Говорят

Лето. Лень. День. Зной. Скамейка. Зонтики. Семечки. Блестящие зубы. Вязаные платки. Морщины. Жуют. Говорят. Старухи. Перебирают скрюченными пальцами, щурятся от яркого солнца, кивают и двигают челюстями.
– Петровна! Слышала новость-то!
– А? Энто шо за новостя?
(Наклоняется к собеседнице)
– Говорят, скоро конец света наступит, Петровна! Вон, хромой Степан предсказал на днях, чтоб ему пусто было. Кузьминишна по всему двору разнесла. Одна ты, глухая, не слышала, видать.
– Энто как так конец? Враки какие! Хы-х! (Щурится) Этот хромой дурак – вы его слушайте больше, он с перепоя еще не то выдает на-гора. Пропащая душа! (Качает головой)
Жуют семечки, поплевывают.
– Ну не знаю, Петровна, вот мне так думается: вещий он да и все тут. И хоть ты тресни. Как он Вале нагадал тогда, что она себе ухо отморозит и замуж ее никто не возьмет – глядишь, так и правда, отморозила ухо, дура-молодуха! Хых! Вот теперь и не берет ее никто, ослицу одноухую, в жены, нужна кому такая. Глуше только ты, Петровна, дом гореть будет, не докричишься, вот все новости и прослушиваешь.
– Нечего, нечего напраслину возводить! У самой-то бельмо в глазу, вот твой Генка и пошел гулять, да гулял, пока Богу душу не отдал!
– Ладно уж, чего прошлое ворошить, Петровна. Много дел по молодости наворотили, дык это ж только по глупости! Пока молод, красив, здоров – знай себе гуляй да колобродь направо-налево, будет зато что вспомнить в старости. Не так что ли?
– Так-то оно так, Никаноровна. (Зыркает по сторонам)А раз уж до Судного дня дожили, который хромой Степан предсказал намедни, то враз ото всех грехов еще при жизни своей отстреляемся! Хых! (Деловито ворочается с боку на бок на скамейке).
– Господи помилуй тебя, старую! (Глядит в небо, крестится)
Продолжают молча грызть семечки и обмахиваться от жары мокрыми тряпками.
– Э-эх, припекает что-то… Жара нынче…
– И не говори. Слушай, Петровна (Щелкает семечкой), слушай, а слышала, че во дворе говорят, будто бы изобрели такой аппарат, который мысли читает и всю-всю правду про тебя узнать может и тут же напечатает на бумаге?
– Это кто ж, наши изобрели пройдохи?
– Куда уж там, наши! Заграничные, Европа! Скотланд-Ярд!
– Ааааа… ну этих-то я никогда понять не могла, чем живут, европейцы эти. Все что-то придумывают, изобретают, открывают… Не живется им спокойно на белом свете, беспокойные они! Тьфу!
(Выплевывает шелуху)
– Согласна, согласна… Но антиресно все-таки.. Энто что ж получается, приведут тебя в суд, скажут – говори правду, что наделала-наворотила, поставят этот аппарат заморский на стол рядом, а он жужжать станет и мысли твои выцеплять, выдергивать. И не увильнешь ты никак, Петровна, всю правду из тебя вытянут и сразу – тюрьма, виселица!
– Хых! Это почему же сразу тюрьма да виселица, Никаноровна? Я вот и так могу как на духу все рассказать, как все было-то, как я ворожбойсвоей людям помогаю и снадобья целебные, любовные варю. А чего тут утаивать? Весь двор да еше три двора, да вся Тамбовская, куда уж там, ко мне ходит за советом и приговором! Была там колдунья, через семь домов жила, вот ее надо было судить и дознание устраивать! Сколько мне кровушки перепортила, ведьма поганая. Но я ее, как-никак, перехитрила да в могилу и свела, туда ей и дорога, нечего от меня клиентуру отваживать.
Никаноровна как-то опасливо поглядела в сторону подруги. Но тут же приняла прежнее благодушное свое выражение.
– А как же твои порчи да сглазы, глухая ты медведица? Скольких ты неугодных переморила? Они может быть, люди были хорошие, невинные?
– Невинные, говоришь? Хорошие? Энто как так невинные? Невинным был Адам, пока не согрешил. А дети его так все виновны, так что одним меньше, одним больше, что с того. Какие же они невинные, раз ко мне приходят люди да просят на этих честных сограждан порчу наслать? Значит, что-то такое сделали эти невинные, какое-то такое черное дело, которое требует неминуемого возмездия божеского. Тут уж и милиция, и судебные органы не помогут, раз ко мне уж пришли. Плачутся, говорят, бывало, чертовка проклятая мужа увела, или бьет зверь, мучает меня, или просто жить мешает, глаза мозолит своими сапогами новыми. Людей-то всех понять можно, все мы одинаковые, Никаноровна.
– Ладно, Бог с тобой, ты сама себе на уме, знахарша… Хых… А вот недавно такой слух пустили, слыш, что говорю: (Чинно разгрызает и пережевывает свое лакомство) слух пустили, что якобы Петька, Гаврилов сын, совсем одичал, в мракобесие ударился, как подрос маленько, стихи все какие-то читает странные, отвлеченные, сумасбродных дураков-антиллехентов да сам, кажется, что-то такое сочиняет. В общем, жаловался на него Гаврила, я краем уха-то подслушала, ты же знаешь, я всегда, как что-то антиресное, тут как тут. Говорит, совсем от рук отрок сопливый отбился, друзей всех своих гимназистских порастерял, за девками не волочится, работает через пень колоду, да все что-то мечтает, да еще что-то такое неидейное совсем у него в мечтах-то. И ведь надо же такое, в рабочей-то, трудовой семье, где каждый медяк на счету! Пропадает парень, короче говоря, его, глядишь, за левые настроения и сошлют куда в тайгу. Осуждать нашу страну и ее великую, непобедимую нацию! Каково! Да еще в таком несмышленом возрасте!
– А сколько, говоришь, Петьке этому?
– Да где-то около двадцати будет.
– М-да… совсем еще юнец, бестолкооовщина. Меня в его возрасте, помнится, только и жали по углам молодцы всякие, солдатики, как вспомню, так краснею вся с ног до пяток. Ох, было времечко…
– Ах ты старая потаскунья, Петровна! Вот все успокоиться и не можешь никак, другим в делах любовных теперь пособишь.
– А что еще делать на старости лет, Никаноровна? Всего уже повидали, теперь уже и покоя хочется да и занятия для души…
Тут мимо с грохотом и рокотанием проносится грязно-зеленый мотоцикл, на нем – орущая пьяная молодежь. Мотоциклист, здоровый веснушчатый парень, кричит старухам: “Уля-ля-лю-ляяя!!” Скрываются за поворотом дома.
Старухи кряхтят, натужно кашляют от выхлопов и грозят артритными кулаками вслед молодым.
– Вот заразы! Тьфу на них! Один шум да грязь от этих…
– Шельмы! Энто никак Сенька-драчун и его новая подруга, рыжая бестия! Чтоб они провалились и все их семейство впридачу!
– Ага, брат у него, Никита, поди лучше этого здоровенного грубияна. Такой же повеса, только тощий, что твоя кошка Фридка!
Злорадно хохочут. Потом притворно охают, хватаясь за бока. Жмурятся от солнца.
– Говорят, Петровна, энтот шкодливый Сенька и его брат-акробат вот что учудили: подкараулили как-то одну приглянувшуюся им девку, Дашей звать, из антиллихентных, у нее еще парень такой умный, учится на каких-то филологов, тот еще дуралей, так вот, стали они к ним лезть, так энтот защитничек начитанный и полез к ним драться, а Сенька-то спортсмен, тут его все дворовые сторонятся, так он беднягу так обработал, что мать родная не узнала, покалечил, жуть! А эта, Даша которая, давай милицию звать, надрываться, так ей тоже досталось на орехи. В общем, шуму было, не поверишь, весь двор сбежался, ну и я тут же. Одна ты, глухомань, не слыхала ничего. Крови натекло – море! Я заметила – меня, как что такое случается, ну, смертоубийство какое, как магнитом туда тянет, вот и в этот раз, сидела себе дома, сидела, читала что-то непонятное, из романов, тут вдруг раз! – как будто чутье подсказало – что-то происходит, ну я и бросилась на улицу, и поспела раньше всех. Поди плохо!
– Да, Никаноровна, как ни крути, интуиция твоя просто поразительна… Да… А что, если Сеньку этого сглазить так немножко, припугнуть? Авось, весело получится!
– Да не, у него мать – вырви глаз, из этих, из южных, она вмиг узнает, отчего сынишка захворал.
– Не может быть!
– Вот те крест! А отцу-то, быку, только повод дай, красную тряпку покажи – всех загубит, и нас с тобой задушит голыми руками, и ничего ему не будет – у него связи есть.
– Дааа, вот получается, какие люди бывают. Сильные! Не подступишься. Такие люди и должны, видать, страну строить, и жизнью полной жить, а мы с тобой – уже отжитое, былое. И Петька, Гаврилов сын, тоже отжитый, и девка эта, Дашка с ее хахалем, тоже былое. Только сильнейшим дано этим миром заправлять, им и порчи не страшны, и сглазы, и кулаки, и книги, все они сметут, захватят и переделают под себя.
– Это ты дело говоришь, старая!
Беззубо ухмыляются, грызут подсолнухи. Где-то играет радио.