А может стоило?

  Он мерил всё слишком большими мерилами. Десятки лет человеческой жизни,сравнивал с вечностью, философские труды и учения с мудростью Бога. Болезнь и боль одного с истреблением и геноцидом целых национальных и расовых групп. Плотский людской грех, с грехопадением великих народов и империй. Кровопролитные нескончаемые войны с гибелью солнечных систем и галактик.
 Ничего не удивляло его, даже неожиданно падающие самолёты в центре крупных городов, дерзкие и шумные антирелигиозные акции в самом сердце святого православия. Бессмысленные бойни «домашних убийц» в супермаркетах.
  Он ни куда не спешил и уже слишком давно ничего не боялся. На любой страх и неизлечимую болезнь у него всегда был ответ. В его понимании жизнь текла слишком быстро что бы понять и насладиться ею, и слишком медленно что бы прочувствовать всю её безнаказанную несправедливость.
  Он ходил пешком по улицам городов в любую погоду и время суток, ибо холод считал не холодом, а изматывающую жару находил и вовсе приятной. Ведь были и другие крайности например на полюсах Земли или Марсе. Заглядывал в лица прохожих и видел их одинаковыми. Ночь не была для него тёмной, луна не была яркой. Ведь есть... есть и другие ещё ярче и темнее вещи на свете.
  А что дождь? Или скажем снег? Может град? Что это? ...Шалости. Игра природы с детьми в песочнице. Вот тропический ливень! Это другое дело! Или непроходимые снега Арктики!Хотя...?
 Бесконечность данных ему дней, он воспринимал как нелепую малость, как крохотное  затерянное зерно в огромных невидимых «Закромах некогда великой Родины»  хоть и считал её ярким примером бессмысленности бытия. По разбитому асфальту которой он бегал юным и светлым пионером с развивающимся на ветру алым галстуком на белоснежной хлопчатой рубахе.
 Гимны, речёвки, клятвы, барабанные ритмы, зарницы, линейки, ночные костры - всё сводилось к мокрому, прозяблому асфальту в центе пустой полуосвещённой улицы, под скрипучим дрожащим от холода фонарём, над провисшими троллейбусными проводами.
 И закатись зерно куда нибудь за пределы хранилища, подуй на него ветер, и что? Где оно? Кто вспомнит? Таких ещё миллиарды плечом к плечу послушно лежащих в куче. И было ли оно вообще? Унесёт ли его птица? Или проедет по нему колесо «касемсота» чёрной рельефной резиной. Даже не заметив, что вдавливает в грязь целую личность, целый огромный плотный и здоровый злак благородного сорта пшеницы! Навсегда сломав его судьбу, навсегда повергнув в пучину закисшего пропадающего чернозёма....хотя ?
 
  У «Касемсота» своя судьба и как кончит он свою бурлацкую жизнь? Скорее останется где-то в заросшем бурьяном и сорняком бесхозном , как и он сам, заброшенном бескрайнем  Российском поле и будет нещадно обгажен каркающими от безделья воронами, а может распилен на части случайно нашедшими его «забулдыгами»
 У чернозёма своя, красивая и благородная!  Но вместо того что бы взращивать на себе культурные растения, он хватает своей вязкой хваткой и топит в своих питательных недрах чёрные, истёртые до дыр сапоги проезжающих мимо тракторов.
  А может оно и лучше? Застыть целым и пухлым в окостеневшем куске благородной грязи, засохшей под лучами яркого и не яркого солнца, с отпечатком протектора некогда новой резины сверху, трудяги трактора. И спящем пронестись сквозь года, а может и десятилетия нелепой суеты, споров и всплыть когда то на поверхности маленькой лужицы уже другой страны, другой эпохи,других машин, людей, яркой и не яркой луны. И  оказаться единственным теперь уж не таким и пухлым, культурным зерном возможно ни кому не нужной пшеницы.
  Чем быть перемолотым в муку с сотнями тысяч себе подобных и расфасованных по мешкам.А затем съеденным ранним весенним утром в модном городском кафе, в пирожке с капустой и запитым сладким кофе, каким нибудь надменным «толстяком сенатором» читающим утреннюю газету. А вечером того же дня стремглав  нестись вниз с высоты двадцать восьмого этажа , вдребезги разбиваясь о стены канализационной трубы , в до блеска натёртого снаружи стекла свечи-небоскрёба. Под художественный свист любимой ретро мелодии того же толстяка, читающего уже вечерние новости.
  Может в музейной витрине достойное место? Где можно гордо раздувать щёки перед разглядывающими тебя зеваками, под рассказы экскурсовода: "Мол перед Вами уважаемые сыны Республики ! Самый величайший ! Культурный! Незаменимый натуральный продукт! Непосильного физического труда и трудового подвига , простых людей , добросовестных крестьян! Всей той исторической эпохи человечества, что жила за несколько веков до Нашей Ультра-новейшей эры сверхскоростного и супер-динамичного развития промышленного, мега-научного и технического прогресса мини-нано сверхтехнологий !" И из тысяч таких раскошенных зёрен пекли хлеб, выжимали керосин и делали ламинат! Последний впрочем до нашего времени не сохранился» А затем одиноко провожать взглядом проходящих за чичероне в соседний зал пластиковых, ни во что не верующих, совершенных людей.

 И сидя одиноким в чистом бескрайнем поле на крыше когда то сильного и могучего «Касемсота» в компании молчаливых и сонных ворон, под серыми дождевыми тучами вечернего тяжёлого неба , продуваемого всеми ветрами, ему так хотелось торта со взбитыми  сливками, плюшек что готовила противная, но всё же душевная фрёкен Бок и немножечко пошалить.
 
  Он мерил всё слишком большими мерилами. А может стоило просто с силой дернуть шнурок заржавевшего пропеллера на спине, работающего на том же керосине , плавно спуститься вниз с чердака старого небоскрёба и рассказать несчастным что и Астрид Линдгрен ровно как и Моисей когда то жила , только в далёкой Швеции и он когда то будучи молодым выбрал её!  И  она, вовсе не являлась пророком, а тот в кого она верила, жив до сих пор и так же любит мясные тефтели. И что всё имеет свой смысл и значение. И даже мимолётные мгновения кажущиеся незначительными, могут перевернуть мир. Ведь нужно  немного, хоть ничтожную  малость верить, что самое яркое на свете это солнце, а самое светлое на ночном небе это луна! "а счастье вовсе не в пирогах" как когда то сказал его навсегда маленький друг, который так многому его научил.

                Может стоило всё же спуститься? ...хотя?