Губа

«Губа»

Во многих я бывал переплетах, но это был не  мой час, совсем не мой. Людмила Сергеевна, врач санчасти,  бросила на меня сочувственный взгляд и, вздохнув, расписалась: ГОДЕН. Яхнев, наш старшина укоризненно покачал головой, но потрепал по плечу все же дружески. Держись, мол! Зато в глазах комбата, ледяных и безжалостных, словно айсберг, рассекший «Титаник», сквозило подчеркнутое пренебрежение и злорадство.  Направление га «губу» подмахнул он, не глядя. Сопровождающим стал Иващенко, мой сопризывник, зам старшины батареи.
— С сегодняшнего дня этого типа в казарме быть не должно! — наказал Дворянчиков. — Выполняйте!
Старший сержант Иващенко был старательным и сообразительным парнем. Но роль, которую ему отвел  в этой истории командир,  завидной  не показалась бы никому. Чего ж тут хорошего — упечь за решетку товарища?.
—Служба, Леша, — виновато развел руками Иващенко. — Но ты не унывай, все равно скоро дембель!
Мы вышли из казармы  и столкнулись нос к носу с замполитом дивизиона.
—А, Попов, — хмыкнул он, — Достукался?
—Так точно, товарищ майор. Повезло. 
—На галерах тебя научат порядку!
—Прорвемся, — заулыбался в ответ. — Нет таких крепостей, которые не взяли б большевики!
Кондрашев насупился, смежил брови. Упоминание о большевиках его покоробило. Как-никак замполит! 
—На святое замахиваешься? — шикнул зло. — Охота покрасоваться в героях.
—Что вы, товарищ майор, — вступился за меня Иващенко. — Волнуется просто, переживает.
Замполит скривил рот:
—Переживает он… Хорахорится! А ведь далеко не  Матросов.  «Самоход» — не подвиг, а серьезный проступок. Улавливаете разницу, товарищ младший сержант?
Я промолчал. Все равно уже ничего не исправить.
 А до недавних пор мы были с ним почти друзьями. В идеологической кухне части многие привечали меня за красноречие и  умение держать себя перед публикой.  Мероприятий подобного рода было много, и всюду я выражал мнение простого солдата. Такого, каким его хотели видеть наши духовные пастыри. В основном по бумажке, естественно. Иногда, правда, и от себя кое-что добавлял, чтоб не подавиться со скуки. Все шло, как по маслу. Я стал выступать уже даже перед офицерами. Сгубил случай. Однажды, во время обычного шмона, наш замполит вдруг обнаружил толстую тетрадь, запрятанную под шкаф в одной из каптерок. Тетрадь как тетрадь, но среди прочего внимание его привлекли имена, выписанные на английском. Слуга партии, бдительный и принципиально непримиримый ко всему, творившемуся  по ту сторону советской границы,  Кондрашев сразу насторожился. 
—Чье это? — спросил он у дежурного по батарее.
Тот не выдал. Но тут на глаза майору попался боевой листок, подписанный моим именем. Сличил почерки и он обалдел.
—Во как! За ним, оказывается, нужен глаз да глаз.
Ростки космополитизма и измены Родине мерещились замполиту за частоколом заграничных фамилий.  Ну, этот вот. Например, Матисс. Кто это? Моне, Пикассо, Кандинский, Дали… Может быть, они и не совсем вражеские агенты, но почему — на английском?
Спросил бы он у меня, я б объяснил, что все это — из иллюстрированного каталога Нью-Йоркского Музея Современных Искусств. Книжка попалась мне на глаза в одной букинистической лавке.  Что делать — увлекся я живописью, тем более — неизвестной у нас. А фамилии выписал просто для общего развития. Язык не имел принципиального значения. Не зная пока точной транскрипции на русском, я просто слизывал, как оно есть.
Дисциплинарных последствий, впрочем, случай этот для меня не имел. То ли Кондрашев все-таки вспомнил, кто такой Пикассо, то ли просто решил, что незаменимых людей не бывает. Но место мое в его идеологических играх, тем не менее, занял другой.
Через несколько минут мы с Иващенко вышли из части и уселись в троллейбус.
Гарнизонная гауптвахта располагалась на улице Луначарского, недалеко от центра города. Мрачный, двухэтажный каземат из красного кирпича, обнесенный железным забором. Говорят, он был сооружен еще при Петре. Нравы этого солидного, по происхождению, заведения описывать бессмысленно: тюрьма есть тюрьма, ну, разве что с небольшой военной спецификой. Камера с койками, пристегнутыми на день к стене, маленькое, зарешеченное окно, тусклая лампочка под потолком. Если повезет, то работа где-нибудь за пределами каземата. Если нет, значит, плац, строевая с утра до отбоя, ноги, стертые в кровь, тоска.
Я смотрел в окно троллейбуса. Кругом текла обычная жизнь. Обычные люди ходили по обычным улицам. Необычным было только то, что происходило со мной. Реальность казалась мне сюром, капризом фантазии того же Сальвадора Дали. Через какой-нибудь час или два я окажусь за решеткой. Я и так там уже самим фактом пребывания в армии. Я и так давно уже не принадлежу сам себе.   Я пешка, расходный материал в чужой партии. Ценности сдвинулись, казарма — уже родной дом. Второй уже в моей жизни. И что же теперь?
Самой непредсказуемой представлялась мне встреча с начальником «губы». Старший лейтенант Коростылев слыл в гарнизоне личностью легендарной. Сам я  видал его мельком и только раз, когда наш взвод заступил на сутки в гарнизонный караул. Обычный русский мужичок, приятный, вежливый, добрейший, с виду, он сеял вокруг себя, ну просто демонический страх. Закаленные воины необъяснимым образом превращались в безвольных бандерлогов из сказки Киплинга, как только попадали в руки этого пеницитарного удава. Особенно боялись его прапорщики. Свою нелюбовь к этому сословию военных он вершил с принципиальностью Робин Гуда. Участь бедняги напрямую зависела от должности, которую он занимал у себя в части. Старшина или, тем более, какой-нибудь завскладом были обречены уже по определению, просто как вор, который должен сидеть!  Именно потому наш Яхнев сослался больным и выставил за себя Иващенко, хотя, по уставу, сопровождать меня под арест было его прямой обязанностью. Если бы захотел, Коростылев мог запросто найти какой-нибудь повод, чтобы сопровождающий суток на трое составил компанию своему подопечному.
Вспомнился развод на  «губе». Утро, заснеженный плац, обнесенный высоким забором. Внутри в «каре» около роты арестантов. Караульные грозно примкнули штыки. В центре — главный. Внимательный взор скользит по лицам.
—Ну, как спали, дети мои?
Голос у него задушевный, заботливый, как у отца.
 «Дети» молчат. Шесть утра. Глаза у них сонные, у некоторых еще не открылись. Многим из них в эту ночь было совсем не до сна. Кто-то чистил картошку, кто-то — сортир, а кому-то было попросту холодно в камере под тонким одеялом. Только лягз зубов нарушал морозную тишину.  Пауза становилась зловещей.
—Не слышу ответ! —  прикрикнул он грозно.
Из глубины строя чей-то жалкий, испуганный голосок щебечет:
—Нормально.
—Как, как? — повысил голос главный губарь.
—Отлично, товарищ старший лейтенант! — взорвался весь строй.
Коростылев краем рта ухмыльнулся:
—Другое дело.  Теперь я действительно вижу, что некоторые из вас еще не потеряны для наших доблестных вооруженных сил.  Солдат обязан быть подтянутым и бодрым в любых обстоятельствах. Даже из помойной ямы вы должны отдать честь своему командиру. А что такое в армии честь? Это беспрекословное повиновение приказу.    Кто это еще не понял, будет сидеть в этом дерьме, пока не захлебнется!
Закончив свою лаконичную, но проникновенную речь, он заложил руки за спину и неспешно двинулся вдоль шеренг.  Холодный взгляд его пронизывал каждого, казалось, насквозь.   Со стороны было совершенно непостижимо по каким таким признакам он опеределял для себя подходящую жертву. Ни мысли, ни чувства в глазах. И даже не глаза в него упирались вокруг —  оловянные пуговицы, торчащие из-под однообразных головных уборов.
—Фамилия! — выцеживал он, остановившись возле какой-нибудь кандидатуры.
—Иванов.
—Выйти из строя!
—Есть!
—Нравится здесь?
Молчание.
—Посмотрим, — кивнул начальник.
Захватил пальцами пряжку солдатского ремня и стал прокручивать ее вокруг оси. Крутил до упора, как мог.
—Ну, что ты брюхо-то распустил?  — прикрикнул брезгливо. — Втянуть поглубже живот!
Пряжку удалось провернуть пять раз.
 —Ну, вот, — удовлетворенно хмыкнул старлей. — Значит, понравилось.  Сколько ты уже отсидел?
—Пять суток..
—Ефрейтор!
Местный писарь, который следовал за ним неотступно, тут же  распахнул свой журнал и достал авторучку.
—Прибавь-ка ему, братец, еще пять суток. Заслужил!
Подобных номеров в репертуаре хозяина хватало. Он мог, например,  заставить исполнить хором Гимн Советского Союза, перечислить имена всех членов Политбюро, количество орденов на знамени Всесоюзного Ленинского Комсомола. Один при мне вспоминал даже глубину океана на дне Марианской впадины. Народ у нас в массе не шибко подкованный, итог поэтому всегда был один: писарь хватался за авторучку.
Многие из арестантов дорого бы дали за то, чтобы знать, что он там строчит. Ходили слухи, что иногда обнаглевший от власти молодчик накидывал новый срок кому-нибудь из неприглянувшихся обитателей гауптвахты от себя лично. Поговаривали даже, что предшественника, возвращавшегося домой,  за такие проделки выкинули из поезда опознавшие его «дембеля». Как бы там ни было, писарь здесь тоже шишка, и его тоже побаивались.
В предвкушенье веселых деньков мне взгрустнулось. Ощущения были, как у нецелованной девочки накануне первой брачной ночи. Что-то должно было произойти, но что — представлял я еще очень смутно.
Троллейбус довез нас только до железнодорожного вокзала. На что пересаживаться мы не знали, поэтому дальше пошли пешком. В патруле здесь бывали не раз.
—Ну, жмот, — бубнил себе под нос по дороге Иващенко, поминая комбата. — Мог бы и машину выпросить в автовзводе. Положено, между прочим, по уставу.
Он сетовал еще на свою несчастную долю:
—Ты думаешь мне приятно, Леша, тащить тебя в эту дыру? 
Его причитания мне были до лампочки. Через несколько часов, после отбоя, он сядет пить водку вместе с друзьями, а у меня впереди — почти неделя кичмана, а может, и не одна. Спеленутый обстоятельствами, как мумия фараона, я шел и просто наслаждался последними мгновениями свободы.
Пылал июнь. Над головой, в ослепительной голубизне уральского неба, вальсировали стайки ажурных пушинок, срывавшихся с тополей. Мы шли по шикарному, цветущему бульвару. На лавочках и вокруг гомонили студенты. Закончилась сессия. Плескались вино и смех. От красивых женщин рябило в глазах и в сердце. Это был именно мой мир. Из него меня вышвырнули обстоятельства, но уж недолго осталось. Скоро вернусь! Хотелось сорваться, любить, кутить напролом со всеми!
К действительности меня вернул рыжий прапорщик с голубыми петлицами на мундире. Мы с ним столкнулись в дверях гарнизонного КПП. Служивый был без фуражки, короткие волосы торчали дыбом. Он даже не вышел, — он вывалился нам навстречу. Оттолкнул меня и вознес руки к небу.
—О-о-о! — восторженно вырвалось из его чрева.
Он хватал губами воздух, как рыба, вырвавшаяся, наконец, на поверхность. Лихорадочно, жадно, упиваясь счастливой возможности. Чего натерпелся этот парень там, в глубине кирпичного гроба, лишь Богу известно, но на меня он взглянул с бесконечным сочувствием жалостью. И даже похлопал слегка по плечу, как бы передавая печальную эстафету. Вот, собственно, и все, подумалось вдруг. Прощай, белый свет!
А дальше все просто. Тюремный коридор, длинный и тесный, как окоп. Какой-то понурый ефрейтор без пилотки,  в гимнастерке без ремня. Руки за спину, сзади — конвой. На погонах «ВВ» — самая недобрая репутация в гарнизоне. Считалось, не люди — псы! И самое обидное — только вчера отсюда ушла стоявшая почти месяц в карауле наша часть. Неделей бы раньше мне здесь, — лафа для «деда»!
Каждый последующий  шаг упрямо затягивал в бездну. Надежда жила, но такова уж человеческая психология: даже на эшафоте, когда палач уже вознес над твоей головой топор, любой все же думает — а вдруг пронесет?
Серая, деревянная дверь за углом коридора. Табличка:

Канцелярия

 Иващенко осторожно стукнул по ней пару раз костяшками пальцев. Толкнул внутрь и лихо гаркнул:
—Разрешите войти?
В комнате — два офицера. За столом, отгороженным от посетителей высоким деревянным бордюром,  чернявый капитан, начальник караула. У зарешеченного окна — лысоватый подполковник. Кто он — понятия не имею. Широкая задница у него на подоконнике, в правой руке, между пальцами, «Беломор».  Он  без кителя, как у себя дома. 
Мой сопровождающий действовал по уставу:
—Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу капитану?
Не вынимая изо рта папиросу,  тот кивнул.
—Товарищ капитан,  младший сержант Попов, арестованный на пять суток за самовольное оставление части, доставлен в расположение гарнизонной гауптвахты.
Воцарилась пауза. Подполковник запустил в потолок красивое сизое колечко. Когда оно, коснувшись высокого свода комнаты, бесследно рассеялось, он пробасил:
—Капитан, а, по-моему, мест для сержантов у нас уже нет? 
Внутри у меня что-то екнуло. Неужели? Но я тут же прогнал эту мысль. Все равно же посадят. Чего тянуть?
Капитан зарылся в какой-то журнал.
—Так точно, товарищ подполковник, — откликнулся он, перелистав его до корки. — Сегодня посадили последнего. Танкиста того, помните? Теперь все камеры забиты до упора.
Напрягся уже и Иващенко. Ему тоже достанется. Аукнется и старшине. Мог бы передать со склада чего-нибудь, чтобы наверняка посадили. Некоторые с краской приходят или еще с чем, полезным в любом хозяйстве.
Подполковник снова запустил в потолок кольцо. Уперся в меня жестким, вопросительным взглядом:
—Доволен?
—На следующей неделе  приходите, — сказал капитан. — Может быть, даже в понедельник. Но лучше сначала позвонить, чтобы не топать сюда просто так.
—Доволен! — уже утвердительно усмехнулся подполковник.
Я молчал.
—Ничего, — пообещал он на прощанье, — ты к нам еще попадешься!
Но как-то не зло пообещал он это. Скорее, с юмором.
Вечером я слег в санчасть. Язвенная болезнь желудка сразила меня вдруг наповал. Тот же доктор, Людмила Сергеевна, внимательно пропальпировала мой живот. Когда ее пальцы с силой вонзились в эпигастральный угол, в пространство между ребрами, где проецируется желудок, я взвыл.
—Больно? — посочувствовала она.
Невыносимые муки перекосили мою физиономию по диагонали.
—Давно это у тебя?
—Случалось. Но так в первый раз.
—Чего ж ты мне днем не сказал?
—Да ладно.
Она взглянула на меня с укором:
—Сказать надо было. А так перенервничал и — пожалуйста. Все в нашей жизни от нервов.
Кто б спорил? Но за плечами у меня — три с лишним курса мединститута. Я знал все симптомы по теме, как «отче наш». На второй день госпитализации настолько вошел в образ, что у меня, ко всему прочему, еще и  повысилась температура. Выздоровел лишь через десять дней. В тот самый срок, когда Устав уже не позволял командованию распоряжаться моей свободой. Месяц со дня приказа об аресте истек.
—Да, протянул я слегка, — вздохнул комбат. — Ловок ты, оказывается! Недооценил.
—Служу Советскому Союзу, товарищ майор!
Комбат чертыхнулся:
—Ну, фрукт. Последним домой поедешь!