Калейдоскоп впечатлений - 1

Вовик

С чего начинается дружба? Наверное, с того же, что и любовь: с какого-то пустяка, случайности. Ну, выпили вместе, встретили Новый год, то да се. Хотя в эти годы, если уж честно, все друзья. Друзья и подруги. И чем ниже уровень претензий, тем их больше.
В.Е.Степнов, тем не менее, всегда шел стороной. Другие приходили и уходили, а он шел и шел, и идет, слава Богу. Как флаг, как икона, как символ  чего-то сакраментального. Угловат, порывист, язык, как топор. Не трогает веточки, валит сразу стволы. С единого замаха, под корень. И главное, после каждого такого замаха становится как-то светлее, понятнее,  будто он прорубил для тебя в чаще просеку.
Он поднимает кружку пива и смотрит сквозь ее янтарное чрево на солнце, чтобы увидеть в нем весну. Потом освежает свои губы. Он не спешит:
—Пиво нужно пить вдумчиво!
Многие из его выражений, вылетающих с уст просто так, попадя, экспромтом, можно было сразу же, без всякой редакции, высекать на скрижалях. Он, кстати, пописывает неплохие стихи. По настроению, если стукнет в голову. Видимо, где-то здесь и сокрыта подоплека нашего духовного единства, хотя  сам я в ту пору, да и он впрочем, ничего не писали.

Так рождалась легенда

Утро. Трамвайная остановка. Жду. Одни встречные. В одном из них — Колька Могильников.  Мы учимся на одном потоке, немного знаем друг друга. Он видит, что я стою у  театральной тумбы, обклеенной объявлениями, афишами и газетами, и что-то читаю. Ну что, стою и стою. Ничего даже не знаю про то, что меня кто-то видит. А Могильников между тем уже делится впечатлениями от увиденного с нашим общим приятелем, Нефтяником:
—Представляешь, мы тут учимся, а у Поповича уже нос в табаке. Стоит, голубчик, на остановке и целуется с театральной афишей!
У Нефтяника с фантазией тоже все в порядке. По этапу, среди знакомых, он пускает свою версию:
—Знаете же Поповича? Еду на трамвае, смотрю, а он валяется в луже, прямо под планшетом с газетой Правда». Белый халат на нем почернел, волосы дыбом, а морда счастливая-счастливая. Привет, машет рукой, Серега. Идем, поплаваем! 
Через какое-то время пересекаемся с одним однокурсником. Я видел его до этого мимолетом раз или два.
—А, Леха, привет! — радуется он мне, как закадычному другу. — Все пьешь?

Микробиология. Экзаменатор:
—Ну ладно, этого вы не знаете. Вопрос для детского сада: каким путем передается гонорея?
Долгое размышление и, наконец, ответ:
—Воздушно-капельным.
Экзаменатор от изумления падает со стула:
—Господи, и это — третий курс! Да сейчас каждый первоклассник знает больше.

Эшелон

За окном плацкартного висела Луна, немой, всевидящий зритель. Вспомнился почему-то отцовский друг детства Борька Иванов. Их дома в Городце, по Республиканской улице, стояли бок о бок. Борька получил повестку в первый же день войны. Вместе с несколькими сотнями желторотых пацанов их так же, как нас, погрузили в эшелон и — вперед. Отца свалила малярия, и только поэтому он не оказался в этой компании. Знал ли Борька, куда  попадет? Быть может. А может, и нет. За плечами у него была обычная мальчишеская судьба. Драки с соседскими пацанами, рыбалки, первый поцелуй, первая рюмка втихаря от отца.  И так же, как мы, сидел он тогда со  своими сверстниками в тесном, прокуренном вагоне, слушал перестук чугунных колес, похожий на ход часов, решающих твою участь, и тоже о чем-то думал. Наверное, о войне, о немцах,  судьбе.
Моя фортуна тоже менялась по воле текущих событий. Кто был я в руках ее? Просто пешкой, которую можно было задвинуть куда угодно. Наши войска входили в эти дни в далекий Афган. Чем обернется это для нас?  Борька Иванов, наверное, задавался подобным вопросом.  Попал под Москву.  Это была осень 41-го. Его последняя осень в этой, только еще начавшейся, жизни.

—Ты любишь оперу, Жора?
—Смотрел как-то по телевизору. Противно…

—Здравия желаю, товарищ подполковник!
—Лестницу приведи в порядок! Засрали здесь все… Здравствуй, Попов.

—Эмпайр-стейт-билдинг. В общем, большой кирпичный дом.

«Достижения телеграфа», лекция в деревенском клубе. Поднимается мужичок:
—Я вот спросить. Индукция, трансляция, это мы понимаем, Вы только скажите, как телеграмма из-за моря
сухой приходит?

Армейский доктор Пилюлькин. Все болезни от мозоли до простуды лечит по строгому рецепту:
—Брось курить — пройдет!

Инспекция в армии, пожалуй, самая распространенная забава. Проверять, проверять и проверять! — вот девиз любого начальства, начиная от ефрейтора. И чем большую чушь мелешь в свое оправдание, тем лучше для тебя.
Старшина — мне:
—Попов, у тебя почти высшее образование, а отвечаешь… Наверное, мой пятилетний сын ответил бы умней.
—Товарищ прапорщик, я лучше дураком домой поеду, чем умным на гауптвахту.

В казарме по лестнице поднимается кавалькада начальников. Впереди — генерал-майор, сзади — прапорщик. В середине — все остальное начальство, начиная с командира части.
—Кузнецов, — недовольно бурчит генерал, тыча в стену, облицованную металлической плиткой со звездочками, — ты что, лучше плитки найти не мог? Наляпали какую-то порнографию, ети вашу в голову!
—Заменим, Василий Палыч! — клянется командир части. — Ты понял? — говорит он своему заму по тылу.
—Так точно, — рапортует майор Айвазян и тут же переподчиняет команду начальнику вещевой службы.
—Сегодня же сделаем, Вагран Давыдыч, — берет под козырек капитан. — У нас как раз есть на складе подходящая плитка.
Когда инспекция заканчивается, и генерал уезжает, начсклада, прапорщик, интересуется у капитана:
—Про какую вы это плитку говорили, Петр Саныч? У меня на складе ничего нет.
Капитан, которому по ходу инспекции  навтыкали уже массу поручений, не сразу врубается в тему:
—Какая плитка? Ты о чем?
Но потом вдруг вспоминает и раздраженно машет рукой:
—Да ты что, охуел совсем, что ли? Первый день служишь? Они  водку пьют, а ты — про какую-то плитку. О ней уже все забыли!
 
«Индус ****ый» — любимая поговорка прапорщика Бутько. Он клеит ее ко всем по всякому поводу.
Его каптеру снится дембельский сон. Вот он у себя в городе. Дом, подъезд, лестница. Он воображает себе предстоящую встречу, объятия, поцелуи, накрытый стол. Давит на кнопку звонка. Кто откроет сейчас? Наверное, мать. Но на пороге — его старшина:
—Тебе-то  какого *** здесь надо, индус ****ый?!

У входа в медсанчасть, на лавочке, о чем-то оживленно разговаривают несколько сержантов. Дверь распахнулась, и из санчасти вышел майор Попов. Сержанты вскочили и вытянулись  во фрунт, по стойке «смирно!». У одного из них гимнастерка расстегнута до пупа, по самый ремень. Попов — начальник строевой службы части. Он бы очень расстроился, если бы даже у кого-нибудь был расстегнут всего лишь крючок. А тут он просто рот открыл в изумлении. От волнения и ярости стал зевать, как карась, выброшенный на берег.  Наконец, совладав с собой,  выкрикнул, по обыкновению, заикаясь:
—Ф-фамилия!
—Попов, товарищ майор.
Поняв, что перед ним тезка, начстрой немного остыл. Но порядок есть порядок.
—П-почему расстегнут? — рявкнул он в основном для острастки.
—В санчасти был, товарищ майор. На УВЧ распарился.
—Но ведь УВЧ не работает, — заморгал недоуменно майор. — Я сам только что хотел…
—Да? — удивился сержант. — А я думал, товарищ майор, что работает.

Полигон. Среди ракетной техники, возле небольшого бугорка, имитирующего капонир, стоит автобус. Старый, без колес и без стекол, только некоторые сиденья еще целы. На одном из них — Беркутов. В руках у капитана — должностная инструкция. Глаз не видно, на них надвинут козырек фуражки, но, судя по сосредоточенной позе, изучает он ее с большим интересом. Читает долго. Не шляется, как другие офицеры по лесу, не лопает пригоршнями чернику и клюкву, а вникает в учебный процесс. У проходящих мимо это вызывает уважение. 
Но вот подул ветерок и запорхнул в разбитые стекла рыдвана. Странички инструкции зашелестели и стали перелистываться сами собой. Читатель на это не отреагировал никак. Он просто давно уже  спал.


Поскрипывая по снегу новенькими кирзовыми сапогами, примятыми лишь слегка ухарскую «гармошку»,  я шлепал в районный военкомат, сниматься с учета. Между призывником и дембелем  — пропасть. Всего пару лет назад маршрут вызывал во мне трепет, уныние. Теперь все было до фонаря.
—Сержант,  не простудишься?
Какой-то старлей, под ручку — жена. Подсмеивается над расстегнутым  верхним крючком на шинели: по уставу, он  должен быть застегнут. Лишь на секунду  мы сцепились друг с другом взглядами. Этого было достаточно, чтобы он отвернулся, сразу поняв, что у меня уже все в прошлом.

Распахнув ногой дверь деканата, я, по привычке,  рявкнул:
—Разрешите войти?
Знакомые люди. Сидят, что-то пишут. В дверях столкнулся с бывшим деканом:
—А, Алексей. Здравствуй. Проходи!
Так просто, по-домашнему. Как будто мы расстались с ним вчера, и друзьями. Не было словно армии, прочих мытарств, начавшихся, в общем-то, с него. Да и с меня, конечно. Но это уж так. Было и было. Слов из песни не выкинешь.
Меня восстановили без запинки.  Можно было приступать, хоть сейчас. Я взял, однако, тайм-аут. До осени. Хотелось подумать, потому что наметились уже и другие варианты в судьбе.

Александр Васильевич, ветеран конторы, приходил на работу раньше всех и с каждым вновь появляющимся здоровался с особой подходцей.
—Привет, — говорил он одному. — Все ходишь?
—Здорово! — жал руку другому. — Все куришь?
Третьему улыбался вообще, как родному:
—Чудила! Все дышишь?
У четвертого отечески интересовался:
—Ну, как там «ничего»?
Это был ритуал.

Дядя Ваня. Он старый водитель. Всю войну просидел за баранкой. Видел последние дни Севастополя, Германию. Любил рассказывать и не любил слушать, как, впрочем, и многие, кому есть чем поделиться. Терпеть не мог советских газет.
—От них только глаза устают, — отмахивался, бывало.
Советскую власть и  все ее обещания воспринимал презрительно. Вспомнил как-то слова одного немецкого мастера. Все оборудование завода, на котором тот проработал всю жизнь, уже было погружено на наши автомобили и поезда. Мастер протягивает плоскогубцы:
—И это возьмите!
Наши:
—Да ладно. Не надо, оставь.
На руинах своего цеха немец демонстративно потряс плоскогубцами:
—Мы вас и с этим догоним!
И ведь оказался прав.

Лешка Верещагин погиб в Афгане. После нашего института призвали лейтенантом. Служил где-то в Таджикистане, поблизости с афганской границей. Однажды послали лечить кому-то зубы. По профессии. В один из военных гарнизонов в Афгане. Вдруг — душманы. Наши отстреливались до последнего. Леша, наверное, тоже стрелял. Наверное. Вот только где он мог этому научиться? Стрелял в белый свет. Как в копейку. В отчаянье. Кто же поверит, что можно умереть так стремительно, как бы ни с того, ни с сего! Причем не кому-нибудь, а тебе. Лично! И тем не менее.
Гарнизон истреблен был полностью.
Он компанейский был человек. Как все мы, любил девочек, пиво. За глаза, подсмеиваясь, мы звали его difilabotrium latum, широкий лентец.  Глиста, в переводе с латыни. И никакой он был не военный.

Махровые заснеженные деревья и провода, снег скрипит под ногами. Ни зги. Лишь редкие проблески фар и приглушенный шум автомобилей. Иду на ощупь, как по судьбе. Не вижу, лишь представляю, как выглядит место, где я. Иду,  но знать не знаю, что ждет меня здесь и там. Где поскользнусь,  встречу кого, где, может, меня кто встретит или собьет. Ничего не видать. Туман. Все на ощупь.

На Ваганьково тихо. В огромном городе так бывает. Но только на кладбище. Или в концертном зале, когда отшумят приветственные аплодисменты, и артист, собравшись, шагнет к микрофону.
Высоцкий — прямо у входа. Как всегда, «доступен всем глазам». Все пространство вокруг маленького зеленого холмика в цветах. Астры, гвоздики, георгины, розы, фиалки… Ни одного увядшего кустика, все живое. У подножия, на обрезке фанерки, россыпь кедровых шишек. Видимо, из Сибири в благодарность за «родники» его «серебряные». И тут же, рядышком, гроздь калины. Ярко-ярко красной. Как у его друга Василия Шукшина.
На небольшой мраморной плитке надпись, недавно освеженная бронзовой краской:

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
          1938 — 1980

Больше — ни слова.
Мало-помалу подходят люди. Постоят, пошепчутся о чем-то друг с другом и идут дальше, в глубь знаменитого погоста. Некоторые просовывают в ведра и банки за оградкой свои цветы.
—А вы не знаете, когда ему поставят памятник? Говорят, такой уже есть. Где-то в Доме художников. Высоцкий там изображен с гитарой. Знаете?
Мотаю головой. Откуда мне знать? Для меня ясно одно: в двух шагах от меня — легенда. Тот самый Высоцкий, которого я всегда уважал и помнил, но никогда не видел так близко.

Красивые у нас девчата! А ходят сутулые, переваливаются с ноги на ногу, точно беременные утки. И язык такой, что Боже сохрани. Но, впрочем, о чем я? В постели — какая разница!

Часто во сне вижу отца. Все время пытаюсь воскресить его. Так мне он, ушедший, напоминает о неизбывности сыновьего долга.

Не зима, а слезливая баба.

Университет. Экзаменационная комиссия.
—Здесь тех,  которые после ЛТП, принимают?
Секретарша  хлопает ресничками:
—А что это за  высшее учебное заведение?

—Сокова… сокову… соковы… ну, как ее там?
—Cоковыжималка?
—Ну, вроде того.

Пивокурцев. Самоквасов. Кнедлик.

После концерта.
—Как там Шульженко?
—Еще скрипит.

Перед такси, свернувшим на парковку, норовят проскользнуть две торговки-колхозницы. Таксист, уступая, притормаживает. Тетки, не поняв, останавливаются. Таксист, решив их объехать, берет влево. Те тут же шарахаются туда же. Тот — вправо, они — вправо. Верещут, как загнанные зайцы:
—Да, Господи, что же это!
Таксисту весело. Смеется.

Никифор, старый винокур, вывез с ликерки бочку спирта, облил гудроном, чтобы не сгнила, и закопал на даче. И умер, успев сообщить сыну только примерные координаты. Сын — за лопату. Соседи:
—Какой работящий мужик!

Двор столовой. Вокруг мусорного контейнера бежит грузчик Витек. За ним — толстая тетка в замасленном белом халате, завпроизводством.
—Стой, кричит она, стой! Уволю!
Витька останавливается, выдергивает из кармана бутылку и мигом добивает остаток.
—Ну, чего тебе? — бурчит, обтерев рукавом губы.
Баба тоже остановилась, перевела дыхание и укоризненно покачала головой:
—Вылакал все-таки!
—Ну.
—Что «ну»? Работай, трутень!

Филармония. Концерт для скрипки с оркестром. На сцене признанный виртуоз. Минут через десять в зале слышится шум. Все оборачиваются и видят на галерке долговязого мужика.
—Сходил, называется в кино, — буянит он, проталкиваясь к выходу. — Тоже мне культпоход называется. Всучили в профкоме! Да если бы у нас, на работе, хоть кто-то попробовал  так долго скрипеть, — сразу бы получил по зубам!

Щеки похожие на тесто, сбежавшее через едва приоткрытые дырки глазниц.

Глядя не некоторых сограждан, начинаешь понимать Цезаре Ломброзо.

Глупое, как и великое, видится издалека. Издалека все виднее. То есть что же сегодня, — мы все в той или иной степени ошибаемся?


—На балете была. Балерины — как цыплята по рубль двадцать, еще хуже.
—Понравилось?
—Кошмар какой-то.

Жажда вечности идет от привычки жить. Ощущение конца лишь обостряет желания. Время бежит! Не успев родиться, мгновение уже становится прошлым. Цепляешься за него: за одно, за другое. Ностальгические перегрузки давят на грудь. Голова в седине, но ты еще надеешься откопать хоть что-нибудь стоящее в своей уже кончающейся биографии. Неужели там нет ничего стоящего? Чтобы хоть чем-нибудь зацепиться за эту землю!
И жить! Жить красиво и долго. Пусть это очень, очень непросто. Как канатоходец, уже ступивший на свою трепетную, вознесенную к небу, стезю, ты уже готов  поставить на карту все. Риск есть, но что делать? Каждое мгновение крадет у тебя последние шансы на Вечность.

—Как спектакль?
—Да так. Во всем зале – ни одной красивой бабы.

За столом  две подружки, снятые на пляже. Пьем портвейн и пытаемся притереться друг к другу. Самая симпатичная все время дерзит. Вспомнился в пику соответствующий тост. Приятель (по моему наущению) возносит стакан:
—За прекрасных дам!
Девочки польщено заулыбались. И тут появился «поручик Ржевский» и наивно спросил:
—А что, придут?
На этом вечер закончился.

—Вы в цирке работаете? —  спросил  Славик, благоговейно глядя на собеседницу.
Та кивнула.
—А чем занимаетесь?
—Говно за лошадьми выгребаю.


Вопросы языкознания, как известно из нашей истории, при определенных условиях могут тоже  вызвать живейшее любопытство у самых широких слоев трудящегося населения. Все эти синтагмы и парадигмы, фонемы и морфемы, все эти прочие лингвистические казусы и узусы, от которых даже у специалистов подчас встают волосы дыбом, могут, оказывается, быть доступны любому кочегару с незаконченным первым классом. Тут все зависит от обстоятельств, политики и, разумеется, личности педагога.
Мария Иннокентьевна Богданова была сильной личностью. Это мог бы засвидетельствовать под присягой даже самый отчаянный лоботряс, для которого каждое появление на лекции — событие столь же необычайное, как шаровая молния или колбаса без талонов. Нечего говорить, что некоторые Сальери из числа ее коллег порой сожалели о тех временах, когда в чести были подметные письма. Правда, эта уже достаточно пожилая дама не занимала особо хлебных постов, но разве это помеха для неисправимых завистников.
На первом же семинаре, чтобы мы на ее предмете особо не расслаблялись, она рассказала такой анекдот.
Экзамен. Студент, взяв билет, облегченно вздохнул. Думает: повезло. Пять баллов! А преподаватель, догадываясь,  усмехается: как бы не так!
Однако на деле она вела себя вполне благосклонно, во всяком случае — ко мне, да и ко многим, пожалуй,  кто в процессе познания пользовался услугами не только жопы, но и головы.
Экзамен. У меня трения с молодой преподавательницей. Арбитр — Богданова:
—Он раскрыл тему?
—Методом проб и ошибок.
—Думает, значит? Ну, и поставьте ему «хор».

—Вы хотите, чтобы я вам поставила зачет без практической отработки предмета?
Лицо у нее строгое, как у прокурора.
Долгая пауза. Думаю: все. Влетел!
—Хорошо, я вам его поставлю! — говорит благосклонно  Богданова.
Не улыбаясь совершенно.

Товарищ:
—Поедем в Таштып!
—А где это?
—Заимка в тайге. Прихватим барашка!
Мясокомбинат. Доктора здесь все уже знают. Завсклада, тусклая женщина с болезненным взглядом.
—Здравствуйте, Татьяна Борисовна. Как ваша бесценная жизнь?
—Да вот, Владимир Евгеньевич, опять сердце что-то пошаливает.
—Волнуетесь много.
—Волнуюсь. А вы-то как?
—И я волнуюсь.  Друг ко мне приехал, Татьяна Борисовна. Вот еду к вам и волнуюсь: найдется у вас барашек или обойдемся без шашлыка?

На спуске с Максимовой горы — авария, опрокинулся “ЗИЛ” с водкой. Жара, сушь, но на обочине — лужа, от которой распостраняется по окрестностям своеобразный аромат. Инспектор ГАИ долго ходил вокруг да около. Наконец не выдержал. Снял фуражку и зачерпнул ей из лужи.
—Жарковато здесь, — кивнул напарнику. — Пить хочется.

Таштып, пасека. Юра, охотник. Жизнь его здесь течет в вечном поиске, который всегда заканчивается стаканом с каким-нибудь дерьмом. Сидит  на заваленке, голова на груди.
—Что делаешь здесь, горемыка?
—Брата жду.
—Зачем?
—Дождусь и убью!
Еще, говорят, он убил медведя. Ни шкуры, ни мяса никто не видал, зато в качестве трофея остался коготь, который, впрочем, он мог и украсть у какого-нибудь настоящего охотника. Демонстрирует:
—Вот посмотри, Вова!
Вовик молча выхватывает из его руки коготь и по-хозяйски засовывает мне в карман джинсов:
—Ты это любишь, Алексей. Пригодится!
У Юры постепенно раскрывается рот и округляются в изумлении замутненные бражкой глаза.

Снова Абакан. Смыли под душем с себя таежный налет и стали обыкновенными горожанами, хотя еще некоторое время опасливо озирались по сторонам, шарахаясь от людей и автобусов.

Красноярский аэропорт «Емельяново» спокоен, как горное озеро. Редко какая железная птаха всколыхнет его воздушную гладь.
Но вот загудели, взревели моторы. Трогаемся, выходим на взлет. Рывок, короткий разбег и —  прощай, край таежный!
Стюардесса совсем юна и, видимо, не очень опытна. Заложив руки за спину, стоит как школьница у доски. Волнуется, сбивается, краснеет.

Соблазнительная юбчонка, приятная во всех отношениях.
—Ах, какая ты сегодня!
—Какая? Саш, ну скажи, какая?
Тот молчит, улыбается. Думает: не первой молодости, но… Словом, можно еще, вполне можно.

—В поход так в поход! А женщин с собой возьмем?
—Ни в коем случае! Секс будет отвлекать. А, кстати,  хорошие женщины?
—Ну так, ничего.
—Тем более не надо. Женишься еще.

Безногий мужичишко валяется на спине у обочины. Курчавая, неопрятная борода в крошках. Рядом — надкусанный помидор и фуражка, приспособленная под сбор монет. Время от времени, разбуженный чьими-нибудь шагами, он  просыпается и кричит, ошарашено выпучив зенки:
—Дайте чего-нибудь поесть или выпить!

Пришел в гости, наблевал и свалился в угол. За столом — интеллигентная беседа:
—Ницше… Кризис идеологии…
А из угла — противный козлиный голосок:
—Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…

—А ты, оказывается, с гонораром!
Это о гоноре.

Покой нужен только покойникам, хотя я не уверен, что при жизни они добивались именно этого.

Политех. Вопрос по зарубежной литературе. Студент в отчаянье:
—Да не знаю я ее!
Экзаменатор:
—«Гамлета» по телевизору смотрел?
Запускает пятерню в затылок:
—Было, вроде…
—Ну вот, а говоришь — не знаю. Чудак, это же и есть зарубежная литература!
В зачетке появляется запись — “хор”.

Одесса. Телефонная будка. Очередь. Из будки радостно выбегает парень и нечаянно стукает по спине стоявшего перед ним старика.
—Ах, простите, пожалуйста! — убегая, извиняется он.
Старик возмущается: вот, мол, пошла молодежь! Очередь:
—Нет, вы только посмотрите на него! Парень звонит любимой девушке, свидание ей назначает, а этот нарочно встал у самой дверцы и слушает. И еще потом возмущается, что ему дали по шее!

Школа. Директор инструктирует молодого преподавателя, девушку:
—Как и во всяком коллективе, у нас здесь воруют.

—Тяня?
—Я от тебя тащусь!
—Ложись тогда.
—Я в другом смысле.

Бабулька с котомкой, глядя на ораву туристов:
—Отдохнули хорошо, завтра хорошо работать будут.
Турист со шрамом:
—А может, и нехорошо.
Его приятель с опохмеленным, уплывающим взглядом:
—Может, и совсем работать не будут.
Бабушка:
—Как же так?
Девушка из компании:
—Тунеядцы. Им лишь бы дурака повалять.

Ночь. Подворотня. Останавливают трое:
—А ну-ка, дядя, выворачивай карманы!
—Да что вы, ребята, у меня ж ничего нет.
Но те угрожающе:
—Показывай!
Тот достает удостоверение начальника уголовного розыска. Показывает:
—Только вот это.
И достает пистолет.
Вот ведь как… А некоторые думают, что гоп-стоп — выгодное дело.

Ветеринарный доктор у постели больной:
—Может, вам клизму поставить? Неудобно? Ну, может, тогда таблетку какую-нибудь дать? По жопе похлопать?
—Доктор!
—Нет, я ничего. Я просто хочу, как лучше.

—Как живем?
—Хорошо. То есть плохо.

Думали, так лучше: отняли у народа водку. Но как отнять знания, опыт? Вслед за водкой с прилавков, естественно,  исчез сахар, потом крупы, из которых тоже можно варить самогон. Потом исчезло все.
Челябинск. Большой гастроном недалеко от железнодорожного вокзала. Во всех отделах на всех прилавках только одно: жестяные банки с какими-то сомнительными таблетками для детского питания. Одинокий покупатель теряется в толпе слоняющихся без дела продавцов. Можно назвать много городов, я бывал всюду. Но даже Москва в ту пору представляла из себя в потребительском смысле сравнительно жалкое зрелище.


91-й. Название «Куйбышев» мне не нравилось всегда. Это — несправедливость. Стоял город несколько столетий, было у него хорошее, «намоленное» не одним поколением имя. И вдруг в Питере, а потом на Москве появились какие-то полуграмотные мужики. Поломали и разграбили почти все, что создали их предшественники. А до кучи и занялись географией. Переименовали в честь себя любимых почти все. С карты  Империи одним махом исчезли такие красивые топонимы как Симбирск, Вятка, Нижний Новгород, Пермь, Екатеринбург и т.д. В их числе и Самара.
Но что я презирал еще больше — людей, своих современников. Им все это в основной массе было «до фонаря». Куйбышев так Куйбышев, — какая разница? Хоть жопа! Лишь бы у самого все было тип-топ. Тесть мой, бывший в оккупации, так говорил про немцев:
—Не надо было им перечить, и все было бы хорошо.
Я не любил с ним встречать День Победы.
Моя трибуна — пивная. Частенько, войдя в раж, я взывал:
—Ну, как вы считаете, мужики?
Кто-то кивал, кто-то отмалчивался, кто-то смотрел, как на полоумного. Но вот апофеоз. Ночь. Аэропорт Курумоч. Стоянка автобусов. Возле одного единственного «Икаруса» вертится мужик с чемоданом. Туда-сюда, сюда-туда. Наконец, не выдерживает и обращается к стоящему рядом шоферу:
—Скажите, а на Куйбышев где автобус?
Водила смотрит на него с удивлением, которое сменяется торжеством.
—А это тебе что? — тычет с гордостью на новенькую табличку на лобовом стекле.
На табличке впервые за многие десятилетия забвения — имя
САМАРА

Повсюду стремительно угасали последние краски недавнего лета. Рыжие пряди листвы клочьями выпадали из шевелюр тополей и берез. Ветер лохматил их, швырял на тротуары и в лужи. Капельки дождя устраивали на их темных, холодных гладях микроскопические шторма. Лилипуточные волны набрасывались на лилипуточные корабли из скукоженных листьев, гоняя их от берега к берегу. Кто-то держался, другие ложились на дно, покорныt судьбе. Философия житейского противоборства и здесь разыгрывались бесхитростной рукою Природы.

Что такое культура? Фрейд считал ее средством подавления инстинктов, Ницше — фантазией, позволяющей отвлечься от страдания. Иначе говоря, это своеобразный интеллектуальный онанизм, искусственное подавление голода.