Пятнадцатый ребенок записки отца

Пролог

В семье Марковых готовились к рождению пятнадцатого ребенка.
До этого было четырнадцать, из них только две девочки, а в живых остался один Филипп.
Когда приспичило Аграфене рожать, ее мать, Татьяна, сбегала к бабке Алене, повитухе, и привела ее. А мужу Сазону с сыном повелела уходить из дома. Потом как бы вспомнила и сказала: «Сазон, пойдите к Вере и Аксиньи и скажите им, что сестра рожает. Пусть зайдут, если смогут. Рожать детей было делом обычным. Хорошо, если дома, а родильных домов не было.
Рожениц первые схватки заставали в пути и тогда они из последних сил бежали домой. Хотя бы на порог своей калитки. Чтобы не дай бог родить на улице. Сраму не оберешься.
Случалось и Аграфене рожать сразу за порогом своей калитки. Ели-ели управлялась захлопнуть ее.
Но на этот раз день воскресный и потуги застали ее в своей кровати. Пятнадцатый родился спокойно. Повитуха сделала свои дела, похлопала его и он тогда подал свой голос. Известил мир, что он живой. И что прибыл сюда на долгое жительство.
Мать его, Груня, посмотрела и радостно улыбнулась, а он, словно развивая мускулатуру, энергично двигал ручонками и сучил ножками.
По случаю рождения его никакой помпы не было. Через день отнесли его в Петропавловскую церковь. Священник окропил его и нарек ему имя — Григорий. В субботу к вечеру собрались ближайшие родственники. Сестры с мужьями, брат и крестившие его сосед Аполлон и соседка Нюра.
Дядя Карло Иванович обрусевший немец. Сюда в Россию был завезен его прадед фабрикантом Исаевым, построившим суконную фабрику далеко за городом и тамже воздвигнул здание, в котором поселил целую колонию немцев из Мезера. С тех пор стали называть эту местность Мизиричи и даже часть города, прилегающего к этой стороне называли Мизирическим районом.
Немцы эти были отменные ткачи, ткавшие мужские драпы в четыре челнока. Хорошие красильщики и опритурщики.
Карло Иванович работал уже в городе и слыл отличным ткачом и тоже на драповом станке. Женился очень поздно на сестре роженицы Верочке. Поставил хороший дом, завел на усадьбе садик. В часы досуга играл на флейте.
Верочке он понравился уже будучи пожилым. Она вышла за него с радостью и жили они дружно.
Первыми пришли сестра Аксинья с мужем Михаилом Федоровичем и соседи Аполлон с Нюрой. Женщины сразу нашли себе дело, занялись сервировкой стола. А Аполлон с Михаилом вышли в сени к отрытой двери покурить и завели беседу.
Миша говорит: «Смотрите как устроилось старшая сестра моей жены построила свою избу как в длинном ящике, состоящим из заборов, с узкой полоской дороги до самой улицы. А здесь получилось вроде не плохо. Как то вроде кстати заборы соседей и особенно хороша вот этс архибеседка»
«Да» - ответил Аполлон, - «Вроде импровизированной сцены. Но летом тут не плохо посидеть и попить чаю».
«А что, Аполлон Савич, видимо у нас здесь деревни никогда не было. То ж Здесь была с 1729 года Клинцова слобода из 17 дворов. Первым здесь в дремучем лесу поселился в 1707 году забеглый мужик из костромской губернии Клинцов Василий Афанасьевич. Он и старовер. Крестился двумя перстами, а не тремя, как требовала новая вера. Бежали сюда староверы, как их тогда звали — раскольники. Но люди это были промысловые».
Мужчины собрались около родившегося Гриньки и предрекали ему будущее.
«Хороший бутуз» - говорит Карло Иванович - «Унтер киндер будешь».
В унисон ему крестный отец сосед Аполлон предсказывал ему хорошее будущее.
«Это» - говорит - «я вижу по строению его головки и родился он под звездой Стрельца. Еще вот на его шейке родимое пятнышко, которое он не видит. Это тоже хорошее предзнаменование».
«Вообщем, Аграфена Самуиловна» - говорит Аполлон подошедшей матери - «Ваш сын будет в казенном доме».
«Кхе-кхе» - кашлянул Карло Иванович - «Я был в казенном доме и чуть не подох. Там такой ужас. Я думал задохнусь. В уборную не пускают, все пользуются  парашей тут же прямо в камере».
«Простите уважаемый» - остановил его Аполлон - «Вы же попали в тюрьму».
«Да, был такой случай. Шел я от Юхистов с именин и меня забрали. Я отсидел одну ночь. Это же дом казенный».
«Да чтоб вы, я ведь нарекаю ему хорошее будущее. Он будет ни то ученый, ни то большой чиновник».
«Да что вы, дорогой сосед, какой важный чиновник. Если он станет ткач или прядильщик секретчик, то мы будем с мужем очень счастливы.
Прошу дорогие гости к столу. Начнем крестины».
Все повернулись и пошли. Стол манил к себе, заставленный яствами. По средине стола вишня с салом, баранина, жареная кусками. А по бокам красные помидоры, густо посыпаны мелко нарезанным луком, и политы сметаной. Селедка с кольцами резанным репчатым луком. Все это как картина. Графин с водкой и бутылки наливки.
«Усаживайтесь, пожалуйста, Нюра, садись в красный угол, Аполлон Евстичисевич, садитесь, пожалуйста, под образа» - упрашивала Груня.
Никто на нашей улице не знал, где служит Аполлон. Он пользовался большим уважением. Ходил всегда в хорошей одежде. Носил пенсне, курил шикарные папиросы. Домик он поставил против нашей усадьбы. Небольшой, но очень аккуратненький и красивый. Рядом с ним был дом больше в два раза. Дом мастера сновального цеха. Но выглядел как-то угрюмо.
В конце улицы стоял большой дом Штолинга немца, начальника опретуры на суконной фабрике купца первой гильдии Барышникова. Платил ему фабрикант больше, чем управляющему.
Этот Штолинг занимался не только опретурой отделкой сукон, но и меланжированием товара, то есть создавал искорки красные, голубые на любом темном фоне. Это было тогда в моде.
Выпускал он касторовые сукна. Это из тончайшего сукна чисто мериносовой шерсти, обработанные касторовым маслом, что давало приятный глазу глянец. Такие сукна были дорогими. Они шли только на картуза, воротники богатых костюмов и фраки.
Он, этот Штолинг, не только построил большой кирпичный дом, оштукатуренный дом за металлической оградой, но и первый в нашем городе приобрел легковую автомашину лимузин. Когда он на ней выезжал, то ошарашивал горожан. Они останавливались, оцепенев от удивления, а детишки, ребята, да и девочки, гурьбой бежали с гиком и гамом. Но догнать ее не могли. Тогда отставая, ложились на живот или стоя на коленях, окунали нос в колею, нюхали след от ее колес и находили, что это очень приятно.
Извините, читатель, что я позволил обратить ваше внимание на дома нашей улицы и немного распространился об этом Штолинге. Все дело в том, что в городе всем заправляли купцы и делали богатыми тех, кто давал им делать большие барыши.
Начали мы с Аполлона. Его хозяйка сажала на кут под образа, как самого дорого гостя. Он, действительно знаменит, а чем, неизвестно.
Кто он, чиновник неизвестного ведомства.
Думаю, а может он социалист. Потом стало известно, что в нашем городе скрывался и незаметно уехал важный социалист. Максим Максимович Литвинов.
Если Аполлон социалист, то почему согласился и идти в церковь крестить родившегося.
Ну вот, все гости уселись. Муж Аграфены Сазон уже заполнил рюмочки, спрашивая у каждого, что предпочитает водочки или наливочки. Предлагал взять закусочки. И, вообще, Сазон не обладал красноречием. Часто говорил, что прикажете того или ентого...
Первую рюмку долго держали в руке поднятой. Потом Карло Иванович коротко поздравил роженицу, пожелал ей здоровья и долголетия. Потом — за здоровье ребенка, за здоровье отца. Когда выпили все его здоровье, он извинился и вышел. Провозглашали тост за мать матери. Кто-то хватился хозяина. Груня сказала: «Дорогие гости, не обращайте на него внимания. Он всегда, где бы мы в гостях не были после второй рюмки убегает. А сегодня он выпил три. Это уже сверх нормы».
Потом пошли тосты за крестного, за крестную. Тостов было много, но пили маленькими рюмочками. Закуска хорошая, потому сильноохмелевших не было.
Однако, хотя и кончились тосты, разговоры развязались бурные. Карло Иванович начал шутить со своей женой Верой:
«Голубушка ты моя, если тебе надоел со своей флейтой, то садись под печку. Я тебя закрою там засовочкой и сиди, как царица. Если есть захочешь, я открою засовочку. Поешь, я снова закрою».
«Так что ты меня, хозяйку под печку. Да я выскочу, твою дудку выброшу» - горячилась Верочка и конец их перебранки веселил всех за столом.
Аполлон заметил: «Карло Иванович, вы тут шутили с Верой Самуиловной, что посадите под печку. А вы знаете, что женщина у нас раба своего мужа. Вот недавно фабрикант Сапожников узнал, что жена прядача Кукина не едет к нему из Москвы. Он вызвал к себе этого прядоча и говорит: «Твоя жена у моей сестры прислугой».
Эта сестра фабриканта вышла замуж за москвича и забрала из оборота свои деньги в сумме четырнадцать тысяч рублей. Вызвала тем самым его неудовольствие. И он решил ей насолить. Узнал, что прядач Кукин вернулся из японского плена. Жена Кукина была горничной у сестры Сапожникова, когда та была еще барышней.
Фабрикант вызвал Кукина и говорит: «Хочешь, чтобы твою жену привезли к тебе по этапу?»
«Хочу»
«Вот тебе отдай эти двадцать пять рублей в полицию. Тебе ее привезут как миленькую»...
И вот к фабриканту в Москве является пристав и требует, чтобы Ольга Арсеньтьевна следовала с ним. Пристава стали просить, уговаривать, намекать. Он не в какую. Место боится потерять. Московский фабрикант пригласил его в свою комнату. О чем говорили не известно. Он только разрешил им вместе ехать в поезде. Оплатили купе в мягком вагоне. Так, что Ольга Арсентьевна ехала с сыном в купе, а жандарм сидел на стульчике на проходе.
«Так, что жена - это раба своего мужа. Таков закон»
«Карлуша, ты за меня заплатишь двадцать пять рублей?»
«Заплачу, когда без тебя наиграюсь на флейте»
Все засмеялись.
«Ну что ж, дорогие, бражничать так бражничать. Давайте еще по маленькой за маленького» - сказал брат Аграфены и налил по рюмочке.
Еще раз тихого нашего пришельца на этот свет» - сказал Саша и пригласил всех выпить.
Выпили, закусили и вдруг Груня высоким голосом запела:
«Скакал казак во путь дорогу
В далекий путь среди полей
Казачка плачет у порога
Печальной хижины своей
Не плачь, не плачь моя Любаша
Не плачь родная дочь моя
Казачий конь далеко скачет
Казак умчался за царя»...
Убитая горем разлуки, казачка умирает и кончается песня так:
«Казак вернулся в дом калекой
Не мог ни сеять, ни пахать
Ходил он только на могилу
Цветы любимой поливать».
«Ох, ты сукин сын, камаринский мужик» - запел Саша и у него в руках оказалась железная заслонка, которой закрывают печь, когда протопят.
Он брякал рукой о заслонку и пел:
«Эх, вы нашки бумажки мои
Эх, бумажки новенькие, двадцати пяти рублевенькие»
«Эх, эх, эх» - подхватили другие, выскакивая из за стола, это «эх», как будто призыв к лихости. И стол и стулья десятки рук, как ветром, вынесли из центра избы к стенке.
Саша сложил обе руки ладонями и эхнув, подскочил кверху, выпятив обе ноги вперед и, как будто долго летя потом к низу. Кажется, тряхнется сейчас на это место, на которое люди садятся, но он — нет. Ноги его, как будто железными пружинами дернулись назад, и он уже на этих пружинистых ногах вприсядке идет. Маленький и ноги снова одна до другой выскакивают вперед. Туловище на каких-то пружинках спокойно. Покачивается. А ноги одна за другой вперед и обратно чешут. Не ощущают никакой тяжести собственного тела.
Мужчины стараются вприсядку выкинуть какие-нибудь коленца.
Женщины так сильно топчат каблуками, что вся изба трясется, как в лихорадке.
«Зять на теще капусту возил
Молоду жену в пристяжке водил
Ну ка, ну ка, ну ка, теща моя
Ты, пру, стой, молодая жена
Её, старую, и черт не возьмет
Молодая жена живот надорвет»
И снова «тра-та-та-та тра-та-та».
Кто-то уже поет:
«Ходи хата, ходи печь
Хозяину некуда лечь»
Ходуном ходила хата, хорошо, что она далеко от улицы. В самом конце огородов. Основная избушка передней. Мазанку старушке Татьяне себе сделали во дворе. Их, видимо из-за убогости, не выставляли на улицу. Если бы избушка роженицы стояла на улице, то собралась бы толпа. А здесь. В конце огородов - «ходи хата. Ходи дом».
А хозяин уже куда-то ушел. Он нарушил свой обет выпивать не больше двух рюмок, а сегодня он выпил уже три.
Но и без хозяина домик не был сиротой. Он ухал и шумел.
Бабушка Татьяна забралась в уголок. Вспоминала, как знакомила Созона со своими дочерями.
Он пришел с солдатчины и в деревню, где родился, не поехал. Земли у отца было мало. Прикупить было не за что, а братьев — трое. Если разделить на всех. То мыкать горе.
Сазон нанялся поденщиком на суконную фабрику купца Сапожникова. И устроился жить также в казарме при фабрике. Так что с казармы в казарму.
Помещение казармы было не маленькое, но и проживало в ней до сорока человек. Так, что только проход посередине, узенький проход между койками, где пройти можно только боком. Тумбочек не было. У каждого свой сундучок хранился под кроватью, а у некоторых весь скарб хранился под подушкой.
Сазон свою работу в шерстомойке исполнял добросовестно. Водку не пил и в карты не играл. Его управляющий назначил старшим.
Татьяна тоже работала в этом цеху на сушилке и Сазон ей приглянулся. Как-то к ней исправлять машинку пришел. Сазон разговорился. Татьяна пригласила его в гости в воскресенье. В этот день работы хватало всем. Девочки Татьяны мыли, чистили, пекли пироги. Готовили обед и все посматривали в окно не идет ли гость. Наташа устроилась у окна и не спускала глаз с калитки.
«Идет, идет» - вдруг закричала она и все бросились к окну. Сазон шел со свертком в руках и что-то торчало из кармана.
Зашел он розовощекий, коренастый крепыш, в новом драповом пальто с каракулевым воротником. Шапка пирожком. В блестящих хромовых сапогах и галошах.
«Таким я его не видела там, на фабрике» - думала Татьяна - «Чем не жених для Груни».
Пошла ему на встречу, приняла свертки. Среди них были коробки хороших конфет, перевязанные шелковой лентой.
Сазон разделся. Его темно синий суконный костюм и синяя рубашка косоворотка еще больше своим фоном подчеркивали здоровую полноту лица и упругость шеи, а серебряная цепочка на груди сияла приятным глазу украшением.
Хозяйка представила своих дочерей.
«Вот, Груня, это старшая».
Сазон понял, что главные хлопоты матери определить ее. Он внимательно посмотрел на нее. Встал. Низко ей поклонился и пожал ей руку.
«Это - Аксинья, это - Вера, Нюра и самая маленькая — Наташа».
«Вам, Татьяна, повезло. Столько девушек»
Встал, пошел к вешалке Сазон, достал из кармана пальто красивую бутылку и поставил на стол.
«Это сладенькое, церковное. Его дает священник во время причастия. По маленькой ложечке его можно употребить и девушкам».
«Сазон Афонасич,» - сказала хозяйка - «А у меня есть еще и хлопец Саша. Он ушел гулять. Муж мой, Самуил, рано нас оставил. Да теперь, Слава Богу, уже все работают. Дома одна Наташа. Я, Груня и Саша — мы работаем у Сапожкова, а Аксинья, Вера и Нюра — у Барышникова. Нюра работает в конторе уборщицей. Упрекает меня, что не обучили ее грамоте. Она бы работала конторщицей.»
«Да зачем грамота женщинам» - ответил Сазон - «Рожать детей, да горшки в печь ставить можно и так.»
«Это вы не правы» - ответила тогда Нюра - «У женщины есть и другие призвания, не только возиться с горшками»
«Вот так она понукает и мне матери, и одеваться требует лучше других сестер. Я, говорит, в конторе. А какой мне прок от того, что она в конторе».
Последних слов Сазон не слышал. Они сидели с Груней и о чем-то беседовали своем.
Туру, туру, туру... Татьяна опомнилась.
Михаил, муж Аксиньи, играл на расческе с папиросной бумагой, и как бы соревнуясь в присядку с Сашей.
Аполлон стал одеваться. Груня подошла его уговаривать остаться.
Импровизированный оркестр утих. Женщины прекратили топать. Стол снова водрузили на свое место.
«Прошу, дорогие гости к столу. Еще последнюю, расходную. Посошок на дорожку».
Выпили, ещё маленько закусили и стали одеваться.
Татьяна снова погрузилась в свои думы. Вспоминала, как она каждую субботу приглашала Сазона к себе и как он приходил каждое воскресенье с подарками. Как они стали дружны с Груней, а ведь она не красавица. Нос с горбом, лицо с рябинами, глаза серые. Даже ростом она повыше его, только что певунья. Да удалая. А он ей совсем противоположный. Он тихий. Никогда ни на кого не накричит и собою хорош. Не пьющий, в карты, как другие, не играет. Она была бы рада, если бы они соединились.
И они не заставили долго ждать, пошли погуляли на улице. А когда пришли обратно, то Сазон обратился к матери и сказал:
«Мамаша, благословите нас с Груней на долгую жизнь».
Стали оба на колени. Мать сняла образок и благословила. Потом сыграли свадьбу.
У Сазона уже был лес на примете. Хотя и осиновый, но зато дешевый. Продал он свое новое пальто, серебряные часы с цепочкой и еще занял денег. Землю под участок покупать им было не зачто.
«Что ж» - сказала мать - «говорю, ставьте избу здесь, на моем участке».
И пошла работа. Завезли лес, срубили сруб. Возвели крышу, поставили окна и двери. Слепили печь и вселились. Сени уж сделали через год.
И вот уже пятнадцатый ребенок.
«Мама, мам, ты что, уснула?» - спросила Груня.
«Да нет, милая, нет. Задумалась о вашем житье»
Люлька уже приняла на себя пятнадцатого ребенка. Она была подвешена на крючке на потолочной балке и дочка ее качала ночью, то опуская, то поднимая, так как поставленную на веревки спущенную вниз, похожую на вожжи.
Гринька крепко и сладко спал.
«Пошла и я спать» - с этими словами Татьяна встала и пошла к двери.
«Мам, приходите завтра. Утром вместе позавтракаем и попьем чайку».
«Хорошо, ложитесь отдыхать. Покойной ночи. Фильку будить не будем. Пусть спит у нас»
Татьяна ушла.
В воскресенье рано утром Сазон принес хорошей воды из криницы для чая. Пить чай — его слабость. Он же приготовил самовар.
Филя, как только проснулся, они с самой меньшей сестрой Груни праздновали крестины в избушке бабушки Татьяны. Им специально приобрели сидра и купили калачи, которые они любили. Они там с Наташей хозяйничали. Груня только заходила в избу вечером покормить маленького Гриньку грудью. Его перенесли к бабушке, когда гости сели за стол.
Филя первый явился к завтраку. Он уже испробывал все кушанья, оставшиеся после вечера. Пришли Татьяна и сестра Груни Нюра. Выпили по рюмочке, закусили и перешли на чай.
Сазон его любил до забвения. Он садился за стол, ложил полотенце на колени и пил, пил, вытирая полотенцем лицо, шею и лысину. И снова продолжал пить. Груня подола на стол семечки только что зажаренные и еще не успевшие охладиться.
Разговоры сразу прекратились. Все, кроме Сазона, занялись старательно их лущить. В избе все стихло, только пощелкивали и шуршали лопающиеся семечки, нарушая тишину. И кучки шелухи росли около каждого.
Филя щелкал не зубами, как все, а ногтями и зернышки бросал в чашечку с чаем. Потом выпивал чай и закусывал зернышками. Такая идиллия повторялась каждое воскресенье.
Дверь отворилась и вбежала Наташа.
«Здравствуйте, кого не видела».
«Здравствуй, сестричка. Садись семечки грызть. Я тебя сейчас угощу драценой. И будешь пить с дядей Сазоном чай».
«Чаю не хочу, а дрочены попробую. Ты ее делаешь вкусной».
«Ешь, дорогая сестричка, ты моя главная помощница. Завтра мы все уйдем на работу, а ты с Филей останешься с нашим маленьким Гринькой».
«Филя» - обратилась она к сыну - «Будешь помогать Наташе. Наташенька я к Пасхе сошью тебе новое платье».
Шила она платье руками. Швейной машинки не было. Но она, Наташа, за модой не гонялась.
«Ешь, ешь сестренка. Я уже наелась. Ну, тогда давай карман»
Она уже в пригоршне обеих рук держала семечки. Наташа оттопырила карман и Груня высыпала в него семечки.
«Ой, ой, да они горячие. Да прямо из печи, С пылу, с жару».
Наташа оттянула от ноги свое платье, спасаясь от горячего кармана.
«Вот и рожок с сосочком остался от Фили. Я его промыла и даже прокипятила. Нацежу в чашку своего молока. А ты нальешь в рожочек и подержишь, пока Гринька поест. Можно заливать и в бутылочку, но из бутылочки ему тяжело сосать. А из рожка — легко».
Рожком они называли самый настоявший коровий рог.
«Филя» - обратилась к нему Наташа - «Помнишь, когда мы тебя отучали от этого рожка и говорили, что рожок этот кака, а ты кричал — где моя кака. Бегал за мной с этим рожком. А потом дядя Сазон забрал его как будто в жаровню самовара. И ты плевал на самовар и требовал отдать его».
«Это ты, Наташка, все придумала» - ответил Филипп.
«Нет, сынок, это сущая правда, что говорит Наташа. Я все время ходила работать на фабрику. Уходила рано из дома. Прибегала только в обеденный перерыв, чтобы нацедить тебе молочка. И потом приходила только вечером. Так, что рожок этот был кормилицей матерью и ты к нему привязался.
Такая же участь постигает и Гришу. Мы вот оба работаем, и я и отец, и нам не хватает. Ели сводим концы с концами. Мясное мы едим только по воскресеньям. И булочки печем только раз в неделю. Приправкой нам служит растительное масло, да изредка коровье сало, перетопленное с луком.
Если бы ваш отец был хороший ткач, да ткал драпы в четыре челнока, то было бы легче. Или если бы он потребовал увеличения зарплаты, но он этого не требует. Дети мрут без материнского досмотра, а ему и горя мало».
«Груня, я же просил управляющего. А он говорит: потерпи Сазон, улучшится коньюктура и тебе добавим. А когда улучшится, кто знает».
«Когда рак на горе свиснет и верблюд запоет» - добавила Груня.
«Нам снова крутить жернова с раннего утра и до поздней ночи, а дети не выдерживают такой жизни.
Саша, мой брат, еще мальчик, а больше тебя зарабатывает».
«Твой брат, Груня, почти год сидел на вязании ремизок. Ничего не зарабатывал. Вам еще пришлось Стоеска умасливать, ткатского мастера. Да, мать твоя ходила к нему полы мыть. А потом Саша год учился на ткача. И все это время вы его кормили и одевали. А мне пришлось сразу с солдатчины идти на поденку. Потому, что надо было что-то есть и сделать справу. Я ведь ничего не пропил и в карты не проигрался».
«Пьяница проспится» - отпарировала Груня - «А дурак никогда».
«Ты хочешь сказать твоя мать знает, как я работаю. Только числюсь за старшего, а фактически я сам забрашиваю шерсть в левиофен, вынимаю, переношу в барку для полоскания, потом в центрифугу, а из центрифуги перетаскиваем на сушилы. Я закладываю в левиофен мыло и химикаты. Столько, сколько требуется. Чтобы снять с шерсти жиропот. А когда рабочие закладывают без меня, то расходуют вдвое больше».
«Вот ты об этом скажи управляющему» - встряла в разговор Татьяна - «А не нам».
«Говорил я ему».
«Выходит ты экономишь для них, а они на тебе» - буркнула Груня - «Требовать надо».
«Не могу требовать» - сказал Сазон.
«А дети твои не могут жить в таких условиях» - выпалила Груня.
«Груня, да разве только у нас гибнут дети. Посмотри вокруг. Вот, Ольга Арсентьевна. Ее муж прядач секретчик и она работает и дети мрут не меньше наших. А у Нюры, крестной нашего Гриши? А у Мулеванкиных, у Савостьяновых? Да кругом, куда ни кинь и везде клин. Причина какая-то другая. В чем дело я не пойму. Что дети без присмотра. Что приходится нам работать долго. У них у купцов какая-то кантура, а у нас натура. Нет нам никакого просвета».
Нюра поднялась со словами:
«Ну, я, пожалуй, пойду. С вами скучно. Да и семечки — это такая привязь. А на дворе такая благодать. Солнце все радуется и смеется».
«Тебя еще жареный петух не клюнул, вот и скучно» - заметила Татьяна - «А, когда клюнет, и заговоришь о житье-бытье. Да иди гулять, пока не спуталась с семьей».
Филя тоже с Наташей вылезли из за стола и направились туда, куда манило молодое солнышко.
Сазон тоже поднялся. Вытер полотенцем лицо, лоб и затылок. Это значило, что самовар опустел и ему больше за столом делать нечего.
«Пойду наколю дров и надеру лучины для растопки».
Во дворе его встретило молодое весеннее солнышко. Уже начинали плакать сосульки, висящие на краю крыши. Еще не успел кончиться февраль, а весна уже вступает в свои права. Кое где по бугоркам проступают отталины. Весна. Наверно, будет ранняя. Вон, как резво и азартно щебечут воробьи.
Он прошел к молодым деревцам саженцам груш и яблонь. Ему показалось, что почки уже стали напухать, а около сеней у южной стороны пробивался первый стручок. Оставили там с осени луковицы. Удивительно, как он выбился зелененький и такой маленький. А ведь ночью еще стоят морозы. Да и днем в конце февраля мороз машет рукой вам и роняет еще красивые снежинки.
Сазон набросал порядочную кучу нарезанных кругляков, которые он сейчас расколет на дрова. Колет он их не на одинаковые части. Вот поменьше, это для того, чтобы сварить обед, а покрупнее пойдут на выпечку хлеба. А еще более тощие — это для лучины, которую он надерет для разжигания в печи, в грубке и на самовар. Эта лучина пойдет сначала на печь сушиться. Да и дрова. Одну порцию он положит в печь, чтобы завтра раненько до рассвета жена могла быстро истопить печь и изготовить варево на завтрак и на обед.
В избе Груня с матерью еще шелками семечки. На столе около каждой из них образовались большие кучки шелухи. И третья Нюрина — поменьше. Какая же зараза эти семечки. От ни никак не оторвешься, особенно, если они так удачно поджарены. А кончать нужно. Необходимо помыть пол и хотя бы немного постирать. Хотя и грех работать в воскресенье. Что ж, пусть Бог простит. Завтра чуть свет нужно бежать на работу.
Сазон принес наколотые дрова и стал закладывать в печь пока там горячо.
«Груня, наша сирень скоро расцветет».
Они, будучи молодыми как поженились, пошли в лес купца Сапожникова. И обнаружили там маленький кустик персидской сирени около оранжереи. Неизвестно, как туда занесло этот кустик. Они его вырыли с землей. Груня завернула корень в фартук, принесла и посадила его около избы. Теперь разросся большой куст в самом углу соседских заборов. Устроили беседку. Обсадили с трех сторон диким виноградом. Сейчас стало прекрасное место для летнего чаепития. Уголок этот в летнее время действительно благодатный. Дикий виноград укрыл зеленью от солнцепека с трех сторон и сверху. А с северной стороны этот удивительно прекрасный во время цветения куст сирени.
Купец, он же и фабрикант Сапожников, видимо, любил прекрасное.
Купец первой гильдии фабрикант Барышников, помимо суконной фабрики, приобрел лесной двор, где установил пилораму, пожарную и казарму общежитие.
А Сапожников купил лес и в лесу построил усадьбу в стиле барокко. Выкопал яму с каналом.
Говорят, эту красоту любил не он, а его сестра, барышня. Она получила большое наследство и вложила эти деньги в дело брата. И она потребовала эту виллу, озеро в лесу и стеклянную галерею от виллы до пристани. На озере этом галерея была и оранжереей, где благоухали прекрасные цветы. А у самой дорожки — персидская сирень. Называют эту местность «Вьюнка», видимо, потому, что в конце канала небольшое озерцо, где водится вьюны.
Картину этой «Вьюнки» надо видеть, чтобы оценить ее красоту.
Вы можете себе представить, что в зеленом сосновом бору ярко-желтая кирпичная двухэтажная вилла с башенкой. Голубая гладь озера с островком посередине и галерея оранжерея, играющая лучами отражения солнца на стекле.
Бетонная пристань с двумя лестницами, уходящими в воду и лодки, привязанные к этой пристани. Лодки с  поднятыми белыми парусами.
Вся эта гармония красок, освещенная солнечными лучами, вызывает сильное эстетическое ощущение, но все это для богатых. Рабочий люд сюда не допускался. Лесничие и объездчики их выгоняли. А, если кого застанут с хворостом, его отбирали. Даже грибы не разрешали собирать.
Все же по неведомым тропкам туда пробирались набрать грибов. И вот, как видите, Марковым удалось даже найти кустик сирени.
Соседские дети по окончании учебы приходили к тете Груне и просили разрешение нарвать букетик, чтобы преподнести любимым учителям. Отказа им никогда не было. И они радостные убегали со двора с букетиками.
Женщины закончили со щелканьем семечек, убрали со стола. И Татьяна уходя сказала дочери, что силы ее покидают.
«Вот довести до дела Наташу да в богадельню. Нет у меня больше сил работать на фабрике».
«Там тоже не мед» - сказала дочка — «Работать там придется еще более».
Богадельню построили купцы в конце города, около кладбища. Где старики и старушки доживали свои последние годы и дни жизни.
«Благотворительность купцов всегда с расчетом» - говорила ей Груня - «Так и здесь старички не проводят здесь свой заслуженный отдых. Им уготовили работу по их силам. Они делают образа разных святых. В этом доме столярная, где делают заготовки для образов.
Пилят, строгают, клеят, покрывают лаком, натирают краски. Делают иконостасы. Покрывают золоченой краской рамки. И потом художники рисуют лики святых, обведя их головы ореолом. Делают кресты на могилы.
Старушки вышивают полотенца рушники с крестами и ангелами, которыми покрывают иконы и вешают на кладбищенские кресты. Всю эту продукцию купцы вывозят  на ярмарку и имеют большой куш. Купеческое благотворение — это обман, все это понимают. Но есть присторевшие, которые не желают просить милостыню. Идут в эту богадельню, где отдают свою последнюю силу, а купцы еще больше богатеют да жиреют.
Оставайся мать со своим внучком. Как-нибудь проживем. И Гринечка наш будет здоровее.
Нам говорили, что купцы благотворители строят театр какой-то. Красивый. В самом центре города. Какая ажурная кладка и лепятся амурчики. Одно загляденье. А что вышло? Театр построили, а трупу не пригласили. Когда тут бывают заезжие артисты? И этот театр стали называть купеческий клуб. Купцы играют в карты ночи напролет. Внизу ресторан. Наверху буфет. Пьют вина марочные, выдержанные или водку с хреном. Все там на потребу купцов».
Гринька подал голос из люльки. Мать подошла к нему, взяла на руки, покачала и заявила:
«Больше десяти фунтов будет. Хорош бутуз».
Положила его головку на руку, согнутую в локте и дала грудь. Наступало время блаженства матери и ребенка. Какие муки рожать и какие радости кормить его. Первая радость снова уходит. Завтра ей идти на работу. На завтра она может только нацедить ему своего молочка и уходить. Сам по себе вырвался глубокий вздох из ее груди.
«Груня, я вспомнила» - сказала мать - «про ту Олю, о которой рассказывал вчера Аполлон. Она только не Авсеевна, как он говорил, а Арсентьевна. Матери она своей не помнит, что она умерла очень рано. Отец ее Арсентий был человек бесшабашный. Много пил. Играл на гармошке, которую всегда носил с собой. Вообще вел праздную жизнь. А, когда пропьется, шел домой требовать денег от жены. А ей негде было взять. Тогда он избивал ее и уходил из дома.
Шлялся по селам, узнавал, где собираются строить церковь или кирпичную школу.
Когда находил такое село, то нанимался строить. Шел в шинки, нанимал артель и начинали строить печь для обжига кирпича, навесы для формовки и сушки. И солнечные часы.
Их делали просто. Забивали кол в землю. Очерчивали круг циферблата и проводили линии, над которыми писали цифры. Стрелками служила тень от забитого кола. Кончив строительство, немножко поработает на изготовлении кирпича. Научит местных жителей и снова в шинок. А там уже работает горло и гармошка.
А дочку пропил у недоброй женщины. Она имела кой какой капитал, арендовала сады у горожан и смекнула, что от этой девочки тоже можно кой что заработать. ЕЕ не сколько не беспокоила мораль затеянного варварского способа эксплуатации девочки. Арсентий сказал дочери:
«Оля, вот твоя тетя. Она тебя будет обучать, а ты ее должна безупречно слушаться и исполнять ее распоряжения».
Женщина обучила девочку Закону Божьему, а когда научила читать псалтырь, стала отправлять ее читать по покойникам. Представляешь маленькую девочку на всю ночь в чужом доме, в комнате одной с покойником. Я уже старая, и то меня берет дрожь, а каково девчонке? Еще страшнее ей было читать ночи в часовне, где нет поблизости людей даже спящих. Ой, она прошла все муки ада. Она должна быть одна ночью с покойником и читать, читать псалтырь. Можно было поплакать, но упаси бог уснуть. За это было самое строгое наказание, потому, что нанявшие ее могут и не заплатить, застав ее спящей.
Когда она выросла и стала уже девицей, ее, можно сказать, продали купцам Сапожниковым в прислуги к молодой купчихе. Потом выдали замуж за своего дальнего родственника прядоча Кукина. А теперь ее вернули с жандармом к мужу. Что выделывает это чертово племя?»
«Мам, А, хотя отец мой не был пьяницей и ты жива, здорова, я была отдана на чулочную фабрику Клапцова еще ребенком. Ты же помнишь, что меня не могли разбудить на работу и тогда отец брал на плечи и относил туда сонную. Свое утро жизни мы все провели в кабале.
Едва стали на ноги, нас уже покупали, нам уже была уготована тяжкая участь закабаления. Еще в утробе матери душат ребенка ее непосильным трудом.
Дети мрут чаще и больше всего в своем раннем детстве из-за плохого ухода за ними потому, что матери работают с раннего утра и до ночи.
Неужели так будет всегда? С нашими детьми и детьми наших детей. Нет, так не должно быть.
Мама, завтра утречком приведи Наташу. Я встану рано, но пока протоплю печь, наготовлю пищу на целый день. Потом нужно нацедить молочка Гришеньке. А ты приходи с ней, мы все позавтракаем».
Утром, спешно позавтракали и все трое: Сазон, Груша и Татьяна ушли на работу.
Наташа прилегла на лежанке около колыбели новорожденного и сразу заснула.
Филипп посапывал на печи.
В избе установилась тишина. Солнышко, заглянув в окно, осветило его косяк и потихоньку луч подобрался до образа, играя золотистыми искорками киота. Пошел дальше по стене и забрался в люльку. И осветил ярким светом личико маленького Гриньки.
Лицо его сморщилось, стало каким-то старческим и начало качаться из стороны в сторону. Потом затрепыхалось все тело, запеленатое от шеи до пят. Он вначале как-то покряхтел, а потом подал голос.
Филька спустил голову вниз с печи и позвал Наташу. Та вскочила, сняла платок с головы и, набросив его на развод веревок колыбели, завязала концы у самого конуса. Образовавшийся треугольник покрыл всего ребенка тенью.
Девочка налила в рожок нацеженного матерью молока. Подола сосочку в его ротик. Ребенок стал сосать энергично. Молоко в рожке быстро начало убавляться. По окончанию кормления Наташа его распеленала, вытащила из под ног мокрые пеленки, подложила сухенькие. Гришутка, задрал согнутые в коленях ноги и задвигал ручонками.
«Наташ, он смеется» - закричал Филька с печки.
«Да ну, уж смеется, просто доволен»
«У тебя это здорово получается»
«Ещё бы, ведь у меня это третий ребенок. Вот с тобой мне было тяжело. Я еще не умела, а ты был такой крикун. Вот Гришка спокойный».
«Наташа, давай мурцовки наделаем и поедим».
«Давай, иди кроши хлеб, а я Гришеньку запеленаю»
Филька накрошил хлеба, немного посолил, влил ложку конопляного масла и залил водой. Мурцовка готова.
Наташа укачала Гришу и они с аппетитом хлебали мурцовку. Пока маленького не подкармливали кашей, все было хорошо.
Примерно через полгодика Филька затеял ловлю птичек. Около избы певчих птиц не было. Здесь прохаживались вороны и галки, да прыгал воробей.
Филя изготовил ловушку для ловли воробьев из пяти целых кирпичей. Четыре выложил на земле, так что внутри образовалась четырехугольная ямочка. А вверху кирпич поставил на ребро так, что он другой стороной опирался на палочку. А под эту палочку опору подкладывал еще одну палочку. Точнее кончик другой палочки так, что в ямочке ловушке была образована жердочка, на которую прыгнет воробей. Тогда эта жердочка падает и палочка. Служившая опорой верхнему кирпичу, тоже. А верхний кирпич закрывает ямочку. Ловушка закрывается и воробей в западне.
Для ворон была сооружена другая ловушка. Корыто поставлено тоже на ребро. Только палочка подлиней, чем в воробьиной ловушке. И к этой палочке привязана шворочка, которая протянута в сени. Когда ворона залезет под корыто, тогда он дергает за веревку. Палочка опора падает и корыто тоже. И ворона под корытом.
Вся неприятность не в том, что Филя ловил птиц, а в том, что он уговорил Наташу отдать Гришкину манную кашу, сваренную матерью на молоке, они пустили на приманку, посыпав ее под корыто и в ямочку, образованную кирпичами. А Гришу кормили хлебными жваниками.
Груня пришла домой раньше перерыва, когда ее не ожидали и, следовательно, не успели убрать эти птичьи ловушки. И она увидела, куда употребили изготовленную ею кашу. Схватила эту бичевкку, которая тянулась из под корыта. Заперла их обоих в избе и дала им Гринькиной каши так, что им хватило и на семечки и на орехи.
Когда они вырвались из избы все в слезах и убежали, то ей пришлось полчаса ходить их искать и загнать к ребенку.
Так Гришенька питался чем попало, но рос исправно. После годика он стал ходить и уже кое что лопотать.
В жаркое лето он, утомленный на солнцепеке, ходил почти сонный. У него спрашивают:
«Гриша, пойдешь спать под кровать?»
«Ин-да» - отвечал он и шел к кровати, на которой спали родители. Приподнимал плотный полог и лез на свою постельку, которая была там приготовлена ему. Ложился в густую тень и тут же засыпал.
«Хороший бутуз» - радовалась мать
 
                Детство
Когда мне было 3 года со мной случилось следующее. Родители с раннего утра до вечера работали на шерстопрядильней фабрике. А мы со старшим братом Филиппом проводили время по своему усмотрению.
Мать, правда, наказывала своей младшей сестре присматривать за нами, благо, что мы жили на одной усадьбе с бабушкой. Но она была очень больна и сестре матери был не досуг возиться с нами.
В один погожий день я вышел на улицу, где старший брат со сверстниками играли в лапту. Он увидал меня и попросил принести ему картуз и объяснил, что руками ему больно ловить резинку.
Я вернулся в избу, одел фуражку брата и снова вышел на улицу. Брата на прежнем месте не оказалось. Они перешли играть куда то в другое место. Тогда я решил сходить «на тот свет».
Недалеко от  нашей избы была «Зайцева гора». На половину этой горы я часто взбирался. Зимой катался с этой горы на летягах и на санках. Но всегда съезжал с ее половины в сторону нашей избы. Но на вершину ее и в другую сторону с этой горы я не сходил и не ездил. Считал, что это «на тот свет». За ней я видел горизонт.
И так я в длинной рубашке, вроде платьица, с передничком поверх этой рубахи пошел на тот свет. Когда спустился с горы, первое, что я увидел были большие ноги в сапогах стояли передо мной. Тогда я поднял фуражку, сползшую на глаза, и увидел большого черноусого городового.
«Куда идем» - спросил он меня.
Я говорю, что иду на тот свет.
«А ну пойдем тогда вместе».
Он взял меня за руку и повел. Мы с ним пришли к большим домам. И тут же возвышалась еще большая каланча. Мне кто-то говорил, что с этой каланчи смотрят, где что-то загорается. И если увидят огонь или дым, то тогда бьют в колокол и пожарная мчится по их указанию. Под этой каланчей мы зашли в полицию. Там было человек пять в такой же форме, как и у этого городового, который привел меня.
«Ну, садись за стол» - сказал мне городовой, - «будем пить чай. Вот тебе калач».
Я с удовольствием уже заканчивал пережевывать калач и допивал второе блюдце чая, как открылась дверь и в проеме ее показался мой старший брат.
«Так вот ты где. А я обегал весь город».
В соседней комнате загоготали городовые. Там что-то шипело. На сковородке, видимо, жарили сало.
«А его Егор привел с того света» - снова загоготав, кто-то сообщил брату из соседней комнаты.
Приведший меня городовой подтвердил брату:
«Да, он мне сказал, что идет на тот свет».
Все засмеялись. Брат взял меня за руку и мы пошли домой по центральной улице.
Я помню, как просился к матери посидеть у нее на коленках и она снимала со своих колен колодку с получуней и брала меня к себе не на долго. Потому, что это было уж большой роскошью. Потелелехав меня немного, снимала с колен на пол со словами: «Иди, сынок, забивай гвозди, а мне нужно работать», водрузив на колени снова колодку, опутанную суконной кройкой. Так фабриканты давали работу на ночь, чтобы перерабатывали фабричный брак и из оборванной кромки изготовляли суконную обувь, называемую чунями.
Чтобы дети не мешали работать, нам давали гвозди и молоток. И мы заколачивали гвозди в полено. Потом полено раскалывали и вынимали гвозди. Эту работу делал либо отец, либо старший брат.
Почти повседневно главной забавой малышей была игра в бабки. Бабками называли кости из коровьих ног. Они хорошо стояли в одну шеренгу. Бивни тоже были из той же кости, только внутренность этой бабки заливали свинцом. Отчего она становилась более тяжелой. Что ей придавало убойную силу. Эти бивни, да и бабки красили в разные цвета, а бивни, к тому же, еще немного подрезали левую сторону у основания. Отчего он хорошо ложился на правый бок «плецки». Это давало право бить первому, если он дальше бивней от строя бабок при одинаковом положении. Второе право тому, у кого «бич» как бы стоял на ногах, что считалось «жог». И третье положение, когда бичь лежал на левом боку, ее звали «хира».
Бабки покупались и продавались в среде играющих. Игра эта требует меткости и силы удара. Некоторым удается сбить одним ударом все кости. Держали ребята свои запасы за пазухой и во время игры было видно: кто проигрывает становился все худее и худее, а кто выигрывает, тот своеобразно поправлялся. Точнее у него рос диаметр стана.
Этой игрой увлекались и старшие, даже женатые мужчины. Только ряды этих костей становились больше и бивнями у них были металлические плахи. Бросали они их с более дальнего расстояния.
Взрослые брались за эту игру, в воскресенье с утра и до обеда. С обеда взрослые выходили на улицу уже охмелевшие и подстрекали подростков к драке. А когда драка начиналась среди детей и молодежи, то вступали взрослые. И шли эти драки улица на улицу, район на район. И так потом доходило до того, что шла одна половина посада на другую половину.
Наш город до советской власти не называли городом. А именовался он посадом, входившим в Сурожский уезд. Сам Сурож был городом значительно малочисленнее своего посада. В Клинцах было 4 довольно крупных суконных предприятий, пенькопрядильное и печатно-ткатское предприятие, Кожевенный завод и литейный. А в Суроже одна бумажная фабрика, но зато большая тюрьма.
       Меня устраивают в школу и мои учения
Весеннее воскресное утро. Как то радостно играет солнышко своими светлыми лучами. И в игру природы вмешались церковные звуки двух больших колоколов.
«Бум-дрям, бумдрям»
Отец сидел за столом с полотенцем на плече. На столе урчал самовар. Я знал, что отец уже сходил раненько в Криницу или в дальний колодец с хорошей ключевой водой. Принес ее на коромысле, изготовил чай и теперь блаженствует. Он не уйдет от самовара до тех пор, пока не осушит его полностью. Полотенцем он будет вытирать лицо, лысину и шею.
Мне мать поставила на завтрак дрочену. Это редко у нас случается. Пища явно праздничная.
«Сынок, сейчас пойдем в церковь к заутренней. Я познакомлю тебя с учительницей».
Нарядила меня в белую рубашку, новые штаны и причесала.
Когда мы перешагнули за церковную ограду, то я поразился, увидев массу нищих. В то время нищие посещали нашу избу ежедневно. Но такого скопища нищих я еще не видал. От церковных ворот и до входа в церковь, на протяжении примерно двухсот метров сплошной стеной по обе стороны дорожки стояли, сидели и полулежали полуобнаженные и дряхлые люди. Одни держали кружки или шапки в руках, другие с банкой в зажатых коленях. Или стояли с протянутой рукой. Вас умоляли, просили, плакали и даже каркали. Видимо, немые. Это была страшная картина, которая запечатлелась мне на всю жизнь.
В церкви немноголюдно. По правую руку стояли мужчины, по левую — женщины. А посреди — учащиеся. Они стояли стройными рядами, как солдаты. По 4 человека. Мать приветствовала учительницу Марию Петровну. Это была немолодая женщина в очках с металлической оправой. Когда улыбалась моей матери, то передние зубы ее выпирали вперед и тем самым, что-то похожее на крысу. И, несмотря на внешнюю непривлекательность, она не вызывала у меня антипатии. Наоборот, вызывала чувство доброжелательности и даже симпатии. Когда назавтра я пришел в приходскую школу, то увидел, что Мария Петровна одна обучала три класса. В одном небольшом деревянном помещении без перегородок сидели справа мы, первоклашки, посередине второклашки, а слева третий класс. В углу справа над первоклашками нависала икона Николая Угодника с горящей лампадой. Перемены власти как будто не коснулись приходской школы.
Когда приходил священник все должны вставать. И азбуку мы вначале учили по церковному. «Аз, бука, веди, глагол, добро, жеводи» и т.д. Был даже такой курьез, когда дошли до буквы «К» по словянски значит «каку».
Помню как пришли к нам немцы, это было, кажется, в 1918 году. Наш городок, как я позже узнал, Украинская Рада включила в свою орбиту Украины. Господа этой Рады заключили договор с немцами мирный кабальный договор. Они шли по центральной улице церемониальным маршем и не встречали никакого сопротивления. А я смотрел на них с недоумением и какой то грустью.
Немцы шли посередине дороги, а я по тротуару. Вдруг вижу. Лежит медный пистолет. Я его поднял и заткнул за пояс. Потом побежал домой и сообщил, что пришли немцы. Мать увидала у меня медный кукач и затрепетала.
«Ты где его взял?»
«Я» - говорю - «нашел»
Она схватила его и бросила на чужой огород.
«Ты знаешь, они могут подумать, что это настоящий револьвер и тебя убьют. Не бери его»
Мне было жаль его. Уж очень он красивый. Но разискивать в огород я не пошел.
Казармы ихние помещались за Городским садом. В двух кирпичных домах. Мы туда ходили и часовой кричал «Цурик», значит — уходите и размахивал винтовкой, к которой был прикреплен штык, как кинжал.
Около этих казарм висел конец провода, в котором был ток. Мы притрагивались и отскакивали. А если кто приходил из ребят и не знал про этот провод, тогда мы брались за руки нескольких ребят и последний брал тоже за руки новенького. А я брался за оголенный конец провода. И тогда последнему доставалось. Его трясло, как в лихорадке, а нам ничего, мы гоготали.
Я пошел как то к двоюродному брату на другом конце нашего городка. Мы пошли с ним в поле и набрали много патронов. Настрелянных, с пулями, которые мы после больших трудов извлекли. Высыпали порох. Сделали с ним самопалы. Это вроде пистолета. Трубка загибалась наглухо с одной стороны и закреплялась к деревяшке. Забивали в трубку порох. Прорезали окошечко и подносили к нему спичку. Получался оглушительный взрыв. Бывало даже разрывало трубку и калечило ребят. Но зато было интересно играть в разбойников.
А еще в обыкновенный замочный ключ, полый, с отверстием внутри наскребали серы из спичек. И забивали ее в этот ключ, к которому была привязана швырка на другом конце, который был также привязан гвоздь. Гвоздь этот вставляли в ключ и так держали одной рукой шварку, а другой отводили ключ с гвоздем. Ударяли шляпкой гвоздя о стену и получали взрыв.
Потом, когда прогнали немцев, на этом месте, где они жили, остановился артиллерийский дивизион.

    
ники у них были большие. Звали их гаубица и возили их тогда лошади. Поэтому в том артдивизионе было много лошадей. Эти лошади крепко привлекали нас, уже подросшую шпану. Мы караулили утром, в обед и вечером солдат артиллеристов, когда они водили лошадей на водопой и просили: «Дяденька, разреши проехать. Дяденька, ну, разреши».
От нас отбивались. Говорили: «Уходи. Упадешь, разобъешься. А за тебя отвечай».
«Дяденька», клянчили мы - «не упаду, ей богу, не упаду».
И от того ли, что сжалились или , что уж надоели, разрешают садиться и тогда, о блаженство, с помощью солдата вскарабкиваешься на спину лошади и, что называется. Верхом едешь через весь город. Сколько завистливых глаз мальчишеских на тебя смотрит. И тебе кажется, что несешься галопом в атаку на врага.
Когда возвращаемся в казарму, нам еще дадут покушать солдатской каши и что это за каша, трудно себе представить тем, кто ее не едал в детстве. И в настоящей казарме.
А, кроме шуток, я прожил большую жизнь и, кажется, такой каши не ел. Знаю, что повар тоже любил ребят и подмазывал эту кашу сильно заправлял жаренным свиным салом.
Сколько я не заправлял таким же салом гречневую кашу, такой же вкусной она не была.
Это свидетельствует, что так вкусно, как в детстве, все такое же не бывает. Ох, это детство, какое бы оно трудное не было, кажется самым радостным. Даже игра в яме, которую вырыли родители во дворе, чтобы прятаться от немецких снарядов, которые ожидали при захвате города. Оказывается они, немцы, пришли без сопротивления и яма эта долго служила местом наших детских игр.
Детям трудно было разобраться в этой сумятице, в хаосе политических событий. До прихода немцев в городе были анархисты со своим черным флагом на котором красовались человеческий череп и две кости скрещенные.
При немцах появились гайдуки, которым платила за службу Украинская рада.
Слышали они и о белых недобитых генералах Деникине, Юдениче, Колчаке и многих других, которые идут на красных. Понимали они, что красные за рабочих, потому и в детских играх никто не хотел быть белым и, тем более, гайдуками. Поэтому мы нар  названиями самых маленьких. За ними гонялись и их пленяли и сажали в эту яму. Наши маленькие пленники плакали, а мы были довольны, что белые и гайдамаки побеждены. Брали с них честное слово, что они не будут больше воевать с рабочими и после этого освобождали из плена.
В школе учительница одна на три класса, парт не было и в помине. Все сидели за длинными столами.
К Марии Петровне часто заходил какой то мужчина средних лет. Не молодой, в костюме, при галстуке и в фетровой шляпе. Учительница сразу при его появлении стала ему улыбаться, и обращаясь к третьему классу, сказала: «Коля, займись разбором существительных. А вы, ребята, не шумите».
И после этих слов она и пришедший мужчина повернулись и пошли в учительскую, а шляпу свою он оставил на столе. Она была не новой и, видимо, видела виды. Главное, на что мы обратили внимание, на ней написано: «дурак». Её приподнял второклассник и молча поворачивал то в одну, то в другую сторону к первоклассникам и третьему классу. И проводил пальцем по написанному.
Коля, которому Мария Петровна поручила разобрать имена существительные, отобрал у него шляпу, положил на стол и начал: «Имена существительные предметы одухотворенные и не одухотворенные отвечают на вопросы кто? Что?»
В это время Мария Петровна вышла со своим женихом. Коля пошел на свое место, жених сказал нам: «до свидания» и ушел, водрузив свою шляпу на голову. Мне стало жаль его, как человека забитого и оплеванного. Ему уже больно за написанное на шляпе.
Ежедневно пред занятиями мы молились богу. Изредка на это моление приходил священник. А чаще всего становилась Мария Петровна, за ней мы — первоклашки. Потом второй класс и замыкал — третий. Все стояли лицом к иконе Николая Угодника. У этой иконы всегда горела лампадка. Её зажигал церковный сторож.
Учительница становилась на колени и мы следовали за ней тоже. Потом она начинала креститься. И мы ей вторили. Она читала молитву: «Иже еси на небеси дай нам днесь» И мы первоклашки успевали только произнести «дай нам днесь»
Вдруг послышалась стрельба сначала винтовочная, а потом и пулеметная.
Мария Петровна приказала оставаться так, на коленях. А сама побежала к попу. По возвращении сказала: «Всем по домам. Занятий не будет»
Мы разбежались по улицам, пригибаясь, как солдаты при перебежке в бою. Мы спешили домой, но прибежав на свою улицу, я увидел небольшую толпу на противоположной стороне смельчаки выглядывали осторожно за угола сообщали, что они видели. Я немедленно отправился туда. Немцы и гайдамаки стреляют из за кузнец на сенном базаре. Это с полверсты от нашего угла. Стреляют с христианского кладбища и из за еврейских могилок. Сзади нас затрещал немецкий пулемет. Кто то в толпе сообщил, что фабрикант Барышников купил у немцев пулемет. Затащил его на пожарную вышку и оттуда бьет пулеметной очередью по Ольховскому хутору. Говорят, там засели большевики.
Некоторые вернувшиеся с войны, как важные знатоки заявляют: Это Щорс ведет разведку боем. Он их сначала прощупал со стороны станции. Теперь другой небольшой группой щупает со старых могилок.
Тут появился мой старший брат и немедленно загнал меня домой.

         Клинчане и события         
Когда мы играли в бабки или учили Аз, Буки, Веди, Джон Рид писал книжку «Как 10 дней событий в России потрясли весь мир». У нас в Клинцах как то бурных событий не происходило. Избы нашей и соседей это почти не коснулось. Никаких боев не было. Мне рассказывали, что в 1905 году были забастовки. Собирались рабочие на Лысой горе. Это беспоповское кладбище почти в центре города. Тогда в Клинцы вызывались казаки. Они разгоняли митинги, били рабочих нагайками. А в революцию 1917 года больших событий не ощущалось. Хотя прекратила действовать Управа. Не стало городовых, но эксплуататоров не экспроприировали. Хозяева остались на своих фабриках хозяйствовать. Правда был введен на фабриках рабочий контроль. Фабричные профсоюзные комитеты вызывали на свои заседания хозяев с отчетами. В городе действовала примирительная камера, где разбирались конфликты между рабочими и хозяевами. Был и городской совет, в котором хозяйничали меньшевики.
В нашей Петропавловской приходской школе девочек учениц не было ни одной. По моему их не было и в других приходских школах. Не помню случая, чтобы я встречал где нибуть девочку с учебниками. Их в городе таких не было. Как я помню начальные школы у нас были только приходские. Помимо нашей школы была Вознесенская, одноэтажная, кирпичная. Там учились дети старообрядцев трех церковных приходов Вознесенского, Новоникольского и Троитского. Девочки учились дома только, как тогда говорили, у состоятельных родителей. Конечно, это девочки не рабочих. Рабочие не имели возможности нанимать репетиторов, которые бы ходили на дом. Да и понятие было такое: зачем девочке грамотность.
Моя мать рассказывала, что ее на чулочную фабрику устроили, как она говорила: «видимо, как только ногами ходить.  Я» - говорит - «я только помню, как меня отец носил на своих плечах на работу, потому, что утром не могли меня разбудить. Теща моя мне рассказывала: она не помнит своей матери. Та рано умерла. А отец ее Арсентий строил кирпичные дома в деревнях, играл на гармошке и пьянствовал. Её почти ребенком забрала какая то тетя. Обучила ее церковному тексту и посылала на целые ночи к лежавшему в гробу покойнику читать псалтырь. Так что в детстве она видела только страх и ужас. Между молитвами она могла поплакать и то потихоньку.. И Боже упаси, не уснуть. Если такое случится, тогда нанявшие ее не заплатят полностью этой тете и та надает ей таких тумаков, что и забудешь и другим закажешь: боже упаси спать с покойником.
Не всех детей постигает такая участь. Дети купцов. Фабрикантов и их ближайшего окружения, особенно специалистов суконного дела, как говорят, купались в масле. В городе было две гимназии — мужская и женская. Это были самые красивые здания того  времени. Особенно женская гимназия. Это здание строилось угловым на пересечении улицы Центральной и Пушкинской. Архитектор очень удачно задумал это здание. Оно получилось таким ажурным и привлекательным, что его фотографии я видел на почтовых открытках в других городах. Так, что дети городской знати имели прекрасные школы.
В гостинице Калиновского около городского рынка в центре города расположились анархисты и черный флаг с черепом и скрещенными костями развевался над входной дверью.
Деньги царские были отменены, а действовали керенки. Коричневые двадцатирублевки и розовые сорокарублевого достоинства. Инфляция этих денег была катастрофическая. Я помню, родители приносили зарплату рулонами, точно, как обои. Мы тут же всей семьей садились за стол и все разрезали по купюрам. И скорее бежали в магазин, чтобы купить хлеба. Покупали овес. Толкли его в ступе. Пекли хлеб с овсяной кострой и потом мучились желудком. И все таки на улице почувствовалась какая то перемена. Появились какие -то энтузиасты. Привезли из леса бревен и стали строить большие качели. Почти на всех улицах устанавливали столбы и подвешивали веревки на крючки верхнего кольца. И кружились, как на каруселях. Они назывались гигантские шаги. Из домов приносили ухваты. Ими упирались в веревки и кружили так высоко, аж дух захватывало.
Несмотря на голод на улице царило веселье. Наши девушки любили подсолнечное семя. Да и парни тоже особенно не отставали. В воскресенье почти во всех семействах жарили семечки и азартно их грызли. От мала до стара. Бывало в воскресный день молодежь да и замужние пары всех возрастов выходили на центральную улицу и щелкали семечки так, что к концу вечера все тротуары были усыпаны шелухой. Её была такая масса, что ступня тонула. Теперь во время голода семечек не было. Кавалеры угощали девушек горохом. Его тоже разогревали и держали в кармане теплым. От этого он становился мягким и особенно вкусным на голодный желудок.
Как я уже описывал, качели строили большие, высокие, так что усаживались на доску до десяти человек. И раскачивались так высоко, что нам, малым, казалось, что взлетают эти качели до самого поднебесья.
В домах и парках, которые принадлежали фабрикантам, теперь устраивали рабочие клубы. Откуда взялись духовые оркестры и в каждом клубе революционные постановки и танцы.
Но так было не долго. Откуда то взялась Украинская рада. И распахнула дверь оккупантам. К нам пришли немцы, а с немцами пришли и гайдамаки. Это не те гайдамаки, которые боролись с турками за вольность Украины. Это просто наемные войска Радянской рады. Они чинили суд и расправу. Поголовно пьянствовали. Фабриканты были безумно рады аккупации немцев. Они теперь чинили тоже суд и расправу над неугодными им рабочими активистами.
Голод продолжался и пропала соль.
Фабрикант объявил рабочим, что теперь с приходом немцев, он расправится с теми, кто активно им командовал и пользовался новой властью. Для примера он повесит кой кого на воротах фабрики.
С приходом оккупантов мать не пошла на работу. Она была суровщицами избрана старостой и, когда суровщицы потребовали надбавки от хозяина, он отказался надбавить. Фабком с хозяином не пришли к соглашению, то дело суровщиц передали в примирительную камеру. Хозяин просил мою мать зайти к нему, чтобы договорится до разбора в примирительной камере. Мать отказалась. Решение в примирительной камере приняли в пользу суровщиц. И с тех пор, как думала мать, зуб точит на нее. Следовательно ей висеть на воротах. Не пошел на работу и отец.
Голод костлявой рукой уже брал нас за горло. Дядя Митя зашел к нам и посоветовал продать на базаре все, что можно. Купить сахару и нести его в Унечу. Там советы и Щорс создает армию на борьбу с аккупантами и гайдамаками.
«Я» - говорит дядя Митя - «пойду с вами и останусь у Щорса».
Купили родители сахару, разделили на троих и вечером, когда уже стемнело, тронулись в путь. До Унечи около 20 км. «Мы» - говорят - «пройдем за ночь и утром будем в Унече, а вечером обратно. Лишь бы не попасть гайдамакам. А то те отберут сахар и деньги.
Родные ушли. Старший брат говорит: «Вот тебе кусочек хлеба с кострой. Посади его и постарайся уснуть, чтобы нам поспеть до прихода отца и матери.
Поспать до прихода родителей так и не удалось. Как назло часто просыпались и кое как снова засыпали. И вдруг радость родные вернулись и принесли хлеба целую круглую буханку. Принесли селедку. Такую милую соблазнительную селедку. Мы блаженствовали. Ели хлеб с селедкой.
Мать радовалась: «Посмотрите, дети, у нас полпуда соли. Ведь это целое состояние. За соль можно все купить». Правда, у нас на завтра была мука и даже сало.
Сало шипело на сковородке. Какая радость. Это мать готовила приправу к первому и второму блюду Затем мать с отцом снова уходили и снова приносили соль. Какое блаженство. На соль можно все достать. У нас уже появились и прянички, булочки, Нам говорят родные дядя Митя указал такую дорогу, которую не знают ни немцы, ни гайдамаки. Переходить границу не страшно, потому, что это стало явлением массовым.
Главное, не попасть к гайдамакам. Эти наемники отбирают все, что попадало. Они целыми днями пьянствуют в ресторане за болиарулом(?) и даже организовали публичные дома.
Дядя Саша
У моей матери был еще младший брат, который был на фронте с 1914 года. Он вернулся с фронта по чистой.
Дядя Саша был похож на скелета. Так из него выперли все кости. Только скелет ведь должен быть белым, а он был страшно черным. Под глазами у него была такая чернота, что отдавалась какой-то не то синевой, не то сизостью. Было видно, что он еле-еле добрался до дома. Признали, что у него чахотка последней стадии. Он кашлял кровью. Требовалось масло и молоко, чтобы его лечить. Бабушка умерла. Эта тягота пала на мою мать, как на старшую сестру.
Ежедневно ему делали чай с молоком и маслом. А потом стало не в мочь доставать молока и масла. Стали поить просто с салом внутренним. И он стал заметно поправляться.
Гайдамаки были ему знакомы в прошлом, как хлопцы, гулявшие вместе. Они уговаривали его поступать в гайдамаки. «Будешь как сыр в масле купаться, будут и девушки и вино». Но он не поступил к ним на службу.
Владимир Ильич Ленин в своей книге о развитии капитализма в России дал отповедь народникам и всем другим течениям, утверждающим, что Россия минует путь развития капитализма. И пойдет своим путем. В этой же книге он пишет, что в посаде Клинцы бурно развивается текстильная шерстяная промышленность. Наш посад Клинцы начал свое существование с 1707 года. Первым появился в дремучем сосновом бору раскольник Клинцов.
Василий из костромской губернии, преследуемый правительством за отвержение новой веры, и другие люди последовали за Петром Первым разыскивать мачтовый лес. И они тут заблудились. Дорогу им показал гражданин Клинцов, следовательно существовал тот Клинцов с Петровых времен. Более того, Клинцов держал лавку и, что он торговал растительным маслом и пенькой.
Если рассуждать демографически, то посад образовался с времен Хованщины, так как заселяют его в основном старообрядцы. Следовательно они могли обосноваться здесь в эпоху гонений.
((Замечание мое: В одной редкой книге, посвященной особенностям исповеди у православных, включая староверов, я вычитала, что во времена деятельности патриарха Никона по исправлению церковных книг, один из московских приходов демонстративно отказался принимать эти исправления и переехал в окрестности Стародуба, то есть рядом с теперешними Клинцами. Произошло это до начала гонений православных, не принявших исправления Никона, которых вскоре назвали раскольниками, позже староверами. А часть из них, принявших перед революцией единоверие назвали старообрядцами.))
Это еще подтверждается тем, что в конце Главной улицы посада нашли постройки под соломенной крышей, которые примкнули к этому посаду значительно позже и названы были Забегаевой. То есть тогда считалось, что там живут люди забеглые, т.к. иноверцы. С другой стороны посада у озера Стодол, где жил сотский. А недалеко деревня Лопатни когда-то жили казаки.
Но все это версии и догадки. А вот промышленность Клинцов действительно существует 150 лет. В тридцатых годах нашего столетия в Клинцах, в 1926 году праздновали столетие ткацкой шерстяной промышленности.




Содержание
1.   Пролог         2
2.   Глава 1. Пятнадцатый ребенок 6