Времена не выбирают

1

Портрет

Гудели заводы, автомобили, электровозы, милицейские сирены. Прямо как у Гайдара в финале легендарной истории.
—У-у… Привет Мальчишу!
—У-у-у… Салют Мальчишу!
—У-у-у-у… Слава! Слава! Слава!
Сотни гудков сливались в один протяжный, печальный гул.
Говорят, где-то так уходил в историю и Сталин. Не было только теперь экзальтированной толпы. Никто не рыдал и никого, слава Богу, не задавили.
Я долго пытался сосредоточиться на мысли, что все это не просто так, не какой-нибудь мгновенный пересвет светофора. Все-таки ушел тот, с чьим именем была связана почти вся моя молодость. Что-то это да значило!
Его похоронили рядом с Мавзолеем, подле других известных партийных боссов. Благодаря телевидению, вечером это увидела вся страна. Потом пошел слушок, будто гроб, по небрежности, уронили в могилу. Лямка, дескать, у одного из участников церемонии сорвалась.
По небрежности  уронили Брежнева.
Такой каламбур.
Или анекдот.
И многие заулыбались, как будто произошло что-то смешное. Все настолько привыкли к тому, что в стране столько лет почти ничего не меняется и вроде бы не должно измениться, что стали радоваться тому, над чем, вообще-то, принято плакать.
Еще студентом мединститута, у себя над кроватью в общаге, рядом с иконостасом из пустых сигаретных пачек, модных тогда, я вывесил его портрет, опубликованный в «Огоньке». Светлый, с голубоватым отливом  парадный мундир, погоны маршала, мужественное лицо, знаменитые брови. А остальное все ордена, ордена, ордена. Посмотришь, и сразу становится ясно, кто был (или хотел, что вернее, быть)  настоящим Маршалом Победы!
Консервная банка из-под кильки, цепочка от смывного бачка, огарок свечи. Такая лампада. И все это — под портретом вождя. Вечером, когда день мерк, и горела только свеча, лик Генсека светился, смущал свой святостью, как доски Рублева.
Гольденгур,  сосед по комнате посоветовал:
—Сними.
Он уже заканчивал институт. Турист, балагур, бабник, да и вообще, эстет и умница, он обронил это добродушно, как бы шутя. Не вдаваясь в дискуссию, я именно так и седлал. Интуитивно. В ту пору я еще и не знал, что  студенты нескольких институтов (Гур в том числе) намедни прошлись по Самарской с плакатами. Свободы слова, собраний, народной демократии, чего-то еще, — много они требовали. И многих за это потом  посадили. А сколько народу просто выкинули из институтов в армию, — кто их считал? Я не был  сторонником и, честно говоря, тогда даже не понимал, к чему весь сыр-бор. Я просто был еще очень молод, глуп, и, соответственно, слишком самонадеян. Да и вообще относился с иронией ко всему, что было вне моего горизонта. Гур старше и, соответственно, мудрее. Что такое КГБ он знал уже не понаслышке.
—Сними, — сказал он. — Сними его от подальше от греха. Ты со своими шуточками загремишь под откос, как вражеский бронепоезд!
Я снял. Хотя смотрелся портрет  с лампадой очень трогательно.
А через несколько лет  — на тебе! — исчезли и все другие его портреты. Висели на каждом углу, и вдруг раз — и привет!  Сколько было высокопоставленных объятий и поцелуев, клятв в вечной дружбе и любви, орденов, выпивок, каких-то высокопарных фантасмагорических программ, призванных осчастливить всех и каждого. Тут грезились памятники на века! Но что говорить? Не он первый. Припадая к Большой Кормушке, хмелеют почти все. Хмелеют и несут такую дичь, за которую их преемникам краснеть приходится еще долго.
Уже на следующий день после похорон покойник сгинул и с фронтона Управления Куйбышевской ж/д. Три дня всего продержался.
—А муха ведь еще не сидела, — досадовал Дементьев, организовывавший весь процесс.
Он был таким же деятелем, как и завхоз 2-го дома Старсобеса. Тащил из родной конторы все, что возможно. То, что шло мимо, его  убивало:
—Ну, вот зачем этот портрет? Зачем он был нужен? В подвале пылится уже один! Свеженького захотелось. И где он теперь, этот «свеженький»? Столько холста извели. А ведь можно было из него нарезать кучу планшетов для каких-нибудь объявлений. Квартиру отделать, в крайнем случае! В Венгрии  отдыхал в прошлом году  с женой по путевке. Водили нас в гости к одному венгру. У него нет обоев — все ткань. Картины на ней нарисованы, пейзажи. Культура!
Дементьев вздохнул.  Больше всего его возмущало количество бессмысленно потраченной краски:
—Дачу изнутри уже лет десять не трогал. А нужно то было всего две-три банки. Все — на покойника, все угробили!
Когда портрет, скатанный на крыше в рулон, спускали в подвал, служащие Управы подшучивали:
—Удава несут!
Это был, конечно, поклеп. Те будто не ведали правды. Дедушка Леня — совсем не удав. При нем стряслись Чехословакия, Афганистан, кое-какие репрессии против диссидентов. Кого-то даже расстреляли. Но разве это можно сравнить с тем, что творилось у нас до 53-го года?
Забывает народ свои корни. Думает, что все это книжки, лирика. И на тебе — на старые грабли!
Приметой последних лет правления Брежнева стал Отец народов. Особенно его любили почему-то шоферы. Генералиссимус в маршальском мундире смотрел на окружающую действительность чуть ли не с каждого лобового стекла.  Сурово, загадочно. Население заскучало по твердой руке. Порядка другого захотелось. А может быть, даже и не порядка, а просто все надоело.
«Удава несут»…  Дудки!
—Хотите настоящего удава?
Так он уже стучался: тук-тук!

2

Новый Феликс

Андропов вошел в мою жизнь с анекдота. В верхах вспомнили Пушкина. Был  день рождения поэта. Практически партийный праздник. У могилы гения собрались сначала комсомольцы. Оратор, дама в строгой одежде, кричала в микрофон:
—Слава Пушкину! Он всем своим творчеством готовил на просторах страны победное шествие комсомола.
В ЦК КПСС, разумеется, тоже хлебали щи давно уже не лаптем.
—«Товарищ, верь! — цитировал с пафосом один из референтов. — Души прекрасные порывы…»
—Как? — перебил его  Андропов.
Пауза.
—Как вы только что сказали?
—Души.
—Да, да, — вдруг ожил Генсек. — Вот именно! Правильно. Верно. Души!
И все же не верилось. Внешность у Юрия Владимировича Андропова была очень строгой, но интеллигентной. Знающие  люди считали его самым прогрессивным человеком в ЦК. Я был удивлен поздней, когда узнал, на ком держалась знаменитая Таганка. Почему ее, опальную вроде, не разогнали тогда, как многих других. Кто именно стоял за спиной у непотопляемого Юрия Петровича Любимова, главного и, без сомнения, гениального ее режиссера. 
Либерализм, однако, либерализмом, а у жизни свои законы. Цены на нефть на мировом рынке двинулись вниз, а с ними покатилась туда же и  вся наша сказочная экономика. Заводы и фабрики, колхозы, совхозы пыхтели, гудели, тужились во все возможные дырки. Планы выполнялись и перевыполнялись на каждом шагу. Некоторые предприятия умудрялись отчитываться аж за двести процентов! То есть, ну, просто выпрыгивали из штанов. И, тем не менее, больше товаров хороших и разных в магазинах не стало.  Госбюджет  задышал на ладан. Надо было что-то предпринимать, причем срочно. Пока еще не грянул гром.
У нас, на Руси, два вопроса. Таких же вечных и неискоренимых, как ее беды. Ну, кто же действительно виноват? И что делать вообще со всем этим? В корень не лезет никто: слишком хлопотно. Идут по традициям. А что у нас там? Кто? Ясное дело: стрелочник!
И понеслась!
Одним из первых ответов врагу стал Указ о борьбе с тунеядством. Логика руководства была проста: в стране слишком много праздных людей.  Лентяев, пьяниц, прочей шушеры. Призвать их к порядку, и все пойдет. В дело включились Органы.
Обычная картина тех лет: шагает милиционер, а впереди под конвоем — мужик в рабочей спецовке. С бутылкой он или без — разницы нет. А может, и без спецовки, просто кто-то такой, подозрительный. В рабочее время — один вопрос на всех:
—Ты почему не на работе?
Тебя могут спросить об этом в кинотеатре, в бане, в магазине. Где угодно!
—Да у меня выходной!
—Справку!
—Я в отпуске!
—Докажи!
А что могли доказать такие, скажем, как Бродский?
Параллельно шла борьба с алкоголиками. Вопрос был в основном давно отработан. Несколько заявлений в милицию от родственников или соседей — и примерно полгода полноценного внимания со стороны ЛТП тебе гарантировано. Лечебно-трудовой профилакторий.  Название — блеск! Чего только стоят слова «лечебный», «профилакторий»! Услышишь, и сразу представляются пальмы, побережье Черного моря. Сказать бы попроще — тюрьма,  но разве так можно? Это не по-советски, товарищи.
Была еще водка по 4,70.  «Сучок», сварганенный из прошлогодних опилок, самый дешевый в то время. На фоне дорогой, брежневской, «Экстры» по пять-двенадцать, еще не покинувшей быт, многим он показался милосердием божьим. Его сразу же  окрестили «андроповкой». С некоторой, понятно, издевкой. Забыли граждане, с кем имеют дело. И вот результат: реальная сценка. Ликероводочный магазин, очередь. Сквозь толпу к  прилавку вежливо всверливается какой-то мужик:
—Ребята, пустите? Вы же все равно — за «Экстрой».
—А ты-то зачем?
—Да за говном. За «андроповкой».
Через минуту его подхватили под локти два строгих, крепких товарища в черных костюмах.
—За что?! — кричал он, брыкаясь.
Но вскоре уже тихо сидел, где надо, и сбивчиво объяснял, что он имел в виду, всуе помянув имя Всевышнего.
Тот много задумал, но мало успел. Как говорил один чеховский персонаж, «суровая смерть наложила на него свою коснеющую руку». Так что в народе от Юрия Владимировича осталось в основном только это.

3

Перестройка

Лучезарная Джейн Фонда сменила на наших телеэкранах отечественных подвижников народного здравоохраниния. Измученное лекарственным дефицитом и прогнозами Чумака с Кашпировским население страны Советов получило новый, свежий глоток жизненной энергии, по-американски конкретной и осязаемой. Грациозные тетушки из-за океана час подряд теперь выдают по телевизору такие грациозные па, что не только их пятидесятилетние сверстницы, но и совсем сопливые девчонки начинают пускать завистливую слюну и всерьез подумывать о своем здоровье.
В Останкинском телецентре — аншлаг. На сцене, эффектно приютившись у столика в кресле, очаровательная мисс Фонда.
—Скажите, пожалуйста, — стеснительно интересуются из зала, — как вам удается все это? Вы совсем не стареете! С диетой, наверное, у вас очень строго?
Джейн мило, совсем как в кино, улыбается:
—О нет! Например, последние два дня. Я была в Грузии.
Как бы переваривая все съеденное и выпитое там, она тяжело вздохнула и развела руками в счастливой беспомощности:
—Там такие славные люди!
Аудитория понимающе зааплодировала, радуясь за американскую гостью и грузинское гостеприимство.
—Но вообще-то, — уже серьезно добавила Джейн. — диету я, конечно, соблюдаю.
И назвала с десяток диетических продуктов, от одного упоминания о которых у большинства присутствующих потекли слюнки и закружилась голова.
Ах, Америка, сколько же нам еще, глядя на тебя загнивать?!

Килька, лук, стакан водопроводной воды. Завтрак российского демократа конца ХХ-го столетия. За эту царскую роскошь был зарублен в восемнадцатом его дед, всю жизнь свою недоедали отец и бабка. Хотели все, чтобы внук пожил. И вот он в городе своего детства. Здесь, за углом, когда-то он покупал эскимо. Теперь — только килька и лук. Остальное все — по талонам.
—Может, отпилите советскому командировочному грамм сто колбасы?
—А не слипнется?
Смутные серые пятна на гостиничном телике с обрывком электрошнура вместо антенны. По разлинованной брусчатке Красной площади марширует военный парад.
—Да здравствует семьдесят третья годовщина Великой октябрьской социалистической революции! — летит с Мавзолея.
—Ур-ра! — дисциплинированно откликаются бравые батальоны.
—Ура-а! — вторя им, ликуют чему-то голодные трудящиеся городов  России.
Щелкает переключатель программ. Репортаж из далекой Самары. Улыбающиеся бабушки с праздничными бантиками на лацканах осенних пальто.
—Как вы смотрите на наше будущее?
—С оптимизмом!
Штепсель моментально вылетает из розетки, и демократ в раздражении бухается на кровать. От политики и кильки сосет под ложечкой.
Как все изменилось! За каких-то пять лет, всего за одну пятилетку, страна прошла свой исторический путь как бы заново. Нежданно-негаданно мы снова приблизились к рубежу, от которого оттолкнулись семьдесят три года назад. Крестьяне снова требуют землю, рабочие — заводы, национальные окраины — полный суверенитет и незалежность. История, вколоченная в наши умы, как «Отче наш», незыблемая, как Монблан, распадается на наших глазах и превращается в груду невразумительной чепухи.
Кому верить? Во что?
Что же дальше?

4

Дефолт

Вспомнилось начало 90-х: Гайдар, безденежье, безнадега. И неискоренимые русские вопросы про виноватых и поиски света в конце тоннеля. Непотопляемая рыжая глыба Чубайса вломилась в экран телевизора и призвала народ:
—Бегите, возьмите пока не поздно!
Ну да. Ну а что? И все побежали. Но те, у кого лежали их деньги, тоже смотрели телевизор. А некоторые просто знали заранее, что сделает Великий Реформатор.
И дело даже не в экономике, которой не было, и не в войне, которая была и выскребала из закромов государства то, что еще не разворовали. А может быть, как раз именно в них. А в чем же еще? В ком же, если вокруг одни бандиты и воры?
Вслед за самой главной, государственной, пирамидой ГКО посыпались все остальные: МММ, Хопер, то да се. Толпы, демонстраций у их офисов. Вопли:
—Отдайте!
Людей опять обворовали, уже в третий раз за меньше чем 10 лет. Цены менялись каждый день. Кто-то на этом неплохо зарабатывал. Меньше всего досталось тем, кто и так перебивался с хлеба на соль. Но все остальные хлебнули по полной. Отдельные бедолаги метнулись вслед за Катей из «Грозы» на косогор.
—Простите меня, граждане России! — поплачется через пару лет Президент.
Ну, что ему ответить?
У нас все время в конце каждого правления одни знаки вопросов. Ну, хоть бы один восклицательный знак!