Длиною в жизнь, воспоминания. 11

             11.ПАПИНЫ ПИСЬМА.

       Мама с радостью встретила нас в Кирове, мы с ней не виделись больше двух недель. Перебирали, много раз перечитывали папины письма, полученные ещё раньше или уже без меня. Первое ещё от 7 июля. «Милая, родная моя Катюша! Как-то вы сейчас? Сегодня в Наркомате говорили, что вы сегодня в 5 часов утра приехали в Киров. Но в главке телеграммы нет… Представляю, что за день у тебя выдался сегодня! Натаскалась ты, верно, так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. Как Люся перенесла все эти мытарства?» Беспокоится мой папка. Письмо пришло очень быстро. Мы уже послали к этому времени свои сообщения: сначала мама отправила телеграмму, потом написали подробное письмо.

      Вот второе письмо от 10 июля. Папа получил только телеграмму, наше письмо где-то едет. Папино письмо полно любви и заботы о нас. Мне вложено отдельное послание. Потом наша домашняя открытка с чайными розами. Папа сообщает, что он уже в Иваново, присылает № полевой почты.

      Следующее – от 15 июля: скоро покинут Иваново, куда пошлют, пока неизвестно. Описывает город. В письме пересылает справку с места службы. Она нужна, так как папа – ополченец, хоть и послали его в обычную строевую часть. А семьям всех ополченцев выплачивают зарплату мужей, добровольно ушедших на фронт.
 
      Папа свою супругу знает, убеждает не усердствовать с дополнительными нагрузками и не стесняться требовать положенного у руководства.
И наконец – телеграмма 22 августа:  «Поехал драться. Не подкачаю. Уделяй Люсе больше внимания. Привет коллективу. Целую тебя, Люсю крепко-крепко. Лёва». Это уже почти с  линии фронта.

      Спустя две недели приходит последнее письмо, брошенное в почтовый ящик в Москве 30 июля. Несколько дней папа провёл опять в Москве, уже в казармах,  где они ожидали окончания формирования части перед отправкой на фронт.
Папа наших писем почти не получал, только одно. Ничего о нас не знает и очень беспокоится. Оставил свой номер полевой почты в почтовом отделении «До востребования» в Иваново, чтобы в случае получения переадресовали ему в часть. Но пока – ничего нет. Теперь это письмо перечитываю, как папино завещание. Он понимал, куда он едет и что вполне может случиться. И, видимо, давно осмыслил, что война будет долгой и тяжёлой. Советует маме хорошо подготовиться к зиме, получив папину зарплату,  непременно купить и себе, и мне валенки. Осенью закупить овощей, для этого тогда же продать папин совсем новый костюм и пальто, которые мама взяла в Киров. Радуется, что мы уехали: в Москве каждую ночь тревога. Папа пишет, что все свои личные вещи и одежду передал Ивану Петровичу Сивохе (папа ему звонил с вокзала и, отпросившись на час, встречался с ним). Сивоха И.П. – папин сослуживец. Его жена и дочь Галя живут с нами рядом. Из Москвы люди приезжают – привезут папины вещи.

        В письме сообщение, что  перевёл на счёт нашего домоуправления деньги на оплату квартиры в Москве. С августа эта обязанность переходит к маме. И ещё просит сохранить новый перочинный ножик, оставленный Сивохо. Это мамин подарок.  «Если мне не потребуется, отдашь дочери, когда вырастет». И на первой странице прямо по написанному карандашом тексту меленькими буковками ручкой приписка – московские и барнаульские адреса папиных родственников, а также почтовый адрес дачи в Свистухе, где пока ещё живут его сёстры.

       Проскочил август. Я в последние дни августа записалась в школу. Помню: запись только что объявили, народу – тьма. Старшие пришли самостоятельно. Да и младшие очень многие – тоже. Пара матерей, кто сумел отпроситься с работы, несколько бабушек, а школьников огромная толпа. Занимаю очередь и очень волнуюсь: в потном кулачке завёрнутые в плотную бумагу моя метрика и  справка об окончании первого класса с оценками. Стою весь день, на обед уходить боюсь. Потом можно не найти свою очередь в огромной толпе незнакомых детей. Почему-то никого из знакомых ребят нет. Вдруг вижу:  чуть ли не бегом спешит мама. Она от кого-то узнала. Принесла мне кусок хлеба с хилой столовской котлетой и в кулёчке густую овсяную кашу со второй котлетой. Суп-то не принесёшь!  А так мама съела оба супа, а мне достались два вторых. Мама поспешно меня целует, суёт мне кулёк с кашей и убегает на работу. Наконец, уже к вечеру подходит и моя очередь. Записывают две пожилые учительницы. Я отдаю документы. Переспрашивают фамилию. Записали! 2-ой класс «В», 12-ая кировская средняя школа. Говорят, куда прийти, чтоб узнать, где класс будет заниматься, это будет известно в последний день – 31 августа.

     Наша 12-ая школа – вот она, напротив, на углу нашей улицы Воровского и улицы Маркса. Но в школе госпиталь. В конце концов, узнаЮ, что учиться будем на проспекте Ленина в здании бывшего уездного училища, а в советские времена - начальных классов 14-ой школы. Здание дореволюционной постройки, очень красивое, но небольшое. Перед войной здесь помещались 12 начальных классов, по три каждой учебной параллели, а теперь две средних школы – 12-ая и 14-ая. А классов! Не сосчитаешь!  В нашем общежитии есть девочка из 3 «Е». В классах по 50 человек. В последующие дни и месяцы прибавляются новые ученики. Учимся в пять смен. Моя смена вторая, с одиннадцати до полвторого. Выпускники, десятые классы, занимаются поздно вечером, заканчивают в 11 часов, а то и позже.

      Погода сильно испортилась. Идут дожди. Киров, в котором в те годы асфальтированных улиц было мало, тонет в непролазной кировской рыжей глине. Перед входом в наш дом и у порога школы вбили в пол скребки. Скребёшь, скребёшь, а ботинки независимо от их цвета у всех  рыжие – в грязи. Мамы каждое воскресенье нет. По воскресеньям все служащие, старшие учащиеся, студенты - в соседних колхозах. Людей не хватает, в деревнях мужчин всех забрали в армию. На уборку выходят даже младшие классы: школы не работают в сёлах. Урожай хороший, но осень наступила ранняя и мокрая. А впереди военная зима. Урожай во что бы  то ни стало нужно спасти.

       Мама возвращается в темноте, мокрая, грязная. На нашей общей плите уже готовы несколько баков горячей воды  для всех. Я маме тоже набираю. Она устало моется над тазом. На столе разогретая мной картошка. Но мама не выдерживает – засыпает прямо за столом. Потом ночью просыпается, ест остывшую картошку. С удивлением осматривается. Я её будить не решилась, но в комнате прохладно,  - укрыла большой бабушкиной шалью, шаль из чистой шерсти, мягкая, тёплая. Мама встаёт, целует меня в лоб. А я делаю вид, что сплю, а самОй приятно: оценили мою заботу.

       В конце сентября получаем папино письмо от 28 августа. Оно уже с фронта. Где именно он и его часть, папа не пишет: нельзя. А если напишешь, то либо цензура замажет чёрной краской, либо совсем не доставят письмо. Все письма, и военные, и просто от людей друг к другу, проштемпелёваны жирной чёрной овальной печатью: «Проверено военной цензурой». Папино письмо излишне благополучное. На самом деле «не всё так просто»  - здесь  подходит папино присловье, когда он говорит о чём-нибудь сложном и неприятном. Папа сообщает адрес. Он получил от нас только телеграмму, пересланную ему, и большое письмо. «Питаемся терпимо, в особенности с учётом того, что вчера старшина выполнил моё поручение и достал целых два десятка яиц…» Знаем мы это «терпимо»! Папа жалуется только на то, что нет ни папирос, ни бумаги крутить самокрутки. Табаку полно, а бумаги нет. «Все политруковские книжки искурили!» Папа просит прислать хотя бы простой газетной бумаги   пачку; если можно, достать папиросы и бутылочку вина. «Все товарищи будут благодарны». Мама на следующий день добыла и папиросную бумагу, и папиросы, и бутылку вина хорошего купила за немыслимую раньше цену, упаковала всё и послала. Получил ли он или нет, мы так и не узнали. Больше письма не приходили.

      Спустя долгое время пришло письмо, написанное в середине июля. Где оно блуждало все эти месяцы? Октябрь на дворе. Оно не успокоило. В войну не только за три месяца,  - за три минуты может случиться непоправимое. Но всё-таки словно рядом звучит родной голос: верится в такие минуты, что жив близкий человек, где-то далеко под грохот разрывов или в тревожной тишине перед решающей атакой думает о нас.
«Работаю очень много – последнюю декаду почти не спал. Думаю это окупится в бою. Во всяком случае мои лучше остальных. Едем на фронт. Пойдём ли с колёс в бой или будем в резерве, не знаю. Тогда сообщу… Спрашиваешь, как я? Здоров, крепок, командую ротой, и пять командиров, старше меня по званию, мне подчинены, из них двое из кадровых. Ребята они неплохие. Командую 1-ой ротой 1021 стрелкового полка – одним словом – головной. По письмам будешь знать направление. Так что в случае чего найдёшь. Единственный получил благодарность командования за формирование.  Вот пока и всё о себе». Папа беспокоится о нас, так как писем почти нет. Спрашивает, получила ли мама от него деньги. Ему ничего не надо, а дочери (т.е. мне) нужно купить шубу, иначе зимой ходить не в чем. (К тому времени мама исхитрилась и уже сшила мне тёплое пальто, выпоров часть ватина из рукавов собственного, так как ватина у неё было недостаточно).

     Папа сообщает что знает о своей старшей сестре Нине. Он дозвонился до своего племянника Алика Ваксмана, когда коротко был в Москве перед отправкой на фронт. Тот сказал, что родители с его женой Зиной и годовалым сыном Толей уже в Барнауле. Алик  ещё оставался в Москве, он учился, кажется, на третьем курсе в Станкине. Позже всех студентов отправили в Томск, куда переехал весь институт. На этом все 4 страницы кончаются.

      Но есть ещё приписка на перевёрнутом листе начала, там, где осталось место: «Что касается честности, то ты меня знаешь, - прожили мы с тобой 9 лет. Могу сказать только, что Люсе за меня краснеть не придётся».