Imprint

– …отвратительно. Ни одной хорошей отметки. Такие ответы, как ваши – вы что, не способны воспринимать информацию, как таковую? Это же высшее учебное заведение! Чем вы там вообще занимаетесь вне университета?!


В день, когда я впервые встретил её, я направлялся в соседний кабинет для того, чтоб попросить кусочек мела, и не знал, кто и у кого проводит там занятие. Звуки, которые я услышал на подходе к аудитории, совершенно точно были голосом моего бывшего преподавателя, Аристарха Степановича. Некогда, во времена Советского Союза, он был доцентом, и преподавал молодёжи основы марксизма и ленинизма.  Шли годы, и доцент должен был стать профессором. Но Союз развалился, и  знаток социализма стал просто-напросто никому не нужен, и ныне был вынужден преподавать  общий курс философии без всяких надежд на повышение. Говаривали, это сильно его изменило. Почему его все ещё держали на общей кафедре, оставалось для меня загадкой. Ещё тогда, лет десять назад, он казался мне ровесником мироздания, жутким брюзгой и ханжой – и все потому, что не прошло ни единого занятия, когда бы он не читал нам проповеди.

Больше всего от него потерпали девушки. Аристарх Степанович прослыл в студенческих кругах женоненавистником. Девушки всегда старались одеться  как можно скромнее в те дни, когда в расписании была его пара. Или просто – не приходить. И это – в то время, когда все, всё и везде вокруг просто заполнено было отсылками к женской красоте!

Когда он доносил до нас свои речи, его огромные ручища всегда сжимались в кулаки. Это было жуткое зрелище. Но самым устрашающим в Аристархе Степановиче  был голос – низкий, громогласный, порой переходящий в устрашающий, звериный рёв. Именно его я и услышал, подходя к двери. Я не разобрал слов, и уже было приоткрыл дверь, как в аудитории снова прозвучало:

– Вот вы! Девушка на второй парте – вы так внимательно меня слушаете. Встаньте, прошу вас!



Я отпустил дверную ручку, услышал скрежет отодвигаемого стула и робкое

«раз-два» шагов девушки, выходящей из-за парты.



На парах Аристарха Степановича всегда, по умолчанию, царила абсолютная тишина. Но когда кто-то впадал к нему в немилость, и он устраивал ему разнос, все до единого просто впадали в оцепенение. В нем было все, что могло запутать, запугать, устрашать нас… Когда он входил во вкус, он начинал говорить тихо и спокойно, с ехидцей, и это и было тем фактором, который производил ТАКОЙ эффект.

Уже гораздо позже, разгребая бардак на задворках сознания, я понял, как же я был виноват перед ней: я так и не признался ей в том, что это я, именно я приоткрыл дверь, что охваченный призраками собственного студенчества, я поддался собственному страху. Даже уверив себя в том, что никто ничего не заметил,  я корил себя за то, что просто сделал два шага от двери  и застыл, как вкопанный.

Он окликнул её, словно не знал её имени, но наверняка пытался поддеть не в первый раз. Он делал так всегда, словно лишний раз хотел подчеркнуть своё превосходство. Аристарх Степанович уже первой переклички знал, как зовут каждую девушку в группе. Вот и сейчас он протянул:

– Молчанова… Вот скажите мне, Молчанова, отчего же вы написали контрольную работу на такую высокую оценку, как «неудовлетворительно»? Неужели материал, который вам предстояло изучить, оказался настолько сложным? Я вдруг подумал, а вдруг у вас, возможно, дом, муж, дети? Нет? А если нет, то тогда поясните, каким образом вы вообще попали в это преосвященное заведение?  – Он помолчал и поджал губы, а после продолжил с едким сарказмом. – А вообще, знаете, я понимаю, что женщина – она ведь тоже человек. Но боюсь, что единственное значимое женское предназначение – радовать мужской взор. –- И, снисходительно улыбнувшись, добавил – Я понимаю, мне необходимо сделать вам поблажку – вам потом весьма несладко придётся – и вправду, семья, дом, дети… Ведь вижу, что вам нечего сказать в своё оправдание.

Все это время девушка стояла молча, потупив взгляд.

С места, где находился я, невозможно было заметить ни единого изменения в мимике её лица. В своё время мы писали контрольные работы по философии ничуть не лучше, чем этот поток.  Вся вина этой девушки  заключалась в том, что она сидела на второй парте, и трудно было не обратить на неё внимание.



На ней было красное платье выше колена, а в округлом вырезе платья сиял золотой медальон. Лицо обрамляла грива вьющихся мелким бесом темно-русых волос, на губах – красная помада. Длинные ноги, стройная фигурка. В ней не было ничего такого, что можно было бы назвать порочным или вызывающим, но почему-то я был уверен, что всему виной именно платье. В нем она была словно тореадор для быка.

И когда Аристарх Степанович закончил свою речь, в тот момент, когда вокруг сгущалось молчание, она изменилась в лице и исподлобья, чуть дрожащим голосом, словно разрывая эту повисшую тишину, задала вопрос:

 – Вы не любите красивых женщин?

И, не дожидаясь ответа, словно театральная актриса,  взявшая на себя ведущую роль, продолжила:

– Я заметила, что вы деликатно переменили тему. Да, я привлекательна и радую мужской взор, как вы выразились. Что ж, если целью вашего монолога было напомнить мне об этом – то вы со своей задачей успешно справились.

Она сделала шаг вперёд, шаг навстречу, словно бросала вызов – и словно прочитав мои мысли, продолжила:

– Вполне вероятно, что мой сегодняшний облик не соответствует устоявшимся представлениям о том, как должна выглядеть отличница и активистка, коей я, собственно, и являюсь. Мне двадцать один год, уважаемый Аристарх Степанович. А завтра будет двадцать один плюс один день в придачу. И часики, ведущие свой отсчёт столь незаметно, именно так и возвестят когда-нибудь о том, что мне сорок. А женщина в сорок лет – совсем не то же самое, что мужчина в сорок. – Казалось, она говорила уже для всех, для всей замершей, следящей за ней мужской аудиторией (и для меня в том числе) – Я выгляжу так потому, что мне это нравится. Я изучаю квантовую механику потому, что мне это нравится. Я даже в ваших речах, не имеющих никакого отношения к предмету, нахожу своё, извращённое «нравится» –  она словно выплюнула два последних слова в лицо молча смотрящему на неё Аристарху Степановичу. – Ну а если вам все-таки хочется узнать, почему я написала работу на «два», то мне, равно как и всем здесь присутствующим, было бы очень интересно узнать, что именно мы сделали не так.

Маленькая и хрупкая девушка в тот момент казалась разъярённой львицей. Никто не посмел нарушить паузу. Тогда она обвела вопросительным взглядом аудиторию, осмотрела Аристарха Степановича с ног до головы, и, словно запыхавшись, произнесла:

– Вот… теперь мне действительно больше нечего сказать… в своё оправдание. Давайте… продолжим занятие.

Мне казалось, что после этой феерической сцены она должна была пулей вылететь из аудитории, даже не захватив свои вещи. Вместо этого она предложила продолжить лекцию. Села на своё место, открыла тетрадь, взяла ручку и замерла в ожидании.

А я… Я видел, как она дрожала.

Все это время Аристарх Степанович смотрел на неё, как на пустое место. Не знаю, слушал ли он то, что она говорила, но во всяком случае, ни разу не перебил. Во времена моей учёбы он говорил куда более обидные вещи, и его гибкий ум подбирал такие слова, чтоб ужалить побольнее, и при этом не нанести прямого оскорбления. Никто из девушек на моей памяти никогда не посмел выступить против него.

Но где-то там, внутри, он был обескуражен. Все выжидали, что же сейчас произойдёт.  А Аристарх Степанович закрыл папку с бумагами, и выдал напряжённой аудитории:

– На сегодня занятие окончено.

И всё.

А я так и стоял на одном месте, забыв и о собственной паре, и о кусочке мела – я видел лишь то, как среди нахлынувшей волны студенческого веселья она хватает свои вещи, не складывая их, и вот уже теперь первой несётся прочь, к двери, за которой стою я.

Она, казалось, меня и не заметила. А я словно обжёгся об её невидящий взгляд, лишь потом, в этом странном мгновении, заметив стоящие в  её глазах слезы и сжатые алые губы. Я стоял, как заворожённый, и не  сразу заметил, что у моих ног упала ручка, которой она собиралась продолжать писать лекцию.