Петушок, золотой гребешок

За войну хозяйство бабки Анны Стрыгиной пришло в упадок: сараи завалились, яблони повымерзли, а из всей живности уцелел один петух. Был он черным от хвоста до плеч, с огнистыми искрами на шее, с низким, плотным гребнем, похожим на рубец, и хохлатый. Нрав у петуха был кротким, и жили они со старухой лучше и не надо.
На лето хозяйка селила его в амбарушке, где когда-то держали ягнят в крещенские холода, а на зиму брала в избу. Дом у старухи ставлен не пятистенником, однако просторный, и эта просторность до смертной тоски изводила ее своею скучной пустотой.
Керосин она щадила и в полнолуние, устроившись под окном, при небесном свете чесала шерсть, пряла и сучила пряжу.
Петух к тому времени спал на размашистом лосином роге, приспособленном под вешалку еще покойным дедом Осипом. И хотя он ничем не выдавал себя, старуха все равно чувствовала присутствие его живой души, и оттого ей становилось утешнее. И колесо прялки, воздушными вихрями обвевая лицо бабки Анны, приносило ей тихое успокоение.
Было это во вторую послевоенную зиму. Старухе казалось, что все на свете переменилось к худшему, стало непрочным, угрюмым и недобрым, что раньше не было таких протяжных ночей, зимы были теплее, а жизнь текла по-другому, не как теперь.
Два года назад, схоронив старика, она словно освободилась от чего-то странно удерживающего ее на земле и подумала, что одной ей незачем оставаться и пора готовить себя в последнюю дорогу. Но шли дни, хворь не брала старуху, и силы не оставляли ее. И тогда она решила, что все от судьбы, от родительского завета: и жизнь, и радости, и то, что не сподобилась детьми.
Кормилась она огородом, лесными припасами и тем, что получала за пряжу и вязание. Правление колхоза как-то постановило выдавать ей хлеб, но он родился плохо, и, раза два сходив к кладовщику Васютину, старуха махнула на все рукой и отступилась. Не семеро по лавкам. У других вон дети.
Соседи к старухе заглядывали редко, а сама она сроду не была шатущей, и в петухе было все ее утешение. И завтрак готовила на двоих: на себя и на него. И он ходил за ней как привязанный.
Пока завтракали, бабка Анна успевала выложить петуху весь свой дневной наряд: куда пойдет, с кем будет говорить и какие править дела. Сегодня она надумала съездить за дровами. Кизяков у нее достаточно, но без дров они не дают пыла, и печь греется плохо. В прошлую зиму, когда было по-дурному люто, старуха спалила межевой плетень и добралась до сараев, о чем теперь жалела. Кто знает, сколько протянет еще, может, придется и скотину завести.
После завтрака бабка Анна собрала посуду и влезла в свою овчинную шубейку.
– Мотри, не гадь тут, – наказала она петуху.
Надо сказать, что гадить он был большой мастак, и из-за этого выходили скандалы. Старуха грозилась выпороть петуха, тоненько кричала и указывала на угол, куда надлежало ходить ему. Но бабкиных наказов ненадолго хватало, и, забываясь, петух опять сеял по всей избе.
На улице было мглисто. Солнечное пятно, безнадежно запутавшись в холодных тучах, едва рыжело, пробиваясь над лесом. Однако день выдался безветренным и большого снега не ожидалось.
Бабка Анна подпоясалась шерстяной оборкой, заткнула за пояс топор, взялась за салазки. Их сбивал дед Осип в расчете на мужика: тяжелыми, с широкими закрылками и дубовыми полозьями.
Двинулась она не дорогой, а целиной, по выгону. Накануне была оттепель, и снег, скованный морозом, не проваливался под ее ходкими ногами. Однако в лесу, ухая, она тонула на свежих перекатах, часто останавливалась и вытряхивала из валенок снег.
В лесную гущу бабка Анна забиваться не стала. Оставила салазки на поляне и принялась натаптывать тропы, чтобы легче было выносить сушняк. Его вокруг оказалось много, и, работая с веселой охотой, она и не заметила, как накрячила салазки.
На краю поляны ей подвернулась голая осина, ствол которой рассохся, треснул до корневища и покрылся чернотой. Старухе жалко было оставлять в лесу этакое добро, и она покачала ствол. Осина не поддалась, и бабка Анна, жадничая, срубила ее. Отдыхать не решилась: она взмокла и боялась простудиться. Увязав дрова, ухватилась за поводок и поднатужилась. Салазки, пристынув полозьями, не поддались. И старухе пришлось снова брать разгон, прежде чем, скрипнув, они поволоклись следом. Снег теперь рушился под упористым шагом ее, и она не чаяла, как дотянуть до выгона, где был неглубокий и с крепкой наледью снежный наст.
Она все больше уставала, и вскоре ее шубейка начала парить. Выбравшись из леса, бабка Анна обессилела и остановилась, закатывая глаза. Старуха перегретым нутром хватанула сухой, морозный воздух, и ей стало легче. Отдышавшись, она огляделась, и первое, что ей бросилось в глаза, был голубой возок, который, вывернувшись из березняка и отсекая ее от деревни, летел прямо на нее. Седока она не разглядела, но и без того было ясно: едет лесной объездчик Корольков. И к старухе пришла совсем ребяческая мысль – бежать.
Объездчика в селе боялись. Прошлым летом он накрыл ее соседа Афанасия Сугреева, и тому пришлось распрощаться с коровой. Но Сугреев тогда вез матерые дубки на плашник, а у нее – сушняк. И это успокоило старуху: авось обойдется.
Вороной жеребец, задирая косматую голову и свирепо скалясь под натянутыми удилами, летел, не разбирая дороги. Его темные копыта крошили наст, и жесткий снег шумно взрывался под ним. Обдав дыханием старуху, он остановился, оседая назад, и заржал. Из возка, путаясь в полах длинного тулупа, вывалился объездчик.
– Крадем, еж твою мать! – закричал Корольков, нагоняя страх. Брови объезд­чика заиндевели, и он выглядел космато.
– Да ить валежник, – виновато сказала старуха.
– Валежник? – притворно удивился Корольков и убийственно посмотрел на старуху.
– Валежник, – с готовностью подтвердила она.
– А это что? Тоже валежник? – спросил Корольков и ухватился за комель осины.
И тут старуха поняла, какую непростительную оплошность допустила, срубив эту осину.
– Фамилия? – резко спросил Корольков. Голос у него был хлестким и звенел от мороза.
– Стрыгина, – убито ответила старуха.
– Вот что, Стрыгина, – жестко, но без срыва в голосе начал Корольков, – на морозе мне с тобой валандаться не с руки. Вези свое безобразие домой и жди меня. Составлю протокол, а суд разберется, какой у тебя валежник. И топор давай! Конфискую как вещественное доказательство. – И с угрозой пообещал: – Я тебе покажу – валежник!
Он подошел к старухе, ловко выхватил топор и бросил в передок возка. Ввалился в него сам и, не взглянув на старуху, тронул жеребца. Тот сразу взял рысью, и повозка, раскачиваясь, понеслась в село.
Бабка Анна печальным взглядом проводила объездчика и облегченно вздохнула. Слава богу, укатил! Вот леший, пра, леший. Ишь, разлопался в лесу-то.
И она стала прикидывать, что же будет теперь. Если штраф, то бог с ним, с этим штрафом. Много, чать, не возьмут. Но объездчик грозился судом. А что? Закон на его стороне. Он, этот Корольков-то, вон какой! Понавешает собак, до самой смерти не отмоешься. И старуха испугалась этих мыслей.
– Господи, – вздыхала она, напрягшись изношенным телом. – Вот учудила так учудила! Сама в петлю влезла...
Старуха не стала убирать в сенцы дрова, подумала, как бы хуже не вышло. Оставила салазки во дворе, прошла в избу, не раздеваясь, присела на табурет, окинула затуманившимися глазами стены, посмотрела на старый дедовский малахай, торчащий из печурки вместе с рукавицами, и тонкие губы ее мелко задрожали: и посоветоваться не с кем без старика.
– Вот, петюшка, горе-то какое, – пожаловалась она петуху, – попались лихоимцу... А ты не расстраивайся. Небось не злодеи... Чать, обернется... Эх ты, гребешок твой золотой, ничего не понимаешь...
Время тянулось медленно, и старуха извелась, ожидая Королькова. Наконец в сенцах звякнула щеколда, и она решила, что пришел объездчик и сейчас начнет составлять протокол. Но вместе с клубами морозного воздуха в избу влетел налоговый агент Семен Иванович Потешин, их же сельский мужик.
– Гнет мороз, гнет! – нашаривая в углу веник, весело проговорил он.
Потешин обмахнул с чесанок снег и, оглядывая избу, прошел на середину.
– Это как же тебя угораздило? – вместо приветствия спросил он и, сняв шапку, хмуро вытряс ее.
– Разве думала... Сушняк ведь, – глухо отозвалась старуха.
– Сушняк, – повторил Потешин, присаживаясь на сундук. – За этот сушняк знаешь что бывает? Вот то-то...
– А он че, сказывал, что ль?
– Конечно, сказывал, – с важностью подтвердил Потешин. – От меня не очень-то скроешь... В Зуевку поехал. К вечеру тут будет в аккурат.
– Че же теперь станет-то? – Старуха умоляюще посмотрела на Потешина. – Вступился бы, Сема, – жалобно попросила она. – Штраф, пес с ним, со штрафом, суда боюсь. Он ведь, леший, судом грозился. Шуточное ли дело, на старости лет по судам?
Потешин считался мужиком стоящим. Всякий заезжий человек останавливался у него. Дружил он и с лесничим, а участковый милиционер Кострюков доводился ему свояком. Был Потешин маленького росточка, худой, но весь сшитый из ума. Советоваться по каждому казенному делу бегали к нему. И старуха теперь возлагала на него все свои надежды.
– Слышь, Сема, – настойчиво просила она.
– Говорил уже, – нехотя признался Потешин. – Всегда так, проси за всех, а потом от тебя же рыло воротят.
– Господи, ты че, бог с тобой! – изумилась старуха. – Я, чать, завсегда...
– Ладно, ладно, – остановил ее Потешин. – Не о тебе речь... Разговаривал вот...
– И че же?
– А черт его разберет, этого Королькова! – разминая папироску, подосадовал Потешин. – Он ведь налетный. С ним не распоешься.
– Нет уж, наверное, чему быть, того не миновать, – обреченно вздохнула хозяйка.
– Погоди умирать-то, – возвышая голос, успокоил ее Потешин. – Он ведь опять ко мне вернется. А мы его тут и припрём.
– Дай-то бог! – истово произнесла старуха и посмотрела на образа.
– Ты вот что. – Потешин пустил в потолок колечко дыма и сощурился. – Готовь-ка угощение. Так-то оно надежнее. Бутылочку да закусочку... Обмякнет, на том и делу конец.
– Разве я против? – удивилась старуха. – Да вот беда, водки-то нет. Мож, у кого в долг попросить?
Потешин костяшками пальцев побарабанил о крышку сундука, подумал, покряхтел и успокоил:
– Ладно, чего уж там, свои – сочтемся. Одним словом, водку беру на себя, а закуска вон ходит. – И он кивнул на петуха.
Потом швырнул к порогу окурок, хлопнул ладошками по коленям и решительно поднялся. Бабка Анна тоже встала и проводила его до двери. У порога, нахлобучивая шапку, Потешин замялся.
– В общем, действуй, как договорились... Да, – вспомнил он, – Настя кланяться велела. И еще спрашивала, может, ей пуховую шаль свяжешь?
– Господи! – обрадовалась старуха. – Да я для нее не только шаль, а не знай, че сделаю.
– Мне-то это ни к чему, – равнодушно произнес Потешин. – Это бабы все форсят. А чего, спрашивается, форсить? Вот мы, мужики, не форсим, а дело свое знаем.
С тем он и ушел.
Проводив Потешина, бабка Анна принялась растапливать печь. И тут до нее дошло: петуха-то рубить надо. От этой догадки у старухи даже в голове загудело. Это как же она без петуха-то? Жили, жили вместе и – на тебе! – на распыл...
И она принялась бестолково топтаться по избе. Дура, сама обрекла! Вот она, жизнь-то: не знаешь, куда соломки подстелить. Э-хе-хе, вот тебе и осина-лесина, вот тебе и сушняк-вишняк...
Старуха вспомнила, что у нее отобрали топор, и обрадовалась. Может, не рубить? Сказать, что убежал, мол... Как же, держи карман шире. Так и поверит Потешин. Сам указал на петуха. Не зарубишь, оно и выйдет боком. Ах ты господи, горе-то какое!
И она достала из-за трубы сечку.
Петух бегал следом, путался под ногами и мешал старухе. Она присела на скамейку и подумала, что совсем ей будет плохо без него. Повременить бы. Но этот боров, должно, скоро приедет, а у нее ничего не готово.
И она решилась.
За сенцами стоял дубовый переруб, и старуха направилась к нему. Она спешила, боясь раздумать. Опустила петуха на чурбан и принялась нащупывать сечку. Петух вытянул шею и закрыл глаза. И она увидела, что зоб у него совсем пустой, потому как они сегодня не обедали. И сечка выпала у нее. Она поняла, что не сможет зарубить. И тогда, запихнув петуха под шубейку, побежала к соседям.
Во дворе у Сугреевых ее встретила Груня, уже немолодая женщина с выпуклым лбом, резко обтянутым кожей.
– Чего-то несешь? – завидев соседку, спросила Груня и отставила кошелку с сеном.
Чтобы долго не объяснять, старуха вытащила петуха и протянула Сугреевой:
– Пусть зарубит Афанасий.
– Это как же ты распростилась? – удивилась Груня.
Старуха махнула рукой и повернула обратно.
– И правильно, – сказала Груня. – Пользы-то... Хоть несся бы.
Управилась бабка Анна вовремя. И, наготовив все, что могла, стала терпеливо ждать. Ею овладело какое-то безразличие, точно в ней задремало все. Но когда появились гости, очнулась и оробела.
– Где тут самовольщица? – с притворной строгостью спросил Корольков, по-медвежьи вламываясь в избу.
Он был высоким, и Потешин, толкаясь сзади, выглядывал у него из-под плеча. Бабка Анна, сложив на переднике руки, стояла возле печки и молчала.
– Ну, чего молчишь? Протокол вот пришли составлять.
Объездчик швырнул на лежанку тулуп, который побоялся оставить в возке, и потер красные с мороза руки.
Потешин прошел к столу и поставил водку.
– Какой, к черту, протокол, Роман Прохорыч! Не видишь, старуха и так переживает, – дуя в ладони, сказал Потешин.
Корольков осмотрел избу с голыми стенами, с большим окованным сундуком, который, наверное, достался от прадедов, с деревянной, потемневшей от времени кроватью, с тремя грубо сколоченными табуретами, с низкой скамеечкой возле переборки чулана, для чего-то заглянул на печь.
– Так-то оно так, – после некоторого молчания рассудительно заговорил Корольков. – Но ведь закон. Его не перешагнешь... Если каждому самовольщику прощать начнем, что будет? Сплошные порубки.
– Зачем же всякому? – возразил Потешин. – Всякому незачем. А тут снисхождение надо поиметь. Старуха ведь... Сколько тебе, бабка Анна?
– Да вот в троицын день семьдесят пять стукнет, – ответила она, на всякий случай накидывая годы.
– Оно конечно, возраст почтенный, – согласился Корольков. – Что же мне делать с тобой?
– Простил бы, мил человек, – простодушно попросила старуха.
– По первому случаю оно и можно бы. Но ведь опять за топор возьмешься?
– Ни-ни, вот крест святой! – истово произнесла старуха.
– Простить надо, Роман Прохорыч. Бабка она честная. Тут о ней плохого не скажут, – поддержал Потешин.
– Эх-хе-хе, – вздохнул Корольков. – Слабость наша. Что ж, так и быть, возьму под свою ответственность.
Он с достоинством прошел к столу и сел в красный угол. Старуха кинулась в чулан и принялась выставлять закуску. Принесла по чашке щей с петушиными потрохами, жареную петушатину, соленых огурцов, моченого терна, груздей и картошку.
– Вот это я понимаю! Вот это хозяйка! – одобрительно покрякивал Корольков.
– Золото, а не старуха, – похвалил ее Потешин. – Ну-ка, бабка, неси-ка стаканчики, – приказал он. – И сама седай.
Старуха стаканы принесла, но к столу подсесть не решилась. Прислонилась к белой голландке, готовая по зову мужиков сразу же услужить им, и затаилась.
Было еще не темно, и предвечерний свет слабо блуждал по избе, чувствуя свое близкое умирание.
Потешин разверстал по стаканам водку: Королькову набухал под самый рубец, а себе налил половинку.
– Твой-то где стакан? – спросил он старуху.
– Я ведь не пью, Сема, – виновато ответила она.
– Ты чего же это, баптистка, что ль? – грубовато поинтересовался Корольков.
– Что ты, господь с тобой! Православная.
– Православная, а не пьешь.
– Ты хоть к столу-то присядь, – призвал Потешин.
– Давай садись, – поддержал Корольков. – А то вроде бы неуважение к гостям.
– Что вы, я вас оченно уважаю!
– А коль уважаешь, так садись, – приказал объездчик и поднял стакан. – Ну, побудем.
– Пейте на здоровье, – пожелала хозяйка и присела рядом.
Корольков, булькнув горлом, в один дых опростал стакан. Потешин долго цедил и все-таки оставил.
– Чего так? – обжигаясь щами, кивнул объездчик.
– Язва, – пожаловался Потешин.
– Ее только водкой и давить, заразу, – авторитетно заметил Корольков.
Он ухватил ломоть хлеба, пожевал и, морщась, принялся рассматривать его.
– Не смотри, – сказала наблюдавшая за ним старуха, – с лузгой.
– То-то хрустит. А сама чего не ешь? Вон мясо бери.
– Ешьте, ешьте, я сыта.
Потешин, обливаясь липучим соком, торопливо доедал лытку.
– Постничаешь, что ль? Вроде бы не пост. Можно и мясо, – не унимался Корольков.
– По мне што пост, што не пост – все одно. Я не говею.
– А вот умрешь и – в пекло! – засмеялся Корольков. – Умирать-то страшно небось?
– Кому и страшно, а мне нет. Я своё исполнила. Мне не страшно, – весело ответила она.
Выпив по второй, мужики рассолодели и перестали обращать внимание на старуху, а когда зашли на третий круг, совсем забыли про нее. В них уже не было прежней чинности, голоса поднялись до срыва, и в разговоре, перескакивая с пятого на десятое, они перебивали друг друга. Потешин, прослуживший войну интендантом под Пензой, говорил о том, как трудно приходилось на фронте. Корольков, просидевший лет тридцать на лесном кордоне, возражал ему, уверяя, что в тылу было не легче, что случалось ловить и дезертиров. Потом заспорили о налогах. Потешин горячился и доказывал, что без налогов государство лопнет, что колхозники без них быстро зажиреют, поскольку у них огороды, а вот сельским служащим всякая скостка на пользу. Корольков же настаивал на том, чтобы налоги снять с работников леса, потому как они живут в лесу, а на всех остальных можно и накинуть, чтобы не распускали животы.
Бабка Анна слушала их и морщилась. Вот балаболки, пра, балаболки. Уж поскорее бы унес их черт.
На улице вдоль построек и в палисадниках постепенно сгущались тени, в избе стало сумеречно. Старуха собралась вздуть лампу, но гости запротестовали. Королькову было пора ехать на кордон, и он все порывался встать. Потешин удерживал его и уговаривал заночевать в селе. Объездчик соглашался. Однако, допив водку, он решительно отодвинул налогового агента в сторону и начал собираться. Его порядком развезло и слегка пошатывало. Потешин, напротив, держался стойко и помог объездчику одеться.
– Ну, бабка, прощевай, – сказал Корольков. – Мож, свидимся еще. А лучше не надо... Ты вот что. Ты вози дрова, но не попадайся. Во! Главное – не попадайся!.. Топор возвращаю. В сенях возьмешь. Во!..
Бабка Анна, выпроводив гостей, посмотрела в окно и, когда они уселись в возок и лошадь тронула, вздохнула с облегчением. У нее давно разболелась голова, и ей было не до них.
К ночи небо развиднелось, над селом встал высокий месяц, и в избе повеселело. Бабка Анна, прислушиваясь, посмотрела туда, где ветвился лосиный рог, и сердце ее сжалось. Только теперь старуха поняла, что петуха у нее никогда не будет и она осталась совсем одна. Изба для нее сделалась пустой и ненужной. И сама она показалась себе совершенно пустой и ненужной, хуже дырявой колоды.

Старуха хотела сесть за прялку, но ее начало потихоньку знобить, и стало не до пряжи. Она забралась на печь, с головой укрылась шубейкой. Ее одолевали всякие недобрые предчувствия, и она думала о том, что, наверное, скоро умрет, изба без нее развалится и усадьба зарастет дурными травами, как могила худого человека.
С этими мыслями старуха и уснула. Спала она чутко, ощущая себя во сне, так ей хотелось, чтобы закричал петух и разбудил ее.
К весне дни потекли веселее. Весь месяц бабка Анна вязала шаль для Потешиной Насти и помаленьку стала забывать обо всем, пока однажды не принесли бумагу на штраф.
И старуха плакала над ней.

Лунный свет, растекаясь по избе, мягко обволакивал предметы, и оттого они выглядели округло, без четких углов и линий. Старуха, тоскуя, ходила вдоль стен и заглядывала в окна. На улице накатанная дорога отливалась стеклянным блеском, а вдали под мерклыми звездами угольной полосой чернел лес. И початые ометы в поле оледенелыми окрайками сверкали под луной.