Безупречность

Пикник «Себе не найдя двойников»

Что мы знаем  о лисе?
Ничего. И то - не все.
Б. Заходер

Второе лето ты болтаешься в Питере – бритые виски, тертые джинсы, томик Борхеса в сумке и постоянная готовность ввязаться в очередную авантюру –  для таких, как ты, этот город не скупится на приключения – только успевай – лови. Но на случай, если заскучаешь, у тебя есть такая специальная питерская игра  – выбрать в тусовке незнакомое не отталкивающее лицо, подойти и без предисловий уставиться прямо в глаза, не мигая, секунд  на 15-20 (ты не помнишь, от кого ты подхватила эту привычку – смотреть вот так, без намека на выражение лица, долго, пристально). И когда жертва начинает ерзать – осторожно наклониться и прошептать почти в ухо с интонацией вызова: «А давай мы будем целоваться как настоящие влюбленные».
Иногда от тебя шарахаются, как черт от ладана – тогда можно в голос засмеяться вслед или просто развести руками на публику с сокрушенным выражением лица. Значительно чаще вызов принимается, и ты исследуешь незнакомый рот медленно и вдумчиво, прислушиваясь к ощущениям – вкусу, запаху, плотности. Не то... Не то! Не то!!! Слишком мокро, слишком мягко, слишком вяло, слишком агрессивно, слишком вовлеченно. Не вовлекаться слишком сильно – твое главное правило в этот период жизни. Ни во что.
Если бы нужно было придумывать название этой игре, то получилось бы что-то вроде «Найди свою безупречность», но главная ее странность в том, что найти автоматически означает проиграть, хотя до сознательной апологии проигрыша ты дойдешь еще не скоро.
- А давай мы будем целоваться как настоящие влюбленные?
-Нет. У меня неподходящее настроение, но ты можешь попробовать завтра.
Роскошный. Роскошный... Более точного определения ты за 20 с лишним  лет так и не придумала. Рост за метр девяносто, яркий блондин скандинавского типа – вокруг него словно туман норвежского фьорда, словно драккар с поднятым парусом постоянно у него за спиной. У него настоящие штатовские военные берцы – рыжие, с высокими голенищами и плотной шнуровкой, джинсы всегда заправлены внутрь. На шее болтается здоровенный Canon  - ты ни черта не смыслишь в  фотоаппаратах, но этот завораживает, как лет 15 спустя тебя заворожит Hummer H1 (Не сметь путать с Н2, суки!). У него стильная дорогая стрижка – уж такие вещи любая женщина замечает инстинктивно (даже если у нее большие трудности с определением себя как женщины). Его основной источник средств к существованию – показ «настоящего Питера» богатеньким, ошалевшим от перестроечной Рашки, америкосам – свободный английский в сочетании с такой фактурой открывает практически безграничные возможности. Подойти к такому – как прыгнуть в пропасть.
- А давай мы будем целоваться как настоящие влюбленные?
-Нет. У меня неподходящее настроение, но ты можешь попробовать завтра.
Он просто откладывает тебя в сторону, как снесенную карту в преферансе, но в этом есть интрига, есть некое смутное обещание, необязательное к исполнению, но волнующее.
И через пару дней ты снова подходишь – он всегда сидит на западном  крыле, опираясь спиной о колонну. Ты уже ничего не говоришь. Только смотришь вызывающе вопросительно, насмешливо улыбаясь. И он так же насмешливо, но доброжелательно отрицательно качает головой. Ты пожимаешь плечами и отправляешься к восточному крылу – там сейчас читает свои стихи другой, волнующий твое воображение, персонаж, про которого ты вообще ничего не знаешь, и знать не хочешь – видала ты уже гениев в быту – пренеприятнейшие люди. Но сейчас он читает, и он – Бог. Длинные волосы спутанными прядями  падают на лицо, мокрое от пота – словно не стихи читает, а обтесывает камень. Ни строчки из того, что он читает, запомнить невозможно – слишком много эмоций. Слишком много энергии, выплескиваемой в окружающий мир вместе с рваными строчками. Все, что тебе остается, когда он умолкает, это ощущение, что ты несколько минут смотрела в бездну, которая схлопнулась у тебя на глазах в ровный городской асфальт. Катарсис, детка. Это называется катарсис.
Третья попытка. Ты меняешь тактику – подходишь не снизу, с площадки между крыльями, а по самой колоннаде – змеей выскользнуть из-за спины, усесться у соседней колонны в совершенно зеркальной позе.
- Почему?
- А черт его знает... За тобой так забавно наблюдать.
- И?
- Извини, мне нужно идти.
Забавно ему. Сука! Словцо «забавно» останется с тобой навсегда. Именно им ты будешь определять большую часть того, что с тобой будет происходить позже. Это – самый первый его подарок, и далеко не последний.
С досады ты уезжаешь вечером в Москву и болтаешься там почти неделю – для тебя это чуть ли не рекорд. Приезжаешь обратно ранним утром – часов в семь. Казань в это время девственно пуста, и ты  чувствуешь странное умиротворение – словно в эти минуты она принадлежит тебе одной, и ты прижимаешься лицом к ближайшей колонне и гладишь ее пальцами, как кожу любимого, которого у тебя нет. А потом отправляешься покупать свежую булочку с маком.
Мак и наисвежайшее белое сдобное тесто, воздушное, сладкое, тающее во рту, оставляющее маковые зернышки на небе  и деснах. Летнее питерское утро. Тебе 18 и ты пуста, а потому - счастлива.
Он появляется настолько неожиданно (ты, кстати, так и не спросила, имел ли его «творческий псевдоним» отношение к безумной сказке французского летчика), что ты даже не успеваешь проглотить то, что у тебя во рту.  Вот только что ты шла, одна, счастливая и пустая – ты, Казань и маковая булка. И вдруг чья-то рука сзади уверенно разворачивает тебя и практически сразу же твои губы оказываются в чужих. ****ец подкрался незаметно, кажется, именно так это называется. Прежде чем закрыть глаза – душа моя, ты же никогда не закрываешь глаза при поцелуях – ты успеваешь выхватить из окружающего пространства белый ершик волос и свитер цвета светлой морской волны с черным пятном фотоаппарата на груди. И глаза ты закрываешь, скорее, от неловкости – еще ни разу тебя не целовали с набитым ртом. Ты сглатываешь эту булку, отчаянно стиснув губы – ты еще ни разу не была в столь дурацком положении, да вот беда – попробуйте сами удержать губы сомкнутыми, когда вас целует белый викинг, за спиной которого отчетливо виден драккар с поднятым парусом в утреннем тумане скалистого фьорда. И этот поцелуй длится целую вечность – пока он не слизывает все маковые зернышки с твоих зубов и неба – пока сдобное послевкусие полностью не растворяется.
Со стороны вы, наверняка, выглядите странно  – белый король с бутылкой минералки в руке целует черную пешку с зажатой в пальцах надкусанной булкой между безупречных колонн коринфского ордера. А между вами еще и фотоаппарат, и его объектив упирается тебе в солнечное сплетение, вызывая совершенно определенные мысли. Не о фокусном расстоянии. Совсем не о нем.
И все же в какой-то момент он выпускает тебя из рук – ты делаешь шаг назад и возмущенно смотришь в смеющиеся глаза. Впрочем, возмущения хватает буквально на пару секунд, и вот вы уже хохочете вместе, глядя друг на друга. «Черт с тобой, выиграл, - выдыхаешь ты. - Что теперь?» Он протягивает тебе бутылку: «Доедай свою булку и пошли».
- Куда?
- В Гастрит, завтракать и пить кофе.
Он не торопится. Он никогда и никуда не торопится. Он похож на ледокол во льдах – перед ним расступаются встречные, и он ведет тебя за руку, как ребенка, говоря: «Зачем ты их обходишь? Иди прямо – пусть они обходят тебя. Они всегда чувствуют, когда нужно обойти». Ты смотришь вопросительно, и он говорит: «Смотри!» Поворот на 90 градусов, несколько шагов, и вы на проезжей части, и ты, задыхаясь от ужаса, идешь рядом – еще бы, руку твою он так и не выпустил. Невский проспект, 9 утра – он идет через него спокойно, не глядя по сторонам – только вперед. И ты чувствуешь, как  притормаживают, пропуская вас, машины. Вы переходите через Невский так же неторопливо, как шли по тротуару, ни разу не сбившись с темпа – твой страх тает в его спокойствии как кубик льда в горячем чае. «И в самом деле, - задумчиво произносишь ты. – Чувствуют!» - А то! – улыбается он. Перед Гастритом маневр приходится повторить  – он словно проверяет, усвоила ли ты пройденный материал. Усвоила, умничка. И когда вы снова оказываетесь на тротуаре, ты отчетливо понимаешь, что все будет. Будет прямо сегодня. И то, что будет, будет совершенным.
Вы неторопливо завтракаете, смакуя каждый глоток кофе, отделяющий вас от того, что будет дальше, так же неторопливо движетесь по Рубинштейна до Пяти углов – здесь практически заканчивается уже исследованный тобой Питер – дальше ты знаешь только как дойти до Ротонды, но вы сворачиваете в другую улицу и все – знакомый тебе мир закончился. Незнакомый же – на первый взгляд – тот же, но строже. Сдержанней. Здесь меньше прохожих. Здесь почти нет вывесок. Здесь у неба другой оттенок – блеклый, он словно пытается напомнить тебе о чем-то, давно забытом, но безуспешно. Улица Достоевского – о да, подходящее местечко, слегка попахивающее безумием, для того, что приближается, неотвратимое, как смерть.
Это – расселенная коммуналка, обреченная в недалеком будущем стать бомжатником, ты понимаешь это сразу, как только вы оказываетесь внутри. Но комната впечатляет: она почти пуста  – двуспальная  кровать,  окно-эркер, не изгаженное шторами, и письменный стол в духе сталинского ампира – ободранный, с протертым сукном, но былое великолепие очевидно.
Время замедляется. Ты стоишь у изножья кровати глядя на покрывало  – сетка из цветов и листьев – белое на кофейно-сером. Не ожидание. Не предвкушение. Знание. Знание и покорность. Время останавливается. В голове – ни единого обрывка слова – как будто ты вообще никогда не умела говорить. Предметы теряют очертания, становясь просто пятнами неизвестных цветов – мир у тебя на глазах распадается на атомы – его язык отправляется в долгое путешествие от мочки твоего уха к затылку и ниже, вдоль позвоночника, пока руки высвобождают для него все новые поля для исследований – крестец, копчик, ягодицы, бедра, голени. Тебе остается только переступить ногами, чтобы освободиться от джинсовых пут на щиколотках.
Прямоугольник света на стене переползает куда-то в угол и становится заметно бледнее. И ты решительно не хочешь думать о том, сколько женщин потрудилось над тем, чтобы вылепить, воспитать, выпестовать это совершенство, хотя прекрасно понимаешь, что одной там и не пахло – слишком разнообразно, слишком изощренно. Ты выпускаешь дым в потолок – над твоим «воспитанием» тоже потрудился не один... не один десяток, даже не два. Вопрос в том, кто из них оставил хотя бы царапину на твоем сердце? Зато почти каждый оставил в тебе что-то из себя – книжку, которую ты обязательно прочтешь, мелодию, от которой у тебя до конца жизни будет пробегать сладкая судорога по животу, особенное прикосновение, вроде короткого поцелуя во внутреннюю сторону запястья, вот эту странную манеру смотреть в упор, не мигая...
- А ты ведешь список?
- О чем ты?
- Забудь.
Он прекрасно тебя понял, ты чувствуешь это всей кожей, но какая разница? Что ты ответишь, если он тебя об этом спросит?
Ты лежишь поперек кровати, головой на его животе, достаточно просто повернуть голову, чтобы уткнуться лицом в его пах, остро и горько пахнущий вами обоими. Он рассказывает тебе про минные поля под Питером, где до сих пор можно наткнуться на незахороненные останки, а оружие валяется прямо под ногами. И ты отчетливо понимаешь, что в сущности он – все равно еще мальчишка, несмотря на всю свою искушенность. Да он и старше тебя всего на год.
- Это на минных полях ты научился так через дорогу переходить?
- Ты удивительно догадлива. Нет, на самом деле, побывав там – меняешься, и не всегда в лучшую сторону. С людьми, которые живут этим промыслом постоянно, даже в одном помещении находиться тяжело, хотя никакого рационального объяснения этому нет. Кстати, ты не проголодалась?
- Окончен бал?
- Еще нет. Мне действительно нужно будет уехать через два дня. Не знаю, на сколько. Но эти два дня будут только нашими, я тебе обещаю.
И они действительно ваши. Без остатка. Вы бродите по городу, перекусывая на ходу, забираясь в совершенно немыслимые места вроде заброшенного Троицко-Измайловского собора. Утром он уезжает, а ночь вы проводите на Ротонде – как тусовочное место она уже не популярна, туда редко кто забредает. У него с собой в рюкзаке скатанная в рулон пенка, спальник и свечи – обычные белые парафиновые свечи по 12 копеек за штуку. И вы всю ночь сидите на этой пенке в полукруге из свечей, почти не разговаривая. Если бы вы отправились на квартиру и продолжили полевые исследования топографии ваших тел, наверное, ты бы утром плакала. Но Ротонда – не место для слез. Невозможно плакать там, где пульсирует Сила, даже если это всего лишь сила городского мифа. Перед тем, как исчезнуть, он смотрит тебе в глаза, сжимая твои ладони в своих: «Пожалуйста, береги себя»... Ты усмехаешься – вот это именно то, чего ты не собираешься делать ни при каких обстоятельствах. Ротонда что-то проявляет в тебе – то, что ты еще не можешь объяснить. А может быть – никогда не сможешь. И еще тебе нужна теперь  какая-то новая игра – эта, наконец, сыграна так, как ты хотела, – ты встретила свою безупречность, дальше еще долго будут только постскриптумы к этим трем дням.
Впрочем, любая красивая история имеет обыкновение превращаться в фарс, причем довольно быстро. Не проходит и недели, как ты сталкиваешься с ним на Невском, причем он, как обычно, похож на ледокол во льдах, только вот в его руке – какая-то чужая рука. Крохотная рыженькая хипушка, вся в фенечках-хайратничках-юбках-до-полу-широко-распахнутых-глазах семенит рядом с ним, глядя нежно-преданно снизу вверх... Чистый кокер-спаниель... И первая мысль, которая отчетливо проговаривается при виде этой парочки: «Божечкимои, неужто у меня было вот такое выражение лица?» Впрочем, держать лицо тебя учили с шести лет. Ты проходишь мимо них, равнодушно кивая, даже глаз не отводишь. Следующая восторженная – цивилка, с претензией на мажорку, но выражение лица неизменно. На пятой восторженной тебе кажется, что наступил День сурка, а значит, самое время сделать что-нибудь эдакое, и ты уезжаешь в Астрахань – там, по слухам, поспела конопля.
Астрахань, Москва, Апрелевка, Люберцы – да-да, те самые, только никаких люберов тебе так и не попалось.
С глаз долой – из сердца вон? Ну, насчет сердца – это мы еще подумаем, а вот из  головы – как нахуйспляжа.
Октябрь налетает на тебя ворохом осыпающейся листвы, и ты снова хочешь в Питер, каких бы белогривых викингов по нему не гуляло. Твой донжуанский список пополнен достаточно, есть даже кандидат на бронзу в рейтинге, на серебро не тянет, позиция серебра пуста. А золото – золото присуждено – пусть прибьет себе на стенку.
Питер на этот раз неласков, как любовник, которому ты изменила, – шквальный ветер с дождем, ранняя темень. На Казани пусто – братья-панки улетели в теплые края. Куда двинуть – как говорится, «возможны варианты», впрочем, можно положиться на случай. А случай уже тут как тут – все так же белогрив,  одинок и отчего-то грустен. И октябрь его совсем не портит, скорее наоборот. Хотя никаких драккаров за спиной уже не видно, или это из-за ветра? Нет. Не замерло. Не остановилось. Так, частит слегка. Но видеть его живьем ты уже не хочешь – не хочешь с той самой первой не тебя в его руке.  Вот в грезах наяву – сколько угодно, там он точно будет именно таким, как ты хочешь, или таким, каким он был в те три дня. Что в сущности одно и то же. Поэтому ты продолжаешь идти, не меняя ритма и выражения лица. Поравнялись. Кивнули друг другу. Разминулись.
Он догоняет тебя в переходе – целую минуту думал, прежде чем развернуться – и просто идет рядом с тобой.
- Когда ты приехала?
- Час назад
- Какие планы на вечер?
- Гастрит. Как обычно.
- Не хочу в Гастрит.
- Так я тебя и не приглашала вроде. Нет?
- Аглая!
Первый раз он называет тебя по имени, которого ты, вообще-то, ему не называла. Да и вообще мало кому называла с тех пор, как выбрила виски. Кстати, он тебе своего тоже не называл. Но ты его откуда-то знаешь. Упс! Ты-то знаешь, откуда – где-то между третьей и пятой восторженной тебе попадалась шестая, правда, без ансамбля – одна бля. На вписке в общаге Гидромета. По ее личному отсчету – на следующий день после того, как ему понадобилось уехать. «Но он вернется, он так на меня смотрел...  А какой он в постели!» – лепечет очередная жертва, восторженно закатывая глаза.  «Какой? – спрашиваешь ты с живым и неподдельным интересом проголодавшейся неясыти к неосторожному грызуну. – Расскажешь?»
- Оооооо!  Этого словами не описать. Но классный...
И ты одновременно и ненавидишь, и жалеешь эту маленькую  течную сучку, вместо крови и слизи истекающую медом, карамелью, патокой и наивной бабской пошловатой верой в то, что вот такое может принадлежать только ей – главное подождать, когда он вернется. И чем ты лучше нее? Только тем, что с самого начала знала, что проиграешь?
-Аглая!
- Ой, только не говори мне, что в Питере закончились нетраханые восторженные девки.
- Нет. С девками порядок. Тут кофеюшник поблизости есть. Очень уютный. Можно, я угощу тебя кофе?
- Попробуй.
- Тогда нам на ту сторону.
Вы переходите Невский. Ты – на полшага впереди. Ты практиковалась.  Вы сворачиваете за угол и ныряете в теплый уютный сумрак кафе. Ты, в общем-то, уверена, что признаний в любви не будет – с чего бы теперь-то?
- И где странствовала?
- В основном в Астрахани. Ну, в Подмосковье еще немного.
- Много приручила?
Какое-то время ты молча ковыряешь чайной ложкой десерт. Кофе здесь хорош, определенно – варят в джезвах на песке. Ловишь себя на мысли, что злишься на то, что он не сомневается в том, что ты не тратила время на пустые сожаления о несбывшемся. Или рассчитывал услышать, что после него ни один член в горло не полезет? Так полезет, и в горло, и не в горло. Ваша партия сыграна, и ты ее проиграла именно так, как ты хотела ее проиграть, так что реванш тебе не нужен. А ему что? Не уверен в своей победе? Хочет, чтобы ты подтвердила? Или? Или? Или? И на фоне этих бесконечных «или» какое-то вязкое ощущение чужого... не отчаяния, нет – в твоем реестре это состояние проходит под кодом  «Что делать, блять, что делать?»
- Что у тебя случилось?
О да, это так по-женски – испытывать сострадание к чужой боли, в которую тебя не звали. Или позвали? Ведь зачем-то ты сидишь тут, и навряд ли для того, чтобы он мог получше рассмотреть твои апгрейды – отросшие виски сведены в просто очень короткую стрижку, цвет уже не черный, а приглушенно-каштановый. И никакого макияжа.
Дальше начинается какая-то уж совсем невообразимая муть в духе «Санта-Барбары», до выхода которой на телеэкраны еще года четыре – ты посмотришь целиком единственную серию, где Сиси отключат аппарат, а потом еще год, переключая каналы, будешь попадать на дискуссии о том, кто это сделал, и дивиться терпению сценаристов. 
И из этой мути, как «Афродита из пены и щелочи», неожиданно проявится живой человек, похожий на тебя как близнец – со всеми твоими страхами, болезненной неуверенностью и мучительной погоней за совершенством, тающим как утренний туман, человек, которому ты скажешь, прощаясь навсегда, мучительно сжимая его ладони в своих: «Пожалуйста, береги себя...»
Время расставит все по своим местам, сотрет лишнее, ненужное – вплоть до черт лица. И в конце концов у тебя в руках останется настоящая жемчужина, перламутр с которой не сотрется никогда – безупречный миг, когда ты закрыла глаза, чтобы не видеть скал и поднятого паруса за его плечом.