Постапокалиптическое

Никогда его не видели таким радостным как в преддверии конца света. Он ликовал под всеобщую торжественную панику, закупку провизии и свеч, ведь обещалось всем сидеть в темноте. Многим, как ни странно, это казалось новым состоянием. - Да что вы, что вы! – не унимался он, глядя глазами, исполненными светом, - Разве это не чудо? Будем  встречать рассветы, провожать закаты, созерцать небесные светила  и представлять, сколько тысяч лет шел тот свет угасшей звезды, чтобы  только разок подмигнуть нам и, осознавая это, будем сочетаться с вечностью. Да, мы будем глядеть на свое прошлое из своего настоящего, то смеясь, то печалясь, но чаще смеясь. И смех наш будет звонок (звонкий смех – как давно я не слышал его!) на зависть тому, кто сидит на своем мешке с припасами со свечой в руках, ожидая, что вот-вот прольется свет откуда-то извне.  А главное – о, Боже! - мы будем до неприличия сентиментальными. Нам откроется неимоверная и такая желанная свобода говорить банальности, изумляться прописным истинам, радоваться навзрыд, плакать до слез и, наконец, познаем,  что мы ничего не знаем и станем беспечными как дети. И вдруг истина пронзит каждого из нас как луч прожектора посреди темной сцены, и тепло разольется по всему телу до кончиков пальцев; как кислород, кровь будет разносить истину по нашему телу. Каждое наше движение, взгляд, слово, мысль, все, все будет пропитано истиной. И тогда мы изумимся, поняв, что обрести истину можно только потеряв ее, а это невозможно. Ибо истина как океанская вода, которая заполняет каждую щелку, окутывает всех обитателей глубин. О, как должно быть поразились бы они, узнав, что вокруг них, над ними, в них, всюду – океан! Голос его  был полон благоговейного трепета, какого-то парения, словно он проглотил облако, облачный голос. Его жалели: кто даст ему мед в сотах, кто молочком напоит теплым, кто просто посмеется, а кто и выслушает все, что он говорит, испытывая тот род смущения, когда человек в маршрутке сидит рядом с другим, и уже давно освободились места поудобней, у окошка, но тот не хочет огорчать попутчика, как бывало, коробили его, так беспощадно  отсаживаясь на другие места, не объяснившись. Он же продолжал нести свою благую весть о «Начале света», как он это называл.
День Д так и не настал, и в назначенную дату все осталось прежним, все потекло своим чередом. А он? Он пропал. Кто-то  полагал, что это был испанский поэт-диссидент Лорка, которого ошибочно считали убитым франкистами, а он на самом деле потерял память и скитался по миру. Кто-то даже был уверен, что видел его в дальневосточном экспрессе, когда тот убеждал, что поэзия должна быть подобна жемчугу, который рассыпается по столу, и пахнуть  апельсинами, затем он стрелял червонец у пассажиров. Другие все это напрочь отметали, уверяя, что видели нашего героя на фермерских полях штата Канзас. Он сидел в тени, после работы в поле, омываемый волнами зноя, и вдруг оправил козырек кепи, словно знал что это мы, словно передавал нам привет из своего постапокалиптического лета. Впрочем, был ли это он? Как знать, как знать…