Щепки

Альтернативная история Моцарта и Сальери (фанфик, если желаете). Закос под начало XX века. Символизм и декадентство.


Моцарт умер! Моцарт умер! Сегодня только и разговоров было о том, что умер вдруг внезапно ставший великим Моцарт.
- Он был слишком молод. – Качали головами дамы.
- Слишком весел, слишком хорош, чтобы умереть.
- Ничего не предвещало…
- Несомненно это убийство.
- Что вы говорите?!
- Да-да! Но каков мотив?
- Кто последним видел его живым?
- Антонио Сальери ужинал с ним в одном ресторане, это все видели.
- Сальери? Быть того не может. Они дружили…
- Дружили! Это дружба кита и рыбы-прилипалы!
Все словно помешались на смерти Моцарта. Нельзя было выйти на улицу, чтобы не услышать это имя и двести версий причин его смерти. Лючию мало волновала чья-либо смерть, кроме собственной, до которой было еще далеко. Но это касалось Антонио.
Кортиджана покосилась на спящего рядом мужчину, вздохнула и подошла к окну. Легкий ветер колыхал прозрачные занавески, приносил запах цветущих деревьев и дождя. Молодая женщина раздраженно дернула мраморно-белым плечом. Она слышала пару произведений ныне великого композитора, но они не оставили в ней никакого впечатления, подобные светлой морской волне, целующей белый от гальки берег, схлынула – и нет ее. Музыка Антонио была другой, от нее болью сжималось сердце, сладко и томительно, бархатными когтями впивалась в душу истома. Он иногда играл для нее, и Лючия закрывала глаза, подставляла лицо южному солнцу и слушала переливы и раскаты звуков, нарастающих, словно гора, и скатывающихся, словно лавина. Сальери переставал играть, подходил к ней, и наблюдал, как бурно вздымается грудь кортиджаны, как часто и глубоко она дышит, какие у нее расширенные зрачки, из глубины которых светилось что-то звериное, необузданное, страстное, злое.
Много дней уходило, чтобы сочинить такую музыку, это был тяжелый труд, подобный труду каменщика, который кирпичиком за кирпичиком возводит прекрасный собор. Нередко Антонио сутками не говорил ни слова, сидел перед блестящим черным роялем, смотрел в пустоту и вертел перо, пачкая пальцы и клавиши чернилами. На белую бумагу ложились запятые нот, медленно, неуверенно. Сальери не играл мелодию, она звучала у него в голове.
Моцарт сочинял иначе: легко, весело, не задумываясь, и музыка у него была такая же: легкая и веселая, пенная и искристая, как трескучий фейерверк. Многие его не любили за эту воздушную легкость. Моцарт был мотыльком, Сальери – орлом. А теперь Моцарт умер, и стал гением, а Сальери окрестили завистником и сухим математиком. Самое смешное, что это делали люди, никогда не слышавшие произведений ни одного, ни другого.
- Смерть – цена славы. – Говорила Лючия, качая растрепанной черноволосой головой. – Своя, чужая. Лучше ранняя, внезапная, трагическая. И тогда слава приходит.
Антонио не любил, когда она произносила нечто подобное. Сальери был другом Моцарта, что бы там кто-то не говорил. Сам Моцарт был слишком легок для дружбы, слишком невесом для какого-либо вообще чувства. Кортиджана не любила Моцарта интуитивно, бессознательно, сама не зная, за что.
Антонио открыл глаза и поднял голову. Лючия не отошла от окна, хотя на улице уже начал скапливаться народ и глазеть на нее обнаженную, полускрытую легким колыханием занавесок.
- Эй, кортиджана! – Крикнул кто-то. – Расскажи, как тебя ласкает убийца?
Лючия вспыхнула, взвизгнула от злости, схватила тяжелый горшок с гортензией и бросила вниз. Раздались испуганные крики, кричавший упал, вокруг его головы быстро расплывалось кровавое пятно, смешиваясь с землей и глиняными черепками. Кортиджана, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник, наблюдала эту сцену, раздувая ноздри, как взбешенный бык, убивший матадора.
- О Мадонна! – Вскрикнул Антонио и оттащил ее от окна. – Что ты делаешь, безумная?
- Я безумная?! – Лючия вырвалась и бросилась в кровать. – Безумная! О, я безумная! Что же ты хотел, чтобы я стояла и смотрела?
- Что тебе за дело до того, что болтает этот несчастный? Посмотри, ты разбила ему голову, глупая женщина, неужели тебе его не жаль?
- Мне жаль только, что я не могу спуститься и вырвать его лживый язык!
- Нельзя слушать то, что болтает толпа.
- Нельзя закрывать уши на такое! – Лючия всплеснула руками. – Эти сплетни дойдут до короля, и твоя голова полетит с плеч!
- Тогда я тоже стану для них гением. – Пошутил Сальери.
Лючия ничего не ответила на это, угрюмо завернулась в халат и села в большое кресло. Сальери подошел к ней и взял босую ножку в ладонь.
- Возможно у него семья и дети. Кто теперь будет кормить их? Ты живешь в неге и роскоши…
- Я знаю, что такое голод. – Резко сказала Лючия, отдергивая ногу. – Или я бы никогда не стала кортиджаной.
Она взяла кошелек, который ей принес Сальери, снова подошла к окну, высыпала золотые монеты на ладонь, и бросила их вниз. Они разлетелись, как золотые брызги, негодующая до этого момента толпа разразилась восторженным ревом.
- Да благословит тебя Бог, Лючия!
- Оставьте этому несчастному хотя бы пару монет. – Брезгливо скривилась содержанка. – И отведите его к доктору.
Она повернулась, и увидела, что Сальери смотрит на нее с упреком.
- Ты можешь найти себе другую, если я слишком дорого тебе обхожусь.
- Но я хочу тебя.
Лючия кивнула и села на кровать, тронула кисточки балдахина. Антонио опустился перед ней на колено и снова взял в руки маленькую озябшую ножку.
- Нравится? – Лукаво засмеялась Лючия. – А когда-то она была твердая, как козье копыто, и знала все камни Италии. Она и сейчас их помнит.
- Маммола. – Поддразнил ее Сальери. – Девчонка.
В кортиджане и правда много еще осталось от озорной маммолы-девчонки, нищей и босой, живущей в трущобах, и ворующей рыбу с рыночных прилавков. Загар давно сошел с плеч изнеженной кортиджаны, ее ноги стали мягкими, а руки отвыкли от труда, но никуда не делась страстная дикость не знающего условностей нрава, остался прежним злой рассыпчатый смех, которым итальянские мальчишки потчуют пьяного стражника, возвращающегося домой.
Лючию взял из семьи богатый купец, которому приглянулись острые лопатки злой девочки, а после, когда его путь был окончен, продал в один из публичных домов. Нельзя было до конца понять, что привлекало в ней мужчин. Сухая улыбка, дерзкий взгляд диких козьих глаз, кроваво-красный рот, ловкие пальцы, похожие на когти хищной птицы, неуместный хохот делали Лючию одновременно привлекательной и отталкивающей. Немало денег заработала хозяйка маммолы, и заработала бы еще больше, но терпеть вздорные выходки недавней оборванки у пожилой матроны не было сил. Лючия вскоре нашла себе покровителя, но и он долго не выдержал ее полудикого нрава. Еще шестеро пробовали платить ей за любовь, прежде чем появился Сальери.
В тот день она познакомилась с Моцартом. Лоренцо Ровере, хозяин виноградника, привел кортиджану туда, куда не мог привести жену, в компанию поэтов и композиторов, среди которых не было места приличной женщине. В тот вечер Моцарт играл новое произведение, и Сальери слушал его с улыбкой, ему нравилась искристая манера друга. Лоренцо тоже благосклонно кивал.
- Что ты думаешь, дорогая? – Обратился к Лючии Ровере. – Недурно?
Лючия фыркнула.
- Что толку рассказывать мне музыкой о солнечных зайцах? Своим зеркалом я могу создать не хуже.
Она подняла маленькое круглое зеркальце, и тут же солнечный зайчик заплясал по стене, такой же легкий и летучий, как недавно отзвучавшая музыка. Сальери удивленно поднял брови, Лоренцо покраснел, а Моцарт расхохотался.
- Глупая женщина! – Воскликнул Ровере. – Как ты можешь рассуждать о вещах, недоступных тебе!
- Ты сам спросил. – Огрызнулась кортиджана. – И разве я не права? Зачем создавать то, что и так уже есть? Это то же самое, как если бы ты платил деньги за то, чтобы спать с женщиной, такой же уродливой, как твоя жена.
Тут уже рассмеялся даже Сальери.
- Проклятая ведьма! – Воскликнул Лоренцо. – Замолчи или отведаешь кнута!
- Давай попробуй! – Угрожающе вспыхнули глаза кортиджаны. – Только смотри, как бы он не прогулялся и по твоей спине!
- Брось, Энцо! – Весело сказал Моцарт, протягивая Ровере бокал. – Что плохого в том, что моя музыка подобна солнечному лучу, как сказала мона Лючия?
Моцарт также просил сыграть и Сальери, но он отказался. В тот вечер выступали и другие композиторы, поэты читали стихи, художники показывали картины, рассуждали об искусстве. Ровере удалился куда-то, и его место занял Сальери. Антонио поразили разговоры кортиджаны, она не училась нигде, не умела читать и писать, но верно и точно судила о таких вещах, к которым иной человек боялся прикасаться.
- Что же удивительного. – Недоуменно усмехалась Лючия. – Я просто смотрю и вижу, вот и все.
- А он? – Сальери показал на Моцарта, вдохновлено дирижирующего бокалом.
- Он только смотрит, но не видит.
- Антонио, друг мой! – Ровере подошел, пьяно шатаясь. – Что ты забыл в обществе моей содержанки? Пойдем, сейчас будет петь Джузеппе! Это великий голос!
- Знаешь что, Энцо, - Сальери прищурился и кивнул сам себе, - я, пожалуй, заберу у тебя эту женщину.
- Забирай. – Ровере махнул рукой и расплескал красное вино. – Но предупреждаю, что эта чертовка и святого сведет с ума.
- Что тебе знать о святых? – Усмехнулась Лючия. – А вы не спросили меня, Антонио.
- Вы будете моей, Лючия?
- Да. Но я уйду, как только ты надоешь, если ты не уйдешь раньше.



Вот уже два года они не надоедали друг другу. Сальери единственным понял первобытную древнюю жуть души кортиджаны, темной, страстной, жестокой и коварной коварством ребенка, который эгоистично кричит, не давая уснуть измученной матери, потому что не знает, что она хочет спать. Лючия была дикой, как камни и море, и бесполезно было учить ее правилам цветов и деревьев. И она понимала музыку Сальери, как мало кто понимал ее. Она обожала его страстно, и готова была продать за него душу, и вдвойне невыносимы были упреки толпы, обвинявшей его в убийстве друга.
Сальери ушел, а Лючия занялась туалетом. Старый Алонзо обещал сегодня показать новые ткани, привезенные контрабандистами из Франции, и не подвел, ткани действительно были великолепны.
- Это из самого Парижа. – Хвастался лавочник. – Двое контрабандистов заплатили жизнью, чтобы привезти ее сюда, вот, смотрите, тут даже остались следы крови.
Лючия перебирала руками кроваво-красную материю, когда за спиной чуть скрипнула дверь, и в воздухе поплыл тихий звон колокольчика. Кортиджана даже не обернулась, упоенно лаская ладонью атласные складки. За спиной раздался шепот.
- Она… – Услышала Лючия. – Сальери… убийца…
Лючия резко развернулась и увидела трех женщин, молодую Донну Висконти, ее мать и служанку.
- Закройте свои грязные рты, дочери шлюх, если не хотите, чтобы их вам заткнули!
Донна сверкнула глазами. Она была даже похожа на Лючию, тоже черноволосая, темноглазая, с красными губами и белой кожей.
- Как ты смеешь разговаривать так с благородными дамами! – Воскликнула мать Донны, жирная старуха Висконти. – Глупая проститутка!
- Вы просто курицы, которые кудахчут то, что носит ветер! Вы помойные крысы, которые растаскивают мусорные кучи! Из какой отстойной ямы вылезло ваше благородство?! Я проститутка, и я честнее вас всех!
- Замолчи, грязная тварь. – Холодно сказала Донна. – Замолчи, и может быть тебя не повесят. Все знают, что это ты надоумила Сальери убить Моцарта, потому что твоя грязная душа не вынесла его отказа.
Лючия размахнулась и хлестнула Донну по лицу. Голова благородной Висконти мотнулась, из носа потекла струйка крови. Разъяренная кортиджана плюнула ей в лицо и вцепилась в волосы. Алонзо и женщины растащили дерущихся.


- Что ты делаешь? – Спрашивал Антонио, стирая с лица Лючии кровь.
Ногти Донны чуть не лишили ее глаза.
- Она заплатит. – Кортиджана уставилась в пространство, тяжело дыша. – Заплатит!
- Пойми, это не ты ссоришься с Висконти. Ты ссоришь с ними меня.
- Они назвали тебя убийцей!
- Это досужие сплетни.
- Замолчи, Антонио! Сплетни – это голос истории. Вся она – грязная сплетня, и ее пишут победители! Неужели тебе все равно, каким ты будешь для потомков?
- Я буду рад, если они будут слушать мою музыку. Остальное мне неважно.
- Висконти заплатит. – Не слушая его, повторила кортиджана. – Заплатит.


Дуэль назначили в лесу. Сальери вызвали в суд для допроса, и он все не возвращался. У Лючии заканчивались деньги, она продала все свои платья, многие мужчины предлагали ей деньги, но Лючия всем отказывала. Донна подвернулась как раз вовремя. У кортиджаны больше не было коляски, поэтому она приехала верхом на черном как смоль жеребце, с такими же, как у нее, дикими порочными глазами. Красное платье струилось по крупу, сшитое из материи, купленной в лавке у Алонзо, и капало на снег розоватыми отсветами.
- Быстрее. – Сквозь зубы произнесла Донна. – Холодно.
- В земле тебе будет еще холоднее. – Процедила кортиджана.
Они встали друг напротив друга, подняв дуэльные пистолеты, инкрустированные серебром и камнями. Рукоятка холодила ладонь, изо рта вырывался пар. Черные деревья потрескивали на морозе.
- Вы еще можете принести друг другу извинения и разойтись. – Сухо кашлянул доктор, потирая руки.
- Нет. – Сказала надменно-ехидная Донна, поправляя складки тяжелого фиолетового платья.
- Прочь! – Бешено крикнула Лючия.
- Что же… тогда начнем. На десятом счете стреляйтесь. Раз…
Доктор считал утомительно долго. Рука устала держать пистолет, зубы сводило на морозе.
- …десять.
Два выстрела грохнули, как один, птицы с криками поднялись над деревьями. Донна закричала и упала, хватаясь за лицо, доктор бросился к ней: неудачный выстрел изуродовал прекрасную итальянку до неузнаваемости.
- Мадонна, что за жестокость! – Воскликнул доктор, оборачиваясь к торжествующей кортиджане.
Она опустилась на снег и вздохнула, потом прилегла, как будто устав. Под телом ее, растапливая снежное одеяло, расплывалось кровавое пятно.