Мила

Никогда не надевайте пуховик прежде, чем завяжете чертовы шнурки. Будет неудобно, жарко, да и выглядит нелепо. Никак не избавлюсь от этой привычки. В дополнение к пуховику и варежкам надо брать солнцезащитные очки. Март все-таки тот еще самодур. На улице такой холод, что до метро практически бежишь. Чем ближе к станции, тем чаще попадаются продавцы орешков, шерстяных носков и сим-карт.

У входа в подземку стояла девушка и, жмурясь на солнце, раздавала листовки. Позади нее женщина уронила в слякоть замшевую перчатку. Обычно я беру листовки только у чернокожих. Похоже, что я расист. Сейчас же рука сама потянулась навстречу ее широкой улыбке, озорному взгляду и буклету доставки пиццы. Держала она его голыми пальцами. Я сказал: "Привет". Она засмеялась. Я почему-то засмеялся в ответ. Сильный ход, ничего не скажешь. Смотри я секундой больше на ее бедра, закованные в узкие джинсы, то признался бы в любви. Солнце блестело в ее темных волосах, скользило по губам, взрывалось в уголках глаз. "При заказе двух средних пицц кока-кола в подарок" – а в конце вместо точки лукавая улыбка. На моей памяти, это был единственный случай, когда меня соблазнили бесплатной колой. Я предложил погулять. Она показала толстую пачку рекламной макулатуры. Пришлось взять половину и встать рядом. "Ты очень мил". Я огляделся по сторонам в поисках таких же идиотов, позарившихся на ее очарование. Вроде, я первый. Последние тридцать буклетов мы спрятали в моей сумке. Взяв меня за руку, она повела нас по солнечной стороне оживленной улочки.

Моя спутница представилась Милой. Я мгновенно отреагировал, сказав, что это мило. Она была так добра, что даже улыбнулась. Мила живет с мамой и маленькой сестрой, которая постоянно болеет. По вечерам учится на социолога. Я не постеснялся заявить, что я писатель. Хоть и написал от силы двадцать страниц. Бросался громкими фразами. Мол, литература – единственная женщина, которую я по-настоящему люблю. И пытаюсь ее охмурить и завести с ней совместных детей. Мила ответила, что мне грозит смерть литературного девственника. В воздухе звенела пощечина моему самолюбию. И пахло ее духами. Могу ошибаться, но так пахнет лето.

Через двадцать минут Мила окончательно замерзла. Я предложил посидеть в итальянском ресторанчике. Хорошо хоть не позвал в пиццерию, листовки которой она раздавала. На входе лицемерно выбрал зал для некурящих. Пока Мила согревалась глинтвейном, я силился вспомнить все забавные случаи из детства. Ведь это беспроигрышный вариант, да? Получалось, мягко говоря, слабо. Всему виной ее черная блузка и красный лак. Классический фетиш. Паузы в разговоре угнетали. Наконец Мила откинулась на спинку дивана и произнесла: «Прочитай что-нибудь из своего». И снова эта лукавая улыбка. Между прочим, читать вслух свои произведения интимнее, чем заниматься любовью. Я начал что-то невыразительно мямлить, отнекиваться и искать глазами официанта. Мила выжидающе смотрела. Я почувствовал, как под столом ее нога прикоснулась к моей. «Полагаю, у писателя всегда найдется, чем покорить девушку. Мы падки на красивые слова». Вы падки на слова, а мужчинам и их не надо. Блузка без последней пуговицы, широко распахнутые ресницы, нужный поворот головы – и я уже выбираю, что читать. Взял не из последнего, а из лучшего. Рассказ о сироте. Первые абзацы дались тяжелее исповеди, но Мила облокотилась на стол, чтобы быть ближе ко мне. Даже похлопывание по плечу от Пушкина или Достоевского не приободрило бы так, как этот жест. Мое прочтение заиграло интонациями, появились отголоски жизни и убедительности. Под конец же главный герой, голодный мальчуган, словно бродил по ресторану от столика к столику и жалобно заглядывал в глаза. Я люблю себя, когда я гений.

Мила неутешительно молчала. Мне же не хватало смелости спросить: «Ну и как?». Мысленно я задал этот вопрос сотню раз. В какой-то момент даже показалось, что я действительно его произнес вслух. «Еще, – еле слышно сказала Мила, – прочитай еще что-нибудь». На этот раз выбор пал на рассказ о любви. Стандартные слезливые воспоминания о былом. Мила слушала, а ее нога не переставала касаться моей. Когда я умолк, Мила облегченно вздохнула: «Думала уже, что не обойдешься без голубых бездонных глаз! За них стоит отправлять писателей мучиться в литературный ад». Я потянулся к ней и поцеловал в самое сердце ее губ. Кстати, тянуться через весь стол и целоваться – жутко неудобно. Почти так же, как завязывать шнурки в пуховике. Пришлось сесть рядом с ней.

Вишневые губы всегда сводят с ума. Я не знал, куда деть руки. Одну положил ей на талию. «У тебя бездонные голубые глаза». Мила рассмеялась. Кажется, впервые от души. Что ж, хоть не зря буду мучиться в аду для писателей. В тот вечер я прочитал все, что когда-либо сочинил. Даже то, что читать не следовало. Моей писанине пришлось несладко: Мила остро отшучивалась, источала сарказм, иронизировала. Но она, как никто другой, уловила самую суть. Была ближе всех к моим мыслям. Даже ближе, чем я сам. Я подарил ей свою душу в оберточной бумаге из литературы. Возможно, бумагу она и выбросила, но подарок-то пришелся по вкусу. Мила перестала лукаво улыбаться. Теперь она улыбалась тепло. А я терпел ядерный взрыв в клетке из ребер. Еще и Джонни Кэш подливает масла в огонь. В этот раз удержаться от признания в любви немыслимо. Я взял ее за руку…

Какой-то детина врезался мне в плечо. Женщина подняла замшевую перчатку и принялась недовольно отряхивать. Я прошел мимо озорного взгляда, широкой улыбки и буклета доставки пиццы. Войдя в вестибюль, снял наушники. Едва различимо из них доносился старина Кэш. За жетонами была длинная очередь.