Четыре кубика души

Он ходил весь день согнувшись, как будто к его спине был привязан тяжёлый камень. Медленными аккуратными шагами курсировал от балкона к дивану и, через какое-то время, снова к балкону. Курил дрожащими от боли руками. И, наконец, вечером сказал:

- Вызывай скорую.

Разговор с оператором скорой помощи дает мне временное успокоение, я с гордостью отмечаю, как уверенно звучит мой голос, как точно я отвечаю на все вопросы. Правда, после того как трубка положена, всё равно приходится метаться по комнатам, соображая: «Что там ещё может понадобиться?»

Паспорт.

Тапки.

Чашка.

Книжка.

Когда приехал врач, я стояла в стороне. Как будто по вене мне пустили два кубика безразличия.

Мы вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни. На улице воздух, густой от вечернего тумана, прорезал холодом горло.

- Оленька, у нас есть шприцы ещё на один вызов? – спросил врач.

Одна из женщин ответила не оборачиваясь:

- Двадцаток нет, а десятки ещё остались.

Врач ничего не ответил, а я таки и не поняла, есть у них шприцы или нет. Я сидела на сложенной каталке. Постановка ног иксом: колени плотно сжаты, а стопы разведены в стороны, носы туфель чуть скошены вовнутрь. Руки обнимают колени, спина немилосердно горбится. Одним словом, поза неудобная, от напряжения затекло всё тело. Но, погруженная в свои мысли,  я заметила это слишком поздно. Спина протяжно ныла, а мы летели на свет бегущих огоньков.

Я вспомнила, как раньше заглядывала в глаза, держала за руку, «Тебе больно?» через каждые пять минут инъекции сочувствия и заботы.

- Ты как? – спросила я, стыдясь, что стала такой невнимательной.

Он сказал, что плохо. Зашейте мне рот, доктор! Я не хочу этого говорить, но они рвутся, рвутся на волю, сжатые, спрессованные в тяжкий камень на сердце. Слова обвинения: «Ты сам, ты ведь всё сам!..» Капельница здравого смысла. Как та знаменитая казнь - по капле по лбу. Кап, кап, кап...

- Знаю, кошка.

В коридоре больницы почти пустынно, только какой-то юноша чего-то ждёт около первого кабинета. Я сижу демонстративно безразлично, перебросив ногу за ногу. Музыка льется через наушники: мысли сменяются звуками. Ватка на полу похожа на отрубленную свиную голову. Такие лежат за спинами продавцов в мясных рядах. Вон глаза, уши, тень от рыла, следы запекшейся крови.

Поручни вдоль стен… Неужели они действительно нужны? Никогда не видела, чтобы кто-то ими пользовался.

Врач говорит, что оснований для госпитализации она не видит. Я это понимаю по жестам и мимике, почти интуитивно понимаю. Сама не знаю, по каким признакам. Выдернув наушники, захожу в кабинет. Он сидел на кушетке – измождённый и всё-таки очень красивый. Врачиха что-то записывает – в каждой написанной ею закорючке мне видится бюрократическая бессмысленность. А как же боли? «Ну что боли… - говорит. - Обращайтесь в поликлинику, оснований в экстренной госпитализации нет». Мне не хочется говорить ей, как страшно оставаться ночью с человеком, страдающим от таких сильных приступов. Мне не хочется объяснять, чего я боюсь. Ей не понять, как я устала покупать лекарства, делать уколы. Устала даже просто знать все эти названия препаратов, дозировки, сочувствовать, убеждать, просить. Он же сам, он знает, чем это кончится и всё равно, всё равно… Мне так нужна сейчас инъекция смеха. Я спрашиваю:

- А у вас есть психиатрия?

Врачиха отвечает очень серьёзно:

- Нет.

Вот, дура!

Я смеюсь:

- Очень жаль.

 Вероятно, она подумала, что я интересуюсь для себя. От этого становится ещё смешнее.

Мы вышли из кабинета, веселость осыпалась с моего лица, как будто её и не бывало там никогда. По коридорам больницы, спуски и подъёмы. Бессмысленная и беспощадная архитектура муниципального строения. Почему-то в слове «муниципальный» мне слышится «усыпальница».

- Вызывать такси? Или на автобусе доедем?

- Ты что, какой автобус! Такси вызывай!

- Врач сказала, что с тобой всё в порядке.

- Мало ли, что она сказала. Я не доеду так. Ты что смеёшься.

- Добрый вечер, такси «Визит» - сказал стандартный девичий голос.

- Можно машину к приёмному отделению больницы скорой медицинской помощи?

- Куда поедете?

Домой! Я продиктовала адрес, а вот с телефоном, на который мне перезвонят, вышла заминка. Что-то перемкнуло в моей памяти и числа плавали там, как зря.

- Забыла свой номер – сказала я.

- Телефона? – спросил он.

Меня это взбесило:

- Разумеется, телефона! У меня что, есть личный номер, который я могу забыть?

Агрессия – адреналин прямо в нестерпимо-гладкую сердечную мышцу. Хорошо, но мало. Ведь, в самом деле, не могу же я кричать на страшно больного мужа в гулких коридорах полусонной больницы. Набегут медсёстры. И что, что они мне сделают? Таблетка вседозволенности сублингвально.

Телефон запел в кармане: «Видели ночь, гуляли всю ночь…»

- Зелёная девятка, номер 307.

Улица – ветер и ночь. Ничего не видно: ни номера, ни цвета. Идём наугад -  так мотыльки летят на дальний свет. Холодно. Я застегнула ворот куртки и, прижимая его рукой к шее, почувствовала через ткань биение собственного сердца.

Мы сели в машину. Правда, для субъективного восприятия, она была не зеленая, а тёмно-серая, да и номера я не видела. Мы ехали домой. Машины впереди нас оставляли на мокром асфальте огненные шлейфы.

Дома. Я зашла, чертыхаясь мысленно, а может и вслух, по поводу даром потерянного времени. Я предвидела, как мне сейчас надо с хрустом вскрыть ампулу новокаина, потом набрать четыре кубика и разбавить им и белый порошок антибиотика. Когда раствор станет прозрачным, снова набрать в шприц. Потом набрать ещё один шприц, и ещё, и ещё.  Жизнь показалась мне просто чередой шприцов.

Мой взгляд случайно упал на зеркало в прихожей. Я увидела там старуху с ввалившимися глазами. Щёки испещрили продольные морщины, а лоб – поперечные. И бороздки скорби у основания бровей, как будто вырезанные резцом скульптора. Не морщины – выемки, шрамы, глубокие, как само отчаяние. Сколько шприцов отделяет меня от этой старухи? А может она уже там, во мне?

Моя душа…

Ещё четыре кубика?