Чимкент-МТ» или Арысь-МТ». Все-таки самолет! Махмуд Есеркепов, тогда главный врач больницы «скорой помощи» и постоянный оппонент Турмахана, тоже усомнился в надобности такого быстроходного «лечебного лайнера». Но когда кто-то из присутствующих брякнул, что самолет — штука дорогая, Махмуда это сильно задело, и он тут же воскликнул, что «деньги никогда еще не были дороже жизни человека». После этого Есеркепов не только встал на защиту этой «летающей штучки», но даже назвал ее «Баросамолетом» в знак признания и приятия. На все у него было свое мнение.

Самолету с «неудобным пассажиром» на борту все же дали зеленый свет. Авиационная медицинская барокамера «Отрар Укшуми» редко стояла без дела на своей летной площадке, была послушна, востребована, вела себя спокойно, смирно и вернула жизнь сотням больным. Как во всяком новом, неизведанном деле, не все можно было предвидеть, продумать до конца. Оказалось, что использование самолета АН-2 в качестве базы было неудачным из-за отсутствия в Чимкенте подходящих летных средств. И жизнь первой в мире летающей барокамеры была предопределена...
Кто знает, может, появится второй Турмахан, такой же смелый и решительный, и проложит новую тропинку к полетам летающих многоместных барокамер в места, где дым пожаров убивает тысячи людей из-за отравления окисью углерода, против которой пока что не найдены надежные антидоты. А гипербарический кислород мог бы оказаться чрезвычайно эффективным лечебным средством в борьбе с этими отравлениями, особенно в начальной фазе.

Очень важной в бароцентре является система пожаротушения. От нее зависит нормальная жизнь, безопасность людей, длительность работы в барокамерах. Смонтировать и создать этот важный и ответственный участок должны были бригады Александра Акимова из механического цеха Чимкентского цементного завода, Владимира Крайнова и Владимира Горбунова из «Казхиммонтажа». Ребята в этих бригадах, что надо: толковые, дружные, надежные, а работу свою делали так, что комар носа не подточит.
Получив задание, каждая рабочая бригада понимала: хлебнуть придется немало. Ничего сложнее и серьезнее этого они еще не делали, а все-таки им поручили, не стали откуда-то специалистов выписывать, а им доверили. Это поддерживало их рабочую гордость, обязывало и сплачивало.
Что же такое надо было сделать? На первый взгляд все как будто просто: собрать, сварить и привести в боевой порядок две системы пожаротушения — основную и дополнительную. В случае необходимости они должны сработать так, чтобы всякий пожар в барокамере был потушен за одну-две секунды. Прежде чем приступить к работе, искали специальную сталь, которая бы не ржавела и не поддавалась коррозии, иначе, при потоке кислорода под давлением неизбежно возгорание. Сталь эту найти было трудно, да и обработать не легче. Приходилось ювелирно работать, особенно на резьбовых соединениях, поскольку необходимо была полная герметичность — и никаких допусков, никаких отклонений. Надо сказать, что ребята «пахали», засучив рукава, каждый час шел у них на вес золота.
Рабочие сумели устроить систему пожаротушения не только внутри барокомплекса, но и снаружи, да еще с пультом управления. Удачно сделали и дополнительную систему — в случае, если основная, не дай Бог, откажет, хотя это исключено. К счастью, пожарной системе пришлось работать только в период испытаний... Повествуя об этом, вспоминаю, что однажды Туреке, распивая кофе со строителем высотных зданий, высказал дерзкую мысль о возможности установки под землей (рядом с высотными зданиями) гигантских резервуаров с водой под повышенным давлением. В случае пожара их приборы мгновенно уловят «возгорание» в том или ином отсеке здания, куда тут же по специальным трубам с бешеной скоростью хлынет вода и в считанные секунды уймет язык пламени. Высокодипломированный строитель молча посмотрел на Туреке, но вслух заметил:
— Человек, Туреке, ты умный, а вот мысли ковшом оттуда черпаешь, — и, улыбнувшись широкой улыбкой, пальцем показал на потолок.
— Будь я таким строителем, как ты, я бы задумался, — как бы между прочим возразил Туреке и повел гостя в подвальное помещение, где размещался огромный резервуар с водой под постоянным повышенным давлением.
— Нашел, чем удивить, — воинственно парировал инженер, приглядываясь к замысловатому красавцу-резервуру. — Сравнил свою шестнадцатиметровую бочку со зданием в десятки и сотни комнат.
— Прости, не знал, что потерять здание с людьми при пожаре легче, чем «пристроить» по соседству с ним под землей подобный резервуар с водой, — продолжал рассуждать Туреке.
— Не продолжай, Туреке, мне жаль наше время, заключил инженер, допивая кофе.
А года через три Туреке снова встретился с этим инженером и услышал:
— Знаешь, Туреке, я как-то высказал твою бредовую мысль на одном форуме строителей…
— И тебя, конечно, подняли на смех? — опередил Туреке инженера.
— Меня просто попросили культурно заткнуться.
— Все верно. Я, когда начинал строить многоместные барокамеры, меня тоже награждали такими словами, что их и в словарях не всегда отыщешь…

Когда закончился монтаж бароцентра и его главного детища — многоместной шестнадцатиметровой барокамеры «Арысь-МТ», к нам прибыла группа специалистов для проверки работы компрессорных станций, многокилометровых трубопроводов, кабельных и проводных линий, тысяч единиц автоматики и контрольно-измерительных приборов. Надежность всех систем и блоков тщательно и методично проверялись по несколько раз. Все 326 инженерно-технических систем, представленных специалистам, были приняты с самым высоким коэффициентом надежности — 0,99. Особое внимание уделялось пожарно-техническому комплексу. Ведь в операционном, терапевтическом и шлюзовом блоке могло одновременно оказаться по десять человек в каждом. Вызывается экспериментальный пожар, мгновенно включается пожарная система, секундомер отсчитывает время, пожар потушен...
Больше всех досталось тогда главному инженеру бароцентра — Евгению Алексеевичу Остраухову. Он держал самый ответственный экзамен в жизни, защищал каждый свой винтик, каждый прибор, каждую систему. Придирки комиссии называл справедливыми и очень важными, понимая, что любая оплошность, любой недосмотр представляют угрозу, поэтому все замечания тут же устранялись его инженерно-технической группой. Да и пережитая им авария не забылась, оставив глубокие рубцы в памяти и в сердце.
Евгений Алексеевич дома в эти дни вообще не появлялся, спал прямо в кабинете, много курил, тайком поддерживал себя небольшими порциями коньяка. Выглядел он усталым, измотанным, отмалчивался, когда ему предлагали прилечь, но кофе принимал с удовольствием.
Все, что он делал по работе, было куда важнее того, что говорили за его спиной, критикуя за вредные привычки и слишком резкий характер. Туреке это понимал и держал его при себе со всеми недостатками, хотя он и сам не раз выходил из его «курилки» с головной болью и очень страдал, что такой талантливый человек так себя травит.
Потом, когда все проверки закончились, Туреке предложил гостям отправиться на речку Бугунь, что неподалеку от города, где они смогут подышать чистым воздухом и отведать вкуснейшей ухи из свежей рыбы. Гости охотно согласились, некоторые даже вызвались помочь по части рыбной ловли и приготовления этого лакомства. Но их успокоили: рыболовы (они же повара), в лице травматолога Юры Зильбермана и хирурга Станислава Увайдова были уже на посту и успешно осваивали «новую профессию».
Улов был, правда, неважный, но повара заранее договорились с продавцами рыбы, чтобы те им подкинули приличных сазанов, не забыв их почистить, помыть и нарезать на куски. И пока гости добирались, над костром уже висел котел, где томилась, источая ароматы, наваристая уха со всеми приправами и с дымком. Рядом уютно пристроился мангал, где жарился на шампурах шашлык из свежей баранины вперемешку с помидорами и кусочками жира, и воздух вокруг был напоен головокружительными запахами.
Очарованным гостям, удобно расположившимся на природе, подавали пиалы с ухой и шикарными кусками отварной рыбы. После этого рыболовы, слегка поменяв профиль, предложили охающим и ахающим от восторга гостям отменный шашлык на широких подносах, обрамленный горячими мягкими лепешки и напитками на выбор. Прохладное белое вино «соревновалось» с прекрасным местным пивом, которым славился Чимкент далеко за своими пределами.
Гости были приятно удивлены и замечательными напитками, и ловкостью поваров, которые вместо рыбы «вылавливали» на удочках из речки бутылки с холодным пивом и сарыагачской минеральной водой.
— Почетным гостям — почетное угощение, — приговаривал Юра Зильберман, подливая в пиалы уху.
— Почетным гостям — почетное угощение, — повторял Слава Увайдов вслед, аккуратно накладывая на подносы горки румяного шашлыка.
За соблазнительным столом было шумно, весело и непринужденно... Все трудности прошлого, все усилия и переживания вдруг показались такими легкими и по-будничному рядовыми. Вот что делает вкусная еда и мудрая природа...

Но всему этому, о чем я рассказал и собираюсь еще поведать, предшествовала далекая история…
В начале января 1966 года, примерно за три месяца до пуска первой очереди Чимкентского фосфорного завода, на нашу врачебную конференцию пожаловали две женщины, два санитарных врача. Одна из них, Людмила Федоровна Песина, начальник санитарно-промышленного отдела областной санитарной службы. Другая — Лидия Михайловна Долгушева, заместитель главного врача городской санэпидемстанции.
Людмилу Федоровну (или просто Люду) я знал еще по институту, когда она — невысокая, бойкая, шустрая, с удивительным блеском карих глаз и заразительной улыбкой — встречалась с Сашей Песиным, моим студенческим приятелем из лечебного факультета. Теперь она выглядела гораздо полнее, солиднее, но осталась такой же живой и бодрой и, как выяснилось, принципиальной и несгибаемой.
С Лидией Михайловной я не был знаком, хотя мы и учились в одном институте. Высокая, худощавая, глаза темные, волосы каштановые, энергичная, резкая, знающая.
Говорили женщины недолго, но было понятно, что вот-вот начнет работать фосфорный завод, а пока в городе построят новую больницу с поликлиникой, наша цемзаводская больница должна подготовиться к приему больных с острыми отравлениями и ожогами фосфором.

Создавая свой бароцентр с его стационарными и передвижными барокамерами, Туреке и не предполагал раньше, что гипербарическая оксигенация, которую он собирался внедрить в клиническую практику, займет также одно из ведущих мест в лечении и профилактике фосфорной интоксикации.
Слушая тогда Людмилу Федоровну Песину и Лидию Михайловну Долгушеву, Турмахан и не представлял также, что вынесли эти две милые женщины в битве с авторами проекта фосфорного завода.
Ленинградские проектировщики не думали и не гадали, что эти две молодые докторши станут особо копаться в их многотомной документации. Они были уверены, что те безропотно подпишут необходимые бумаги, не мешая началу строительства будущего завода.
Чимкентские санитарные врачи, конечно, знали, что дать бой авторам проекта будет очень непросто: ведь ленинградские инженеры выполняли задание партии, с которой шутки плохи, а тут какая-то санитария под ногами путается и по рукам бьёт! Но сдаваться эти женщины не собирались. Одолев дистанцию проекта длиною в тридцать увесистых томов, они разглядели в них столько недочетов, что их вполне хватило бы еще не на один дополнительный, тридцать первый том. Да и потом, по ходу строительства завода, у них было не меньше замечаний. Слушая, как эти две умницы до хрипоты в горле защищали каждый глоток воздуха, каждый клочок земли и каждую каплю чистой питьевой воды, Л.Г. Гордон, главный инженер проекта, маленький, худой и лысый человек, понял, что ему придется иметь дело с серьезными и принципиальными противниками. Он оказался прав, ибо не было дня, чтобы Людмила Федоровна и Лидия Михайловна не возражали ему, не спорили, не предсказывали мрачные последствия строительства для здоровья рабочих, не защищали город от отходов, которые несметными потоками хлынут из заводских труб в небо, а потом «напоят» воду и землю. Вот и на этот раз они настояли, чтобы в проект завода обязательно включили строительство профилактория и профильной поликлиники с больницей. Это деловое предложение Песиной и Долгушевой особенно пришлось по душе второму секретарю Чимкентского обкома партии — Сергею Ивановичу Кондратьеву. Теперь всякий раз, посещая гигантскую стройку, Сергей Иванович брал в свою черную «Волгу» этих толковых и деловых «девчонок», за которыми закрепилось прозвище «железобетонные докторши». Сергей Иванович следил, чтобы выявленные ими неполадки вовремя устранялись, защищал и поддерживал «принципиальную медицину».
Нужно сказать, что строительство фосфорного комплекса шло поэтапно и продолжалось не один год. И вот пришел черед принимать к пуску вторую печь. Все, кто имел к этому отношение, не забудут эту памятную предновогоднюю ночь, когда члены комиссии должны были подписать акт приема объекта. Поначалу все шло гладко: подписал один, другой, третий, пятый... И только ответственные за пожарную безопасность, технический надзор и санитарный контроль поставить свою подпись отказались. Члены приемной комиссии никак не ожидали такого сюрприза и обрушили на «бунтарей» весь свой гнев и нарастающее раздражение. В чем только их не обвиняли: и в черствости, и в буквоедстве, и в равнодушии к рабочим, которые могут лишиться премиальных к Новому году. Особенно бушевал Вениамин Маркович Дучин, невысокий, плотный, красивый ветеран и инвалид войны. Дучин, кроме всего, был заместителем управляющего «Чимкентпромстроя». Нервно расхаживая по кабинету, он выкрикивал:
— С ними нельзя договориться, их нельзя уломать, они непредсказуемы и упрямы, как быки. Пусть они еще раз повторят, чем этот ковш им не понравился? Особенно соседке моей, Песиной?
— Лично у меня нет полной уверенности, что завтра этот ковш вместе со шлаком весом в 50 тонн не рухнет кому-нибудь из горячих членов комиссии на голову, — мрачно отозвалась Людмила Федоровна.
— Ты, Людмила Федоровна, если не подпишешь протокол, не смей переступать порог моего дома, ковш, видите ли, кому-нибудь на голову рухнет! Надо же такое придумать, — угрожал ей в ответ возмущенный Дучин.
— Не дождетесь моей подписи, Вениамин Маркович! Такого удовольствия я вам, дорогой сосед, не доставлю, как бы вы не обещали устранить недостатки по ходу действия. Не кипятитесь, не устраивайте истерик, не тратьте зря силы и ваше красноречие, — парировала доктор Песина.
Людмилу Федоровну всячески обхаживали, обещали и в должности повысить, и в партию принять, а Дучин, даже театрально опустился на одно колено, жалобно умоляя свою упрямую, несговорчивую соседку наконец-то уступить. Когда это не подействовало, он, переходя на крик, заявил, что строительство завода не подлежит обсуждению, это стратегический объект! Его поддерживали члены комиссии, люди солидные и ответственные. Когда тактика запугивания, настаивания и угроз не сработала, Дучин, понимая, что сейчас не тридцать седьмой, подвел черту:
— Нет, с этой бабой мы никогда не договоримся, поэтому предлагаю заменить ее другим человеком!
— И другой не подпишет, — не сдавалась Людмила Федоровна.
— Нет, надо убрать Песину из списка, — не утихал Дучин.
— За что? — вмешался директор завода Яков Захарович Малкин, молча наблюдавший всю эту сцену.
— Как это, за что? За упрямство.
— Но за это не увольняют: она лишь высказала опасение, что наш ковш не выдержит столько тонн груза, — продолжал Малкин.
— Вижу, что и вас завод не трогает, вы что, забыли о долге коммуниста, о нашем лозунге: «Умри, но сделай!»?
— Нет, не забыл.
— Так почему же вы не действуете?
— Знаешь, Вениамин Маркович, я что-то тоже засомневался. Видимо, у троицы, не подписавшей протокол, есть нечто, чего нам так недостает: чутья, принципиальности и решительности...
— И это говорит директор завода?! Я вижу, здесь не с кем разговаривать! — отрезал Дучин, потерпев фиаско от Малкина, и обратился к Сергею Ивановичу Кондратьеву, чтобы тот своим партийным авторитетом надавил на упрямых и принципиальных.
— Я Людмилу Федоровну, как и остальных не подписавших акт приемки, рукой водить по бумаге заставлять не буду, — спокойно заявил Кондратьев.
— Тогда ; по домам, соберемся в первый день после Нового года. Ночью у нас будет достаточно времени подумать, — сказал Яков Захарович Малкин, и все разошлись.

Людмила Федоровна еще успела в парикмахерскую — и с мужем в ресторан. Но уже утром, ровно в 6:15, раздался осторожный стук в дверь. Она испугалась, удивилась, набросила на себя халат и, подойдя к двери, тихо спросила:
— Кто?
За дверью послышался взволнованный голос директора завода:
— Это я, Людмила Федоровна, Малкин.
На пороге стоял бледный как стена, перепуганный Яков Захарович Малкин.
— Людмила Федоровна, собирайтесь, на заводе — беда!
Она уже поняла, что случилось что-то ужасное, не зря же сам директор завода пожаловал к ней ни свет, ни заря!
По дороге на завод никто из них не проронил ни слова, а Песина мысленно молила провидение: только бы не ковш, только бы не было убитых... Малкин мрачно молчал, его всегда блестящие глаза словно потухли, и она боялась задать ему роковой вопрос: «Есть ли жертвы?» А жалкого Дучина, безмолвно сидящего возле шофера, Песина спрашивать не хотела. Она еще помнила, что было вчера…

На заводе их уже ждали. Оказалось, что ковш, доверху наполненный шихтой весом в 50 тонн, прошив многометровое перекрытие, рухнул вниз до нулевой отметки и угрожающе повис на металлических перекладинах... перед самой горловиной широкой трубы.
Вся приемная комиссия была уже в сборе, бледная и притихшая. Что теперь с ними будет? Снимут с должности, отберут партбилет? Счастье, что нет пострадавших, это их единственный козырь, — так, наверное, думал каждый из них. Уходя с этой экстренной «летучки», Сергей Иванович Кондратьев бросил в лицо вчерашним храбрецам, указывая пальцем на Дучина:
— Скажите спасибо Людмиле Федоровне, что предвидела это, только шестью часами раньше!

Рабочие фосфорного завода не всегда соблюдали элементарные правила техники безопасности, и это приводило не только к отравлениям, но и к несчастным случаям.
Один из рабочих, разливая желтый фосфор шлангом в специальные термосы возле цеха фосфорной кислоты, пренебрег мерами предосторожности. Мимо проходил заместитель начальника цеха и сделал ему замечание. Рабочий от неожиданности выпустил из рук шланг, и струя жидкого фосфора коснулась ног замначальника. Потом была скорая, больница, долгие месяцы лечения... и инвалидность этого человека.
Вскоре  последовал другой случай, и опять-таки по халатности. Рядом с бочонком селитры, что стоял в цехе триполифосфата натрия, кто-то из рабочих обронил окурок. Незамедлительно произошел взрыв и пожар. Молодой инженер из соседнего цеха бросился туда. Через каких-то пару шагов, инженер упал, но подняться уже не смог: одевая на ходу противогаз, он забыл открыть краник для кислорода. А между тем, «скорые» подвозили к больнице рабочих с различной тяжестью отравления...
После этих печальных событий главврач больницы Гулям Касымович Касымбеков и наш Туреке, не выдержав, отправились на фосфорный завод, чтобы на месте выяснить обстановку и поговорить с людьми, ответственными за технику безопасности. Завод впечатлял своим размахом: просторными и светлыми цехами, гладкими дорожками, покрытыми серым асфальтом, газонами с цветами и молодыми деревцами. Выходило, как и обещал главный инженер проекта Леонид Григорьевич Гордон, что это будет не завод, а конфетка. Но настораживали взметнувшиеся вверх трубы, из которых вырывались к небу тяжелые облака дыма с ядовитыми отходами. Касымбеков и Турмахан поговорили с начальниками цехов, рекомендуя им чаще проводить с рабочими инструктаж по вопросам личной и общей технике безопасности. А что они еще могли?

В самом углу больничного двора Туреке между тем строил виварий, где установил специальные барокамеры для экспериментальных животных. Он со своей научной группой открыл отдельную лабораторию, отыскал необходимую аппаратуру, разработал комплексный план научных исследований по применению гипербарической оксигенации при лечении и профилактике теперь уже фосфорной интоксикации. С этим планом он поехал в Алма-атинский Научно-исследовательский институт краевой медицины, к известному в Казахстане профессору Б.А. Атчабарову и поделился с ним своими разработками. Его вежливо, охотно выслушали, поддержали, обещали помочь каждому сотруднику бароцентра, который пожелает заняться новым направлением в науке.
У Туреке складывались довольно-таки приятельские отношения с врачами и учеными чимкентской профильной поликлиники и больницы, где усиленно занимались проблемой фосфорной интоксикации. Он охотно делился с ними своими научными и клиническими наблюдениями при данной патологии. Логика Туреке была достаточно понятна и убедительна, чтобы внедрить предложенный им метод в комплексную терапию фосфорной интоксикации.

С годами все больше понимаешь, какая это была замечательная пора творческого общения. Каждая встреча с коллегами профильной больницы открывала новые перспективы, мы проводили совместные исследования, обменивались своими мнениями и маленькими открытиями, выпускали общие сборники научных трудов. Но не всегда все было так гладко. Порою, мы спорили, даже конфликтовали между собой, и только общая цель и научное направление помогало нам удержать творческое равновесие и не перевести все в банальную плоскость зависти и неприятия.
Среди врачей и молодых ученых этой профильной больницы было немало ярких имен. Добродушный, умудренный жизнью И.Р. Юнусметов и его одаренный сын Тимур, высокий и стройный, как Аполлон, доктор Ш.Ж. Жанадилов, влюбленный в медицину врач К.Е. Ергешбаев, а также неутомимые и вдумчивые ученые, достойные всякой похвалы: М.Т. Бердыходжин, Б.Ж. Орманов, С.А. Ибраев, веселая и обворожительная Н.М. Югай…

После пожара в барокомплекс «Арысь-МТ» поначалу не очень-то охотно шли больные. Даже врачи и те с опаской поглядывали на могучего гиганта, терпеливо дожидавшегося больных. А тут поздней ночью в бароцентр в тяжелом состоянии привезли двоюродную сестру генерала Чимкентского отделения железной дороги — Салыкбаева. Новый барокомплекс был ее единственной надеждой на спасение.
Муж этой женщины, отец ее четырех детей, внезапно заболел гриппом и вскоре умер. Сама же она много лет жила с одной почкой, но и ее, единственную, распирал камень, покрытый толстым слоем гноя, да еще при плотной «поддержке» гипертонии, диабета и сердечной недостаточности. В свое выздоровление сестра генерала давно не верила, вот и не торопилась в больницу: боялась, что оттуда она уже не вернется. Но на этот раз ей пришлось сдаться: дети настояли, чтобы мать легла в больницу.
Собравшиеся около больной врачи понимали, что без операции не обойтись, но и оперировать ее крайне рискованно: она действительно может не вернуться домой. И все-таки, несмотря ни на что,  решили оперировать ее в барокамере. Но вот незадача: больничный уролог второй день гриппует. Тогда Турмахан позвонил доктору Смолкина, который в то время заведовал урологическим отделением железнодорожной больницы.
— Не спишь?
— Вопрос риторический, а что случилось?
— Предстоит срочная операция в барокамере. Согласишься, рискнешь?
— Волков бояться, в лес не ходить, — уклончиво ответил Эдик.
— В фольклоре, я вижу, ты силен. А здесь — другой коленкор. Так что собирайся, джигит, «скорая» возле подъезда, а подробности, сам понимаешь, на месте...
Осталось лишь добавить, что операция оказалась особенно тяжелой и длительной. Было немало непредвиденных осложнений и неожиданных ситуаций, но благодаря искусству и знаниям слаженной операционной бригады, а также гипербарической оксигенации, — все закончилось благополучно!
На рассвете, уставшие, но счастливые, они сидели в ординаторской, пили горячий кофе и разбирали ход этой сложнейшей, ювелирной операции, которую в первый раз в таких необычных условиях выполнял уролог Смолкин при поддержке достойных коллег. Радуясь, что они вернули мать четверым детям, Турмахан еще пошутил: «Обратите внимание, коллеги, как заведующий урологическим отделением железнодорожной больницы спас жизнь сестре железнодорожного генерала! Тут что-то есть, а, как, по-вашему? Чувствую я, что большой той будет! И нас не забудут позвать, я надеюсь».
И все дружно и облегченно засмеялись.
Турмахан как в воду глядел. Когда поправившаяся мать вернулась домой к своим детям, благодарный генерал собрал всех, кто так или иначе был причастен к операции его сестры и устроил настоящий той.
За широким столом с пестрой скатертью мы легко расправлялись с салатами, мясом по-казахски, ароматным шашлыком и прочими вкусностями. Все это запивалось отменным грузинским вином, к которому, со слов бессменного тамады Эдуарда Смолкина, прикладывался даже «отец всех народов». Согревал нас и армянский коньяк, который со слов того же тамады, якобы достался генералу из запасов покойного премьер-министра Уинстона Черчилля!
Но больше всех были счастливы дети. Они любовались своей матерью, обнимали ее, улыбались, подходили один за другим к врачам, говоря: «Спасибо за маму». Все радовались, у всех блестели глаза, на лицах сияли добрые, сердечные улыбки.

Весть о новом Чимкентском барокомплексе постепенно разлетелась по всему Казахстану. Врачей и, особенно, ученых очень интересовало это новшество. Посетителей было так много, что я предложил Турмахану завести «Книгу отзывов», где и сегодня можно прочитать немало интересных страниц.
Одним из таких посетителей был профессор М.А. Каримов из Алма-Аты. Он приехал в Чимкент к своему ученику Турмахану Орынбаеву, чтобы познакомиться с бароцентром.
Профессора М.А. Каримова я неплохо знал еще студентом, по мединституту, когда он был ассистентом на кафедре патологической физиологии. Молодой, высокий, красивый — он всегда находился «под обстрелом» старшекурсниц. Заполучить такого жениха мечтала тогда каждая студентка, но только одной из них это удалось. Теперь это был уже не ассистент, а профессор, который внимательно осмотрел «все владения» своего бывшего ученика, задав немало вопросов по существу.
После нашей экскурсии довольный профессор, улыбнувшись мне, как старому знакомому по институту, сказал:
— Ну, где тут у вас, коллега, какое-нибудь кафе? Пойдемте, посидим за чашечкой кофе, пока Туреке занят подготовкой к операции.
Уже в кафе я спросил о его впечатлениях.
— Знаешь, Макс, это как раз тот случай, когда ученик превзошел учителя, — искренне ответил он.
Каримов держался просто, ни разу не взглянул на часы, беседуя со мной, и все время подчеркивал, что гордился Турмаханом, когда тот еще был студентом, да и потом, когда курировал его кандидатскую диссертацию. Сейчас, увидев гигантские барокамеры с их широкими возможностями, профессор был просто восхищен.
— Я даже не могу себе представить, — удивлялся он, — сколько понадобилось Турмахану терпения, воли, энергии, наконец, мужества, чтобы сотворить такое чудо, где и больных лечат, и науку обогащают... Вот почему он, бесспорно, заслуживает всяческих комплиментов, понимания и поддержки. Я от души рад за него и его товарищей.

А в это время Туреке готовил больного к серьезной операции на пищеводе. Казалось, все было продумано, взвешено, но что-то все же сдерживало, интуитивно что-то мешало. И тогда он решил позвать доктора Кушнаревича.
— Но он же рентгенолог? — удивились хирурги.
— Пищевод — орган сложный, — возразил им Турмахан, — это на вид он прост, а начнешь в нем копаться — можно и дров наломать. Родион Лазаревич — большой специалист по рентгену пищевода, не грех с ним посоветоваться.
Туреке и Родион жили и работали в одном городе, но познакомились они, как ни странно, в Москве, в библиотеке. Там Кушнаревич работал над своей диссертацией.
Рассматривая здоровые и пораженные части пищевода, Родион обратил внимание на  их изменяющийся «рисунок» в зависимости от положения тела человека. Это было настоящим открытием и позволяло разглядеть патологию каждого органа грудной клетки в отдельности. И вот уже Родион, приглашенный Турмаханом, демонстрирует в рентгеновском кабинете больного, показывая, как меняется очертания пищевода при изменении положения тела. Затем специальным, изобретенным им прибором он с педантичной точностью назвал размеры кривизны пораженного органа. И только после этого хирурги вместе с Родионом уверенно отправились в операционную...

Родион, как и Туреке, натура одержимая, увлеченная, волевая. Родился он в Харькове. Когда началась война, его семья эвакуировалась в Чимкент. После восьмилетки Родион оставил школу и работал на чулочной фабрике электриком. В сорок втором ушел на фронт, первое ранение получил в сорок четвертом на Орловско-Курской дуге. Осколок от него он носит до сих пор в голове, как напоминание о пережитом. После госпиталя и Омского танкового училища, участвовал в боях в Польше и Германии. Вернулся в Чимкент с боевыми наградами, окончил вечернюю школу с золотой медалью и поступил в Ташкентский мединститут. Он хотел стать хирургом, на худой конец — патологоанатомом, но доцент кафедры рентгенологии Борис Николаевич Калмыков убедил Родиона податься в рентгенологи, поскольку в этой науке немало черных пятен.
Родион работал в районной больнице в селе Ванновка, что неподалеку от Чимкента. Вскоре Вагид Мехманович Алиев, главный врач Чимкентской областной больницы, разглядел в нем перспективного врача-рентгенолога и перетащил в город. Там он очень скоро добрался до титула главного рентгенолога области, написал блестящую диссертацию, которой заинтересовались даже зарубежные ученые и врачи.
Родион Кушнаревич стал настолько популярен, что многим врачам города хотелось написать работу под его началом, кроме того, он был замечательным человеком, о котором все говорили только в превосходной степени.
Туреке не раз прибегал к консультациям Родиона или его учеников, и лишь после этого принимал окончательное решение. Это еще раз подчеркивает, насколько серьезно и ответственно он относился к каждой операции.

Одним из первых учеников Родиона был детский врач Ашир Илашев: удивительный оптимист, шутник, умник и большой профессионал. Представить себе, что этот человек может быть грустным или несчастным было категорически невозможно. Всегда живой, шумный, он щедро одаривал нас веселыми прибаутками и удачными остротами, сохраняя при этом удивленно-вопросительное выражение лица. Высокий, привлекательный, он всегда находился в окружении женщин больницы. Ему бы детей лечить, веселить, так нет же, ушел в рентгенологию, стал человеком «за экраном», где ему ничто не мешало разглядывать пораженные органы, отыскивать в них малейшие отклонения и выдавать четкий, обоснованный диагноз. Вместе с Родионом Ашир разработал и с успехом внедрил в практику радиоизотопную диагностику опухоли желудка, заболеваний печени и щитовидной железы.
Я не раз бывал у Ашира дома, случалось — он «казнил» себя, что не остался педиатром. Однажды он пригласил меня вечером, посадил за шахматную доску, на которой было по королю и две пешки с каждой стороны. Предложив мне приглядеться к доске с расставленными фигурами, минуты через две Ашир спросил:
— Как ты думаешь, сколько ходов надо сделать белым, чтобы объявить черным мат?
— Два.
— А можешь ли ты по двум начальным признакам болезни поставить хотя бы предположительный диагноз?
— Могу, — улыбнулся я.
— И что эта за болезнь, которая так легко поддается диагнозу?
И я рассказал Аширу, как, будучи в Париже, распознал инфекционный гепатит всего лишь по двум признакам.
Нас, казахстанских туристов, привели в кафе, на стене которого была надпись, которая тут же вызвала наше недоумение: «Крысы Парижа желают вам приятного аппетита». На столе — море всякой вкуснятины. Ешь на год вперед, только бы желудок не подвел. Вижу, карагандинский шахтер, что сидит напротив меня, ни к чему не притрагивается. Спрашиваю:
— Что с тобой?
— Никакого аппетита, а слабость — вот-вот упаду.
Не иначе как инфекционный гепатит, — думаю я, — и для большей убедительности задаю еще один вопрос:
— И курить тебе не хочется?
— Нет, не хочется.
Но прежде, чем рассказать об этом руководителю делегации, я отвожу его в сторонку и незаметно, чтобы на нас никто не обратил внимания, всматриваюсь в его глаза и пугаюсь их желтизны.
— И давно у тебя такая слабость и ничего не хочется? — в надежде на свою ошибку, продолжаю расспрашивать я его.
— Приблизительно дня три, — уклончиво отвечает он.
— Ты кому-нибудь говорил об этом?
— Нет, я думал, что это у меня от выпивки, водки я прилично хлебнул еще в Москве, вот и боялся, что меня отстранят от поездки, потому и молчал.
Я оказался в сложном положении: и молчать нельзя, и сказать нежелательно, а вдруг — это ошибка, а вдруг поднимут шум, мол, заразу им привезли. Тут таких болезней — раз два и обчелся. Я все-таки осторожно доложил о своих подозрениях нашему руководителю, потом мы срочно связались с консульством, где меня настойчиво переспрашивали, не ошибся ли я? После этого я и сам струсил: а вдруг и вправду оплошал? Шахтера отправили в больницу с моим диагнозом, написанным на латыни. Всю ночь я терзался сомнениями и не мог уснуть, ожидая результатов обследования французских врачей. Посольство, видимо, тоже тревожилось, консультировалось с Москвой, пригласило оттуда своего специалиста, но уже на другой день нам передали, что диагноз доктора из Казахстана подтвердился. Я радовался, мол, мы тоже не лыком шиты, и по двум признакам можем диагноз выдать...
— Макс, у меня тоже жуткая слабость и никакого желания даже попробовать любимый бешбармак, — перебил меня Ашир. — Выходит, — вопросительно замолчал он, глядя на меня.
— Прежде позволь заглянуть тебе в глаза, свет у тебя здесь очень слабый, подойди-ка к окну, — отшутился я.
А у Ашира действительно оказался тогда инфекционный гепатит. Каждая наша встреча после его выздоровления вызывала улыбку: один детский врач стал рентгенологом, а другой — лечил его от инфекционного гепатита...
Когда Туреке узнал, что у Ашира инфекционный гепатит, мы тут же, нагрузившись фруктами, отправились навестить больного...

Эдик Смолкин, тоже ученик Родиона, с увлечением занялся рентгеновской анатомией почечных лоханок и мочеточников в зависимости от положения тела человека. А потом не прошло и трех лет, как он, волнуясь, предстал перед Ученым Советом Ташкентского мединститута, успешно защитив диссертацию. Известность Эдуарда Смолкина росла, коллеги уверяли, что его работа выходит за пределы кандидатской и, если хорошенько поднатужиться, докторская у него — в кармане. Но повседневная текучка и занятость на работе, к сожалению, не дали Эдику возможность подняться до этой планки.

Преуспел в рентгенологии еще один ученик Родиона — Александр Шварцман. В Чимкенте его родители оказались не по своей воле. Раньше они жили в Бессарабии, оттуда их как неблагонадежных выслали в Казахстан, в город Чимкент. В Чимкенте Саша с отличием окончил школу, потом с красным дипломом медицинское училище, за ним — филиал военно-медицинской академии при Саратовском мединституте. Вернулся в Чимкент, где его сразу же приняли на должность старшего врача авиационного полка. Спортивный, высокий, сероглазый, по-военному подтянутый, с гордой осанкой, с приятной улыбкой он сразу же привлек к себе внимание. Довольно близко он сошелся с Родионом, который и приобщил его к рентгенологии. Саша занялся изучением вторичных изменений в диафрагме при различных поражениях прилежащих к ней органов. Это сейчас благодаря компьютерной томографии можно разглядеть те или иные отклонения без особых трудностей, но тогда... «маленькие открытия» Саши Шварцмана позволяли хирургам удачно проводить операции в брюшной полости. Я не раз был свидетелем, как Туреке прибегал к консультации Шварцмана, чтобы четко определить травму, связанную с диафрагмой...
Что касается Родиона, то он, благополучно разменяв девятый десяток, к сожалению, попался сегодня в сети коварной, неизлечимой болезни, которая окопалась как раз в его любимом пищеводе и желудке, да еще пустила корни в соседние органы и ткани. И все мы тревожимся и горюем о нем... и все-таки надеемся на чудо...

В сентябре 1981 года в Москве состоялся V11 Международный конгресс по гипербарической медицине. На этом конгрессе Турмахан Орынбаев, Семен Гаврилиди, Анатолий Гаврильчик и Булат Мырзалиев докладывали о своих первых достижениях при лечении больных с медикаментозными отравлениями в условиях гипербарической оксигенации. Они знакомились с учеными из разных стран мира, делились своими достижениями, сомнениями и неудачами. На конгрессе они услышали, что в стране уже налажен выпуск одноместных барокамер, в том числе и для новорожденных детей, что всюду ведутся работы по конструированию новых типов лечебных барокамер, что разрабатываются типовые проекты многоместных барокамер. Ободренный удачной поездкой, Туреке вернулся домой в отличнейшем настроении, а в голове у него носились новые мысли, которые окончательно убедили его продолжить свои начинания.

Как-то на одной из утренних врачебных пятиминуток Турмахан объявил, что ему передали необычную телеграмму из Москвы, где черным по белому было написано: «Чимкентскому бароцентру предлагается представить для демонстрации в Москве, в центральном разделе Международной выставки «Здравоохранеие-85», многоместную транспортную барокамеру. Монтаж и доставка должны быть произведены не позднее двадцатого мая текущего года».
Эта радость была для нас столь неожиданной, что мы не только захлопали в ладоши, но и ответную телеграмму тут же сочинили всем коллективом: «Опытный образец многоместной транспортной барокамеры, выполненный силами ряда предприятий города Чимкента на общественных началах, будет доставлен в Москву в назначенный срок и полностью смонтирован нашими специалистами».
И наш первенец на колесах, сконструированный нами в 1978 году на базе автомобиля ЗИЛ-157, с успехом демонстрировался на этой выставке. Возле него всегда толпились изумленные и удивленные посетили, всем хотелось заглянуть внутрь машины, где и была установлена эта необычная барокамера на трех человек и с рабочим давлением до трех атмосфер.
Из Москвы Туреке со своей командой вернулся с престижным Дипломом выставки, который затем украшал его кабинет, но без барокамеры. Оказывается, он передал ее коллегам из Нижегородской областной клинической больницы, где очень широко применялся кислород под повышенным давлением.
Многие наши  врачи долго не могли свыкнуться с мыслью, что Туреке так легко расстался с первой красавицей-барокамерой на колесах. Но Туреке двумя-тремя словами смог убедить их, что ничего страшного не произошло, что радостью надо делиться, что у нас есть еще две более усовершенствованные многоместные барокамеры на колесах. На них тоже был спрос: когда, например, в Алма-Ате случился взрыв газовых цистерн, одна из машин в срочном порядке была отправлена туда для лечения пострадавших от отравления газом или, когда в 1988 году армянский город Спитак пережил страшное землетрясение, то и там чимкентская транспортная барокамера была очень востребована.
Многоместные барокамеры «Чимкент-МТ» и «Арысь-МТ», две рукотворные могучие «графини», две наши «железные леди», разные по форме и внутренней конфигурации, давно вкалывали в поте лица. Они обслуживали одновременно терапевтических, хирургических и гинекологических больных. Казалось, наконец, пришло долгожданное успокоение, и все вошло в свое русло. Но эта тишина была обманчивой. Противники Турмахана, эти профессиональные завистники снова зашевелились, продолжая жаловаться и строчить анонимки, обеспечивая нам досадные разочарования и обиды. Началась новая волна комиссий и проверок. Мы же, друзья Туреке, пытались как-то подбодрить его, хотя бы добрым словом, вниманием или шуткой.
В то время любую жалобу, даже анонимную, рассматривали как сигнал к действию. Хорошо, если члены комиссии понимали, что каждое «нарушение», которое позволял себе Туреке, было лишь шагом к дальнейшему становлению бароцентра. Им не надо было особо копаться в гроссбухах бароцентра, там все выглядело просто и логично: кто-то из руководителей завода, предприятий города или области отыскал у себя какие-то скромные возможности и безвозмездно помог бароцентру, без всяких финансовых операций. «Честь и хвала ему за это», — скажем мы. Официально его могли за это наказать, вынести выговор по партийной линии, поставить на вид, даже уволить с работы, не принимая во внимание прописную истину, — «добрые начинания благословляются».
— Что я могу сделать для вас, Туреке? — вопрошал Икрам Тулеев.
— Надо что-то делать, что-то предупредить, не сидеть, сложа руки, — волновался Булат Мырзалиев.
— Прежде всего, надо взять себя в руки и хорошенько подумать, — советовал Саша Барг.
— Я только и делаю, что все время думаю и стараюсь держать себя в руках, — отвечал Туреке, — а вам спасибо, что пришли, уже этим вы помогли мне.
— А я для общей бодрости предлагаю послушать хорошую музыку и, что очень важно, — в моем исполнении, — развеселил всех Мухтар Искендиров.
— Это как раз то, чего нам сейчас так не хватает, — улыбнулся Туреке.
Мухтар заиграл на домбре популярный казахский кюй «Сары-Арка», и мы все молча слушали. У Турмахана посветлело лицо, и легкая улыбка то вспыхивала, то гасла на губах. Наверное, в такие редкие минуты, когда человеку трудно, звуки родных мелодий помогают обрести душевное равновесие и возвращают надежду. Турмахан мысленно опять видел себя босоногим арысским мальчиком, который бежит по шпалам вместе с друзьями, мечтая добежать до самой Алма-Аты, выучиться там, потом вернуться домой, сделать жизнь красивой, интересной и радостной... А еще построить маме большой дом. Только не знал он тогда, что осуществить мечты очень непросто, а судьба порой нещадно колотит тебя, хотя ты и делаешь добрые дела, да еще помогают отравлять тебе жизнь всякие чиновники, бюрократы и просто недруги-завистники.
Мы все сидели в доме у Турмахана в своеобразной беседке, густо оплетенной виноградной лозой, и под раздольные звуки домбры Мухтара начинали верить, что все будет хорошо. Каждый думал по-своему, но все знали главное: не было в «проступках» Турмахана Орынбаевича никакой корысти, он приносил себя в жертву для блага других и вовсе не для собственной славы и обогащения. А значит — его дело правое!

В один из таких мрачных дней, когда одна комиссия сменяла другую, мне позвонил Евгений Остраухов и предложил встретиться с ним после работы в кафе с оригинальным географическим названием «Голубой Дунай». Там, медленно потягивая пенистое пиво из высокой кружки, Евгений посоветовал мне написать документальный очерк о Турмахане в «Южанку», так мы называли нашу областную газету «Южный Казахстан». Я согласился. Евгений Алексеевич назвал мне имена людей, которые в нерабочее время, не требуя за свой труд ни копейки, строили бароцентр: вот с ними мне не мешало бы поговорить. А чтобы дело двигалось быстрее, мы с Евгением на его стареньком «Запорожце» после работы отправлялись по нужным адресам. Но этот «драндулет» нас не всегда понимал, частенько чертыхался, пыхтел или вовсе останавливался. Остраухов клял его и так и сяк, больше по-казахски, в надежде, что таким словам я не обучен. Но если «драндулет», испугавшись непечатной лексики, вообще упрямо не трогался с места, он выскакивал из машины и от всей души награждал его пинками по колесам: «Ты что, гад, чтоб тебе пусто было, не понимаешь, что по важному делу человека везу, зря я тебя каждое утро горючим заправляю и стекла до блеска надраиваю, а ты ведешь себя, как неблагодарная скотина». А если, паче чаяния, «Запорожец» начинал двигаться, Евгений примирительно говорил: «Извини, браток, допек ты меня».

Мы начали наш вояж с директора фосфорного завода Якова Захаровича Малкина, который, как уже сказано, был в городе известной личностью. Мне запомнилась его природная простота, гладко выбритая голова, высокий лоб, волевой подбородок, густые черные брови, умные зеленовато-карие глаза, в которых угадывалась мягкая улыбка. Малкин был невысок, широк в плечах, тучноват, но при этом сохранял бодрость и удивительную подвижность. Теперь, когда мы договорились о встрече с ним, он, будучи на пенсии по возрасту, возглавлял уже не завод, а вычислительный центр.
Пробиться к Малкину в кабинет было непросто. Немолодая темноволосая секретарша берегла время шефа и без нужды никого к нему не пускала. Вежливо выяснив, откуда мы, она назначила нам время приема:
— Яков Захарович примет медицину в 18:15, после работы.
Мы предложили встретиться после работы у него дома, в приватной обстановке, но Малкин передал нам, что дома он предпочитает со своей младшей внучкой Линой заниматься цыплятами и кроликами, а не вести посторонние беседы. Мы с Евгением Алексеевичем покорно выслушали отказ и пришли, куда было велено. Тогда мне не могло придти в голову, что эта младшая внучка Малкина  станет в будущем женой моего сына, нашей любимой снохой и подарит нам троих замечательных внуков. Якову Захаровичу тоже не суждено было это узнать.
Мы знали, что Малкин — человек слова, что он отлично понимал рабочих, был с ними добр, вникал в их нужды, а если и наказывал, то по справедливости, за это его уважали, а за глаза называли, как я уже рассказывал раньше, «папа Яша».
На своем веку Яков Захарович немало повидал, немало испытал, считал, что случайности, конечно, могут иметь место, но не допускал, чтобы такой умный и ответственный человек, как Туреке, не предвидел тогда пожар в барокамере. Когда я ему объяснил, что сейчас меня интересует не пожар, что унес с собой три жизни, а просто его авторитетное мнение о Туреке как о человеке. Малкин оживился, «опрокинул» стакан холодной воды, затем, прицелившись ко мне, как охотник, задумчиво произнес:
— Турмахану надо было родиться позже, лет на двести, когда детей начнут «прививать» не только от кори, краснухи или оспы, но и от зависти и бескультурья, тогда в жизни людей не будет столько интриг, подлости и горя. А такие, как Турмахан, это находки, которые нужны всюду, ими бы гордиться, дать им двигаться дальше, а не перекрывать дорогу. Ему нужно сейчас не свалиться, устоять на ногах, работать нормально, а недруги — что ж, им все-таки придется понять, что зря портили нервы большому и светлому человеку...
Особенно два последних слова показывали истинное отношение умудренного жизнью руководителя, каким был Малкин, к нарушителю советской финансовой дисциплины, таким хотели выставить Турмахана мечтавшие о его должности, его авторитете, и о возможности самим выслужиться перед высоким начальством...
Выйдя от Малкина, я вспомнил, что сказал мне один простой казах, мастер фосфорного завода: Знаете, доктор, я всегда считал, что люди легко заражаются плохими вещами, а здесь все наоборот. Я ведь поначалу и слышать не хотел ходить помогать строить бароцентр, еще чего, мне дачу свою строить надо. А все-таки как-то пошел с ребятами за компанию и — пропал. Забыл  и про дачу, и про все и полностью заразился этой красотой. Сейчас я смотрю на эту штуковину, что мы построили, что людям помогает, и такая гордость меня распирает, и прямо сердце поет, не верите!»
Потом, немного поколебавшись, он вдруг добавил: «Боюсь я, доктор, что найдутся завистники и заберут у Турмахана эту жемчужину. Я не про вас говорю, таких, как вы, на раздел пирога, на километр не подпустят, сами понимаете, а вот поважнее вас желающих много найдется. Придумают причины, выдумают факты, все красиво оформят, и — прощай бароцентр. Был ваш, а теперь наш».
Тогда я посмеялся в душе над этим пророком, но теперь почему-то задумался над его словами. Есть в этом что-то, есть, но Туреке никогда имен не называл и «завистниками» этими особо не интересовался: не до этого ему было… И, может быть, зря!

Дальше наш путь лежал к Леониду Матвеевичу Воложину, тогда директору Казахского научно-исследовательского института гипрофосфора. Воложин был человеком самой высокой пробы: культурный, интеллигентный, разносторонне грамотный. Он и раньше поражал нас своей порядочностью, пониманием важности проблемы, над которой мы работали, и всячески помогал становлению турмахановского бароцентра.
В тот день, когда мы собрались к нему придти «по личному делу», он принял нас после десяти вечера.
Дверь в его кабинет была приоткрыта. Секретарша заранее приготовила черный кофе и даже расставила шахматные фигуры на доске, зная, что хозяин этого кабинета и я с Евгением Алексеевичем — заядлые шахматисты.
Наслаждаясь приятным турецким кофе, мы стали поочередно биться в шахматы.
— Собираешься написать о Туреке? — спросил Воложин, делая очередной ход.
— Да.
— Молодец, он стоит того, чтобы о нем знало как можно больше людей. Жаль только, что не все понимают того, кто совершает хорошее дело. Некоторые из-за этого спать спокойно не могут, вот и изводят порядочного человека всякими доносами, надеясь, что хоть один из них сработает и попадет в точку. А Туреке — человек безупречный и нужный людям...

Попросил я и Вагида Мехмановича Алиева, главного врача областной больницы, высказать свое мнение о нашем бароцентре и его руководителе.
Оба они, Орынбаев и Алиев, были прекрасными хирургами, учеными и возглавляли две ведущие больницы города. Гордясь бароцентром, мы с удовлетворением смотрели на прекрасный ансамбль областной больницы, который был построен при главвраче Алиеве.
— Разумеется, Турмахану Орынбаевичу было куда труднее, чем мне, — признавался Алиев. — Но, как гласит пословица, любое «дело покоряется тому, кто его любит». Когда поднимались новые корпуса нашей больницы, — деньги из бюджета шли, а у Туреке ничего не было, он довольствовался тем, кто что подбросит, поэтому ему понадобился не только талант организатора в самом широком смысле этого слова, но еще немало выдержки, терпения, бойцовских качеств и здоровья.
И тут Вагид Мехманович вспомнил, как однажды, в воскресное утро, он по пути на свою дачу, проезжая мимо бароцентра, увидел Туреке, который как раз вышел из операционной и направлялся домой.
— Туреке, — перехватил его Алиев, — может, «слетаем» ко мне на дачу, отдохнем, поговорим, твой любимый кумыс будет.
— Так и быть, но я только Сару предупрежу, — согласился Туреке.
— Не надо предупреждать, мы и ее заберем с собой, вместе с моей половинкой пусть похозяйничают.
А потом на даче, пока женщины возились на кухне, Туреке, извинившись, прилег «на часок». Но минул еще «часок», а он все не просыпался.
— Пусть еще поспит. Сон на даче светлые мысли приносит, — успокаивал женщин Вагид.
Проснувшись, Турмахан для фасона пожурил гостеприимного хозяина, что тот не разбудил его «через часок». Потом все вместе они отведали вкусную еду, которую приготовила вместе с Сарой Александра Игнатьевна. Жена Алиева была не только отличным отоларингологом, но еще и замечательной хозяйкой, которая, кстати, помимо русского, свободно говорила по-казахски и по-азербайджански.
Вагид Мехманович, зная, с какой нагрузкой живет и работает его коллега, рассказал, что совсем недавно ему довелось прочитать интересную книгу дагестанского академика Ибрагима Ахмедхановича Шамова «Искусство врачевания». Академик вспоминает там, как в годы молодости они с братом, вернувшись с косовицы, свалились без сил во дворе своего дома. А мать увидела в этом проявление слабости для будущих мужчин и отчитала их: «Что за нежность, подумаешь, день помахали косой и уже устали. Если хотите легкой работы, то идите в доктора». Братья послушались и даже в академики выбились. А мать, тяжело вздыхая, потом только поняла, что едва ли можно найти профессию более трудную, чем врачебная. «В этом я  еще раз убедился, когда сегодня утром встретил Туреке, вымотанного и уставшего, — добавил от себя Вагид. — Не зря все время сомневаюсь, когда слышу, «если работа в удовольствие, усталости нет». Но я-то знаю, что она есть, особенно у людей творческих, ищущих, которые всегда торопятся сделать еще больше. Поэтому я предлагаю тост за Туреке и за врачей, чтобы усталость бежала от них, как заяц от погони».
Думается, что мнение Малкина, Воложина, Алиева, как и мнение многих инженеров и рабочих, с которыми я потом беседовал, тоже сыграли свою роль в защите Турмахана Орынбаева.

И вот очерк написан. Я показал его Евгению. Прочитав, он многозначительно покачал головой, в знак согласия, закурил очередную сигарету и серьезно заметил:
— Дай Бог, чтобы этот интернациональный «опус» увидел свет.
Месяц минул, а очерк о Турмахане так и не появился на четвертой полосе «Южанки». Я поинтересовался в редакции, но встретил полное равнодушие к моему рассказу о человеке, которому треплют нервы, мешают работать, да еще грозят отнять у него дело жизни. И тут моя теща, мудрая женщина, верящая в справедливость на этом свете, сказала: «Макс, ты же партийный, иди к главному идеологу области и ищи там правду, иначе, чего стоит твоя партия?» И я подумал: а ведь она права!
Тогда партийных органов ой как боялись: можно было запросто схлопотать выговор, а то и расстаться с партийным билетом, и — прощай карьера.
Так я объявился в областном комитете партии, поскольку «Южанка» была ее детищем. Мне назначили день и час встречи.
Мужчина средних лет, в строгом черном костюме, с благородным лицом и доброжелательной улыбкой предложил мне стул, стакан прохладной минеральной воды. Я подал ему копию своей рукописи, вкратце объяснив, что к чему. Глядя, с какой быстротой партийный босс прошелся по моему очерку, я грешным делом подумал: «Все кончено!» Но понял, что ошибся и очень здорово, когда услышал:
— Выходит, человек сделал доброе дело, а его же и по голове, — история знакомая.
Партийный идеолог покорил меня своим обаянием, простотой общения и желанием помочь. Он велел секретарше срочно вызвать к нему товарища Зуева, редактора газеты «Южный Казахстан».
Пока мы ждали Зуева, я показал ему копию письма на имя Асанбая Аскарова (тогда первого секретаря обкома партии) от академика Сергея Наумовича Ефуни из Всесоюзного научного центра хирургии АМН СССР. Письмо занимало полстранички, академик там писал, что «...высокий уровень организации лечебной, функционально-диагностической, научной и технической работы Чимкентского бароцентра... заслуживает всяческого внимания и поощрения».
— А это письмо как к вам попало? — поинтересовался идеолог.
— Асанбай Аскарович, когда узнал, что я собираю материал о нашем бароцентре и людях, которые участвовали в его становлении, пригласил Туреке и меня и вручил это письмо, присовокупив несколько слов похвалы от себя.
— А вы что, раньше были знакомы с Аскаровым?
— Только по телефону, когда Асанбай Аскарович работал в Алма-Ате первым секретарям обкома партии, а его племянник лежал у меня в отделении с тяжелым воспалением легких. Вот и поручил он своей секретарше, чтобы она связала его со мной, лечащим врачом.
— У вас мой родственник, может, чем помочь надо? — услышал я тогда спокойный голос Аскарова.
— Да нет, у нас все есть, товарищ Аскаров.
— Не будете ли возражать, доктор, если я пришлю вам консультанта, профессора Ярочкину Нину Павловну?
— Буду только рад, тем более, я — ее ученик.
— Вот и хорошо...
Потом, когда малыш выкарабкался, в ординаторской еще раз раздался звонок.
— Спасибо, доктор! — позвучал все тот же спокойный голос.
Это «спасибо» было для меня, как теплое пожатие руки.
— А знаете, — обратился я к партийному секретарю, — между Асанбаем Аскаровичем и Турмаханом Орынбаевичем есть немало общего.
— А именно? — удивился он.
— Оба они за счет средств общественных организаций построили для города четыре памятника. Аскаров — детскую железную дорогу, огромный парк, зоопарк, а Орынбаев — бароцентр.
Секретарь по идеологии согласно кивал головой, а я для большей убедительности показал ему отдельные записи, которые буквально переполняли нашу «Книгу отзывов» в красном переплете.

Аскар Минлиахмедович Кунаев, академик: «Глубоко признателен за предоставленную мне возможность осмотреть бароцентр. Приношу искреннюю благодарность инициаторам такого большого дела и, в частности, его руководителю Турмахану Орынбаеву с пожеланиями большого успеха в будущем».
М.М. Даулетбекова, председатель Ученого Совета Министерства Здравоохранения Казахстана: «Считаем большим достижением внедрение в практику здравоохранения одного из самых эффективных методов лечения».
Г.И. Белоскурская, доктор медицинских наук, профессор из Алма-Аты: «Представляется несомненным, что настрой, принятый коллективом Чимкентского бароцентра, приведет к серьезным результатам и послужит в значительной мере благородному делу — восстановлению здоровья трудящихся».
Н.Ф. Измеров, директор Всесоюзного НИИ гигиены труда и профессиональных заболеваний, профессор: «Смелости вашей в решениях, задачах, научных подходах — поражаюсь. Вам теперь, вероятно, и сам черт не страшен после того, как вы такое чудо, начиная с гвоздя, сотворили».
И. Энштейн, физиолог из Москвы: «Второй бароцентр страны спасает, лечит по самым новым научно-медицинским разработкам. Всем людям планеты нужны бароцентры, а не ракеты».
И.И. Деменьтева, доктор биологических наук из Москвы: «Создание такого центра и такой положительной работы является результатом необыкновенного энтузиазма коллектива и высоких организаторских способностей его руководителя».
Доктор Линас из Вильнюса: «Могу только представить себе, какие большие трудности пришлось преодолеть во время строительства гипербарического центра, но и это будет только долей правды, ибо реальная жизнь организатора очень сложна».
Молодые ученые из Алма-Аты, Уральска, Душанбе, Киева, Усть-Каменогорска, Иванова, Куйбышева: «Восхищены жемчужиной гипербарической оксигенации, силой человеческой доброты и целеустремленности организаторов и сотрудников бароцентра. Мы увозим самые прекрасные впечатления о нем и его людях, еще раз убедившись, что «извечна в мире доброта — всему живущему основа».
Ознакомившись с этой страничкой, главный идеолог, покачав головой, заметил:
— Казахи верно говорят, что «доброе дело под землей не упрячешь». Обязательно загляну к вам на досуге.

Когда плотная фигура редактора выросла в дверях, мне даже стало не по себе: подумает, что я пришел на него жаловаться. Но я не жаловаться пришел, я хотел получить ответ на вопрос: почему газета не встала на защиту порядочного человека?
— Читали? — спросил секретарь Зуева, показывая на мой очерк.
— Да, читал, — спокойно ответил редактор.
— Почему не даете в печать? В очерке речь идет о заслуженном человеке, кавалере ордена Ленина, между прочим, полученном в молодом возрасте, в 33 года, а такая награда так просто не дается. Человека этого сегодня оговаривают, стараясь очернить, да еще сбросить с поста, а вы молчите. Так в чем же дело?
— Очерк очень длинный, — начал было оправдываться редактор, не найдя ничего более существенного.
— Тогда объясните автору, и он его подсократит...
Тут же, как «по щучьему велению», очерк напечатали в трех номерах «Южанки», хотя наши отношения с редактором остались невыясненными. Что касается общества в целом, то здесь отмечался пестрый разнобой: одни ликовали и хвалили меня, что правду защитил, другие — косо поглядывали в мою сторону, выражая полное несогласие. Разумеется, были и равнодушные. Правда, нашелся анонимный негодяй, спросивший меня по телефону: «Ну, сколько тебе заплатили, доброхот?» Конечно, было досадно и горько, но главное — мы сохранили честное имя Туреке. Потом этот очерк увидел свет в Алма-Ате, в журнале союза писателей Казахстана «Простор». Годом позже Олег Квятковский, составитель художественно-публицистического сборника «Время зовет», включил его в сборник лучших произведений 1987 года.

Как-то холодным декабрьским днем 1990 года к нам в бароцентр приехала директор научно-исследовательского института гигиены и профзаболеваний Казахстана — профессор Раиса Хафизовна Кадырова. Яркая, красивая, она и раньше слышала о нашем детище, которое к тому времени уже носило титул Республиканского бароцентра, но все-таки не ожидала, что будет так восхищена. Она буквально благоговела перед людьми, что, отодвинув в сторону свои житейские и будничные дела, задерживались после работы и создавали это необычное чудо медицины. Раиса Хафизовна подарила нам не просто добрые слова, но охотно предложила свою помощь. Надо отдать ей должное: слово свое она сдержала и помогала, как могла.

Говоря о Туреке, не могу не подчеркнуть еще одну черту его характера. Он всегда выделял в коллективе больницы бывших фронтовиков, испытывал к ним особо теплые чувства, гордился ими, ставил в пример, никогда не обходил вниманием, находил возможность поощрить их не только по праздникам, но и ко дню рождения или к семейным торжествам. Турмахан, как никто другой, понимал, что пережили, что вынесли эти простые, скромные люди, находясь тогда в кромешном аду, что звался войной. Туреке восторгался ими, рассказывал о них увлеченно, будто речь шла о его родных. Что же это было за чувство? Мальчишеская горячность? Романтика? Наверное, это была любовь к человеку долга, добра и подвига, которую он искал в каждом из них — и не зря.
К примеру, Евдокия Давыдовна Петренко, незаметная, тихая няня хирургического отделения. Ей не было и семнадцати, когда началась война... Молодая уралочка рвалась на фронт, но ей отказали, дескать, мала еще. Тогда она взяла лопату и стала рядом с теми, кто рыл окопы и строил убежища. Потом записалась на курсы медсестер, чтобы быть на шаг ближе к фронту. Но доучиться ей не довелось: «недипломированная» девчонка с автоматом в руках и санитарной сумкой за плечами дошла до самого Берлина. В память запали бои, бомбежки, стоны и смерть солдат.
Однажды под Краковом она тащила на себе под свист рвущихся снарядов и пуль грузного капитана, а тот уговаривал ее бросить его и спасаться самой. Позже все удивлялась, откуда взялись у этой молоденькой сестрички силы забросить тяжелого капитана в машину... В другом бою ее саму ранило, да так, что около года проковыляла на костылях, училась заново ходить, приехала в Чимкент, где ее с боевым орденом «Красной Звезды» и медалью «За победу над Германией» взяли няней в хирургическое отделение... Евдокия Давыдовна не просто что-то чистила, мыла, убирала, подавала судно, но еще и по-матерински подбадривала больных, уверяя, что все будет хорошо, вот только «чуток здоровья наберетесь — и домой».
Туреке поражала в этой уже поседевшей женщине и настойчивость, которую она проявила, когда пыталась попасть на фронт, и та победа над собой, когда она, преодолевая боль, училась заново ходить и жить, и та обеспокоенность за чистоту отделения и здоровье больных, чем она и сегодня отличалась от всех остальных.

Бывшая фронтовичка, Мария Яковлевна Романчук, заведовала аптечным киоском. Как-то она заболела и, испугавшись, решила, что жить ей осталось недолго. Вот и прибежала она к Турмахану Орынбаевичу. Обследовав эту невысокую, полную женщину с грустными глазами, он весело сказал:
— У вас нет болезни, о которой вы подумали...
— И я могу теперь спокойно спать?
— Не только спать, но и работать...
— Вы не шутите? Мне скоро в Москву слетать надо, в сквер Большого театра, там у нас встреча...
— Нет, не шучу, но с удовольствием предложил бы вам несколько сеансов гипербарической оксигенации. У вас и самочувствие улучшится, и усталость как рукой снимет, и аппетит восстановится.
— Я, пожалуй, соглашусь, но с условием, что вы примете в подарок книгу о боевом пути нашего Гвардейского Таманского авиационного полка. Тут и про меня написано (правда, здесь я называюсь Ася Пинчук), и про ночное небо, в котором мы чувствовали себя, как звезды, и про то, как немцы тряслись от страха, когда мы забрасывали их бомбами, они нас за это «ночными ведьмами» прозвали.
Туреке взял эту книгу, полистал и спросил:
— Так вы ко всему еще и летчица, с Евгенией Жигуленко летали, с известной героиней. Здорово! Но почему Ася? Вы же Мария Яковлевна.
Мария Яковлевна улыбается:
— В комнате общежития авиационного училища нас было семеро девчонок. И чуть не каждую звали Мария. Вот мы и решили взять по второму имени. Так я стала Ася. С этим именем я и войну прошла, и в письмах меня Асей звали...
 «Ночь была темной, — рассказывалось в книге, — но именно таких ночей и боялись фашисты. Уж больно часто их донимали «ночные ведьмы». Экипажу предстояло уточнить место расположения вражеского аэродрома. Летели низко, буквально на ощупь. Самолет, который вела пилот Женя Жигуленко, неожиданно «вынырнул» над немецким аэродромом. Только повернули обратно, как небо мгновенно осветилось яркими лучами прожекторов, по ним ударили зенитки и пулеметы. Когда все-таки долетели до своих, Женя Жигуленко спросила своего штурмана, Асю Пинчук:
— Ты жива?
— Кажется, — едва шевельнула губами Ася...»
Вот таких скромных и настоящих героев войны умел находить и выделять Турмахан. Он даже палаты для ветеранов завел у себя в больнице и строго следил, чтобы им оказывали почет, уважение, заинтересованность и внимание. У самого Турмахана не было родных, прошедших войну, но своеобразное романтическое преклонение перед фронтовиками жило в нем всегда!

В мае 1988 года в конференц-зале Всесоюзного научного центра хирургии АМН СССР по проблемам гипербарической оксигенации автор этих строк впервые сообщил о применении кислорода под повышенным давлением для коррекции иммунологических нарушений при хронической фосфорной интоксикации. Тогда-то ко мне подошел красивый, средних лет мужчина, лицо которого мне показалось знакомым. Это был Альберт Юльевич Аксельрод.
— А вы-то что тут делаете? — вырвалось у меня. — Вы же кавээнщик.
— Кавээнщиком я был по молодости, а теперь работаю в группе академика Сергея Наумовича Ефуни, — поставил меня на место обиженный Аксельрод.
— Не раз читал ваши статьи по гипербарической оксигенации, но не думал, что вы тот самый, — растерянно пробормотал я.
— Ну, вот видите, иногда даже приятно ошибаться, — улыбнулся, уже дружески подмигнув мне, Аксельрод.
Через год, будучи на Четвертом московском симпозиуме по проблеме гипербарической оксигенации, я снова выступал с докладом о механизмах терапевтического воздействия гипербарической оксигенации при хронической фосфорной интоксикации. Тут я снова встретился с Альбертом Аксельродом, который одобрил результаты наших исследований и предложил обобщить все это в одной, а то и двух монографиях. Я поделился этой идеей с Туреке.
— А почему бы и нет? Мозги у нас вроде есть, и материала полно, слава Богу. С тобой нас уже двое. Не мешало бы еще кого-нибудь взять в соавторы, — добавил он, и, долго не раздумывая, назвал Габдуллу Кулкыбаева, тогда кандидата медицинских наук из научного центра региональных проблем питания АМН Минздрава Казахстана, и Мустафу Рыс-Улы, тоже кандидата медицинских наук из Алма-атинского мединститута. Я одобрил его выбор, зная, что оба — большие умницы.
Работая в Казахстане, я знал немало ученых, которые жаждали новых открытий, поражали своей культурой, были полны идеями, трудились с истинным наслаждением, утверждая, что каждый, кто хочет чего-то достичь, прежде всего, должен чувствовать уверенность в себе, думать и находить то, что еще неизвестно медицине. Я тоже пытался что-то искать, но как-то все не получалось: семья, содержание которой при нашей тогда более чем скромной зарплате, заставляло много работать, да и лабораторные возможности в условиях периферии были ограничены. Но время шло, скорее, бежало, среди моих бывших сокурсников уже были кандидаты медицинских наук, а при встрече некоторые из них, стараясь поддержать столичную марку, задирали нос. В их разговоре нет-нет да проскальзывало, мол, извини, некогда, титул обязывает. Сказать, что я этому не придавал особого значения, было бы неверно. Меня это, конечно, огорчало, но не о них я хочу рассказать, куда приятнее поведать о тех, кого назвал Турмахан...

Габдулла Кулкыбаев — на редкость интересный, высокий и соблазнительно красивый молодой ученый обладал великолепным чувством юмора. Держался он всегда просто, доступно, буквально на ходу схватывал научную мысль, тут же отмечал ее значимость или, наоборот, убеждал, что она и гроша ломаного не стоит. Нам нравилось, как он рассуждал, особенно мы это почувствовали, работая над нашей первой коллективной монографией, а потом — и над второй.
Габдулла был настоящим ученым и щедро раздаривал крупицы своего таланта коллегам. Его высказывания можно было заносить в блокнот, а потом превращать их в научные открытия. Не случайно у него было немало учеников, и он очень быстро стал доктором медицинских наук, профессором.
Кулкыбаеву нравился Туреке, хотя об этом он особенно не распространялся. Но однажды, обратившись ко мне, он спросил:
— Тебе знакомо казахское слово «акылды»?
— Да, знакомо. Значит: умный, толковый, рассудительный.
— Так вот, считай, что нам повезло: с умным человеком, с этим самым «акылды», мы сидим за большим столом и книги пишем.
А я подумал, что сам Габдулла тоже, без сомнения, достоин этого слова...

Мустафа Рысбекович Рыс-Улы, высокий молодой человек, отличавшийся блестящим умом, красивой осанкой и живыми темными глазами, поражал нас своим темпераментом, красноречием, необыкновенным трудолюбием, сдержанностью и достоинством. От него исходила доброжелательная аура, которая притягивала к себе, ему завидовали, часто ставили палки в колеса, но он умел побеждать зло своим спокойствием, корректностью, какими-то запоминающимися, почти аристократическими манерами, одержимостью идеей и ясностью мысли. Встречаясь с ним много раз, я почему-то всегда был уверен, что он обязательно станет большим ученым, и не ошибся.
И как память о творческих встречах с Турмаханом, Габдуллой и Мустафой остались написанные нами совместные научные статьи и две монографии. Помнится, когда в 1992 году наша первая монография увидела свет в Москве, мы были на седьмом небе. А через год в Алма-Ате, в издательстве «КАЗАХСТАН» была издана и другая наша монография. Глядя теперь на наши «научные потуги»,  с высоты пронесшегося времени, невольно вспоминаю каждого из них и вижу: всегда сдержанного и рассудительного Туреке, спокойного и думающего Габдуллу, остроумного и талантливого Мустафу. Я как бы  слышу их голоса, шумные дебаты, и вроде не было ни усталости, ни бесконечных правок, напротив, наши клетки заполнялись бодростью, свежестью, ясностью мышления. Тогда-то у Туреке родилась еще одна мысль: написать основательный труд по применению гипербарической оксигенаци при фосфорной интоксикации. Но она так и осталась мечтой.

Доводилось мне знать и второго научного консультанта докторской Турмахана, профессора Владимира Козловского, с которым я познакомился в Алма-Ате, когда он одно время был директором Научно-исследовательского института гигиены и профзаболеваний. Выше среднего роста, с выразительным лицом, он больше принадлежал миру науки, чем всему остальному. Больше всего меня поражало в нем желание помочь. И в этом он был весь!
Когда я в первый раз пришел к нему в кабинет, он вежливо протянул руку, предложил чашечку кофе и, видя, что наша встреча может надолго затянуться, пригласил меня после работы к себе домой, где мы могли бы спокойно обсудить нашу проблему.
Жена его была в командировке, сын — проходил службу в армии. Мы наспех сварили пельмени, которые прихватили по дороге в магазине. Ознакомившись с нашим научным планом и готовыми к защите рефератами кандидатских диссертаций Анатолия Дмитриева и Ольги Тонкошкуровой, Козловский любезно согласился стать их вторым (после Турмахана) научным руководителем, даже наметил дату защиты. Затем остаток ночи мы, как два фаната, до одури сражались в шахматы. Потом профессор не раз бывал в нашем бароцентре, вместе с Туреке и его учениками обсуждал научные работы и охотно помогал их авторам утвердить себя.

На одном из московских симпозиумов профессор Сергей Наумович Ефуни, ведущий ученый по гипербарической оксигенации, собрал нашу казахстанскую группу в своем рабочем кабинете. В непринужденной обстановке он похвалил нас, тепло отозвался о докторской диссертации, над которой работал тогда Туреке, даже согласился быть его научным консультантом вместе с Алма-атинским профессором В.А. Козловским. Сергей Наумович прошелся шуткой по А.Ю. Аксельроду, который из-за своей дикой занятости никак не может завершить докторскую и, улыбаясь, просил нас, казахстанцев, подбросить ему огонька. Похоже, профессор еще не знал, что этот живой, веселый и компанейский ученый, Альберт Аксельрод, неизлечимо болен, ведь внешне тот ничем себя не выдавал. Видимо, кавээновская закалка помогала! Но все равно это было потрясающе трудно скрыть, а он мог!
Сидевший рядом с Аксельродом доктор медицинских наук Е.А. Демуров, возражая академику, пошутил: «Так у него, Сергей Наумович, все еще впереди!» И тут Аксельрод, как бы предчувствуя свою судьбу, вдруг процитировал Ламартина, сожалевшего, что у «времени нет пристанища, оно бежит, а мы — исчезаем». И Е.А. Демуров, чтобы хоть как-то «разбавить» создавшееся напряжение, рассыпался в комплементах казахстанской группе, и заявил, что будет рад, если в списке официальных оппонентов при защите докторской диссертации Туреке прозвучит и его имя.
Настроение у нас было приподнятое, каждый поспешил по своим делам, а я предложил Туреке навестить одну пожилую женщину, старую знакомую семьи моей жены, с которой они вместе отбывали когда-то ссылку в Арык-Балыке Кокчетавской области. Турмахан удивился, заинтересовался, и мы, купив в метро цветы и коробку «Птичьего молока», отправились на Ленинский проспект, в гости к Розе Леопольдовне Борк, бывшей немецкой коммунистке и члену Коминтерна.

В пятидесятые годы она снимала угол в далеком Арык-Балыке, в саманной допотопной избушке, рядом с родителями моей жены, и была счастлива, что может вволю говорить с ними на своем родном немецком языке и не мучиться с русским. С тех пор они навсегда остались друзьями.
Роза Леопольдовна любезно приняла нас в своей просторной трехкомнатной квартире, где мы, уютно устроившись за столом, распивали чаи с вкусными конфетами. Хозяйка рассказала Турмахану о своем расстрелянном кагэбэшниками муже, который был ярым коммунистом и ленинцем. «Вам этого не понять, вы из другого времени», — доверительно говорила она Турмахану. Потом пришла ее очередь удивляться. Турмахан поведал ей о своем несчастном отце, которого тоже КГБ расстреляло, только за то, что он, похоронив десять детей, усердно молил Бога оставить в живых хотя бы одиннадцатого ребенка, Туреке. «И я уже который год не могу найти могилу отца», — поделился с Розой Леопольдовной своим горем Турмахан.
«И я тоже все время ищу могилу мужа, но никто не знает, где покоятся его кости», — горестно вторила она Туреке. И, обращаясь ко мне, добавила: «Вот видишь, Макс, вы — совсем другое поколение, а горе у нас одно»
Попрощавшись с милой старушкой, передавшей привет Казахстану, где она поневоле прожила немало лет, мы ушли. Туреке не раз потом вспоминал эту старенькую женщину и удивлялся тому общему, что есть в их судьбе...
Обратно мы ехали на автобусе, и он показал мне институт хирургии, где после трех лет работы в Арыси, проходил ординатуру. Там им особенно интересовался профессор В.И. Казанский. Он-то и предложил Туреке остаться в Москве!
Как и надо было ожидать, Туреке отказался от этой заманчивой перспективы и вернулся в родной Казахстан, которому никогда не изменял.

В уважительно дружеских отношениях был Турмахан и еще с одним замечательным человеком и большим ученым, Михаилом Ефимовичем Зельцером, который станет позже научным руководителем моей диссертации.
Вместе со своими учениками Зельцер изучал в Казахстане регионы с дефицитом йода и напряжением зобной эндемии, разрабатывал мероприятия по их устранению, обсуждал с Турмаханом результаты своих исследований, касающиеся отклонений эндокринной системы при фосфорной интоксикации, интересовался возможностью их нивелирования с помощью гипербарической оксигенации. Он, как и Турмахан, был человеком энергичным, деятельным, требовательным, обладал широким кругозором в медицине и особой внутренней мягкостью и интеллигентностью.
И здесь тоже возникала тема отцов: отец Михаила Ефимовича также пал жертвой репрессий. Один, как я уже писал выше, за то, что верил в Бога, другой за то, что в него вовсе не верил. Еще подростком Ефим Зельцер сражался за советскую власть, позже работал в Смольном с Кировым, пока того подло не убили в декабре тридцать четвертого по заданию Кремля. Сотрудников Кирова тут же бросили в тюрьмы, в лагеря, а наиболее приближенных — расстреляли. И если за матерью Турмахана соответствующие органы присматривали в ее родной Арыси, то мать Зельцера была отправлена в печально известный АЛЖИР — «Акмолинский лагерь жен изменников Родины», который, к сожалению, тоже находился в Казахстане. Трудно поверить, что в бывшей зоне ссылок и лагерей красуется теперь и новая столица свободного, самостоятельного государства Казахстан — Астана. И слава Всевышнему, что это так!

Мне же случайно посчастливилось познакомиться с этой женщиной, что прошла АЛЖИР, а потом еще и связала меня со своим сыном.
Той ночью, во время дежурства, меня позвали к больной, у которой неожиданно подскочило давление. Схватив тонометр, я поднялся в палату на третий этаж, где при свете ночника увидел низенькую, пожилую, круглую, как колобок, седую женщину с полным лицом, грустными карими глазами и маленьким вишневым ртом.
Я измерял ей давление, а она все извинялась, что побеспокоила, что такое с ней уже случалось, особенно во сне, когда ей слышалось: «шаг влево, шаг вправо». Рассказывала она об этом совершенно спокойно, как бы между прочим, а на шкале тонометра тревожно и беззвучно «кричали» цифры: 240 на 130! Я не поверил и снова измерил давление. Все правильно: 240 на 130!
Когда давление после инъекций поползло вниз, я вернулся в ординаторскую, прихватив с собой ее бумаги. На титульном листе был обозначен целый букет болезней: гипертония с диабетом в окружении сердечно-легочной и почечной недостаточности. Прежде чем рассвело, я еще дважды навестил эту милую старушку. Одарив меня сдержанной улыбкой, она наконец-то задремала.
Помимо диагнозов в истории болезни было написано: Зельцер Броня Соломоновна, пенсионерка, поселок Ванновка. Я сразу понял, что судьба не просто так забросила эту необычную женщину в далекий поселок. Не было дня, чтобы я не заглянул к ней в палату, пытаясь развеселить ее забавной шуткой и узнать историю ее жизни: ведь не зря же ей слышится во сне «шаг вправо, шаг влево».
Случалось, я угощал ее домашними варениками с картошкой, которые ей безумно нравились. О себе она мало что рассказывала, но от лечащего врача Майи Фоминичны Райхштейн я знал, что эта тихая, начитанная старушка была на редкость мужественной женщиной, прошедшей через лагерь АЛЖИР. Самое интересное, что, даже находясь там, она оставалась ярой комсомолкой и верила, что Сталин тут ни причем, это просто какая-то ошибка. Разочарование и просветление придут к ней позже.
После больницы Броня Соломоновна была у нас в гостях, а мы тоже навещали её. В Ванновке у нее был домик, во дворе которого росли цветы, фруктовые деревья, отменные помидоры, огурцы, лук.
Познакомился я и с ее сыновьями, особенно с младшим, Мишей, Михаилом Ефимовичем Зельцером. Я стал его учеником, под его руководством написал и защитил неплохую диссертацию. Мы потом с Мишей и монографию написали «Эндемическое увеличение щитовидной железы у детей», за которую, чуть было не отхватили известную премию имени Аль-Фараби. А Михаил Ефимович пошел дальше: он стал профессором, академиком и по-прежнему живет и работает в Казахстане.

Во дворе больницы, прямо напротив окна моего кабинета, был выстроен новый корпус. Первые два этажа занимало гинекологическое отделение, которое возглавил Саша Барг. Другие два этажа были отданы под травматологию. Туреке все не мог решить, кто поведет это неспокойное, трудное отделение.
Но однажды к нему в дверь постучался высокий, черноволосый, модно одетый, импозантный молодой человек. Бросалась в глаза его небольшая шкиперская бородка, и он, вообще, был из тех людей, которых нельзя не заметить, проходя мимо. Кроме яркой внешности, покорял в нем спокойный добрый взгляд и  мужественная, подкупающая улыбка. Интуитивно Туреке как-то сразу проникся доверием к этому симпатичному мужчине и, между прочим, спросил:
— Вы травматолог?
— Разве это видно?
— Так мне показалось.
— Да, я травматолог, вы не ошиблись.
Молодой врач держался просто, был немногословен, и Туреке, не раздумывая, решил проверить его на деле. Он повел его в операционную, где как раз готовились оперировать больного с тяжелой травмой ноги. Там Туреке неожиданно предложил ему занять место за операционным столом.
— Вы мне доверяете?
— А почему бы и нет?
— Но вы же не знаете, как я оперирую?
; А вот это мы сейчас посмотрим, идите, готовьтесь.
Травматолога звали Юрий Михайлович Зильберман. За операционным столом он был спокоен, решителен и энергичен. А после операции Юрий поинтересовался:
— Вы принимаете меня на работу?
— А вы уже работаете.
— И в какой должности?
— В должности, — чуть замешкался Турмахан и вдруг решился, — да, в должности зав. отделением!
Туреке слегка опасался того, что у женщин больницы молодой доктор будет пользоваться повышенной популярностью и вниманием. Но вскоре он убедился, что его волнения были напрасны: Юрий — человек серьезный, семейный, ответственный и держит себя в рамках дозволенного.
Среди больных травматологического отделения была молодая красивая женщина с застарелой травмой ноги. Перелома как такового не было, но повозиться с ней пришлось: еще девочкой она переболела полиомиелитом, который потом осложнился хроническим воспалением костного мозга. Болезнь усугублялась тем, что рана подолгу гноилась. Особенно паршиво нога реагировала на сырую и холодную погоду: девушка никуда не ходила, стыдилась своей хромоты, не помнила, когда смеялась, пела, смотрела кино. Единственным ее утешением были книги. Иногда на нее заглядывались, но стоило ей подняться со стула — и все обрывалось.
Вот и на этот раз, получив повторную травму ноги, она поступила в отделение к Юре. Юре очень хотелось помочь этой обаятельной синеглазой женщине, но ничего не получалось: ни антибиотики, ни промывания раны, ни другие средства, не могли подавить инфекцию в зоне поврежденной ткани. Тогда арсенал лекарственных препаратов при подобных ранах был скуден, не то, что теперь.
И тут вмешался Турмахан. Он заметил, что Юрий чем-то очень озабочен, ходит грустный, поникший и, узнав в чем дело, ненавязчиво предложил посмотреть больную вместе. Каково же было удивление Юры, когда Туреке сконструировал какой-то фиксатор кости, да еще отыскал маленькое долото, которое давно уже не применялось в практике травматологов, и сказал, чтобы больную готовили к операции. Юра даже засомневался, ведь эту больную, куда только не возили и где только не лечили, а тут Туреке легко и просто изложил ему ход придуманной операции. Вместе они обнажили операционное поле, вместе добрались до пораженного участка бедренной кости, попеременными  ударами долота очистили здоровую часть кости от травмированной. Затем убрали нездоровые мягкие ткани, раза три промыли рану специальным раствором и засыпали ее антибиотиком... Потом через пару лет эта молодая женщина придет в больницу с мужем спортивного вида и годовалым ребенком на руках и расскажет, что дом ее теперь полон радости, и счастье вернулось к ней после нашей операции. Когда слышишь нечто подобное, то сердце наполняется гордостью за товарищей-коллег и за еще одну состоявшуюся судьбу.
Юрий Михайлович блестяще оперировал, выступал с интересными сообщениями, вносил толковые поправки по ходу операции, проявлял интерес к науке. И в одной из бесед Туреке посоветовал ему поискать литературу по применению гипербарической оксигенации при травматических повреждениях. Все это было так неожиданно, что Юрий скорее насторожился, чем обрадовался. Он подумал: неужели его босс забыл, что работа травматолога связана с долотом, пилением, сверлением, вколачиванием металлических конструкций, а при этом в условиях повышенного давления кислорода может возникнуть искра! Но вслух сказал, что операции в хирургическом блоке барокамеры «Арысь-МТ» полезны, хотя бы потому, что при травмах нарушено движение крови по большим и малым сосудам, понижено содержание кислорода в поврежденных тканях, и это тормозит заживление переломов, приводит к раневой инфекции. Но я, — заикнулся Юрий и, раздумывая, замолчал.
— Вижу, опасаешься искры? — как бы читая его мысли, спросил Турмахан.
— Именно так, — согласно кивал головой Юрий.
— Все верно. Поэтому тебе надо походить по слесарным мастерским города и поспрашивать, при работе с какими металлами можно избежать искры...
— Такие металлы есть, — успокоил Юрия Михайловича инженер «Казхиммонтажа» Христофор Харлампиевич Мавиди. — Попроси-ка своего главного инженера, пусть он покумекает, как изготовить инструменты, скажем, из бронзы, чтобы удар ими по стали не вызывал искру. Как только это удастся сделать, никакой искры не будет. От радости Юрий даже обнял инженера.
Теперь предстояло решить еще одну не менее важную проблему с электродрелью, при работе с которой, обычно возникала искра на щетках.
— Ну, это просто, — весело добавил Мавиди. — Бутылка коньяка — и недели не пройдет, как такая дрель будет в твоей операционной...

Юра Зильберман, работая в барокамере под повышенным давлением, проводил эксперименты на разных костях, которые приносил с городского мясокомбината. Он стучал по ним бронзовым долотом, пилил их бронзовой пилой, сверлил специальной пневмодрелью, загонял в отверстия металлические штыри — и никакой искры, хотя поначалу не было особой уверенности, что все обойдется.
Юра был одним из первых, кто экспериментировал на костях животных в условиях замкнутого пространства и повышенного давления кислорода. Когда подобные опыты завершились благополучно, Туреке разрешил Юрию взять первую собачку в операционную.
Сказать, что она с радостью легла на операционный стол, было бы неправдой. Поначалу собачка для приличия побрыкалась и порычала на замечательного анестезиолога Колю Дика, но, получив от него свою порцию наркоза, погрузилась в глубокий сон. Подопытной Жучке распилили пару костей, просверлили их в трех-четырех местах, вогнали в образовавшиеся просветы металлические штыри, закрыли операционное поле и отправили ее в специальную палату при виварии бароцентра. Надо было видеть, как ее потом выхаживали, кормили с ложечки, затем с блюдца, выводили ее во двор на прогулку. Собачка признавала только двух хирургов: Юру Зильбермана и Славу Увайдова и, как ни странно, анестезиолога Дика. К ним она, видимо, не имела никаких претензий, на остальных же рычала и угрожающе ощеривала зубы. Собачку выходили, она вскоре сама бегала по двору, была ухожена, сыта. Потом на операционный стол взяли и ее подружку, что была и побольше, и постарше. На этот раз тоже все завершилось удачно. В тех же условиях были сделаны еще три операции и тоже благополучно. Только после этого Турмахан наконец-то принял окончательное решение начать оперировать больных с различными травмами. И вот первая операция в барокомплексе «Арысь-МТ». Больной с тяжелой травмой бедренной кости. За операционным столом Юрий Михайлович, ему помогают Турмахан, Станислав, а наркоз дает на этот раз Анатолий Гаврильчик...
В ночь после операции Туреке не спалось. На душе было неспокойно: бывает вот такое смутное предчувствие какой-то беды. Он терялся в догадках: дети все дома, все здоровы, на работе тоже затишье, что же его гнетет? На всякий случай позвонил в приемный покой.
— Все спокойно, Турман Орынбаевич», — ответили ему на другом конце провода.
Но и после этого звонка сон не приходил. Он ходил по комнате, взял одну книгу, раскрыл другую... И вдруг звонок:
— Турмахан Орынбаевич, пожар, горит виварий!
Ясно, что слово «пожар» подбросило Турмахана вверх. Как одержимый он бросился туда, благо больница была неподалеку от дома. А из головы не уходило: мало было одного пожара, принесшего столько горя, так еще виварий. Но тут Турмахана как током ударило: Слава Увайдов! Это была его вотчина, там он проводил опыты на собаках, бывало, задерживался допоздна, писал диссертацию, даже оставался спать на диване. Скорее к телефону, где Слава? И с облегчением вздохнул, когда, позвонив Увайдову домой, услышал его тихое бурчание:
— Уже проснулся!
— Слава Богу, жив! — уловил Слава взбудораженный и озабоченный голос Туреке, но спросонья ничего не понял.
Только утром, узнав горькую правду, он все понял...
А по городу уже гуляли слухи, при этом каждый истолковывал их на свой лад, но большинство «рассказчиков» давали голову на отрез, утверждая, что виварий подожгли...
На самом деле пожарники довольно-таки быстро разобрались с огнем, отыскали причину возгорания: замыкание в проводах! Вот только рукопись диссертации Славы и двух его подопытных дворняжек пришлось похоронить.
Мы сочувствовали Увайдову, старались поддержать, советовали ему снова взяться за диссертацию, но он или приветливо кивал головой, или улыбался своей чудной улыбкой, или отделывался общими фразами. Потом он перебрался в Израиль, где по сей день работает в одном из хирургических отделений и счастлив, что теперь старший сын пошел по его стопам...

Придет время и Туреке почувствует, что его все больше и больше одолевает усталость за операционным столом, тогда он отдаст свое хирургическое отделение Ж. Жуматаеву, замечательному хирургу и просто хорошему человеку. Вместе со своей бригадой Жуматаев провел за операционным столом немало тяжелых и сложных операций, как в обычной операционной, так и в барокамере «Арысь-МТ». Туреке потом не раз говорил, что Жуматаев — хирург от Бога, что ему приятно видеть, как он старателен, спокоен, уверен, как он умело и грамотно руководит ходом операции, и при этом, кажется, совсем не устает. Но все это случится гораздо позже.

А пока мы, бывало, собирались за городом, где-нибудь в тени деревьев, возле шумной речки Бадам. Забывали о работе, становились обычными нормальными людьми, много шутили, смеялись до колик в животе, перебрасывались репликами, обильно сдобренными дружескими приколами, освобождаясь от лишнего адреналина.
Саша Барг обычно насвистывал турецкий марш Моцарта или напевал «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза».
Валера Бояров недурно выбивал дробь на деревянных ложках или выдавал какой-нибудь смачный анекдот.
Мухтар Искендиров, подыгрывая себе на домбре, щедро угощал нас шуточными казахскими песнями.
Икрам Тулеев принимал серьезную позу и, выбрасывая перед собой руку с раскрытой ладонью, объявлял «распорядок дня на завтра», чем вызывал хохот и бесшабашное веселье.
Тогда-то я впервые услышал от кого-то из этих двоих незнакомое мне имя казахского певца-самородка Амре Кашаубаева. Этот певец еще в 1925 году, участвуя в этнографическом концерте на Всемирной выставке в Париже, ошеломил французов своим красивым голосом и виртуозной игрой на домбре. А потом с таким же успехом он покорил Франкфурт на Майне. Жаль только, что жизнь этого самородка оказалась очень короткой...
Если с нами бывал скульптор Рыспек Ахметов, то он неподражаемо изображал древнего человека, которого якобы обнаружили при раскопках неподалеку от нашего города. Рыспек прекрасно имитировал шум мчавшегося поезда или клекотал, как надутый индюк.
Случалось, баловал нас и Туреке, заливаясь соловьем в художественном свисте, или ворковал как голубь, который иногда наведывался к нему на крышу. Невольно вырывалось: «Ай, да Туреке! Ай, да Туреке!» В награду за этот номер Туреке наливали две пиалы кумыса. Он соглашался их оприходовать, если его «номер» останется в тайне.
И мы, точно бравые пионеры, торжественно клялись: «Могила!»
Увидев, какие мы послушные и дисциплинированные, Туреке решил продолжить свое выступление. Он выпил кумыс, многозначительно помолчал и, понимая, что мы ждем, заявил: «Этот номер специально для Макса, да и остальным не повредит. Мы знаем, что Макс собирает всякие медицинские «жемчужины» в свою копилку. Ну так и быть, отсыплю ему щедрой рукой на память, может, когда книгу напишет и меня там вспомнит...
Мы с ним по молодости много ездили по командировкам, по аулам и районам нашим, и этого добра в те времена было немало. Будем надеяться, что сейчас таких «шедевров» нет. Записывай Макс, какие мне попались диагнозы, дарю...»
И тут мы услышали:
— Шишка противоположной стороны лба.
— Флегмона голенища.
— Недержание ночного пузыря.
— Слабоумие от рождения.
— Общая половая слабость у девочки шести месяцев.
Убедившись, что нам эти диагнозы пришлись по душе, Туреке продолжил: «А теперь, мои дорогие коллеги, я прочту по памяти ряд справок, предупреждаю, смех придержите при себе, иначе я боюсь, что придется прибегнуть к помощи уролога Эдуарда Смолкина. Итак:
— Настоящая дана... в том, что по прибытию «скорой помощи», больной был мертвым трупом.
— Настоящая дана... по случаю удаления ему крайней плоти основного органа.
— Настоящая дана... в том, что больной, будучи в нетрезвом состоянии, подвергся обследованию на предмет отсутствия алкоголя.
Туреке обводит нас взглядом:
— Вижу, настроение у вас бодрое, даже больше того, приподнятое, раз укатываетесь со смеху. Но впереди еще объявление:
— Из-за болезни доктора «по заразным болезням» заразные больные обеспечиваются специалистами другого профиля.
Туреке делает паузу и снова спрашивает:
— Устали?
— Нет! — отвечает наш дружный хор.
Он делает глубокий вдох и предлагает на десерт послушать некоторые отрывки из разговора врачей с больными:
— Ума не приложу, чтобы такая красивая женщина родилась недоношенной.
— После инсульта мозги, как правило, отдыхают.
— Вы такая горячая, а температуры боитесь.
— У вас не губы, а сплошное утешение.
После Туреке на «сцену» выходил Эдик Смолкин, выдвигая свою кандидатуру на пост главного тамады, оправдывая это тем, что ни одно известное застолье в области не обходится без его участия. Его просто рвут на куски, его шутки, прибаутки, пикантные истории, придуманные на ходу, никому не дают грустить, вызывают смех, поднимают настроение, зажигают аппетит.
И, правда, Эдик никогда не повторялся, говорил неторопливо, без единого лишнего жеста и мимики, горели и смеялись только глаза. А пока, прежде чем дать кому-либо слово, он предлагал тост за здоровье тамады и за удачный третий день от начала будущей недели! Потом мы пили за здоровье Саши Барга — любимца женщин, Икрама Тулеева — человека с доброй душой, Мухтара Искендирова — домбриста-виртуоза, Рыспека Ахметова, чьи скульптуры украшают Чимкент и Алма-Ату. Заключительный тост был за здоровье Туреке, мудрого, как аксакал, твердого, как алмаз, сильного, как Хаджи-Мукан, крепкого, как булат, — так выражался наш неповторимый тамада.

Когда Эдик предлагал выпить за загадочный «удачный третий день от начала будущей недели», он имел в виду одну из своих самых сложных операций, которая ждала в тот день малышку Гуличку — Айнагуль Керимбаеву.

Гуличка росла вялой, бледной, неулыбчивой. На одутловатом лице выделялись большие карие глаза, но они никогда не светились. Ее часто навещали простуды, ознобы, подолгу не отпускала температура, а с ее худенького не сходили отеки. В школу она ходила редко, быстро уставала, ни с кем не играла, даже со своей сестренкой и братиком.
Отца она помнила мало: он разбился на стройке, когда ей и трех лет не минуло. И все беды в доме легли на плечи матери. Обычное лечение девочке не помогало, да и анализы были — хуже некуда. И тут малышка попала к Эдику. Добравшись до окончательного диагноза, Эдик ужаснулся: предстояла необычная, рискованная операция, но другого выхода не было. Об этом Эдик доложил своим коллегам. Несколько растерявшись, они сошлись на том, что операционный стол может стать ее последним пристанищем.
— Но и без операции ее ждет неминуемая гибель, — подвел итог всегда спокойный, сдержанный Худайберген Нурымбетов, заведующий хирургической службой больницы:
— Я согласен с тем, что девочка в опасности, как и с тем, что мы можем потерять ее и без нашего вмешательства. И все же я за операцию, хотя наши шансы близки к нулю. Но, прежде чем девочка окажется на операционном столе, мы должны поставить в известность Марию Львовну Ионцеву, главного врача железнодорожной больницы.
— Эдуард Адольфович, так вынесет девочка операцию? — настойчиво переспрашивала Мария Львовна.
— Гарантии дать не могу.
— Тогда, кто может? — недоумевала она.
— Никто, только господь Бог.
— Запретить оперировать девочку я не могу, но вы уж, пожалуйста, постарайтесь. Но я бы посоветовала, чтобы эту бедняжку посмотрел бы еще и Турмахан Орынбаевич Орынбаев...
Турмахан Орынбаевич, в ту пору ведущий хирург города, тоже высказался за операцию и даже согласился быть рядом с коллегами из железнодорожной больницы за операционным столом.
Перед операцией они с Эдурдом Смолкиным еще раз сосредоточились на главном, проверили, все ли продумано до мельчайших подробностей, все ли меры предосторожности предусмотрены...
Чуть заметным движением раздутая и отяжелевшая от камней почка расчленена на две половины. Камни неохотно «покидают» оккупированные ими ложе, где еще минуту назад они чувствовали себя уютно и прочно. К концу операции у девочки неожиданно падает давление, сердце выдает едва уловимые удары... Девочку не удается «раздышать»... Уходят считанные секунды — и ее легкие заменяет специальный аппарат... И все-таки операция завершится успешно, хотя и после нее немало придется потрудиться, прежде чем Гуличка покинет больницу.

Минуют годы. Эдик переберется в Израиль, а в 2002 году он побывает в гостях в городе, которому отдал тридцать лет жизни за операционным столом. На улице неожиданно к нему бросится молодая казашка.
— Эдуард Адольфович, вы меня не узнаете? Это я, Гуличка, Айнагуль Керимбаева.
От волнения Эдик растерялся, он не мог поверить, что после всех трудностей и переживаний, которые ему пришлось тогда вынести, перед ним стояла взрослая Гуличка, а чуть в сторонке — ее муж с двумя мальчиками-близнецами...

Случилось так, что мы с Туреке решили поработать над докторской и монографиями вдали от повседневных забот. Взяли отпуск (и даже своих жен) и укатили в Бургулюк, в один из древних и сказочных уголков живописного урочища Кар-Жантау, что неподалеку от нашего города. Первые два дня мы блуждали по таинственному ущелью, любовались его причудливыми деревьями, вбирали в себя благовонный запах сочной травы, прислушивались к пению разноголосых птиц, восхищались мудрыми, молчаливыми горами, стоящими в карауле над всей этой тихой, прозрачной красотой. Поначалу мы самонадеянно решили подняться на невысокую вершину и вскоре, тяжело дыша, цепляясь руками за кустарник, с трудом карабкались наверх. Увы, мы были еще те «спортсмены». А все же в Бургулюке было здорово! Мы с Цилей взяли с собой на недельку нашего старшего внука Зива. Ему тогда не было и пяти лет, а через пару месяцев мы должны были с ним расстаться как минимум на год: он уезжал с родителями в Израиль. Циля никому об этом не говорила, а просто тихонько плакала по ночам.
Туреке уже на третий день корпел над своей докторской, а я — над нашими двумя очередными коллективными монографиями. Не сидели без работы и Сара с Цилей: они создавали нам уют, следили, чтобы мы вовремя поели, приняли лечебные грязи, ходили с ними на вечерние прогулки, где мы о чем-то вспоминали, беседуя друг с другом...
А вскоре нас неожиданно навестил Оразалы Шаманбаевич. После того, как мы «уговорили» все вкусные угощения, которые он привез «научно отдыхающим» на природе, они с Турмаханом отправились погулять. Прогулка, а особенно беседа, как рассказывал мне потом Туреке, была очень интересной и задела Турмахана за живое. Он не раз потом возвращался к идее, подкинутой ему Оразалы.

Как-то Оразалы завел разговор о стариках и людях еще сравнительно молодых с непонятной хронической усталостью, которая и сегодня остается загадкой в медицине. Вот и посоветовал он Туреке заняться этим контингентом вплотную, полагая, что барокамера, если и не вернет старикам прежней молодости, то ощущение бодрости и хорошего самочувствия обеспечит месяца на три, а то и больше. Турмахан вначале удивился, что такая простая мысль не пришла в голову ему самому, а потом подумал про Оразалы: не зря казахи говорят, что «мудрый человек нигде не лишний». А сам он так загорелся этой идеей, что сразу набросал какой-то отчаянный план. И уже потом, когда мысль выпрямилась и приняла окончательную форму, он продиктовал мне черновой вариант анкеты для пожилых и людей с хронической усталостью: с учетом возраста, пола, веса, социального и семейного положения, профессии, состояния здоровья, наличия хронических заболеваний, отношения к вредным привычкам... времени пребывания в барокамере, числа лечебных сеансов. Но трудность заключалось в том, что для решения этой проблемы, необходимо было организовать новое отделение, хотя бы коек на двадцать пять, и желательно при бароцентре. Удивительно, что позже и местные власти отнеслись к этой идее на редкость доброжелательно: ведь пугающая старость не за горами, да и удручающая хроническая усталость может и их ненароком прихватить. Поэтому, сознавая важность такого необычного отделения, они подумывали о строительстве пансионата подобного назначения. Вот только воплотить эту замечательную задумку, Туреке так и не успел...
На память об этом коротком отдыхе в Бургулюке у нас осталась общая фотография, где все мы стоим на фоне хребтов высоких гор, подножье одной из которых мы безуспешно пытались однажды взять штурмом. На переднем плане наш внук, который живет теперь далеко от этих мест, и ему уже двадцать два года, а нам, соответственно, настолько же больше. Только Туреке уже нет, а недавно —  как обухом по голове — неожиданно не стало и Сары, с которой мы буквально месяц мирно беседовали по телефону! Какие это чужие слова, как тяжело они ложатся на бумагу! Это единственная наша фотография с Туреке и Сарой, рядом с нами приятная семья, с которой мы там подружились, но теперь не помним их имена, да и Сара не могла их вспомнить, мы еще вместе посмеялись над нашей стареющей памятью. Все мы здесь еще хорошо выглядим и с улыбкой смотрим в будущее. Слегка улыбается Туреке, и Сара тоже. А сбоку написано: санаторий «Бургулюк», 1990 год. Боже мой, как недавно «всё это было, было, было». И как давно…

— Когда мы гуляли по вечерам, — вспоминала о тех днях Циля, — наши ученые мужья всегда шли впереди, а мы, женщины, ворча, что нет равноправия, обретались сзади. Так и запомнились они мне: плотный, да и ростом повыше, Турмахан Орынбаевич, с широким чистым лбом, густыми прямыми волосами, зачесанными назад и без конца падающими вперед, маленьким сочным ртом с ровными белыми зубами. Спокойный, уравновешенный, улыбчивый, закрытый и вежливый. А рядом невысокий, подвижный Макс, с большим лысеющим лбом, с широкими черными бровями, смеющимися глазами, красиво очерченным ртом и тоже с ровными перламутровыми зубами, еще не подверженными влиянию желтого фосфора. Идут эти два умника, и так им интересно друг с другом, и так некогда отдыхать, и так много планов еще неосуществленных, что мы с Сарой понимаем: нам этот тандем не переделать и не изменить. Но мы особенно и не огорчались: женщинам всегда есть, о чем поговорить...
Хоть прошло столько лет, но Циля до сих пор помнит, как Сара (а нужно сказать, что она, под стать Турмахану, излучала спокойствие, какую-то жизненную устойчивость и уверенность в себе), рассказывала ей о своей свекрови.
Орынкуль-апа, так звали ее соседи, была дружна со своей единственной и хорошей снохой, но все равно считала, что лучше ее самой никто не может позаботиться о Туреке. Он был для нее, как поется в одной из песен Абая, «зрачок глаз моих». Сара и Турмахан звали ее жить в Чимкент, а она соглашалась лишь гостить у любимых внуков, а потом упрямо возвращалась в свой домик в Арыси, где возле окон росло дерево, посаженное в память о муже. С этим деревом она и разговаривала. А соседкам потом дарила отрезы на платья, что получала от снохи.
— Зачем это мне теперь, — говорила она, — у меня и так всего полно, а вот товаркам подарки дарить — одно удовольствие.
Сара всегда терпеливо относилась к ее капризам и старческим причудам. Уж она-то знала, какая суровая доля была у ее свекрови, а Турмахан всегда ценил за это понимание свою умницу-жену. Она вообще успевала работать фармацевтом в аптеке, вести весь дом, где Туреке был у нее самым старшим и нелегким ребенком. Она заботилась о нем преданно и трогательно, подняла его авторитет в семье до непререкаемости, воспитала глубокое уважение всех детей к отцу, которого они видели дома намного меньше, чем мать.
Сара рассказывала детям об их с отцом молодости, как Турмахан ухаживал за ней и как трудно они начинали создавать семью. Турмахан зная, что она любит мороженое, иногда отказывался от скудного обеда в студенческой столовой, чтобы сэкономить на мороженое или на кино. Если Сара спрашивала, почему он сам не ест мороженое, он обычно придумывал разные отговорки: то у него горло болит, то он вообще не любит этот деликатес. Сара все понимала, поэтому делала вид, что верит. А если она сама покупала билеты в кино или на галерку в театр, Турмахан ужасно смущался: ведь он же мужчина, он должен вести свою девушку, а не она его. Дети заворожено слушали, странно им было: мороженое, кино, театр... Это ведь так дешево, а отец даже не обедал, чтобы угостить маму. Сейчас совсем другая жизнь, просто хорошая! И мороженого, сколько хочешь, а кино — дома, в телевизоре! Но все равно отец — молодец, мужественный джигит, — решили про себя дети!
Туреке очень повезло: благодаря своей Саре Акаевне он мог отдать себя любимому делу и многого достичь. Он глубоко прятал чувство вины перед своими самыми любимыми, все хотел освободить время для семьи, побыть с детьми, поехать с ними куда-то, да не всегда получалось. Обычно он уходил на работу — дети еще спали, а когда возвращался, — они уже спали... Сара же внушала им, что нельзя обижаться на отца, он очень занят:
— Не будем мешать отцу. Отец работает.
Зато как радовались дети, когда вместе с отцом им выпадало счастье покормить баранов.
В конце двора был пристроен сарайчик, где обычно блеяли два-три симпатичных барашка. Особенно старался Ербол, у которого там же был небольшой отсек, где он выращивал цыплят.
Ербол, как характеризует его Сара, мальчик красивый, элегантный, нежный, чуткий, ласковый, скромный — все эти качества от матери. Но вместе с тем он может быть жестким, требовательным и ответственным — тут он весь в отца. В доме все были уверены, что Ербол будет биологом. Он не пропускал ни одну букашку, ни одного муравья, любил животных и бережно заботился о них. Но этот мальчик с умными глазами и тонкой натурой выбрал юриспруденцию.
Турмахан и Ербол понимали, что время диктует свои требования, что сегодня нужно знать английский язык, чтобы достичь успеха. И вот однажды Турмахан Орынбаевич приехал в скромную «хрущевку» на улице Дурагар, где жили родители Цили.
— Как сейчас вижу, — рассказывает Циля, — сидит Турмахан Орынбаевич в их маленькой двухкомнатной квартире на простой табуретке и не может скрыть своего удивления и восхищения этими людьми. Он пришел договориться с мамой об уроках английского языка для Ербола. Мама уроки никогда специально не давала, но тут она сразу же согласилась. Родители мои имели каждый по шесть иностранных языков «в кармане».
Когда большевики захватили Литву, папу отправили в «Севураллаг», а маму со мной (мне тогда было чуть больше года) — в сибирскую ссылку. Потом, когда отца забрали во второй раз, мне было почти десять, а сестренке — меньше года. Папу посадили в тюрьму для политических в Барнауле, откуда уже через полгода выслали «на вечное поселение» на север Казахстана — в захудалый Аканский совхоз Арык-Балыкского района Кокчетавской области. Там ему доверили (!) аж двух тупоголовых быков и велели подвозить на них горючее к тракторам в поле. Но быки папу не понимали, упершись рогами, они больше стояли, чем шли. В письмах к маме он жаловался тогда на эти мучения, и тут-то она ему посоветовала: «Ты, Яшенька, вместо цоб-цобе! — по-русски, кричи им цоб! — по-английски, а цобе! — по-немецки, может, поймут. Не зря же ты Берлинский университет закончил». Вот такой горький юмор. Потом маме разрешили перебраться к мужу в ссылку в Арык-Балык, куда её привезли вместе с детьми под конвоем, а оттуда мы уже после смерти Сталина, переехали в Кокчетав, где папа дослужился до главного экономиста Облместпрома, а мама — до главного бухгалтера автотреста. Потом родители обменяли свои кокчетавские «хоромы» на чимкентские, чтобы быть рядом с детьми и внуками. Турмахан хорошо понимал, что значит лагерь, ссылка. Разве мог он не вспомнить своего отца, Орынбая, возившего не на быках, а на осле, воду в мечеть и расстрелянного за свою приверженность к вере! В чем-то эти судьбы перекликаются. А теперь внук Орынбая хочет хорошо знать английский язык и изучать юстицию. Мама наша имела большое удовольствие от своего прилежного умницы-ученика. Ербол окончил университет в Москве и стажировался за рубежом, вот где пригодились эти уроки! Он потом с благодарностью сообщал «своей учительнице», как хвалят его английский, и это замечательно помогает ему двигаться дальше. Сейчас у Ербола двое чудесных детей, жена-красавица, и в довершение всего он  — заместитель премьер-министра республики Казахстан!
Мы в душе гордимся им, я — оттого, что мама моя немножко его учила, а Макс — оттого, что лечил его, когда это было нужно, а еще потому, что он никогда и ни в чём не  подвел своего отца, который за него всегда переживал и волновался.

В свою последнюю командировку в Чимкент я встретился с Ерболом, он как раз гостил у своих родителей. Турмахан сфотографировал меня с ним на память, на веранде дома, где вырос Ербол с братьями и сестрами и где я не раз вместе с ними угощался казахскими блюдами, приготовленными Сарой, о кухне которой я до сих пор тоскую.
На фотографии видно, что худощавый, стройный Ербол, теперь уже заметно повзрослел, лоб и взгляд темных глаз очень напоминает отца. Рядом — я, на лице у меня все еще выделяются черные густые брови на фоне седых, давно поредевших волос.
Мы беседовали уже как два взрослых человека, я был удивлен широтой его знаний, глубиной ума, чистотой помыслов и трогательным отношением к родителям. Я не мог не заметить, как Туреке гордится своим сыном, хотя и старается спрятать за падающей на лицо спасительной прядью волос свои чувства, а, может быть, и удивление: пока ему было всегда некогда, сын-то, оказывается, вырос и стал замечательным парнем.
У меня осталось от Ербола самое приятное впечатление, разговаривая с ним, я чувствовал, как от него исходит серьезная и светлая аура. Я очень хотел бы надеяться, что таким видят его и товарищи по работе, а она у него, как я понимаю, очень непростая и требует много ума, способностей и высокого профессионализма. При всем при этом Ербол остается скромным, уважительным и ответственным человеком, начисто лишенным карьеристских побуждений и интриг.
Совсем недавно, разговаривая с ним по телефону, я услышал: «Макс Александрович, я знаю, что вы были и остались настоящим другом отца, а книга, которую вы пишите о нем, будет большим подарком нашей семье». Я очень надеюсь, что это так и будет.

Младший из братьев, Ержан, заметно отличался от Марата и Ербола. Он с детства имел золотые руки, любил мастерить, работать с деревом, возиться с домашним хозяйством, да и сегодня по дому он все делает сам, добротно и красиво. Обычно Ержан держался в тени, спокойно и тихо радовался успехам своих братьев и сестер, любил то, чем занимался. Как младший в семье он жил вместе с матерью, у него замечательная жена, прекрасный малыш. Вместе они берегли семейный очаг, который по-прежнему остается родным гнездом для всех его бывших «птенцов».
Ержан фанатично болел за футбол, по-ребячески завидовал мне, что я в свое время знал Михаила Ромма, капитана сборной футбольной команды России 1911 года, о котором я подробно рассказываю ниже в своих воспоминаниях «В двадцатом ряду стадиона».
Как бы ни был занят Туреке, он все-таки сумел оказать влияние на своих детей, особенно в деле выбора жизненного пути.
Когда трое из пяти его детей захотели идти в медицину, счастливее Туреке не было человека.
— Значит, что-то от меня все-таки перешло к ним! — радовался Турмахан.

Первым из троих стал врачом Марат, старший сын Турмахана. Красивый, высокий, волевой, строгий, сдержанный, терпимый к людям и их недостаткам, Марат безоговорочно посвятил себя медицине и, как отец, стал хорошим хирургом. Будучи человеком с характером, он предпочитал добиваться всего сам. Работал отдельно от отца в другой больнице, чтобы никто не показывал пальцем и не было ненужных разговоров. Мне всегда было приятно слышать, когда его маститые коллеги по больнице Феофан Сапилиди, Авигдор Горник и сам Вагид Мехманович Алиев хвалили Марата и говорили о нем лишь теплые слова.
У Марата двое детей: дочь Жанара сегодня учится в Англии, говорит и думает по-английски, сын Бауржан тоже учился в Англии, а теперь работает в Казахстане, в городе Октау.

Когда дочь Гуля стала врачом-кардиологом, Туреке был, как говорят, на седьмом небе. Сегодня она заведует клиникой, которая носит имя «Орынбай» в честь расстрелянного деда. Гуля гордится тем, что унаследовала не только дело отца, но и многие черты его характера. Все, кто работает с ней, знают, что это — человек решительный, настойчивый и вежливый. Она мать двоих детей, ее старший сын Алмаз окончил университет и работает в Алма-Ате.
Гуля, несмотря на то, что она, как принято считать, слабая женщина, удивляет мужской, деловой хваткой, уверенностью в себе, твердостью характера и умением хорошо ориентироваться в современном сложном мире бизнеса. Сейчас она заметно расширила корпус, построенный еще ее отцом, оснастила его самой современной диагностической и лечебной аппаратурой, а если добавить, что слава о ней как о хорошем враче бежит впереди неё, то можно сказать: всё так же, как было и у Турмахана.

Сауле, младшая дочь Турмахана, —  тонкая и чувствительная натура с мягким характером и добрым сердцем. Кажется, она вообще не умеет сердиться, за всех болеет, всех жалеет и за всё очень переживает. Решительности Гули ей явно не хватает. Сауле рано начала «рыться в книгах», по выражению Сары, и тоже ушла в медицину, только избрала санитарию. У нее пятеро славных детей, она похожа на Сару, у которой взяла многие черты характера и даже родила столько же детей, как мать.
Сегодня Сауле — правая рука Гули, обе сестры успешно стоят у руля своей клиники, продолжая дело отца.

Тогда, в Бургулюке, мы с Туреке не раз возвращались к прошлому, особенно к незабываемым студенческим годам, может быть, чтобы еще раз мысленно встретиться с быстро пробежавшей молодостью.
— А помнишь, как...
— Помню...
— А вот точно не помнишь, — подначивал Туреке, обращаясь ко мне, — когда ты возглавлял студенческий клуб интересных встреч, я попросил тебя назвать хотя бы пару имен из «Педагогической поэмы» Макаренко.
— Это, разумеется, был для меня пустяк, — предположил я.
— Не знаю пустяк или не нет, но вспомнил ты только одного, так называемого, графа Георгиевского. А я как раз с ним случайно познакомился, но ты в это тогда, конечно, не поверил, сказав, что, его и в живых-то, наверно, давно уже нет. Я тогда убедил тебя, что он живой, только он теперь не граф, а просто Владимир Иванович Клейтман, преподаватель истории партии в строительном техникуме. Между прочим, обещал придти к нам в назначенный день и час... так что с тебя причитается, товарищ руководитель клуба.
— Конечно, помню, и еще как помню, я тогда обрадовался такой встрече и очень завидовал, что ты его отыскал, а не я...

Наполненная до отказа студенческая аудитория шумела от нетерпения, но все стихло, когда к трибуне подошел невысокий, сутуловатый мужчина, лет шестидесяти, в приличном костюме, белой рубашке и темном галстуке. Стоило ему произнести: «Будем знакомы, граф Георгиевский из «Педагогической поэмы», как зал ответил горячими аплодисментами. Говорил граф Георгиевский с каким-то обаянием и элегантностью, вдруг исчезла сутулость, и он, действительно, казался нам аристократом.
В тишине слышался его ровный и спокойный голос:
— Группу беспризорных под пристальной охраной «свечек» (так бродяги называли ружья) отправили в колонию. Идти пришлось долго. Сначала кое-кто пытался улизнуть, но сделать это было нелегко: со всех сторон их плотно окружали «свечки». Да они особенно и не старались это сделать: была ночь, дождь сменился снегом, все устали, замерзли, хотели есть. Поэтому шли молча, всматривались в каждую тропинку, каждый куст запоминали. В группе ребят выделялись: Спурун (Бурун), Калабалин (Карабанов), Клейтман (Георгиевский). Они изредка перебрасывались словами:
— Куда это нас ведут?
— Куда? Куда? В тюрьму!
— Теперь, хлопцы, шабаш нам, — проговорил какой-то парнишка, съежившись от холода.
— Как сказать, — заметил другой, — не из таких мест бежали...
Он хотел что-то еще добавить, но в это время всей ватаге велели остановиться. Они подошли к огромному дому, который совсем не был похож на тюрьму: без забора и без решеток.
Всех ввели в одну из комнат. За небольшим столом сидел Антон Семенович Макаренко и внимательно слушал старшего из охраны.
— Вот они, орлы! Прошу любить и жаловать, — сказал на прощанье старший и последовал к двери со своими напарниками.
Антон Семенович пригласил всех сесть, но никто не сел.
— Ладно, не впервые приходится садиться, пока постоим, — ответил кто-то из ребят.
Убедившись, что упрашивать бесполезно, Антон Семенович подошел к ним.
— Ну, как поживаешь, генерал-губернатор, — обратился Макаренко к Клейтману, который выдал себя за сына Иркутского генерал-губернатора Георгиевского.
— Хорошо! Только голодновато что-то.
Познакомившись с каждым, Антон Семенович сказал:
— Я не хочу знать, кем вы были, а меня интересует, кем вы станете и на что вы способны?
Так началась их жизнь в известной колонии имени Максима Горького. И никто из них не убежал. Не убежал не потому, что свершилось какое-то чудо, просто они попали в хорошие руки...
И еще «граф Георгиевский» поведал, как недавно он прочел в журнале «Огонек» письмо жены Миши Лапотецкого, по кличке Лапоть. В письме она спрашивала: «Одно не могу понять, почему Миша до сих пор не ест куриное мясо?» А вот мы-то как раз знали, почему он его не ест, — заявил Георгиевский.
Все было просто. Через деревню Ковалевку, недалеко от которой была расположена колония, проходила воинская часть. Колония готовилась к празднику. Комиссар этой части побывал в колонии и подарил им к столу двух куриц. Все были рады. Но на утро куры исчезли. Украсть их мог только кто-нибудь из своих. Но в краже никто не признавался. Тогда Антон Семенович выстроил всех во дворе и пошел по рядам, пристально всматриваясь в каждое лицо. Этот взгляд не мог выдержать даже самый опытный вор.
Макаренко остановился около Лапотецкого.
— Ты взял?! — Тот опустил голову и пробормотал: — Да, я. Но одну я уже съел, вторая еще целая.
— Неси сюда!
Обалдевший от удивления, Мишка в один миг принес курицу, она у него уже была ощипана и сварена.
— Ешь! — приказал Антон Семенович.
— Что вы! Больше не буду. Честное слово! — отчаянно кричал Лапоть.
— Ешь! — еще раз повторил Антон Семенович, и было слышно железо в его голосе.
И как ни просил прощения Мишка, курицу все-таки пришлось съесть. После этого он не только не воровал кур, но и до сих пор не ест курятину. Вот и весь секрет.
Студенты хохотали и аплодировали рассказчику.
И еще они узнали от «графа Георгиевского», как однажды ребята совершили «вылазку» за пределы колонии, поблизости к которой притулилась небольшая деревушка. На разведку послали Семена (Буруна), поскольку только он умел быстро «договариваться» даже с самыми злыми собаками. Когда подошли остальные, обстановка была создана. Незаметно пробрались  в погреб, по-честному взяли полкринки сметаны, два каравая хлеба, немного картошки и быстро удалились. В колонию возвращались радостные и довольные добычей. Но возле самого дома, словно из-под земли, перед ним вырос Антон Семенович. Он приказал вернуться и возвратить все хозяевам. Пришлось возвращаться, но хозяева не взяли обратно, а растроганные их раскаянием, отдали все в колонию.
«Графа Георгиевского» не отпускали, просили рассказать нечто такое, чего они не знают о ребятах из той колонии. И он, слегка задумавшись, начал:
— Случилось так, что Антон Семенович уехал в отпуск. Скучно стало без него. Любили его пацаны, и он тоже любил их, был с ними строг, требователен, но, бывало, и сам запросто участвовал в шумных ребяческих играх. К его приезду колонистам захотелось приготовить что-нибудь необыкновенное. И надумали они организовать фейерверк. Кто-то узнал, что неподалеку от колонии зарыта пушка, было решено любой ценой доставить ее на место, чтобы получился знатный фейерверк. Сказано — сделано.
И вот уже пушка спрятана во дворе, но... опять беда: порох, добытый с таким большим трудом, оказался влажным. Одна девушка предложила высушить его в пекарне. Идея понравилась. Сначала порох положили на печь, но кому-то показалось, что плита холодновата, и сверток был немедленно отправлен в печь, откуда только недавно вынули угли. Но не успели «заговорщики» дойти до спальни, как пекарня взлетела на воздух...
Зал замер, это, действительно, был необыкновенный рассказ: что было потом, оставалось только догадываться, а на трибуне уже стоял пришедший с «графом» Георгиевским Б.Т. Пенкин. Пенкин учился с «макаренцами»: отец его был в колонии плотником. Макаренко запомнился Пенкину, как человек мудрый, справедливый и очень серьезный. Новички его побаивались, даже сторонились, когда он проходил мимо, но это было временное явление, потом все стало нормально.
После школы Пенкин окончил институт, преподавал в художественном училище по классу скульптуры и композиции. Свою дипломную работу в институте он посвятил Макаренко, назвав ее «Антон Семенович и его воспитанники».
Был с ними и Леонид Сергеевич Лазарев — человек солидный и благополучный. Он пытался покорить аудиторию рассказом о «суде справедливости», который был для «макаренцев» пределом самого высокого наказания...
Он тоже сидел когда-то с Пенкиным за одной партой и до сих пор помнит, что каждый там чувствовал себя сопричастным ко всему, что происходило в колонии. Это сближало колонистов, делало их добрее и мягче. Макаренко никого не ругал, никого особо не наказывал, просто его слово дисциплинировало. А «суд справедливости» выглядел следующим образом: виновного обычно ставили под люстру, заставляя отвечать на вопросы пацанов. Это считалось самым большим испытанием: на тебя смотрели осуждающие глаза «пацанвы», поэтому кривить душой, увертываться от прямого ответа было нельзя, это только увеличивало вину.
Я не случайно остановился на «макаренцах». Туреке потом не раз возвращался к ним и к «Педагогической поэме». Он находил там слова, которые помогали ему работать с коллективом, со своими детьми, хотя он ни разу не говорил им, что во многом подражает А.С. Макаренко. Просто эта книга наводила его на размышления о справедливости, искренности и понимании людей, с которыми ему приходилось иметь дело.

Через пару лет я встречал Туреке далеко от Казахстана, в израильском аэропорту имени Бен Гуриона. Это было во время нашей совместной научной работы. Я уже упоминал, что профессор Амитай, посетив Казахстан, пригласил Туреке для ответного визита в Израиль.
Был ясный солнечный день, мы обнялись. Туреке спрашивает:
— Как дома? Что дети? Внуки? Работа?
— Спасибо, дорогой. Все в порядке.
И я задаю ему такие же вопросы:
— Как долетели? Как дома?
— И тебе спасибо! Все живы, здоровы, передают привет!
Потом, немного помолчав, он спросил:
— Ты доволен работой, жизнью, как ты вообще?
— Еще бы, ведь я работаю в Адассе — в одной из лучших израильских больниц, привыкаю понемногу... вас всех только не хватает...
Берем такси — и в Иерусалим, в гостиницу, что в центре города, по улице Кинг Джордж. В машине Туреке первым начинает рассказывать о больнице, бароцентре, о наших общих знакомых, о тех, кто там еще остался. Он удивляется гладкой, шелковой дороге, морю разноцветных хороших машин, каменным террасам вдоль шоссе, обсаженным деревьями, арабским деревням, которые больше похожи на городки и особенно надписи по-русски на въезде в столицу: «Сады Сахарова».
— Сразу видно, что израильтяне любят мир, — говорит Туреке.
— И еще фаршированную рыбу, — шучу я.
— Вот ее бы я с удовольствием  попробовал, — оживляется Турмахан.
— Такое удовольствие тебе еще представится, — заверил я его.
На другое утро мы встретились в иерусалимской больнице, где нам было о чем поговорить: ведь наша совместная научно-практическая работа подходила к завершению. Туреке поразили просторные светлые палаты этой больницы, широкие коридоры, стены которых украшены репродукциями картин видных художников, но особенно удивили его реанимационные отделения, обилие лекарств, аппаратура, готовая в считанные минуты заменить работу легких, сердца, почек...
Ученые и врачи больницы с любопытством поглядывали на профессора из Казахстана. Они у себя видели гостей из Америки, Англии, Австрии, Германии и других стран, а вот профессора из Казахстана — первый раз. Их интересовало, над какими проблемами работают Туреке и его коллеги, они даже просили сказать два-три слова по-казахски: им хотелось услышать звучание этого языка. Я назвал и перевел на иврит несколько расхожих слов, вроде: Кал калай? (Как дела? Ма нишма?), Махабат (Любовь. Агава), Адамдар (Люди. Анашим), Айкын (Ясно. Барур). Туреке улыбнулся, догадавшись, почему это я вдруг выдаю  казахские слова. Мы говорили о многом, израильтяне интересовались научными вопросами, новыми открытиями, методами диагностики, лечения. Не могли они скрыть и своего недоумения: как это профессор, работы которого даже в библиотеке Гарвардского университета есть, а по-английски — ни слова! Мы с Турмаханом и сами от этого немало страдали, это было наше уязвимое место, ведь мы жили раньше по принципу: знаешь «великий и могучий» — больше ничего и не надо! Хорошо, что молодое поколение теперь учит иностранные языки и особенно язык мира — английский.
И тут я вспомнил лауреата Ленинской премии, ташкентского профессора Раджаба Каплановича Исламбекова, который был моим научным консультантом при защите диссертации. На отдельном столе его кабинета среди писем от ученых из разных стран, к своему удивлению, я разглядел конверт из Израиля, кажется, от профессора Гросса.
— Не боитесь? — осторожно спросил я, ведь это было время ужасной травли Израиля.
— Нет, не боюсь. Мы — ученые, нас волнует наука, а не политика, — уверенно ответил Исламбеков, и я проникся к нему еще большим уважением.
Это сейчас мы говорим свободно, ведем переписку, встречаемся, строим совместные проекты, ничуть не опасаясь известной «конторы», а тогда...

Дня через три Иона Амитай, освободившись от своих повседневных дел, показал Туреке Иерусалим — неповторимый по своему величию город трех религий. Иона вез нас тихо, не спеша, часто останавливаясь, объясняя и снова продолжая путь. Мы видели сады, театры, музеи, могилы святых, библейский зоопарк, где собраны животные и птицы, упомянутые еще в Библии, монастырь Креста, что стоит на том самом месте, где когда-то росло дерево, которое потом срубили, выстрогали крест, а затем распяли на нем Иисуса Христа. Монастырь, где спустя столетия жил и был похоронен великий грузинский поэт Шота Руставели. Видели мы и Кнесет, где заседает израильский парламент: невысокое строгое здание, без всякой помпезности, зато в зале для посетителей висят гобелены работы самого Марка Шагала. Потом мы побывали и в Русском Подворье, и на Масличной горе, и в Гефсиманском саду с состарившимися оливковыми деревьями и древней смоковницей. В этом саду, по преданию, Иисус уединился со своими учениками после Тайной Вечери, где его потом и забрала стража. Я стоял возле изгороди, обрамляющей сад, и мне невольно вспоминались стихи Пастернака:

Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.

Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть...

Остается только удивляться, как поэт, никогда не видевший Палестины, мог так проникновенно, правдиво и поэтично представить этот древний уголок на Святой земле. Действительно нужно иметь поэтическую искру Божию! Пастернак как бы перекликается с великим Лермонтовым, который тоже никогда не бывал здесь и написал удивительные строчки об Иудейской пустыне: «И у ног Иерусалима Богом сожжена, безглагольна, молчалива, мертвая страна».
Видели мы, правда, издали и мечеть Эль-Акса — одну из мусульманских святынь, где молился Мухаммад перед путешествием в рай, заглянули и на веселый, живой арабский рынок, вытянувшийся узкой, длинной улицей, где вместо неба над головой свисал арочный свод, через который не то что солнечным лучам, но и воздуху не пробиться. Зато не счесть, сколько здесь лавок, лавочек и лавчонок, где можно купить ковры и бусы, браслеты и четки, словом, всяческие сувениры, были бы только деньги и умение торговаться, без чего восточный базар — не базар. Торговец загибает вначале баснословную цену, потом начинает отчаянный торг, вы хотите уйти, он бежит за вами и, в конце концов, отдаст вам покупку почти за бесценок. Мы достойно прошли эту «процедуру» и, довольные, покинули шумную, многоголосую достопримечательность старого Иерусалима.
Потом была величественная еврейская святыня — Стена Плача, сохранившаяся еще со времен Второго Храма, безжалостно разрушенного древними римлянами. Траур по этому трагическому событию евреи уже более двух тысяч лет ежегодно отмечают постом в Девятый день месяца Ава.
Здесь Туреке впервые увидел молодых и пожилых мужчин в черных лапсердаках, круглых меховых шапках в жаркий летний день и с пейсами — длинными волосами на висках. Он спросил, почему женщины молятся отдельно, а потом спохватился: «Ведь в мечетях тоже так».
В старом городе мимо нас проходили и монахи в рясах, подпоясанных веревками, и священники с пышными бородами, и пестрые группы туристов, и назойливые нищие...
Отсюда Иона отвез нас в один из самых грустных музеев мира — в Яд ва-Шем, где израильтяне бережно хранят имена погибших в Холокосте. Особенно поразил Турмахана зал детей, где в полной темноте звучало имя очередного убитого ребенка, и зажигалась его свеча. Не меньше был удивлен Туреке, увидев на деревьях рощи таблички с именами людей, занесенных в Книгу праведников народов мира. Я показал Турмахану табличку с именем Веры Илларионовны Туник, которая в годы войны уберегла от гибели большую семью Шурочки Дашевской, будущей жены Эдика Смолкина. После знакомства с Яд ва-Шемом Туреке с грустью заметил:
— Я еще ни разу не видел, чтобы так чтили память погибших. Это что-то невообразимое, другими словами не назовешь...
Мне было непросто переводить Иону: он рассказывал подробно, образно, приводил по памяти выдержки из священных книг. Я поначалу путался, сбивался, подыскивая нужные слова, но помогло то, что я к тому времени и сам кое-что мог рассказать об этом неповторимом городе, его улицах, домах, обшитых белым камнем, музеях, парках... и конечно, о многочисленных проблемах. И мой скудный перевод с иврита сразу ожил и заиграл, когда я, аккуратно вставлял свои добавки в насыщенный фактами и событиями рассказ Ионы.
Накануне отъезда профессор Иона Амитай и профессор Альмог, тоже участник нашего проекта, со своими женами, пригласили Турмахана и меня с Цилей в известный аргентинский ресторан «Эль Гаучо». Великолепное приготовленное мясо по-аргентински, прекрасное вино, закуски и легкие застольные беседы без особых обязательств.
Мы с женой сидели среди трех профессоров, исполняя скромную роль переводчиков и гордясь в душе тем, что помогаем наводить мосты между нашими странами.
За столом царили шутки, смех, улыбки. Мы совсем забыли, что живем в разных государствах и даже сейчас говорим на трех языках, а сердце невольно вопрошало: «Ну почему люди не могут дружить, радоваться жизни, весне и не враждовать?» И тут Турмахан, как бы прочитав наши мысли, произнес: «Как хорошо, когда люди, живущие в разных странах, могут быть друзьями! Жаль, что все это пока — мечта».
Мы видели (но, увы, в последний раз!) Турмахана, раскованного, жизнерадостного, чувствовавшего себя уютно и комфортно в дружеской обстановке и еще ощущавшего, как нам казалось, что за спиной у него — его страна. Это придавало ему достоинство и уверенное спокойствие...
Циля переводила Иону, я — Альмога, а то — и наоборот. Было шумно, звучали добрые тосты на иврите и по-казахски. На нас с вопросительным любопытством поглядывали со стороны, наверное, пытаясь понять, с чего это за нашим столом столько радости.
А между тем ресторанная жизнь текла своим чередом: нам подавали все новые блюда, среди которых Турмахану особенно пришлась по вкусу местная достопримечательность — хумус. Туреке макал в эту незнакомую ему еду свежую лепешку и не мог нахвалиться.
Циля солировала в роли переводчика, успевая описывать израильтянам казахскую кухню, которая славится бесподобным бешбармаком, популярными мантами, шикарным пловом из баранины... да и другими прелестями, перед которыми трудно устоять.
Под занавес я, было, сунулся участвовать в платеже за наше обильное угощение. Иона и Альмог осторожно отодвинули меня рукой и, покровительственно улыбнувшись, спросили:
— Ты что, уже нашу зарплату получаешь?
— Нет, я даже не представляю, какая она, — про себя ответил я.
Этот теплый вечер не забыть, как и не забыть тот шок, который мы испытали, когда пришло известие о том, что Туреке не стало. Из всех сидящих тогда за столом он, совсем еще не старый, неожиданно и скоропостижно первым ушел из жизни. Помню, как я сообщил об этом по телефону Ионе Амитаю. В трубке было тягостное молчание... Потом послышалось отчаянное:
— Не может быть... Но почему Бог забирает всегда лучших?! Как жаль! Передай мои горячие, самые искренние соболезнования его семье, его вдове...
Так закончилось наше незабываемое израильско-казахское научное сотрудничество между Иерусалимом и Чимкентом, которое принесло обеим сторонам памятные годы теплоты, радости и взаимного профессионального удовлетворения...

Мы уже упоминали не раз, что жизнь разбросала бывший коллектив бароцентра по разным городам и весям, а то и странам. Сейчас этим уже никого не удивишь.
И вот пару лет тому назад мы с Цилей разрешили себе поездку в Грецию, где живет немало бывших жителей Чимкента, среди которых и врачи, что работали или просто дружили с Турмаханом. С некоторыми из них, а также и с моими бывшими больными и даже с учениками моей жены нам удалось повидаться. Но сначала, в Афинах, мы попали в ласковые материнские руки Марии, матери Эллы Георгиевны Иокимиди, известного в Чимкенте врача-аллерголога.
С утра мама Мария, Элла Георгиевна с дочерью Мариной и ее мужем Костасом, ее добрейший брат Дима с женой Терпсихорой (а имя-то, какое!), ублажали нас черным греческим кофе и обильным завтраком. Потом мы все дружно отдыхали. А Мария, эта удивительная женщина с золотым сердцем и чудными глазами, несмотря на свои годы, колдовала на своем капитанском мостике — на кухне.
Вспоминали мы наш город Чимкент, их большой красивый дом, где во дворе росла необыкновенная груша сорта «дюшес», плоды которой хранились целую зиму и были очень вкусны. Не могли мы, конечно, не вспомнить и Турмахана, долгие годы дружившего с Эллой Георгиевной и ее покойным отцом.
Природа наградила Эллу Георгиевну ярким умом, красивой внешностью и твердым характером. Она была остра на язык, принципиальна и необыкновенно добра, умея незаметно и как-то буднично помогать другим. Ее коллеги, как правило, терялись в споре с ней, побаиваясь обстоятельных ответов и обширных знаний. Ответственная и обязательная, умеющая быть верным другом, она была также серьезным и знающим врачом, специалистом высокой пробы.
Туреке очень уважал ее, прислушивался к ее замечаниям, часто советовался с ней и очень переживал, когда она ушла в другую больницу, где занялась лечением и профилактикой аллергических заболеваний.
Перед нашим приездом у Эллы Георгиевны гостила еще одна общая подружка по больнице — Минера Джангазиева. В свои шестьдесят с хвостиком в четыре года, она выглядела такой же бойкой и красивой, правда, немного пополневшей, что, как уверяла меня Элла Георгиевна, было даже ей к лицу.
В Минере всегда привлекали большие умные глаза, обрамленные летящими черными бровями, обаятельная улыбка, гордая осанка, подчеркивавшая ее стройную фигуру. Она никогда не выделяла свое «я», ужасно не терпела лжецов, которые нет-нет да пытались очернить в её глазах Туреке. Обычно она награждала их едкими казахскими поговорками: «на лжи далеко не уедешь», «лгун и чужой правде не верит» или «от глупости лекарства нет».
Минера обладала редким даром: она по каким-то двум-трем незначительным признакам интуитивно улавливала болезнь и, как правило, попадала в точку...
Рассказывая про Эллу Георгиевну и Минеру Джангазиевну, я не могу забыть и их подругу, прекрасного терапевта, сероглазую Ольгу Кичатову. Олю любили все, особенно больные, которых она награждала своей очаровательной улыбкой и добрым словом. Оля никогда не скрывала, что Туреке — ее идеал, и в шутку не раз повторяла, что появись она на свет лет на двадцать раньше, то обязательно отбила бы его у Сары. Правда, до сих пор неизвестно, знал ли об этом Туреке, как мы иногда, по-дружески шутили...
Ольга и Минера отличались ответственностью и серьезностью, и Турмахан рекомендовал их, беспартийных, на должность главных врачей профилакториев, которыми они обе потом успешно руководили. Сейчас обеих подружек уже нет в Чимкенте. Минера живет в Алма-Ате, а Ольга — в России. А я вспоминал, как они все втроем помогали Элле Георгиевне растить дочь Марину.
Сейчас она сама уже дважды мама, а я вижу ее крохотулей, которую мне никак не удавалась вытащить из тяжелой пневмонии, протекавшей на фоне кишечной инфекции. Меня не покидала обида, что именно она, дочь моей близкой коллеги, никак не шла на поправку. Как же мы потом радовались, когда эта кроха, чуть больше булки хлеба, выздоровев, на руках счастливых дедушки и бабушки отправилась домой...
Теперь, вместо малышки, с трудом глотавшей воздух, передо мной сидела красивая молодая женщина, а рядом кружился неутомимо звонкий колокольчик — ее славная дочурка Леночка с живыми темными глазками и пухлыми щечками... Девочка тогда не знала, что вскоре у нее будет еще и братик.
Помня, что я её когда-то спас, Марина до сих пор иногда звонит мне из Афин и советуется по поводу детей. Вот такая эстафета поколений.

Не успели мы остановиться у Эллы Георгиевны, как я позвонил еще одному из друзей Турмахана — доктору Феофану Сопелиди, чтобы заранее договориться с ним о встрече.
С Феофаном мы долгое время жили и работали в одном городе, периодически встречались по работе, изредка, как нормальные люди, ; за чашечкой кофе или бутылкой хорошего вина, потому что врачам редко выпадало свободное время.
Пятнадцать лет я не видел Феофана. За это время он прибавил в весе, поседел, но остался таким же импозантным, обаятельным и остроумным красавцем, каким его все знали раньше.
В назначенный день я обнимался с ним в его уютной, просторной квартире в самом центре Афин.
Жена Феофана, тоже чимкентский врач-гинеколог Виктория Кузнецова, приготовила замечательный стол. Феофан угощал меня каким-то необыкновенным вином, чуть ли не двухсотлетней давности и рассказывал, что трое его сыновей, которых я когда-то лечил еще маленькими, стали теперь отличными врачами и успешно практикуют в Греции.
Мы вспоминали не одно десятилетие нашей общей работы...
— Был конец рабочего дня, — рассказывал Феофан,— я торопился, собираясь в гости, когда раздался телефонный звонок.
— Феофан, надо повидаться, — услышал я голос Туреке.
— Когда?
— Сейчас.
— Хорошо, я сейчас приеду, — ответил Феофан, не решившись объяснять Турмахану свои обстоятельства.
Феофан понимал, что маститый хирург не собирался просто так побеседовать с ним о погоде.
— Нет, это я к тебе приеду, потому что ты нужен мне, — в голосе Турмахана Феофан уловил волнение и удивился.
Они встретились, и Турмахан вдруг спросил, окончательно заинтригованного Феофана:
— Ты знаешь, Фан, когда хирург может считать себя хирургом?
— Нет, не знаю, вопрос какой-то неожиданный, Туреке.
— Это, Фан, когда коллега-хирург просит тебя прооперировать своих самых близких: отца, мать или сына...
— Надо кого-то оперировать? — наконец дошло до Феофана.
— Да.
— Кого?
— Моего сына, Ербола.
— Где он? — не понял Феофан.
— В приемном покое.
— Что у него?
— Паховая грыжа.
— Но у вас такие опытные хирурги: Есбулганов, Егембердиев, да и вы! — полностью растерялся Феофан.
— Все верно, но я бы хотел, чтобы операцию сделал именно ты.
— Я, конечно, буду рад, и это для меня большая честь, — ответил смущенный Феофан, не вдаваясь в подробности.
— Иного ответа я не ожидал, тогда — за дело, — сказал слегка побледневший Туреке.
Видно было, что в душе он боролся с тревогой и сомнениями...
Я знал, что операция прошла удачно, и мы потом отмечали выздоровление Ербола на даче у Феофана Лазаревича. Там Феофан признался:
— Конечно, я был в ударе: как-никак большой хирург попросил меня, тогда еще совсем молодого специалиста, сделать операцию его сыну. Только с годами я по-настоящему понял, что значит для врача, когда коллега доверяет ему своего ребенка, как это много и ответственно, ведь не секрет, что и у хороших, опытных специалистов бывают неудачи. А тогда я почувствовал крылья за спиной, хоть и не очень большие, но крылья, понимаешь?!

Я хотел повидаться в Греции и с доктором Анастасом Конксиди, замечательным невропатологом нашего города, имевшим широкую популярность. Я, к сожалению, опоздал: Стас умер тремя годами раньше. Невольно вспомнилось, как он после работы заваливался в кабинет к Туреке со своими клиническими наблюдениями после применения гипербарической оксигенации при лечении неврологических отклонений у больных с хронической фосфорной интоксикацией. Наши прогулки по вечерним улицам города, его искрящиеся глаза, озорная улыбка, юмор и рассказы о великих греках.
Однажды Стас, провожая меня домой, сказал: «Что-то мне не по себе. Боюсь даже думать, что будет». Тогда я не придал значение этим словам: ведь все мы помногу работали, очень уставали, да еще ухитрялись заниматься наукой и на всякое свое нездоровье смотрели сквозь пальцы...
Но в Греции я вдруг задумался над той фразой Стаса. Иди, знай, обрати он тогда внимание на свое недомогание, может быть, удалось бы предотвратить раковую болезнь...
От Феофана я узнал, что в Греции гостит еще одна наша «урологическая знаменитость», ныне житель Германии — Саша Песин. Саша, который на следующий день уезжал, радовался, как ребенок, нашей встрече: ведь мы знали друг друга еще с далекого пятьдесят четвертого, по Алма-атинскому мединституту. Мы с жаром «перелистывали» наши студенческие годы, не забывая и ученых, которые учили нас уму-разуму, и своих закадычных друзей.
Мы снова смеялись, вспомнив, что он однажды позвал меня к своему старшему сыну, который буквально сгорал от высоченной температуры, а Саша ничего не мог у него найти. Отчаявшись, он послал мне сигнал SOS.
Заглянув мальчику в рот, я увидел огромные миндалины, сплошь покрытые гноем, и сказал тогда этому «великому» урологу, что больным надо заглядывать не только в штаны, но иногда и в горло... Песин был посрамлен на всю жизнь, ну а сына, конечно, мы вылечили.
Сашу его греческие коллеги и бывшие больные передавали из рук в руки, как эстафету, и это был просто праздник души для него и его жены Людмилы Федоровны. Мы же с ним не могли наговориться и очень жалели, что наша встреча коротка. Сколько событий мы тогда перебрали: и как Туреке пытался перетянуть его к себе в больницу, и как он с ним оперировал урологических больных, когда Эдик Смолкин находился в отпуске, и как мы вместе веселились.
Саша Песин, приятель Туреке, всегда был душой компании, всегда держал наготове несметное число самых пикантных анекдотов и выдавал их для разрядки и поднятия тонуса. Он прекрасно играл на аккордеоне и часто по нашей просьбе блестяще исполнял хачатуряновский «Танец с саблями», но за этот номер настойчиво просил дополнительной награды, а известная песня «Лаванда», которую они чудесно пели вместе с Людой, стоила еще дороже. Турмахан всегда до краев наполнял ему пиалы с кумысом, а Люда предпочитала шампанское — вот и весь «гонорар».

Отличался Александр Давыдович Песин еще и тем, что накануне операции он становился суеверным, а в день операции он больного не смотрел и даже не разговаривал с ним. Резиновые перчатки надевал с правой руки и следил, чтобы простыня, которой накрывали больного, обязательно лежала на правой стороне. Вот такие причуды!
Шутки и анекдоты снова лились рекой, когда больной полностью приходил в себя после наркоза.
Как-то к Ромму постучалась чернобровая брюнетка — новенькая медсестричка. Когда в дверях показался хозяин, она спросила, испытывая смущение перед этим высоким стариком, который был не просто больным человеком, а писателем:
— Вы писатель Ромм?
— Нет, я кардинал Ришельё, — прозвучало в ответ.
Девочка оказалась умной и начитанной, не испугалась, а подыграла этому удивительному юмористу.
— Тогда я царица Савская.
— И зачем дряхлеющий кардинал понадобился обладательнице несметных сокровищ?
— Чтобы забить кардиналу гол в его «голые ворота».
— И чем это он вас так разгневал?
— Тем, что вовлек Францию в Тридцатилетнюю войну...
— Видно, сударыня, история — ваша слабость. И вы хотите мне, старому кардиналу, забить, простите, гол... в ворота? Ну как я могу отказать юной фее, да еще в ранге царицы. Я к вашим услугам, голубушка...

В день отъезда из Афин я наконец-то дозвонился в Салоники до Семена Гаврилиди. После обычных восторженных возгласов и вопросов, Семен очень сожалел, что он не может приехать в Афины и встретиться, но помнит Чимкент и своих бывших коллег по бароцентру. В телефоне потрескивало, были какие-то помехи, но я все равно понял, что произнес Семен:
— Я слышал, будто ты собираешься написать книгу о Туреке. Это было бы здорово, только не забудь сказать, что для нас он был больше, чем кислород.
Меня до слез тронули его слова. Я много раз потом возвращался к ним: «он был для нас больше, чем кислород». Можно только мечтать, чтобы о тебе так сказали!

Сегодня бароцентр существует как нечто само собой разумеющееся. А ведь даже мысль о его создании тогда казалась совершенно нереальной: не было ни гроша ломаного в кармане, ни плановых ассигнований, ни официальной технической и проектной документации! Была лишь непоколебимая страстная вера в то, что это нужно для здоровья людей. И Туреке не ошибся в своей убежденности, в своих надеждах. Ему пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем родился бароцентр, и гипербарическая оксигенация заняла свое почетное место в комплексной терапии различных заболеваний. Теперь она помогает при болезнях сердца, легких, печени, желудка, почек, сосудов, при которых, как правило, снижено содержание кислорода в организме больного. Благодаря этому виду терапии стало возможным проводить самые сложные хирургические и гинекологические операции, которые в обычных условиях с трудом выполнимы. При повышении атмосферного давления соответственно возрастает концентрация жидкого кислорода, что очень важно, так как только такой живительный кислород под давлением может свободно проникнуть в клетку, чего нельзя сказать о кислороде при нормальном атмосферном давлении. Именно это понял Турмахан, когда приступил к созданию многоместных барокамер.
В настоящее время даже трудно перечислить все, что было тогда сделано чимкентцами для бароцентра. Всего не назовешь. Один только барокомплекс «Арысь-МТ» был создан на общественных началах силами 43-х промышленных, строительных и проектных организаций, не говоря уже о простых, бескорыстных людях нашего города...

В одном из своих писем от 11 февраля 1992 года Туреке написал мне: «Дорогой Макс! Постепенно время берет свое, и расстояние — делает свое... Я только сейчас понял, что нами было сделано немало, хотя можно было сделать больше, если бы не надо было тратить столько пустого, тревожного времени, отстаивая наше детище и доказывая, что оно имеет такое же право на жизнь, как и человек. А через пару месяцев после твоего отъезда в Иерусалим я защищал свою докторскую, 24 января 1992 года в Алма-Ате, в нашем родном мединституте, где когда-то защищался и ты. Болели за меня знакомые тебе оппоненты-профессора: К.Р. Амрин, В.Б. Панкова, Е.А. Демуров, роль научных консультантов исполняли академик С.Н. Ефуни и профессор В.А. Козловский. Конечно, я очень переживал, волновался, думал, что вдруг встанет кто-то из членов ученого совета и выкинет какую-нибудь «бяку». Ты же знаешь, главное — капнуть, и все закипит, пока разберутся, что к чему. Но, слава Богу, за — проголосовало 20, против — 0. Вот так-то, старина...
Сейчас болею (оказывается, за все надо платить), буду надеяться выздороветь. Дома у нас все по-старому. Хотелось писать о многом. Но мысли путаются. Думаю, следующее письмо напишу без эмоций. Твой Туреке».
Прошло меньше десяти лет, как 16 июня 2001 года, накануне Дня медицинского работника, жизнь Туреке неожиданного оборвалась.
А незадолго до этого мы говорили по телефону и последнее, что я услышал, было:
— Мне так не хватает тебя, Макс...
Эти слова грели душу и многократно усиливали боль ударившей по сердцу потери.
Но турмахановский бароцентр не остановился. Его продолжал вести один из самых ярких учеников Туреке — Икрам Тулеев. Икрам как бы подхватил эстафетную палочку, выпавшую из рук учителя так рано, так скоропостижно. Потом и Икрама сменил другой, только хотелось бы, чтобы он тоже был умным, знающим, уважал и ценил то, что было сделано его предшественниками...
На этом можно было бы поставить окончательную точку, но, к счастью, очень «трудно быть точкой, ибо в нашем мире все движется», поэтому я остаюсь с надеждой, что имя Турмахана надолго сохранится в памяти его благодарных больных, учеников, настоящих друзей и соратников, где бы они ни жили...

Мои воспоминания о Туреке были бы не полными, если бы я не коснулся национального вопроса. За долгие годы работы с казахами и русскими, киргизами и узбеками, татарами и евреями, греками и немцами, грузинами и корейцами... я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из них прошелся недобрым словом по чьей-нибудь «пятой графе». Мы говорили на одном языке, нас объединяло общее понимание своего назначения в жизни — делать добро. А когда мы собирались за праздничным застольем, среди тостов звучал сердечный и искренний тост в честь казахского народа, который в трудное и жестокое время протянул руку помощи ссыльным и эвакуированным, независимо от того, из каких мест нашей бывшей страны они прибыли, на каком языке говорили и какой были веры...

Но, возвращаясь к прозе жизни, невольно хочется вспомнить и судьбу бывшего гиганта чимкентской химической промышленности  — фосфорного завода. Что же стало с ним?
Когда в 1965 году приступили к его строительству, то жителей города уверяли, что он будет бездымным и никому не причинит вреда. Конечно, это была откровенная ложь. Люди возмущались, но поделать ничего не могли и терпели, ибо то, что шло «сверху», никакому обсуждению не подлежало. Вот и дымил фосфорный, выбрасывая из своих огромных, высоких труб, несметные клубы ядовитых отходов. Теперь он заброшен, заглох, превратился в сплошные руины, будто прошлись по нему мощные бульдозеры. Жаль только, что все это пришло с большим опозданием, а здоровье тем, кого он искалечил, не вернешь, а таких, поверьте, немало. Каждая судьба —  трагедия.

В последние годы жизни Туреке начал строить частную больницу, как когда-то бароцентр. И снова он по крупинкам собирал по городу толковых врачей, благородных покровителей в лице спонсоров, меценатов, инвесторов, строителей... Вот только поработать в этой четырехэтажной красавице ему не довелось. Но имя «Орынбай» на ней осталось и возглавляет теперь эту больницу — Гуля, Гульнара Турмахановна, его дочь, которая по своему характеру, дарованию и решительности — вся в отца. Мне ничего не остается, как пожелать ей удачи на этом нелегком, но благородном пути... Не зря гласит казахская пословица: «Посеянное отцами — детям пожинать».

Не часто случается, чтобы президент какой-нибудь страны находил свободное время посетить больницу, пусть даже самую фешенебельную, а вот Нурсултан Абишевич Назарбаев, президент Казахстана, нашел время познакомиться с работой нашего бароцентра.
На первый взгляд — это обычный человек, среднего возраста и среднего роста, плотный, симпатичный и вместе с тем яркий и неповторимый. Большие умные глаза Назарбаева казались погруженными в серьезные раздумья. А на прощанье, сфотографировавшись с нами, он обратился к коллективу бароцентра:
— Молодцы, вы сделали большое дело. Вижу, вам прекрасно работается, от души рад за вас.
Искренняя, широкая улыбка осветила лицо президента, а у нас было такое ощущение, будто мы вдохнули бодрящий глоток кислорода «под давлением».

В апреле 2000 года я услышал по телевидению, что в Израиль приезжает с визитом казахстанская делегация во главе с президентом Назарбаевым. Мне было приятно, что лидер такой большой и близкой нам страны посетит Израиль. Когда в больнице об этом заговорили, я скромно похвастался перед профессором Ионой Амитаем, что однажды даже сфотографировался с Назарбаевым на память. Профессор не поверил, сказал, что все это выдумки, что больше президенту делать было нечего, как посещать вашу больницу. Но уже на следующий день я, желая доказать свою правоту, прихватил с собой фотографию, где мы с Туреке, Евгением Острауховым, Семеном Гаврилиди и другими важными лицами города стоим рядом с президентом на ступеньках нашего бароцентра... Тогда-то Иона сдался, а я почувствовал себя рангом выше.

Первый раз я увидел Нурсултана Абишевича, когда лет тридцать тому назад, еще, будучи только кандидатом в руководители республики Казахстан, он приезжал к нам в Чимкент и выступал перед партийным активом города. Я сидел где-то в пятом ряду, и мне хорошо было видно его спокойное и приятное лицо. Назарбаев говорил без бумажки, от сердца, его доверительная речь обещала лучшее будущее и оставляла твердое чувство серьезной правдивости. Этот человек, сказавший в конце своей такой простой, понятной речи замечательные, откровенные слова: «Я постараюсь сделать все, чтобы жилось лучше!» — вызвал у меня безоговорочное доверие и разбудил радостные надежды.
Я не живу сейчас в Казахстане, но издалека с любовью слежу за жизнью этой страны и ее успехами. Мы всей семьей сидим у телевизора, когда там говорят о Казахстане или показывают Назарбаева. А моя жена всегда восклицает: «А ведь мы с ним одногодки, а посмотри, чего достиг уже этот человек, и какой человек! Я просто горжусь им, ей Богу! Не зря он тогда оценил Турмахана и его работу».
Каково же было мое удивление, когда в президентском лесу, что неподалеку от города Бейт Шемеша, где мы живем, я совершенно случайно наткнулся на огромный камень, на котором было выбито имя первого президента Казахстана — Нурсултана Назарбаева, в честь визита которого и была посажена целая роща. Теперь в ней более трех тысяч деревьев, символизирующих признание израильским народом вклада президента Назарбаева в укрепление дружбы между нашими странами.
А недавно мне посчастливилось посетить Казахское посольство в Тель-Авиве и познакомиться с его замечательными, достойно представляющими свою страну интеллигентными, всесторонне образованными людьми: послом Зверьковым Вадимом Павловичем и секретарем Талгатом Жумагуловым. Я просто был счастлив. «Где я был, где я был!» — загадочно повторял я, вернувшись домой. Это как островок нашей бывшей жизни, бывшего дома, где родились и выросли наши дети, где и мы были молоды и востребованы. И хотя сейчас нет у нас казахстанского паспорта, но есть самые теплые воспоминания и симпатии к этой стране...

По шпалам, в далекой станции Арысь, вприпрыжку бегут трое босоногих, озорных мальчишек, размышляя, кем стать, когда школа останется позади. Один из них — мой друг Туреке Орынбаев.
Как давно это было, и как рано оборвалось полотно его непростой судьбы, но этот человек жил не зря. Он оставил после себя светлую память и добрые дела. А если согласиться с утверждением, что каждый должен в своей жизни посадить дерево, построить дом и вырастить сына, то и с этим Туреке справился с честью.
Сейчас отцовское наследие несут его давно уже повзрослевшие дети. Это и красивая, обаятельная Сауле, добрый и спокойный Марат, милая и серьезная «дочь своего отца» Гуля, чуткий, преданный и заботливый Ербол, неунывающий и восторженный Ержан. А за ними следом — тринадцать веселых и бойких внуков и три правнука, а главное — их бабушка и мама, до недавнего времени верная хранительница очага — Сара.
Как мудро и правильно выбрал когда-то себе спутницу жизни Туреке! Такая же умная, спокойная и скромная, как он, его милая Сара оберегала мужа, дорожила им и поддерживала, как могла. Если бы не она, Туреке трудно было бы состояться как ученому, как личности. Именно она своей преданностью и верой в него обеспечила ему надежный тыл и все условия для творческого порыва и взлета. Все эти годы дети и внуки Турмахана собирались вокруг нее, чтя память своего отца и деда. Каждый в день смерти Турмахана они приходили к пригорку бароцентра, чтобы положить цветы к мемориальной плите с его портретом.
Затаив дыхание, они замирали возле этой плиты, с которой на них смотрели его грустные и задумчивые глаза. Перед этими вопрошающими честными глазами они держали мысленный экзамен, проверку на прочность, подтверждая, что достойны быть его детьми и внуками. Только теперь они будут приходить сюда без Сары, как это не дико звучит… Кто-то из них будет теперь очаг дома Турмахана и Сары… так распорядилась суровая действительность, а, может быть, Туреке просто забрал свою жену, подругу и опору…

Я же мысленно возвращаюсь к гранитному постаменту на могиле Туреке. На темном фоне барельефа ; знакомый портрет в белом халате с фонендоскопом на плече. Сразу понимаешь, что перед тобою врач, всю жизнь служивший людям. Невольно притягивает его лицо, и тут же вспоминаешь его притаившуюся в уголках губ полуулыбку, широкий чистый лоб и только ему присущий взгляд: какой-то умиротворенный, по-детски вопросительный и вместе с тем спокойный, серьезный и уверенный в себе. Это внутреннее содержание, мужественность и скромная красота души, отражается в выражении его доброго лица, объясняет его немногословную натуру, излучающую своеобразную мудрость казахских аксакалов, которую он, даже не ведая об этом, с годами вобрал в себя.
А вокруг стремительно течет жизнь, которую Туреке так любил и берег для людей, а сам, к сожалению, не успел ею сполна насладиться. А ведь был романтиком, редким человеком, хорошим, умным, гостеприимным парнем, обладал чудесным народным юмором, поражал своей выдумкой, богатым внутренним миром, в котором не было места зависти и злу. Это была воистину чистая душа! Туреке отличался от многих из нас умением думать, ценить и уважать людей, прощать, отмечать лучшее в них и надеяться на это лучшее. Но, целиком отдавая себя работе и осуществлению своей мечты, он больше всего на свете был предан семье, любовь к которой никогда не афишировал, а хранил глубоко в сердце.

Я смею надеяться, что там, далеко наверху, мой друг Туреке, рядом с которым теперь, увы, и его верная Сара, понимает, что он не забыт, что его любящая семья и друзья помнят о нем, пытаясь, хотя бы коротко рассказать о его жизни в этой книге. А если память о человеке живет в наших сердцах, то он всегда среди нас. Хотелось бы еще, чтобы его именем назвали одну из улиц Чимкента, жители которого будут гордиться тем, что такой человек жил здесь и вершил для них добрые дела. И верится, что Турмахан мысленным взором скользит по этим искренним, тихим строчкам, одобрительно кивает головой и слышит, как я в душе говорю ему: «И мне так грустно без тебя, Туреке!»