Ириша

 

Одна из трех русских семей на весь бурятский улус  -   Ириша  Январева с сыном.   Маленькая,   робкая, с испуганным видом, мелкими  тунгусско-забайкальскими чертами лица.   Морщинистая,  скукожившаяся  не повзрослевшая девочка: и внешность, и  ум, и  характер  словно замерли,   остановились   в развитии.  Ни юность с ее эмоциональными всплесками -   дерзанием,     пылким  страданием и такой же пламенной любовью,  ни  многоопытная  рассудочная зрелость не коснулись ее души.  Заложенные природой  точки роста,   словно  встретив непреодолимые препятствия  то ли внешнего, то ли внутреннего свойства,  законсервировались   на   несколько десятилетий, а потом стремительно  покатились к старению.

Ходит Ириша мелкими семенящими шажочками, по стеночкам  и у заборов, стараясь оставаться в тени.  Да и редко кому  в глубокой старости удается сохранить детское трогательное  имя: Ириша, Любаша, Катюша.  Обычно   зовут старушек строго -   Ириной Васильевной,  Марьей  Ивановной  или Катериной  Петровной – по имени-отчеству.

Прожив всю жизнь среди бурят, Ириша не знает их языка.   Возможно,  что-то и   разумеет, но   сказать    по-бурятски не может.  Местные потому и относятся  к ней  чуть свысока, не принимают всерьез.     Да и какой с ней разговор,  если  смотрит как глухая,  согласно кивает головой,   не понимая, что над ней подшучивают. А такие любители  всегда найдутся.

Сирота с малых лет,  она   не была  замужем.  Мужчин боится, точно они существа  с другой планеты, смущается, говорит невпопад   и глупо улыбается.   Но   пропустив рюмочку - другую,  Ириша  освобождается от скованности.  Курносый носик-пуговка  краснеет,  серые глазки  сияют,  и    она   затягивает  тонким  детским  голосом свою любимую песню:

«Хороша я, хороша,  да плохо одета./    Никто замуж не берет  девушку за это…»/,  или   заунывно тянет:  «а   девчонке-сиротинке, счастья в  жизни мне не-е-ет…».  Вместо – «мальчишке-сиротинке».   Она права - одета     по-настоящему  бедно -  в чужие обноски,  старую телогрейку, стоптанные опорки.      Нищета  для нее  - привычный, необоримый, но и не тягостный    образ жизни.   

Войдя  без стука,  Ириша   стоит,  сложив на груди руки и мелко перебирая пальчиками,   пока   заметят  и  пригласят к  столу. Ест как воробышек.   Уходя,  конфузливо      и жеманно      возьмет   все, что дадут.  Иногда, по молодости,   выпадала поденная работа, и  слабенькая от природы, она    неумело   сажает  или копает  людям  картошку,   моет, убирает,  стирает.  «Наседка  цыплят третьего дни вывела, возьмешь  пяток?» - говорит моя бабушка, а та  неизменно отвечает, понурив голову и глядя в пространство: «Да где уж нам! Да и не умеем мы – как их кормить-то! Коршун унесет,  али кот сцапает». 

Во время эпидемии сыпного тифа в   тридцатые годы  Ириша   вместе с бабушкой    работала санитаркой в местной больнице.    Все  видели в ней        странности,   иные   попросту  считали   дурочкой.  Сестра-хозяйка    теряла терпение, когда надо было  повторить одно и то же  поручение  несколько раз, прежде чем  рассеянный тупой взгляд Ириши озарит понимание.  Зато честности и старания у нее не  отнять.  Как к юродивой    прислушивались, боясь дурных пророчеств. Если ты серьезно болен, на краешке жизни, то веришь  в  чудо, а кому, как не  блаженному, оно ведомо?  Врачи всеми силами пытались  внушить, чтобы   Ириша оставила при себе  пришедшие в ее бедную голову   бредни,    не смела   даже  заговаривать о них  с больными. Но запреты помогали плохо. Нет-нет да и скажет с печалью в голосе: "Ох и не жилец ты, однако".

Из  Витебска  приехала вместе  с матерью  врач  Нора Самуиловна -  Нора Семеновна, так ее называли   в больнице.   Средних лет, невысокая,  темноглазая, с черными вьющимися волосами она   ничем особым не выделялась, была исполнительной и  спокойной. Вскоре ее мать, похожая на  пугливую ворону,  пытающуюся   забиться в гнездо и наглухо его законопатить,  заболела.      Палаты и коридор   сплошь в   тифозных  больных.   «Агафья Максимовна, Вы не могли бы  присмотреть за мамой? -  спросила Нора, отозвав  в сторону  бабушку, и добавила, -  я  Вам заплачу».   

Любая работа для  вдовы  при  нищей жизни и четверых  малых     детях   кстати.  К тому же  их  комната  тут же,    при больнице,   почему не согласиться?   Несмотря на уход, горячие ванны,  а их  приходилось готовить с таким трудом,   через неделю  женщина умерла.  Нора Семеновна после похорон сказала: «Мне очень неудобно, но   у меня совсем ничего нет.  Может,   возьмете эту  мамину  перину?»   Бабушка  не хотела   брать,  но чтобы не ставить врачиху в неудобное положение,    принесла перину и бросила в сарай,  до лета. По теплу   обработать карболкой,   выстирать, перебрать пух и пустить в дело.

Наконец, дошли до нее руки.      Распорола,   а там  прохудившийся от времени чулок!  И   посыпались, потекли   на землю  царские золотые монеты! Два килограмма, не меньше!  Бабушка  собрала все  до единой,  и -  к  Норе.   Встретила ее во дворе больницы:  «Это было в Вашей перине».  Та залилась краской, суетливо   схватила  сверток  и  убежала, позабыв сказать «спасибо».  С проходящим ночным поездом  Нора  Семеновна   уехала, побросав   пожитки.

Перине   суждено было  сгореть на костре за оградой  вместе с   бациллами, полотняным  наперником  и чулком – вместилищем клада.   Младший сын  Витя  спрашивал: «Мама, почему ты сама не взяла пятую часть?  Это по закону, и мы бы так не голодали?»   «Зачем нам чужое?» - отвечала бабушка.   Об удивительной находке  она    рассказала Ирише.  Та помолчала, покачала головой и заметила: «Зачем они их хранили? Ну никак не пойму!   Поди, Нора Семеновна и не знала, что теперь деньги другие?»

Никто не мог предположить способность  Ириши  к  поступку. Но она  его совершила!  Вскоре после  начала    войны  привела двухгодовалого сироту   Виталю, а потом и  усыновила.  Привязалась к ребенку  всей душой,  щедро изливая на него нетронутые   месторождения   материнской любви и заботы.  Выходила, вынянчила.    В   продуваемой ветром  избенке топали две пары ног,  звенел смех – Ириша  с детским  озорством  самозабвенно играла с сыном. Нет еды – не беда, по соседям, по миру пойдет. Сама и так обойдется, а   Виталик  сыт будет!  Односельчане помогут.

Шустро  носился   по деревне, несмотря на хромоту – одна нога чуть короче другой,  прыткий  цыганенок с  черной густой  шевелюрой, жгучими глазами,  пел, плясал и проказничал.    Ириша    с нескрываемой     гордостью   спрашивала:  «А  Виталю-то  вчера  в клубе  видели?  Уж как  плясал, а  песни-то   пел,  ажно сердце захолонуло!»
 
Виталька вырос  заводным и веселым красавцем, раскованным и общительным, никогда не знавшим  воспитательной ругани и ремня.    Покровительственно – как к маленькой девочке, относился к    матери. Казалось, не она его усыновила, а он ее удочерил.  Восхищению   Виталькой не было предела, и  он без   труда убедил  мать, что   только в столице ему  место.  Собрала Ириша по соседям       деньги  на дорогу,    и бравый   парень    махнул в Москву – на артиста учиться.   Не  заладилось   что-то в столице   или  соскучился по    матери, но   через  год вернулся  и  стал  работать на культурном фронте – деревенским клубом заведовать.

Тот долгий год без Витальки  Ириша не находила места,  все ходила по селу.  Перевернув  вверх дном  чашку на блюдце, -  знак  завершения чаепития,  робким полушепотом сообщала: «Виталик-то мой  в Москве   живет! Говорит –  талан у меня,  все равно артистом буду! Поди, там, у артистов-то,  красивше   моего  и  нету никого», -  и довольно хихикала в ладошку.

Как редкая, неведомо откуда залетевшая  в глухомань   птица, смугло-сливочный  Виталька    в белоснежной  крахмальной рубашке с широко распахнутым воротом,   в  отглаженных острыми стрелками брюках и в  красной жилетке      предвосхитил героя  Домбровского   -  художника   Колмакова.     Яркое пятно  веселья и радости   на тусклой Земле!   Не то,  что девушки -   сам  Господь-бог с высоты  такое  заметит!   

Московские  истории, анекдоты  так и сыплются   на головы  слушателей  с  натруженными  мозолистыми   руками  в накинутых на плечи   старых  пиджаках  и  курмушках.  Громоподобный хохот и соленые словечки.  Ириша не замечает   лукавых усмешек и   глядит на   сына, открыв рот.  «Не переслушаешь тебя, Виталик, -   строго  говорит   моя бабушка, -   однако,  и  делом  пора заняться!   Изба ваша совсем покосилась. Когда  крышу-то починять будешь?  Где дрова на зиму?» А Виталька хохочет, закинув назад кудрявую  голову: «Все успеется, тетя Агаша!  Цыган только вчера шубу продал!  А вдруг – конец света?  И чего  тогда зря стараться!»

В старом маленьком домике на краю села поселилось горе.  Сюда вернулась на   закате своей короткой, в  55  лет, жизни  бабушкина дочь.  У самого крыльца  журчит  ручей с перекинутой  через него  мостиком – широкой доской.  А вдали за огородом расстилается  все та же, как и  полвека назад -  когда  ее   мать  и Ириша  работали    санитарками  в больнице,  сухая каменистая степь  с  восхитительным пряным запахом  чабреца и полыни.

Похудевшая,   желто-зеленая от  закупорки желчных протоков,   больная  уже не встает  с постели.    Опираясь на палочку,  зашла Ириша -  трясущаяся, седая  и   опустилась на табуретку  у печи. «Что же это со мной, Ириша?»   «Так вот, говорят,  сейчас рак везде».  Рухнули надежды на выздоровление, скрывать  диагноз врачей уже не имело смысла.  Восьмидесятилетняя  Ириша, как и прежде,  походя  ставит  диагнозы и невзначай  предрекает  будущее.