Потом он только приезжал

                Из цикла "Об отце".

      Он приезжал в начале месяца, если не болел.
      Он звонил в дверь. Прислушивался  к голосам за дверью - рады ли ему? Рады. Но он топтался, медлил, не торопился войти. Приходилось его втаскивать в дом за рукав куртки.
-  Заходи быстрее. Холодно же!
 С лестницы тянуло  табачным дымом.
- Фадзер! Фадзер, пи-ивет!- взвивались веселые вопли прыгающих  как мячики детей  и визг  скачущей на задних лапах псины.
- Стойте. Залижите насмерть. Ух. Уф. Еле доехал на перекладных. У церкви прождал автобуса минут сорок. Б-р-р-р!  Замерзла левая нога, почему-то одна.
     Он раскрывал  пакет и совал в него нос, потом, пошуршав немного, выуживал конфеты:
- Чупа-чупс! Это Зоечке, а это Анечке.   
- Чупы-ы-ы! Ура! - плясали вокруг него  дети.
- И булочки. Мягкие. Тащите на кухню.
   Там, в сумочке, еще что-то было, кроме видневшихся газет. Для взрослых. Поэтому пакет вешался повыше на крючок для пальто, до срока. У Фадзера артритные плечи, и он медленно тянул руку с пакетом вверх.
- Давай повешу, - торопила я его.
- Кхе...Да уж я как-нибудь сам, -  с деланной грустью в голосе вздыхал он.
- Я в хорошем смысле. Давай.
- Погоди, Катька, дай отдышаться.
    И он, покашливал, отсмаркивался с мороза, совал в карман куртки платок, доставал из другого пачку «Примы» и шел курить, тихо щёлкнув дверью.
    Через пять минут дверь вторично щелкала и он, продолжая изучая обстановку, неспешно направлялся в кухню, прислушиваясь к настроению в доме: нет ли чего-нибудь враждебного или подозрительного в запахах и звуках квартиры.
- Ты как раз вовремя! - мама артистично подкидывала  и ловила сковородкой шкварчащий блин. Или яичницу с колбасой. Или бифштекс.  Это отдельное выступление, означало только одно — она ужасно рада Фадзеру и сейчас она будет его кормить. Тогда выражение тревоги и рассеянной ипохондрии сменялось на его лице на выражение гордой независимости и нелюбопытного  участия.
- Ну? Рассказывай, - не отрываясь от плиты,  гремела мама черпаком. Или кастрюлькой. Или кучей вилок.
- Да что рассказывать-то? Так как-то все, душа,Тряпичкин.
   Разговор никак не выползал из осторожного и тихого Фадзера под такие бесцеремонные и невнимательные к нему кухонные звуки. Мама  где-то чувствовала, что стоять к гостю спиной невежливо, но у нее было веское оправдание. Она считала, что, сперва гостя накорми, напои, в баньке попарь, а потом и расспрашивай. Это у неё профессиональное: мама вообще великая сказочница.
    А Фадзер наоборот. Ему главное — сидеть рядом, глаза в глаза, к плечу плечо. Не важно что на столе. Главное и не разговор даже, а  единение душ, стопроцентная взамимоотдача собеседников. И живая творческая атмосфера, как теперь говорят, - аура.
    Но что такое аура? Аура против единения душ - всё равно что Му-му супротив Каштанки.
  Нетронутая вилкой яичница уже успевала остыть, а мама все не переставала шустрить.  Теперь она стряхивала  полотенцем со скатерти хлебные крошки. Или расставляла тарелки. Или утверждала маленькие цилиндрические стопки на столе. И аура боялась её,  никак не возникала. Не говоря уже о единении душ.
- Что ты всё мельтешишь? Да сядь, посиди.
- Мама послушно садилась и наконец-то смотрела на Фадзера.
- Я три дня не ел.
- Как? Почему?!
- У меня всё кончилось. И коты меня объели. Варю им каждый день по кастрюле каши с рыбой, а то по две. Похмельный Терехов, представляешь, - приползал, умолял спасти его. Взял последние пятьсот рублей и уполз в магазин,  поклявшись принести мне  чай, хлеб и рыбу котам. И пропал на неделю. Ждал его, ждал,- не выдержал, поехал в Москву. Еле хватило на маршутку.
- Так никаких денег не хватит. Котов баловать нельзя. Особенно Терехова. Коты должны мышей ловить.
- Мыши тоже меня объедают. Представляешь, слопали шмат  сала. Так уминали, веришь? - сидит жирный мыш, сверху лапами кусман обхватил, и лопает. Ну, думает: я в раю! - Фадзер смеется, вспоминая мыша.
- Давай выпьем? Я так замерз на остановке, что пальцы не разгибаются. Во, гляди, - и он сжимал перед маминым носом воображаемый резиновый бублик-эспандер, - руки не держат. И в груди свист какой-то. Помираю.
- Погоди. Не умирай. Сперва поешь.
  Мама обкладывала его тарелку по краешку нарезанной помидоркой с зеленью. Красиво чтоб, как в ресторане. Фадзер решал, что раз дана команда не умирать, то пора сходить  к вешалке и достать из пакета четвертинку.
- «Путинка». Кристалловская, - хмыкал Фадзер, - а в Загорянке в моде «Сбитый летчик». И  он скручивал крышку с четвертинки. Хруст резьбы в его ладони был чудовищно натуралистичен, а взгляд выражал героическую решимость. Как будто он партизан и поворотом рубильника взрывает железнодорожный состав. Или сворачивает шею врагу. Эта роль ему нравилась и он, глядя мимо, еле заметно чему-то улыбался. Разливал. Себе и маме.
- Ну? С Богом? Поехали.
     Крякнув, втянув шумно воздух носом, он скраивал, бывало, такую рожу, что становилось сразу ясно: водка ему не нравилась. По его мерзейшей гримасе, несовместимой с естественным дыханием и оттопыренной нижней губе было видно, что водка давно ему опротивела. Просто  другие виды антигрустина и вовсе были ему недоступны. По разным причинам: моральным, материальным и по медицинским показаниям.
   Мама наоборот. Она считала, что  человек  должен так пить, чтобы на него любо-дорого было посмотреть. Когда она опрокидывала рюмку с коньяком, или с водкой, или даже со спиртом, лицо мамы излучало благодушие и дружелюбие.  А то ведь можно отбить у собутыльника и аппетит, и настроение, и даже желание пить. Это не правильно. Поэтому, у  неё хлопнуть рюмку получалось жизнеутверждающе лихо. Как-то символично. Как-то по существу. И  красиво.  Она ставила цилиндрическую стопку на скатерть,  как директор печать под приказом. И поворачивала к себе рисунком. 
    На наших стопках интересные рисуночки. Это гербы разных стран, или музейные артефакты, или на худой конец бренды авиакомпаний.
    Мой муж летает первым классом и всегда тырит на память стопки, из
которых пил водяру, вискарь или бренди.  Так он мстит мировой буржуазии. За сербов. За тибетцев. И за американских индейцев.
    И в рисунке на стопочке, если охота, можно прочесть знак судьбы.  Маме в этот раз достался шкалик с колючим татарником. Из Шотландии шкалик. Мама изучала красивую колючку несколько секунд, потом отвернула от себя. И слегка её отстранила:
-   Ешь! Ведь остынет, будет невкусно. Ну? Для кого я готовлю?
Фадзер медлил над тарелкой. Тепло потихоньку разливалось по телу и он блаженно прислушивался к процессу. Оно достигало теперь пальцев загадочной, быстро леденеющей на морозе и медленно отходящей в тепле, левой ноги.
-   Еще по одной?
-   Давай.
   Фадзеру фортуна улыбалась шире: на его стопочке быстроходная шхуна Катти Сарк рассекала бушпритом волны Индийского океана. Лондонский трофей. Фадзер выпил с чувством  и другую, задержал трофей в руке и посмотрел на шхуну:
- В кейптаунском порту, - азартно, по-пиратски, начал он. - Помнишь песенку?
С какавой на борту,
Жаннетта поправляла такелаж.
И прежде, чем уйти
В далекие пути,
На берег был отпущен экипаж. - И вместе:
И-дут, су-ту-лятся,
Врываясь в ули...
     Телефон. Как  всегда. Он звонил и мама вскакивала на полуслове из-за стола и убегала в комнату, крикнув на ходу, что на носу очередное подписание договора и что это, должно быть, из издательства.
-    Ну вот. Начинается. Я так и знал. Пойду курить.
Фадзер надрывно кашлял в платок:
-  Нарушена гармония в природе
И что-то переломлено в душе.
     Кашель провожал его вниз по лестнице: он спускался на первый этаж, и об этом в подъезде должны были знать все. Все притаившиеся в своих квартирах общественнички. Он шел к алкашу Валере.
      Валера настоящий вор-рецидивист, так называемый полосатик. Интереснейший тип и  незаурядный рассказчик. Он семь раз ходил в зону и знал о ней много. Слушать его можно часами, потому, что он не врёт.  Ну, почти.  Покурив, они шли в ближайший магазин и Фадзер покупал две четвертинки: себе и Валере и через пару часов он появлялся преображённый: руки в боки, грудь колесом, надменная полуулыбка-полуиздёвка. И с порога:
- Что ж ты смотришь так? Синими брызгами?...
- Уже тепленький.
   Мама решительно неправлялась в кухню и  с грохотом, задвигала  стул под стол. Потом второй. Третий.  И четвёптый.
     Атмосфера любви и семейного счастья умирала, не успев родиться, и возникало грозовое противостояние стихий. Фадзер, задевая плечами за косяки и углы мебели, проходил на кухню и, ловя  равновесие, все же умудрялся сесть на стул. Наливал.
 -  Дурочка ты,- с искренней жалостью в голосе. А бабью в литературе не место. Все. Я сказал.
-   Это тебе ты сам сделал  такой вывод или Валера помог?
-   Сам, конечно.
-   И Сафо?
-   А что Сафо? Обычная бабья истерика. Знаешь «истерика от какого слова»?
Некрасивая, серая, страшная,
  Вышибавшая стекла в дому,
Даже Пушкина недочитавшая,
Не понявшая, что и к чему...
-   А Цветаева? - мама заводилась.
-   Экспериментаторша. И извращенка.
-   А Друнина?!- настаивала мама.
-  Хм...Военная поэтесса. Экзотика времени.
- Тушнова!.. - мама уже шипела и пенилась.
- Ха-ха-ха!..брэд сив кейбл. Да она просто несчтная баба. Все это несерьезно, - подводил черту Фадзер.
- И Ахматова, скажешь?
- И скажу. Каторжная б..
 Главу к плечу худому наклонив,
Лицо завесив челкой безобразной,
Имея вид безрадостный, но праздный...- продолжать?
- Ты просто мстишь ей за Гумилева.
- Все испытав, испробовав, испив... Да, я такой. И не только за него. Они, бабы-ведьмы с Лысой горы, насосутся их крови, и волей неволей начинают что-то бормотать. В рифму. На  волне мужа-гения. Он  посмотрит с утра, кое-что подправит в её бреднях, похлопает по голой жопе, - ну-ну, скажет, умница, твори, твори. Прославишься. А она и ноздри задирать,- по-э-тес-с-са!
…Теперь сидит, как дева из борделя,
Как дива с таитянских островов,
Два злых плеча,
Две острые бретели,
Гнилой оскал нечищеных зубов.
Такой во веки не видали дряни.
Что натворил бездельник Модильяни!
    По-моему блестяще. Запиши. А то ведь забуду.
- Сам запиши. На заборе. Гений. Там много чего понаписано. И не кури в квартире, просили же тебя!
- Ну ладно, не буду, пойду на лестницу. Повлекусь. Но заметь, что во всем виновата ты. Я все сказал.
    Мама  приходила ко мне в комнату с тревожным выражением в голосе молила, чтобы я бросала всё и быстро везла его на машине к автовокзалу, пока его не развезло и он не распоясался окончательно.
    С лестницы он возвращался не один. За ним трепыхался и что-то мычал Валера-полосатик:
- Манюня, дай я тебя поцелую, рыбонька моя сладенькая...Вот кого люблю...
- Какая я тебе Манюня!? А ну, брысь!- зеленела мама и скрежетала зубами.
  Валера как баран из фильма «Веселые ребята» легко изгонялся кухонным полотенцем на лестничную клетку, а тормозящий  Фадзер наоборот – грубо втаскивался за грудки в прихожую.
- Галя. Что он тебе сделал? Ну вот, обидела человека.
   Фадзер снова пытался закурить в доме, но мама задувала ему спички.
 - Да пойми ты, дурочка, что  все  окружение поэта, от  жены,  детей, окололитературных див и бездарных начинающих поэтов, до одаренных алкашей-шахматистов, это всего лишь декорация для рождения в поэте стихов. Как ты не понимаешь, толстуха, что все без исключения встречные-поперечные, - его случайные  попутчики. Сперва к пьедесталу, а далее - в вечность. Но это кому повезет, кто особо отличится и заслужит. Старайся! Прогибайся.
- Я воль, мой генераль! - Мама смешно щелкала каблуками и вытягивалась во фрунт. - Но почему среди твоих  попутчиков к пьедисталу  нет порядочных людей, - одни пьяницы и шизики, да  шлюхи какие-то...Ничего себе-питательный бульончик. И представляю себе эти стихи. Шедевры.
- Неприкасаемые и отверженные мне интереснее проныр и пролаз. Они не лгут. В конце концов Христос тоже предпочитал себе в собутыльники  убийц, блудниц и неисправимых грешниц.
     Тут он снова наливал. Сценарий того требовал.
- Ты разве Бог?
- Нет. Пока. Но близок уже к тому: я мученик. Даже местночтимый святой, как ты успела сегодня заметить. Пойми, ведь это пошло - уметь дружить с нужными людьми.. Тьфу! Подлизываться, льстить. Они примитивны и дико скучны. А вот в морду дать стукачу - активисту способен не всякий. А я — запросто. И Валерка может. И знаешь, этим он мне очень симпатичен, ей Богу.
   Фадзер затушил окурок в стопке с татарником - символом национальной идентичности шотландцев.
- Ну все, - тихо сказала мама,- ка-ра-ул. Я больше не могу. Катя! Давай вези уже его, одиннадцатый час!
-Галя. Я уйду. Мне ничего не стоит.
Над тобою вызвездит пять.
Понимаешь, я не то, чтоб стоик...
- Давай, давай, стоик, мученик, - мама выкладывала из холодильника продукты, сортировала и упаковывала в пакеты, пока  ты еще стоишь на ногах, - топай.
- Ты не права в своих выступлениях. Тебе не кажется?
- Фадзер, вот. Держи. Дотащишь? Катя! Одевайся! Как я устала от тебя, Фадзер! Если б ты только знал. Умеешь ты душу вымотать. Мне еще детей мыть, кормить и укладывать. Топай.  Снедь для котов я завернула отдельно, в белом пакете.
- Но я-то тут причем?
         Авва, виляя хвостом, делала поклон с прогибом, как кошка.  Фадзер огладил ее всю и поплелся одеваться с чувством оскорбленного достоинства. Он скрестил на груди шарф, прижал его небритым подборотком к груди. И, прихватив рукав свитера, полез скрюченной рукой в куртку.
- Что вы все? Взбесились что ли? Я не понимаю. Ведь, нельзя так жить. А ну вас. Катерина! Я готов. Карету мне, карету.
-  Ну, я пошел. Авва, давай лапу.  Дети, не хулиганьте.
- Пока, Фадзер! Приезжа-а-ай! - подбегали к нему дети по очереди обниматься.
- Сами приезжайте. Я прогрел комнату внизу. Калорифер работает как зверь. 
    Мама передавала мне тяжелые пакеты. Целовала мужа в щечку. Крестила его спину. Мы выходили на лестницу. И в ещё не успевшую закрыться дверь он с чувством бросал через плечо:
-  А святая правда не в народе, вся она в юродивом одном.
-  О, развивай эту мыслю и жди нас на выходные. И смотри там!Поаккуратнее. В черном пакете кости для собак, не перепутай.
    Хлопала железная дверь внизу, я грела двигатель и рассовывала добычу под сидения машины. Фадзер курил и смотрел, как в окне пятого этажа мельтешили силуэты. Все дружно махали. Фадзер тоже  помахал в ответ, бросил в снег окурок и сел в машину.
- Ну? Поехали?
  И я  везла неудобного и неуемного деда на дачу, в Загорянку.
   Там был его утопающий в снегу дом с черными окнами. Там, посреди белого безмолвия, в маленькой комнате светлки второго этажа, тесно прижавшись друг к другу,  терпеливо дождались его голодные: Буч, Овец, Коша, Кеша, Чёртик и Проходимец. 
      Его настоящая семья.