Мечта

(Вариации на темы Мэрилин)



 
Вместо предисловия

Для миллионов людей Мэрилин Монро и сегодня остается воплощением настоящей мечты, но и у нее была собственная мечта. С тех пор, как малышка Норма начала сознавать себя, она всегда мечтала, когда же начнется «настоящая жизнь».  Ее представления о настоящей жизни менялись в разные периоды в зависимости от возраста и обстоятельств, хотя некоторые самые заветные желания меняли только форму, но не содержание.
Девочкой она мечтала оказаться в нормальном доме или на худой конец в таком убежище, где хотя бы на время можно укрыться от бездушия, злобы, агрессии. Она мечтала о полноценной семье, которой никогда не имела, о теплых человеческих отношениях. В ту пору, когда многие ее сверстницы, постепенно взрослея, накапливали опыт, необходимый для самостоятельной жизни, ей приходилось решать тысячи материальных и психологических проблем, в буквальном смысле слова драться за выживание, постоянно искать, но не всегда находить самые верные решения.

В шестнадцать лет, бросив школу, она попыталась подвести черту под безрадостным детством, а в результате стала женой рабочего авиационного завода, с которым не могла даже разговаривать, поскольку не могла найти общих тем и взаимных интересов. Она слишком рано познала нищету, унижения, отчаяние, страх и в семнадцатилетнем возрасте совершила попытку самоубийства.

Иная девушка с такой «родословной», как у Мэрилин Монро, давно опустилась бы на самое дно, бесследно исчезла в каменных джунглях большого города. Однако при всей внешней хрупкости и миниатюрности у Мэрилин обнаружился твердый характер и большой запас прочности. Страстное желание самоутвердиться и подняться вверх по социальной лестнице помогали ей в самые трудные минуты. Другое дело, что добиваясь всего своими силами, она не щадила себя и не замечала, как ее еще не окрепшая душа начинает давать трещины.

Она ценила в людях надежность, но часто сталкивалась с предательством. Не раз ей приходилось признаваться себе самой и близким людям: «Меня просто используют… На меня смотрят как на кусок мяса». Сознавая эту беду, Мэрилин все никак не удавалось сойти с тропинки, на которую ее постоянно сталкивали бесчисленные «доброжелатели».
Настоящее чудо (превращение Нормы Мортенсен-Бейкер в Мэрилин Монро) потребовало не только окраски волос и нескольких пластических операций на подбородке и кончике носа, но также громадных психологических жертв, нервных издержек и настоящих психических срывов. Она охотно позволяла окружающим считать себя симпатичной простушкой, секс-игрушкой в руках мужчин, хотя бунтарское начало в ней всегда давало себя знать. Порой в критических ситуациях она проявляла себя почти бесстрастной фаталисткой, которая признавалась: «Я не могу убежать от статуса звезды и от своей славы».
Многие авторы пробовали нарисовать портрет Мэрилин Монро одной-двумя красками и терпели при этом фиаско. Современники давали ей взаимоисключающие характеристики. Режиссер, снявший один из прекраснейших фильмов с участием Мэрилин, отозвался о ней с каким-то циничным высокомерием: «У нее груди - как из гранита, а голова - как из швейцарского сыра, в котором полно дырок». О другой кинороли Мэрилин ехидный критик произнес (уже через двадцать лет после гибели актрисы): «Она играет здесь так же хорошо, как во времена своей молодости».

Ее в глаза привычно называли секс-бомбой и «трущобной Золушкой». Для разных людей она казалась совершенно разной - милой девушкой с добрым сердцем или истеричной сверхзвездой, готовой поднять скандал на всю Америку и разоблачить проделки «Первого семейства». Многие отмечали ее полную несамостоятельность в суждениях и оценках, глубокие пробелы в образовании и «стремление оказаться в такой ситуации, когда кому-то придется ее спасать».

Кинокритики писали при жизни актрисы, что без одежды она чувствует себя куда лучше, чем в одетом виде. Одна опытная журналистка с явным удовольствием охарактеризовала Мэрилин как «потерянную душу с немытыми волосами и грязным нижним бельем, так или иначе обреченную на раннюю гибель». Ее называли самой сексуальной актрисой Голливуда, «трагической Венерой», «Богиней секса  атомного века».
 
Художники писали ее прижизненные и посмертные портреты, а поэты посвящали ей прекрасные стихи. Многие отмечали, что всю свою недолгую жизни Мэрилин провела в «космическом одиночестве», в «длинном темном туннеле, из которого она пыталась выбраться до самого последнего дня». Госдепартамент прибегал к ее чарам, чтобы поправить имидж США и решать дипломатические проблемы. Гангстеры манипулировали ею так же, как политиканы.

Она была прирожденной актрисой, для которой было безразлично где играть - на сцене, на экране или в очередной постели. Общаясь с мужчинами чаще, чем с женщинами, она вечно искала сказочного принца на белоснежном коне, но находила грязь, предательство, цинизм. Ей удалось освоить самые соленые анекдоты и смачные выражения, но при этом Мэрилин редко на кого по-настоящему могла рассердиться. Зато те, кому удавалось довести ее до белого каления, убеждались, что Мэрилин способна полностью отпустить тормоза, не стесняясь при этом ни эмоций, ни слов, ни поступков.
Она обожала образованных людей, приходила в детский восторг, приобщаясь к каким-нибудь тайнам, интригам, политическим заговорам, хотя разбиралась в хитросплетениях общественной жизни не больше своих подруг. Один психиатр как-то заявил, что не стал бы под присягой подтверждать, что Мэрилин - психически здоровый человек. По авторитетному мнению психоаналитиков, у нее был целый «букет» комплексов, легко ранимая душа, дурная наследственность и подсознательное стремление поскорее реализовать «желание смерти».

Профессиональные фотографы отмечали, что ее лицо и вся фигура источают какое-то таинственное сияние. Сотрудник киностудии, проработавший бок о бок с Мэрилин многие годы, в конце концов нарисовал портрет жалкого, сломанного жизнью существа, которое пило алкоголь вместо воды, не могло заснуть без таблеток и часами сидело, рыдая, перед зеркалом, разглядывая в нем свое отвратительное отражение. Бульварные таблоиды с гордостью писали, что вклад Мэрилин в секс равен роли Эйнштейна в современной физике. На съемках одного фильма, где нужно было сыграть эпизод с детьми, Мэрилин, блестяще справившись с задачей, сказала в перерыве тихо и без надрыва, указав при этом на одну из девочек: «Моей малышке сейчас было бы столько же лет». Простая фраза была произнесена с такой тоской по несостоявшемуся материнству, что все присутствующие не смогли сдержать слез сочувствия.
Составить портрет Мэрилин из столь пестрой мозаики противоречивых мнений можно, хотя это будет в лучшем случае очередным приближением к истине. Список капитальных жизнеописаний актрисы уже насчитывает десятки наименований, а Мэрилин все более окутывается таинственной аурой, как увлекательная история, по прихоти судьбы так и оставшаяся недописанной. Мэрилин Монро, родив целые поколения эпигонов и подражателей (взять хотя бы певицу Мадонну),  уже стала частью культурного социума. Для многих простых землян она вне сомнения и впредь останется одной из самых ярких, трагических и загадочных фигур уходящего ХХ века. Можно надеяться, что лет через двадцать-тридцать, когда (и если) будут рассекречены досье ФБР, тайные материалы ЦРУ и архивы американских киноимперий, появятся более объективные и полные биографии этой незаурядной личности.

Ее можно любить или жалеть, но в любом случае приходится делать одно безусловное признание. Мечта Мэрилин Монро о всемирной славе сбылась на все сто процентов, хотя эта слава несет в себе привкус полынной горечи.



Трущобная Золушка

В рождественский сочельник 1925 года в одном весьма скромном доме на окраине Лос-Анджелеса на свидании двух влюбленных произошло бурное объяснение. Набравшись смелости, женщина глубоко вздохнула и наконец сказала любимому то, о чем думала все последние дни:

- Знаешь, Стэн… Нам нужно с тобой кое-что обсудить. Кажется, у нас будет ребенок.

- Ты уверена? Глэдис, с такими вещами не шутят. Нужно что-то придумать. Сейчас не те времена, чтобы обзаводиться ребенком.

- Стэн, я думала… А теперь уже почти третий месяц…

- Третий месяц беременности?.. Да ты просто с ума сошла, дорогая. Ты меня заманиваешь в ловушку? Ничего себе, получил подарочек к Рождеству!

В этот момент мужчина совсем не был похож на симпатичного голливудского актера Кларка Гейбла - это сходство не так уж давно помогло ему без труда покорить сердце своей сослуживицы. Теперь он вел себя, как ни в чем невиновный человек, которого сначала «подставили», а затем принялись шантажировать.

Разговор вскоре пошел на повышенных тонах. Женщина плакала, выкрикивая обвинения. Мужчина пытался объяснить ей, что из семейной жизни вряд ли выйдет что-нибудь путное, злился, сам переходил на крик, проклинал тот день и час, когда связался с этой женщиной из монтажной мастерской. Вышла замуж, развелась, теперь живет в законном браке с этим придурком Эдом Мортенсеном…

- Я хотела уйти от него и жить с тобой, чтобы мы вместе растили нашего ребенка.

- Где, черт возьми, гарантии, что это мой ребенок, а не твоего разлюбезного муженька? Ладно, не разводи сырость. Раз уж дело зашло так далеко… Окей, я согласен… Я готов… Я могу взять на себя, скажем так, некоторые материальные обязательства. Но ты тоже не будь дурой. Подумай сама, Глэдис. У ребенка будет по крайней мере номинальный папаша, он будет носить его фамилию. А я… Я откладывал кое-какие деньги…

- Пошел ты к черту со своими деньгами!
Стэнли ушам своим не верил. Такая кроткая всегда Глэдис на глазах превращается в фурию.

- Подавись своими паршивыми деньгами. И катись отсюда на все четыре стороны. Тоже мне, благодетель нашелся.

Под эти истерические выкрики мужчина торопливо оделся, собрался и выскочил на улицу, даже не завязав шнурки на щеголеватых лакированных туфлях. Он шагал по грязному от недавнего дождя тротуару, нервно шмыгал носом и думал только одно: «Можно сказать, счастливо отделался… Даже лишние доллары ей не нужны…»
Сквозь декабрьскую морось издали навстречу мужчине плыли звуки церковного колокола, призывающего прихожан на вечернюю службу. Только сейчас Стэнли Гиффорд заметил непорядок со шнурками, чертыхнулся и, завязывая шнурки, почему-то вспомнил услышанное от кого-то «В конце концов, Христос тоже был незаконнорожденным ребенком…»



***

В мае следующего года Глэдис Бейкер-Мортенсен отвезли в расположенный по соседству госпиталь. Разведенная после первого брака и не живущая со вторым мужем скромная монтажница киностудии 1 июля 1926 года родила девочку, которая оказалась не нужной своему настоящему отцу. Во время регистрации в госпитале 24-летняя роженица сообщила в приемном покое, что это у нее третьи роды и что двое предыдущих детей скончались. Пребывание в госпитале было оплачено в складчину коллегами Глэдис по киностудии, такими же, как она, «чернорабочими фабрики грез». Соблазнитель (а потом и отец) Стэнли Гиффорд пребывал в счастливом неведении о материальном положении Глэдис и ее дочки, которую назвали Нормой Джин Мортенсен. Эд Мортенсен вскоре погиб в автомобильной катастрофе и Глэдис, которая и без того не полагалась на постороннюю помощь, стала воспитывать ребенка одна в нищей меблированной комнате в доме №5454 на бульваре Уилшир. Именно на этой квартире произошло отвратительное выяснение отношений с Гиффордом, мелким торговым агентом, работавшим на той же киностудии, что и его любовница. Малышка Норма узнала от матери, что папа разбился на мотоцикле и поэтому им приходится жить одним и на всем экономить. Годами на стене над кроватью Глэдис дома (а потом и в ее палате в психиатрической лечебнице) висела фотография симпатичного молодца в шляпе, которого малышка Норма долгое время принимала за безвременно погибшего Эда Мортенсена.

Брошенная любовником Глэдис старалась не впадать в отчаяние, но это было не первое предательство со стороны мужчины в ее жизни. В 15 лет Глэдис отчаянно влюбилась в Джека Бейкера. Чтобы не привлекать к себе внимание родственников, соседей и чиновников, вечно требующих какие-то бумажки, разрешения, справки, влюбленные сбежали в соседнюю Мексику и там оформили брак без особых хлопот и лишних вопросов. Плодом счастливого «медового месяца» под вечно-голубым мексиканским небом стал первый ребенок Джека и Глэдис. Потом начались будни, среди которых на свет появился второй ребенок, и наконец наступил страшный для Глэдис день, когда она, вернувшись пораньше с работы, застала муженька в постели с едва одетой женщиной. Глэдис была вне себя от ярости и горя, а Джек, спокойно оформив развод... исчез. Причем не один, а вместе с двумя их детьми. Глэдис была в панике, поскольку власти ее заявлением о похищении детей мягко говоря не заинтересовались («Мы в семейные дела не вмешиваемся. Наймите адвоката. Обратитесь в суд…»). На помощь матери, Деллы Монро, рассчитывать тоже не приходилось. Мать никогда не одобряла ни скоропалительное замужество Глэдис, ни рождение детей («Времена-то нынче не те, чтобы сначала рожать, а потом соображать, чем кормить младенцев»). К тому же, временами Делла Монро вела себя весьма странным образом и соседи, не дожидаясь медицинских диагнозов, давно и твердо определили сами: «У этой престарелой красотки крыша поехала».

Свою беду Глэдис пришлось расхлебывать самостоятельно, то есть, подчиняясь даже не логике, не умному совету со стороны, а только исходя из материнского инстинкта и фанатической надежды на чудо. Она верила, видела во сне и наяву, что Джек вдруг одумается и вернется сам - с просьбой о прощении и ребятами, которые, как и мать, так долго тосковали по разлуке с Глэдис. Однако время шло, а Джек с детьми исчез, как камень, брошенный в реку. Глэдис откладывала каждый заработанный цент, надеясь приблизить день встречи с детьми. Все отложенные ею деньги ушли только на поиски нового адреса Джека Бейкера, умчавшегося из Калифорнии аж в Кентукки. В конце концов Глэдис отправилась почти через всю страну на встречу со своими детьми. Поскольку денег на нормальный билет уже не оставалось, пришлось добираться до Кентукки на попутках, автостопом. Одно это путешествие могло навсегда разбить сердце Глэдис. Все разыгралось, как в старинном душещипательном романе, как в мелодраматическом кинофильме. Джек, как выяснилось, женился еще раз, дела его процветали. А все свидание с бывшим мужем заняло у Глэдис считанные минуты. Она все еще ожидала какого-то примирения, человеческого отношения со стороны того, кто сделал ее женщиной и стал отцом двух ее детей, а Джек вылил на нее ушат холодного презрения. «Дети растут в прекрасном доме, ни в чем не нуждаются, у них теперь настоящая, любящая мать… А тебе здесь что надо? Хочешь их перепугать или сделать психами на всю жизнь? Лучше взгляни на себя в зеркало…» Вот и все «свидание в Кентукки», во время которого Глэдис даже не попросила у экс-супруга разрешения хотя бы взглянуть на своих малышей издалека. Он дал ей деньги на обратный билет до Калифорнии («Поторопись, а то поезд скоро отходит») и совет: «Не лезь к ним больше никогда, поняла? С тобой они никогда не будут счастливы!»

Вернувшись домой, Глэдис месяцами пыталась прийти в себя после этой роковой поездки. Потом было замужество с подвернувшимся под руку Мортенсеном, разрыв с ним, роман с неотразимым торговым агентом, который, как и Джек Бейкер, попользовавшись ее телом, тоже постарался откупиться и от нее, и от будущего ребенка, и от прочих «неприятностей». В одном, кажется, Стэн Гиффорд был прав: Глэдис в свои двадцать четыре года все еще не могла позволить себе обзавестись нормальной семьей, нормальным потомством, которое можно воспитывать в нормальных условиях. Пыталась ли Глэдис перехитрить судьбу или изменить ход жизни, дав своему третьему ребенку столь символическое имя? По крайней мере рыжеволосая «пролетарка Голливуда» с рождением третьего ребенка не просто шла на громадный риск, а поставила на карту все, что у нее было. Трудно понять, что ей двигало. Бесшабашная наивность? Шотландско-ирландские корни? Фанатический оптимизм вперемешку с мистическим ритуалом? Инфантильное недомыслие?..

Вспоминая личную трагедию своей матери, Мэрилин Монро (сама к этому времени вполне взрослая женщина, успевшая хлебнуть лиха в погоне за мечтой), за неимением лучшего сравнила историю Глэдис с сюжетом давней голливудской кинокартины «Стелла Даллас». В этом фильме несчастная мать тоже вынуждена навсегда отречься от родных детей во имя их счастливой жизни.

Некоторые исследователи-прагматики, высказав должное сочувствие Глэдис Бейкер, отметают всю сентиментальную версию с помощью одного внешне весьма убедительного (хотя и довольно циничного) аргумента: «Вся эта история с похищением детей и вечной разлукой с ними вполне могла иметь место, если бы не Глэдис, а Джек Бейкер некстати вернулся домой и застал женщину в объятиях постороннего джентльмена»…
А пока в нищей меблированной комнате в доме на бульваре Уилшер разыгрывается новая драма. Убогая обстановка, косые взгляды соседей, каждодневная борьба за кусок хлеба в мире, в котором «незаменимых людей нет», а «работа - это подарок, а не неотъемлемое право каждого человека».

«Дочка… Доченька моя… Кроме тебя у меня никого нет… Ты хоть понимаешь, что нас с тобой в мире только двое и все настроены против нас?» Привычно поддавшись настроению матери, малышка Норма роняет ложку в тарелку с кашей и начинает реветь во все горло… И такие сцены будут повторяться почти семь лет подряд, хотя и с редкими и от того благословенными перерывами. Потом наступит «один прекрасный день», когда спеленутую в смирительную рубашку, рыдающую и выкрикивающую какие-то обрывки скорбных фраз и слов Глэдис Бейкер санитары пристегнут к носилкам, положат в карету «скорой помощи» и доставят сначала именно в тот госпиталь, в котором появилась на свет ее дочь Норма!..


***

Мир не без добрых людей. Для подруг Глэдис Бейкер, таких же как она простых работниц киностудии, хрупкая симпатичная монтажница, не разгибавшая спину на своем рабочем месте, была не какой-то «роковой женщиной», «охотницей за мужиками» или матерью-одиночкой, оставшейся с ребенком по собственной глупости. У бедняков всего мира есть чувство солидарности, почти автоматическая готовность протянуть руку помощи. В такой инстинктивной мудрости есть своя весьма практическая логика: сегодня я помогаю тебе, а завтра ты поддержишь меня в трудную минуту. На Глэдис в этом смысле можно было всегда положиться, тем более, что нуждавшаяся постоянно в мелких заработках монтажница могла всегда подменить подругу или выйти на работу в выходной день, чтобы часами в душной каморке перематывать километры пленки, склеивать отдельные части ацетоном, от которого порой слезятся глаза и голова идет кругом. Если бы еще не маленький ребенок, Глэдис могла бы и одеваться получше, и квартирку снять в приличном районе. А ей пока приходится зарабатывать только на хлеб и крышу над головой…
А пока Глэдис на работе, за малышкой Нормой кто-то должен присматривать. Бабушка Делла? Когда девочке было всего лишь полтора года, бабушка в неожиданном припадке бешенства пыталась… сжечь ее, когда пришла навестить внучку. Такие ранние эпизоды редко запоминаются младенцами, но Мэрилин Монро и через тридцать лет утверждала, что не может забыть страшную сцену. Девочку удалось отобрать у обезумевшей старушки, а когда Норме исполнилось четыре года, Деллу Монро навсегда поместили в стационар для буйных помешанных.

Глэдис отдала дочку соседям по фамилии Болендер и еженедельно платила им скромную сумму за питание и присмотр. Мать и дочь теперь встречались только по субботам и воскресеньям. Глэдис время от времени покупала ткань, и тогда Айда Болендер садилась за «Зингер» и стрекотала на машинке, пока, о чудо, из под нее не выходило какое-нибудь очередное «чудесное платьице». Чтобы еще сэкономить денег и быть поближе к своей «любимой» монтажной мастерской, Глэдис перебралась в Голливуд, где поселилась в общежитии для технического персонала. Она даже смогла теперь пригласить для пятилетней Нормы профессионального учителя музыки. Правда, в результате Глэдис пришлось ходить пешком, чтобы не тратить центы на автобусные билеты, зато у Нормы все было «почти как у людей».

Супруги Болендер регулярно брали девочку с собой в церковь и воспитывали ее с любовью, но во вполне пуританском духе. В доме чаще всего раздавались фразы «Этого нельзя делать, милая», «Так надо, Норма» или «Если на то будет воля Божья». В семье царил дух богоугодной дисциплины, и на Норму постоянно сваливались какие-нибудь (разумеется, посильные) поручения: прибраться, постирать, принести, вынести, накрыть на стол, вымыть посуду. Иногда под пианино происходили вечера пения - разумеется, псалмов либо песен «Иисус любит меня». Если она по детской забывчивости называла какого-то из супругов «мамой» или «папой», ей всегда тактично напоминали, что она - всего лишь гость в чужом доме, а в Голливуде в монтажной лаборатории у нее есть родная мать. Случалось, что Глэдис посещала Норму «вне графика» - чаще всего при непредвиденных, но обычных в любой семье, обстоятельствах. Когда Норма заболела коклюшем, Глэдис, попросив подруг подстраховать ее от строгого начальства, примчалась к Болендерам и сутками не отходила от постели дочери. И все же, даже такие «счастливые» поводы для общения с матерью выпадали редко. Сами бездетные, Болендеры в конце концов привязались к хорошенькой, в маму, воспитаннице. Они даже предложили Глэдис полностью взять на себя ответственность за воспитание Нормы Джин, но мать пришла в ужас от этого вполне добросердечного предложения: «Двоих я и так уже потеряла, теперь у меня хотят похитить третьего ребенка? Спасибо, не надо…»
Иногда Норма Джин для разнообразия отправлялась в гости к маме, которая с гордостью показывала дочке «фабрику грез» и свое скромное рабочее место в монтажной мастерской. «Мамочка, а чем это тут так противно пахнет?» «Долларами, дочка. Теми самыми долларами, за которые я покупаю тебе еду, жилье и плачу за уроки музыки». В общежитии Норма не могла не обратить внимание на фотографию красавца-мужчины в шляпе, лихо сдвинутой на ухо. «Это твой отец», - дрогнувшим голосом ответила Глэдис.

Открытие отца, бесконечные фантазии о человеке, чью фотографию в красивой рамке она увидела над кроватью Глэдис, на долгие годы заполнили сознание маленькой Нормы. Вытирая пыль или стирая носовые платки, она почти физически чувствовала теперь присутствие красавца с фотографии, ее родного папы, чью фамилию она носит. Она слышит его ласковый баритон: «Молодец, Норма. Я горжусь, что у меня такая опрятная, красивая и трудолюбивая дочка».

Когда Норма шла домой из школы, голос отца предупреждал ее: «Осторожнее переходи улицу… Не бойся эту собаку. Видишь, она на поводке и в наморднике…» Если она попадала под дождь, папа «ждал» ее дома и встречал с ласковой укоризной: «Я же просил тебя утром взять с собой галоши…» Во время этой новой игры Норма, разумеется, забывала, что у нее  галош-то и в помине нет, поскольку у матери нет денег, а Болендеры только обещают подарить ей галоши на день рождения. Когда девочке вырезали гланды и она попала с осложнением в больницу, незримый отец тихо входил в палату, с порога махал ей шляпой, улыбался и… «Другие девчонки смотрели на нас с удивлением и завистью… Я тотчас начинала с папой мысленный диалог. «Спасибо, что пришел навестить меня». «Не благодари и ни о чем не беспокойся, Норма. Через пару дней ты совсем поправишься. По сравнению с другими пациентками ты ведешь себя как настоящая героиня - не хнычешь, не жалуешься». Так вспоминала свои детские фантазии Мэрилин Монро, кажется, никогда не оправившаяся от травмы безотцовщины. Еще ее мучило то, что в этих фантазиях «человек с фотографии» всегда оставался полусказочным-полуреальным. Девочке никак не удавалось представить, что он садится, сняв наконец шляпу, рядом, обнимает за плечи, отвечает на те мучительные вопросы, с которыми Норма не может справиться в одиночку. Он оставался ее мечтой, Королем или Принцем, ускользающим от несчастной Золушки. Наступит день, когда вполне повзрослевшая Норма, уже знавшая о том, что она - незаконнорожденный ребенок и что ее настоящий отец - К. Стэнли Гиффорд, с бьющимся от волнения сердцем наберет заветный телефонный номер. Услышав фразу «Гиффорд слушает», она произнесет: «Алло. Это я, Норма Джин». После этого отец, герой ее многолетних детских грез, ничего не переспросив… просто повесит трубку… Когда она позвонит еще раз и назовется как Мэрилин Монро, папа тотчас подзовет к телефону свою новую жену с инструкцией: «Тут звонит Мэрилин Монро. Ты ей дай координаты нашего адвоката на случай, если у нее есть ко мне какие-то претензии…»

Это - не сцена из «мыльной оперы» и не рассказ гораздой на выдумки Мэрилин Монро. Такие звонки действительно произошли. После долгих поисков дочка нашла отца. Разумеется, не для жалоб или претензий, которые можно разрешить через суд или полюбовно. Гиффорду плевать было на родное дитя и его несчастную экс-влюбленную. Все было забыто и закончено еще в рождественский сочельник 1925 года. Неважно, насколько знаменитой стала через десятилетия Норма-Мэрилин. Гиффорд и теперь предпочел оставаться «красавчиком на фотокарточке», предметом грез, в крайнем случае ответчиком в суде (но только в присутствии домашнего адвоката!).

Норма мечтала о то ли погибшем, то ли живом и здоровом отце, а Глэдис мечтала наконец-то расстаться с ролью «матери-заочницы». Однажды Глэдис пришла к Болендерам в будний день, а не в субботу или воскресенье. Мэрилин мыла посуду на кухне и , почувствовав, что происходит нечто из ряда вон выходящее, испуганно обернулась к дверям. На пороге стояла ее мать, ничего не говорила, а глаза ее вдруг наполнились слезами. «Ты что, мама?» - то ли испугалась, то ли удивилась Норма. «Слушай меня внимательно, дочка,» - глухим голосом произнесла Глэдис. - Я построю дом. И в этом доме мы будем жить с тобой вдвоем… В доме белоснежные стены, а на заднем дворе будет зеленая лужайка…» Девочка не успела ничего ответить на это сообщения, как мать повернулась и как сквозь землю провалилась…
Через несколько месяцев после этого странного визита произошло чудо, сотворенное Глэдис. Она заняла денег, работала в две смены в своей монтажной лаборатории, недоедала, экономила на одежде и обуви, но… сдержала слово. Правда, мебели в доме почти не было, а половину его пришлось тотчас сдать внаем английской супружеской паре, приехавшей в Голливуд, чтобы подрабатывать в эпизодических ролях в кинофильмах, где по ходу сюжета должны были появляться «гости из туманного Альбиона». Неоплаченное еще до конца бунгало действительно было выкрашено белым снаружи и внутри, а в гостиной стояло подержанное пианино, на котором могла играть шестилетняя и очень счастливая Норма Джин.

Это было не просто переездом на новое место жительства, а вхождением в новый и прекрасный мир. Позади остались походы в церковь дважды в неделю, скупые похвалы за мытье полов и выговоры за «нескромное поведение». Англичане оказались веселыми соседями, с которыми можно было не просто играть, но и учиться интересным вещам. Они учили Норму жонглировать предметами, танцевать бальные танцы, петь разные популярные песни, говорить без разных «это-самое», «ездиют» и прочих образчиков просторечия, к которым Норма привыкла, вращаясь в пролетарской среде окраин. Правда это или нет, но даже старенькое пианино оказалось не просто музыкальным инструментом. Глэдис с важным видом сообщила дочке, что когда-то оно принадлежало знаменитому голливудскому актеру Фредерику Марчу. Замуштрованная после стольких лет жизни у Болендеров, застенчивая и не умеющая разговаривать с незнакомыми людьми малышка Норма вдруг получила шанс расправить свои крылышки и сделать первую попытку взлететь к своей месте. О чем могла мечтать дочь монтажницы, познакомившаяся только что с двумя настоящими артистами? Разумеется о мире кино, волшебном и не похожем ни на что другое на свете.


***

«Египетский кинотеатр» Граумана находился как раз неподалеку от «дома, который построила Глэдис». Входной билет для детей стоил всего лишь десять центов, а впечатлений здесь можно было получить на целый миллион, разделяя вместе со сверстниками смех и слезы, царящие на волшебном киноэкране. Теперь мать и ее квартиранты могли спокойно оставлять Норму на часок-другой под присмотром Кинематографа. Вскоре кинофильмы вытеснили из сознания девочки горькие воспоминания о недавнем прошлом, грезы о «папе с фотографии», комплекс неполноценности в среде одноклассниц (перед которыми теперь можно было похвастать увиденной киноновинкой) скверную еду и периодические приступы меланхолии, которыми страдала Глэдис.
Когда говорят о счастливом детстве, всегда вычеркивают из него черные страницы и вспоминают то вкус мороженого, то прогретую солнцем тропинку, по которой можно добежать до желто-песчаного берега голубой реки, то глоток «необыкновенной» газировки в жаркий июльский день… Для Нормы наступил самый беззаботный год ее коротенькой жизни, в которой до этого было маловато светлых страниц. Громадные двигающиеся черно-белые картинки на экране слагались в захватывающие истории - каждая интереснее другой. За стенами кинотеатра может идти дождь или стоять удушающая жара, а здесь в полумраке все зрители становятся друзьями, почти сообщниками, подглядывающими за подвигами или проделками Кларка Гейбла, Джин Харлоу, дуэта Фреда Астера и Джинджер Роджерс, Клодетт Кольбер, Джоан Кроуфорд и других волшебников Голливуда.

Вернувшись из кинотеатра в свое маленькое бунгало с белыми стенами, казавшееся Норме настоящим, почти роскошным, дворцом, девочка рисовала в тетрадке свой первый в жизни родной дом и подписывала картинку словами: «ЭТО ДОМ МОЕЙ МЕЧТЫ». Вспоминая историю мультипликационной Золушки, она удивлялась, как много общего в их судьбах, и засыпала с улыбкой на губах, ожидая, что завтрашний день принесет новые чудесные изменения в ее жизни.

На следующий день она опять просила маму дать денег на очередной сеанс и старалась попасть на какой-нибудь мюзикл, в котором все пели и танцевали, а самая запутанная ситуация непременно имела «хэппи-энд». Иногда она покупала билеты на несколько сеансов, чтобы вновь и вновь посмотреть любимый фильм и в результате опаздывала к ужину.

Мать порой ворчала, а чаще от усталости давно уже сваливалась в постель, предоставив постояльцам-англичанам возможность покормить ребенка и уложить спать. В иные дни Глэдис впадала в черную меланхолию, становилась молчаливой, и сообразительная Норма вскоре поняла, что в таком настроении маму лучше не трогать. Из всех знаменитых артистов Норма в конце концов отдала предпочтение двум. Кларк Гейбл был вылитой копией ее отца на фотографии (одноклассников Норма пыталась убедить, что Кларк и есть ее настоящий отец). Среди артисток все симпатии девочки были отданы блистательной и белокурой Джин Харлоу. Пролетят годы и Анита Лус, писавшая сценарии для фильмов с участием Джин Харлоу, познакомится с Мэрилин Монро и ее киноработами, чтобы вздрогнуть от почти мистического шока: на Востоке такие феномены называют переселением душ.

Белое бунгало с мебелью белого же цвета, белое пианино, дешевые, но все равно белого цвета платьица символизировали для маленькой Нормы обретение свободы, новых возможностей, чистую страницу жизни, на которой будут записаны и нарисованы новые чудесные «вещи», без которых она уже не представляла свое будущее.

Вместо этого Норме Джин Мортенсен очень скоро представилась возможность понять, что именно означает библейское выражение «строить дом свой на песке». В Лос-Анджелесе, в Калифорнии, во всей Америке Великая Депрессия ломала миллионы человеческих судеб и колесо судьбы не пощадило белоснежное бунгало Нормы Джин. Идиллия оказалась недолговечной. Глэдис выбивалась из сил, чтобы, работая в две смены, оплачивать счета. Ей нужно было вести хозяйство, улыбаться дочке в самые изматывающие тело и душу дни и стараться не думать, что в ее тридцать лет шансов встретить надежного спутника жизни становится все меньше. Дни шли, долги росли, все бунгало пришлось сдать внаем любезным британским постояльцам, а самой вместе с дочкой перебраться в две крошечных комнаты - на последний островок иллюзий о собственном жилище. Порой на женщину накатывали приступы настолько черной тоски, что она упрашивала начальство перевести ее в ночную смену. Так можно было заработать чуть побольше денег и сбежать из дома, мрачную атмосферу которого Глэдис уже не могла переносить почти физически. Подруги утешали Глэдис, говорили, что теперь всем трудно, такие уж времена настали, надо просто качественнее отдыхать и расслабляться от каторжной работы в пропахшей ацетоном монтажной лаборатории. Глэдис только кивала головой, инстинктивно чувствуя, что находится на грани срыва.

Наконец наступило роковое январское утро 1934 года, когда чудовищный стресс привел к психическому взрыву. В одно мгновение Глэдис полностью потеряла контакт с реальным миром. Когда в белое бунгало навестить захворавшую подругу явилась Грейс Макки, еще одна «чернорабочая Голливуда», произошла безобразная сцена. Грейс, узнав, что Глэдис утром позвонила в лабораторию и предупредила, что не сможет выйти на работу, вечером навестила подругу. Та, выскочив из постели, набросилась на Грейс с кулаками и обвинениями: «Сначала мужа у меня хотела отбить, а теперь явилась за моей дочерью?» Уговоры лечь в постель и принять лекарства, разумеется, не дали результатов. Забившись под лестницу, Глэдис рыдала во все горло и отбивалась от всех, кто пытался ее успокоить, наивно приняв припадок шизофрении за истерику, вызванную переутомлением. В конце концов постояльцы позвонили на станцию «скорой помощи». Глэдис Бейкер доставили сначала в госпиталь, где она когда-то родила свою бесценную Норму, которую теперь пыталась «защитить от похищения». Затем больную женщину перевезли в психиатрическую лечебницу, где ее собственная мать, прекрасная Делла Монро, умерла во время маниакального припадка почти через два года после рождения ее внучки. В ее психическом состоянии еще будут краткие периоды просветления, но отныне и до конца жизни ее дочери Глэдис Бейкер будет постоянной обитательницей «дома скорби».

Когда семилетняя Норма после уроков и очередного похода в кино в тот день вернулась в белое бунгало, взрослые деликатно объяснили ей, что «твою маму на некоторое время отвезли в больницу. Ничего страшного не случилось». Норма словно окаменела, узнав о болезни матери. Быть может, она вспомнила кошмарную историю со своей бабушкой Деллой? Во всяком случае, она ощутила, что полоса безмятежной жизни в белом бунгало оборвалась раз и навсегда.

Грейс посоветовала постояльцам-англичанам продать мебель, чтобы на вырученные деньги оплачивать взятый для покупки дома кредит. Потом, когда и эти средства растаяли, как снег под жарким калифорнийским солнцем, всей троице пришлось переехать в меблированные комнаты. Белое бунгало, как всегда опасалась несчастная Глэдис, оказалось непозволительной роскошью. Грейс Макки, не имевшая пока своих детей, приняла участие в судьбе девочки. В течение года она давала англичанам деньги на содержание дочки своей подруги, оказавшейся в психиатрической лечебнице. Время шло, надежд на выздоровление Глэдис оставалось все меньше, а англичане, оставшись без работы в Голливуде, решили вернуться на родину.

В качестве «временного варианта» (сколько их еще будет на жизненном пути маленькой Нормы) Грейс Макки на несколько месяцев поселила дочь подруги в одну семью. Там уже была своя дочка, почти сверстница Нормы, и к девочке отнеслись не просто участливо, а с сердечной теплотой. Симпатичная, неразговорчивая, страшно одинокая Норма не могла не вызывать сочувствие. Эта семья даже собиралась удочерить Норму и увезти ее с собой в Новый Орлеан. Другая подруга по работе, познакомившись с Нормой, также предложила Грейс удочерить хорошенькую девочку. В этом случае из Калифорнии даже не пришлось бы куда-то уезжать и Норма могла регулярно навещать свою родную мать в больнице. Однако в минуты просветления Глэдис Бейкер сказала, как ножом отрезала: «Я уже потеряла двоих детей и никому не позволю отнимать у меня третьего ребенка!» Она не могла содержать и воспитывать Норму, но не собиралась отрекаться от дочки во имя ее счастья.

В конце концов власти официально назначили Грейс Макки опекуншей маленькой Нормы, но не позаботились о материальных средствах на ее содержание. К тому же новоиспеченная опекунша вышла замуж за некоего доктора Годдарда, который был на десять лет моложе невесты, но имел от предыдущего брака троих детей.
Наступило роковое 13 сентября 1935 года, о котором через многие годы Мэрилин будет рассказывать с таким горьким чувством, словно эта драма разыгралась только что:
«Не знаю, смогу ли я когда-нибудь забыть то, что случилось в этот день. Лучшая подруга моей мамы, тетушка Грейс, была моей официальной опекуншей и я жила в ее доме. Но она скоропалительно вышла замуж, и дом стал слишком тесен для нас всех. Кому-то надо было освободить помещение. Однажды тетушка Грейс упаковала в чемодан всю мою одежду и усадила в свой автомобиль. Мы ехали бесконечно долго, не произнося не слова…
Когда мы подъехали к трехэтажному зданию из красного кирпича, тетушка заглушила мотор и мы по ступеням пошли к выходу. Я увидела вывеску с названием заведения и сердце у меня словно провалилось в пустоту. Такое не забывается, когда читаешь вдруг надпись «СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА».

Я принялась причитать: «Тетушка, прошу вас… Не надо меня сюда заводить. Я ведь не сирота. У меня живая мать… Она просто болеет и поэтому ее положили в больницу. Она не может обо мне позаботится, но ведь она жива… Жива! Пожалуйста, не надо меня сдавать в сиротский приют!»

Я плакала, протестовала… Помню, меня силой пришлось затаскивать в это заведение.
Мне и было-то от силы девять лет, но такие вещи врезаются в память. Я чувствовала, что весь мир вокруг меня рассыпался в прах.

Позже я узнала, что, устроив меня в этот приют, тетушка Грейс проплакала навзрыд все оставшееся утро. Еще она твердо обещала мне, что заберет меня из этой богодельни при первой же возможности. Она часто навещала меня в приюте, но когда маленькая девочка чувствует себя потерянной, одинокой и никому не нужной, это состояние она будет помнить всю оставшуюся жизнь».

Когда Мэрилин приобретет статус голливудской звезды первой величины, знакомые интеллектуалы будут с ехидной подначкой спрашивать, увидев в руках актрисы томик Достоевского: «Мэрилин… Только не пытайся никого убедить, что ты способна читать такие вещи…» Мэрилин в ответ то снисходительно посмеивалась, то презрительно пожимала плечами. Шесть первых лет своей жизни она провела в семье богобоязненных Болендеров, которые терпеливо объясняли малышке, что ее мать - рыжеволосая дама, которая навещает ее по выходным. Потом эта почти незнакомая дама объяснила девочке, что усатый мужчина на фотографии - ее отец. Далее пролетел почти счастливый единственный год в «доме, который построила Глэдис», а затем два года она провела у «приемных родителей». Наконец она очутилась в кирпичном заведении, где из 60 воспитанниц она была единственной «ненастоящей сиротой». И после такого начала жизни она, по мнению снобов, не способна была разобраться в сочинениях автора, написавшего про «Мертвый дом», про «Бедных людей», «Униженных и оскорбленных», мечущихся от беды к беде между преступлениями и наказаниями…

В условиях пуританского, но не менее жестокого девятнадцатого века тот же Достоевский не мог, не имел возможности назвать многие вещи своими именами, хотя и намекнул, что счастье всего человечества не стоит одной-единственной слезинки ребенка. Случись чудо, Мэрилин Монро могла был русскому писателю поведать о таких страданиях, о которых она рассказывала людям, которые ни по литературному таланту, ни по способности сочувствовать не оказались способны чутко воспринять воспоминания девочки из Лос-Анджелеса:

«Когда мне было лет восемь, я жила в чужой семье, которая сдавала комнаты постояльцам. Там жил один старикан, которому все пытались угодить, так сказать, главный квартиросъемщик. И вот я поднялась на второй этаж, где была его комната. Я укладывала полотенца в платяной шкаф в холле, а дверь его комнаты была открыта. И тут он меня позвал к себе. Только я переступила порог, как он сразу запер дверь на ключ. Он попросил меня присесть к нему на колени, целовал меня и начал со мной проделывать всякие другие штуки. И при этом приговаривал: «Но ведь мы просто играем!»
Когда «игра» закончилась, он наконец отпустил меня.
Только он открыл дверь, я побежала к своей «приемной маме» и рассказала ей, что он со мной вытворял.

Она ошеломленно выслушала меня, а потом… ударила меня ладонью по губам и закричала: «Я тебе не верю! Только посмей кому-нибудь еще пожаловаться на этого милого человека…»

Мне было так больно. Вот тогда я начала заикаться… Позже, когда я очутилась в сиротском приюте, у меня ни с того ни с сего начались приступы заикания… Бывало, я просто и одного слова не могла выговорить».
На другом континенте и в совсем другую эпоху совсем другой человек поведал миру: «В детстве у меня не было детства». И никто не усомнился в искренности и правдивости его горького признания. Из всех же свидетельств, оставленных Мэрилин Монро, ее рассказ об изнасиловании в восьмилетнем возрасте постояльцем преклонного возраста до сих пор подвергается наибольшим сомнениям. Один исследователь жизни актрисы установил, что в чужих семьях, где временно проживала маленькая Норма, кажется, вообще не было посторонних квартирантов. Подозрение на английскую супружескую пару (точнее, на мужа-артиста) никем из биографов Мэрилин всерьез не изучалось. Выяснилось, однако, что доктор Годдард, женившийся на тетушке Грейс, любил заглянуть в рюмку. Как-то, когда Норма была уже подростком, он в пьяном виде ввалился в спальню Нормы и до смерти перепугал ее, сначала присев на постель, а затем «одарив» девушку тем, что один пытливый биограф назвал «французским поцелуем». И снова этот эпизод не стыкуется по времени с личными воспоминаниями самой Мэрилин. Быть может, она не хотела раскрывать имя этого «визитера», тем более женатого на тетушке Грейс, близком девочке человеке и официальной опекунше. Во всяком случае, истории, рассказанные Достоевским о Соне Мармеладовой, несовершеннолетней Настеньке, совращенной пожилым господином Тоцким, и другие недетские трагедии писателю не приходилось высасывать из пальца. Когда в 70-е и последующие годы в странах Запада наконец начала открыто печататься статистика развратных действий и изнасилований малолетних детей, выяснилось, что классик описал отнюдь не какие-то сверхъисключительные случаи. Когда к десятилетию со дня гибели Мэрилин Монро появились публикации о насилии над ней в раннем детстве, рядовые читательницы откликнулись потоком собственных рассказов об абсолютно аналогичных сексуальных драмах. Причем в одном случае из каждых шести насильником выступал кто-то из ближайших родственников. Женщины не только подтверждали правоту рассказа Мэрилин, но и описывали долгосрочные последствия такой травмы, полученной в детстве: чувство вечной незащищенности, ожидание агрессии со стороны мужчин, ощущение своей ненужности в иных сферах, кроме сексуальной. Кроме того, малолетние жертвы не могли избавиться от комплекса вины, а взрослые не верили их рассказам, как не верила взрослая женщина изнасилованной и плачущей восьмилетней Норме.

Люди вообще склонны списывать подобные трагедии детей на «издержки времени», «экономический кризис», «режим социальной несправедливости», на все, что угодно. Кроме того, не секрет, что дети - большие фантазеры и могут со слезами на глазах рассказывать о том, что им всего лишь приснилось или привиделось. В одном исследовании говорится, что во времена «Великой депрессии» американцев гораздо больше волновало, чем накормить детей, как обеспечить им крышу над головой, одежду, учебники. Эмоции и всякие там интимные трагедии детей временно отодвигались на второй план. Норме Джин предстояло жить со своей мерзкой тайной детства четверть века, а когда она наконец набралась смелости показать шрам на своей душе, многие от нее отмахнулись: пустяки, бывают вещи и похуже.

Итак, под руководством президента Ф.Д. Рузвельта страна потихоньку выбиралась из кризиса, а Норма Джин Мортенсен, сменив полдюжины сиротский приютов, наконец выбралась на волю. Тетушка Грейс сдержала слово, но жить одиннадцатилетней Норме предстояло не в доме доктора Годдарда, а у старой девы Аны Лоуэр, которой сама Грейс приходилась родной племянницей.

В веселый июньский день 1937 года тетушка Грейс по немощеным улицам района Комптон привезла вечную скиталицу Норму к обшарпанному домику. Для девочки начались долгие трудовые каникулы. Поскольку Ана Лоуэр сама едва сводила концы с концами, Норме приходилось подрабатывать на совместное житье. Целыми днями она развозила с Аной Лоуэр на старом, разбитом автомобиле коробки с товарами по мелким лавочкам. Расплачиваясь с нею, лавочники неизменно жаловались на жизнь, на кризис и на правительство: большинство покупателей старались делать покупки в кредит, поскольку зарабатывали жалкие деньги, либо вообще жили на пособие. Шестидесятидвухлетняя тетушка Ана предоставила юной Норме полную свободу действий, а сверх того приобщила к истинам «христианской науки». Позднее Мэрилин утверждала, что тетушка Ана оказала самое сильное влияние на ее духовное развитие. Болендеры верили в спасение «потом», «после», «на небесах». Тетушка Ана учила Норму, что с помощью Слова Христова можно избавиться от физических и духовных недугов и вообще от любых житейских неприятностей. Норма вдруг открыла, что к Богу можно обращаться не только два раза в неделю или во время молитвы перед каждой трапезой, а в любой момент, когда захочешь. Главное не воспринимать этот временный и бренный мир вокруг себя слишком серьезно. Земная жизнь - кратковременный сон, после которого обязательно наступит пробуждение в Вечности. Молитва и вера способны заменить самое дорогое и разрекламированное лекарство. Слушая спокойный и уверенный голос улыбчивой и кроткой хозяйки, Норма не могла не вспоминать госпиталь Норуолк, где все еще находилась ее безумная и несчастная мать… Новое, хотя и нищее, пристанище вполне устраивало Норму (особенно добрая и никогда ничего не требующая от нее тетушка Ана), но развозить товары каждый день по всей округе ей в конце концов надоело хуже горькой редьки. К тому же, дело шло к началу очередного учебного года.

Тетушка Грейс нашла выход и из этой ситуации, и вскоре поселила «племянницу» в очередное семейство, приютившее у себя нескольких детей, попавших к ним по очередному бюрократическому распределению. И здесь Норма могла бы спокойно жить и учиться, если бы не постоянно нетрезвый хозяин дома. Чтобы не доводить дело до греха, тетушке Грейс пришлось в конце концов взять Норму к себе. По крайней мере, девочка смогла ночевать теперь не где попало, а в спальне приемной дочери тетушки Грейс, которая была лишь на два года моложе Нормы. В результате всех этих переездов и пертурбаций Норма пошла в среднюю школу на год позже своих сверстниц и не могла похвастаться особыми успехами в ученье. В седьмом классе она, переросток, выделялась среди других учениц не только ростом, но и вполне понятной замкнутостью. Сменив за свою короткую детскую жизнь столько обстановок и контактов с людьми, с которыми ей чаще всего не хотелось видеться, а не то что общаться, Норма предпочитала держаться в гордом одиночестве, чтобы потом не раскаиваться в скоропалительно завязанной дружбе. Духовной отдушиной для Нормы теперь была не школа и не переполненный «родственниками» дом тетушки Макки-Годдард, а «подруга-пенсионерка» Ана Лоуэр.

Хотя старушка жила далековато от дома Годдардов, Норма каждое воскресенье навещала тетушку Ану и они вместе отправлялись в церковь «христианской науки», где можно было не столько молиться, сколько задавать самые сложные вопросы и получать добросердечные объяснения. Ана Лоуэр, сама никогда не имевшая ни мужа, ни детей, оказалась практически единственным в ту пору человеком, который понял, что в быстро формирующемся теле Нормы Джин кипят не только вполне взрослые страсти, но продолжает жить наивный, доверчивый, нуждающийся в понимании и ласке ребенок.
Норма купалась в любви чужой в общем-то женщины и приходила в восторг от того, что у Аны Лоуэр никогда мудрое, «философское» поучение не расходилось с поступками. Когда в средней школе Эмерсона какая-то одноклассница начала издеваться над Нормой, высмеивая ее нищенской платье, девочка прибежала к тетушке Ане в слезах. Старушка обняла ее, начала укачивать как младенца, приговаривая: «И это тоже все пройдет, Норма. Когда другие дети смеются над тобой, тычут пальцами в твое платье, выпытывают, где, с кем и как ты живешь, не обращай внимание. Живи своей жизнью. Всегда помни, девочка, главное - быть собой, оставаться собой при любых обстоятельствах. Люди уж так устроены, что пытаются изменить окружающих под свои представления о мире, а ты не поддавайся».
Исповедующая «христианскую науку» тетушка Ана, вероятнее всего, не просто помогла Норме пережить трудный переходный возраст и исцелить раны, нанесенные девочке, начиная чуть ли не с самого рождения. Она была очень цельной натурой и, уверенно взяв Норму за руку, вывела ее из ада сомнений, колебаний, ложного стыда и мучительных комплексов. Для этой удивительной женщины не было богатых и бедных людей, а только люди хорошие и дурные. Она не признавала существующих болезней и даже смерти. Но самое главное, вспоминала через двадцать с лишним лет Мэрилин, тетушка Ана не верила, что человека можно считать неудачником. Разум, Душа и Дух Святой - для нее весь мир незыблемо стоял на этих трех китах. Она считала, что мысль человека способна творить чудеса и приводить его к самым высоким достижениям. Старушка, по обывательским меркам сама не достигшая в жизни ничего, стоящая на самой низкой ступеньке социальной лестницы, совершила, можно сказать, подвиг: она спасла Норму от морального краха, вселила в нее уверенность в свои силы и способность переносить неизбежные невзгоды. «Я любила ее всем сердцем», - сказала об Ане Лоуэр Мэрилин Монро. В чисто практическом смысле поучения тетушки Аны привели к тому, что Норме теперь было просто наплевать на ехидное замечание одноклассниц по поводу ее «наряда», доставшегося ей в память о пребывании в сиротском приюте. Тем более ее к этому времени перевели в школу в районе Ван-Найс, а там обстановка была победнее и, следовательно, не было ехидного интереса одноклассниц к скромным платьям, блузкам и юбкам новой ученицы.
Тем временем Норма из угловатого и плоскогрудого подростка стала стремительно и неузнаваемо превращаться в «маленькую женщину» («Я всегда казалась старше своих лет»). К тринадцати годам она вымахала до метра шестидесяти пяти сантиметров и сохранила этот рост до конца жизни. Волшебные превращения ее фигуры и лица потребовали ухода. Норма увлеклась экспериментами с косметикой, хотя в бедном доме Годдардов для стремительно сформировавшейся симпатичной кокетки настоящей проблемой стало добыть крем, тушь, помаду и прочие аксессуары, необходимые, чтобы окончательно сбросить перья «гадкого утенка». Золушке из нищего квартала явно нужен был принц, хотя по ее собственному признанию, приобретя тело женщины, она сохранила разум невинного младенца. Ей льстило внимание парней и мужчин, но внутри она пока оставалась «холодной, как геологическая окаменелость».




«Нам просто не о чем было говорить»


Мать Нормы по-прежнему пребывала в психиатрической лечебнице, а потому ее очередную проблему пришлось решать «всем миром». Тетушка Грейс собиралась уехать из Лос-Анджелеса в Западную Вирджинию вместе с доктором Годдардом и многочисленным семейством, в котором у нее с доктором родились уже собственные дети. Взять Норму к себе на новое место означало новые моральные и материальные расходы. Можно было передать опекунство тетушке Ане, но старушка сама на ладан дышит. Жилье, пусть нищее, но свое, у Нормы будет, а как быть со средствами на жизнь? Значит, снова отдавать ее очередным «приемным родителям» и переживать, что там к ней не будет приставать какой-нибудь развратник или пьяница? Вернуть ее в сиротский приют? С ее характером она запросто сможет сбежать оттуда. Куда? Хотя бы на панель…

После семейного совета, состоявшегося между двумя тетушками в отсутствие самой Нормы, был найден единственный выход из положения…

- Норма, деточка, у нас с тобой сейчас будет серьезный разговор. Поэтому не вертись по комнате, а присядь и послушай.

- Что такое, тетушка Грейс? С мамой что-то случилось?

- Нет, с мамой, гм, все в порядке. По крайней мере так мне сказали врачи. Мы тут посоветовались с тетушкой Аной и решили… То есть, мы ничего не хотели решать вместо тебя, но ты сама должна понять... Ты уже стала совсем взрослой, а взрослая женщина не может оставаться одной. Ей нужен надежный спутник жизни…

- Вы… Вы хотите отдать меня замуж?

- Кстати, я специально ездила вчера в клинику и разговаривала на эту тему с твоей мамой. Глэдис сначала не поняла ничего, потом всплакнула… А потом, знаешь, даже вроде как развеселилась. «Это говорит, наверное, у нас на роду. Я в шестнадцать лет вышла замуж за своего Бейкера, сбежала с ним в Мексику, а теперь и у Нормы тоже самое». Глэдис очень интересовалась, кто станет твоим мужем?

- Тетушка Грейс… Как же так? Я ведь совсем молодая!

- Только по годам, милая, только по годам. На вид тебе меньше девятнадцати или даже двадцати никак не дашь.

Заливаясь пунцовой краской, Норма долго молчала и наконец подняла голову, чтобы глядя прямо в глаза тетушке Грейс и запинаясь, задать мучительный для обоих вопрос:

- Вы… Вам просто нужно от меня избавиться? Вы хотите сбыть меня с рук как ненужную вещь? Я вам чем-то не угодила или вы боитесь…

- Прекрати немедленно, Норма. Ты знаешь, сколько сил я потратила, чтобы ты не пропала, не умерла с голоду. Постыдилась бы мне такое говорить. Слава Богу, твоя несчастная мать не слышит эти оскорбительные глупости. Это - жизнь, милочка, а жизнь не перехитришь. Ну перестань валять дурака. Замужество - вещь серьезная.

- Но ведь он, то есть мой муж… Я хочу сказать, что нам с ним придется спать в одной постели и…

Тетушка Грейс расхохоталась, расплескав остывший за разговором чай из чашки, которую держала в руке.

- Норма, ты рассуждаешь совсем как ребенок.

- И кого же вы мне с тетушкой Аной подыскали?

- Не волнуйся. Кого попало предлагать тебе не станем. Джеймс Доуэрти, ты его знаешь… Парень серьезный, живет по соседству, работает на заводе «Локхид»…

- Этот дылда?.. Да он даже двух слов связать не может.

- Вот и прекрасно. Зато ты у нас говорливая. Будешь с ним жить и говорить за двоих…



***

Роман с Джимом Доуэрти, инициированный двумя тетушками, развивался по намеченному ими сценарию. Начиная с сентября 1941 года несколько месяцев (по другим источникам, несколько недель) Норма и Джим усердно ходили в кино, на пляж, на танцы, и девушка не то чтобы смирилась с неизбежным или влюбилась в неожиданно объявившегося жениха, а увидела в предстоящем замужестве свой, кажется, единственный шанс подвести черту под затянувшимся сиротским детством и опостылевшим переездам от одних чужих людей к другим. Нет худа без добра, решила Норма. По крайней мере одно дело быть женой, за которую всегда заступится муж, или оставаться сиротой при живой сумасшедшей матери…
1 июня 1942 года Норме исполнилось шестнадцать. Ходатайства за подписью опекунши Макки и матери были заверены в мэрии. Чтобы все было «как у людей», тетушка сочла своим долгом посвятить жениха в семейную тайну. Тогда же и сама Норма впервые узнала ошеломительную «новость» о том, что была рождена от постороннего мужчины и все это время носила фамилию не своего настоящего отца. 19 июня в церкви «христианской науки» Джим и Норма обменялись кольцами. Платье из белого батиста было сшито по эскизам тетушки Аны, которая подарила невесте и специально купленное пособие «Как готовиться к замужеству». В свидетельстве о браке Норма Джин Бейкер была упомянута как «племянница Аны Лоуэр». Поскольку ни у Годдардов, ни в доме жениха места для свадьбы, естественно, не было, пришлось отмечать торжественное событие на веранде в доме друзей Джима Доуэрти. Невеста величественно спустилась к гостям по винтовой лестнице под музыку, «как в кино». Однако убогость торжества и присутствие супругов Болендеров постоянно напоминали девушке, что она «делает что-то не то». Норма как заклинание мысленно повторяла, внушала себе: «Все равно это лучше, чем оказаться в сиротском приюте. И школу теперь можно будет послать подальше…» Во время танцев она совсем развеселилась и к первой брачной ночи пришла, как и рекомендовалось в подаренном ей пособии, в «приподнятом и нежном настроении». В мемуарах Джима Доуэрти, продиктованных профессиональному беллетристу уже после гибели Мэрилин, появится загадочное свидетельство первого мужа: «В техническом отношении она оказалась настоящей девственницей».

«Медовый месяц» молодожены провели в снятом однокомнатном бунгало в пригороде Лос-Анджелеса. Джим Доуэрти вскоре открыл, что Норма абсолютно не готова для роли молодой хозяйки. У Нормы при полном отсутствии кулинарных навыков обнаружился громадный, не по их скромному бюджету, аппетит и желание «хотя бы попробовать, надкусить или надщипнуть все продукты, хранившиеся в холодильнике». Деньгами она распоряжалась так, словно вышла замуж за сына миллионера, а не за скромного сборщика, работающего на конвейере авиационного завода. Ей вечно не хватало ни времени, ни сил навести в квартире порядок или приготовить что-нибудь супругу, явившемуся утром после ночной смены. Во время одного из первых же визитов в семейство Доуэрти свекровь то ли в шутку, то ли всерьез сказала Норме: «Джим называет тебя самой внимательной невестой, идеальной во всех отношениях, кроме кулинарного… Разве мама не учила тебя готовить? Впрочем, прости, я совсем забыла…»

Норма действительно не имела примеров для подражания, опыт, который можно было бы использовать в качестве юной жены. Она догадывалась, что ведет себя «не так, как надо», но не могла ничего с собой поделать. Проживая у «приемных родителей» и во время перекочевок из приюта в приют, меню, распорядок дня и другие житейские вопросы решали вместо Нормы другие люди. Теперь Норма терялась от обрушившейся на нее необходимости постоянно (самой!) планировать расходы денег и времени. Вечно у нее что-то подгорало или, напротив, выходило сырым, пересоленным, недоваренным. К тому же Джиму всю дорогу приходилось что-то шить, гладить, чинить, чистить, а Норма не успевала даже следить за собой. В редкое свободное время, когда ей хотелось по старой памяти сходить в кино, Джим предпочитал «отоспаться после этой долбанной ночной смены». Джима интересовали всякие механизмы, железки, в крайнем случае какие-нибудь столярные поделки, а Норма, как последняя идиотка, предлагала «что-нибудь почитать вместе», когда в ванной ее ждала куча замоченного белья. Она могла отвлечь мужа, прибивающего вешалку в прихожей, радостным возгласом: «Джим, скорее иди сюда». Муж бросал молоток, шел в комнату и обнаруживал Норму у окна, где она… любовалась облаками в небесной лазури: «Ты только посмотри, милый. Какие они симметричные - словно по линейке выстроились в пять, шесть, нет, в семь рядов! Разве это не чудо?»
«Лучше бы ты гардины наконец сшила и повесила на окна, - отвечал на это Джим. - А то живем, как в аквариуме. Все кому не лень в окна на тебя таращатся…».

Иногда муж, который был всего на пять лет старше Нормы, казался ей безнадежным, сварливым, вечно придирчивым стариком. Сшитые Нормой гардины в конце концов были повешены на окна, но гармонии в доме не прибавилось. Исчерпав свои кулинарные способности, Норма окончательно перешла на консервы, в лучшем случае полуфабрикаты. Иногда за таким ужином, приготовленным Нормой за пять минут, терпеливый обычно Джим швырял на стол вилку, отодвигал от себя тарелку и делал интересное предположение:
- Слышишь, Норма… Если бы ты устроилась в нашей заводской столовой, тебя бы уже через пару дней уволили бы к тятери с ятерью…

Супруги начали отдаляться друг от друга, так и не успев по-настоящему сблизиться. Джим, заполучив в жены красивую девчонку, то начинал ее ревновать без особого повода, то несказанно поражался, что бывшая воспитанница приюта так любит дорогие наряды, недешевую косметику и бессмысленные расходы, связанные с пустыми развлечениями. С одной стороны он жалел эту сироту, безотцовщину, одинокую дочь при живой матери, которую приходится держать в психушке, и потому чувствовал себя ее спасителем, имеющим право диктовать свои условия совместной жизни. С другой стороны, молодой сборщик, которого с военного завода могут в любую минуту послать на фронт, радовался, что под конец хотя можно немного расслабиться и оттянуться с красивой, хоть и не приспособленной к замужеству женой. Недели, когда Норма «выбрасывала красный флаг», казались ему вычеркнутыми из жизни. К тому же, менструации у Нормы проходили настолько болезненно, что Джим не просто терялся, а был напуган. Это говорило, что и он плохо изучил «Пособие для молодых мужей».
Джим и Норма медленно, но верно дрейфовали в разные стороны по мере того, как исчезала первоначальная романтика их семейной жизни. Он все чаще чувствовал себя обманутым (или даже обкраденным) кормильцем их молодой семьи. Мэрилин впоследствии подчеркнет полное отсутствие общих с Джимом интересов: «Нам просто не о чем было разговаривать».

Оставалась глупая и хрупкая надежда, что мировая война поможет юным супругам Доуэрти как-то сблизиться, проверить свои чувства разлукой и потом «начать все с нуля». Джима действительно призвали в 1944 году, хотя не на боевой, а военно-транспортный флот. Получив долгожданную увольнительную, Джим встречался с Нормой, чувствуя себя каждый раз на свидании то ли отцом, то ли мужем, то ли любовником. Когда наступала минута расставания перед возвращением на корабль, Норма буквально сходила с ума, боясь навсегда остаться одной. Когда они изредка ходили в кино, Норма в течение всего сеанса крепко держала мужа за руку, словно опасаясь, что он может исчезнуть в темноте кинозала. Джим и радовался, и не мог понять, почему юная жена чаще всего зовет его «папочкой». Однако наметившееся было «второе сближение супругов» вскоре рухнуло. После прохождения соответствующих курсов Джим сам стал инструктором физической подготовки новобранцев и оказался на базе ВМС на острове Каталина. Норма скучала без мужа, Джим посылал начальству рапорты и в конце концов Норме Доуэрти было разрешено приехать к супругу. База на Каталине была чисто мужским миром и проявление в нем Нормы, мягко говоря, не прошло незамеченным для морских пехотинцев, морских десантников, морских летчиков и прочих молодых и старых «морских волков». Можно представить себе положение и чувства инструктора Джима Доуэрти, когда он горделиво гуляет под ручку с красавицей-женой, а со всех сторон в ее адрес слышатся «одобрительные реплики» и призывные свистки. Джим буквально по пунктам диктовал Норме, как вести себя в этом «зверинце», какие платья можно носить и какие опасные места ни в коем случае нельзя посещать. При каждой сцене неприкрытой ревности, Норма лишь недоуменно хлопала ресницами и поднимала брови: она и не собиралась изменять Джиму «с первым встречным», а что касается нарядов… она носила точно такие же платья, какие были на женах других военнослужащих, приехавших погостить к мужьям.

Джима с базы на Каталине перевели на флот и каждая разлука с мужем воспринималась Нормой с чувством, близким к панике, совсем, как ребенок, которого отец оставил на причале, а сам уплыл в далекие края. Если бы не длительные командировки Джима, кто знает, их супружеский союз мог бы оказаться гораздо прочнее, поскольку Норме без финансовой и тем более эмоциональной поддержки мужа невозможно было выжить. Пусть с Джимом «не о чем было разговаривать» при редких теперь встречах, зато он всегда возвращался и, дав обещание, выполнял его «на все сто процентов».

Однако судьба любой жены-морячки всегда связана не только со стрессами, но и с соблазнами, а потом и с мыслями о «возможных вариантах». Когда Джим Доуэрти отправился в первое по-настоящему длительное плавание в далекий Шанхай, Норма не могла вытерпеть обрушившееся на нее одиночество, переселилась в дом семейства Доуэрти и пошла работать контролером за укладкой парашютов на военный завод «Рэдио плейн», расположенный в северном пригороде Лос-Анджелеса Бербэнке. За усердие и исполнительность из контролеров ее произвели в красильщицы, которые свой цех между собой называли «комнатой токсикоманов-нюхачей». Здесь, опрыскивая самолетные фюзеляжи из пульверизатора краской, изготовленной из бананового масла и клея, Норма не раз вспоминала свою одуревшую после вдыхания ацетона мать, часто приходившую из монтажной лаборатории домой в таком виде, в каком являются под утро токсикоманы, нанюхавшиеся отравы до одури и «глюков». Зато в покрасочном цехе женщинам платили столько же, сколько мужчинам, да еще давали надбавку за вредное производство. У Нормы появились, пожалуй, первые «большие» собственные деньги.

Джим в своих похожих скорее на записки письмах часто просил Норму прислать ему в Шанхай «свою фотографию поприличнее». Об этом желании фронтовиков заботились не только сами жены, подруги и невесты, но и специальный «Армейский центр изобразительной пропаганды» созданный при Голливуде. Неисповедимы судьбы людские и причудливые их пересечения. В этом пропагандистском голливудском центре всю войну в чине капитана служил известный уже тогда киноактер Рональд Рейган. Пролетят четыре десятилетия, президент Рейган, принимая израильского премьера, будет так подробно и страстно рассказывать о своих страданиях в качестве… узника концентрационного лагеря, что не склонный к сантиментам Ицхак Рабин не сможет сдержать набежавшую на глаза слезу сочувствия. Высокому гостю даже в голову не придет усомниться в искренности Рейгана, который всю вторую мировую войну провел в «окопах Голливуда» и просто пересказал Рабину свои давние впечатления о документальных лентах, снятых в освобожденных союзниками лагерях смерти…

Профессиональная карьера будущей Мэрилин Монро началась, когда она обратила на себя внимание военного фоторепортера, который по заданию своего шефа Рональда Рейгана собирал материалы, «поднимающие боевой дух армии и флота с помощью фотографий симпатичных девушек». Военные пропагандисты и их голливудские коллеги не без основания считали, что фотография или кинокадр землячки, кующей победу в далеком тылу, способны быстрее разжечь в душе фронтовиков огонь боевого патриотизма, чем самые пламенные речи политиков или выступления генералов.

В тот исторический день фоторепортер Дэйвид Коновер, блуждая по авиационному заводу, не мог не «положить глаз» на ясноглазую и пышногрудую работницу покрасочного цеха. Наводя объектив на Норму Доуэрти, репортер объяснил: «Вы способны поднять боевой дух кому угодно. Сейчас я вас сниму, чтобы у ребят на фронте боевой дух никогда не опускался!»

Сначала Норма позировала в пропахшем краской комбинезоне, а потом девушка вспомнила, что в шкафчике у нее есть еще неплохой свитер, эффектно подчеркивающий ее соблазнительные формы. «Это то, что надо! - оживился фотограф. - Я сделаю все, чтобы ваш снимок дошел до фронтовиков».

Так изображение будущей Богини секса в конце концов было напечатано в сотнях армейских газет, включая такие издания, как «Янки» и «Звезды и полосы». Еще через несколько недель Коновер позвонил Норме и сообщил, нет, не о гонораре (сняться для армейской газеты - долг любой американской девушки), а о том, что фотографии Нормы Доуэрти приглянулись одному специалисту по фоторекламе в Лос-Анджелесе.
Специалист, звали его Питер Хьют, сразу отметил, что у Нормы Джин Доуэрти «очень естественный вид». Хьют предложил следующее: он снимет Норму и попробует продать ее фотографии журналам. Если фотографии будут напечатаны, он поделится с Нормой частью своего гонорара. Так у девушки появились нерегулярные, но приличные по тем временам первые гонорары - от пяти до десяти долларов за каждую опубликованную (хотя и безымянную) фотографию. Сохранив свою работу на авиационном заводе, Норма могла позировать в свободное от работы время, то есть, вечером и ночью (благо Джим Доуэрти находился в это время за океаном и не мог разыграть сцен ревности).

Одна удача влекла за собой другую. Хьют похвастался своим открытием новой модели Эммелине Снайвли. Эта незамужняя (а потому энергичная) дама возглавляла самое крупное рекламное агентство в Лос-Анджелесе. При первой же личной встречи мисс Снайвли деловито бросила Норме: «Милочка, у вас есть все природные данные, чтобы работать манекенщицей. Однако вам нужна профессиональная подготовка. Кстати, я кроме агентства владею еще и центром по подготовке фотомоделей. Обучение в этом центре обойдется вам в сто долларов».

Норма, все еще не верившая в такую фантастическую удачу, впервые за весь разговор перестала улыбаться и вздохнула: «Ну, значит, это не для меня. То есть, я хочу сказать, что у меня нет таких денег».

Мисс Снайвли только рукой махнула на такое возражение: «Можете не волноваться. Будете работать на меня и платить по частям их своих гонораров».
Вскоре Норма получила первую настоящую работу в своем новом качестве. В течение девяти дней она должна была рекламировать изделия из алюминия на городской выставке «Все для дома». Все заработанные на этой выставке девяносто долларов пришлось тотчас отдать мисс Снайвли за обучение. Так что, комом для Нормы вышел не первый, а второй блин.

В тот раз группу молодых манекенщиц вывезли на знаменитый пляж Малибу. Волны, как им и положено, фотогеничными рядами накатывались на берег. Вдалеке в голубой дымке, словно призрак, виднелся величественный мегалополис. Девушкам предстояло позировать в спортивных костюмах для одного знаменитого общенационального каталога спорттоваров. Два дня съемки шли без сучка без задоринки, а потом руководитель проекта отвел Норму в сторону, заплатил за два дня работы и попрощался с девушкой. Все остальные манекенщицы остались в Малибу, а Норме пришлось паковать чемоданы. Удар был вдвойне болезненным, поскольку никто не позаботился объяснить девушке, чем она, собственно говоря, не угодила работодателям.

Мудрая и опытная мисс Снайвли открыла Норме тайну первого «прокола»: «Понимаешь, модель должна быть привлекательной, но не слишком. У тебя слишком сексапильный вид. Это прекрасно, но читатели каталога вместо лыжных и купальных костюмов будут разглядывать тебя и тем самым вся коммерческая идея полетит к черту. Ничего страшного. Фотографы сами виноваты, что не стали использовать твои главные достоинства».

Когда Норма стала сниматься исключительно в купальных костюмах, все встало на свое место. Она впервые узнала, что такое популярность. Домашний телефон Нормы теперь разрывался от звонков и предложений. Профессиональные фотографы поражались инстинктивной способности Нормы «вставать в нужном ракурсе». Наблюдая за стремительными успехами своей ученицы, мисс Снайвли вскоре настоятельно предложила Норме расстаться с кудряшками и из шатенки стать блондинкой. «Зачем мне это надо? - недоумевала Норма. - Людям я нравлюсь такой, какая я есть от природы, а не крашеная…»
«Норма, если хочешь, чтобы дела твои пошли в гору, - терпеливо растолковывала девушке мисс Снайвли, - тебе придется стать белокурой красавицей. Фотографам гораздо удобней снимать блондинок при разном освещении и «играть» тонами и полутонами. Возьми любое фото блондинки и ты сама убедишься, что у нее все - глаза, кожа, губы - воспринимается иначе, чем у брюнетки».

Колебания Нормы остались позади, когда ей предложили шестичасовой сеанс для рекламы шампуней. Так она стала «платиновой блондинкой», а с годами волосы ее приобрели «цвет сахарной ваты с золотистым оттенком». Привыкнуть к своему новому имиджу было нелегко, зато число приглашений от фотографов резко возросло. Джентльмены действительно предпочитали блондинок. Муж-моряк становился все более нечетким воспоминанием, когда Норма, бросив свой оборонный завод, окончательно превратилась в профессиональную манекенщицу. Чувственное тело стало для застенчивой и закомплексованной девушки пропуском в мир новых возможностей, ее своеобразным «страховым полисом». Вскоре робко, а потом все настойчивее, в сознании Нормы укрепилась мечта о том, чтобы, не останавливаясь на стадии модели, попробовать свои силы на новом, совсем уже фантастическом поприще.

«Идиотизм… - реагировал на ее мечту Джим Доуэрти с прямотой старого «морского волка». - Кому ты в кино нужна? Вокруг полно красивых девушек, знающих об актерском мастерстве не понаслышке. Голливуд осаждают толпы девчонок. Чем же ты лучше их?»
Норма знала, «чем она лучше других». Она не боялась в этот момент бедности и даже нищеты, а уроки тетушки Аны вкупе с наставлениями мисс Снайвли не прошли для нее даром. Эмоциональная зависимость от «папы Доуэрти» угасала по мере того, как шло время и на пути Нормы появились другие мужчины, дарившие ей настоящее человеческое тепло и ощущение безопасности. Мужчины, в отличие от простоватого Джима, проявляли необыкновенное понимание, когда Норма делилась с ними своими новыми планами и идеями. Для Джима сам термин «старлетка» звучал как презрительная кличка, а новые знакомые Нормы, солидно кивая головами, подтверждали: «Да, Норма. Ты абсолютно права. Именно из старлеток потом вырастают звезды первой величины».



Красильщица, манекенщица, старлетка

Первое замужество закончилось без драм, пощечин и битья посуды, столь обычных во многих моряцких семьях. Поднакопив денег, Норма обратилась к адвокату, а тот отправил в Шанхай деловое и четкое письмо с просьбой дать согласие на развод. Запаниковавший, почувствовавший себя преданным и все еще, кажется, влюбленный Джим Доуэрти в ответном письме предложил только подождать, когда он вернется из Китая. Он все еще не терял надежду воскресить их умерший брак. Он снова пугал Норму опасностями, которые подкарауливают ее за каждым углом. Поразительная наивность. К этому времени фотографии Нормы Джин все чаще мелькали в журналах для мужчин. Гонорары тоненьким, но постоянным ручейком приходили к ней их таких изданий, как «Клик», «Пик», «Лафф», «Сэр», «Си». Лет через десять на обложке первого 25-центового номера «Плейбоя» появится фотография не кого-нибудь, а именно бывшей жены простого моряка Джима Доуэрти. Часовой сеанс позирования перед фотокамерами давал Норме столько же денег, сколько она получала за дневную смену работы с пульверизатором в опостылевшем покрасочном  цехе оборонного завода.

Некоторые читатели журналов для мужчин оказались внимательнее (и предприимчивее) прочих. Одним из таких проницательных читателей оказался никто иной, как Говард Хьюз, один из самых оригинальных (а потом и загадочнейших) деловых людей Америки.
Говард, по традиционной версии (или Хауард в более точном транскрибировании) Хьюз, получив большое состояние от своего техасского папаши-миллионера, в течение десятилетий представал перед публикой в самых неожиданных ипостасях. После нефтяного бизнеса, позволившего ему почти безболезненно перенести времена Великой депрессии, он увлекся авиацией и сам частенько садился за штурвал самолета. Хотя Голливуд уже был сложившейся киноимперией, отторгающей чужаков, Хьюз стал кинопродюсером и возглавил преуспевающую компанию «Ар-кей-оу». Его студия потребовала немалых капиталовложений, которые окупились с лихвой после выхода на экраны нескольких кассовых фильмов, блокбастеров, принесших Хьюзу баснословные прибыли, жгучий интерес газетчиков к его персоне и ненависть конкурентов. На своем экспериментальном авиастроительном заводе Хьюз построил самолет собственной конструкции и в 1935 году лично поставил на этой модели мировой рекорд скорости (352 км/час). В 1938 году, сев за штурвал двухмоторного «Локхида», Хьюз снова заставил говорить о себе газеты мира, облетев земной шар за 3 дня 19 часов и 18 минут. В 1947 году Хьюз поднял в воздух громадную «летающую лодку» собственной конструкции, построенную целиком из фанеры…

Именно Говард Хьюз, обратив внимание на фотографии Нормы Джин в мужских журналах, первым предложил сотрудникам своей студии пригласить симпатичную модель на кинопробу. Эксцентричный (и страшно везучий) миллионер мог стать «крестным отцом» будущей Мэрилин Монро, но тут в игру вступили обычные голливудские интриги. Владелица рекламного агентства «Голубая книга моделей» (уже знакомая читателю мисс Снайвли) ответила на просьбу Хьюза тем, что обратилась в… компанию «XX век - Фокс», то есть, к конкурентам Хьюза. Так Норма Джин впервые вступила в контакт с компанией, с которой потом… воевала всю оставшуюся артистическую жизнь.

Перехватив у Хьюза симпатичную старлетку, Бен Лайон, занимавшийся в «XX веке» поисками молодых талантов, показал себя все понимающим прагматиком. Лайон даже не поинтересовался, есть ли у Нормы хотя бы малейший актерский опыт. Он не попросил ее прочесть отрывок из какого-нибудь сценария. Для Лайона главное было «перехватить эту малышку, пока Хьюз не наложил на нее свои лапы». Лайон решил устроить для Нормы кинопробу, засняв ее сразу на цветную пленку. Однако при всей помпе и претензий на необъятную власть у «охотника за талантами» не было полномочий на такие дорогостоящие операции. Лайону требовалось сначала обратиться за разрешением к заведующему производством Даррилу Зануку, а тот куда-то отлучился из Лос-Анджелеса. Мисс Снайвли нетерпеливо ожидала вознаграждения за предоставление «XX веку» Нормы Джин. Хьюз мог в любую минуту снова перехватить симпатичную старлетку. Короче, время не ждало и Лайон решил рискнуть. Так и не получив благословение Занука, Бен Лайон решил в конспиративной обстановке снять Норму на цветную пленку.

В производстве на студии тогда находился цветной кинофильм «Мама была в колготках» (комедия с Бетти Грэйбл в главной роли). Съемки Нормы в обстановке повышенной секретности начались в 5 час. 31 мин. утра, когда на всей студии не было лишних глаз и ушей. Впервые в жизни, чуть не на цыпочках, чтобы не наделать лишнего шума, Норма шла в святая святых - на съемочную площадку. Процессию возглавлял, разумеется, великий Бен Лайон, а за ним шел кинооператор Леон Шамрой, ветеран студии «XX век - Фокс». Гримироваться девушке пришлось в импровизированной артистической уборной. Порывшись в гардеробе, Лайон чуть не с вороватым видом принес старлетке какое-то вечернее платье. Оператор Шамрой в отсутствие осветителей сам зажег все юпитеры и софиты и, заправив пленку в аппарат, стал ждать дальнейших указаний.

Лайон тихо рявкнул «Мотор!» и кинопроба началась. В этой кинопробе отсутствовало многое. Не было никакого заранее оговоренного текста, реплик или сюжета. Бен Лайон с любопытством наблюдал, как дебютантка выкрутится из этого положения. Мэрилин до конца дней помнила это «боевое крещение»: «Весь этот эпизод выглядел следующим образом. Я прошлась по съемочной площадке, села на стул, закурила сигарету, затушила ее, встала, прошлась к другому концу площадки, подошла к декорациям, выглянула из фанерного окна, снова присела, прогулялась к камере и ушла с площадки… Я была ослеплена яркими лампами. По идее, мне нужно было выглядеть нервной и напуганной, но по неведомой причине я очень старалась выглядеть настоящей актрисой, потому что знала, что и мистер Лайон, и мистер Шамрой рискуют ради меня очень многим. Если бы у меня ничего не вышло, их ожидали бы крупные неприятности».

Леон Шамрой, по натуре оптимист, вспоминал эту историческую кинопробу несколько иначе: «Меня прошиб холодный пот. В этой незнакомой мне девушке вдруг открылось нечто, не виданное мною со времен немого кино. От целлулоидной пленки с ее изображением исходила та же сексуальная аура, какую я помнил по совместной работе с Джин Харлоу. Каждый кадр с ней излучал секс…» Я сразу понял, что она со временем станет суперзвездой. В ней была «плотская привлекательность». Нечто подобное я чувствовал в двадцатые годы на первых кинопробах Глории Свенсон. Зов плоти встречается редко, очень редко. Им обладала Харлоу, еще Клара Боу. А теперь его продемонстрировала Монро».

Лайон вечером того же дня подсунул две бобины с кадрами Нормы Джин вернувшемуся из поездки шефу, который просматривал накопившийся рабочий материал. «Великий Занук», ранее отказавшийся взять Норму на работу, после просмотра ее журнальных фотографий, неожиданно сменил безразличие на милость. Импровизация Нормы, не произнесшей ни единого слова во время первой кинопробы, настолько понравилась продюсеру, что он тотчас предложил ей подписать «стандартный контракт старлетки».

Двадцатилетняя Норма была на седьмом небе от счастья. Она не знала или не хотела знать, что Голливуд - не только столица киноимперии, но и место притяжения тысяч безымянных старлеток, которые после безуспешной осады волшебного мира киностудий, многочисленных физических и нервных жертв остаются ни с чем, из мира грез возвращаются в свое провинциальное болото, выходят замуж, а порой идут прямо на панель.

Наивность Нормы в этот момент могла сравняться только с тем мужеством и упорством, с которым она решила реализовать свою мечту. Девушка с травмированной душой, еще не сформировавшаяся как личность (к тому же еще и дочь пациентки психлечебницы, разведенная жена моряка торгового флота) шла на штурм голливудских твердынь, на которых один остряк давно уже предлагал повесить вывеску с библейским изречением «Много званых, но мало избранных». Теперь, после единственной кинопробы и заурядного контракта, она твердо верила, что станет как минимум «новой Бетти Грэйбл» и очарует мир своими песнями и танцами. Никто не сказал простушке из нищего квартала, что в нынешнем 1946 году «XX век - Фокс» страдает от настоящего кризиса перепроизводства белокурых кинозвезд. Еще не померкло сияние Бетти Грэйбл, а на подходе были Джун Хэвер и Вивиан Блэйн, из которых киномагнаты тоже хотели сотворить звезд, льющих на отцов-создателей не только яркий свет славы, но и золотой дождь прибылей.

«В течение следующих шести месяцев, - вспоминала потом Мэрилин, - я работала не покладая рук и ног. Я посещала классы актерского мастерства, занималась пантомимой, брала уроки пения и хореографии. Бывало, очутившись на пустой съемочной площадке, я принималась декламировать запомнившиеся мне отрывки из сценариев, обращаясь при этом к голым стенам. Я чувствовала себя очень комфортно, оставаясь одна. Я брала домой сценарии и штудировала их всю ночь напролет. Я посещала все съемочные площадки, чтобы изучать, как работают другие актрисы. Я пыталась понять, почему одна сцена волнует людей, а другая оставляет их равнодушными. Я хотела узнать всю подноготную о кино…»
В результате этих титанических усилий Норма добилась очень многого - только вот к съемкам ее не подпускали на пушечный выстрел. Каждая старлетка должна знать отведенное ей в голливудском мире место. Она должна танцевать на платформах во время карнавалов и праздничных парадов. Она должна с толпой других таких же энтузиасток размахивать цветами или флажками на общественных мероприятиях. Она должна присутствовать при открытии нового супермаркета. Она должна позировать для фотографов, надев купальник или вечернее платье без бретелек. Но самое главное, «рядовая блондинка» должна все время улыбаться, несмотря на любую погоду, назойливых кандидатов в секс-партнеры, плохое настроение и тем более тоску.

Норма Джин Бейкер-Доуэрти полностью выполнила все условия контракта, а что она получила взамен? Она зарабатывала теперь еженедельно целых 75 долларов (меньше старлеткам запретил платить профсоюз киноактеров). Когда она трудилась манекенщицей, ее еженедельный доход был как минимум вдвое выше «заработков» в кино. Она стала частью толпы из двухсот никому не известных статистов, выполняющих одну и ту же работу и потому легко взаимозаменяемых. Еще «первооткрыватель талантов» Бен Лайон подарил ей имя, которое останется с ней навсегда. Бен Лайон при этом решил не изобретать порох, а дать старлетке имя, которое сразу вызовет у кинозрителей ассоциации с известной звездой мюзиклов Мэрилин Миллер.
 
«Мэрилин Монро» - псевдоним с аллитерацией. Легко запоминается, звучит музыкально. Наконец, может так же войти в историю, как имена других аллитерированных знаменитостей - Дины Дурбан, Рональда Рейгана и сонма других звезд разного калибра и значения. Некоторые усердные биографы и бульварные газетчики позднее обвинят актрису, что ее псевдоним был просто украден у президента США Джеймса Монро, правившего страной в 1817-25 годах. Каждый раз, когда эта глупость репродуцируется вновь и вновь, бабушка-ирландка Делла Монро и дедушка-шотландец переворачиваются в своих могилах, а сама Мэрилин, в каком бы мире она сейчас ни прибывала, заразительно хохочет и повторяет одну из своих излюбленных фраз: «Вранье, вранье, вранье… Все, что про меня рассказывали - ложь».

Когда студия презентовала старлетке звучный псевдоним и она была послана на праздничный парад в район Лос-Анджелеса Бербэнк, кто-то из зрителей попросил у девушки автограф. Она охотно приняла у него блокнот с ручкой и только поинтересовалась: «А как правильно пишется «Мэрилин Монро»?

«И по сей день мне очень интересно, что именно подумал обо мне этот охотник за автографами?»

Других замечательных эпизодов за первые полгода работы в «XX веке» Мэрилин не могла припомнить. Поскольку старлетка за шесть месяцев себя никак не проявила, а лишь исправно выполняла то, что ей скажут, администрация скрепя сердце продлила договор с Мэрилин еще на полгода. Снова были съемки для рекламных фотографий, безымянное участие в презентациях и чужих праздниках жизни, а потом контракт закончился и Мэрилин Монро могла пойти на все четыре стороны. В таких ситуациях, как известно, человеку просто некуда деваться.

Однажды, проведя весь съемочный день в толпе зрителей, наблюдающей за работой на площадке непревзойденной Бетти Грэйбл, Мэрилин, подкараулив в проходе Бена Лайона, яростным шепотом потребовала только объяснить ей, «Что нужно сделать, чтобы стать звездой? Скажи мне, как стать звездой?»

«Первооткрыватель талантов», разумеется, подумал: «Вот ведь простая какая девица попалась…» Однако он был тронут и даже потрясен нотами отчаяния, прозвучавшими в этих «нелепых» вопросах. Было очевидно, что вне мира кино Мэрилин жить уже не сможет, а быть девушкой на побегушках ее никак не устраивает. Студия «XX век - Фокс» заменила ей родной дом и семью, которых отродясь не имела. Хотя добрейший Лайон так и не придумал для Мэрилин беспроигрышный вариант карьеры, он на всякий пожарный переадресовал старлетку бывшему президенту «XX века» Джо Шенку, одному из отцов-основателей компании, давнему поклоннику прекрасного пола («И чем моложе, тем лучше») и кинодеятелю, о котором шептались, что у него какие-то общие («Кажется, финансовые») дела с боссами мафии. Мэрилин была готова на все, только бы не умерла ее мечта, а довольный ее благосклонностью Джо Шенк расплатился с актрисой тем, что привел в движение свои старые связи и помог Мэрилин возобновить первоначальный контракт. Новый договор с ней был подписан в феврале 1947 года. Шенк даже упросил своего приятеля Даррила Занука написать для Мэрилин хотя бы чисто символическую роль в каком-нибудь новом фильме. В это время шли скоростные съемки заурядного мюзикла «Скудди ху! Скудди хей!». Занук эпизодическую роль дал, но единственную произнесенную в фильме реплику Мэрилин («Привет!») при окончательном монтаже выбросил в мусорную корзину. Любопытно, сколько бы стоила сегодня пленка с этой репликой где-нибудь на аукционе «Сотбиз»?
Занук, который называл Мэрилин не иначе как «подруга Шенка», без раздумий прервал договор с Мэрилин. Заведующий производством Даррил Занук при этом заявил, что не находит в Мэрилин «ничего привлекательного». 26 июля 1947 года студия «ХХ век» официально отказалась от услуг «непривлекательной старлетки». Это был в буквальном смысле удар ниже пояса. Казалось, на ее карьере поставлен окончательный крест. Выходит, прав был моряк Доуэрти, предрекавший, что она в лучшем случае останется навеки анонимной старлеткой? Старый и похотливый лис Джо Шенк умыл руки. Он не стал для Мэрилин тем добрым дядей, который помог маленькой девочке перейти на другую сторону автострады. Он бросил ее как раз на разделительной полосе, вроде бы в безопасности, но между двумя потоками машин, с бешеной скоростью мчащихся в противоположных направлениях.




Рождение звезды

«Я хочу сказать (раз уж я звезда) что звездой меня сделал народ. Не киностудия, не конкретный человек, а именно народ». Мэрилин Монро.
«Никому не принадлежит заслуга открытия Монро. Она своим горбом заработала статус звезды». Даррил Занук.

Плакаты с изображением никому не известной обнаженной девушки, появившиеся в годы второй мировой войны, принесли ей своего рода «анонимную славу» среди военнослужащих, увидевших в ней не только секс-символ, но и символ далекой Родины, мечту о нормальной послевоенной жизни. На своем общем собрании офицеры и солдаты 7-го медицинского корпуса единогласно приняли шутливо-эротическую резолюцию о том, что «готовы в любую минуту подвергнуть эту манекенщицу всестороннему медицинскому осмотру».

Судьба Мэрилин похожа на «карьеру» сотен безымянных кандидаток в звезды, которые пройдя первичную профессиональную подготовку, обслуживали гигантскую «фабрику грез». Большой удачей считалось, когда их фамилия упоминалась в колонке светских сплетен или на опубликованной в журнале фотографии в обществе какой-нибудь знаменитости. Им давали роли без слов или с двумя-тремя репликами. «Прославившись» таким образом, они увольнялись после окончания контракта и бесследно исчезали на периферии такой привлекательной на первый взгляд киноимперии.

Любопытно, что сам институт голливудских звезд возник не вдруг, а «по просьбе трудящихся». На заре кинематографа продюсеры относились к актерам как к предметам одноразового пользования. Делать рекламу даже исполнителям заглавных ролей считалось нецелесообразным и невыгодным: возгордившиеся артисты могли в этом случае потребовать прибавку к своему жалкому гонорару. В первых (тогда еще, разумеется, немых) кинофильмах фамилии исполнителей ролей вообще не упоминались. Даже звезды первой величины в ту пору оставались безымянными героями экрана. Однако зритель хотел знать имена тех артистов, которые приводили его в восхищение, заставляли переживать, плакать или смеяться. На студии начали поступать сотни писем поклонников, адресованных «Девушке с кудряшками» или «Толстому парню, который свалился с моста в речку». Продюсерам пришлось уступить требованиям публики и вскоре народ узнал, например, что «кудрявую девочку» зовут Мэри Пикфорд. К 1915 году белокурая исполнительница симпатичных сироток и несчастных подростков получала по почте до полутысячи признаний в любви ежедневно. В 20-е годы, когда Пикфорд посещала Лондон, а потом и Москву, десятки тысяч людей дежурили у отелей, где она останавливалась, чтобы хотя бы издали увидеть «девушку своей мечты».

Таким образом, институт звезд возник стихийно и лишь потом киномагнатам пришлось вырабатывать определенные (даже суровые) правила игры. Звезды ни на шаг, ни на йоту не могли в обыденной жизни изменять своему привычному для публики экранному имиджу. В контракте с Бастером Китоном был специально оговорен особый пункт, запрещающий ему смеяться и даже улыбаться при появлении в общественных местах. Когда в Голливуде начали проводиться платные экскурсии, той же Мэри Пикфорд, по ее свидетельству, приходилось «опрометью бежать в артистическую уборную, завивать кудряшки и надевать детские платьица, к которым так привыкла публика». Девственница на экране должна была блюсти обет безбрачия и в своей личной жизни. Поэтому публика понятия не имела, скажем, что Мэри Пикфорд, сначала тайно вышла замуж за партнера по фильмам Оуэна Мура, а затем без ума влюбилась в знаменитого, но, увы, женатого Дугласа Фэрбенкса. Владельцы студии в конце концов узнали об этой «преступной любовной связи» и предупредили влюбленных, что на их карьере будет поставлен крест, когда на них обрушится «лавина злобных слухов и разоблачений». Фэрбенкс был настолько напуган подобной перспективой, что во время первой мировой войны называл слухи о его романе с Мэри Пикфорд «немецкой пропагандой». По счастью, времена и нравы менялись. Дуглас и Мэри в конце концов получили разводы от прежних партнеров, поженились, а публика простила им столь неприличное поведение.

Самое первое поколение киноактеров было надежно защищено от скандальных разоблачений, хотя все прекрасно знали о том, насколько свободные нравы царят в артистической богеме. В 20-е годы даже самые смелые и откровенные газетчики старались не выносить сор из избы, но постепенно и сами становились все менее целомудренными, и приучали публику к ежедневному потреблению «жареных фактов».

Когда брат Мэри Пикфорд женился на 20-летней актрисе Оливии Томас, все издания дружно окрестили их «Идеальной семейной парой». Все шло прекрасно, но во время поездки во Францию Оливию обнаружили мертвой в номере парижского отеля. По официальной версии, очаровательная звезда Голливуда, вернувшись в гостиницу после хмельной вечеринки, которая продолжалась всю ночь, по ошибке отравилась гигиеническим лосьоном, содержавшим ртуть. По Голливуду, разумеется, тотчас поползли слухи, что эта смерть была вызвана либо передозировкой наркотиков, либо Оливия в отчаянии покончила жизнь самоубийством, узнав, что горячо любимый Джек наградил невесту сифилисом. Американские газеты не пропустили на свои страницы и единого намека на венерическое заболевание Джека Пикфорда, но потом начали знакомит публику с некоторыми «интересными подробностями». Впервые в истории прессы появились публикации об «оргиях с приемом кокаина и шампанского и вечеринках до самого утра». Джека Пикфорда обвинили в том, что он едва не был уволен из ВМС, поскольку за взятки помогал приятелям отвертеться от призыва в армию. Этот скандал стал своего рода самой первой моделью поведения для масс-медиа, которые годами молчат об очевидных фактах, а затем принимаются вываливать на головы публики все, что накопилось из «грязного белья», неприглядных фактов и выдумок чистейшей воды.

Тогда же впервые было открыто, что скандальные публикации способны резко поднять тираж издания и, следовательно, в ход можно пускать все - высосанные из пальца сплетни, грязные обвинения, звучащие из уст явных недоброжелателей, и самые дикие выдумки в виде «гипотез» и «версий».

Бульварная пресса теперь жадно реагировала на «запах крови» и буквально сломала жизнь и карьеру популярному комику Роско «Фэтти» Арбаклу. После трех судебных процессов комик-толстяк (120 килограммов живого веса) был в конце концов оправдан Фемидой, но не бульварной прессой, которая «прозрачными намеками» подводила публику к мысли от том, что «это чудовище» то ли раздавило юную старлетку Вирджинию Рэпп своей тушей, то ли садистски воспользовалось для издевательств над девушкой куском льда или бутылкой из-под шампанского…

Слухи и публикации об оргиях, героине, морфии, кокаине и прочих допингах, используемых голливудскими звездами, будоражили воображение публики, но, как вскоре убедились киномагнаты, дурным образом влияли на бизнес и прибыли. Применив все свои финансовые возможности и немалое влияние, кинобоссы добились полного контроля над прессой, не пропуская в печать ничего, что могло повредить репутации кинозвезд и их работодателей. Актеров и актрис подвергали аресту за вождение автомобилем в нетрезвом виде, задерживали на гомосексуальных свиданиях, но в полицейском участке тотчас появлялся адвокат киностудии и моментально «снимал все проблемы», не доводя скандал до огласки.  Бульварная журналистика пришла в упадок, продолжавшийся вплоть до развала киностудийной системы в 50-е годы, а посредниками между миром кино и публикой стали такие респектабельные журналисты, как Лоуэлла Парсонз и Хедда Хоппер, которые вместо «жареных фактов» стали подавать публике кипяченую воду, приправленную сиропом, изготовленным в рекламных офисах Голливуда. Слухи, можно сказать, на десятилетия ушли в подполье. Наступила «тихая эра», в которую, по выражению поэта, «все тайком упивались вином, проповедуя воду публично».

Невидимые миру слезы старлетки Мэрилин Монро (как и других молодых «рабов Голливуда») лишь с большим опозданием стали известны общественности. Не зная предысторию Голливуда, невозможно понять личность Нормы Джин, превратившейся в Мэрилин Монро, которая в порыве горького откровения как-то сказала, что основное время в Голливуде она провела «стоя на коленях».

За два года до своей гибели Мэрилин дала обширное, откровенное (но не для печати!) интервью нью-йоркскому писателю Джейку Розенстайну, в котором откровенно поведала о своем рождении в качестве кинозвезды:

«Когда я начала работать манекенщицей, секс как бы входил в мои служебные обязанности… Все девушки-манекенщицы занимались этим… А если откажешься, что ж, у тебя за спиной на подхвате стоят еще двадцать пять претенденток на славу… Понимаешь, когда продюсер приглашает актрису в свой голливудский офис «обсудить сценарий», он имеет в виду нечто совсем другое… Плевать, что девушка голодает, а за неимением жилья ночует в автомобиле. Она сама ничуть не возражает против секса и готова на все, лишь бы получить заветную роль. Я  знаю об этом, потому что сама голодала, оставалась без крыши над головой и занималась сексом много раз. Да, я спала с продюсерами. Я была бы лгуньей, если бы стала это опровергать…» В такой же доверительной манере она исповедовалась и английскому журналисту У. Дж. Уэзерби: «Впрочем, только через постель в звезды не попадешь. Требуется много чего другого. Но постель помогает стать звездой. Многие актрисы свой первый шанс получают именно таким способом. Большинство мужчин - это сущий ужас. Они заслуживают, чтобы и из них выжимали все, как они это делают с другими!»

Считать, что Мэрилин «автоматически» открывала объятия любому потенциальному работодателю или не имела личной жизни, было бы преувеличением. Она, например, отвергала сексуальные притязания одного известного «тирана из "Коламбия пикчерз"». Отказ от приглашения «провести вечер на яхте» означал для нее потерю возможного контракта, но по крайней мере позволял сохранить остатки собственного достоинства. Дело в том, что Гарри Кона, кичившийся своими сексуальными подвигами и крутыми манерами, ненавидели даже его ближайшие приятели. Голливудский фольклор гласит, что на похоронах Кона собралась несметная толпа - люди собрались, чтобы убедиться, что крутой кинодеятель действительно избавил мир от своего присутствия.

Английский актер Милтон Берль, преуспевший там, где Кон потерпел фиаско, вспоминал, что Мэрилин «хотела сделать мне приятное не потому, что я мог помочь ей сделать карьеру, а потому что я ей приглянулся». 18-летний в ту пору тапер Антон Лавей, игравший на пианино в стриптиз-клубе, где одно время недолго выступала оставшаяся без работы Мэрилин, описал их двухнедельный роман, происходивший в мотелях, а когда деньги кончались - в машине Мэрилин: «В интимном плане она была пассивна. Она только будоражила воображение мужчин, но не более того». Биограф Фред Гайлс отмечает, что Мэрилин «была слишком занята собой, чтобы реагировать на мужчин даже в интимной обстановке. Норман Мейлер подтверждает этот тезис, что «в постели она была скорее реципиенткой, чем изобретательницей». В этот период она все еще проявляла «трогательную неуверенность». После любовных ласк она поинтересовалась у Марлона Брандо: «Не знаю, правильно ли я все сделала…» Она могла обнаженной лечь в постель и попросить партнера: «Ты просто обними меня и больше ничего не надо». С некоторыми пожилыми любовниками она просто разыгрывала любовный экстаз. С друзьями все было проще и спокойнее: «У них было сильное чувство уверенности в своих силах, а у меня оно отсутствовало. Общаясь с ними, я чувствовала себя немного лучше».

В случае с Нормой-Мэрилин трудно избавиться от вывода, что карьера в кино была для нее единственным шансом выжить. У других старлеток, подвергшихся сексплуатации, по крайней мере были семьи, близкие друзья, дом и другие «заранее подготовленные позиции», на которые можно отступить, если в «волшебном мире кино» им станет совсем уж худо или даже мерзко. Мэрилин была сиротой при живой матери, давно уже превратившейся в «живой овощ на психиатрической грядке». Другим старлеткам не приходилось бросать школу, чтобы выскочить замуж за соседского парня, с которым не о чем даже поговорить. В ее образовании и воспитании зияли огромные «черные дыры», заполненные детскими травмами и мучительными воспоминаниями и паническим ожиданием завтрашнего дня, когда все может в одночасье рухнуть, а мечта - превратиться в зловонную пыль. Сирота, безденежная одинокая девушка (еще и разведенка) казалась естественной жертвой для любого одноклеточного существа в брюках, знающего, что за Мэрилин некому заступиться. В отличие от многих других старлеток она не позировала перед фотографами в постели с мужчиной и не снималась в порнографических фильмах. Календарь с фотографиями ее обнаженного тела сделал ее «доступной» миллионам мужчин - от простого механика в автомастерской до шефа ФБР Гувера, который сам, по свидетельству многих, был «голубым», но держал календарь с голой старлеткой на самом видном месте в своем кабинете. За эту «историческую съемку» Мэрилин получила целых 50 долларов, а издатели календаря - 750.000 чистой прибыли, причем истинные ценители женской красоты и раритетов платили позднее почти любые деньги, чтобы заполучить в свою коллекцию экземпляр самого первого тиража, когда о существовании Мэрилин знал лишь один фотограф Том Келли, заверивший девушку, что ее «никто не узнает».
Оказавшись без контракта и в неизвестно сколько времени еще способном продлиться простое, Мэрилин мучалась, кроме прочего, от сознания того, что кроме прекрасного тела и неотразимой улыбки у нее, в сущности, нет пока других данных, чтобы стать звездой.

«Я прекрасно знала, что отношусь к актрисам третьего разряда, - безжалостно анализировала Мэрилин этот период своей жизни. - Отсутствие актерского таланта - это как все равно дешевые платья, которые я тогда носила, только бесталанность скрыта внутри тебя. Господи, как же я хотела учиться! Я мечтала изменить себя, мечтала о совершенствовании. Я хотела быть актрисой и никем иным. Не нужны мне ни мужчины, ни деньги, ни любовь. Дайте мне способность играть на сцене и в кино. Когда меня ослепляли огни софитов и камера направляла на меня свой безжалостный объектив, я вдруг понимала, что, собственно, представляю из себя. Какой же в эти минуты неуклюжей, пустой, невоспитанной я была… Забитая жизнью сиротка с гусиным яйцом вместо головы…

Но я была преисполнена решимости изменить себя… Все заработанные деньги я тратила на занятия актерским искусством, на уроки пения. Я покупала и читала книжки. Я тайком уносила с площадки сценарии и, уединившись в своей комнате, читала их вслух, стоя перед зеркалом. И со мной произошла странная вещь - я влюбилась в себя, точнее, не в ту, какой я была тогда, а в ту, которой мечтала стать».

Ей многое пришлось изменить в себе, чтобы избавиться от девичьей писклявости и приобрести мягкий, низкий, приятный тембр голоса. Ей постоянно приходилось ломать воздвигнутые ею же барьеры детской замкнутости, чтобы сначала ощутить в себе взрослую женщину, а затем передать окружающим свое новое эмоциональное состояние. Борьба со своими дефектами и непрофессиональными привычками шла с переменным успехом, но из своего не слишком счастливого детства Мэрилин вынесла, кроме прочего, уважение к труду других людей и своему собственному.

Дитя Великой депрессии, она на всю жизнь усвоила жизненные позиции людей, не обремененных большим имуществом и качественным образованием. Она по собственному опыту знала, что бедность не всегда приводит людей к одичанию, равно как богатство или элитарное образование никого не страхует от подлостей и пороков. В трудные дни безработицы и краха того, что недавно казалось вполне успешным стартом карьеры, она часто вспоминала свою любимую и неповторимую тетушку Ану или свою опекуншу Грейс:
«Знаете, в то время всего за двадцать пять центов можно было купить целый мешок хлеба. Для этого только надо было встать пораньше и сходить на хлебопекарный завод Холмса. Бывало, мы с тетушкой Грейс стоим часами в очереди со своим мешком, я, подняв голову, заглядываю ей в глаза, а она улыбнется мне и скажет: «Не волнуйся, Норма Джин. Ты обязательно станешь прекрасной девушкой, когда подрастешь. Я это своей печенкой чувствую!» Как-то у тетушки Грейс выпала и разбилась линза из очков. Так она три месяца ходила с одним стеклышком в очках, пока не скопила пятьдесят центов и не вставила новую линзу. Я до сих пор помню все звуки бедности и запахи нищеты; страх в глазах людей, потерявших работу; все ухищрения, которые требовались людям, чтобы протянуть неделю до очередной получки».

В вышедшем пару лет назад в Москве биографическом справочнике можно прочесть, что у Мерилин Монро (настоящее имя Норма Джин Бейкер Мартенсон) была опекунша Грейс Марки, «которая имела богатый американский дом». Хозяйка богатого дома в очках с одним стеклышком стоит в очереди за хлебом… Считается, что репутация Мэрилин Монро настолько подмочена, что о ней можно печатать любые, самые дурацкие выдумки…
Воспитанница нищих кварталов, Мэрилин не боялась никакого тяжелого труда, лишь бы он не оказался бесполезным. В ее душе продолжала жить Норма Джин, мывшая тарелки в очередной чужой семье или натиравшая воском полы в сиротском приюте. Она всегда помнила, какой трудолюбивой, способной на самопожертвование, исполнительной была ее собственная мать, пока с ней не случилась беда. На авиационном заводе красильщица Норма ходила в передовиках производства не за красивые глаза, а за упорную работу с пульверизатором, из которого она опрыскивала вонючей краской очередной самолетный фюзеляж. Кстати, весьма символично, что завод «Рэдио плейн» выпускал управляемые по радио летающие модели, которые расстреливались в воздухе пилотами боевых машин… Когда Норма стала манекенщицей, она, не полагаясь на «природную фактуру», просила фотографов критиковать ее, «если что не так» и жадно выслушивала объяснения профессионалов о том, что требуется для получения «правильной композиции».
У простых людей она училась не только трудиться в поте лица, но и мечтать, видеть что-то светлое за серыми и похожими друг на друга буднями. Для маленькой Нормы игра воображения, фантазии часто помогали убежать от реального мира с его агрессивностью и проблемами. Отвечая как-то на вопрос, почему ей полюбилась актерская профессия, Мэрилин сказала: «В детстве я любила придумывать новые игры и была заводилой в детских компаниях, которые вовлекала в свои придумки. Я раздавала им роли. Слушая историю, рассказанную в песне «Одинокий рэйнджер», я не находила себе места от волнения. Дело было не в лошадях, погонях, перестрелках, а в ощущении драмы. Я легко представляла себе, что чувствуют люди в такой острой ситуации… Есть специальные актерские приемы, которым можно обучить (кстати, учиться им не так легко). Но для меня актерская профессия до сих пор остается игрой, занятием, без которого очень трудно жить».

Оказавшись за воротами «XX века», Мэрилин бросилась на штурм других компаний. На студиях «Коламбия пикчерз», «Юнайтед артистс» и «Метро-Голдуин-Мейер» ей доверяли эпизодические роли (типа сцены в первом фильме «Скуда ху! Скуда хей!», где она на заднем плане гребет веслами, сидя в лодке). Но контракт с ней никто не спешил заключать. «Старлетка - да, звезда - никогда…» Из студий «Уорнер бразерз» и «Парамаунт пикчерз» посланные Мэрилин фотографии и кадры ее микроскопических ролей возвращались в конвертах даже без комментариев. Обращаться к эксцентричному Говарду Хьюзу было вроде как неудобно, поскольку она сбежала от него в «XX век - Фокс» и, стало быть, обманула.

«Отсутствие денег - верный признак, что они скоро будут», шутила Мэрилин в компании других старлеток, но на душе у нее все чаще скребли кошки: время летит, а до осуществления мечты так же близко, как до линии горизонта.

Когда ее приглашали «для антуража» на голливудские приемы, вечеринки, коктейли, Мэрилин с любопытством (а порой с отвращением) наблюдала за поведением важных шишек кинобизнеса и знаменитостей, что-то принимая на вооружение, а что-то воспринимая как ребенок, который продолжал жить в ее вполне сформировавшемся теле. Преуспевающие, прекрасно одетые кинодеятели за карточным столом не моргнув глазом выигрывали или проигрывали громадные суммы. «Когда я впервые увидела, как из рук в руки переходят купюры достоинством в сотни и даже тысячи долларов, я чувствовала в душе какую-то горечь. Я тотчас вспоминала, как относились простые люди из моего недавнего окружения к двадцати пяти или даже нескольким центам. Простые люди были счастливы заработать десять баксов, а сто долларов порой меняли коренным образом человеческую судьбу… А тут все либо не знали цену деньгам, либо слишком легко их получали».

Голливуд, вспоминала Мэрилин, в конце 40-х годов представлял собой «переполненный публикой бордель». Особняк Джо Шенка, одного из самых богатых людей в Голливуде, был одним из филиалов этого «гигантского борделя», по субботам собирал под своей крышей ведущих администраторов, продюсеров и режиссеров. Пэт Де-Чикко, «придворный шут при дворе Джо Шенка, поставлял на вечеринки девушек, которые в обмен на ужин и шанс познакомиться с голливудскими «тузами» должны были проявлять известную благосклонность по отношению к хозяину и его гостям. Писательница Барбара Лиминг живописует нравы, царившие на вечеринках у «дядюшки Джо». Когда гость минут на десять исчезал, покинув карточный стол, это означало чаще всего, что он удалился отдохнуть с приглянувшейся ему девушкой в одной из многих спален в большом особняке». Мэрилин, как и другие, подавала гостям выпивку, вытряхивала окурки из пепельницы и чаще всего стояла за спиной кресла, в котором восседал киномагнат Шенк. В конце концов 69-летний хозяин разрешил ей переселиться в его гостевой домик, чтобы всегда, особенно в ночное время, «быть под рукой».

31 декабря 1948 года на новогодней вечеринке в особняке Сэма Спигела, где, по словам Орсона Уэлса, всегда были «лучшие деликатесы и лучшие шлюхи», произошло знакомство Мэрилин с Джонни Хайдом, изменившее ход жизни молодой и неопытной актрисы. После тетушки Грейс пробивной, влиятельный и наблюдательный Хайд сумел сразу оценить артистический потенциал Мэрилин и увидеть в ней то, что не могли заметить другие голливудские деятели - потенциал великой кинозвезды.

Маленькие роли, сыгранные Мэрилин в «годы странствий», предстают теперь как некие знаки, символы или саркастические улыбки Фортуны. В фильме 1947 года «Опасные годы» («Коламбия пикчерз») она сыграла роль официантки в драме о подростковой преступности. В этом сценарии несовершеннолетний убийца был воспитанником сиротского приюта - совсем как Норма Джин. На следующий год та же кинокомпания создала музыкальную картину «Дамы в хоре». По ходу действия Мэрилин (с ее-то бесчисленными комплексами!) пришлось взять в руки куклу, изображающую младенца и исполнить арию «Каждому ребенку нужен папочка!» После мучительного перерыва, в котором ни «XX век», ни «Коламбия пикчерз» не стали возобновлять с Мэрилин даже старлеточный контракт, подвернулось под руку предложение студии «Маркс бразерз» и Монро в картине «Счастливая любовь» смогла наконец продемонстрировать миру свою «фирменную» походку. Именно благодаря участию в рекламном турне с последним фильмом пресса и публика стали присматриваться к Мэрилин. Сыграв очередную хористку в фильме Дэна Дейли «Билет до Томагавка», Мэрилин мечтала и молила Бога об участии в каком-нибудь перворазрядном фильме.

В период мучительного фланирования из студии в студию Мэрилин (благодаря случаю и своей роли в «Билете до Томагавка») встретила на своем пути необычную фигуру - легендарного Джонни Хайда, носившего официальный титул «дуайена голливудских агентов». Случайная встреча на коктейль-приеме с агентом, старше ее на тридцать лет, привела к легкой интрижке, а потом и к более серьезному роману, в котором Мэрилин воспринимала партнера скорее как старшего друга или эрзац-отца, чем любовника. Джонни настолько привязался к веселой и беззаботной блондинке, что окончательно поверил в ее актерское дарование. Хайд занимал важный пост в агентстве «Уильям Моррис» и потому без труда уговорил своего давнего приятеля режиссера Джона Хьюстона дать Мэрилин какую-нибудь важную роль в новом фильме под символическим названием «Асфальтовые джунгли». Герой этого криминального фильма, некий гениальный «авторитет» Риденшнайдер по кличке «Доктор», выйдя из тюрьмы, разрабатывает план ограбления банка. Чтобы «взять» один миллион долларов, «Доктор» приглашает в сообщники «медвежатника» Луи, водителя Гаса, финансиста Эммерича и громилу Дикса Хэндли. В начале план срабатывает как часы, но «операция» срывается благодаря стечению фатальных обстоятельств…
На предварительном просмотре «Асфальтовых джунглей» эпизод с Мэрилин Монро вызвал в публике «легкое оживление». Режиссер Хьюстон позднее отметил, что Мэрилин в период съемок выглядела совсем запуганной. Ее пугали наведенные на нее камеры, вызовы к начальству, студийные репетиторы и режиссеры. Она буквально тряслась всем телом, когда в «Асфальтовых джунглях» надо было разыграть простенькую сцену. Хьюстон, глядя на нее в упор, произнес: «Стоит ли волноваться из-за какого-то пустяка?» Джонни Хайд (настоящее имя этого выходца из Санкт-Петербурга было Иван Хайдабура) с гордостью напоминал Мэрилин, как он добивался для нее этой «роли со словами». «Асфальтовые джунгли» попали в список лучших фильмов 1950 года, а критики благожелательно отнеслись к тому, как Монро сыграла роль любовницы нечистоплотного адвоката. Что более важно, Джонни Хайд решил ковать железо пока горячо и порекомендовал Мэрилин сценаристу и режиссеру Джо Манкевичу, который готовился в этот момент к работе над ставшим потом классическим фильмом «Все о Еве» (где Монро вновь выступила на экране в ипостаси любовницы). «XX век» возобновил с ней контракт, почта начала доставлять письма от поклонников, а мнение «фэнов» не могли игнорировать даже маловеры из руководства киностудии.

Именно во время работы над этим фильмом, Мэрилин, редко читавшая газеты и небрежно относящаяся к политике, на своей шкуре почувствовала, что такое маккартизм и что он способен делать с абсолютно невинными гражданами. Продолжая свое самообразование, Мэрилин в этот период с увлечением читала «Автобиографию» политического диссидента Линкольна Стеффенса, по ее собственным словам, «книгу горькую, но сильную. Стеффенс все знал и про жизнь бедняков и про несправедливость. Он знал, как люди пробиваются наверх с помощью лжи, как самодовольные богачи порой совершают мерзкие поступки. Кажется, он хлебнул лиха столько же, сколько я отведала в своей жизни. Короче, я влюбилась в эту книгу».

Линкольн Стеффенс был действительно неординарной фигурой. Талантливый журналист и публицист, Линкольн Стеффенс стал одним из пионеров жанра «разгр****елей грязи» и постоянно воевал с коррумпированными чиновниками. Дважды (в 1917 и 1919 годах) он посетил Советскую Россию и среди других лидеров большевиков встречался с В.И. Лениным. Идеализируя начавшуюся в России войну с «язвами капитализма», Стеффенс полагал, что Америка нуждается в коренных социальных реформах. Большое внимание публики привлекли его книги «Позор городов», «Борьба за самоуправление» и другие бестселлеры. «Автобиография» Стеффенса, умершего в 1936 году, пользовалась большой популярностью и среди молодых американских читателей последующих поколений.
Мэрилин была изумлена, когда режиссер Манкевич как-то отвел ее в сторону и прочел актрисе «тихую нотацию». «На твоем месте я перестал бы на всех углах восторгаться Линкольном Стеффенсом, - посоветовал Мэрилин режиссер. - Ты обязательно навлечешь на свою голову большие неприятности. Люди начнут говорить, что ты - радикалка».
Мэрилин понятия не имела, насколько плохо быть радикалкой, поскольку в ее словаре такой термин отсутствовал, но инстинктивно почувствовала нервозность режиссера. «Он воспринял эпизод с этой книжкой слишком близко к сердцу. Пусть он был даже гениальным режиссером, но как человек он насмерть был напуган то ли вызовом к начальству, то ли еще чем-то. Мне и в голову не приходило, что кто-то может на меня «наехать» из-за моего восхищения Линкольном Стеффенсом».

Когда студийные специалисты по рекламе, «раскручивая» имидж Мэрилин, предложили ей назвать десять величайших людей мира, рассчитывая услышать от актрисы имена самых маститых ловеласов, актриса не раздумывая поставила на первое место Линкольна Стеффенса. Работавший с ней агент по рекламе только руками развел и поучительным тоном произнес: «Этого человека придется вычеркнуть из списка. Мы не хотим, чтобы против нашей милой Мэрилин кто-нибудь начал расследование». Это уже звучало не как дружеский совет или рекомендация специалиста по рекламе, а то, что в иных странах в это же самое время называли «уроком политграмоты».

Мэрилин, выслушав серьезное предостережение, весело улыбнулась и больше нигде и никогда даже не заикалась о двухтомной автобиографии опасного диссидента. Мэрилин не упоминала впредь Стеффенса даже в разговоре со своим самым близким в данный момент человеком. В тайне от Джонни Хайда, своего покровителя и наставника, она продолжала читать Стеффенса, но оба тома его биографии не забывала после изучения засовывать далеко под кровать.

Пятидесятитрехлетний Хайд и двадцатитрехлетняя Монро вскоре перестали привлекать к себе внимание обитателей «голливудского террариума» и бойких газетчиков. От злых языков Хайда защищала очень прочное финансовое положение, а Мэрилин все еще никто не воспринимал всерьез. Деловые партнеры они или любовники, кому какое дело? Между тем в отношениях между агентом по рекламе и актрисой неизбежно наступил «момент истины». Когда при обследовании в клинике летом 1949 года кардиолог предупредил преуспевающего Хайда, что сердце у него в таком плохом состоянии, что «речь идет еще о нескольких месяцах», Хайд решил под занавес своей жизни сделать царский подарок своей любимой Мэрилин. Хайд неожиданно для девушки предложил ей руку, свое обреченное сердце и дом с участком стоимостью не менее миллиона долларов.

«Врачи часто ошибаются», - ответила на это неожиданное предложение Мэрилин. - Ты еще всех нас переживешь, Джонни». Хайд так растерялся, услышав нежное, но твердое «нет», что временно потерял дар речи. «Мэрилин… - бормотал Хайд. - Все-таки, это я помог тебе стать настоящей звездой и потом, вообще… Для тебя наш союз будет временным и, скажем так, чисто символическим… А когда произойдет неизбежное, ты обретешь полную свободу. Если в Голливуде у тебя произойдет прокол… Ведь от неудач никто не застрахован… Ты сможешь в любой момент послать кино по самому дальнему адресу и заняться всем, чем захочешь. Можешь вообще ничего не делать…»
«Не все продается и покупается, Джонни… Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть. Ты - настоящий друг, я бесконечно тебе благодарна…»

«Так в чем же дело? Что тебя не устраивает? Извини, я не хочу выглядеть циничным, но представь себе: сначала прозвучит «Свадебный марш» Мендельсона, потом, о Господи, «Похоронный марш» Шопена, и я с небес буду с улыбкой наблюдать за твоими успехами».
«Джонни, я , конечно, девушка простая, но выходить замуж без любви - нечестно и несправедливо в первую очередь к тебе самому. Я уже пробовала этот номер. Ни черта не вышло…»

Надеялся ли сын русских акробатов, перебравшихся в Америку, на чудо, хотел перед уходом в небытие поразить мир женитьбой на «самой красивой и перспективной актрисе Голливуда» или это был один из тех случаев, когда обыватели, пожимая плечами, говорят об «эксцентричности миллионеров»? Один из голливудских острословов, когда слух о «новом проекте Хайда» стал достоянием общественности, не удержался от ехидного сравнения: «Лев Толстой перед смертью ушел от своей жены. Наш непревзойденный Хайд поступает наоборот - он перед финалом мечтает выйти за Мэрилин Монро». В искренности предложения Джонни Хайда сомневаться не приходится. При каждой личной встрече, через общих друзей, пользуясь услугами телефона и почты, Хайд постоянно бомбардировал Мэрилин горячими признаниями в любви и напоминаниями: «Время истекает. Решайся, любовь моя!»

Однако врачи, как это часто бывает, немного ошиблись: Джонни Хайд слег окончательно лишь в декабре 1950 года. Из клиники, где он провел последние трое суток, Хайд продолжал посылать свои любовные ультиматумы, пока сердце его не остановилось, как часы, у которых кончился завод.

Биограф Норман Мейлер, досконально изучив все обстоятельства этого несостоявшегося матримониального проекта, так и не смог определить причину, по которой Мэрилин Монро отказалась стать вдовой-миллионершей. Актриса по-прежнему находилась на краю финансовой пропасти, ее карьера звезды могла прерваться благодаря любой случайности, будь то нелепая автокатастрофа, в которой она может изуродовать лицо или тело, болезнь, нападение какого-нибудь криминала, психа или ревнивца из «армии ее любовников». Гордыня, глупость или близорукий расчет получить какой-то более выгодный вариант? Когда, еще при жизни несчастного Хайда подруга сказала Мэрилин полушутя-полусерьезно: «Что ж ты делаешь? Ты окончательно разбиваешь его и без того не больно крепкое сердце? Мэрилин, ты ведь ничего, абсолютно ничего, не теряешь, выйдя за него замуж». Мэрилин на это ответила так: «Лично я собираюсь выйти замуж только по любви и никак иначе!» В 1957 году Мэрилин признается в одной личной беседе: «Последние дни жизни я была в палате рядом с Джонни. Если бы я согласилась выйти за него замуж, может, он выжил бы. Он всегда говорил, что только я могу спасти ему жизнь…»
Смерть Хайда оказалась для Мэрилин тяжелым ударом. Дело было даже не в потерянном состоянии, а в ощущении предательства по отношению к умирающему, пусть тщеславному, как все мужчины, но надежному другу. После похорон Хайда Мэрилин предприняла вторую попытку самоубийства в своей жизни (первая произошла, когда она еще была «миссис Доуэрти»). По счастью, рядом в этом случае оказалась Наташа Лайтесс, студийный репетитор, которая пустила к себе жить вечно безденежную, но быстро восходящую звезду, которой требовалось избавиться от заикания и очень больших пробелов в образовании.

Именно Наташа Лайтесс помогла Мэрилин с помощью ежедневных упражнений выработать «фирменный» низковатый голос, в котором чувствовалась скрытая страсть и море нежности. Беженка из нацистской Германии и жена писателя Бруно Франка, Наташа Лайтесс попробовала стать драматической актрисой, а в конце концов нашла в Голливуде свою «экологическую нишу», получив должность репетитора молодых талантов. После окончания войны муж-писатель бросил ее и вернулся на историческую родину, а худая, непривлекательная и напористая Наташа пережила семейную драму, все силы отдав педагогической деятельности, в которой исповедовала систему Станиславского (с некоторыми, почти диктаторскими добавлениями от себя). Ее отношения с Мэрилин Монро длились семь лет и развивались, как положено в богемической среде, по болезненной синусоиде. Наташа то жаловалась, что Мэрилин словно вампир выпила все ее творческие и жизненные силы, то вдруг признавалась в страстной любви к своей очаровательной ученице. «Не надо меня любить, Наташа, - буквально умоляла ее Мэрилин. - Ты только учи меня…» Однако Наташа Лайтесс понимала порой педагогический процесс как нечто большее, нежели простую передачу профессиональных навыков. Она пыталась стать для Мэрилин всем одновременно - подругой, матерью, артистическим гуру, скульптором, который из бесформенного куска глины создает божественный шедевр. Наташа поселила Мэрилин в своем доме, относилась к ней так же нежно, как к своей родной дочери, оставшейся в Америке после бегства отца и мужа Бруно Франка. Мэрилин, благодарная за всю помощь и моральную поддержку своей наставницы, начала, однако, замечать, что начинает терять свою личную и артистическую самостоятельность. Наташа порой обвиняла Мэрилин в том, что та эксплуатирует ее, а Мэрилин возражала, что не собирается становиться чей-то марионеткой. В дополнение к этой «достоевщине» в отношениях между учительницей и ученицей происходили и «другие вещи». По Голливуду поползли слухи, авторитетно подтвержденные после гибели актрисы некоторыми мемуаристами и мемуаристками. Например, горничная Мэрилин итальянка по происхождению Лена Пепитоун утверждала, что Наташа пыталась овладеть не только душой, но и телом своей послушной ученицы. Поскольку Мэрилин беспрекословно подчинялась в начале всем пожеланиям и приказаниям жрицы драматического искусства, она по наивности воспринимала все явно лесбийские «пассы» как часть профессиональной подготовки или проявление искренней, чисто человеческой нежности. «Я уступила ей, - будто бы сообщила Мэрилин Лене Пепитоун, - и поступила неверно. Она вела себя совсем не так, как ведут себя парни, которым нужно с тобой развлечься и жить дальше свой жизнью. Наташа по-настоящему ревновала меня ко всем мужчинам, с которыми я встречалась, бесконечно придиралась ко мне. Наверное, она считала себя моим мужем. Как педагогу ей мало было равных, а ее лесбийские наклонности разрушили наши отношения. Я начала ее просто бояться и мне пришлось убраться восвояси».

Чтобы лучше понять психологические проблемы восходящей звезды, не обойтись и без упоминания еще одной голливудской фигуры. В своих воспоминаниях Мэрилин называла этого человека «своей первой настоящей любовью». Фред Карджер, менеджер музыкального отдела компании «Коламбия пикчерз», внешне мало напоминал героя-любовника. Этот тихий, застенчивый преподаватель музыки дважды в день давал уроки Мэрилин, не проявляя никаких «романтических» симпатий к белокурой ученице, тем более, что он был намного старше ее, находился в разводе и воспитывал оставленного ему экс-супругой шестилетнего сына. Темноволосый, неизменно сдержанный и вежливый Карджер, разумеется, не мог проникнуть в мысли Мэрилин, в которых продолжал жить «идеальный папа», «человек с фотографии», висевшей в комнате несчастной Глэдис Бейкер. Влюбившейся в него Мэрилин нравилось в Карджере все - его руки, словно парившие над клавишами фортепиано, усталые и грустные (как у всех близоруких мужчин) глаза, глубокая эрудиция, тактичность, даже курительная трубка, мундштуком которой он часто пользовался вместо указки. Ученице было жалко брошенного женой педагога. Оказавшись в его большом доме, Мэрилин нашла там (разумеется, в своих наивных мечтах) «готовую семью» - Карджер жил со своей матерью, своей (так же разведенной) сестрой, двумя племянниками и малолетним сыном. В семействе Карджеров все отнеслись к Мэрилин как к долгожданной гостье, а потом - как к хорошему другу. Дома Фред Карджер, не скованный почти официальной обстановкой класса для музыкальных занятий, вел себя не как робкий учитель, но как хозяин артистического салона, в котором время от времени действительно появлялись кинознаменитости. Девушке, привыкшей жить в меблированной комнате или общежитии и питаться на один доллар в день, дом Карджеров с устоявшемся бытом и доброжелательными отношениями между членами большой семьи казался то ли дворцом счастья, то ли островком безопасности в бурном житейском море. Когда Карджер в первый раз пригласил Мэрилин к себе на ужин, он представил гостью матери следующим образом: «Мама, познакомься с этой очень одинокой и несчастной девочкой…» Мэрилин была потрясена, открыв у Карджера настоящие телепатические способности, и полюбила его за умение проявлять заботу о совершенно незнакомом ему человеке.
Их роман разыгрался «как по нотам», при большой инициативе Мэрилин и смущенной встречной благожелательности со стороны Карджера. Поддавшийся неотразимым чарам юной Мэрилин учитель музыки испытывал к ней сексуальную привязанность, глубокую нежность, сострадание, тонкое понимание ее натуры. Короче, он обнаружил все, кроме любви. Совсем как «мужчина с фотографии» или отец, о котором она строила фантазии в раннем детстве, деликатный и тонко организованный Карджер в конце концов отверг Мэрилин. По крайней мере Гиффорд отрекся от Мэрилин по телефону, а Карджеру пришлось сделать это лично. Мэрилин в отношениях с мужчинами проявляла себя по-разному, но мазохисткой она никогда не была и не собиралась становиться. Ее девизом было «Все или ничего» - полная верность, доверительность, поддержка в трудную минуту или немедленный разрыв с сохранением, правда, дружеских отношений. Роман с Карджером был в этом смысле большим исключением из правила. Мэрилин в своей мечте об интеллигентном муже и большой семье, в которой все относятся друг к другу с искренним душевным теплом, готова была на любые жертвы. В один не очень прекрасный день и эта мечта рассыпалась в крах.
В своих воспоминаниях Монро так описывает конец романа с Карджером: «Я знала, что нравлюсь ему, что он счастлив проводить со мной время, но его любовь была не похожа на мою. Он критиковал уровень моего интеллектуального развития. Он подчеркивал, насколько я невежественна и насколько плохо разбираюсь в жизни. В чем-то он был прав. Я пыталась заниматься самообразованием, читая книги… Мой репетитор и подруга Наташа Лайтесс была женщиной высокой культуры. Она мне подсказывала, что нужно читать, и я читала Толстого, Тургенева. Эти писатели так задевали меня за живое, что я не могла отложить очередную книгу, пока не прочту ее до конца… Но при этом я не чувствовала каких-то улучшений своего интеллекта.

«Ты всегда готова расплакаться, - поучал меня Карджер. - Это все от неразвитого ума. Твой разум по сравнению с твоим бюстом находится в эмбриональном состоянии…» Мне трудно было что-либо возразить, поскольку выражение «эмбриональное состояние» мне сперва пришлось искать в энциклопедическом словаре. Еще Карджер любил повторять: «Твой разум инертен. Ты никогда не размышляешь о жизни. Ты просто мчишься по жизни на водных лыжах…»

Каплей, переполнившей чашу терпения Мэрилин, был отказ Карджера жениться на ней, поскольку, «если с ним, Карджером, что-то случиться», то мальчик останется с молодой мачехой. «Нехорошо для мальчика получать воспитание от такой женщины, как ты», закончил объяснение Карджер своим как всегда спокойным и мягким баритоном…
Не выслушав и второго участника этого диалога, нам теперь трудно понять, по какой причине Карджер решился на такое прямое оскорбление. Учитывая, что Мэрилин (по крайней мере в душе) сама оставалась еще ребенком, и памятуя ее умение прекрасно ладить с детьми, приговор Карджера был проявлением отвратительной жестокости.
«Мужчина не может любить женщину и одновременно презирать ее, - позднее объяснила эту ситуацию сама Мэрилин. - Если мужчина в душе стыдится женщины, то это уже что угодно, но не любовь».

Поразительно, что даже после столь откровенного объяснения их роман еще продолжался. Мэрилин пыталась бросить Фредди Карджера, но не могла обходиться без него. «Трудно совершить что-то, что может причинить боль твоему сердцу, особенно если это сердце совсем молодое и ты боишься, что первый же удар может его убить», - такими трогательными словами Мэрилин описала свое тогдашнее состояние.

Когда Мэрилин наконец порвала с любовником, Карджер (если верить мемуарам Монро) вдруг… начал проявлять к ней «новый интерес». Быть может, он верил, что сможет годами поддерживать их роман в неопределенном, ни к чему не обязывающем, взвешенном состоянии. По более позднему признанию самого Фреда Карджера, все обстояло иначе: «Я словно разрывался на части, я гадал «А вдруг из нашего брака что-то получится?» Меня в крайней степени волновали профессиональные амбиции Мэрилин. Мне нужна была жена, для которой кроме ее дома ничто иное не существует. Если бы ей в этот период встретился более подходящий мужчина, ради семьи она могла бы послать к черту мечты о карьере».

Парадокс заключался в том, что благодаря грустной развязке в романе с Карджером (были, разумеется, десятки других факторов, но этот стал определяющим) Мэрилин стала в конце концов суперзвездой кинематографа. Удивительно, что она до конца жизни сохранила теплые отношения с Анной Карджер, матерью своего любовника, который обожал Шопена больше, чем страстно влюбившуюся в него девушку, и имел достаточную «деликатность», чтобы в глаза сказать Мэрилин о том, что она не достойна стать приемной матерью Карджера-младшего.

Фредди Карджер превратился в непременный атрибут профессионального «монроведения», а в личном плане он продемонстрировал, насколько последовательно, принципиально и логично может поступить мужчина, отвергнувший предложение женщины вступить с ним в законный брак. Голливудский преподаватель музыки, порвав с Мэрилин (или, скорее, принудивший ее к разрыву), вскоре… благополучно женился на только что разведенной с Рональдом Рейганом актрисой Джейн Уаймэн. Жизнь, однако, не остановилась на том, что Фредди Карджер стал приемным отцом Морин и Майка Рейган. Позднее он развелся и с Джейн Уаймэн, потом снова женился на ней же и наконец расстался с ней навсегда. Узнав о первой женитьбе своего недавнего кумира, Мэрилин, не называя Карджера по имени, тогда же описала это знаменательное событие следующими словами: «Итак, он женился на одной кинозвезде… а я желаю всего хорошего и ему, и всем, кто его любит».
Чисто хронологически, романе с музыкантом Карджером предшествовал встрече и роману с агентом по рекламе Хайдом. Именно Хайду Мэрилин призналась, что после разрыва с Карджером она чувствует «душевную онемелость» и потому не готова вступить в «брак ради брака». Хайд слушал девушку с доброй, все понимающей улыбкой. «Доброта, - написала Мэрилин в той части мемуаров, которая была посвящена Хайду, - это самое странное качество, которое можно открыть в любовнике и вообще в любом человеке. Никто, кроме Хайда, не мог смотреть на меня с такой добротой. Он разгадал не только меня, но и живущую во мне Норму Джин. Он знал, что такое боль, он понял, сколько отчаяния накопилось в моей душе. Когда он, обняв меня, произносил слова любви, я знала, что он не лжет. Никто до этого не проявлял ко мне такую любовь. Я всей душой хотела бы полюбить Хайда, ответить ему взаимностью… Но заставить себя любить кого-то - это все равно, что заставить себя летать. Я питала к Джонни Хайду все нежные чувства, абсолютно все, кроме любви. И при этом с ним я всегда была счастлива. Он заменял собой целую семью, целый выводок родственников».

Выглядевший старше своих лет, маленького роста, ссохшийся сын русских циркачей, разумеется, проигрывал на фоне роскошной и расцветшей наконец Мэрилин Монро. Позднее Мэрилин, анализируя отношения с Хайдом, упомянула, конечно же, и разницу в возрасте и полный контраст в их облике, но в конце концов прокляла Голливуд, циников, в последнюю минуту не давших ей выйти замуж за миллионера, который думал только о том, чтобы обеспечить ей защиту от жестокого мира. По откровенному признанию Мэрилин, она готова была принимать секс без любви (по крайней мере в качестве суррогата душевной близости), но проводила демаркационную линию между таким сексом и браком по чистому расчету. Родственники Хайда даже пытались не допустить Мэрилин на церемонию похорон. Что еще ужаснее, голливудские слухмейкеры обвинили в смерти Хайда Мэрилин Монро (сердечный приступ, де, у старика случился из-за его трудов по созданию звезды из белокурой старлетки. Хайд, мол, постоянно организовывал для нее нужные встречи и переговоры с продюсерами и в результате окончательно подорвал свое здоровье). Выйди Мэрилин замуж за 53-летнего, но смертельно больного Хайда, ей все равно было бы предъявлено обвинение в «охоте за миллионами» и «преднамеренном убийстве». Зная о том, как Мэрилин всегда мечтала об отце или человеке, способном заменить отца, нетрудно представить, в каком состоянии находилась актриса, совершив в свои 24 года третью (по ее собственным подсчетам) попытку уйти из жизни. Наглотавшись снотворного, Мэрилин заперлась в спальне. Вернувшаяся весьма кстати домой, Наташа Лайтесс нашла на столе обрывок бумаги, на котором прочла: «Завещание. Все ценное, что у меня есть (автомобиль и меховую накидку), оставляю моей учительнице…» Наташа, бросившись в спальню, очистила рот Мэрилин от голубоватой каши, в которую превратились таблетки, и вызвала «скорую помощь»…

Возвращение к этим событиям нам понадобилось, чтобы понять: без травматического романа с Карджером, Мэрилин, кто знает, могла бы без лишних комплексов и оглядок на человеческую зависть (именуемую порой «общественным мнением») обвенчаться с Джонни Хайдом. Конечно, ни история, ни личные судьбы не терпят сослагательного наклонения, но редкий из нас не проигрывал мысленно ключевые повороты в своей жизни не для того, что лишний раз разбередить старую рану, а для извлечения каких-то уроков на будущее. Во всяком случае предсказание Джонни Хайда сбылось: на голливудском небосклоне загорелась новая звезда по имени Мэрилин Монро. Едва эта звезда загорелась, как многие тотчас попытались ее потушить.




Димаджио - два года и девять месяцев
 
«Спасибо, что связались с нами. Не звоните нам. Мы сами вам позвоним…» Мэрилин казалось, что эту любезную фразу она слышала даже не сотни, а тысячи раз. Между тем время шло, а студии дружно молчали. Никаких новых предложений не поступало. Это было похоже почти на заговор или на обычную в любой артистической «конторе» интригу, цель которой - поставить артиста на место.

Она все свободное время продолжала брать уроки актерского мастерства, тщательно следила за своей фигурой. Один фотомастер, заглянувший как-то к Мэрилин «на огонек», поразился до глубины своей фотографической души, обнаружив у актрисы цветной анатомической атлас XVI века с многочисленными личными пометками актрисы. В ее нищей комнатушке царил «живописный беспорядок», а на стенах были развешаны репродукции картин художников школы Тициана, по которым Мэрилин ежедневно изучала строение человеческого тела вообще и собственного в частности. Уже к этому времени она могла давать коллегам и друзьям «экспертные заключения» о строении и работе костей и мускулов. Она не прекращала специальных упражнений, чтобы всегда быть в форме и демонстрировать свою «фирменную» походку. Она читала с жадностью все подряд - биографии своего кумира детства президента Линкольна, классику или специальные исследования, среди которых был трактат «Мыслящее тело», посвященный вопросам прямой и диалектической связи между телом человека и его сознанием.

Между тем деньги кончались и надо было что-то предпринимать, пока студийные боссы рассматривают ее заявления о приеме на работу. И тут в ее судьбу снова ворвалась война, на этот раз в далекой Корее. Стране вновь потребовались «материалы, поднимающие боевой дух солдат» и сотни фотографов бросились выполнять этот социально-патриотический заказ. Получив извещение о выселении из квартиры, Мэрилин решила еще раз сыграть роль «пин-ап герл» и, тяжело вздохнув, набрала телефонный номер знакомого фотографа. Снявшись для одной из цветных страниц большого перекидного календаря в качестве девушки с волосами медового цвета, возлежавшей в соблазнительной позе на куске красного бархата, Мэрилин получила 50 долларов и таким образом сохранила крышу над головой. Эта знаменитая «обнаженка» оказалась одновременно актом отчаяния, миной замедленного действия, безусловно (хотя и анонимной) саморекламой и выигрышным лотерейным билетом. Фотография нагой блондинки попала не только в армейские казармы. Мэрилин снова превратилась в «девушку мечты» для миллионов молодых парней, холостяков и солидных отцов семейств. Многим, особенно солдатам, служившим далеко от родного дома, она напоминала соседскую девчонку и превратилась в своего рода сексуально-ностальгическую фигуру, напоминающую рядовым «джи-ай» и конкретную подругу, и всю Америку в целом. Скандальное фото немного всколыхнуло привычное ко всему голливудское болото, но циники из рекламного отдела, собираясь еженедельно за карточным столом, пришли к единодушному заключению, что она, оставшись без прикрытия в лице безвременно умершего Хайда, только с помощью многочисленных «сеансов любви» смогла получить роль соблазнительницы в картине «Все о Еве». Когда картина дала прекрасные кассовые сборы, зрители и кинокритики отметили игру Мэрилин, Даррил Занук подписал контракт с «этой тупой блондинкой», но из предусмотрительности и предвзятости к актрисе, ограничил действие контракта обычными шестью месяцами. Для голливудских боссов она продолжала оставаться всего лишь знаменитой (причем малооплачиваемой) фотомоделью, а не актрисой кино. Роли безмозглой секретарши, уличной женщины, участницы конкурса «Мисс Америка», не способной связать двух слов, с одной стороны приближали Мэрилин к прочному положению звезды, без услуг которой киностудии никак не могли обойтись, но были чреваты тем, что она навсегда застрянет на самой первой ступеньке карьеры, клишируя по сути дела один и тот же образ и утверждая того же влиятельного Даррила Занука во мнении, что «из Монро, не имеющей никаких данных, невозможно сделать настоящую актрису».

Когда руководство «XX века» подводило итого 1951 года, выяснилось, что студия получила от зрителей несколько тысяч заказов на фотографию полюбившейся зрителям Мэрилин Монро. Даррил Занук сначала отмахнулся рукой от этого сообщения, посчитав, что сама же Мэрилин вместе со своими поклонниками устроила себе «рейтинговый прорыв». Однако всенародная слава (пусть пока среди мужской части населения) и авторитетное мнение «Союза владельцев кинотеатров» заставили студию задуматься о том, чтобы сделать ставку на перспективную звезду. Босс «XX века» Спирос Скурас, отчитав своих помощников за то, что те игнорируют «сексуальную блондинку Мэрилин Монро», распорядился начать наконец рекламную кампанию по «раскрутке» актрисы. Всего с 1950 по 1951 годы Мэрилин сыграла в семи фильмах, выпущенных компанией «XX век - Фокс», хотя все роли были скорее поводом для демонстрации Мэрилин то в декольтированном вечернем платье, то в плотно обтягивающих ее ноги брючках, то в теннисных шортах, то в купальном костюме. Голливудские «доброжелатели» по этому поводу резвились: «Мэрилин и таких бы ролей не получила, если бы не личное вмешательство Скураса, который положил на Мэрилин глаз, а потом и все свое тело…» Скурас, выходец из нищей семьи греческих эмигрантов, сделал замечательную карьеру, начав с «должности» посыльного в скромной гостинице. Превратившись потом во влиятельного нью-йоркского театрального магната и наконец заняв пост президента компании «XX век - Фокс», Скурас из «пролетарской солидарности» и мужской симпатии к Мэрилин добился, чтобы она получила семилетний контракт, воскликнув, как рассказывают очевидцы: «Это - мой выбор и мой приказ. Вставляйте ее в любую картину по своему выбору, но используйте ее немедленно!»

Началась пятилетняя война между всесильным Скурасом и не менее могущественным Зануком, который вместе со своими клевретами по-прежнему считал Мэрилин «полным ничтожеством». Лучший друг Даррила Занука сценарист Нанналли Джонсон высказался о даровании Мэрилин с поэтическим высокомерием: «Она - такое же явление природы, как Ниагарский водопад или Большой каньон. С таким явлением природы невозможно разговаривать, а она неспособно произнести что-либо в ответ. Остается только наблюдать ее с благоговейным трепетом».
Однако с протеже Скураса приходилось считаться и Занук в конце концов стиснул зубы и капитулировал.

Пока шла эта «битва титанов», Мэрилин не сидела сложа руки в перерывах между съемками в картинах средней руки. Она регулярно посещала светские мероприятия, блистая в обществе «состоявшихся знаменитостей».

В интервью, данном «королеве сплетен» Лоуэлле Парсонз, она, как положено в таких случаях, сообщила пикантные подробности о своем беспросветном сиротском детстве. Кстати, стыдясь своей безумной родительницы, Мэрилин в течение многих лет уверяла журналистов, что ее мать давно умерла, хотя Глэдис продолжала безнадежное лечение в психиатрической клинике. Мэрилин снималась в рекламных материалах для компании «Макс Фактор», демонстрировала шикарные наряды от лучших голливудских кутюрье. Словом, актриса шла по дорожке к Олимпу, проторенной десятками ее предшественниц и старалась не обращать внимание на происки голливудских «злых гениев». Разумеется, она быстро прогрессировала и в качестве актрисы, но из десятка снятых с ее участием фильмов только три («Стычка в ночи», «Можешь войти без стука» и «Ниагара»), как говорится, не прошли незамеченными. Кто-то из специалистов считает, что переломным моментом в ее артистической карьере стал фильм «Ниагара». Другие полагают, что прорыв произошел в картине «Можешь войти без стука», где Мэрилин впервые продемонстрировала свой драматический талант. Играя роль приходящей няни, у которой не все в порядке с психикой, Мэрилин в одном эпизоде должна была на ходу сюжета угрожать окружающим, что покончит жизнь самоубийством. Простые зрительницы и рафинированные критикессы не могли не почувствовать полную идентичность актрисы, ее абсолютное слияние с художественным образом. Актриса Энн Бэнкрофт была потрясена игрой Монро: «Я почувствовала все это реально. Я эмоционально отвечала ей, я реагировала на ее душевное состояние. В этой сцене одна женщина, столкнулась с другой, ничем и никем не защищенной, чувствующей боль. А Мэрилин на самом деле была беззащитной и страдала от боли… Слезы невольно навернулись у меня на глазах. Поверьте, такие моменты случались редко, если вообще случались в тот ранний период моей карьеры…» Скорее всего, в этой сцене Мэрилин просто сыграла роль Нормы Джин, но ее реалистичная игра мало волновала Голливуд. В следующей картине («Обезьяньи проказы») ей снова пришлось сыграть тупую блондинку, вызвавшую восхищение критиков «своим роскошным телом». Сама Мэрилин, подводя итоги этого периода, сказала в мемуарах «Моя история» так: «Лично я считаю, что свою лучшую роль я сыграла в «Асфальтовых джунглях», а худшую - в картине «Давай займемся любовью», где у меня вообще не было слов, а была необходимость выполнить условие давнего контракта».

И все же, как это часто бывает, то, что плохо для искусства, приносит пользу бизнесу. Мэрилин вопреки всем предсказаниям и прогнозам превратилась в суперзвезду международного класса. Практически в одиночку актриса спасла свою «горячо любимую» компанию «XX век - Фокс» от финансового краха. Чудо произошло одновременно с появлением в домах американцев «проклятых ящиков», то бишь, телевизоров. Демонстрация по телевидению простенькой, непретенциозной комедии вызвала восторг публики и вознесла Мэрилин на гребень славы. Вложив в этот фильм оставшиеся от бюджета 250 тысяч долларов, «XX век» заработал на нем почти 3 миллиона. Прибыль, составившую 1100 процентов, принесла компании безыскусная поделка «Обезьяньи проказы»
Ее положение звезды еще более упрочилось после участия в картине «Джентльмены предпочитают блондинок», фильма, в котором ей опять пришлось играть типичную светловолосую дурочку по имени Лорелей, но зато в этом мюзикле она смогла реализовать заветную мечту Нормы Джин, радуя людей своими песнями и танцами. Далее последовал очередной блокбастер - «Как выйти замуж за миллионера», после которого авторитетный в кинокругах журнал «Фотоплей» назвал Монро «самой быстро восходящей звездой 1953 года». Еще через год тот же журнал присвоил Мэрилин титул «Лучшей актрисы сезона». В легкой эротической комедии «Как выйти замуж за миллионера» героиня носила очки - Мэрилин не только попробовала изменить уже знакомый всей стране имидж, но и проявить дарование комедийной актрисы. Рецензенты по достоинству оценили ее эксперимент, а один критик заметил: «Сидеть в первом ряду на киносеансе с участием Мэрилин - все равно как изнывать от зноя на студеной Аляске».

Однако и после этих безусловных творческих побед отношения актрисы с руководством родной компании ничуть не улучшились. Более того, у Мэрилин появились серьезные проблемы со студией, которая всегда вела себя по отношению к актрисе, словно злая мачеха или рабовладелица с садистскими наклонностями. Мэрилин, пользуясь своим новым статусом, отчаянно пыталась впредь не получать роли «с помощью сексуальных интриг» и не слышать упреков в том, что «эта блондинка добивается всего, лежа на спине». Образ белокурой простушки ей приелся до тошноты, а ей продолжали навязывать эротический стереотип. Через «сексуальное сито» удавалось проскочить десяткам вполне уважаемых потом актрис, но на Мэрилин по-прежнему смотрели как на предмет сексплуатации, который, по счастью, приносит фирме большие доходы. Сегодня Пола Джоунз и всемирно прославившаяся своими выступлениями на подмостках Белого Дома и в театре импичмента Моника Левински (тоже в своем роде актрисы единственного амплуа) смогли заработать миллионы долларов, во время обратившись к Фемиде с разоблачениями сексуальных домогательств своего могущественного работодателя. В суровые 50-е годы Мэрилин Монро была абсолютно беззащитна перед голливудскими боссами, которые в самом крайнем случае могли изречь в свое оправдание: «Что поделаешь, милая? Такова жизнь…».

Чтобы осуществить свою мечту и не утратить полностью уважение к себе, Золушка не протестовала против того, что голливудские феи превратили ее в Принцессу Секса. Она приняла навязанные ей правила игры и добросовестно демонстрировала на экране «тело без души», «куклу для мужских развлечений». Ей навязывали примитивные роли, вульгарные наряды, вызывающую (даже провокационную) косметику. Во время рекламных поездок по стране в связи с премьерой очередного блокбастера Мэрилин бесконечно приходилось выслушивать комплименты в адрес ее бюста, одобрительные отзывы о ее походке и прочие откровенные характеристики ее товарной стоимости. Кинозвезда первой величины, чемпионка кассовых сборов при всей своей фантастической (и вполне заслуженной, заработанной горбом) популярности продолжала получать от родной фирмы жалкие 1500 долларов в неделю, хотя многие другие звезды ее класса зарабатывали еженедельно по 10 тысяч. Агентство «Уильяма Морриса», выведшее Мэрилин в люди при деятельном участии покойного Джонни Хайда, взвесив все «за» и «против», порекомендовало своей именитой клиентке смириться с подобным унижением и молча глотать горькие пилюли.

Сыграв неведомо уже какую по счету роль сексапильной блондинки в фильме «Река, откуда не возвращаются» и прочитав критические рецензии, авторы которых сравнивали тело актрисы с «очаровательным горным пейзажем», Мэрилин махнула на все рукой, вышла замуж за легендарного бейсболиста Джо Димаджио и занялась наконец личной жизнью, взяв на студии семимесячный отпуск. Однако перед тем, как бывшая «трущебная Золушка», из сиротского небытия вознесшаяся на вершину общенациональной славы, сочеталась законным браком с «величайшим спортсменом мира», ей пришлось пройти через очередное чистилище.
Когда Мэрилин «вызвали на ковер» в правление киностудии, она все поняла, бросив взгляд на письменный стол и увидев там красочный перекидной календарь на 1952 год. Заикаясь, как нашкодившая школьница, Мэрилин начала оправдываться: «Вы сами тогда не давали мне работу, мне нечего было есть, меня грозились выкинуть из квартиры…»
Босс в ответ метал свои молнии: «Нет, это вы виноваты, что бесконечно попадаете в какие-то истории. Дело дошло до того, что против вас начата настоящая кампания. Кто вас заставлял связываться со смертельно больным Хайдом? Или это я вместо вас разделся до гола, улегся на красном бархате и позировал для этой… для этого… - он зло перелистал страницы календаря с обнаженными красотками и наконец нашел нужную, обличительную фотографию.

«Вот, извольте полюбоваться», - прокурорским тоном предложил Босс.
Мэрилин подняла глаза и прочла под известным ей изображением гордую подпись - «Золотая мечта».

«Дело даже не в безнравственности вашего поступка, - продолжал шеф рекламного отдела. - Хотя лично я предпочел, если бы вы вместо позирования перед камерой, прогулялись бы на панель. И заработали бы побольше, и никто ничего не узнал бы. Мы разрешили вам сняться в картине уважаемого режиссера Фрица Ланга, а теперь компания «Ар-кей-оу» и сама вылетит в трубу с этим фильмом, и нам еще предъявит иск за такую вот антирекламу».

«Что же мне теперь делать?» - спросила Мэрилин, глядя не на рекламного шефа, а на панораму Лос-Анджелеса, занимавшую все окно за его спиной.
«Раньше надо было об этом думать, а теперь вам придется врать, отвергать все на свете и отпираться. Можете сказать, что на фотографии ваш двойник. Что у вас идиосинкразия к красному цвету и вы никогда не согласились бы сниматься голой на красном бархате… Короче, вам придется вызывать весь огонь на себя, чтобы ни «XX век», ни «Ар-кей-оу» не пострадали и остались в стороне. Вы меня поняли?»

«Я все поняла», пробормотала Мэрилин, проклиная мысленно и владельца кабинета, и злосчастную 50-долларовую фотографию, и весь белый свет.

После этого беспощадного разноса одного не поняла Мэрилин. Она не поняла, что ее разыграли в очередной раз, причем самым жестоким образом. Шеф рекламного отдела, только что выгнавший ее из своего офиса, разумеется, не прочь был свести счеты с зазнавшейся звездой или как минимум поставить ее на место. Шеф по рекламе Гарри Брэнд действительно многое сделал для рекламы Мэрилин, но был близким приятелем Даррила Занука и, подобно режиссеру, исповедовал старую циничную формулу «Враги моих друзей - мои враги». Утечка информации о календаре с голой (хотя и не названной по имени Мэрилин) была организована… самим Брэндом в результате полюбовного соглашения с компанией «Ар-кей-оу». Конкурирующие фирмы решили в результате долгой и плодотворной дискуссии за закрытыми дверями, что скандал с календарем не оттолкнет, а напротив привлечет толпы кинозрителей на премьеру мелодрамы, по ходу которой Мэрилин, конечно же, предстанет на экране во вполне приличном виде, а не нагишом. Скандальный календарь должен был стать беспроигрышной приманкой и бесплатной рекламой нового фильма. В агентство «Юнайтед пресс интернешнл» уже была передана информация о том, что прекрасная белокурая незнакомка в календаре 1952 года - никто иной, как актриса Мэрилин Монро. Подлость этого эффектного коммерческо-рекламного заговора заключалась в том, что Гарри Брэнд, предложив Мэрилин отречься от фотографии с подписью «Золотая мечта», рассчитывал с помощью двусмысленной ситуации разжечь еще больший интерес публики ко всей этой скандальной истории. Газетчики, специалисты по «разгребанию грязи», без особого труда разыщут фотографа, обожающего снимать голых блондинок на красном фоне, припрут его к стене и заставят сказать правду. Вот тогда Мэрилин придется выпутываться из собственной лжи, а Даррил Занук, опозорив протеже Скураса, нанесет звонкую пощечину самому президенту «XX века».

План Брэнда сработал прекрасно. Осечка произошла только на пресс-конференции, которую провела Мэрилин через два дня после посещения кабинета Брэнда. Скромно одетая Монро ответила на все вопросы без запинки и главное ее признание прозвучало как гром среди ясного неба: «Да, на фотографии изображена именно я. Я задолжала в актерском общежитии и не могла найти всего пятьдесят долларов, чтобы оплатить свою комнату. Я вынуждена была сняться для этого календаря, фотограф Том Келли был уверен, что меня никто на этом фото не узнает…»

В течение нескольких дней, проведенных руководителями «XX века» в паническом ожидании, история с «блондинкой на красном бархате» получила… хэппи-энд. Честное признание Мэрилин в одночасье направило «календарный скандал» в новое русло. Публика не просто простила Мэрилин «аморальное поведение», а валом повалила на новый фильм с ее участием. В почтовый отдел «XX века» письма в поддержку Мэрилин начали приходить целыми мешками. Вместо осуждения безнравственной эксгибиционистки  и отменной лгуньи поднялась волна настоящей «монромании». Еженедельно тысячи мужчин предлагали актрисе руку и сердце. Со всех концов страны пожилые аферисты писали «сиротке Мэрилин», что при рождении потеряли ее, но теперь готовы принять ее наконец в лоно своей семьи. Бульварная пресса сообщила, что в психиатрических лечебницах («где так же, как и на воле, люди следят за событиями в стране с помощью прессы и телевидения») объявились сотни мужчин и женщин, уверовавших, что Мэрилин Монро - их настоящая и наконец-то обретенная с помощью календаря за 1952 год родная доченька…

Эти веселые (и почти безобидные) выдумки бульварной прессы помогли Мэрилин Монро и Джо Димаджио при первой встрече, состоявшейся в итальянском ресторане «Вилла нова», расположенном на Сансет-стрип. Шутливый рассказ Мэрилин о своих бесчисленных мнимых отцах и матерях несколько расшевелил гиганта в строгом сером костюме и галстуке в горошек. Мэрилин, плохо разбиравшаяся в бейсболе, но, разумеется, много слышавшая о подвигах спортсмена, которого «страна знала и любила больше, чем хозяина Белого дома», а газетчики дружно называли «Последним героем Америки», оказался скромным, сдержанным, внимательным джентльменом, которого скорое можно было принять за главу сталелитейной корпорации или деликатного конгрессмена. Спортсмены, с которыми доводилось раньше встречаться Мэрилин, были всегда громкоголосыми, несколько прямолинейными и слишком уж явно выдающими свои неплатонические намерения. «Светские львы» Голливуда и околокиношные бизнесмены при знакомстве с Мэрилин принимались хвастаться своим положением, яхтами, домами, автомобилями и амурными похождениями. Димаджио, кумир миллионов американцев, говорил негромко, но при этом загадочным образом в любой компании привлекал к себе всеобщее внимание. Мэрилин к концу этого милого и лирического по тональности ужина сделала для себя следующее открытие: «Такая неразговорчивость и скромная улыбчивость, воспитывается в человеке годами, когда он стоит в одиночестве посередине спортивной арены, а миллионы людей взирают на него, сгорая от любви и возбуждения».

Джо в своей обычной энигматической манере под финал ужина сообщил Мэрилин: «Вы знаете, я в прошлом встречался с девушками. Первое свидание у нас происходило еще сносно. Второе свидание меня разочаровывало. А третье вообще редко проходило».
Мэрилин поняла этот намек и приняла вызов.

Великий (и теперь влюбленный) Димаджио ухаживал за Мэрилин в течение двух лет. Он был в разводе с актрисой, родившей ему сына, и теперь имел вполне серьезные намерения создать прочный семейный союз с Самой красивой девушкой Америки. Мэрилин, покорив сердце стройного великана, носившего туфли сорок седьмого размера, не спешила с совершением таинства брака, в который собиралась вступить, на этот раз, по своему собственному выбору и по любви. Она познакомилась с громадным семейством Димаджио (Джо был последним, девятым ребенком простого рыбака из Сан-Франциско). Среди простых обитателей рыбацкого квартала и в семье Димаджио Мэрилин чувствовала себя как среди своих. Здесь не нужно было притворяться, выдавать себя за светскую даму. Она покорила сердце бейсбольного супергероя и его многочисленных родственников, не приложив к этому малейших усилий. Джо Димаджио «простил» Мэрилин ее бесчисленные (чисто «служебные») романы, скандал с календарем, а члены его семьи тем более поняли актрису, когда-то снявшуюся для эротического календаря: «Ведь она тогда голодала и ее грозились выбросить на улицу…».

Димаджио возил подругу на море на своем шикарном автомобиле, демонстрировал ей свои безукоризненные манеры и бесчисленные спортивные трофеи, честно заработанные за пятнадцать лет спортивной карьеры. Ухажер был на одиннадцать лет старше актрисы и сумел заработать на бейсболе больше миллиона. Руководство студии благожелательно взирало на неторопливую прелюдию к весьма вероятному супружескому союзу Димаджио-Монро, поскольку их появление на публике и в колонке светских сплетен служило дополнительной рекламой и для белокурой звезды, и для владевшей ею компании «XX век».
Димаджио уже теперь все настойчивее спрашивал о дате свадьбы: «Когда?» Мэрилин пожимала плечами: «Может быть, очень скоро». Джо устраивал ее во многих отношениях, но был каким-то слишком уж простым и безыскусным. Он мог, например, предпочесть светской вечеринке «свидание» с телевизором, причем готов был смотреть подряд все программы. Разумеется, он был тщеславен, как все спортсмены, поднявшиеся на верхнюю ступеньку карьеры, но Мэрилин казалось, что она все еще не реализовала себя в кино на сто процентов. Влюбленные ссорились, словно надоевшие друг другу супруги, то шли на трогательные примирения. Димаджио при ближайшем рассмотрении оказался чем-то похожим на первого мужа и, как бравый морячок, Димаджио не видел большого смысла в гонке за успехом на голливудском ипподроме. «Ты не боишься надорваться?» - порой спрашивал Джо, намекая на то, что Мэрилин слишком много сил и нервов тратит порой на пустое, по его мнению, времяпрепровождение. «Я боюсь потерять только три вещи, - отвечала Мэрилин - веру в себя, обретенную наконец независимость и мечту». Впрочем, подобные «философские» диалоги происходили редко. Порой за обедом в шикарном ресторане или в гостиничном номере влюбленные могли часами заниматься каждый своим делом, не обращая внимание на партнера.

После Наташи Лайтесс Мэрилин обрела очередного гуру - Михаила Чехова - в его голливудской студии актеров царил дух МХАТа и системы Станиславского. Наташа Лайтесс открыто ревновала Мэрилин к племяннику великого писателя, который отказался от актерской карьеры, чтобы стать выдающимся педагогом. Под руководством Михаила Чехова Мэрилин играла роли в «Вишневом сада» и заслужила похвалу маэстро, показав свои артистические возможности в «Короле Лире», где сыграла Корделию. Однако все это пока шло в «творческую копилку» актрисы, а мир так и не узнал о ее экспериментальных достижениях в студии Чехова.

Уставая от занятий по актерскому искусству, очередных съемок в очередной киносказке, Мэрилин сменила нескольких «проходных» любовников. По счастью, ее увлечения остались в тайне и от ее голливудских «доброжелателей», и от почти уже официально провозглашенного жениха. Димаджио, при всей его внешней застенчивости, мог в случае разоблачения своей невесты поступить на манер шекспировского Отелло.
В ноябре 1953 года, когда должна была состояться премьера широко и громко разрекламированного фильма «Как выйти замуж за миллионера», Мэрилин испытывала такую усталость и апатию, из которых ее не могли вывести ни алкоголь, ни таблетки, к которым она пристрастилась, как ребенок к сладостям.

Тем временем монромания набирает в стране масштаб, темпы и порой забавные формы. На студию из года в год приходит до 150 тысяч писем от поклонников и поклонниц «Великой Эм-Эм». В честь ее называют новый сорт розы. Интервьюеры общаются с ней уважительно, как и положено вести себя вблизи звезды такого класса. В день общенациональной премьеры фильма «Как выйти замуж за миллионера» власти небольшого городка Монро в штате Нью-Йорк объявили, что целых 24 часа их микрополис будет называться «Мэрилин Монро». Подготовка самой актрисы к премьере занимает шесть часов, в течение которых костюмеры и гримеры приводят Мэрилин в такой вид, чтобы подданные королевы окончательно сошли с ума от любви к ней. Наконец «самая знаменитая платиновая блондинка Голливуда» под экстатический вопль толпы подъезжает к кинотеатру «Уилшир» в своем блестящем черном «кадиллаке». Начинается, премьера, чествования героини дня и праздник компании «XX век - Фокс», вложившей в картину два миллиона долларов и, по прогнозам специалистов, планирующей получить за его прокат не менее двенадцати миллионов баксов.

Мэрилин вместе со всеми смотрит простую, но милую историю близорукой героини, охотящейся вместе с двумя подругами за женихом-миллионером, а перед глазами у нее встает позорный эпизод, произошедший в один из съемочных дней, когда она 22 (двадцать два) раза не могла произнести перед камерой вполне простую реплику. В тот проклятый день словно какой-то демон постоянно заставлял ее менять слова вполне заурядной фразы из сценария. Мэрилин не могла забыть этого фиаско и особенно авторитетное мнение, прозвучавшее баритоном из-за декораций: «Ничего страшного. Проблема не в ее слабой памяти. Она просто не воспринимает некоторые слова…» Чудесный диагноз, ничего не скажешь. Мэрилин хочется поделиться своим страхом перед наследственным безумием с кем-то, кто все поймет и объяснит ей: «Успокойся. Это просто усталость. Если ты все время будешь думать о судьбе своей матери, ты действительно можешь свихнуться с ума». Но такого человека, с которым можно поделиться бедой и услышать слова утешения, сейчас рядом с Мэрилин нет. Джо Димаджио, обидевшись в очередной раз, как мальчик, на которого никто не обращает внимание в присутствие красивой девочки, проигнорировал премьеру и улетел к своим друзьям-атлетам в Нью-Йорк.

Когда с экрана звучит злополучная реплика, потребовавшая двадцать два дубля, легкая краска проступает на щеках Мэрилин сквозь алебастровый грим. Слава Богу, что режиссер Жан Негулеско не дал этой истории выйти за пределы съемочной площадки…
В полночь, в самый разгар праздника, Королева Мэрилин, превратившись в Золушку Норму, ускользнула с праздника, устроенного в ее честь. Добравшись до студии, она переоделась, сдала атласное платье, белые туфли-«лодочки», белоснежные перчатки до локтей. В замшевые футляры вернулись все бриллианты, выданные Мэрилин поносить на этот вечер. Она едет домой и, повторяя, как сомнамбула, «Мне нужно отдохнуть, мне нужно уснуть», набирает из пузырька целую пригоршню нембутала и бросает в рот чисто механическим жестом. Через секунду она мчится в ванную и, склонившись над раковиной, очищает от смертельной кашицы рот, промывает желудок, пока ее не начинает тошнить зеленой желчью… Очередная «репетиция самоубийства». Дубль №3…

Прокат только трех фильмов «Ниагара», «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера» принес компании «XX век - Фокс» прибыль, составившую 25 миллионов долларов. По оценке кинокритика Мориса Золотоу, Мэрилин ежегодно делала родную компанию богаче на 10 миллионов. В 50-е годы среди ведущих студий такие коммерческие успехи без стеснений назывались «эксплуатацией золотой жилы». Однако Мэрилин на гребне славы все чаще говорила, что никак не может довольствоваться мизерными гонорарами, при том, что статус суперзвезды требовал от нее соответствующих расходов. Она отвергала предлагаемые ей сценарии не из-за «звездной болезни» или «дамских капризов», а из простого желания «хотя бы раз сыграть в нормальном фильме». Она не хотела халтурить, а студия не хотела менять ее имидж, пока найденная «жила» не разработана полностью.

Биографы Мэрилин называют очередную картину с ее участием («Река, откуда нет возврата») «художественным банкротством», хотя боссы «XX века» убеждали актрису, что съемки на шикарном пленэре как раз и станут для Мэрилин шансом показать себя публике в новой ипостаси. Критики позднее не пощадили «Эм-Эм», сказав, что она «опять плохо сыграла  в плохом фильме». Между тем, владельцы студии уверяли Мэрилин, что она на съемках в штате Монтана, каждый день соприкасаясь с девственной природой, обретет второе дыхание и сможет открыть в себе новые возможности.

В результате «Река, откуда нет возврата» оказалась для Мэрилин трясиной всевозможных допингов, стимулирующих препаратов и снотворного. Есть документальные свидетельства, что «XX век - Фокс» была фабрикой наркотиков, причем руководство компании будто бы не знало о том, что стимулирующие средства попросту убивают актеров. Такая порочная практика началась не при Мэрилин Монро (и не с нее), а гораздо раньше. В течение десятилетий студийные врачи накачивали звезд все более «эффективными» препаратами. Когда в 30-е годы снимался знаменитый фильм «Знак Зорро», актер Тайрон Пауэр пригоршнями поглощал амфетамины, чтобы выглядеть изящным и стройным в своем кавалерском костюме. В течение многих съемочных дней меню артиста состояло лишь из двух бифштексов (весом 200 граммов каждый), салата из зелени, четырех порций бензедрина, принимаемых через определенные промежутки времени и двух таблеток фенобарбитала, которые студийные же доктора рекомендовали ему принимать на ночь.
Еще через несколько лет после экспериментов с Пауэром история повторилась и с Бетти Грэйбл, которая не влезала в сшитое для нее платье с сильно зауженной талией. Сроки съемки фильма «Потрясающая мисс Пилгрим» поджимали, и штатные врачи «XX века» решили проблему, вручив актрисе два конверта с пилюлями. По утрам она должна была принимать пилюли зеленого цвета, а вечером - темно-красные. Что это были за чудо-снадобья, и как они сказались на здоровье Бетти Грэйбл, установить не удалось никому.
Актеры становились подопытными кроликами или морскими свинками с руках смелых фармацевтов и химиотерапевтов. В конце концов в «золотую эпоху» студийного развития уже считалось как нечто само собой разумеющееся, что работающие по контракту звезды принимают лекарственные препараты. К тому времени, когда взошла звезда Мэрилин Монро, пилюли вошли во всеобщую моду. Вся голливудская система питалась наркотиками, как эликсиром вечной бодрости и творческого вдохновения. Общественность, разумеется, находилась в неведении о таком широкомасштабном эксперименте на кумирах всей страны, а правительство не спешило прибегать к суровым мерам допингового контроля. Уже одно это обстоятельство помогало наркодельцам внедряться на «фабрику грез» и укрепить там свои позиции (хотя у организованной преступности был в распоряжении целый арсенал других «инструментов влияния»). Актеры работали на съемочных площадках по 18 часов в сутки, «подстегивая» себя с помощью препаратов метамфеталиновой группы, кодеина, морфия или лошадиных доз витаминов с глюкозой.

Искусственные «стимулирующие средства» помогали съемочным коллективам создавать фильм в рекордно короткие сроки, а фактически заставляли их работать на износ. В танцевально-вокальных сценах появилась, по выражению то ли наивных, то ли циничных кинообозревателей «поразительная энергетика, сверхъестественная  жизнерадостность и пластика на пределе человеческих возможностей».

Практически любой ведущий актер мог получить (порой даже без собственного ведома и согласия) «фирменный укол от «Фокса». Актриса Шири Норт вспоминала позднее: «Не только Мэрилин - нам всем делали такие инъекции. Приходишь утром на съемочную площадку, а доктор спрашивает: «Ну, как вы себя чувствуете:» Отвечаешь ему полусерьезно: «Как после нокаута». «Не беда, сейчас мы все устроим», улыбается врач и закатывает тебе под кожу дозу. Уау... Через несколько минут всю сонливость у тебя как рукой снимает».

Во время съемок мюзикла «Как стать очень, очень популярной», Шири Норт делали стимулирующие уколы утром, после обеда вручали пузырьки с бензедрином, а на сон грядущий они принимали нембутал. «В те дни, - говорит Шири Норт, - мы понятия не имели, что снотворное вредит здоровью. Мы верили студийным врачам, которые пичкали нас лекарствами. Я стала настоящей наркоманкой. Пристрастилась к пилюлям и Мэрилин. Никому и в голову не приходило поставить под сомнение такую традицию. Понятия «побочные эффекты» в ту пору просто не существовало».

Во время натурных съемок «Реки, откуда нет возврата» Мэрилин стала законченной «пилюлеманкой», когда врачи помогали ей избавиться от небольшой простуды и быстрой утомляемости. Студийный врач строго следил, чтобы Мэрилин на ночь принимала нембутал, снимала боль с помощью демерола и делал ей «общеутоляющие» инъекции витаминов.
Между тем захватывающие дух виды Скалистых гор и водопадов стали фоном для обычных среди киношников дрязг, интриг и нелепых разборок. Режиссер Отто Преминджер сначала возненавидел Наташу Лайтесс, которая взяла на себя функции посредника и переводчика, истолковывая Мэрилин все его команды и распоряжения. С Наташи Лайтесс его антипатия перешла затем на Мэрилин, на костюмершу актрисы, ее парикмахера и гримера. Актриса то жаловалась на головную боль, то куда-то отлучалась без разрешения, то опаздывала на съемки и наконец сорвала эффектную сцену, которую целый день репетировала со своим партнером по фильму Робертом Митчумом. Диалог на фоне поразительного по красоте заката, игравшего на заснеженных горных вершинах, был бесцеремонно прерван сразу же после команды «Мотор!».

«Мистер Преминджер, - произнесла вдруг Мэрилин с глуповатой улыбкой на алых губах, - мне нужно срочно «помыть руки»…

Эвфемизм был ею незамедлительно расшифрован, когда ее стройная фигурка скрылась в лесу, где были оборудованы кабинки туалетов… Памятуя «химиотерапию», которой Мэрилин подверглась с ведома самого режиссера, весь этот эпизод, когда были потеряны бесценные с точки зрения Преминджера кадры, становится вполне объяснимым. Актер, наглотавшийся «допинга», не всегда становится «феноменальным по убедительности исполнителем роли» или на худой конец послушной марионеткой, исполняющей любой приказ. У Мэрилин под действием всех этих фармацевтических подстегиваний развился целый «букет» болезней. Спазм мочевого пузыря или боли в желудке, спровоцированные «студийными снадобьями», Отто Преминджер принял за наглый вызов, сумасбродство, каприз..

Когда в разгар съемок «Реки, откуда нет возврата» Мэрилин как-то ехала на локомотиве по узкоколейке к лагерю киношников, сопровождавший ее гример Уайти Снайдер обратил внимание на то, как прекрасно преобразилось лицо актрисы, любующейся лесами и горами, плывущими по обе стороны от железной дороги. «Знаешь, Уайти, - сказала вдруг актриса, по-прежнему любуясь живописной панорамой, - похоже настал момент окончательно решить «проблему Джо Димаджио»…

«Или - или? У вас с ним так, кажется, стоит вопрос?» - сообразил, в чем дело, гример.
«Именно так. Он поставил ультиматум. Джо предлагает на выбор - спокойную жизнь рядом с ним. Ну, ты понимаешь, что он имеет в виду… Свой дом, свои дети и так далее. В качестве альтернативы мне предлагается… Вот, можешь прочесть его «самое последнее послание»: «Ты окончательно задохнешься в унизительном мире Голливуда, где за блестящим фасадом царят законы джунглей и люди быстро деградируют до состояния животных независимо от славы, денег и показной роскоши…» Интересно, это он сам, бедняга, сочинил, или просто переписал из какой-нибудь душещипательной газетной статейки?».

«Мэрилин, пусть его слова звучат как какой-то, скажем так, пафос, зато вопрос поставлен с мужской простотой и предельной ясностью, - ответил, подумав, Снайдер. - Что он предлагает тебе…».

«Любовь, море любви, конечно».

«А сверх того, безопасность, свободу от грязных слухов, бесконечных скандалов, сексуальных капканов, интриг, подлостей…».

«Уайти, тебе надо было пойти не в гримеры, а в проповедники», - усмехнулась Мэрилин. - Но ты ведь сам участвуешь в этой, как ее, деградации».

«Да, я обязан Голливуду карьерой, заработком. Ты сама сделала меня человеком. Я обязан тебе, и студии очень многим. Но скажи честно, Мэрилин, разве эта красота, - тут он махнул рукой в сторону заснеженных горных пиков, - разве это великолепие не подсказывает тебе, что надо сделать решительный шаг?».

«Ты прав, Уайти. Сейчас я прикажу машинисту остановить локомотив, спрыгну с подножки в кусты и навсегда растворюсь в этой первозданной природе».

«Зачем же «растворяться»? Заберись в горы, в какую-нибудь глухомань, прихвати своего верного Джо. Вы сможете построить себе красивый дом, завести пару-другую ребятишек…»
«И прожить долгую счастливую, нормальную жизнь. Перестань, Уайти. Ты прямо по слогам читаешь все мои мысли».

«Ну, признайся, Мэрилин. Тебя давно уже тошнит от Голливуда, а Димаджио того и гляди достанет где-нибудь ящик динамита и взорвет все это голливудское хозяйство вместе с его боссами, пальмами и фанерными декорациями сказочных замков. Зачем доводить Димаджио до греха, если можно изменить свою судьбу раз и навсегда. Ты в первую очередь вернешь себе чувство уважения к себе, порвав с этой конторой. Извини, но многие говорят, что ты уже добралась до вершины своих творческих возможностей…».

«Уайти, - голос Мэрилин предательски дрогнул, но она взяла себя в руки. - Все это как-то слишком примитивно, даже для такой дуры, как я. Обрубить разом все концы, хлопнуть на прощание дверью… Подожди, я заранее знаю, что ты собираешься мне возразить: «Надо наконец подвести черту, очиститься от накопившейся грязи, в которой ты искупалась в голливудском бардаке…» Джо… Он дорог мне как мужчина, как друг, покровитель. С ним я могу никого не бояться, мне не придется больше заискивать и унижаться».

«Так за чем же дело стало?»

«Не знаю. Я не хочу хоронить свой талант на широкой супружеской груди Джо Димаджио… Я не смогу убежать от своей славы, от положения кинозвезды… Кстати, прыгать с подножки уже поздно. Мы уже подъезжаем».

Впереди действительно показался кочующий лагерь съемочной группы, которая под руководством Отто Преминджера продолжала работу над мелодрамой «Река, откуда нет возврата»…

Мэрилин, пользуясь своим новым положением и влиянием, заставила боссов «XX века» не только взять Снайдера в штат в качестве ее личного гримера, но и относиться к нему с должным уважением. Уайти Снайдер станет близким другом Монро и даже консультантом по всем независимым от «XX века» проектам. Однажды гример, бесконечно благодарный покровительнице за то, что она устроила его жизнь и карьеру, спросил, что он может сделать за все доброе, что она совершила ради простого гримера.

«Уайти, - сказала Мэрилин, глядя Снайдеру прямо в глаза. - Дай слово, что когда я умру, ты никому не позволишь прикоснуться к моему лицу. Я хочу, чтобы ты нанес последний грим своими руками…».

Но все это случится много позже… А пока Митчум и Мэрилин на плоту спасаются от преследующих их кровожадных индейцев. Когда плот оказался на перекате, Мэрилин, поскользнувшись на мокрых бревнах, свалилась в воду, ударилась о выступающий из реки камень, повредила лодыжку и порвала связки. Преминджер, разумеется, пришел к выводу, что суперзвезда, со всеми ее комплексами и дурной наследственностью, специально подстроила этот «несчастный случай и мнимую травму». Мэрилин, разговаривая с Димаджио по телефону, рыдая сообщила жениху, что «этот кровожадный Отто» хотел ее прикончить, чтобы снять фильм, в конце которого гибнут и героиня, и исполнительница роли героини. Примечательно, что при всей склонности Мэрилин к фантазиям (временами на грани паранойи) этот съемочный эпизод был последним в рабочем плане съемок на пленэре. Димаджио примчался в монтанскую глушь, доставив любимой «лучшего врача какого можно найти в Сан-Франциско».

Пока Мэрилин лежала на больничной койке с загипсованной ногой (актриса была твердо уверена, что останется хромым инвалидом на всю жизнь), в семействе Димаджио произошла уже не киношная, а вполне реальная трагедия: в морском заливе утонул родной брат Джо. Через несколько дней после похорон брата Великого Димаджио в газетах было напечатано извещение о предстоящей свадьбе. Мэрилин наконец-то сделала свой выбор.
14 января 1954 года Мэрилин Монро стала законной женой Джо Димаджио, самой кассовой киноактрисой в штате компании «XX век - Фокс» и новейшей голливудской секс-бомбой. Этим радостным событиям предшествовала очередная вспышка «войны нервов» между Мэрилин и «XX веком».

Мэрилин в своей попытке отречься от имиджа вечной секс-бомбы снова навлекла на себя гнев боссов, которые чуть не в лицо тыкали актрисе счета и суммы, которые пошли на ее рекламную «раскрутку» в период, когда имя Мэрилин и без того было у всех на устах и она уже не нуждалась в том, что рекламщики называют «хайпом». Она находилась в пике популярности. Ее походка с покачиванием бедрами (разрабатывавшаяся месяцами при деятельном участии массажиста, подсказавшего актрисе, какую группу мышц ей особенно тщательно следует тренировать), ее мимика, привычка кокетливо надувать губы, низкий (почти хрипловатый) «голос скрытой страсти», поставленный под руководством Наташи Лайтесс, ее прическа тиражировались от Западного побережья до Восточного и далее со всеми остановками. Девушки и женщины штурмовали парикмахерские и салоны красоты, стараясь «стать как Она». Миллионы мужчин обрели в ней «Девушку мечты», «Богиню секса». Чикагский мафиозо Сэм Джанкана уверял своих головорезов, что давным-давно успел уже переспать с «Королевой эротики». А в недрах родной киностудии один заговор по свержению Монро с трона следовал за другим. Гарри Брэнд, кичившийся тем, что превратил юбилейный праздник на базе ВМС «Кэмп Педитон» в «апофеозное представление, на котором Мэрилин танцевала и пела для десятитысячной аудитории песни, в том числе «Бриллианты - лучшие друзья любой девчонки», теперь превратился в заклятого врага Мэрилин. Перед Рождеством 1953 года, когда Мэрилин прочла предложенный ей сценарий фильма «Девушка в розовых колготках», она подняла настоящий бунт. Боссы пригрозили Мэрилин увольнением. Она гордо ответила: «Увольнение все равно лучше, чем унижение!» (По другой версии, Мэрилин должна была согласиться играть в фильме с самоочевидным названием, даже не прочитав ни одной страницы сценария). Мэрилин прозрачно намекнула, что актриса, приносящая фирме миллионные барыши, не должна получать жалкие полторы тысячи в неделю. За срыв съемок и причинение «XX веку» колоссальных убытков суперзвезду дважды увольняли, разрывая с ней контракт.

Мэрилин заявила журналистам, что не намерена сниматься в «этой сексплуататорской дешевке». Гарри Брэнд развязал «черную пропаганду» по всем правилам игры. Он передал в агентство «Ассошиэйтед пресс» заявление следующего содержания: «Никто теперь не может справиться с Мэрилин Монро. Она не прислушивается ни к каким советам. На студию ежедневно приходит до двухсот писем, чьи авторы требуют, чтобы мы избавились от нее». Журналистке Хедде Хоппер Брэнд вручил специальное заявление «одного высокопоставленного сотрудника нашей студии», который якобы сообщил: «Мэрилин ведет себя отвратительно. Ее учили целых пять лет. Этого времени достаточно, чтобы профессионально подготовить десять актеров, а Монро до сих пор так и не умеет играть». По стилю и неназванному вслух посту автора подобного заявления чувствовалось, что направленная против Мэрилин, излитая на всю Америку желчь принадлежит Даррилу Зануку. Потребуются долгие годы размышлений и гибель Великой Эм-Эм, чтобы Занук поменял свое мнение о ней на прямо противоположное.
А пока, махнув рукой на полыхающий скандал, Мэрилин после бракосочетания с Димаджио и отправилась с ним в свадебное путешествие, сделав первую остановку на Гавайах. В гонолулском аэропорту четверым местным копам не удалось оградить Мэрилин от натиска толпы монроманов. Джо Димаджио пытался защитить жену своим телом, но несколько раз руки фанатов дотягивались до платиновой головы Мэрилин и дергали ее за волосы, то ли в попытке убедиться, что она не в парике, то ли желая получить садистское удовольствие от ее криков и даже слез.

В Токио тысячные толпы повсюду устраивали новобрачным громоподобные овации: герой бейсбола и героиня киноэкрана вынуждены были спасаться от «волны любви» через служебные выходы. Во время одного такого преследования под напором неистовых поклонников лопнули стеклянные двери отеля, а в телехронике появились кадры монроманов и монрофилов с порезами и ранениями.

После «Страны восходящего солнца» их ждала «Страна утренней свежести» - Корея. Война к этому времени закончилась, и в Сеуле рядовые «джи-ай» собрались на встрече с «живой легендой». Тринадцать тысяч военнослужащих терпеливо ждали появления Мэрилин на подиуме, хотя многие из них не видели ни одного фильма с участием звезды. Актриса была до слез тронута таким массовым проявлением любви к ней. Несмотря на февральскую стужу, Мэрилин, отвечая на зов толпы людей в униформе, вновь и вновь выходила в декольтированном платье и сандалетках, чтобы петь для своих соотечественников, развлекать их, разговаривать с ними. За два дня на ее сеульских концертах побывали почти сто тысяч зрителей в униформе. «Впервые в жизни, - вспоминала позднее Мэрилин, - я почувствовала свое воздействие на человеческую массу».
От той поездки сохранился и знаменитый диалог новобрачных, оставшихся наконец наедине.

«Джо, - спросила Мэрилин, - тебе когда-нибудь приходилось чувствовать любовь к тебе одновременно десятков тысяч людей?».

«Приходилось, - лаконично и несколько ворчливо отвечал Димаджио. - Жаль, что ты не была ни на одной игре с моим участием».

Газетные остряки теперь называли его «мистером Монро» или «Димэрилин», но Джо поначалу добродушно отмахивался рукой от всех этих шпилек и ехидных титулов. Надо было содержать двухэтажный особняк, в котором новобрачные обосновались в Сан-Франциско. Совсем неплохо (благодаря бесплатной рекламе) пошли дела в принадлежащем экс-бейсболисту ресторане. Нужно было с помощью родственников держать круговую оборону, отгоняя от их молодой семьи наиболее наглых поклонников и бесцеремонных паппарацци. Он хотел сдержать не раз данное в период двухлетнего ухаживания слово «изменить жизнь Мэрилин к лучшему». Однако и Мэрилин пыталась приблизить Джо к тому идеалу мужа, который сложился в ее голове за годы артистической карьеры. Джо отбивался от этих попыток - сначала шутками, а потом и резкими отповедями. Он не хотел в качестве жены иметь вечную героиню «Плейбоя», предмет откровенного вожделения сонмов самцов. Воспитанный в дружной, многодетной семье, бывший кумир спортивных болельщиков предпочитал стать «традиционным мужем», пусть и необычной во многих отношениях жены. Джо был домоседом, Мэрилин любила общество, в котором можно и на других посмотреть, и себя показать. Он болезненно воспринимал вторжение чужих людей в тихий семейный круг. Мэрилин и сама стремилась к интеллектуальному обогащению, и супруга пыталась «подтянуть хотя бы до моего уровня». Он предпочитал спортивные телепрограммы, она была уже отравлена любовью к классической музыке. Джо мог, плюнув на вечный беспорядок в доме, пойти в ресторан, где можно за кружкой пива переброситься солидным словечком с друзьями детства, спортсменами и рыбаками. Когда же Мэрилин (без супруга!) отправлялась на какие-нибудь светские мероприятия, змея ревности тотчас просыпалась в душе «Последнего героя».

Он считал Мэрилин дорогим, даже бесценным, приобретением, которым собирался распоряжаться по-хозяйски, расчетливо, с умом. Он выходил из себя при малейшем намеке на то, что Голливуд снова сможет выставить на всеобщее обозрение тело его знаменитой жены. Он настаивал, чтобы и у себя дома (и тем более за его порогом) Мэрилин носила скромные платья, не провоцируя в мужчинах «низменный инстинкт». Слишком смелый вырез на платье (не декольте, а просто вырез, хоть немного делающий акцент на уникальный бюст Мэрилин) мог порой вывести Джо из себя. Мэрилин в этом пошла мужу навстречу: ее платья теперь подчеркивали ее фигуру, но при этом мало что открывали постороннему глазу. Когда Джо приходилось куда-то уезжать, он присылал как и прежде нежные письма, но подписывал их по-новому: «Твой папочка».

Мэрилин до конца (и даже после разрыва) старалась щадить чувства мужа-спортсмена, который легко мог обидеться на невинную шутку или увидеть неприличный намек там, где было простое проявление любви к надежному, предсказуемому, но все же простоватому мужу. То, что жене казалось нормальным, начинало вдруг бесконечно раздражать мужа. Мэрилин пыталась втолковать Джо: «Мы с тобой оба выросли в бедных семьях и толком ничему не учились, а ведь без культуры человек может опуститься». «Много культуры ты видела в своем Голливуде», парировал Джо.

Мэрилин по-прежнему много читала и старалась приобщить к чтению бедолагу Джо, который никак не мог взять в толк, почему нормальные супруги должны тратить время и деньги на какие-то там еще книги. Она перепробовала все произведения (по ее словам, всех авторов - от детективного автора Микки Спиллейна до Жюля Верна»), но Джо оставался стойким библиофобом. К дню рождения мужа Мэрилин вручила ему медальон с цитатой из «Маленького принца»: «Истинная любовь видит не глазами, но сердцем, потому что глаза могут обманывать». Димаджио ошарашено прочел выгравированные слова Антуана Сент-Экзюпери и только хмыкнул: «И что эта чертовщина означает на самом деле?» Мэрилин, мечтавшая стать не только женой, но и учительницей, в лице Димаджио обрела ученика, который не видел в учении никакого смысла.

Брак двух безусловно любивших друг друга людей быстро превращался в «мирное сосуществование двух нервных систем». Через три месяца после свадьбы и столь триумфального начала совместной жизни Мэрилин отправилась в родной Лос-Анджелес, где «блудной дочери» тотчас предложили сыграть в мюзикле «Ничто не сравнится с шоу-бизнесом». Голливуд уже не казался ей «адом», «борделем» или «дурной привычкой», от которой тщетно пытался отучить ее верный, но пресный и беспросветный Джо Димаджио.
Новая роль (певица в кабаре) ни чем не отличалась от того, что она же с негодованием отвергла совсем недавно, прочитав сценарий «Девушки в розовых колготках». Плевать… Главное, что у нее снова работа и нет необходимости бездельничать или тосковать в пресном семействе рыбаков и бейсболистов. 29 мая начались съемки. Мэрилин с головой ушла в работу над мюзиклом знаменитого Ирвина Берлинга, изучала сценарий и вокальные партии, знакомилась с замечательными людьми съемочной группы (приятным сюрпризом для Мэрилин была встреча со старым, добрым, веселым Леоном Шамроем - тем самым кинорежиссером, который делал для Мэрилин самые первые в ее жизни кинопробы). Съемки увлекли, отвлекли от «всяких глупых мыслей», отняли у нее все свободное время. Мэрилин опять, как в недавней юности, «излучала счастье». «А как же Джо Димаджио?» - невинным голосом интересовались голливудские доброхоты. «С Джо все окей, - отвечала Мэрилин, запыхавшись после репетиции очередного танцевального номера. - Он сейчас присматривает за нашим домом в Сан-Франциско, но скоро будет здесь… Джо ненавидит массы людей и всякую помпу… Не волнуйтесь за нас. Мы в полном порядке». Мэрилин не стала выносить семейный сор на всеобщее обозрение. Кому надо, когда-нибудь все равно узнают об их перепалках, иногда приводивших к тому, что они ночевали на разных этажах в своем доме, а порой бедолага Джо оставался на ночь в своем ресторане и спал на диванчике в офисе.

Возвращение на съемочную площадку неизбежно означало новые дозы барбитуратов, фармакологических стимуляторов, снотворных средств. Мэрилин обзавелась теперь медицинским чемоданчиком, в котором носила с собой все необходимые таблетки и пилюли. Когда репортер Моррис Золотоу навестил Мэрилин во время работы над новым мюзиклом, который, по мнению актрисы, был все же «на класс выше, чем все остальные», что ей предлагали, он скрупулезно зафиксировал «дежурный набор химикатов» на гримерном столике звезды: четырнадцать флаконов с кодеином, морфием, перколаном и снотворными средствами. Многие из этих снадобий предоставлялись актрисе в «критические дни», которые всегда проходили у нее тяжело и сопровождались мучительными спазматическими болями. По словам Золотоу, еще один полный комплект лекарств Мэрилин постоянно носила в своей сумочке.

Студийный врач Ли Сигел свидетельствовал: «Монро в «критические дни» страдала от непереносимых приступов боли… Она часто находилась в настоящей агонии». Чтобы поддерживать актрису в рабочем состоянии, приходилось постоянно давать ей лекарства, снимающие боль, амфетамины, снотворные таблетки. На языке медицины такое болезненное состояние называется эндометриоз и оно распространено довольно широко среди женщин, рано начавших половую жизнь и продолжающих ее с непрерывной интенсивностью. «XX век - Фокс» в этом смысле не отличалась от фармакологической практики, использовавшейся на студиях «Метро-Голдуин-Мейер» или «Парамаунт пикчерз». От традиции, которая складывалась десятилетиями, не собирались отказываться ни киномагнаты, ни сами актеры. «В те дни пилюли были лишь одним из средств, поддерживавших артистов в рабочей форме, - объяснил Сигел. - Мы, врачи, были захвачены общей тенденцией. Стоило одному врачу прописать актеру сильнодействующее средство, его коллеги делали то же самое. Когда я стал лечащим врачом Мэрилин в 50-е годы, буквально все использовали различные фармакологические препараты».

Мэрилин, пристрастившаяся к «допингу», часами штудировала «Справочник терапевта». Друг актрисы в течение десяти с лишним лет Роберт Слэтцер отметил, что Мэрилин досконально знала все названия и способы употребления барбитуратов, лекарств, снимающих боль, и прочих фармацевтических новинок. Свою эрудицию в области лекарств она не раз спокойно и в любой момент могла продемонстрировать многочисленным приятелям…

Появившись в конце концов в Лос-Анджелесе, Джо Димаджио, казалось, смирился с возвращением Мэрилин к активной творческой и светской жизни. Он арендовал роскошное бунгало в районе Беверли-хиллз, где жили практически все звезды кино, но вскоре обнаружил, что кроме них с Мэрилин и маленького сына Димаджио от предыдущего брака в бунгало прочно обосновалась и Наташа Лайтесс, которая вела себя то как требовательная теща, то как ревнивая любовница Мэрилин. Джо, не желая выступать на вторых (и довольно двусмысленных) ролях, продолжал погружаться в меланхолическое предчувствие краха, из которого его не могли вывести ни любимые спортивные телерепортажи, ни пиво, которым он пытался залить душевные раны. Он то пытался доказать, кто в доме главный (и даже преуспел в позиционной войне с Наташей Лайтесс, «чересчур загостившейся» в чужом бунгало), то не разговаривал с Мэрилин по семь-десять дней. В результате у него произошло обострение старой язвы желудка, а Мэрилин увлеклась алкоголем. При таком развитии событий недалеко уже было до сцен с рукоприкладством и тогда, по свидетельству все той же Наташи Лайтесс, Мэрилин звонила «денно и нощно и жаловалась по телефону, порой рыдая в трубку, что муж физически атакует ее». Марлон Брандо в тот период заметил, что у Мэрилин на руке свежие синяки. Ее подруга Эйли Грин была потрясена, увидев царапины на спине Мэрилин, нехотя признавшейся, что это все «дело рук Джо».

Между тем приближался «Зуд седьмого года супружеской жизни» - фильм режиссера Билла Уайлдера, в котором боссы «XX венка» милостиво разрешили Мэрилин сняться в знак «примирения и окончательного воссоединения». На съемки предстояло выехать в Нью-Йорк. Димаджио пригрозил, что не поедет никуда, если там опять появился «говорящая пиявка», то бишь, Наташа Лайтесс. Мэрилин проигнорировала этот ультиматум, напомнив, что она многим обязана своей наставнице, которая для нее почти так же дорога, как родная мать. Димаджио признал свое поражение, но никак не мог смирить все более частые приступы ярости.: их совместная жизнь стремительно удалялась от придуманного «традиционалистом Джо» семейного идеала. Помощница Мэрилин по связям с нью-йоркской прессой была вскоре потрясена, когда Мэрилин позвонила ей поздно вечером и со страхом в голосе пожаловалась, что «муж снова разбушевался». В трубке на втором плане в этот момент раздавался нечленораздельный, но весьма грозный рев Джо Димаджио. На людях супруги вели себя весьма холодно, словно не были даже знакомы друг с другом, а дома Джо устраивал одну дикую сцену за другой.

Во время съемок в Нью-Йорке Билл Уайлдер придумал эффектную сцену. Героиня в исполнении Мэрилин, прогуливаясь ночью на станции метро в Манхэттене, случайно наступает на вентиляционную решетку. Когда мимо проезжает поезд, поток воздуха поднимает белоснежное платье героини, открывая взорам прохожих ее стройные ноги до самых трусиков и выше. Чтобы не привлекать внимание нью-йоркских вуайеристов, решено было снимать эту (ставшую потом классической) сцену в половине третьего ночи. Однако в мегалополисе весть о какой-то необычной съемке с участием «бесподобной Мэрилин» утаить оказалось невозможно. В ночь на 15 августа на Лексингтон-авеню яблоку негде было упасть…

Димаджио приехал накануне в Нью-Йорк, чтобы дать интервью ведущему колонки светских сплетен Уолтеру Уинчелу. Они встретились в ресторане и «Последний герой» в очередной раз рассказал, как подросток из бедной рыбацкой семьи с помощью бейсбольной биты пробил путь наверх, стал всеобщим кумиром и реализовал свою мечту. Пока они так мирно беседовали, на Лексингтон-авеню Билл Уайлдер снимал свою «фирменную» сцену, а примерно четыре тысячи зевак (плюс немереное количество полицейских из оцепления, газетчиков и фоторепортеров) в течение четырех часов с восторгом и соответствующими криками приветствовали все девяносто четыре дубля, когда студийный вентилятор дерзко вздымал платье Мэрилин, обнажая для взоров ее безукоризненную фигуру.
Под утро, когда суперспортсмен и светский хроникер наговорились вдосталь, Уинчел предложил Димаджио прокатиться до Лексингтон-авеню, «тем более, что там сейчас происходит что-то интересное».

На обычно тихой улочке перед кинотеатром «Транс-Лакс» сейчас царило настоящее столпотворение. На залитом светом прожекторов пятачке расхаживал Билли Уайлдер в строгой «тройке» и шляпе. Затягиваясь сигаретой, он что-то объяснял Мэрилин, а та только кивала головой в знак согласия. Потом, отбросив окурок, режиссер обратился к толпе, гудевшей словно растревоженный улей, через мегафон: «Леди и джентльмены! Мы приступаем к очередному дублю. Просьба соблюдать такт и тишину… Мотор!»
Мэрилин ступила на вентиляционную решетку и бьющая снизу струя воздуха тотчас швырнула ей в лицо юбку. Мэрилин «пыталась усмирить» свое взбунтовавшееся платье, которое, казалось, сейчас улетит прямо в предрассветное небо и оставит ее полностью обнаженной. Толпа зевак приветствовала эту сцену счастливым смехом, соответствующими репликами, свистом, рукоплесканиями.

Шлепая по асфальту своими туфлями сорок седьмого размера, Димаджио растворился в темноте, слыша за спиной усиленный мегафоном голос Уайлдера: «По-моему, недурно получилось, а? Попробуем еще разок…».

Когда съемочная группа с триумфом (новому фильму все дружно предвещали битковые сборы и этот прогноз блестяще оправдался) вернулась в Голливуд, Мэрилин сообщила Билли Уайлдеру, что разводится со своим мужем. «Если вы сумеете оформить развод до премьеры, - сказал в ответ Уайлдер, - бьюсь об заклад, это привлечет в кинозалы еще пару-другую миллионов зрителей. Надеюсь, тебя не будут мучить угрызения совести».
«Джо сказал, что во время той ночной съемки я бесплатно исполняла уличный стриптиз для тысяч идиотов».

«Успокойся… Спортсмены обычно ни черта не понимают в искусстве. Тебе не в чем себя винить - ни как женщине, ни как жене, ни как великой артистке».
6 октября 1954 года адвокат актрисы Джерри Гислер сделал заявление для печати: «В качестве адвоката я могу лишь сообщить, что конфликт между двумя карьерами привел к этой прискорбной необходимости». Газетчики наперебой требовали подробностей. Мэрилин сдавленным голосом произнесла: «Я ничего сегодня не могу сказать. Извините, извините…».

7 октября года Джо и Мэрилин на двух черных «кадиллаках» прибыли в городок Санта-Моника, чтобы оформить окончание своего брачного союза, просуществовавшего всего лишь девять месяцев. В июне следующего года состоялась мировая премьера фильма «Зуд после семи лет семейной жизни». Директор рекламного агентства на банкете в лос-анджелесском ресторане «У Романова», поднял тост «За великую Мэрилин Монро, которой в очередной раз удалось продемонстрировать свой актерский талант, захватывающую дух чувственность, цельность характера и теплое чувство юмора. За твою победу, Мэрилин!»
Актриса, явившаяся в скромном черном платье, словно молодая вдова, ослепительно улыбнулась, поднимая бокал с искрящимся шампанским. «Ну что ж, я победила, - подумала она, пригубив шампанское. - Джо Димаджио получил то, на что напрашивался. Теперь очередь за родной студией «XX век»…
Джо Димаджио, обещавший прессе, что после развода, «последним поводом для которого послужили постыдные ночные съемки на Лексингтон-авеню», он намерен «заняться бизнесом и привести наконец в порядок запущенный из-за Мэрилин сад». В действительности разрыв с Монро по-прежнему воспринимался им как дурной сон или ошибка, которая будет исправлена, как только «Мэрилин возьмется за ум». Он все еще считал, что Мэрилин принадлежит ему, несмотря на случившееся. Как многие без вины виноватые мужья, Джо не слишком доверял Мэрилин в период их совместной жизни и показной холодностью пытался «поставить жену на место». Дотошные газетчики подсчитали, что из примерно 270 семейных ночей Джо и Мэрилин 217 раз спали раздельно. Теперь все развивалось по известному закону: что имеем, не ценим, а потерявши начинаем обожать. Димаджио принялся допрашивать всех общих знакомых, не бросила ли его Мэрилин ради другого мужчины. Не имея в данном случае для ревности никаких оснований, разведенный Димаджио нанял частных детективов, которые приносили ему фотографии и досье, доказывавшие, что Мэрилин, фигурально выражаясь, изменила ему с кинематографом, а не с конкретным человеком из мира кино. Убедившись в своей неправоте и впав в состояние ухажера, потерявшего от любви голову, Джо по ночам дежурил под окнами своей разведенной жены. Не получив каких-либо доказательств ее «измены» и мучаясь из-за этого еще острее, Димаджио начал топить горе в вине и один раз по ложному сигналу своих информаторов, прихватив для компании своего приятеля Фрэнка Синатру, отправился по указанному адресу, где вышиб дверь квартиры совершенно посторонней женщины, не имевшей к его драме и малейшего отношения. Журнал «Конфиденшл» с удовольствием описал подробности этого ночного вторжения в чужую спальню. За эту «ошибку адресом» Димаджио и Синатре пришлось не просто извиниться, но и платить потом отступные по приговору суда. Мэрилин, в начале тоже нелегко переживавшая долгожданную свободу, обернувшуюся новым одиночеством, не нашла в этой истории с ночным вторжением к посторонней даме ничего забавного. Хэл Шефер, композитор, музыкант, учитель, приятель, а в конечном итоге любовник Мэрилин, тоже отнесся к «проделкам» Джо в этот постразводный период не с юмором, а скорее с чувством страха. «От Джо в те месяцы можно было ожидать любой опасной для окружающих выходки, - рассказывал позднее Хэл Шефер. - Я не был виновен в том, что они разошлись. Брак уже фактически распался без моего участия. Мэрилин все равно рано или поздно оставила бы его… А Димаджио все еще никак не мог поверить, что его бросили. Его эго не могло принять суровую реальность».

Не могли поверить в «новую реальность» и боссы «XX века», когда Мэрилин в том же году открыто заявила, что более не намерена участвовать в «пошлых кинопроектах с аморальными героинями, поскольку это может разрушить всю мою карьеру в Голливуде». После этого «наглого» заявления Мэрилин… исчезла из «XX века», из Лос-Анджелеса, из Калифорнии. После многонедельного отсутствия и диких догадок, растиражированных бульварными изданиями, Мэрилин объявилась в Нью-Йорке, где на пресс-конференции в Манхэттене заявила о своем восстании против заправил «XX века» и навязываемых ей творческих стереотипов. Актриса сообщила, что может вернуться в «XX век» только при условии повышения гонораров, предоставления права самой выбирать себе режиссеров и возможности сниматься в фильмах класса «А». Одновременно мир узнал о создании кинокомпании «Мэрилин Монро продакшнз», президентом которой является она сама. Мэрилин поведала журналистам, что мечтает играть серьезные роли - например, роль Грушеньки в «Братьях Карамазовых».

«Что касается студии «XX век - Фокс», - сообщила Мэрилин в интервью журналистке Лоуэлле Парсонз, - я снялась для них в последний раз!».

В руководстве «XX века» такой бунт (с забастовкой и ультимативными требованиями) вызвал бурю негодования. Первым на вызов Монро отреагировал, естественно, Даррил Занук. «Пусть кто угодно считает, что она снялась для нас в последний раз, - сказал режиссер и один из создателей компании, - но что касается «XX века», то мисс Монро будет у нас сниматься еще в течение трех лет и четырех месяцев. Таковы требования контракта, который она подписала и обязана будет неукоснительно выполнять».
Началась шестимесячная словесная баталия, развернувшаяся между Монро и Зануком на всем пространстве от Восточного до Западного побережья. Однако деловые соображения в конце концов возобладали над эмоциями. Когда сборы от показа «Семилетнего зуда» заняли рекордное первое место, «XX век» капитулировал перед Монро по всем позициям. Впрочем, в недрах гигантской киностудии победа Мэрилин не прибавила ей понимания или уважения. Никто из сотрудников «XX века», начиная от «лиц, ответственных за принятие решений», и кончая служащими студийного автогаража никак не мог взять в толк, с чего это Мэрилин вдруг понадобилось стать «уважающей себя актрисой». Для работников студии (редкие исключения не в счет) Мэрилин была, продолжала и должна была впредь оставаться грудастой блондинкой со стройными ножками и прекрасной возможностью добиваться хороших ролей через нормальное собеседование с работодателем, принимающим актрису на диване, в постели или в иной приятной обстановке. Гример и конфидент актрисы Уайти Снайдер был уверен, что «все заправилы в студии мечтали затащить Мэрилин на койку. В другом качестве они ее просто не воспринимали».
Ветераны студии возмущались, временно впадая в избирательную амнезию, не позволяющую вспомнить колоссальные прибыли, полученные «XX веком» на фильмах с участием Монро. «Господи! - восклицали одни. - Как была девкой из салуна, так ею и осталась». «Только гонору прибавилось», - соглашались другие. Третьи с ностальгическим наслаждением вспоминали: «Если бы не Джо Шенк, она бы так и осталась обычной голливудской шлюхой самого низкого пошиба… Да, «дядюшка Джо» во время карточных вечеров и сам ею пользовался, и другими одалживал… За что же осуждать человека, который создавал и компанию «XX век», и компанию «XX век - Фокс», и в конце концов стал одним из самых богатых людей Голливуда? Любил человек житейские радости, умел работать и оттянуться после трудового дня… Я прекрасно помню, как мужчины играют в карты, а эта Норма, которая теперь Мэрилин, вокруг него увивается. Он играет в карты, а она за спиной его кресла на подхвате весь вечер стоит, выпивку подает, выбрасывает окурки из пепельницы… Потом он стал ее приглашать для тех же целей на каждый ужин… Чтобы старику не приходилось долго ждать ее после ночного вызова по телефону, дядюшка Джо даже разрешил ей поселиться в гостевом домике…»
Все прежние «грехи» Мэрилин теперь обсуждались и припоминались с особым рвением. Продюсер Дэйвид Браун был уверен, что вся эта «кампания ненависти» развязана по той простой причине, что Мэрилин в глазах боссов оставалась всего лишь «сексуальным объектом», ожившим манекеном, случайной в кино фигурой, к которой никогда нельзя относиться с уважением, поскольку «это может повредить бизнесу и нашей репутации».
Странное дело, что в разгар этого очередного сексуального противостояния грязные подробности и «клеопатровский список» актрисы вспоминались легко и оставляли в тени все положительное в характере и судьбе Мэрилин, а прежде всего - ее безумную любовь к кино как великому и загадочному искусству. Еще совсем девчонкой, обивавшей пороги Голливуда, Норма Джин семь раз смотрела черно-белый классический фильм «Лара», в котором Даррил Занук дал главную женскую роль актрисе Джин Тирни. Норма была потрясена высоким профессионализмом режиссера, стремившегося снимать только по-настоящему художественные картины. Под впечатлением фильма «Лара» девушка выучила наизусть все диалоги, прозвучавшие в нем. Лента военных лет «Я просыпаюсь от собственного крика» с Бетти Грэйбл в главной роли стала для начинающей актрисы настоящим учебным пособием (Мэрилин постоянно использовала сюжет, сцены и приемы этой кинодрамы в качестве материала на занятиях по актерскому мастерству). Даррил Занук для нее олицетворял лучшее, что было в Голливуде. Он был ее кумиром. «Позднее мне снились кошмары с участием режиссера Занука, - рассказывала как-то Мэрилин. - Я  часто просыпалась с единственной мечтой - надо сыграть так, чтобы вызвать восхищение мистера Занука. Но он меня к себе на пушечный выстрел не подпускал, даже когда я стала настоящей звездой…» Мэрилин в ту пору не могла знать, что настанет день и ее давний кошмар наконец-то станет явью.

А пока Занук охотно принимал участие в травле «сумасбродной блондинки». Голливудские слухмейкеры охотно поддакивали: «Конечно… Ей так хочется попасть из грязи в князи… Она и за Димаджио вышла замуж для того, чтобы сначала его авторитетом  прикрыть свои прежние похождения, а потом со скандалом устроила развод, чтобы показать всем, что теперь способна отказать даже такому достойному джентльмену… Она подарила ему 270 дней совместной жизни минус 217 ночей…».

Из «ревнивого Отелло, которому не удалось придушить свою Дездемону» Димаджио превратился просто в хорошего друга Мэрилин. Он был одним из тех близких людей, с которыми она долго разговаривала по телефону в самый последний день своей жизни. Джо Димаджио выпала грустная (при всей почетности) миссия подготовки проводов Мэрилин Монро в последний путь. В биографических справках о великом спортсмене почти всегда приводится такая характеристика: «Памяти Мэрилин Монро он остался верен до конца».




«Задатки великой комической актрисы»

«А грустный человек - всегда мишень собственного остроумия».
Герберт Джордж.

В дни противостояния Мэрилин и гигантской кинокомпании студийные остряки частенько вспоминали определение, которое старик Фрейд дал смеху («Смех - это оргазм диафрагмы») и прибавляли: «Монро мечтает, чтобы все мы умерли от оргазма диафрагмы…» Между тем, «XX век» нес в связи с забастовкой Мэрилин колоссальные убытки и положение складывалось совсем не юмористическое. Знатоки истории Голливуда вспоминали «бунт четверых» 1919 года, когда Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс, Чарли Чаплин и легендарный режиссер Гриффит создали собственную кинокомпанию «Юнайтед артистс». Тогдашний руководитель студии «Метро» Ричард Ролэнд назвал инициативу звезд, проявивших независимость, «нападением сумасшедших на свой родной сумасшедший дом». Если Синатра, проявляя самостоятельность, осуществляет собственные проекты, почему бы Монро не последовать примеру своего близкого друга? «У нее ничего не получится, - предрекали другие. - Что позволено Синатре, то не позволено Монро. В ее поступке чувствуется не деловая хватка, а шизофреническая наивность». В адрес Монро постоянно раздавались обвинения в «предательстве» и «дезертирстве». В самый разгар конфликта с «XX веком» Мэрилин, давая отпор голливудским циникам в приватной беседе вернулась к началу своей карьеры и подвела итоги: «Я делала все, что мне говорили делать, а в результате получилось одно сплошное злоупотребление… Что они видели во мне? Большие груди, большую попку и не более того. Что, разве я больше ни на что не способна?.. Помню на выступлениях меня заставляли носить юбку с большим разрезом… Как уж она называется? Кажется, фламенко… Черный бюстгальтер, трусики и эта юбка. Партнеры по танцам раскручивали меня все время, чтобы юбка почаще открывала все, что скрывается под ней. Мне приходилось прыгать, как в приступе горячки… Все это было очень забавно…»
Удалившись в Нью-Йорк, Мэрилин по сути дела впервые смогла покинуть свою раковину и оглядеться на мир, в котором не все почитают ее как «богиню секса» или третируют как «секс-рабыню». Отмахнувшись от издевательских комментариев в свой адрес, Мэрилин спокойно покинула свой пьедестал и, отбросив робость и комплексы, приступила к серьезному обучению в нью-йоркской студии, которой руководили Ли и Пола Страсберги. Билли Уайлдер по этому поводу не удержался от ехиднейшей реплики: «Чушь собачья! У Страсбергов все обучение актерскому мастерству сводится к тому, чтобы любой ценой изуродовать ученика - разумеется, по образу и подобию педагога. В результате актер перестает стыдиться своего окружения. Самое главное правило в этой школе заключается, на мой взгляд, в следующем: если в комнате имеется полдюжины свободных стульев, то вы непременно должны усесться на пол»… Столь исчерпывающая характеристика была дана школе, выпускниками которой были Джеймс Дин, Марлон Брандо, Пол Ньюмэн, Монтгомери Клифт и другие «изуродованные» суперзвезды…

Многие критики школы Страсберга не были согласны с его «методой», требующей от актера прислушиваться к своему внутреннему голосу, который поможет лучше понять сценический или кинематографический образ. В случае с Монро все началось с собеседований у камина в неряшливой квартире Страсберга. Разглядывая лицо актрисы при свете пылающего камина, Ли Страсберг предложил начать с главного - обсудить планы Мэрилин и мечты о ее будущем.

Журналистке Синди Адамс сам Страсберг впоследствии поведал: «После ее ответов я сказал, что вижу в ее недрах безграничный талант. Казалось, и она сама всегда ждала, что кто-то нажмет на «волшебную кнопку». Когда это произошло, распахнулись двери в ее душе и моему взору предстала хранившаяся внутри кладовая золота и драгоценных камней».

Мэрилин брала у Страсберга ежедневные приватные уроки в течение трех месяцев. В результате она сыграла в учебных спектаклях по пьесам «Анна Кристи», «Золотой мальчик» и «Трамвай «Желание». Публика, набившаяся в студию, чтобы посмотреть на игру Монро, приветствовала ее выступления восторженными рукоплесканиями.

Монро погрузилась в «метод Страсберга» с почти религиозным рвением - как неофит приобщается к неведомому ему прежде эзотерическому учению. Специалисты по-разному оценивают те знания и приемы, которые Мэрилин освоила в Нью-Йорке. Одни считают, что Монро наконец-то прошла настоящую профессиональную школу актерского мастерства. Другие убеждены, что Мэрилин под руководством Ли Страсберга окончательно утратила свое внутреннее «я», растворившись в методе и личности очередного гуру. В начале Монро платила за обучение чисто символические суммы, но вскоре ставки (финансовые и психологические) взлетели до небес. Кончилось тем, что Монро начала упрашивать учителя, чтобы он и впредь помогал ей, но уже на «съемочной площадке. Когда мне остро необходима помощь, кто-то должен быть обязательно рядом… Я  хочу, чтобы это были вы… Тогда моя актерская отдача претерпит настоящую революцию».

Страсберг встречно предложил возложить эту миссию на плечи его супруги Полы, поскольку она сама в прошлом играла на сцене, а он слишком занят в своей актерской студии. Пола Страсберг, уверял он, поможет Мэрилин преодолеть «страх съемочной площадки» и будет присматривать за ней каждый час, эпизод за эпизодом. Разумеется, такая помощь не должна оказываться бесплатно…

По счастливому стечению обстоятельств, студия «XX век - Фокс» именно в этот момент капитулировала перед требованиями, выдвинутыми взбунтовавшейся и осевшей в Нью-Йорке Монро. Кассовый успех фильма «Семилетний зуд» заставил боссов прикинуть свои уже понесенные и будущие финансовые потери от конфликта со звездой, покорившей сердца миллионов зрителей. Мэрилин для начала предложили небывалое для нее жалование в 1500 долларов еженедельно плюс свободу выбора сценариев и режиссеров. Боссы не знали, что Мэрилин вернется к ним не одна, а с супругами Страсберг. Отныне и до своей трагической гибели Мэрилин будет находиться в постоянной творческой, эмоциональной и финансовой связи с Ли и Полой Страсбергами. Пола Страсберг станет ее «играющим тренером» на каждой новой съемочной площадке. Мэрилин пристрастится к Поле Страсберг как «чудодейственной пилюле», как к наставнику или врачу, который, не сумев поставить на ноги пациентку, по крайней мере обеспечил ее на всю оставшуюся жизнь «психологическими костылями».

Артур Миллер в своих мемуарах заметит: «Без Полы Мэрилин чувствовала, что теряет себя. В случае с Полой по сути дела повторилась история с безумной матерью Мэрилин… Эта придуманная Мэрилин «мать» заранее готова была подтвердить все, что Мэрилин хотела слышать».

Из лагеря оппонентов Миллера несутся совсем другие голоса и прямо противоположные мнения. «После обучения в нью-йоркской студии Мэрилин возродилась из пепла… Она вновь расцвела перед кинокамерой, которая, в сущности, оставалась ее единственным и неповторимым любовным партнером». Дочь Страсбергов Сьюзен призывает объективнее взглянуть на эту метаморфозу: «Результаты работы моей матери с Мэрилин зафиксированы на экране. Вы только посмотрите, насколько преобразилась Мэрилин, снимаясь в таких фильмах, как «Автобусная остановка», «Принц и шоу-герл», «Некоторые любят погорячее» («В джазе только девушки»)…».

После того, как в декабре 1955 года компания «XX век - Фокс» сверхщедрыми обещаниями и официальным признанием творческого авторитета Мэрилин снова заманила актрису в свои «ласковые сети», обогащенная новыми знаниями звезда, сначала робко, а потом все сильнее, начала демонстрировать неизвестные ранее грани своего таланта. По мнению актрисы Шири Норт, начало этой неожиданной метаморфозы можно было заметить в первом же фильме, снятом после ее забастовки и победы над боссами «XX века». В картине «Автобусная остановка», вышедшей на экраны в 1956 году, «неизмеримо укрепилась ее уверенность в собственных силах… Я и тогда, и сейчас могу представить, насколько страшно было Мэрилин пойти на такой шаг». Вся ее прежняя карьера в кино держалась на «чисто внешних данных», воркующем и еле слышном голосе, повадках и приемах соблазнительной инженю. «Теперь все это разом исчезло. Я не могла не восхищаться храбростью Мэрилин». Исполненная ею роль сбившейся с пути истинного певички все еще находилась в прежнем «поле сексуального притяжения», но Мэрилин привнесла в нее неведомые прежде даже ей самой краски и нюансы. Присутствие на съемочной площадке «консультантки Полы Страсберг», разумеется, раздражало руководителей съемки, но… победителей не судят, а для Мэрилин «Автобусная остановка» стала безусловной победой. Премьера этого фильма была воспринята едва ли не как апогей артистической карьеры Монро. Руководитель отдела рекламы «XX века» Брэнд преподнес эту ленту с подобающей помпой, но при этом использовал довольно двусмысленный эпитет («акты Мэрилин»), который потом вовсю эксплуатировался то в негативном, то в комплиментарном смысле. Режиссер этого фильма Джошуа Логан особо подчеркнул, что Мэрилин «имеет задатки великой комической актрисы».


***

У актрисы ее судьбы, амплуа и популярности чувство юмора проявлялось неожиданно и порой так и осталось не оцененным до конца. Репортера, который, наблюдая, как Мэрилин размахивает томиком Достоевского, «словно какой-нибудь ревностный миссионер, обращающий туземцев в истинную веру с помощью «Книги книг», поинтересовался: «Мисс Монро, а вы сами-то читали «Братьев Карамазовых?», ждал ответ-нокаут: «В отличие от вас, конечно же, читала!».

В дни голливудской молодости, когда Мэрилин жила в общежитии в одной комнате со своей подругой Шелли Уинтерс, она составила список всех мужчин, с которыми хотела бы переспать. Среди тех, за кого Мэрилин хотела бы выйти замуж или на худой конец соблазнить, оказался Альберт Эйнштейн. Однажды Шелли увидела в вещах подруги фотографию великого физика с надписью: «Мэрилин Монро. С уважением, любовью и благодарностью. Твой Эйнштейн». Шелли была настолько потрясена, что не сразу поняла, что стала жертвой розыгрыша с подделанным автографом великого физика.

В тройку своих «вечных кумиров» Мэрилин всегда включала Авраама Линкольна, Альберта Эйнштейна и философа-гуманиста Альберта Швейцера. О Линкольне она написала как-то восторженное сочинение «Самый выдающийся человек в истории». Став известной, Мэрилин специально познакомилась с биографом президента Карлом Сэндбергом. Во время своих бесчисленных переездов с места на место и с квартиры на квартиру Монро неизменно вешала на стену портрет Линкольна (иногда в паре с копией со знаменитой «Геттисбергской речью» Линкольна). Такая искренняя любовь никак не мешала ей слушать и рассказывать анекдоты про «честного Эйба». Когда кто-нибудь из друзей слишком уж допекал Мэрилин вопросами, почему она так привязана к Швейцеру, бросившему блага цивилизации, чтобы помогать нищим и несчастным африканцам, она сводила все к… сексу. Своему личному психоаналитику Мэрилин «на полном серьезе» говорила, что мечтает встретить весьма пожилого уже гуманиста Швейцера, чтобы «соблазнить его». Неизвестно, как воспринял подобный план психоаналитик, но один лос-анжелесский исследователь биографии Монро глубокомысленно заметил по этому поводу: «Для нее это была вполне реалистическая цель».

Во время «исторической» съемки на Лексингтон-авеню, когда оператор подобрался совсем вплотную к актрисе, Мэрилин, повернувшись к режиссеру Уайлдеру, сказала: «Билл, надеюсь, эти кадры ты снимаешь не для своей частной коллекции, чтобы показывать их в мужских компаниях?».

На съемках всех фильмов, где ей приходилось играть белокурых безмозглых красавиц Мэрилин всегда находила время, чтобы изучать поэзию Шелли, Уитмена, Китса, Рильке. Ее постоянно видели увлеченно читающей Томаса Вулфа, Джеймса Джойса, Фолкнера, авторов книг по истории и мистике. Конечно, находились представители неистребимого племени скептиков и циников, считавших, что секс-богиня «просто выпендривается», стараясь доказать себе и другим, что ей под силу не только идиотские сценарии, но и вполне серьезные «вещи». Им трудно было понять, что с помощью чувства юмора, стремления к знаниям, искренности, спасавшей актрису чаще, чем выдумки и фантазии, Мэрилин сознательно и подсознательно избавлялась от стереотипа тупой блондинки. Один репортер, «застигший «Эм-Эм» за чтением Пруста», в своем отчете не пожалел для актрисы ни соли, ни перца, ни желчи: «Боюсь, что за пышным фасадом Мэрилин вечно скрывается перепуганная официантка из вагона-ресторана». Режиссер Джо Манкевич, увидев на репетиции эпизода во время съемок картины «Все о Еве», что Мэрилин читает «Письма молодому поэту» Рильке, был «настолько же ошарашен, как если бы наткнулся на герра Рильке, изучающего календарь с голой Мэрилин Монро».

Когда готовились съемки фильма «Некоторые любят погорячее», Мэрилин, хотевшая выглядеть на экране поэффектнее, настаивала, чтобы картина была снята в цвете. Уайлдер, давно уже решивший снять полупародийный фильм, напичканный всякими намеками, аллюзиями и прибамбасами, с пеной у губ доказывал, что цвет убьет всю эту «стилизацию под старину». Кроме прочего, режиссер не хотел делиться с исполнительницей роли певички Шугар Кейн (то есть «Сахарная тростинка»), что собирается вставить в фильм, аккурат к 30-летию, сцену разборки между двумя гангстерскими бандами, вошедшую в историю под названием «Бойня в день святого Валентина». Устав от споров с непонятливой Мэрилин, Уайлдер махнул на все рукой и не пожалел цветной пленки, чтобы снять Тони Кертиса и Джека Леммона с нарумяненными щеками, крашеными губами, в нелепых париках и женских платьях. Просмотр этих дублей, сделанных в «техниколоре», заставил Мэрилин согласиться на черно-белый вариант: «Иначе все подумают, что я такая дура, что не могу отличить женщин от мужиков в женских прикидах…» Феноменальная кассовая популярность этой картины заключалась не только в старой как мир фабуле с переодеваниями. Кинозрители впервые увидели, как киллеры Аль Капоне, приехав 14 февраля 1924 года на полицейском фургоне, поставили конкурентов к стенке автомобильного гаража, хладнокровно расстреляли из автоматов, а затем сели в машину и уехали. Свидетели смогли только заметить, что из гаража двое «копов» вывели двух подозрительных типов с поднятыми вверх руками и увезли их, «скорее всего в ближайший полицейский участок». Мэрилин в этом фильме, сделанном на стыке нескольких сюжетов и жанров, смогла спародировать свой привычный для публики стереотип, но и актрисе, и Уайлдеру эта сверхсмешная лента, побившая мировой рекорд кассового проката, далась, мягко говоря, нелегко. Например, в одном эпизоде, расстроенная до слез Шугар Кейн (Мэрилин Монро) ищет в ящичках конторки и никак не может найти «бурбон» (т.е. виски). Дубль за дублем, как только приближалась эта сцена, Мэрилин принималась повторять «Ну где же бон-бон?» (т.е. конфеты). Очевидцы утверждают, что съемки этого несложного эпизода продолжались четыре часа подряд, пока вспотевший от отчаяния и плохо скрываемой ярости режиссер не догадался наклеить на все ящики конторки полоски бумаги с крупной надписью печатными буквами «БУРБОН»… Лишь позднее отоларингологи предположили, что Мэрилин, вероятнее всего, страдала от «болезни Меньера», вызывающей легкое головокружение и ухудшение слуха. Через два года после этой путаницы «бурбон - бон-бон», все еще не остывший от благородного негодования Билли Уайлдер при случае воскликнет: «Весь вопрос заключается в том, является ли Мэрилин человеческим существом или же она - одно из величайших изделий, выпущенное с конвейера на заводе Дюпона. У нее гранитный бюст, а в мозгах столько же дырок, сколько в швейцарском сыре!».

Уайлдеру же принадлежит следующая сентенция: «Запомнить текст может каждый, и лишь настоящая артистка может явиться на съемочную площадку, не зная своего текста, и все равно блестяще сыграть роль!».

Приглашенный на съемки «Некоторые любят погорячее» психиатр, обследовав актрису, вынес вердикт: «Фактически, все очень просто. Она больше не желает быть кинозвездой. Она устала быть Мэрилин Монро». В частном порядке этот приговор подтвердил и личный психоаналитик актрисы Гринсон, высказавший опасение, что «взбунтовавшаяся Норма Джин Бейкер уже готова убить Мэрилин Монро - это экзотическое существо, придуманное самой актрисой при пособничестве киностудии «XX век - Фокс». Забавно, что после таких заявлений режиссера и асов психоанализа Мэрилин за роль Шугар Кейн получила 300 тысяч долларов плюс 10 процентов роялти от проката картины. Студия тоже не осталась в накладе: фильм в течение трех месяцев шел первым в десятке самых популярных картин и один только первый показ его на киноэкране принес «XX веку» двенадцать с половиной миллионов долларов чистой прибыли.

Чувство юмора появлялось у Мэрилин в зависимости от ее переменчивого настроения. Она могла, звонко расхохотавшись над чужой шуткой, прибавить свою. В непривычной обстановке она порой хихикала, как девочка, оказавшаяся в компании взрослых. Иногда в жизни и творчестве Монро поражала окружающих метким и к месту произнесенным словцом, порой парадоксом или саркастической эскападой. Накануне разрыва с Димаджио она сказала подруге, что сыта по горло этим типом, который «может превратить обеденный стол в боксерский ринг, а постель в больничную койку». С годами в ее творческом стиле и повседневном общении начинали чувствоваться нотки агрессивности или «черного юмора». Когда происходила примерка одного из самых ее сенсационных нарядов, Мэрилин вышла в обновке к десятку модельеров и портных и, поймав на себе их восхищенные взоры, поинтересовалась: «Ну и как вам нравится старая шлюха в своем новом прикиде?»
Лукавая, насмешливая, обидчивая, хрупкая и непредсказуемая Мэрилин Монро порой пряталась за шутками и розыгрышами, а иногда так далеко скрывала свое чувство юмора, что перед собеседником возникала совершенно неузнаваемая личность…
«Разговор с ней оказался значительным и интересным. По глубине своих мыслей, широте взглядов, обаянию она оказалась совсем не похожей на ту нагловатую «секс-стар», которая то и дело появлялась на экране. Роли ей давались что ни на есть голливудские: женщины легкого поведения. Раздевали героиню на экране чуть ли не догола. Жизнь в Голливуде тяготила актрису, в ее душе нарастали горечь и протест…» Такой портрет Мэрилин Монро одними беспросветно-меланхолическими красками нарисовал один советский журналист, дважды бравший у Мэрилин интервью и дважды не обнаруживший в ней и единого проблеска ее комического таланта.

Критики, аналитики и скорые на приговор пессимисты, посчитавшие, что «Мэрилин выдохлась… Она больше уже ни на что не способна», как-то упустили в своих выводах тот простой факт, что актриса Монро перед съемками искрометной (и местами черно-юморной) картины за четыре года пережила две личных трагедии, когда она дважды беременела, меняла образ жизни, готовясь стать наконец матерью, и оба раза у нее происходил выкидыш. Мэрилин Монро, исполнявшая роль забавной и пустоголовой певички, разумеется, не могла выбросить из головы вопрос первостепенной важности «Смогу ли я вообще родить нормального и здорового ребенка?».




Союз «Совы» и «Кошечки»

«Я никого никогда так не любила, как люблю Артура». Мэрилин Монро.
Когда они познакомились в 1950 году, блестящая 24-летняя «королева эпизодов» и очень модный 35-летний драматург, по словам Мэрилин, «Он просто сидел, держал в ладонях большой палец моей правой руки, и мы смотрели друг другу в глаза». Высокий, похожий, по мнению Мэрилин, на Авраама Линкольна, очкастый аскет с ранними резко очерченными морщинами на лице, Миллер словно гипнотизировал Мэрилин, но… на этом все рандеву и закончилось. Шесть лет спустя они поженились, и газеты не жалели красочных эпитетов и метафор: «Это будет «Супружеская чета столетия», «Союз Интеллекта и Красоты»… Доброжелатели и оптимисты ожидали от брака Монро-Миллер чего-то особенного и предсказывали, в частности, что их будущий ребенок может быть только Идеалом - прекрасным, как мать, и мудрым в отца. Циники прогнозировали, что у такого кентаврика все будет наоборот - голова зверя и человеческое тело. Осторожные остряки мягко подшучивали над «Союзом Совы и Кошечки».

Активный роман Мэрилин и Артура развивался в интеллектуально-театральных тусовках Нью-Йорка. Артур открыл в Мэрилин не только «мечту миллионов мужчин», но и интеллект, жадно впитывающий новые знания. Актрису влекло к себе не только громкое имя человека, которого некоторые называли «величайшим драматургом мира», но и ореол изгоя, мученика за идею, диссидента, к которому давно присматривалась пресловутая «Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности». Позади у влюбленных остались руины их прежних браков, а у Артура, сверх того, - двое детей-подростков от женщины, которая морально, эмоционально и материально поддерживала его все годы, пока он трудом и талантом пробивал себе путь наверх. Мэрилин видела в будущем муже покровителя, респектабельного «отца», который, прииняв в свои объятия «блудную дочь», поставит крест на всех слухах о ее вынужденных и добровольных романах. В конце концов, в среде радикально-настроенных интеллектуалов у Артура Миллера была столь же прочная репутация, как у Джо Димаджио - в среде поклонников бейсбола. Мэрилин импонировало, что Артур из тихого рабочего маленькой мастерской, мойщика посуды в ресторане, электрика, конторского служащего, а потом студента, вынужденного экономить буквально на всем, вырвался не просто из мира нищеты, но и совершил восхождение на литературный Олимп. Мэрилин, заочно влюбленная в автора «Смерти коммивояжера» (пьесы, которую она давно уже выучила наизусть), теперь могла не просто смотреть в глаза всегда скромно одетому мэтру, но и поделиться с ним плодами своего ускоренного, усидчивого и довольно успешного самообразования. Объявление об их помолвке попало в газеты под заголовком «Сочетание Духа и Тела». Перед пресс-конференцией, которую новобрачные провели в поместье Миллера в двухстах километрах от Нью-Йорка, случилась беда. Молодая корреспондентка «Пари-матч», опаздывая на пресс-конференцию, посвященную свадьбе Монро и Миллера, попала в аварию. Многие сочли это происшествие дурным предзнаменованием, но… жизнь берет свое и «пусть мертвые хоронят своих мертвых», как учит нас Библия. Кстати, поскольку мать Миллера ревностно придерживалась иудейской веры (в отличие от своей первой и теперь уже разведенной снохи), Мэрилин сменила свою религиозную конфессию, подав пример многим женихам и невестам, живущим в большой, многонациональной и полирелигиозной стране. Как и в случае с семействами Доуэрти и Димаджио, Мэрилин без труда и без малейшей душевной фальши вписалась в круг своих новых родственников. Она была очарована их сердечной теплотой, родня Артура была покорена красотой великой актрисы, которая ничуть не кичится своей сверхпопулярностью. За праздничным столом счастливая Мэрилин твердым тоном произнесла: «Артур, обещаю тебе, что научусь готовить клецки по рецепту твоей мамы». На обороте их свадебной фотографии Мэрилин собственноручно три раза написала большими буквами слово «НАДЕЖДА».

Если у Мэрилин в творчестве бывали периоды взлетов и спадов, то Артур твердо верил в повседневную и целенаправленную Работу. Миллер, если не клеилось литературное творчество и вдохновение оставляло его, собственноручно чинил и мастерил мебель в доме, выполнял любые виды ремонта, брался за лопату или грабли, чтобы навести порядок в саду и на огороде. В своей пьесе «Соломенная головка» Норман Мейлер, якобы «защищая» Мэрилин, не пожалел сатирических красок для образа «мужа-суперинтеллектуала». Он высмеял робость Миллера на первом свидании Артура и Мэрилин в далеком 1950 году. Рандеву, конечно, выглядело со стороны запредельным или слишком старомодным, хотя сама Мэрилин довольно высоко оценила тактичность и джентльменское отношение к ней своего давнего кумира. С другой стороны, многие согласны с нарисованным Мейлером в пьесе образом Миллера, предстающего перед зрителями с неизменной трубкой во рту в виде сноба или деревенского землевладельца, который кичится: «Ничто не приносит такое блаженство, как ванна, принятая в воде, которая пришла по трубам, проложенным собственными руками». Трудоголики не у всех людей вызывают восхищение, особенно когда свои трудовые подвиги подают под высокопарно-банальным соусом.

Молодожены вместо «медового месяца» практически сразу отправились из американской сельской глубинки в Лондон на съемки фильма «Принц и хористка». Это был один из независимых проектов Мэрилин Монро, с боем выбитый у руководства «XX века». Партнером Мэрилин в этой экранизации модной пьесы «Спящий принц» должен был стать никто иной как сэр Лоуренс Оливье. Миллер собирался использовать пятимесячное пребывание в Англии для работы над очередной пьесой и сбора новых материалов. После долгих лет «американского затворничества» драматургу предоставлялась возможность не просто сменить обстановку, но хотя бы на время отключиться от чисто бытовых и светских обязанностей и хлопот. Лоуренс Оливье с творческим интересом приглядывался к знаменитой блондинке и, являясь также режиссером будущей картины, уже выстраивал мысленно ключевые сцены.

Первые же проколы начались в аэропорту Хитроу. Сначала была обычная атака репортеров и зевак, кортеж из полусотни лимузинов, а потом приступы «монромании» превратились в повседневный и раздражающий всех членов съемочной группы ритуал. Гостеприимные лондонцы жаждали приобщения к тайнам «непревзойденной Эм-Эм» и «самой волнующей супружеской пары этого столетия». Миллеру претила шумиха вокруг еще даже не начавшейся работы. Сэр Лоуренс Оливье начал делать для себя одно неприятное открытие за другим, тем более, что кроме багажа из двадцати шести мест Мэрилин привезла с собой Милтона Грина (партнера по собственной киностудии «Монро продакшнз») и Полу Страсберг (запасного и вечно лезущего не в свои дела режиссера).

Случилось так, что никто не позаботился заранее предупредить Лоуренса Оливье, что у Мэрилин бывают приступы бессонницы, после которых она, естественно, не может вовремя появляться на съемочной площадке. Оливье не знал, что у Мэрилин сформировалась многолетняя зависимость от лекарств и снадобий и что ее периодически охватывает паника перед очередным съемочным эпизодом. Известно, что любой кинорежиссер любой национальности, работающий в любой стране мира просто обязан вести себя как тиран, а порой и садист, доводящий актера до нужной кондиции самыми радикальными порой методами и лишь затем дающий команду «Мотор!» Правда, во время пребывания Оливье в Америке, режиссер Джошуа Логан, имевший опыт работы с Мэрилин, посоветовал своему британскому коллеге поменьше критиковать актрису и побольше поощрять. Оливье, вроде бы, согласился, что «с такими натурами пряник работает лучше, чем кнут», но вскоре по естественной для всех режиссеров забывчивости начал третировать впавшую в нервическую дрожь Мэрилин так, что порой обвинял ее при всех: «Милочка, вы ведь даже до трех, оказывается, считать не умеете!» Миллер, как муж, обязанный встать плечом к плечу с женой, принялся объяснять съемочному коллективу «чисто психологические проблемы Мэрилин». К спорам, разумеется, подключилась Пола Страсберг, смотревшая на съемочный процесс через призму своей «методы». Не остался в стороне и Милтон Грин, счевший долгом поддержать попавшую в переплет партнершу по общему бизнесу. Миллер как драматург милостью Божией вскоре поймал себя на мысли: вместо того, чтобы играть невыгодную роль миротворца, по которому огонь ведут одновременно с трех сторон, не надо излишне нервничать. Если ты автор - бери готовые диалоги и сюжеты, пока они у тебя под рукой, будь настоящим профессионалом. Миллер начал предлагать свои сюжетные решения, придумывать смешные реплики и диалоги, чтобы образ хористки, влюбившейся в принца-славянина в исполнении Оливье, выглядел «более живым и органичным». Оливье, оторвавшись от окуляра камеры, направленной на Мэрилин, приглашал присутствующих порадоваться только что сделанным им открытием: «Вы только взгляните на это лицо! Это - лицо девочки не старше пяти лет!» Пола Страсберг, взяв Мэрилин за руку, уводила Мэрилин в гримерную, чтобы смягчить нанесенную диктатором-режиссером травму с помощью психотерапевтических бесед и успокаивающих пилюль, таблеток, капсул, уколов. Появившийся на съемках картины мэтр Ли Страсберг тоже пытался сглаживать острые углы, в результате чего Оливье терял остатки хваленой британской гордости и хладнокровия. В конце концов режиссер поставил ультиматум: или слушайте меня, или снимайте картину сами, но уже с другим исполнителем главной мужской роли.

Через месяц Миллеру пришлось покинуть Лондон, когда из Нью-Йорка сообщили, что у его шестнадцатилетней дочери нервная депрессия. Дочь угрожала наложить на себя руки, посчитав, что отец предал ее, женившись на Мэрилин. Едва прибыв в Америку и успокоив свою чересчур чувствительную дочку, Миллер начал принимать тревожные сигналы с другой стороны Атлантики: у Мэрилин проблемы со здоровьем, Мэрилин совершенно лишилась сна, Мэрилин боится, что Артур бросил ее, воспользовавшись надуманным предлогом. Миллер поспешил снова в Лондон, где успокоил жену и впервые услышал от нее просьбу: «Напиши для меня какой-нибудь настоящий, стоящий, серьезный сценарий». «Я по заказу никогда не пи…» - начал было Миллер и осекся, увидев, что большие глаза Мэрилин до краев наполняются горькими слезами.

Кинофильм - это ребенок, у которого много матерей и один отец, он же режиссер. С проектом «Принц и хористка» получилась полная путаница, помноженная на абсолютную нервозность, доходящую до юмора в стиле Хичкока (Оливье демонстрировал инстинкт маниакального убийцы при каждой встрече с Полой Страсберг и прочими советчиками, приятельницами и родственниками Мэрилин). Несмотря на все усилия Оливье сделать хотя бы добротную ленту (для придания «аутентичности» в нее были уже вставлены документальные кадры коронации Елизаветы II), и критики, и зрители, и сами члены «авторского коллектива» прекрасно поняли, что получили продукт по шекспировской формуле «много шума из ничего». Кроме безмерной усталости и разочарования Мэрилин везла домой в Америку малопонятное открытие: то ли в знак мести (кому? за что?), то ли повинуясь доведенному до автоматизма писательскому рефлексу, Артур Миллер все время, пока шли съемки злополучного фильма, вел дневник, в котором вместе с другими участниками кинопроекта на орехи досталось и ей, Мэрилин Монро.

Она пыталась убедиться, что это - всего лишь рабочие зарисовки с натуры, что потом, в окончательном варианте, либо ее образ под пером блестящего супруга будет изменен до неузнаваемости, либо произойдет какое-нибудь другое беллетрестическое чудо, но никак не могла избавиться от ощущения, что ее в очередной раз использовали и предали.
Позднее, исповедуясь своим самым близким друзьям - супругам Страсберг, Мэрилин жаловалась на мужа: «В общем, там было написано, насколько он разочаровался во мне. Он представлял меня кем-то вроде ангела, а теперь увидел, что ошибся. Он написал, что и его первая жена его подвела, но я поступила еще хуже. Оливье пришел к выводу, что я - скандальная сучка, а у Артура не нашлось приличной отповеди на такое обвинение».
Мэрилин все еще считала, что взаимное доверие и любовь должны быть безусловными. Если женщина любит, она всецело отдается мужчине, полагается на него, как ребенок на родителя. Теперь получалось, если судить по случайно прочитанным заметкам Миллера, что совершилось непростительное предательство. С точки же зрения самого Миллера, наблюдая и анализируя поведение Мэрилин, он начал понимать, что ее подобострастное, инфантильное обожание имело под собой некий ужасный, возможно, постыдный, мотив.
«Медовый месяц» принес первый привкус прокисшего вина, но жизнь супругов после возвращения в Нью-Йорк протекала в целом ровно и безпроблемно на скромной квартире, снятой в восточном районе Лонг-Айленда…

Еще весной 1957 года завсегдатаи небольшого сквера, расположенного на Ист 57-й стрит, нелюбопытными взорами разглядывали новую фигуру в этом тихом месте, где мамаши гуляли со своими чадами, а пенсионеры, греясь на солнышке, с нежностью вспоминали времена, когда погода была лучше, цены ниже, а еда вкуснее. Молодая посетительница сквера привлекала к себе внимание ни платком (модной косынкой «бабушка керчиф»), ни большими солнцезащитными очками, а тем, что всегда приходила в джинсах и меховой куртке, хотя небо было голубым и солнце резвилось на нем, как малое дитя. Одинокая посетительница сквера не читала книг или газет, ни с кем не общалась, а чаще всего, откинувшись на спинку скамьи, просто наблюдала за играющими детьми.

Дэйлия Лидс, израильтянка, вышедшая замуж за американца, родившая ему сына и прогуливавшаяся с ребенком каждый день после обеда, тоже приметила молодую женщину в темных очках, к которой никто не подходил и которая, казалось, отдыхала то ли после тяжелой работы, то ли после болезни. Когда Дэйлия в конце концов из чисто женского любопытства заговорила с таинственной незнакомкой, та представилась как «миссис Миллер». Первой ее просьбой к Дэйлии было: «Вы позволите подержать вашего ребенка на руках?» Произнесено это было таким застенчивым и нежным тоном, что Дэйлия передала свое любимое чадо незнакомой женщине с грустной, но ласковой улыбкой на губах. Это небольшое «происшествие» стало началом их странной дружбы. Дэйлия, по возрасту моложе миссис Миллер, часто ощущала себя чуть ли не многоопытной владелицей большого и богатого предприятия, которая совершает экскурсию в обществе явно малоимущей посетительницы, а та плохо разбирается в вопросах бизнеса. Они теперь вместе гуляли каждый день, встречаясь у скамейки, где произошло их знакомство. Разговор между ними в основном шел о детях, о впечатлениях о Нью-Йорке, о том, что «женщины чувствовали себя страшно одинокими, если бы не дети». Дэйлия, оказавшись в чужой стране среди чужих людей, говорящих на языке, который она только начала усиленно изучать, радовалась, когда обрела в миссис Миллер внимательную и благожелательную собеседницу. Миссис Миллер, если и поправляла Дэйлию при неверном употреблении слова или оборота, делала это как бы невзначай или просто (в знак согласия) повторяла чужую фразу, но уже без иностранных отклонений от нормы.

«Конечно, о детишках мы болтали чаще всего, - вспоминала Дэйлия через почти тридцать лет после этого странного знакомства. - Миссис Миллер задавала много вопросов о беременности и родах, о том, как кормить ребенка, как часто ему нужно менять пеленки и все в таком же духе. Она поинтересовалась, не скучно ли мне сидеть с ребенком в парке, а я объяснила, что всегда беру с собой что-нибудь почитать. Когда миссис Миллер узнала, что я посещаю вечернюю школу, она сказала, что это наверное тяжело - учиться, выполнять работу по дому и ухаживать за малышкой. Я объяснила, что в трудных ситуациях прибегаю к услугам приходящей сиделки да и муж всегда старается чем-то помочь. Однажды в сквере появилась мамаша с выводком детишек-погодков. Их у нее было целых шесть. Зрелище было одновременно трогательным и забавным. Мэрилин, озорно подмигнув, рассказала анекдот… В городской автобус усаживается мамаша с девятью детьми. Шофер, приглядевшись, обнаруживает, что это три тройни. Не удержавшись от любопытства, он спрашивает женщину: «Неужели это все ваши дети?» «Да, конечно, мои», - гордо отвечает мамаша. «Три тройни?» - интересуется шофер. «Именно так». Тогда шофер говорит: «Извините, конечно, но неужели у вас каждый раз тройня получается?» «Нет, - отвечает женщина. - Обычно даже и одного не получается…».

Мы вместе посмеялись над этой шуткой, но я заметила, что моя новая приятельница чем-то озабочена. Бог ее знает, что там у нее произошло с собственной семейной жизнью. Мы на эту тему никогда не говорили, не обсуждали ее личные проблемы, но ясно было, что она очень хотела бы родить собственного ребенка.

Я пригласила ее к себе на чашку кофе, она обещала как-нибудь заглянуть, но так и не пришла. Странная вещь, всякий раз, когда мы расставались, она обязательно спрашивала: «А завтра вы придете? Точно придете?» Наверное, она была очень одиноким человеком, если так волновалась о следующей встрече. Ее «секрет» вскоре раскрылся. Другие женщины с детьми узнали Мэрилин по ее неповторимому голосу. Потом она иногда снимала свои черные очки. Но никто к ней не приставал с вопросами и просьбами. Все уважали ее право побыть одной. Она часто играла с детьми, брала их к себе на колени, и дети ее обожали. Думаю, ей было очень хорошо и уютно в этом скверике.

Потом (дело было уже в июне) она сказала мне, что мы встречаемся в последний раз. Ей нужно было куда-то уехать на все лето, но надеется вернуться на будущий год. Однако этого не случилось. Их всего этого знакомства я сделала твердый вывод - никогда нельзя доверять бульварным изданиям. Мэрилин совсем не была похожа на свой журнальный имидж. Какая там «секс-бомба» или светская штучка! Она вела себя как простая женщина, которая интересовалась обыденными вещами. И еще - она была очень одинокой».

Этот незатейливый рассказ молодой иммигрантки дает важный штрих к портрету «Богини атомного века». Пасторальные сцены, незатейливые, но задушевные разговоры двух женщин в тихом скверике проходили, когда изображения Мэрилин украшали фасады бесчисленных кинотеатров по всей стране. Ее фотографии постоянно появлялись на обложках журналов «Мувиленд», «Муви лайф», «Муви шоу», «Голливуд», «Лафф», «Модерн скрин», «Силвер скрин», «Скрин лайф». «Фокус», «Пипл», «Тэб», «Кью-Ти». Она была дежурным персонажем изданий для мужчин или таких чисто спортивных журналов, как «Мотор уорлд».
И вот «Бэби Джин», «Возлюбленная всех американцев», «Публичное достояние №1» сидит спокойно на скамейке, греется на солнышке, кормит голубей, возится с детьми и чувствует себя наконец нормальной женщиной, обсуждающей с подругой воспитание детей и прочие чисто домашние дела. Свидетельство молодой мамаши-иммигрантки заслуживает доверия уже потому, что Мэрилин на скамейке в сквере провела редкие часы своей жизни, когда не приходилось изображать из себя знаменитость, символ, супергероиню. Если это и был сеанс своеобразной психотерапии, то Мэрилин провела его честно, ни разу не попытавшись «давить на собеседницу авторитетом». Исследовательница Глория Стайнем убеждена: «Мэрилин очень высоко ценила возможность общения с женщинами, которые не были ее конкурентами и не ревновали ее к «своим мужчинам». Ее восхищали женщины, с которыми можно дружить бескорыстно и у которых можно научиться чему-то новому. Актерский инстинкт, разумеется, подсказывал Мэрилин, что даже в такой бесконфликтной, обыденной обстановке можно почерпнуть то, чего не найдешь на страницах романов Фолкнера или в трудах Фрейда и других ученых, которыми Монро продолжала зачитываться «до потемнения в глазах». Играя в парке с чужими детьми, она могла хотя бы на время «отключиться» и забыть про Голливуд - «место, где вам отвалят тысячу долларов за поцелуй и бросят пятьдесят центов за вашу душу».

Лина Пепитоун, молодая итальянка, которую Мэрилин взяла к себе в горничные осенью того же года, была поражена многим в облике и поведении своей именитой хозяйки. Мэрилин одновременно демонстрировала дружеское тепло, любопытство и «светлую зависть». Она бесконечно спрашивала горничную о ее двух сыновьях, о ее муже, о том, как устроен их повседневный быт, как живут ее родственники в далекой Италии. Казалось, устраивая такие «допросы», Мэрилин отчаянно пытается выведать секреты «нормальной семьи», тайны дружбы ради дружбы, а не ради выгоды. Вполне возможно, что она таким образом брала уроки жизни, не полученные в ее собственном сиротском детстве. Она училась у горничной, как стать женой, матерью, совершенно другим человеком, простым и незатейливым. Не получив таких житейских знаний от своей больной матери и череды «приемных родителей», Мэрилин с опозданием наверстывала упущенное и одновременно пыталась врачевать нанесенные ей душевные раны. Как и многие другие планы Мэрилин, эта ее новая мечта о материнстве начиналась на самой высокой мажорной ноте. Впереди, как это случалось нередко, ее ждало горькое как полынь разочарование.
Мэрилин мечтала о ребенке, рожденном от «величайшего драматурга мира». Ребенок был бы ее очередной победой над собой, над обстоятельствами, над всеми слухами и пересудами, которые шлейфом тянулись за ней и после того, как она стала женой «интеллектуальнейшего из интеллектуалов». За почти четыре года их совместной жизни она дважды беременела и оба раза теряла неродившееся дитя, причем в первом случае внематочная беременность привела к болевому шоку и обмороку прямо на огороде, где она в это время копала грядку. Не выдержав нервного потрясения, она приняла сверхдозу снотворного, и Артуру пришлось «откачивать» Мэрилин, как раньше это делала Наташа Лайтесс и другие близкие люди, спасавшие актрису на самой грани смерти. Когда Лина Пепитоун переехала на нью-йоркскую квартиру Миллеров, супруги уже открыто жили каждый своей жизнью, хотя и под одной крышей. Артур редко покидал стены своего рабочего кабинета и питался раздельно с женой. Мэрилин, отпустив вожжи, «обитала на своей собственной планете», где можно было спать хоть до полудня, но приходилось посещать репетиции и занятия в школе актерского мастерства и теперь уже постоянно консультироваться с психиатром. Даже совместные походы в кино Мэрилин воспринимала как свалившиеся с неба подарки.

Постороннему человеку, оказавшемуся в этой интеллектуальной семье, все казалось диким и непривычным. Лина Пепитоун, не посвященная в драматическую предысторию Мэрилин, была поражена полной неспособностью (или нежеланием) хозяйки как-то планировать свою жизнь, чтобы не паниковать по поводу очередного опоздания на важное мероприятие и не каяться потом, что «все идет кувырком». Мэрилин в этот период отдала Бахусу почти всю дань, какую только можно было отдать. Согласно мемуарам горничной, за поздним завтраком Мэрилин «приводила себя в норму» с помощью коктейля «Кровавая Мэри» и мелкими глотками смаковала шампанское вплоть до отхода ко сну. Визиты родителей Артура, совместные обеды или ужины превращались для Мэрилин в пытку. Не понимая ни слова на идише и «выпадая» из общего разговора за обеденным столом, она все чаще снова чувствовала себя Нормой Джин, никому не нужным ребенком, подкинутым в чужую семью.

Артур удалялся от Мэрилин с космической скоростью, когда ему в голову приходила очередная авторская идея. Он предпочитал свою литературную келью всем бренным радостям семейной жизни. Когда они выбирались за город, чтобы провести уик-энд, для Мэрилин работа в саду казалась тупой, бессмысленной, трудной (при ее физическом и психическом состоянии, которое врачи определили как посттравматический синдром). Даже редкие приемы и вечеринки ярко демонстрировали, как мало общего оставалось теперь между «Совой» и «Кошечкой». Мэрилин любила танцевать, Артур предпочитал, попыхивая трубкой, вести с друзьями малопонятные для окружающих интеллектуальные беседы. Артур, как спортсмен на соревновании, следил за своей формой и алкоголь употреблял «чисто ритуально», чтобы не казаться белой вороной. Мэрилин, основательно «приняв за воротник» от светских бесед быстро переходила к исполнению «какой-то странной версии фокстрота, причем ежесекундно рисковала потерять равновесие и шлепнуться на пол».
Воскресшая в одночасье Норма Джин мечтала о жизни, раскрашенной волшебными красками, безудержного веселья и щекочущей нервы музыки. Получилось, что она вышла замуж за эрзац-отца, а не за партнера по совместной жизни. Муж оказался солидным, приличным, вполне достойным ее красоты человеком, но слишком был погружен в себя, а многоцветному карнавалу предпочитал черно-белый мир истин с положительным плюсом и отрицательных реалий, с которыми можно мириться до поры до времени. Разум подсказывал ему с самого начала, что он женится на женщине, чья личность все еще не сложилась и не окрепла. Мудрый психоаналитик Ральф Гринсон определил, что Артур Миллер не просто принял на себя отцовскую роль, но и сделал многое, на что не способны многие родители, но «теперь его отцовские ресурсы быстро подходят к концу».
Нужна была последняя соломинка, которая переломит хребет перегруженному негативными эмоциями «верблюду». Такой соломинкой стал один французский шансонье, приехавший покорить Америку, как он уже покорил Россию, где про него чуть ли не каждый день по всесоюзному радио модно было услышать проникающие прямо в душу строчки «Когда поет далекий друг, теплей и радостно становится вокруг. И сокращаются любые расстоянья - когда поет далекий друг».

Герой Московского фестиваля молодежи и студентов, актер, певец, выходец из пролетарской среды и член Французской коммунистической партии, Ив Монтан, собственно, появился в США в качестве мужа знаменитой киноактрисы Симоны Синьоре, которую американская публика и критики полюбили за исполнение главной роли в картине «Путь в высшее общество». Потребовалась целая газетно-пропагандистская кампания, чтобы Синьоре и ее супругу наконец дали въездные визы, поскольку власти считали этих подозрительных парижских визитеров «носителями коммунистических идей». К мотивам шедшей в ту пору общемировой «холодной войны» как-то органично подключились аккорды непрекращающейся битвы между компанией «XX век - Фокс» и Мэрилин Монро. Одновременно звучало скорбное соло Артура Миллера, преследуемого властями инакомыслящего драматурга и не вполне счастливого во втором браке мужа. В результате на свет появилась знаменитая какофония (пардон, кинокартина) «Давай займемся любовью». Увертюрой к этому оригинальному произведению были тщательные бухгалтерские подсчеты, произведенные в недрах «XX века». Старые кинематографические зубры и динозавры все еще пребывали в уверенности, что Мэрилин Монро - просто притворяется профессиональной актрисой, а на деле она «ноль», «ничтожество», «бесконечно малая в творческом плане величина да еще со знаком минус». Режиссер Билли Уайлдер внес свою лепту в эту кампанию монрофобии: «Я - единственный режиссер, которому удалось поставить целых два фильма с участием Мэрилин Монро. Во имя высшей справедливости Гильдия режиссеров теперь обязательно должна ходатайствовать о представлении меня к боевому ордену «Пурпурное сердце»… Тот же Уайлдер (правда, в другой ситуации и в другой аудитории) признал, что «за последние четыре года Мэрилин очень выросла - и как актриса, и как личность». Но ему же принадлежит и следующее обращение к Артуру Миллеру, сделанному сразу после того как были сняты последние кадры фильма «Некоторые любят погорячее»: «Наконец-то я избавился от желания отвесить оплеуху Вашей супруге из-за одного того, что она - женщина. Теперь я снова обрел аппетит и сон». Оскорбленный муж посла в ответ Уайлдеру несколько телеграмм с требованием публичных извинений. Уайлдер ответил, что драматург, видимо, совсем утратил чувство юмора (по вполне понятным причинам). В этой перепалке двух интеллектуалов как-то обойден был тот факт, что во время съемок знаменитой комедии Мэрилин не раз приходилось прибегать к помощи врачей и даже помещать ее на три дня в нью-йоркскую клинику «Ливанские кедры», где ее лечили от острого нервного истощения. Не ведавшие об этих невидимых миру слезах кинозрители проголосовали за картину и сердцем, и кошельком. В апреле, мае, июне 1959 года фильм «Некоторые любят погорячее» возглавлял список самых кассовых лент Америки. Первый показ комедии принес 12,5 миллионов долларов чистой прибыли, которая к концу 1960 года составила 18 миллионов. В одном киносправочнике приводится цифра, что всемирный прокат фильма «Некоторые любят погорячее» («В джазе только девушки») в конечном итоге принес доход, составивший «свыше полутора миллиардов долларов при производственных затратах на него - менее трех миллионов.

В советском прокате фильм «В джазе только девушки» (так решено было переименовать фильм «Некоторые любят погорячее») был показан через три года после гибели актрисы, причем с неизбежными цензурными купюрами (урезали, например, сцену, в которой Мэрилин соблазняет Тони Кертиса).

Решив ковать доллары, пока горячо, и отложив в сторону свои антипатии к Эм-Эм, руководители «XX века» приказали продюсеру Джерри Уолду немедленно приступить к реализации проекта под названием «Миллиардер». Работа над проектом шла полным ходом уже более года, а исполнители главных ролей (прежде всего Мэрилин) все еще не спешили давать окончательное согласие.

Монро, познакомившись с сюжетом будущего фильма, сказала, что он «в лучшем случае худосочный и затертый до дыр». В творческом плане ей предлагалось вернуться к легковесным мюзиклам, в которых она перестала сниматься еще в начале 50-х годов. Мэрилин предложили сыграть очередную певицу кабаре, в которую по уши влюбляется пожилой и чопорный промышленник, по чистой случайности являющийся обладателем миллиардного состояния. Грегори Пек, прочитав сценарий, дал свое «добро» на участие в съемках.

Поскольку Мэрилин все еще требовала каких-то там «серьезных ролей», руководство студии решило выкрутить ей руки, пригрозив, что запретит актрисе сниматься в независимых от «XX века» проектах, пока не будет закончен фильм «Давай займемся любовью» (так теперь именовался первоначальный «Миллиардер»).

После интенсивных звонков и обмена писем из Коннектикута, где в данный момент Мэрилин проживала с Артуром, пришло «согласие со многими оговорками». Начать с того, что она напрочь отвергла первый вариант сценария. Руководители студии схватились за головы - этот сценарий написал оскаровский лауреат драматург Норман Красна. Во-вторых, Мэрилин потребовала сделать ее роль глубже, значительнее и ярче. На студии ультиматум восприняли как «очередной закидон Эм-Эм». Узнав об этих закулисных торгах и интригах, Грегори Пек вышел из игры, оставив съемочный коллектив без исполнителя главной мужской роли. Это уже было похоже на открытый бойкот, к которому позднее присоединились Юл Бриннер, Кэри Грант, Рок Хадсон, Чарлтон Хестон и другие голливудские знаменитости, не желавшие иметь Мэрилин в качестве партнерши.
Пока Красна переписывал сценарий, Мэрилин, посоветовавшись с адвокатом, подняла текст своего контракта, заключенного в 1956 году, после чего потребовала, чтобы в качестве режиссера был приглашен Джордж Кьюкор, ветеран с тридцатилетним стажем работы в кино и, по ее словам, художник, «Обладающий особой чувствительностью в такого рода проектах». Студийные боссы то шли Мэрилин навстречу, то снова шантажировали ее, добиваясь немедленного участия в репетициях и пробах.

Итак, дело сдвигалось с мертвой точки, а исполнитель главной мужской роли… блистал своим отсутствием. Именно в этот момент Джордж Кьюкор и пропел по-французски «О, се си бон!» - этот шлягер исполнил Ив Монтан во время своих первых концертов на Бродвее. Посмотрев вокально-танцевальные номера Монтана в «Шоу Эда Салливана», Кьюкор предсказал, что «из этого человека выйдет звезда большой величины». Мэрилин режиссер сообщил еще конкретнее: «Вот вам самый подходящий партнер для «Занятий любовью». Мэрилин видела Монтана во время его дебюта в нью-йоркском кабаре и сразу же согласилась со столь экзотической кандидатурой. Монтан и Синьоре сыграли на парижской сцене в пьесе Артура Миллера «Сэйлемские ведьмы» и потому драматург Миллер тоже сделал выбор, о котором Миллер-муж имел потом достаточно поводов пожалеть. Присутствовавшая при исторической сцене Лина Пепитоун рассказала позднее, что знакомство с французской четой состоялось в доме Миллеров. Артур и Симона общались на английском, Мэрилин от смущения в основном помалкивала, а обаятельный Ив за весь вечер так и не смог преодолеть языковой барьер. Проводив гостей, Мэрилин, будто бы, шепнула Лине: «Скажи, ведь правда, Ив - вылитый Джо? Мне понравился тембр его голоса, он такой сексуальный. Как он может жить с этой Синьоре? Она же совершенно не красивая, да еще старше его на много лет…» Симпатии Мэрилин к заокеанскому гостю еще более усилились, когда Артур сообщил ей, что Ив - выходец из самых низов, которого великая Эдит Пиаф случайно открыла в одном парижском мюзик-холле.
На съемочной площадке поначалу между режиссером и исполнительницей главной роли сложились самые приятельские отношения. Они не стеснялись подначивать друг друга во время репетиций, шутили в перерывах за чашкой чая. Артур мирно попыхивал своей трубкой. Ив очаровал буквально всех. Симпатичный, раскованный и в то же время сосредоточенный на работе француз вскоре… вбил клин между режиссером и актрисой, милостиво одаривая своими знаками внимания то Кьюкора, то Монро. Они наперебой приглашали его то на ужин, то на коктейль. Монро на правах звезды, потребовала от администрации, чтобы Ива с женой поселили в бунгало по соседству с ее апартаментами в знаменитом садовом комплексе отеля «Беверли-хиллз».

Монтан оказался не так прост, как можно было ожидать от выходца из рабочего парижского квартала. С конца 40-х годов он неизменно шел к международной славе, используя для этого все возможности и средства. Однако, хотя у себя на родине он успел уже сняться в пятнадцати фильмах, ему еще предстояло совершить «большой прорыв».

Биограф Норман Мейлер не пожалел критических красок, рисуя портрет знаменитого шансонье, которому прочили славу «второго Морриса Шевалье». «Для него Мэрилин Монро была выигрышным билетом на лотерее дурной славы. Ему было известно, что в течение трех с половиной лет она хранила супружескую верность Миллеру и, следовательно, была уязвима».

Прошли считанные дни, и Монтан принялся пылко ухаживать за Монро на съемочной площадке и за ее пределами. Происходило это чуть ли не под самым носом у Симоны Синьоре, которая в это время готовилась к получению премии Академии киноискусств за роль в фильме «Путь в высшее общество». Наблюдательному человеку (но в данном случае не «величайшему драматургу планеты») было ясно, что Монтан тоже пробивает свой путь к Олимпу, используя для этого Мэрилин Монро как подходящий альпеншток.
Психоаналитик Гринсон в этот период четко изложил Миллеру его ситуацию с позиций учения Фрейда: «Ваша жена сейчас нуждается в полной, безусловной любви и беззаветной преданности. Любой другой вариант для нее просто непереносим». Миллер и сам понимал, что после всего перенесенного в «Союзе «Совы» и «Кошечки» он может просто потерять Мэрилин, как это случилось с Димаджио. Поразительно, что разбирающийся в тонких нюансах человеческой души писатель совершил на финише семейной жизни с Мэрилин столько же ошибок, сколько сделал их Джо Димаджио (только спортсмен, как и положено атлету, прошел дистанцию за девять месяцев, а драматургу потребовалось четыре с небольшим года, чтобы прийти к разбитому корыту). Артур демонстрировал понимание - Мэрилин воспринимала это как разрешение на «свободные дрейф». Он заступался за нее во время критики (порой оправданной) со стороны режиссера, а Мэрилин начинала капризничать и устраивать сцены своему же супругу. Конечно, он ревновал жену к этому нагловатому шансонье, но не шел на выяснение отношений, полагая, что «все само собой как-нибудь утрясется».

Мэрилин похорошела, как все счастливые и влюбленные люди. Ей казалось, что теперь-то все наконец пойдет на лад, если она оставит занудливого эрудита, для которого печатная страница важнее, чем тело, расцветшее снова для любви. Норман Красна все-таки многое напророчил, изменив первоначальное название сценария.

Артур пытался честно разобраться со своими чувствами, но получалась только хаотическая картина, от одного взгляда на которую начинало саднить сердце. Он вспоминал слова Мэрилин на их свадебной фотографии: «НАДЕЖДА. НАДЕЖДА. НАДЕЖДА». Он видел перед глазами строки своего интервью, еще данного накануне свадьбы: «Мэрилин - самая женственная из женщин, каких я только могу себе представить. Приближаясь к ней, многие мужчины становятся теми, кем являются на самом деле. Позорник становится явным, а не скрытым позорником. Сбитый с толка мужчина окончательно теряется. Замкнутый окончательно замыкается в себе. Она подобно магнитной руде, которая вытягивает из самца его животную сущность». Артур пытался определить свое место в подобной классификации и… горько усмехался. Ему вдруг вспоминалась журнальная статья о том, что после развода с Димаджио Мэрилин повесила в ванной большой, в человеческий рост, фотографический портрет бывшего мужа и прихорашивалась перед ним в знак какой-то детской мести: на мол, любуйся тем, что потерял… Если верить его же собственной теории о «лакмусовой бумажке» или «магнитной руде», получалось, что приблизившись вплотную к Мэрилин, он, Артур Миллер, человек, который всего в жизни добивался сам, высветил свою внутреннюю сущность рогоносца?

Агент Мэрилин по рекламе Руперт Аллан считает, что «произошла позорная история. Монтан соблазнил ее, чтобы тотчас проболтаться о романе журналистке Хедде Хоппер и намеренно раздуть большой скандал».

В кругу близких друзей Ив Монтан хвастался без стеснений и не опуская подробностей: «Слушайте, она делает все, что я ей прикажу. Она даже приходит по одному моему слову без опозданий». Или вот еще его исповедь: «Мэрилин дошла до того, что выполняет на съемочной площадке любую мою просьбу. Она постоянно ждет от меня одобрений…»
Времена меняются, меняются и темы. Деликатность, эвфемизмы быстро выходят из моды. Происходит великий возврат к культурным истокам варварства. О знаменитостях теперь принято говорить и писать в том откровенном, даже натуралистическом, стиле, который когда-то процветал в Древнем Риме. Этот разухабистый стиль, например, и по сей день процветает в Социалистической Кубе. (Меня не раз уверяли жители Гаваны: «Нет у нас в языке таких слов, тем и выражений, которые нельзя употреблять в книгах и кинофильмах»). Ненормативная лексика нынче употребляется так часто, что в конце концов воспринимается как норма, как близость к народному языку, в котором «термины ниже пояса» употребляются в качестве усиления или доказательства «крутизны» говорящего или пишущего. В период после всемирной сексуальной революции выяснилось, что за спиной Мэрилин очаровательный Ив Монтан активно ухаживал за… Джорджем Кьюкором.

Друг режиссера, Уильям Травила, рассказывает: «Может быть, это не самое приятное, что можно сообщить, но Кьюкор путался с этим французским артистом. Конечно, все происходило скрытно, но со стороны были видны все «знаки внимания», которые режиссер оказывал Монтану, причем частенько за счет Монро».

То, что Кьюкор «похищал» французского актера у Монро, не должно вызывать удивления. Во-первых, Кьюкор, единственный на тот момент голливудский режиссер, открыто признавшийся в своей «голубизне», не мог не поддаться чарам Монтана. И наоборот - парижанин вел себя как начинающий актер, подобно воску поддающийся любому нажиму со стороны режиссера.

Невозможно вообразить реакцию Артура Миллера, догадайся он в ту пору о наличии подобного «любовного многоугольника». Он все еще протестовал, когда кто-то «обижал» Мэрилин, требовал немедленных извинений, старался у себя дома оказывать жене особые знаки внимания. А Мэрилин…

Мэрилин считала Монтана своей главной победой, бесценным заграничным трофеем. Когда они за несколько лет до этого со своей подругой Шелли Уинтерс составляли, полушутя-полусерьезно, «список идеальных будущих побед», Ив Монтан занимал в этом перечне не последнее место. Подруги тогда еще шутили: «Как называют мужчину, который добивается многих побед над женщинами? Донжуаном, ловеласом, жизнелюбом, «ходоком», «юбочником»… А женщина, которая покоряет многих мужчин, удостаивается чаще всего одного лишь короткого и непечатного титула… Несправедливо получается…».

Настоящая вражда между Мэрилин и Кьюкором началась, когда ее роман с Монтаном стал, как говориться, достоянием гласности. В союз «Совы» и «Кошечки» ворвался «Галльский Петух», а «Старая курица» принялась клевать бедную «Киску». По мнению Руперта Аллана, «Монтан использовал и режиссера, и актрису, чтобы закрепить свои позиции в Голливуде».

В трагикомической ленте «Давай займемся любовью» Мэрилин, к сожалению, сыграла не лучшую свою партию. Дело даже не в романе с неотразимым шансонье - в конце концов сердцу женщины не прикажешь. С чисто профессиональной точки зрения влюбленная актриса резко опустила планку требовательности к себе. На съемки этой ленты Мэрилин вышла, набрав на вольных хлебах пятнадцать килограммов лишнего веса. Она опять пристрастилась к алкоголю и снотворному, и потому легко впадала то в эйфорию, то в ступор. Часто на своем рабочем месте она вела себя как зарвавшаяся стареющая примадонна. Артур Миллер, не вынимая трубки изо рта, изрекал голосом прокурора: «Попрошу прекратить оскорбительные нападки на мою жену…» Димаджио в похожих случаях поступал по-старинке, оставляя на руках и спине жены следы «физических поучений», но тоже, как известно, добился не большего, чем драматург с его либерально-покровительственными методами «папаши, готового все простить любимой доченьке».
Мэрилин начала с того, что официально потребовала включить мужа в состав съемочной группы. Теперь он дописывал, переписывал и сочинял диалоги для своей любимой Мэрилин и… для ее вечно улыбающегося любовника. Он уже делал сценарные вставки на съемках «Принца и певички», но на этот раз, подсознательно чувствуя «что-то не то», он сочинял новые реплики и фразы, теряя класс день ото дня.

Продюсеру Джерри Уолду теперь приходилось допускать Мэрилин (а порой и Артура) к монтажной работе над снятым материалом. Репортер «Нью-Йорк таймс», попав на такой вечерний просмотр, поразился, с какой лихостью Мэрилин предлагает (а то и диктует) Кьюкору, что нужно сделать, чтобы улучшить эпизод. При этом из ее уст часто раздавались фразы типа «Знаешь, Джордж, мы с Артуром считаем, что будет гораздо лучше, если ты в этом месте…» И так далее. В другой раз Монро разъяренным тоном принялась давать инструкции по редактированию отснятого материала. По мнению репортера, «это была безобразная ситуация». Кьюкор тем временем тихо сидел в своем кресле и вежливо выслушивал тираду актрисы. За этой внешней невозмутимостью слышалось тиканье бомбы с часовым механизмом.

Кьюкор нашел потом метод возмездия зарвавшейся актрисе: он стал заниматься самостоятельным монтажом в полдень, когда все думали, что у него ланч.
К началу февраля 1960 года режиссер и актриса окончательно перестали общаться: Кьюкор диктовал все свои замечания хореографу Джеку Коулу, а тот приносил ответные записочки от Мэрилин. Съемки надо было заканчивать любой ценой, и потому во время подобных «шизоидно-рабочих моментов» все делали вид, что ничего особенного не происходит».
Мэрилин, прихлебывая джин из чайной чашки, любезно щебетала что-то членам съемочной группы, а те охотно соглашались на любые предложения, продолжая заниматься каждый свои делом. Кьюкор предложил один из вокальных номеров певцу Бингу Кросби. «О, нет, - ворковала Мэрилин. - Эту песню исполнит только Фрэнк». «Послушайте, но ведь Синатра сейчас занят на своих съемках!» - пытались вразумить звезду. «Не волнуйтесь, для меня Фрэнк готов на жертвы. Не то что некоторые…» С идеей привлечь к работе Синатру Мэрилин носилась целых десять драгоценных съемочных дней. Она «по большому секрету» клялась всем и каждому, что Синатра вот-вот появится, но об этом «не надо болтать». Продюсер Джерри Уолд по этому поводу шутил: «Проект Синатра» у нас больше засекречен, чем операция с полетом Пауэрса через Советский Союз». Однако чувство юмора в конце концов начало отказывать всем, кроме Монтана, который «не замечал», что вмешательство Мэрилин в ход съемки ставит ни в чем не повинных профессионалов в идиотское положение. Кстати, никто не торжествовал и не издевался, когда «песню Синатры» в конце концов исполнил, как и планировалось с самого начала, несколько обиженный, но безотказный Бинг Кросби.

Как-то во второй половине съемочного дня Мэрилин отошла к краю съемочной площадки и стояла таи, полностью отключившись от того, что происходило вокруг. В другой раз в подобном состоянии актриса схватила за руку пробегавшего мимо актера из массовки и взмолилась: «Помогите мне, помогите… Что я сейчас должна делать?».

Поскольку с Кьюкором Мэрилин по-прежнему отказывалась разговаривать, она обрушила аналогичную просьбу о помощи на Джека Коула, который таким образом оказался между двух огней. Обычно главный хореограф на все причуды актрисы предлагал реагировать спокойно и терпимо: «Давайте относиться к бедняжке с чувством юмора…» Однако и его ангельская толерантность имела свои пределы. Наступил очередной съемочный день, когда обычно невозмутимый Коул рявкнул: «Послушайте, Мэрилин… Вы спрашиваете меня, что вы должны делать? Окей, я вам сейчас скажу. Можете засунуть палец, которым вы сейчас размахиваете, прямо себе в задницу!».

На площадке наступила мертвая тишина. Режиссер Кьюкор молча торжествовал и загадочно улыбался. Мэрилин, совершенно не обидевшись, округлила глаза и повторила просьбу: «Простите, Коул, но даже после такого вашего совета я все равно не знаю, что делать дальше…».

Это был настоящий трагифарс с острым скандальным привкусом.
Невозмутимый Ив Монтан, поглядывая по сторонам, мотал все себе на ус…
Муж-драматург Миллер, узнав наконец секрет полишинеля (как и положено, позднее других членов творческого коллектива), стиснув зубы, продолжал шлифовать сценарий фильма, в котором его жена обнималась по ходу сюжета со своим заграничным партнером и спала с ним при каждом удобном случае. Только один человек, старый друг Миллера режиссер Элиа Казан, обратил внимание на то, как изменился голос Артура в последнее время, как на лице его все чаще появляется печальная мина. Когда по «беспроволочному голливудскому телеграфу» до Казана начали доходить слухи об отношениях Мэрилин и Монтана «по ту сторону экрана», он был потрясен подобным вероломством на гране наглости. Казан, знавший Мэрилин весьма близко еще десятилетием ранее, теперь гадал, сможет ли его друг Артур как-то наказать жену за прелюбодеяние. Позвонив Миллеру он предложил встретиться и обсудить «известную проблему», как подобает настоящим мужчинам и близким друзьям. Ирония (или фарсовость) ситуации заключалась в том, что именно Казан вызвался утешить приятеля, оказавшегося против своей воли в противоестественном и постыдном положении. А ведь девятью годами ранее, стоило его другу Артуру, платонически ухаживавшему за Мэрилин, отбыть в Нью-Йорк, как сам Элиа Казан не упустил случая, чтобы начать с актрисой собственный роман.

После того, как друзья не виделись целых семь лет, тем для разговора по душам накопилось выше головы, но по молчаливому уговору они не стали обсуждать свои хождения по мукам по воле пресловутой комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Казан хлебнул лиха, оказавшись в лапах политической инквизиции. Не пощадила комиссия и интеллектуальную гордость страны, автора пьес, шедших в театрах всего мира, лауреата Пулитцеровской премии в 32 года. От Миллера требовалось «всего лишь» сделать донос на своих политических единомышленников, с которыми он встречался на митингах и конференциях во время второй мировой войны. Миллер наотрез отказался от подобного «сотрудничества» с законодателями, сославшись на знаменитую поправку к конституции страны. После того, как инквизиторы признали драматурга виновным в подрывной деятельности, ему грозило тюремное заключение сроком на один год и штраф в одну тысячу долларов. Мэрилин проигнорировала голливудских доброжелателей, которые отговаривали ее от брака с диссидентом Миллером: Димаджио - национальный герой, а замужество с подозрительным и подследственным автором пьес могло повредить имиджу звезды и, следовательно, бизнесу. Мэрилин поддержала Миллера и морально, и материально в трудную минуту, а теперь… Казану предстояло успокаивать друга-рогоносца, о чьем позоре шептались во всех голливудских коридорах. Женщина, жена, близкий человек, отстоявший Миллера от «наездов» специалистов по подрывным элементам, буквально через полгода предала его. Казан, не предложив другу ничего конкретного, просто выслушал его невеселую и старую как мир исповедь обманутого супруга. Казана все время подмывало сказать другу, что Мэрилин не относится к тем девушкам, на которых женятся, но он предпочел общефилософские рассуждения о «трудностях, которые шлифуют душу, как абразивы полируют бриллиант». В преклонном возрасте Казан признался, что «Мэрилин часто кочевала из моей постели в постель Артура Миллера». Исповедоваться в этом было легче, чем отчитаться перед публикой и собственной совестью в предательстве своих бывших политических друзей из страха перед репрессиями…

По крайней мере Артур смог выговориться и отчасти облегчить душу, но когда он вернулся на Восточное побережье, все пошло по старому кругу. Он узнал, что последние дни работы над злополучным фильмом с издевательски звучащим названием стали настоящим адом для съемочной группы. Оставалось доснять несколько сложных вокально-хореографических сцен, а Мэрилин по утрам часами приходила в себя то ли после больших доз снотворного, то ли после слишком интенсивного общения с Монтаном. Шестиминутный номер с песней «Мое сердце отдано папе» и танцем пришлось вновь и вновь переснимать в течение одиннадцати дней. Миллеру рассказали, что Кьюкор в конце концов вышел из игры и передал все руководство оставшихся съемок музыкальных номеров Джеку Коулу.
Когда многострадальные съемки закончились, Кьюкор, изменив всем обычаям и традициям, отказался проводить финальный банкет для участников съемок. Одна актриса по этому поводу заметила: «Мы просто все расползлись по своим углам…».

Тем времен Мэрилин повсюду появлялась под ручку с Монтаном. Вездесущие светских колонок постоянно в этой связи делали прозрачные намеки на грядущую сенсацию, а Симона Синьоре на все вопросы только улыбалась, пожимала плечами и разводила руками. Монро и Монтан посетили площадку, на которой Уайлдер снимал свой новый фильм «Квартира». Мэрилин водила любовника в знаменитый ресторан «У Романова». Хотя между нею и Монтаном в начале был заключен «пакт о неразглашении», теперь даже посторонние замечали, что они ведут себя как парочка беспечных влюбленных. Однако их роман быстро приближался к критической точке. То, что сближало их и казалось вполне логичным (только каждый находил в этой связи свою логику), теперь настораживало Мэрилин, а большого и сильного Монтана, кажется, уже пугало. Во время съемок ленты «Давай займемся любовью» наблюдательный Монтан накопил массу доказательств, что от Мэрилин можно ожидать непредсказуемых поступков. Однако его мужской опыт и донжуанский инстинкт позволял Монтану держать ситуацию под контролем. Выходец, как и Мэрилин, из бедной семьи, Ив в отличие от подруги был наделен настоящим талантом «любовной дипломатии». Монтан не хотел, чтобы первая же его роль в голливудском фильме повредила хоть чем-то его карьере.

На вечеринке в доме Дэйвида Слезника, куда Монтана пригласили, чтобы в непринужденной обстановке обсудить план его участия в одном музыкальном спектакле на Бродвее, Мэрилин вдруг почувствовала себя одинокой, никому не нужной, почти презираемой. Гости обсуждали успех Симоны Синьоре, сумевшей покорить Голливуд. Монтану тоже пророчили блестящую карьеру, хотя за его спиной шептались, что выдав тайну своей связи с Мэрилин, он поступил не по-джентльменски. А дальше произошла катастрофа.

Грег Баутцер, адвокат могущественного Говарда Хьюза, крупный и уверенный в себе (хотя порой несколько хамоватый) мужчина принес на вечеринку свежую новость, причем весьма печальную. С Мэрилин он обращался без особого пиетета как с девчонкой, которая когда-то была на побегушках и в постели «дядюшки Джо». Обращаясь к кому-то из гостей, Баутцер своим раскатистым баритоном сообщил, что Джо Шенк, которому шел 82-й год, находится в клинике при смерти. Старик перенес инфаркт, а теперь впал в коматозное состояние. Финита ля комедия.

С Мэрилин при этих словах случилась настоящая истерика. Она кричала, что это не может быть правдой, что ее обязательно вызвали бы в больницу. «Я немедленно отправляюсь к нему в клинику!» - закончила Мэрилин этот истерический монолог. Баутцер смерил ее с ног до головы уничтожающим взглядом и без церемоний напомнил, кем она в действительности была для Джо Шенка. Адвокат посоветовал Мэрилин приберечь слезы для другого случая и другого человека. По его словам, будь Мэрилин действительно близким другом Шенка, ей не пришлось бы узнавать страшную новость случайно от посторонних людей.

Монтан сначала никак не мог понять, почему с Мэрилин обращаются без намека на уважительность, а Мэрилин сразу пришлось прикусить язык. Перепалка с Баутцером привела бы к еще большему позору. Впервые за многие месяцы Мэрилин ощутила себя вне стен крепости, в которой ее почитали как «мисс Миллер» и давали возможность забыть те страницы прошлого, которые она хотела бы навсегда вырвать из книги своей памяти. Теперь, в результате вырвавшейся у нее эмоциональной тирады, Баутцер без труда усадил ее прямо в лужу на глазах у светского общества. Но у нее теперь рядом Монтан… Да-да, тот самый шансонье-пролетарий, который любил говорить: «Это богатые могут ни о чем не беспокоиться, а бедняк должен всегда думать «А где тут у них запасной выход?»
Ив Монтан бросил Мэрилин Монро через два дня после окончания съемок фильма «Давай займемся любовью». Он навестил Мэрилин и, по ее словам, попытался проявить к ней милосердие. «Он поцеловал меня на прощание и при этом сказал, что идея подать на развод с Синьоре… смехотворна. «Смехотворна» - так он сам мне это сказал. Еще и добавил, что надеется, что мне было с ним хорошо, а он… приятно провел со мной время. Я… Я  любила его, а для него это было приятным времяпрепровождением. У меня всю дорогу именно так и получается. Я вечно жду чего-то прекрасного, а в результате получаю одно дерьмо, кучу дерьма и ничего кроме дерьма».

Монтан выскочил из дома Мэрилин, быстро сел в ее машину и включил зажигание. Автомобиль покатился в сторону шоссе, а подвыпившая Мэрилин бежала по косогору и во все горло кричала «Я тебя догоню», пока ее фигурка не скрылась в ночной темноте.
В своих интервью Ив Монтан неизменно разыгрывал роль застенчивого, простовато-лукавого иностранца, у которого что на уме, то и на языке. Кроме Хедды Хоппер о своем романе с Мэрилин он исповедался Лоуэлле Парсонз и Шиле Грэм, чем сразу привлек внимание к своей особе. В этих исповедях он нарисовал Мэрилин как роковую женщину, едва не разбившую его, Монтана, семейную жизнь. Он выразил искреннее сожаление, что принес ненужные страдания своей любимой и единственной Симоне Синьоре. Руперт Аллан считает, что Ив Монтан выторговал себе несколько ролей в американских кинолентах, разоблачив свою амурную связь с Мэрилин.

Осуждать всегда проще (и, главное, безопаснее), чем понимать. Возможно, роман с французским певцом начинался как простое увлечение мужчиной, «очень похожем на Джо Димаджио». Или это была попытка проверить на прочность подлинное чувство мужа по отношению к ней. Монтан показался ей «новым принцем», покровителем, готовым ради любви поставить на карту все. Кроме как инфантильностью невозможно объяснить ее план «Ив разводится с Синьоре, я развожусь с Миллером, мы женимся и живем долго и счастливо». Не в первый и не в последний раз Мэрилин, влюбившись в мужчину, главным врагом называла женщину, «недостойную» ее кумира. Помогая избраннику своего сердца вырваться из плена презренной соперницы, Мэрилин как бы снимала с себя все обвинения в разрушении чужой семьи. После скандально-застенчивых признаний Монтана, растиражированных прессой, Мэрилин тоже могла рассказать кое-что «интересное» про француза, уехавшего от нее на ее же автомобиле. Агент по рекламе Руперт Аллан убеждал Мэрилин, что в случае такого контрудара симпатии публики окажутся на ее стороне. «Но, - по словам того же Аллана, - она в конце концов отказалась сделать это. Чрезмерная доброта не позволила ей ответить разоблачением на разоблачение».

Оставались еще призрачные шансы на воссоединение с Артуром, сначала пусть хотя бы чисто деловое, бытовое, формальное, а там, кто знает, стерпится-слюбится.
Впереди их ждала совместная работа - фильм по сценарию, написанному Миллером специально для Монро. Напечатанный в начале их семейной жизни рассказ «Неприкаянные» нужно было сначала превратить в полномасштабный сценарий, причем Мэрилин отводилась в нем «настоящая роль». Поскольку последний раз Мэрилин играла «не-блондинку» одиннадцать лет назад, она связывала с новой картиной большие надежды, а Миллер в поте лица с помощью «Неприкаянных» должен был решить двоякую задачу: мужа-литератора, который умеет держать данное жене слово, и драматурга, который в очередной раз должен подтвердить свой профессиональный класс. Рассказ, опубликованный первоначально в журнале «Эскуайр», представлял собой скорее документальный очерк, чем художественное произведение о «крутых невадских бомжах», которые зарабатывают на жизнь тем, что отлавливают в горах лошадей, убивают их, а мясо сдают на фабрику, приготавливающую собачьи консервы. Мустанги были символами свободолюбивых существ, слившихся с природой, а бомжи, как и все бродяги в мире, были заложниками нищеты, смягчить удары которой можно только с помощью отлова и убийства диких, «ничейных» лошадей. Миллер был потрясен обыденной жестокостью процесса превращения прекрасных лошадей в корм для собак, прекрасно изучил лексику и поведение Мэрилин в острых ситуациях. Предстояло «всего лишь» как-то ввести героиню в общество трех опустившихся мужиков, вечно перепачканных конской кровью. Миллер придумал героиню по имени Розлин Тейбор, которая едет в невадский городок Рено, чтобы получить развод.

Режиссер Джон Хьюстон был в восторге от идеи сценария, и когда Миллер дописал последние страницы, Мэрилин тотчас отправилась в Невадскую пустыню. Кроме возможности самоутвердиться в «настоящей роли» актрисе предстояло получить подарок судьбы - одним из трех ее партнеров по съемкам должен был стать Кларк Гейбл, «король экрана», покоривший много лет назад сердце маленькой Нормы Джин. Для Мэрилин это был скорее творческий проект, чем коммерческое предприятие. По условиям договора актриса должна была получить 300 тысяч долларов за роль Розлин (через год после этого 100 тысяч будут официальным минимумом при обсуждении гонораров ведущих актеров).
Еще при встрече Миллера с Джоном Хьюстоном в Ирландии, где они обсуждали проект «Неприкаянных», режиссер свалился во время прогулки с лошади и некоторое время передвигался на костылях. Суеверный человек принял бы этот несчастный случай за дурное предзнаменование, но Хьюстон про себя решил: пусть внешне это будет мелодрама, снятая с четырьмя голливудскими звездами по сценарию великого драматурга, но он сделает акцент на великолепные видовые кадры, постарается сделать идеальным каждый эпизод, а там что Бог даст. Бог дал прежде всего нестерпимую жару, в условиях которой Мэрилин «расклеилась» гораздо быстрее своих партнеров. Когда градусник показывал плюс 102 градуса по Фаренгейту (39 градусов по Цельсию), Мэрилин в течение пяти часов пыталась произнести коротенькую вступительную реплику. По сценарию, она должна была подбежать к Кларку Гейблу и, запыхавшись, воскликнуть «А вот и мы!» Во время первого же дубля, бодро простучав своими туфельками на шпильках по тротуару и продемонстрировав «фирменную походку», Мэрилин выпалила: «Мы - вот они!»
Хьюстон терпеливо поправил актрису: «Мэрилин, реплика должна звучать только так - «А вот и мы!» Ты все поняла, дорогуша?» Мэрилин кивнула головой, но через несколько минут с радостным видом вновь сообщила: «Мы - вот они!». Драгоценная пленка крутилась, время шло, а Мэрилин продолжала делать всю ту же ошибку. Хьюстон не знал, что Билли Уайлдер побывал в такой же идиотской ситуации. На съемках «Некоторые любят погорячее» была хотя бы возможность наклеить на выдвигаемых Мэрилин ящичках конторки слово «Бурбон», чтобы актриса не путала его с «бон-боном», а в мелодраме про охоту на лошадей такую наклейку можно было прицепить разве что на куртку или ковбойскую шляпу Гейбла.

Хьюстон отказывался понять, что нелепые путаницы в диалогах происходят совсем не потому, что Мэрилин не хочет сосредоточиться на тексте. Так и не добившись нужного результата, Хьюстон махнул рукой и скомандовал «На сегодня хватит…» Позднее Мэрилин, пожаловавшись Миллеру на придирчивого Хьюстона, беззаботно заметила: «Слушай, какая разница, что я там говорю. Главное, какой смысл я вкладываю в реплику». Артур, кивнул головой в знак согласия, не вынимая из зубов трубки: «В конце концов я могу изменить несколько строчек. В конце концов я - автор сценария, а не Хьюстон».

Съемки двигались черепашьими темпами. Из-за приступов бессонницы Мэрилин снова начала опаздывать на съемочную площадку и выглядела при этом столь непривликательно, что Хьюстон перестал снимать ее крупным планом. Конфликт назревал не только с режиссером и партнерами, но даже с «богоподобной наставницей», то бишь с Полой Страсберг. Как-то утром Мэрилин неожиданно набросилась на свою «личную режиссерку», а в беседе с Миллером призналась: «Пола теперь для меня пустое место». По наблюдению Миллера, Пола, игравшая роль своеобразного медиума» между своим мужем и Мэрилин, по сути дела играла роль «безумной матери Мэрилин, которая из любви к своей дочке должна была во всем ей потакать». Во время работы над фильмом «Принц и хористка» Пола Страсберг безо всяких стеснений поучала Лоуренса Оливье на съемочной площадке, а за ее пределами внушала своей подопечной: «Ты даже не представляешь, какое важное место занимаешь в мире. Ты - величайшая женщина нашей эпохи, величайшее существо своей и любой другой эпохи. С собой рядом ты не должна ставить никого, никого, даже Иисуса Христа. Тем более, что ты более популярна, чем Иисус…» После фиаско с картиной «Давай займемся любовью» и проблемами, возникшими при съемке «Неприкаянных» такая метода уже не срабатывала. Мэрилин временно охладела к «гуру в юбке», а Хьюстон… вынужден был прислушиваться к Поле Страсберг, поскольку та могла объяснить многое в странном поведении актрисы. Мэрилин тем временем все чаще переходила в общении с режиссером на дипломатический язык: «Мистер Миллер - по крайней мере великий писатель. Он - талантливейший человек и чудесный автор. Пусть в качестве мужа он проявляет себя слабее, чем в роли автора, но я готова играть в любом фильме по его хорошему сценарию».

В действительности Мэрилин изнывала не только из-за жары, усталости и «вмешательств Хьюстона в сценарий». Сам фильм начинал все больше раздражать ее, начиная от названия «Не пришей кобыле хвост» и кончая, казалось бы, самыми выигрышными для нее сценами. В танце вокруг дерева она выглядела не как человек, обретший свободу, а, скорее, как шаман, пытающийся воскресить умершего. Когда она пытается уговорить Кларка Гейбла и его друзей не продавать пойманных мустангов на бойню, она все делает по сценарию, но инстинктивно чувствует, что тайный смысл этой сцены, его подтекст отнюдь не в любви ко всему живому. «Я убеждаю мужчин, устраивая припадок, а не с помощью объяснений. Потом у меня начинается не игровой, а настоящий нервный срыв - с бешенным визгом… Подумать только, Артур написал эту сцену специально для меня… Если он считает, что в этом проявилась моя внутренняя сущность, что ж, значит, я не нужна ему. И наоборот», - исповедовалась Мэрилин своей горничной.

В разгар съемок «Неприкаянных» пришло известие о том, что главную роль в «Клеопатре» (будущем проекте, о котором возбужденно шумел весь Голливуд) доверили не Мэрилин, а Элизабет Тейлор. Во время съемок очередного эпизода с Мэрилин случился глубокий обморок, перепугавший всю съемочную группу. Ей потребовалась срочная психиатрическая помощь и длительный период реабилитации. Во время ее отдыха в Нью-Йорке в Рено поползли слухи о том, что Мэрилин восстанавливает силы «с помощью секс-терапии в обстановке своего партнера по съемкам Монтгомери Клифта». Миллер в очередной раз терпеливо нес свой крест обманутого мужа, но после возвращения жены потребовал объяснений. Чтобы снять ненужное для работы напряжение и разрядить чреватую взрывом адюльтерную атмосферу, Джон Хьюстон, выполняя миротворческую миссию, предложил отметить день своего рождения. В результате в разгар празднества Мэрилин в крепком подпитии поднялась, чтобы предложить тост «За мистера Артура Миллера, великого литературного… импотента». После поднявшегося скандала, когда Элли Уоллах (третий партнер Мэрилин по фильму со звучащим теперь совсем зловеще названием) взялся защищать стоически молчавшего Миллера. Мэрилин рыдала, а Кларк Гейбл и Клифт Монтгомери успокаивали ее.

На следующий день Мэрилин одна улетела в Нью-Йорк, а в сентябре газеты сообщили, что Мэрилин Монро начала бракоразводный процесс с Артуром Миллером. В октябре работа над «Неприкаянными» была наконец завершена, съемочная группа с облегчением погуляла на «отвальной вечеринке», после чего Мэрилин и Артур вернулись в Нью-Йорк - разными рейсами.

Журналистка Шила Грэм, исполнив анатомическое вскрытие умершего союза «Совы» и «Кошечки», пришла к выводу, что «Миллеру смертельно наскучило жить под одной крышей с секс-символом, особой, которую все, включая его самого, считали несколько глуповатой и страшно закомплексованной. Мэрилин со своей стороны хотела сотворить себе не мужа, но отца, мать, дядю, доброго и умеющего все понять родственника. Чтобы добиться такой цели, ей нужно было отдать все силы, но тогда ничего не осталось бы для творчества».
Другие биографы полагают, что Мэрилин в браке с Артуром не удалось укротить внезапно воскресшую в ее душе Норму Джин. Двойная трагедия с потерей двух трех так и не родившихся от Великого Интеллектуала детей тоже сыграла свою роковую роль, когда «доброжелательницы», стараясь морально поддержать подругу, даже в этих несчастьях, не позволивших Мэрилин осуществлять свою мечту о материнстве, ничтоже сумняшеся поспешили возложить вину на «слишком черствого и бездушного писаку». Миллера же обвинили в том, что он слишком охотно делился с друзьями и прессой своей «проблемой рогоносца». По мнению этих гуманистов Миллер в течение семи месяцев между грехопадением жены с Монтаном и вплоть до окончательного разрыва «должен был найти потерянный ключ к сердцу Мэрилин. А раз он его не нашел, значит, не очень и старался». Другие защитники Мэрилин готовы были в любом суде под присягой привести доказательства того, что Миллер сам изменял жене в течение четырех лет совместной жизни и, следовательно, не должен был рядиться в белоснежные ризы праведника. Знаменитый модельер Жан Луи, автор костюмов для фильма «Неприкаянные» считает, что Артур Миллер своими амурными похождениями первым нарушил обет супружеской верности, а Мэрилин всего лишь оставалось по-женски отомстить ему за предательство.
Объективности ради нужно сказать, что Миллер во многом проявил вполне достойные черты мужа, покровителя, друга, пытавшегося укрепить хрупкую, ломкую, так и не сформировавшуюся до конца душу Мэрилин. Однако при этом он мог проявлять по отношению к Мэрилин поразительное бездушие. Инге Герат (немка по происхождению, а по профессии фотограф, работавшая на съемках «Неприкаянных») через восемнадцать месяцев после официального развода Артура и Мэрилин вышла замуж за драматурга и вскоре родила ему ребенка. Когда Фред Гайлз, один из наиболее добросовестных биографов Эм-Эм, встретился с Миллером, чтобы обсудить причины последней душевной депрессии Мэрилин перед ее трагической гибелью, он напрямую спросил Артура: не произошел ли нервный срыв (с очередной попыткой самоубийства) на фоне того обстоятельства, что Мэрилин так и не смогла, в отличие от Инге, увенчать брак с Артуром рождением ребенка. «Чепуха, - отмахнулся от такого предположения Миллер. - Она же знала, что от предыдущего брака у меня двое детей, которых она знала лично. Она знала, что если у нас не было общих с ней детей, то я тут совершенно не при чем».

Одно из самых простых итоговых объяснений предложил психоаналитик Мэрилин Ральф Гринсон, который долго беседовал с Миллером, прежде чем взять его жену в пациентки. Доктор Гринсон считает, что Миллер в браке с Мэрилин «слишком быстро израсходовал свои «отцовские ресурсы».

В калейдоскопе жизнеописаний Великой Эм-Эм ее последний (по крайней мере, завершенный и вышедший на широкие экраны) фильм оценивается с диаметрально противоположных точек зрения. Критик Пол Бокли, например, полагает, что Мэрилин Монро в роли Розлин «сыграла волшебно». Другой кинематографический авторитет, Альва Бесси назвал «Неприкаянных» произведением, которое «исполнено любви и сострадания к человеку, ненависти и презрения к обществу, которое превращает людей в корм для собак и укрощает, словно диких мустангов, всех, кто неприкаян или пришелся не ко двору». Кэт Кэмерон открыла в «Неприкаянных» «мучительный конфликт между мужчиной и женщиной», поскольку только что разведенная героиня из трех вариантов, трех изгоев, оказавшихся на дне жизни, выбирает самого неприспособленного, обреченного на гибель не только на экране.

Других рецензентов больше интересовал не фильм, а слухи о том, что Мэрилин под вымышленным именем проходит лечение в нью-йоркской психиатрической клинике. Врач клиники подтвердил сенсационную новость, но опроверг спекуляции о наследственной шизофрении своей знаменитой пациентки: «Она просто утратила душевное равновесие на почве переутомления, делая по несколько фильмов в год и пережив три развода».
Когда от хронического заболевания сердца скончался шестидесятилетний Кларк Гейбл, так и не увидевший премьеру «Неприкаянных», репортеры отыскали Мэрилин и по телефону в два часа ночи сообщили ей трагическое известие. Журналисты хотели просто узнать реакцию актрисы, а у нее известие о смерти кумира вызвало продолжительный припадок истерики. Звонки газетчиков продолжались до самого утра, Мэрилин хватала трубку, чтобы узнать о чуде, об опровержении страшной новости, слова утешения, а вместо этого от нее добивались «хотя бы несколько слов для утреннего номера нашей газеты». В конце концов, выплакавшись, Мэрилин смогла произнести что-то членораздельное: «Я сожалею о случившемся». Репортеры, разумеется, были разочарованы тем, что у актрисы не нашлось ярких и глубоких мыслей о потере любимого с детства артиста и товарища по недавней совместной работе… Время идет, но в мире СМИ ничего не меняется. Примерно через два десятилетия после того, как журналисты в связи с реакцией Мэрилин на кончину Гейбла назвали ее «тупой, неспособной связать двух слов и истеричной», в Нью-Йорке перед собственным домом от руки психопата пал Джон Леннон. Журналисты, естественно, попытались узнать мнение другого члена группы «Битлз» об этом страшном событии. Пол Маккартни, потрясенный, как и Мэрилин Монро, смог произнести только «Очень жаль. Джон был великим парнем» и… тоже был обвинен в бездушии.

Когда газеты открыто обвинили Мэрилин в преждевременной кончине Гейбла (ведь именно Монро своими опозданиями, отлучками и болезнями беспардонно затянула съемки фильма, которые проходили отнюдь не в курортных условиях), актриса, и без того винившая себя в том, что вообще согласилась сняться в этой злополучной картине, была больше всего потрясена ссылками на вдову Кларка Гейбла, сказавшую, якобы, что Мэрилин помогла разорваться больному сердцу ее мужа. Отшвырнув номер газеты с ядовитой публикацией, актриса прошла через всю комнату своей нью-йоркской квартиры, распахнула окно и поднялась на подоконник. Только порыв холодного ветра и мысль о том, что через мгновение сотни зевак сбегутся, чтобы разглядывать ее изуродованное тело, распростершееся на тротуаре, удержали Мэрилин от рокового прыжка. Сначала ее обвиняли в доведении до инфаркта миллионера Джонни Хайда, а теперь обязательно скажут, что совесть не позволила ей жить после «убийства» Кларка Гейбла… Нет уж, она не собирается делать такой роскошный подарок своим врагам. Проглотив таблетку и запив ее непременным глотком минеральной воды (Мэрилин всегда запивала лекарства), она, не заглядывая в записную книжку, начала набирать телефонный номер своего «вечного мужа». Вскоре из ставшего ей ненавистным Нью-Йорка актриса в сопровождении верного Димаджио улетела во Флориду, потом навестила голливудских знакомых и наконец из Калифорнии отправилась в Лас-Вегас, где ее давний друг (и даже больше, чем друг) Фрэнк Синатра давал гала-представление…

Ирония (или сарказм) судьбы состояли в том, что 21 января 1961 года, в тот самый день, когда Мэрилин и Артур оформили развод, Джон Фицджеральд Кеннеди стал президентом США.




Любовь к братьям Кеннеди

«Крошка, выброси немедленно всю эту… чепухню из головы, - посоветовал ей Фрэнк сразу после «воссоединения двух ярчайших звезд на голливудском небосклоне». - Косвенное убийство… Конечно, я читал эту бредятину про тебя, Кларка и «косвенное, но злонамеренное убийство». Если бы я верил всему, что обо мне пишут, я давно уже потерял бы голос или стал стопроцентным импотентом. Давай лучше выпьем за встречу. А эти газетчики…».

«Эти газетчики постоянно намекают на твою дружбу с гангстерами».
«Я  дружу с людьми, которые мне нравятся, и мне плевать, чем они занимаются в свободное от дружбы со мной время».
«А ты знаешь… - Мэрилин хихикнула по-детски или под действием виски… - Ты знаешь, какую кличку я дала пуделю, которого ты мне подарил?»
«Знаю… «Маф»… Кличка «Маф» - от слова «мафия». Ты бы лучше назвала его «През» от слова «президент».

«Намекаешь на свою близость к Джеку Кеннеди?».

«У тебя с ним, кажется, тоже неплохие отношения…»

С Фрэнком все было ясно и понятно, хотя этот «беспроблемный и бесконфликтный» друг временами без всяких переходов мог из нежного и щедрого становиться не просто циничным, но даже жестоким. Актриса Эйва Гардинер как-то очень точно пометила, что Синатра «может быть, самым милым, обаятельным мужчиной в мире, но только нужно, чтобы у него было такое настроение». Для «милой Мэрилин» он ничего не жалел. В Нью-Йорке, когда ее поместили в клинику, он проявил максимум сердечного внимания. Певец постоянно звонил ей, чтобы узнать, как идут дела, навещал Мэрилин в больничной палате и дома, делал подарки (в том числе преподнес ей «ужасно породистого и пушистого» белого пуделя, получившего фирменную кличку «Маф». Ревнивому «вечному мужу» Димаджио Мэрилин наврала, что собачку получила не от Фрэнка, а от одного агента по рекламе. Ложь во спасение стала для Мэрилин (как в свое время для Нормы Джин) средством решения личных проблем, которые продолжали громоздиться с безумной скоростью. В этом чувствовалась все та же инфантильная мечта вырваться наконец из жестокого мира взрослых людей с помощью фантазий, выдумок, уловок, самообмана и самооправдания: если все вокруг врут и притворяются, почему я должна быть правдивой в ущерб себе? Фрэнк в таких случаях мудро советовал: «Проще надо смотреть на жизнь и все будет хорошо».
После краха союза «Совы» и «Кошечки», после фиаско с Монтаном Мэрилин как будто с цепи сорвалась. В третьесортных отелях она встречалась с датским журналистом Гансом Юргенсом Лембурном («У него были волшебные руки, прикосновение которых погружало меня в сон»). Горничная Лина Пепитоун поведала о том, что Мэрилин развлекалась в барах, одарила своими ласками симпатичного водителя своей машины, вступила в интимную связь со своим массажистом и близким другом Ральфом Робертсом. Порой на одну ночь в ее квартире появлялся «вечный муж» Димаджио, который все еще пытался отнять у Мэрилин мечту о новом профессиональном взлете. Чтобы понять состояние Мэрилин в этот период, исследователям следовало бы внимательнее прочесть рассказ Сомерсета Моэма «Дождь». Во всяком случае одно время речь шла о том. чтобы Ли Страсберг снял телефильм по этому произведению с Мэрилин Монро в главной роли. На затерянном в Тихом океане острове Паго-Паго ветеран миссионерской службы обнаруживает среди застрявших здесь из-за эпидемии пассажиров некую даму очень легкого поведения и шантажом добивается от губернатора депортации любвеобильной особы в Сан-Франциско, откуда она сбежала, чтобы не попасть в тюрьму за свое поведение. Девушка, кажется, раскаялась в своем неправедном образе жизни и умоляет миссионера позволить ей уехать в Австралию, где она собирается начать новую жизнь. Однако миссионер непреклонен. Накануне неизбежной депортации героиня Сэйди Томпсон приглашает миссионера на берег моря для последнего душеспасительного разговора. В результате миссионер, многие годы проповедовавший и практиковавший воздержание и аскезу, поддается чарам искусительницы, которую он почти полностью сумел перевоспитать. После этого грехопадения женатых миссионер в приступе раскаяния перерезает себе горло бритвой.

Один европейский биограф Мэрилин «слегка» исказив концовку в пересказе этого рассказа (миссионер убивает девушку вместо того, чтобы покончить жизнь самоубийством) пришел к выводу, что Мэрилин в гневе отшвырнула сценарий телефильма, в котором она должна была исполнить роль дешевой совратительницы. По версии американской журналистки Маргарет Партон, актриса, напротив, мечтала исполнить такую роль под руководством уважаемого ею мэтра. Мэрилин увидела в Сэйди Томпсон «девушку, знающую, как надо веселиться, даже если на душе у тебя царит грусть». Мэрилин объяснила журналистам, что убивать тоску развлечениями «очень важно». Как бы там ни было, вместо телестудии Мэрилин попала в палату психиатрической клиники и весь проект фильма «Дождь» так и остался нереализованным. Не прибегая к гипотезам и сослагательному наклонению, можно с абсолютной уверенностью сказать, что это была бы не просто очередная интересная актерская работа, а пощечина всем, кто вольно или невольно предавал Мэрилин Монро. На всю страну, на весь мир актриса упустила возможность выкрикнуть последнюю реплику своей героини из рассказа Моэма. А реплика эта звучала весьма красноречива: «Эх вы, мужчины! Поганые свиньи, вот вы кто. Все вы одинаковые. Свиньи! Свиньи…»
В Калифорнии Мэрилин посетила современный, шикарный, залитый светом особняк Синатры, стоявший на границе самого модного в Палм-Спрингс гольф-клуба. В доме Синатры постоянно появлялись свояк президента Кеннеди Питер Лоуфорд, Сэмми Дэвис, Дин Мартин и десятки других знаменитостей, в чьем обществе Мэрилин снова почувствовала себя не «женой супер-интеллектуала», а свободной женщиной. Рассказывают, что в этот период Мэрилин, как ее героиня из фильма «Некоторые любят погорячее», не расставалась с фляжкой виски. Синатре в конце концов надоели пьяные выходки подруги, которую он весьма бесцеремонно (а то и в оскорбительной форме) время от времени «ставил на место».

Когда певец и его подруга прибыли наконец в Лас-Вегас, в отеле «Сэндз» Мэрилин оказалась на почетном месте у края рампы. За длинным столом, отделенным от сцены лишь небольшим барьером, компанию актрисе составили Дин Мартин, Эдди Фишер, Элизабет Тейлор. Раскрепощенная Мэрилин вскоре выступила в своем обычном для «постмиллеровского периода» репертуаре. После обильных возлияний она во всеуслышанье выкрикивала нечто похожее на «поток подсознания». Она говорила, что обожает Синатру, «потому что он - настоящий», и ненавидит кино, «потому что в кино вместо мечты можно увидеть только ее подделку». Когда началось гала-представление, Мэрилин с бокалом шампанского в руке навалилась на барьер, еще более рельефно подчеркнувший ее роскошный бюст. Актриса с удовольствием раскачивалась в ритм песням, исполняемым ее новым идолом. Она отбивала такт ладошкой, хлопая ею по сцене почти у самых ног Синатры. Она впадала в эйфорические приступы после каждого номера и в результате, как с удовольствием отметили местные слухмейкеры, «затмила Синатру своей эффектной внешностью и раскованным поведением испортила ему весь концерт». Когда прозвучала последняя сцена и Фрэнк спустился к столику, чтобы принять участие в праздничном банкете, Мэрилин вскоре куда-то исчезла. Певец спокойно объяснил гостям, что вынужден был послать ее «по самому дальнему адресу».

Однако этот скандал не омрачил «синатровский период» Мэрилин Монро. Сам же Фрэнк и пригласил подругу на грандиозную попойку в прибрежном особняке Патера Лоуфорда в Санта-Монике. Здесь можно было «убивать грусть весельем» хоть круглые сутки. Совместные купания голых гостей в гигантском плавательном бассейне и ночные бдения за карточным столом, где играли только на большие ставки, живо воскресили в памяти Мэрилин развлечения времен ее молодости в доме «дядюшки Джо». Синатра запросто общался во время этих мероприятий с братьями Кеннеди и обращался к хозяину не иначе как «Эй, свояк!» (Лоуфорд был женат на сестре президента Пэт). Самого президента Синатра называл то Джеком, то «Ходоком по девкам». Еще до выборов Джон Кеннеди изъявил желание в случае победы вернуться в Калифорнию и «как следует оттянуться и расслабиться» в доме Лоуфордов. Синатра в свою очередь не хотел ударить в грязь лицом и превратить свою виллу в Палм-Спрингс в «неофициальный Белый дом на Западном побережье». На церемонию инаугурации Кеннеди Синатра пригласил всех своих знакомых звезд шоу-бизнеса и устроил незабываемое представление. Он даже построил рядом со своей виллой вертолетную площадку и прочие помещения, чтобы достойно встречать своего «приятеля Джека» во время визитов последнего в Калифорнию.
Фрэнк не просто очаровал Джека, но и, помогая тому во время бурной и нервозной предвыборной кампании, резко пошел в гору и стал еще более знаменит. Он укрепил свой статус в Голливуде и воскресил «старые добрые времена», используя для этого дом Лоуфордов и свою собственную виллу. Посещая все эти бесконечные рауты, вечеринки и, порой, оргии, Мэрилин в иные поздние утренние похмельные часы размышляла: не слишком ли быстрым темпом она возвращается к той среде и образу жизни, от которых когда-то так мечтала избавиться. К тому же, нужно было думать о завтрашнем дне, а Фрэнк (сам-то весьма деловитый и ухватистый) призывал ее жить только сегодняшним днем и пользоваться любой возможностью для земных удовольствий. Уходя порой в одиночестве к морю, она бродила, вдыхая запах водорослей, и пыталась подвести какие-то итоги. Как ни крути, получалось, что после катастрофического замужества и четырех лет, проведенных с «Совой»-Миллером, все возвращалось на круги своя. Мечты рухнули. Она очутилась в единственном мире, где все считали ее «своей» в прямом и переносном смысле. Разве она заслужила такой финал после всех этих многолетних усилий вырваться из грязи, которая способна рождать лишь новые унижения. Чтобы подсластить горькую пилюлю размышлений о ее нынешнем положении, бульварные и нормальные издания писали, что «Мэрилин возрождается из пепла», «Ее никогда прежде не видели такой счастливой».
Считается, что именно Фрэнк Синатра познакомил своего «друга Джека» с Мэрилин и стал «крестным отцом» их романа. Певец-мультимиллионер, опекавший Мэрилин в течение почти десяти лет их романтической и деловой связи, не видел ничего зазорного в том, чтобы ввести актрису в мир Большой Политики, уложив свою подругу в постель синеглазого президента.

Есть и другие свидетельства того, что роман Эм-Эм и Джей-Эф-Кей начался не в громадном доме №625 на Пасифик-коуст-хайвей, принадлежавшем Лоуфорду. Особняк на берегу моря с двадцатью семью комнатами, гостиными, похожими на таинственные лабиринты с многочисленными укромными уголками, считают многие, не был для них первым «гнездышком любви». Если верить некоторым мемуаристам молодой и перспективный сенатор встретил восходящую белокурую старлетку еще в 1951 году на голливудских вечеринках, которые устраивал Чарльз Фелдмэн. Джон Кеннеди часто гостил у Фельдмана, который в ту пору был агентом юной Мэрилин. Когда брак с Димаджио быстро катился под откос, Мэрилин, если верить показаниям по крайней мере двух общих друзей ее и Джека, тайно встречалась с Джеком. Еще один человек их круга как-то заметил знаменитую парочку в одном баре в районе Малибу.

Эти ранние встречи (даже если они носили сексуальный, а не платонический характер) не оставили глубокого следа в душе Мэрилин. Многообещающий молодой политик, выходец из большого ирландского клана, был к этому времени женат. Его супруга Жаклин Бувье по своему происхождению, статусу и даже своей привлекательностью намного превосходила Мэрилин того периода. К тому же Джек имел репутацию сердцееда, не способного идти по пути хотя бы чуть дальше ближайшей постели. Нэнси Дикерсон, подруга холостого Кеннеди, а позднее известная журналистка, подарила миру исчерпывающий портрет знаменитого политика: «Секс для Джека Кеннеди был чем-то вроде чашки кофе, в лучшем случае, годился на десерт». По мнению Глории Стайнем, они в ту пору не могли быть постоянной парой: Джону предстояло восхождение на политический Олимп, а для Мэрилин он не мог быть ни «эрзац-отцом», ни покровителем, поскольку не имел никакого отношения к миру кино.

Дебора Гулд, третья жена Питера Лоуфорда, считает, что роман Джона и Мэрилин восходит к 1954 году, когда Лоуфорд женился на Патриции Кеннеди: «Джек (Питер иначе его и не называл) всегда хотел познакомится с Мэрилин Монро. Он мечтал и фантазировал об их будущей встрече. Мог ли Питер организовать им тайное рандеву? Мог и охотно организовал бы, поскольку всегда исполнял любые просьбы шурина». По признанию самого Лоуфорда, большого специалиста по голливудским красавицам, не уступавшего в этом отношении даже Фрэнку Синатре, интимная связь актрисы с Кеннеди началась задолго до того, как Кеннеди в 1960 году был избран президентом, и продолжалась позднее…
Как бы там ни было, с помощью ли Синатры или при посредничестве, Лоуфорда, Джей-Эф-Кей отпраздновал-таки свое избрание на высший пост в стране в объятиях Мэрилин. Если его собственный отец Джозеф Кеннеди крутил многолетний роман с легендарной Глорией Свенсон, почему бы его молодому и энергичному сыну не покорить самую сексуальную женщину Америки, голливудскую Богиню любви… После пылких и романтических сцен на берегу океана Джон укатил к себе в Белый дом, чтобы заниматься большой политикой, а Мэрилин вскоре тоже полетела на Восточное побережье. Ее врачи настояли на экстренной операции желчного пузыря, не выдержавшего нагрузок в результате того, что его обладательница часто злоупотребляла алкоголем и барбитуратами. Это был еще один удар судьбы, который Мэрилин вряд ли смогла перенести в одиночку. До Нью-Йорка его ее сопровождал Джо Димаджио и его друг Джордж Солотэйр. В клинику Мэрилин пришлось доставлять на носилках, поскольку от приступов боли она лишилась возможности передвигаться самостоятельно, а кроме того была страшно перепугана и плохо ориентировалась в пространстве. Операция прошла успешно, Мэрилин поблагодарила Джо за участие, но период послеоперационной реабилитации пожелала провести в ином обществе. После возвращения в квартиру, в которой они столько лет жили с Миллером, Мэрилин вызвала из Флориды свою сводную сестру Бернис Миракл, дочь Джека Бейкера. Именно Бернис ухаживала за выздоравливающей Мэрилин, а когда актриса набралась сил для дальней дороги, за дело взялся ее массажист Ральф Робертс.

В большой фургон он погрузил две кровати и другие вещи (в том числе любимое кресло Артура Миллера), Мэрилин отправилась к бывшему супругу в Коннектикут, чтобы отдохнуть там самой и показать Бернис великолепный, их белого камня, особняк в колониальном стиле. Мэрилин с гордостью показала сводной сестре те пристройки и архитектурные улучшения, которые в свое время были выполнены под ее руководством. К сожалению, Мэрилин не дождалась окончания ремонта: последние гвозди в стены бывшего «ее» дома были вбиты, когда в далекой Неваде заканчивались съемки «Неприкаянных». Ей по-настоящему нравился этот дом, стоящий вдали от «асфальтовых джунглей», но при обсуждении условий развода они с Артуром решили, что особняк будет полностью принадлежать ему.

Артур угощал на веранде приехавших женщин чаем, грустно улыбался и попыхивал трубкой. После четырех бурных лет с «Кошечкой» «Сова», казалось, обрела наконец покой и стабильность. Его новая жена (то ли австриячка, то ли немка) Инге по мнению некоторых экспертов по прекрасному полу, не отличалась особой внешней привлекательностью, но принесла великому драматургу тихое семейное счастье. Проект фильма «Неприкаянные» в общем и целом благополучно провалился, но жизнь на этом не остановилась. Чтобы заплатить налоги, рассказывал за чаем Артур, ему только что пришлось продать ценителям литературы оригинальные рукописи некоторых своих произведений. Он в срочном порядке должен был написать новую пьесу, которую в «Линкольн-центре» должен был поставить Элиа Казан. Однако и это не беда, считал Артур, Спешка никогда не помогает вдохновению. Мэрилин слушала экс-супруга и почему-то вспоминала день их бракосочетания, когда по дороге на «презентацию молодоженов» в автокатастрофе погибла эта несчастная французская журналистка. Как уж ее? Дочь русских эмигрантов. Ах, да. Ее звали Ольга Щербакова… Артур был прав - эта нелепая гибель девушки черной тенью легла на все четыре года их совместной жизни… Далеко внизу на зеленой лужайке привезенный Мэрилин белый пудель «Маф», играя, пытался убежать от громадного хозяйского мастиффа по кличке «Гюго». Мэрилин зябко подернула плечами.
«Тебе принести плед или мы лучше перейдем в гостиную?» - заботливым тоном поинтересовался Артур.


Джону Ф. Кеннеди принадлежат многие крылатые фразы. Например, такая: «При моей жизни газеты никогда не осмелятся напечатать про меня «ничего такого», а после моей смерти мне на это будет наплевать». Президент был прав, поскольку между его временем и «эпохой Моники Левински» пролегла целая пропасть. Политики мельчают, а скандалы вокруг них теперь достигают вселенских масштабов. Между прочим, сам Джей-Эф-Кей много сделал, чтобы перекинуть мост от «эры деликатности», когда свободная пресса ни строчки не печатала про то, о чем шептались в вашингтонских коридорах власти и почти вслух говорили в голливудских кулуарах и других центрах свободолюбия и гласности. Переломными для СМИ моментами явились и вьетнамский синдром, когда массовое антивоенное движение в США уже невозможно было замолчать и подать как происки «вражеских агентов». Публикация секретных документов Пентагона о планах расширения войны в Индокитае показала, что за правительством нужен глаз да глаз, чтобы страна не сползла в ядерный конфликт. Позорная отставка Никсона (первого в истории президента, покинувшего Белый дом под угрозой импичмента) показала, что ни один высокий чиновник не может спать спокойно, совершив какой-нибудь неблаговидный поступок. Культ Кеннеди почти всегда был равен его «антикульту». Обладатель негласного титула «Первый телевизионный президент в истории страны» мастерски использовал возможности «голубого экрана». Благодаря телед****ам с Ричардом Никсоном в прямом эфире Джон Кеннеди завоевал голоса многих колеблющихся избирателей и одновременно… заложил мину замедленного действия под свой романтический имидж, опутанный ореолом трагической гибели в техасской столице. Начиная с 70-х годов, всякий раз, когда кто-то из видных политиков-республиканцев оказывался в эпицентре очередного секс-скандала, в средствах массовой информации, как по мановению волшебной палочки, появлялись почти клинические анализы «орально-анально-генитальных контактов покойного президента с Мэрилин Монро». У десятков «знающих правду» граждан внезапно резко улучшалась память. Тогда на свет появлялись интервью и мемуары с подробностями типа «В разгар бала, который проводился в Белом доме, Кеннеди увел меня в свой кабинет и овладел мною, даже не позволив мне снять пышное бальное платье. Я все еще лежала с платьем, завернутым на голову, а президент уже стоял у письменного стола, читал какие-то документы и одновременно застегивал «молнию» на брюках…».

В подобных, внезапно преданных гласности историях, все происходит в стиле Юлия Цезаря: пришел, увидел, соблазнил. Стендаль, сохранивший до конца бонапартистские симпатии, описал случаи не менее бесцеремонного обращения Наполеона с подвернувшимися под горячую руку дамами и девушками. В нынешних сенсационных рандеву Джона Кеннеди с «девушками по вызову», термин «соблазнение» часто за ненадобностью опускается, зато приводятся броские, запоминающиеся детали, не позволяющие читателям и зрителям хоть на секунду усомниться, что именно так все и случилось. Сексуальная статистика добровольных и невольных жертв темпераментного президента (ирландца по происхождению, католика по вероисповеданию и образцового семьянина, если верить прижизненным репортажам) сегодня пополняется с поразительной скоростью. С течением времени память людская внезапно обостряется и при этом «улучшается» самым подозрительным образом. Не исключено, что к столетию Джона Фицджеральда Кеннеди, который будет отмечаться в конце мая 2017 года, донжуанский список станет таким же длинным, как, скажем, список советских мемуаристов, утверждающих, что именно они помогали Ильичу нести бревно на историческом субботнике в Кремле. Пока Джон (а для приятелей Джек) Кеннеди был хозяином Белого дома, слухи о его богатой разнообразными авантюрами любовной жизни не часто выходили за пределы столичного политического бомонда. Однако выстрелы, прогремевшие в Далласе на улице Вязов (именно так переводится на русский язык Элм-стрит, на которой произошло покушение) развязали многим гражданам руки и языки. За книгами типа «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить», на прилавках оказались десятки скандальных разоблачений - начиная с воспоминаний бродвейского газетчика, доподлинно знающего всех актрис, переспавших с Кеннеди, вплоть до запоздалых мемуаров сотрудника охраны Белого дома: «Поднимаясь на лифте, я случайно сделал остановку на втором, «президентском», этаже и увидел совершенно голую блондинку, бегущую по коридору. При каждом шаге груди ее бесстыдно колыхались…»
Для того, чтобы стена молчания рухнула и подобные (ничем не подтвержденные) исповеди могли появиться на свет, потребовалась великая сексуальная революция, переворот в общественном сознании и раскрепощение СМИ.

В самом начале президентства Кеннеди произошел весьма характерный эпизод. Репортер «Нью-Йорк таймс», который по заданию редакции дежурил в отеле, где остановился Джей-Эф-Кей, глубокой ночью вдруг увидел юную особу «голливудской внешности», которая дефилировала прямо к дверям президентского «люкса». Ошеломленный репортер, находясь в радостно-возбужденном состоянии, немедленно позвонил в свою редакцию и сообщил шефу, что в номере президента в данный момент явно происходит любовное свидание. Однако вместо похвалы на голову репортера обрушился… нагоняй. «Шеф сказал мне, что меня послали в отель сообщать о визитах государственных мужей, а не голливудских старлеток», с горькой усмешкой вспоминает сегодня журналист тот давний случай. По его словам, даже сегодня (несмотря на всеобщее послабление нравов и неизбывную ценность сенсационных материалов) та же «Нью-Йорк таймс», сдержанно относящаяся к политическим сплетням и слухам, вряд ли согласится опубликовать даже короткую заметку о сексуальном рандеву главы государства, если такая встреча состоялась по взаимному согласию и не перешла в разряд «общественно-значимых событий».

Впрочем, и во времена Кеннеди, когда пресса придерживалась почти пуританских нравов, сексуальное шило порой было очень трудно утаить в цензурном мешке… Летом 1963 года газета «Нью-Йорк джорнл америкэн» опубликовала заметку с намеком на одного «ведущего политика страны», который тайно встречался с неназванной британской манекенщицей и занимался групповым сексом одновременно с тремя колл-герлз. Бдительные агенты ФБР тотчас обратились за содействием в Скотланд-ярд и вскоре «вычислили», что речь в заметке шла о любовных забавах американского президента. Роберт Кеннеди, занимавший в тогдашнем кабинете пост министра юстиции, узнав о потенциальном скандале, будто бы пригрозил нью-йоркскому изданию, пообещал привлечь редакцию к суду в случае, если появятся новые публикации, порочащие честь американской нации и репутацию его родного брата. После этого случая (произошедшего через год после гибели Мэрилин Монро) американская пресса стала воздерживаться даже от намеков на похождения гиперсексуального президента страны. Только после глобальной сексуальной революции СМИ расквитались, пусть даже задним числом, с притеснителями свободной печати. Мы никогда не поймем сложный характер отношений Мэрилин с Джоном Кеннеди, если не будем учитывать общую атмосферу эпохи, в которой они погибли при загадочных обстоятельствах.

Герой самого значительного из многих любовных романов Мэрилин Монро резко отличается от других «покорителей сердца Живой Богини». Джон Ф. Кеннеди, высокий (под два метра), голубоглазый, рыжеволосый, симпатичный, белозубый, спортивного вида, энергичный мужчина, был 35-м по счету, но первым по-настоящему сексапильным американским президентом. Он обладал прекрасными природными данными для карьеры политика и плейбоя. Врожденный интеллект, громадное финансовое состояние, политическое влияние его громадного семейного клана помогли Джону уже в 29-летнем возрасте победить на выборах в палату представителей, когда он выдвинул свою кандидатуру в родном штате Массачусетс. За его спиной к этому моменту были годы успешной учебы в университете и служба в ВМФ во время боевых действий на Тихом океане. Командуя торпедным катером, он в бою с японцами получил серьезную травму позвоночника, на которую люди из его окружения потом привычно списывали все его проблемы со здоровьем. В 35 лет, одержав верх над очень серьезным конкурентом, Джон стал одним из самых молодых сенаторов страны (знающие люди утверждают, что директор ФБР Гувер уже тогда на всякий случай завел на него личное досье). Во время курса лечения Кеннеди прямо в больничной палате написал историко-публицистическую книгу «Профили мужества», за которую получил престижную Пулитцеровскую премию. Снявшись в кинофильме «Торпедный катер №109» и сыграв в нем самого себя, Кеннеди прославился в качестве голливудского героя не самого последнего калибра.

Обворожительная улыбка, мужественный профиль, великолепные ораторские способности и литературный талант часто выручали Джона не только в ходе жарких политических баталий, но и при общении с представительницами прекрасного пола. Джей-Эф-Кей, имевший привычку и в осеннее ненастье, и в зимнюю стужу выходить на улицу без головного убора, стал законодателем новой мужской моды, которая покорила даже обитателей стран с далеко не тропическим климатом. Некоторые газетчики в связи с этим обвинили Кеннеди в том, что он разорил десятки тысяч производителей и продавцов мужских головных уборов.

Став в ходе гонки за президентское кресло настоящей телезвездой, Джон не почивал на лаврах, а продолжал использовать каждую возможность общения с помощью «голубого экрана» одновременно с миллионами сограждан, демонстрируя свой политический товар и укрепляя репутацию. Вскоре он начал превращаться в идола, кумира, в объект поклонения для тех, кто влюбился в его телевизионный образ. Корреспондент «Нью-Йорк геральд трибьюн», освещавший предвыборную компанию Кеннеди, вспоминает сегодня: «После его выступлений на ТВ, в какой бы очередной город он ни приезжал, все местные девчонки выбегали из домов на улицу. Они вели себя так, словно он был рок-звездой. Мы их прозвали «визжащими попрыгуньями»… Личный магнетизм оказал Джону великую услугу во время съезда демократов, на котором решался вопрос о выдвижении кандидата в президенты. Периоды вулканической активности Кеннеди умело чередовал с паузами, действуя по известной поговорке «Делу время - и потехе час». Через тридцать лет после этой знаменитой кампании журнал «Тайм» поведал, что кандидат Кеннеди предоставил певцу Синатре и другим своим помощникам вести всю агитацию среди делегатов съезда в Лос-Анджелесе, а сам в это время преспокойнейшим образом развлекался в объятиях жены одного дипломата. Когда наутро после ночи любви Ромео-Кеннеди из окна гостиничного номера вылез на пожарную лестницу, спустился на землю и уже начал перебираться через внешнюю ограду отеля, дежурившие неподалеку репортеры «засекли» кандидата в президенты и даже попытались взять у него блиц-интервью. Нисколько не смутившийся Джей-Эф-Кей крикнул им вместо ответа, что в этот ранний час просто не хочет беспокоить охрану и по кратчайшему пути пробирается к своему живущему неподалеку отцу. Неизвестно, поверили или нет ему репортеры, но весь эпизод был предан огласке только тогда, когда никто уже не мог подтвердить или опровергнуть версию о «ночи безумной и бесшабашной страсти».

Мэрилин в этот момент приходила в чувства после разрыва с Миллером, предательства Монтана и «проходного романа» с Синатрой. Властный, знающий себе цену, обаятельный Джек имел и в Нью-Йорке, и в Голливуде много сторонников, входивших также в круг друзей Мэрилин. Не очень разбираясь в политике, Монро, однако, знала, что Кеннеди защищает гражданские права, слышала, что он хотел бы проводить более миролюбивую политику по отношению к СССР и инстинктивно чувствовала, что разделяет с ним не только взгляды. Несмотря на резкие спады в настроении, нескончаемую бессонницу и «ощущения заблудившейся в толпе девчонки», Мэрилин участвовала в предвыборных собраниях и неформальных мероприятиях. Один из консультантов Кеннеди в интервью, данному Энтони Саммерсу, вспоминал, что Мэрилин хорошо вписывалась в группу политактивистов, возглавляемую Джеком Кеннеди:  «Я бы назвал ее «гостьей со стороны», имевшей особый статус. Президент тепло, очень нежно относился к Мэрилин. Она выглядела восхитительно. Может, чуточку нервничала, но это было вполне объяснимо для человека, оказавшегося среди прожженных политиков. В ней чувствовалось постоянное внутреннее напряжение. Я сразу понял, что шарма и харизма Кеннеди произвели на нее такое сильное впечатление, поскольку глаза у нее постоянно лучились от эмоционального подъема… Но она показала себя молодцом и тогда, когда требовалось поддержать разговор. Она имела блестящий ум». Такая характеристика Мэрилин особенно ценна, поскольку принадлежит «стратегу из предвыборного штаба Кеннеди».
Когда в «осведомленных кругах Голливуда» поползли настойчивые слухи о «новом увлечении Мэрилин». они вызвали просто потрясающую реакцию у… Фредди Карджера. Выдающийся голливудский музыкальный педагог, в свое время оттолкнувший влюбленную в него Мэрилин, чтобы тотчас жениться на другой своей пассии, выразил возмущение аморальным поведением кандидата в президенты. Чтобы придать вес своим словам («Это возмутительно и ужасно!»), Фредди Карджер устроил Кеннеди бойкот и, в частности, запретил возглавляемому им оркестру выступить на концерте во время съезда демократов. После знаменитой речи Кеннеди о политике «новых горизонтов», которая сделала его избранником от демократической партии, у Джона и Мэрилин состоялась «личная встреча», подтвержденная затем самой актрисой и барменом, имя которого не сохранилось в анналах монроведения. Впрочем, в ту пору Мэрилин не афишировала, что Джей-Эф-Кей ей близок, а во время политических споров всегда атаковала критиканов кандидата. С Джеком она, кажется, наконец увидела свет в конце туннеля своей душевной депрессии, а их сближение не осталось незамеченным для окружающих.

В ноябре 1960 года вместо поздравлений сатирик Арт Бухвальд преподнес 35-му президенту (которого знал достаточно близко) чуть ли не пророческий фельетон, появившийся в газете «Вашингтон пост». В фельетоне, который назывался «Доктрина Монро» требует твердости», Бухвальд написал: «Кто станет будущим послом по делам Монро? Этот вопрос относится к числу тех многочисленных проблем, которые новому президенту придется решать после вступления в должность в январе. Совершенно очевидно, что Монро нельзя пускать в свободное плавание. Слишком много алчных взоров устремлено на нее. Теперь, когда посол Миллер вышел в отставку, Монро может блуждать без руля и без ветрил…» Если Бухвальд в иронической заметке намекал на то, что Джеку Кеннеди придется изменить свой образ жизни после пришествия в Белый дом, то он крепко ошибся. Амурные рандеву президента с разными женщинами (включая Мэрилин) продолжались теперь в нью-йоркском отеле «Карлайль», в особняке Питера Лоуфорда в Санта-Монике и чуть ли не во всех других местах, куда Джей-Эф-Кей уезжал, оставляя временно Первую леди. Публика, разумеется, пребывала в неведении об альковных тайнах и внесупружеских «выступлениях» президента.

Со времени появления кинематографа парочка «Джек и Джекки» стала первой симпатичной во всех отношениях президентской четой. Джек воплощал собой героическое обаяние настоящего мужчины. Джекки олицетворяла все лучшие черты, которые люди должны видеть в супруге главы государства. Их дети, особенно Джон-Джон Кеннеди, вызывали искреннее и всеобщее умиление. Портреты Джекки Кеннеди не сходили с журнальных обложек. Изображения Джека постоянно появлялись на первых полосах газет и на «голубых экранах». Чем бы не занимались супруги Кеннеди (разумеется, в строгих рамках официально утвержденных для демонстрации мероприятий), это моментально попадало сначала в СМИ, потом в каждый американский дом и наконец в сознание публики. При этом (подобно Франклину и Элеоноре Рузвельт, никогда не выносивших сор из Белого дома) Джек и Джекки сумели оградить от посторонних очень многие секреты своей приватной жизни. Жаклин Кеннеди, разумеется, могла пококетничать с прессой, сетуя на то, что чувствует себя то как амеба под микроскопом, то как «золотая рыбка» в аквариуме. Достаточно сравнить положение Джекки с непростой ситуацией, в которую через тридцать пять лет попала Хиллари Клинтон, чтобы понять, насколько стремительно и безжалостно работает Время, разрушая не только мифы, но нормальные, в общем-то, человеческие судьбы. Можно только представить, какую ностальгию испытывают Клинтоны по тем «вегетарианским временам», когда частная жизнь обитателей Белого дома была надежно защищена от ядовитых уколов, а «живые легенды» могли не опасаться, что их подвергнут принудительному публичному стриптизу…

В многолетнем (часто прерывавшемся) романе Мэрилин с Джоном Кеннеди написано слишком много страниц, нуждающихся в двойной и тройной проверке. Некоторые свидетельства «очевидцев» представляют собой «ссылки на человека, который сказал, что слышал от Мэрилин, что…» Правда или нет, но актриса признавалась друзьям, что часто чувствовала себя не в своей тарелке, занимаясь любовью с политиком, круглые сутки охраняемом секретными агентами. Еще Мэрилин в шутку жаловалась, что из-за постоянного дефицита времени президент «сразу переходил к делу», не тратя драгоценных секунд на ласки и игры, предваряющие и украшающие любовное соитие. Она намекала на очень волнующие интимные подробности в сексуальном поведении главы государства, но неизменно отзывалась о нем с восхищением (или с игриво-ироническим пиететом). По крайней мере, пишет Глория Стайнем, Мэрилин заставляла президента смеяться, а он давал ей почувствовать себя весомой и серьезной фигурой. Следовательно, это был честный и вполне дружеский обмен».

Их отношения омрачали многие обстоятельства (в том числе постоянная слежка, которую вполне профессионально и терпеливо вели враги Кеннеди, использовавшие Мэрилин всего лишь как «предмет компромата». После нервного истощения Мэрилин все чаще испытывала страх перед своей актерской работой, перед необходимостью быть профессиональной кинозвездой 24 часа в сутки. Без твердой руки постоянного спутника жизни Мэрилин все чаще чувствовала себя абсолютно беспомощной и теряла уверенность в своих силах. Оказавшись в мире «большой политики», она с детским интересом оглядывалась по сторонам, восхищаясь деятелями, от которых зависят судьбы миллионов людей, порой упивалась приобщением к тайнам и своей новой значимостью, но вряд ли понимала, что и для этих людей в строгих костюмах она - всего лишь легко заменяемая фигура, как старлетка на вечеринках у «дядюшки Джо». Она поражалась, как быстро делает творческую и финансовую карьеру Фрэнк Синатра, сблизившийся с кланом Кеннеди, но при этом не догадывалась, что и ее старый друг-любовник - всего лишь пешка, которую в любую минуту можно убрать с доски, пока она не превратилась в «слишком много знающего» ферзя. Политики, разумеется, могли вести себя как настоящие джентльмены, а могли просто забывать о существовании Мэрилин. Если Пэт или Питер Лоуфорды не звонили и не приглашали на обед в своем приморском особняке, Мэрилин предоставлялась возможность коротать вечер (а потом и бессонную ночь) в полном одиночестве.

И все же Джон Ф. Кеннеди не был похож на других мужчин. Дело было даже не в его карьере и занимаемой теперь должности, а в том, что он готов был бесконечно выслушивать рассказы Мэрилин, внимательно склонив голову. Его трудно было чем-то разочаровать или вывести из себя. Некоторые мужчины, воображавшие, что Богиня секса в постели должна себя вести как минимум сверхъестественно, после интимных объятий быстро исчезали из жизни Мэрилин, жалуясь потом приятелям: «Я думал она действительно нечто из ряда вон, а она - так себе». Некоторые даже обвиняли ее во фригидности. Один биограф полагал, что Мэрилин избрала секс в качестве орудия отмщения всему роду ненавидимых ею самцов в брюках. Джек в интимном отношении был изобретателен, но мог и понять, что подруга в данный момент нуждается скорее в разговоре по душам, чем в «оргазме на скорую руку». Среди приятельниц Мэрилин запомнилось ее эротически-откровенная шутка после очередного тайного рандеву: «Джек вел себя очень проникновенно…» Разбираясь в сексе, как Джек - в политике, она, разумеется, не могла не заметить некоторые проблемы со здоровьем, которые не могли не сказаться на интимном поведении президента.

Известно, что сразу после своей знаменитой инаугурационной речи («Не спрашивай Америку, что она сделала для тебя. Спроси лучше, что ты сделал для Америки»), оставшись в теплой дружеской компании Кеннеди спародировал от начала до конца свой же официальный спич и под всеобщий смех произнес финальную фразу в новом варианте: «Спроси лучше - а где же девки?» Пресс-секретарь президента Пьер Сэлинджер в тон шефу провозгласил: «Мы собираемся обогатить секс так же, как Эйзенхауэр обогатил гольф». Кеннеди за словом в карман не полез, а тотчас поинтересовался: «Ты имеешь в виду, что мы поставим рекорд, забивая по двадцать лунок в день?».

Однако при всей внешней половой гигантомании президенту Кеннеди было что скрывать от широкой публики (точно так же президент Ф.Д. Рузвельт в течение всего своего сверхдолгого срока президентства никому даже не дал заподозрить, что у него полностью парализованы нижние конечности). Через тридцать лет после гибели Джона Кеннеди выяснилось, что президент, казавшийся всем олицетворением бодрости, динамизма, здоровья и неиссякаемой мужской силы, шел на большие ухищрения, чтобы только скрыть недуги, в результате которых он представлял собой «нечто вроде медицинского чуда». Имея от рождения весьма хрупкое сложение, он в детстве оказывался почти на грани смерти в результате обычных детских инфекционных заболеваний. Всю жизнь у него внезапно и без видимых причин повышалась температура и происходили загадочные для врачей и родственников приступы слабости. Все это были явные последствия редкой «болезни Аддисона», которая была диагностирована у сенатора Кеннеди, когда ему уже исполнилось тридцать лет. В 39 лет врачи всерьез опасались, что Кеннеди не переживет очередную из бесчисленной череды хирургических операций.

Знаменательный разговор о здоровье брата произошел уже после трагедии в Далласе между Робертом Кеннеди и одним скульптором. В центре спецподразделений на военной базе Форт-Брэгг (штат Северная Каролина) решено было установить памятный бюст злодейски убитого президента. Роберт Кеннеди, приехавший, чтобы принять работу у автора, заметил, что лицо брата получилось… несколько одутловатым. Наступила неловкая пауза, после которой Роберт пояснил: «Это все последствия кортизона». От «болезни Аддисона», поражающей надпочечные железы, президента лечили регулярными инъекциями кортизона и другими мощными препаратами, в результате чего лицо Джона казалось несколько полноватым и приобретало «здоровый румянец». Когда скульптор предложил «внести коррективы» в готовую уже работу, Роберт Кеннеди еще раз задумчиво посмотрел на бюст брата, а потом отчетливо произнес: «Знаете, не было ни единого дня в его жизни, когда бы он не страдал от физической боли»…

Все американцы знали, что во время второй мировой войны Джей-Эф-Кей получил серьезную травму. Никто не знал и не догадывался, что проблемы с позвоночником начались у него еще в самом раннем детстве. Впоследствии каждая новая хирургическая операция на его спине могла оказаться последней из-за сердечной слабости. Сам Джек в кругу близких высказывал сомнения в том, что вряд ли доживет до сорока пяти лет.
«Болезнь Аддисона» и ее медикаментозное лечение расшатывали иммунную систему организма. Католическим священникам пришлось по крайней мере раз пять соборовать Джона, поскольку все были уверены в близости неизбежной кончины. Частое и резкое повышение температуры тела заставляло Кеннеди мобилизовать всю свою волю, все силы, чтобы продолжать исполнение государственных обязанностей. Кроме других проблем со здоровьем, Джей-Эф-Кей страдал от последствий приобретенного еще в молодости хронического венерического заболевания. Его часто мучили расстройства желудка, приступы астмы и потеря слуха на правом ухе (что и заставляло его так трогательно наклонять голову, прислушиваясь к монологам Мэрилин).

Те, кто близко знал Джона по совместной работе в конгрессе, отмечали, что на спине сенатора видны были незаживающие раны, оставленные повторными хирургическими операциями. Он натер мозоли под мышками, вынужденный часто передвигаться на костылях. Острые приступы боли приводили к тому, что Кеннеди порой и двух шагов не мог сделать, не прибегая к посторонней помощи.

Биограф Кеннеди Ричард Ривз подчеркивает, что Джей-Эф-Кей проявил немалую силу духа, борясь с симптомами физической слабости и скрывая их при появлении на людях. Прежде чем войти в помещение, в котором находились (или могли находиться) посторонние, Джей-Эф-Кей решительным жестом отдавал костыли помощникам или агентам секретной службы. Зная, что коллеги-законодатели всегда наблюдают за поведением молодого и перспективного политика, Кеннеди, покинув автомобиль, всегда резво взбегал по ступенькам Капитолия. Во время деловых телефонных разговоров в своем рабочем кабинете он иногда раздевался, ложился лицом вниз на письменный стол, пока врачи с озабоченным видом «колдовали» над его спиной.

Даже самых близких друзей Джон Ф. Кеннеди сумел убедить, что изматывающие приступы боли не приносят ему каких-либо неудобств и он всегда может сохранять работоспособность. Писательница Гэйл Коллинз отмечает, что все это в совокупности «можно назвать вечным подвигом героизма и самопожертвования». При этом Джей-Эф-Кей старался не терять самообладание и чувство юмора в ситуациях, когда впору было волком выть, чувствуя себя безнадежным инвалидом. Когда за несколько месяцев до его гибели перед празднованием дня рождения Кеннеди попросил лечащего врача «вкатить новокаина», тот предупредил, что после инъекции боли исчезнут, но ниже пояса все на некоторое время онемеет. Президент тотчас повернулся к жене: «Ну, на это мы с Жаклин не можем пойти. Не так ли, дорогая?».

Корреспондентка агентства ЮПИ Хелен Томас, которая постоянно встречалась с Кеннеди во время его пребывания в Белом доме, утверждает, что из-за проблем со спиной президент не мог даже взять к себе на руки ее маленького сына. «Однако при всем этом он продолжал заниматься плаванием, ходил в море на яхте, играл в гольф. Он проявлял большую физическую активность», свидетельствует журналистка.

Прижизненная легенда о Кеннеди-здоровяке и спортсмене намного пережила президента. В майском номере за 1999 год выходящей в Москве на английском языке газеты «Эксайл» генерал-губернатор Александр Лебедь, повторяя этот в буквальном смысле рукотворный миф, в интервью противопоставляет «энергичного Джона Кеннеди» целой череде недужных российских руководителей. Его американские интервьюеры не знали (либо не пожелали рассказать А.И. Лебедю), что Кеннеди с молодых лет строил образ «энергичности», как в шутку говаривали те из друзей Джека, кто любил подшутить над его эрудицией или хотел спародировать его своеобразный бостонский акцент. Еще в студенческие годы, проведенные в Принстоне и Гарварде, Джек, преодолевая немощи и недуги, занимался спортом и завоевал себе прочную славу плейбоя, не пропускающего мимо ни одной женской юбки. Казалось, он стремился доказать себе и всему миру, что может стать вполне дееспособным лидером не только в интеллектуальном, но и в физическом отношении. Не исключено, что секрет гиперсексуальности Джона Кеннеди кроется не только в его постоянной настроенности на победу в любом виде деятельности, но и в настоящей «химической буре», которая постоянно бушевала в его теле под действием лекарственных препаратов. Четверо симпатичных детей, родившихся у него от Жаклин, также призваны были доказать, что Джек «в полном порядке». Находясь в Белом доме, представая перед иностранными политиками и журналистами, Джей-Эф-Кей на всех производил большое впечатление «аурой атлетизма и бодрости». Никто не должен был подозревать, что порой он на самом деле испытывает такие муки, которые иного человека могли бы просто парализовать. Боб Донован, проведший рядом с Кеннеди многие месяцы во время работы над книгой о службе Кеннеди на торпедном катере во время второй мировой войны, понятия не имел о недугах президента: «Создавалось впечатление, что он находился в чертовски хорошей физической форме».

Ежеквартально врачи подшивали в бедро президента «торпеду», чтобы избавить от постоянных инъекций ацетат-дезоксикортикостерона. Родственники президента хранили целые склады лекарств в сейфах, разбросанных по всей планете, чтобы они в любой момент были доступны для него во время бесчисленных поездок.

Дженет Трэвелл, личные врач «Джека» в течение многих лет делала ему внутримышечные уколы в спину (иногда по несколько инъекций за один день). Уоррен Роджерс, освещавший работу конгресса в публикациях 50-60-х годов, вспоминает: «Ему нужно было выступать на митинге в отеле «Мэйфлауэр», а после поездки в президентском лимузине его спина полностью отказала. Он просто не мог передвигаться. Тогда помощники обступили президента со всех сторон, а ребята из секретной службы отнесли его в мужской туалет. Появившаяся вовремя Дженет Трэвелл сделала укол, после которого он смог наконец выпрямиться. Президент самостоятельно вышел в коридор, прошагал в зал, произнес речь, вернулся в машину - и никто ничего не заподозрил. И таких случаев было множество».
Во время борьбы за выдвижение в кандидаты в президенты слухи о здоровье Кеннеди начали расползаться при большом содействии его главного конкурента по партии - Линдона Джонсона, который тоже добивался номинации. Закулисная борьба техасца с бостонцем достигала апогея и козырь (физическое здоровье президента) мог сыграть решающую роль в разгоревшейся «мини-войне между Севером и Югом». Однако грубость и неуклюжесть, с которыми действовали пропагандисты из окружения Джонсона, оттолкнули от южанина колеблющихся делегатов и отпугнули журналистов. Мало у кого могли вызвать симпатию «тезисы» вроде «Этому горбуну (т.е. Кеннеди) требуется ветеринар». На этом съезде один из сторонников Джонсона и его земляк Индиа Эдвардс поднял на щит слух о «болезни Аддисона», а на пресс-конференции прямо заявил, что Кеннеди «вряд ли остался бы жить, если бы не кортизон». Роберт Кеннеди парировал эти выпады. Он опроверг заявление конкурента, сказал, что его брат не страдает «болезнью Аддисона» и воскресил при этом старую версию о том, что небольшие проблемы с надпочечными железами вызваны у Джона малярией, которой он действительно заразился, когда служил во время войны на тихоокеанском флоте, но с тех пор уже полностью вылечился. Поскольку люди Джонсона не смогли привести других доказательств, журналисты оставили в покое слух о «горбуне, страдающем лошадиной болезнью».

«Историю вскоре замяли. Тогда у людей еще не было сегодняшнего цинизма», заметила по этому поводу Хелен Томас. Бывший редактор «Вашингтон пост» Бен Брэдли, оглядываясь в прошлое, написал, что президент, с которым он часто встречался и которого считал своим другом, оказался «гораздо более своим другим, оказался «гораздо более хворым, чем я мог себе представить, не зная о его разнообразных заболеваниях желудка и спины».

Тот, кто хотя бы один раз участвовал в поездках по стране во время предвыборных кампаний, имеет представление, с какими нагрузками это связано даже для человека, находящегося в идеальной форме. Когда Кеннеди боролся за пост президента, ему приходилось делать инъекции мощных препаратов по несколько раз в неделю. Мало кто мог догадаться, что главным помощником кандидата в этот период был доктор Макс Джейкобсон из Нью-Йорка, которому Кеннеди позднее дал прозвище «Добрый доктор Не-Болит». Комбинация амфетаминов и стероидов давала пациенту почти эйфорическое ощущение энергии, силы, бодрости. В 1961 году, накануне решающей первой встречи с Никитой Хрущевым в австрийской столице, Кеннеди повредил себе спину в Канаде на церемонии посадки деревьев (по версии бульварных изданий, это произошло во время любовных игр «на стороне»). Врачи, учитывая состояние президента, настаивали на отмене поездки в Вену, но Кеннеди решительно боролся с любыми намеками на его немощь и отказывался отправиться на встречу с советским лидером на костылях. Как рассказали позднее его помощники, Джей-Эф-Кей предпочел чувствовать приступы «изматывающей боли», но скрыть ее во время важной встречи в верхах. Кроме того, он взял с собой в Вену доктора Джейкобсона.

То, что для всего мира было не только личной (но и государственной) тайной, открылось Мэрилин во время бурного романа с президентом. Бесчисленные физические недуги этого большого (как Димаджио) и высокого (как Артур Миллер) мужчины не могли не вызвать в ней чувства понимания, материнской нежности, сочувствия, доходившего до слез. Джек в таких случаях отшучивался или рассказывал какой-нибудь непечатный анекдот. И исчезал, бросив на прощание «До следующей встречи. Лучше будет, если ты позвонишь сама…»
Еще при президенте Эйзенхауэре, когда требовалось улучшить имидж страны на международной арене, звезды шоу-бизнеса совершали международное турне, радуя иностранцев своим искусством и пропагандируя свою родину, которая помогла расцвести их таланту. При Кеннеди эта практика рекламы американских идеалов продолжалась, и госдепартамент охотно включал Мэрилин в состав делегаций или организовывал ей блиц-миссии и специальные встречи с зарубежными лидерами. Если того же Луи Армстронга посылали в Африку, чтобы наладить добрые отношения со странами «черного континента», то Мэрилин «курировала» и очаровывала руководителей государств Азии и Ближнего Востока. Некоторые иностранные лидеры сами брали инициативу в свои руки, приглашая к себе Мэрилин или, приехав в США, искали с ней встречи. Многие источники постоянно подчеркивают, что использование Мэрилин в качестве «орудия дипломатии» происходило под бдительным оком и при участии «ребят из Лэнгли». В 1956 году во время визита в США президент Индонезии Сукарно попросил принимающую сторону пригласить на дипломатический ужин «Несравненную Мэрилин». После их встречи и близкого знакомства по Вашингтону и Голливуду поползли слухи о том, что тайные встречи индонезийца и Богини секса получили продолжение. С другой стороны, Сукарно, любивший прихвастнуть своими амурными победами нигде и никогда не упомянул Мэрилин в числе своих «любовных трофеев». Когда кресло президента страны и одного из лидеров Движения неприсоединения зашаталось под натиском военных, совершивших вскоре один из самых кровавых государственных переворотов в истории XX века, Мэрилин безуспешно пыталась убедить своего нью-йоркского приятеля поэта Нормана Ростена и своего тогдашнего мужа Артура Миллера организовать кампанию солидарности с попавшим в беду Сукарно. Она описала Миллеру целый план спасения индонезийского лидера. Сукарно должен был приехать в США про частному приглашению и затем добиться для него политического убежища. Всегда чувствуя солидарность с обиженными людьми и судьбой, Мэрилин протестовала против того, что в защиту Сукарно ничего не предпринимается: «Мы позволяем столкнуть приятного человека в сточную канаву. Вот какая у нас безразличная страна…» Бывший агент ЦРУ в Азии утверждал, что ведомство «плаща и кинжала» планировало свести Мэрилин с Сукарно, покрепче привязать президента к кинозвезде и сделать его внешнюю политику более благоприятной для США. Однако этот экзотический проект, по словам этого агента, так и не был претворен в жизнь.

Из других международных проектов Эм-Эм часто вспоминают историю, как князь Монако Реньер III искал себе в Америке спутницу жизни. При этом сложилась любопытная «цепочка», у первого звена которой в качестве свата стоял магнат Аристотель Онасис. Именно предприимчивый олигарх подсказал монакскому князю, что переживающий кризис национальный туристический бизнес получит толчок, если новая принцесса Монако будет достаточно известной и симпатичной личностью. В поисках подходящих кандидаток в невесты Онасис обратился к Джорджу Шли, многолетнему спутнику жизни царственной Греты Гарбо. Шли в свою очередь попросил совета у издателя журнала «Лайф» Гарнера Каулза. Каулз на ужине, куда были приглашены кроме прочих Джордж Шли и Мэрилин Монро, находившуюся «на стадии супружеского полураспада с Димаджио». Актриса на это предложение ответила шутливым каламбуром в том смысле, что не прочь познакомиться с «Принцем - Северным оленем». Однако принц Реньер в конце концов взялся за дело сам и объявил о помолвке с голливудской звездой Грейс Келли. Мэрилин первой позвонила приятельнице и поздравила с грядущей свадьбой: «Я так рада, Грейс, что ты смогла найти выход в этой запутанной ситуации».

В период злополучного романа с Ивом Монтаном Мэрилин снова оказалась в гуще культурно-дипломатических событий. Сначала на Американской национальной выставке в Москве в 1959 году снятое крупным планом лицо Мэрилин (кадр из фильма «Некоторые любят погорячее») был одновременно показан на 16 гигантских киноэкранах и «вызвал аплодисменты сорока тысяч советских посетителей, приходивших толпами на выставку каждый день». Затем был исторический тринадцатидневный визит председателя ЦК КПСС и премьер-министра Никиты Хрущева в США. В книге группы авторов «Лицом к лицу с Америкой», вышедшей в «Госполитиздате» по горячим следам этой исторической поездки, разумеется, не было сказано ни слова о том, как советскому лидеру шумом, выкриками, издевательскими рукоплесканиями мешали выступить на Генеральной ассамблее ООН. Поскольку председательствующий и не думал наводить порядок в зале, где обструкцию Хрущеву устроили члены проамерикански-настроенных делегатов, Никита Сергеевич сначала кулаком левой руки (вместо председательского молотка) начал стучать по трибуне. Поскольку при этом с его руки слетели золотые часы, посланник сверхдержавы воспользовался для этой же цели снятым с ноги полуботинком. Ошарашенные возмутители спокойствия тотчас пришли в чувства, увидев, что Хрущев шутить не намерен. Группа авторов во главе с зятем Хрущева А. Аджубеем описал в своей книге посещение советским лидером «фабрики грез». На обеде, устроенном в Голливуде в честь высокого гостя, ему кроме других аттракционов показали «народный французский танец». Вот как описывают последующие события двенадцать авторов книги «Лицом к лицу с Америкой»:
«Для высоких советских гостей был показан низкопробный танец. Девушки кривлялись, падали на пол, дрыгали ногами. И всем, кто видел этот танец, было ясно, что актрисам стыдно и перед собой, и перед теми, кто видит их. Они танцевали, не понимая, кому и зачем пришло в голову заставлять их делать это перед Никитой Сергеевичем Хрущевым и перед другими советскими гостями. А Никита Сергеевич спокойно сидел в ложе для почетных зрителей и, когда девушки кончили танец, поаплодировал им…
Очень спокойно, прямо и остроумно Никита Сергеевич сказал несколько фраз, которые обошли потом многие газеты мира: «Вы спрашиваете меня о канкане? С моей точки зрения, с точки зрения советских людей, это аморально. Хороших актеров заставляют делать плохие вещи на потеху пресыщенных, развращенных людей. У нас в Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задами...».

Наверное, канкан был показан не случайно. Кому-то хотелось, чтобы горький осадок разрушил те нити доброго и хорошего взаимопонимания, которое возникло здесь, в Голливуде, между Никитой Сергеевичем Хрущевым и американскими актерами. Но этого, конечно, не случилось и не могло случиться…

А вот что говорили восторженные, празднично воодушевленные артисты:
Мэрилин Монро: «Мне было очень интересно. Я словно увидела в будущем признаки надежды, дружбы и мира. Это памятный день в истории кинематографии…»
Именно эти мысли останутся в памяти американских актеров после встречи с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Они вышли за ворота студии и долго махали руками вслед уходящим машинам».

После такого лирически-бравурного финала так и хочется дописать постскриптум: «Встреча с Никитой Сергеевичем настолько потрясла голливудских актеров, что они, во главе с Мэрилин Монро, тотчас эмигрировали в СССР, где получили звания народных или заслуженных артистов, снискали всеобщую любовь и в конце концов по праву стали героями известного авторского сериала Леонида Филатова «Чтобы помнили»…
Увы, история, как известно, не терпит сослагательного наклонения и «переигрывать» ее - бесполезное занятие. В реальной жизни, как мы знаем, не голливудские артисты попросились в СССР, а родной сын бывшего советского руководителя Сергей Хрущев попросил убежища в США, где и доживает спокойно свой век, занимаясь преподавательской и научной деятельностью…

 Короче говоря, классический канкан советскому  лидеру не приглянулся, а вот Мэрилин, если верить некоторым мемуаристам, не понравился сам руководитель коммунистической супердержавы. В доказательство этой реакции Мэрилин приводятся две, якобы произнесенных ею фразы: «Боюсь, в России не так уж много места для секса» и «Он (Хрущев) оказался толстым, уродливым и весь в бородавках».

По другой версии, Н.С. Хрущев, кажется, сам искал Мэрилин в густой толпе голливудских звезд. Пока другие ждали возможности быть представленными «высокому гостю низенького роста», Хрущев будто бы приблизился к Мэрилин, взял ее за руку и с чувством произнес: «Вы - очень симпатичная девушка!» Монро на это ответила: «Мой муж, драматург Артур Миллер, просил передать вам свой привет. Такие контакты должны происходить чаще». Хотя Мэрилин затем отказалась обсуждать с журналистами содержание своего краткого разговора с московским гостем, нашлись люди с чутким слухом, которые передали этот диалог в редакции газет. Когда после этой встречи Мэрилин нужно было лететь в Нью-Йорк, репортеры аплодировали ей у трапа, как бы в знак благодарности за то, что она сумела хотя бы на время смягчить противостояние двух великих стран, между которыми шла «холодная война», грозившая в любой момент перейти в «горячую». Мэрилин была эмоционально тронута этой короткой встречей с русским премьером и позднее с гордостью говорила: «Хрущев смотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину».

Несмотря на частые контакты на высоком дипломатическом уровне (и даже специальные «миссии»), Мэрилин никак нельзя было отнести к разряду «политических животных», как в Америке с иронией называют профессиональных политиков и любителей посудачить о политике. Под руководством Димаджио она научилась гораздо лучше разбираться в тонкостях бейсбола, а уроки Миллера и других интеллектуалов лишь познакомили ее с политической азбукой. В результате ее высказывания и политические выступления часто выглядели как типичные «голливудские номера». Она вне сомнения боялась (и, следовательно, ненавидела) Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, которая могла почти любого артиста оставить без работы, оштрафовать, отправить за решетку. Один из ее кумиров, Чарли Чаплин, в конце концов не выдержал травли и сбежал из Америки в Швейцарию. Лишь благодаря предусмотрительности жены его банковские счета не были арестованы и он мог продолжать жить в спокойствии и достатке. Жена Чаплина Уна в самый последний момент переписала на свое имя все счета и тем самым спасла семейство Чаплиных от нищеты и унизительных тяжб с американскими властями.
Мэрилин редко читала газеты, но наверняка держала в руках такие брошюры, как «Красная измена в Голливуде» и «Документы о красных звездах в Голливуде», на страницах которых мелькали имена Элиа Казана, Джо Манкевича и других знакомых Мэрилин режиссеров. О политических инквизиторах эпохи маккартизма Мэрилин высказалась без обиняков: «Это - врожденные трусы и они хотят сделать всех похожими на них. Одна их причин, почему я хочу увидеть победителем Кеннеди, заключается в том, что Никсон связан со всей этой театрализованной травлей».

С другой стороны, она не стеснялась в своих высказываниях на политические темы выглядеть то бесконечно наивной, то игривой, то невежественной, справедливо ссылаясь на свое сиротское детство и незаконченное среднее образование. Во время своей последней поездки в Мексику незадолго до гибели в собственном доме в окрестностях Лос-Анджелеса (Мэрилин ездила туда за «дешевой, но добротной мебелью») у актрисы состоялась встреча с одним из вынужденных и весьма необычных эмигрантов. Фред Вандербильт-Фильд, один из членов сверхбогатого семейного клана Вандербильтов, в США неизменно упоминался как «диссидентствующий олигарх» или «самый богатый американец, родившийся с серебренной ложкой во рту и коммунистическими идеями в голове». По словам Фреда и его жены, Мэрилин во время их бесед показала себя «отзывчивой, привлекательной, одаренной и остроумной. Ее интересовало все - вещи, люди, идеи, а порой сложнейшие проблемы… Она сказала нам о том, что горячо поддерживает борьбу за гражданские права, равноправие чернокожих граждан, а кроме того восхищается тем, что происходит в Китае. Травля «красных» и маккартизм вызывали у нее гнев, Эдгара Гувера и ФБР она ненавидела».

Бедняки, все обездоленные, «униженные и оскорбленные» неизменно вызывали у Мэрилин чувство мгновенной и почти автоматической симпатии. «Она  всегда считала себя представительницей низших классов», вспоминает о Мэрилин одна их ее подруг. В 1960 году она стала одним из спонсоров таких организаций, как СЕЙН/ФРИЗ и «Комитет за разумную ядерную политику». Когда в одном интервью ее спросили, какие сны или кошмары ей снятся, она ответила: «Мой кошмар - взрыв водородной бомбы. А что снится вам?» Порой чисто женский инстинкт давал ей понимание таких явлений и событий, о которых помалкивали мудрые политологи и проницательные обозреватели. Мало кто теперь вспоминает, что буквально через несколько недель после того, как в глубине советской территории был сбит самолет-шпион У-2, а его летчик Пауэрс оказался в советской тюрьме, другой американский военный самолет вторгся в воздушное пространство СССР. Мэрилин, позвонив одному из своих помощников по связям с прессой, поинтересовалась, что очередная провокация подается как мелкая новость, в то время как о Пауэрсе шумели на весь мир. Когда помощник ответил, что в данном случае шпионажа, возможно, не было, а проводилась, по версии Вашингтона, «океанографическая разведка». Обычно не скрывавшая своих патриотических настроений Мэрилин на этот раз произнесла скептическим тоном: «Не знаю - не знаю… Я нашим уже не верю».

Бурный роман Мэрилин с «главным хранителем политических тайн» был периодом ее быстрого созревания в оценке событий в стране и за рубежом, хотя остальной мир (все, кроме Америки), оставался для нее таинственной, пугающей экзотикой. В своем предсмертном интервью, данном своей подруге и пресс-секретарше Патриции Ньюком, Мэрилин особо подчеркнула, что интервью должно заканчиваться следующими словами: «Я хотела бы специально подчеркнуть, что мир нуждается в чувстве родственной общности. Все мы - родственники: кинозвезды, наемные рабочие, негры, евреи, арабы. Все мы - братья и сестры. Пожалуйста, не воспринимайте эти слова как шутку. Я хочу в конце этого интервью сказать о том, во что искренне верю»… Интервью было напечатано, но… без последнего абзаца.

Пожалуй, «новая Мэрилин», образ которой проступает в подобных страстных политических проповедях (Норме Джин или Богине секса никогда бы не пришло в голову подобное предостережение, адресованное, кажется, непосредственно в наши горячие дни с новостями о межнациональных конфликтах один отвратительнее другого), появилась на свет не в объятиях Джека Кеннеди, а под влиянием его брата, сыгравшего большую роль в последние месяцы, часы и дни, которые актрисе оставалось прожить на белом свете. Однако и Джей-Эф-Кей вне сомнения приложил руку к стремительному политическому развитию актрисы во время их тайных встреч в доме Лоуфордов, в гостиницах, в Белом доме, на квартирах, снимавшихся Джеком и Мэрилин в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.
Вхождение Мэрилин в мир большой политики через романтический союз с Джеком было чревато либо очередным взлетом в карьере и личной жизни, либо самым болезненным падением, после которого невозможно будет начать с нуля. Роберту Фрэнсису Кеннеди было суждено в последнюю секунду, как в остросюжетных триллерах, взяв за руку, отвести героиню от края пропасти. Однако в игру вступили другие, вполне реальные и зловещие, силы, которым роман Мэрилин с президентом и ее близость к министру юстиции срочно понадобились для окончательного решения «проблемы Кеннеди». По крайней мере четыре пары электронных ушей внимали любовным играм президента и кинозвезды. Магнитофонная лента четко фиксировала скрип кроватных пружин, страстные крики и звуки поцелуев, чтобы потом перевести эту эротическую «информацию» на сухой язык компромата.




Невидимые миру слезы и болезни

«Я наяву мечтала о красоте. Я представляла себе, что стану такой прекрасной, что люди будут оборачиваться, когда я прохожу мимо них». Мэрилин Монро, «Неоконченная автобиография».

Став по совету владелицы рекламного агентства платиновой блондинкой, Мэрилин чуть не плакала и никак не могла привыкнуть к своему новому образу. Джонни Хайд подал идею (и оплатил) косметических операций, после которых врачи исправили Мэрилин немного курносый нос и скальпелями создали ей «более классический» подбородок. Есть свидетельства и о других мелких косметических операциях не только на лице, но и на теле именитой уже пациентки.

Общаясь с другими старлетками, Мэрилин после дневной беготни по студийным площадкам и офисам или вернувшись наутро из дома, где шла веселая вечеринка, сбросив туфли на высоких каблуках, обязательно ложилась на спину и прислоняла уставшие ноги к стене - чтобы восстановить правильную циркуляцию крови, предотвратить застойные явления и сделать профилактику от варикозного расширения вен. Всю жизнь общаясь с врачами, она не могла преодолеть панического страха перед «людьми в белых халатах». В двадцать пять лет у нее случился острый приступ аппендицита. Уже на операционном столе хирург, приказавший сделать пациентке общий наркоз, обнаружил приклеенную у нее на животе записку:

Очень важно. Прочесть перед операцией

Уважаемый доктор!

Пожалуйста, сделайте как можно меньше надрезов. Знаю, что просьба эта бесполезная, но речь идет не о моем тщеславии. Дело в том, что я - женщина, и для меня это обстоятельство очень многое значит. Уже не знаю, как Вас просить, но проведите по возможности щадящую операцию. Все зависит от Ваших рук, в которых я нахожусь. У Вас самого есть дети, и Вы понимаете, что значит быть родителем. Поэтому, доктор, сделайте, как я прошу. Уверена, что Вам это удастся! Заранее благодарю. Спасибо Вас за все. Дорогой доктор, ради Бога, не удалите мне случайно яичники. Еще раз прошу сделать все, чтобы избежать больших шрамов. Благодарю от всего сердца.
Мэрилин Монро.


Своему фотографу Джорджу Баррису, с которым планировалось выпустить богато иллюстрированную автобиографию звезды, Мэрилин сообщила, что удаление желчного пузыря, о котором говорилось несколько выше, стало необходимым, «чтобы сбросить лишний вес, который накапливается в период отдыха между съемками». Мэрилин относилась к своему телу то как к своему «самому ценному достоянию», то как к «рабочему инструменту, который достаточно направить и подточить с помощью правильной инъекции и лекарств». В отчаянные, депрессивные, дни собственное тело казалось ей иногда тюрьмой. Любая одежда не просто стесняла ее движения, а душила, постоянно напоминая, что под сверхдорогим «прикидом» находится быстро стареющее тело, которое из предмета гордости превращается в предателя, готового подвести в любую минуту.

Бремя славы наваливалось не только на душу актрисы, но и на ее тело. Любовники ожидали от нее «феноменального секса», а медсестра в одной клинике интересовалась больше всего тем, «блондинка ли она везде или только на голове». Пришлось включить в парикмахерский ритуал и «крашение всех волосяных покровов». Всезнающая горничная актрисы Лина Пепитоун сообщает, что во время одного такого крашения растительности на лобке Мэрилин нанесла себе нечаянно такие сильные ожоги, что несколько дней провела в постели, обложившись пакетиками со льдом.

Привидение тела в «боевую форму» в конце концов превратилось в почти ежедневный ритуал, отправляемый едва ли ни с религиозной истовостью. По замечанию экономки Юнис Мюррей, Мэрилин все эти ванны с благовониями, сложный макияж, массаж и другие процедуры под музыкальным сопровождением требовались, кажется, с единственной целью - воскресить чувственную натуру».

В ее дом, подобно рабочим пчелам, обслуживающим матку в улье, тянулись парикмахеры, модельеры, другие «асы красоты». Ветеран Голливуда парикмахерша Перл Портерфильд (та самая, что сделала «огнедышащую блондинку» из Джин Харлоу) с помощью перекиси водорода и обычной стиральной синьки изобрела магическую смесь, которая делала волосы Мэрилин «белее снега». Бригада банщиц погружала тело актрисы в грязевую ванну, накладывала на кожу горячий воск, а на подходе были уже студийные «кудесники в белых халатах» с транквилизаторами и «укольчиками, после которых жизнь предстает во всем своем великолепии».

Чтобы грудные мышцы не теряли тонус, актриса спала, не снимая бюстгальтера. Одной из своих подруг Мэрилин призналась, что после интимной близости с мужчиной немедленно надевает бюстгальтер, «не давая грудям обвисать и растягиваться». На свидания она порой являлась с большим опозданием, поскольку в последнюю минуту решала полностью сменить макияж. Посмотревшись в последний раз перед выходом из дома, она вдруг бросалась в ванную комнату, стремительно мыла голову «нужным шампунем», а затем начиналась работа с феном и укладка, перебиваемая нервными поглядываниями на «эти проклятые, вечно куда-то спешащие, часы».

Подолгу «отмокая» в ванне с душистыми добавками, она, казалось, напрочь забывала, что где-то ее с нетерпением ждут. Под нетерпеливые телефонные звонки, раздававшиеся в гостиной, актриса размышляла: «Тело, погруженное в воду, вытесняет столько же воды, сколько весит само. Я тоже сделала свое открытие. Норма Джин, погруженная в эту ванну, вытеснила равную ей по массе Мэрилин Монро… В детстве, скитаясь по чужим домам, Норме приходилось из экономии лезть в ванну, в которой только что мыли шесть или восемь человек. «Хочешь купаться в чистой воде, заработай денег и кидай их сколько хочешь в водомерный счетчик. Вот почему Норма Джин не хочет вылезать из этой чистой, чудесной, благоухающей ванны…» В этот момент монолог воскресшей Нормы Джин обычно прерывался нетерпеливым стуком в дверь и голосом горничной: «Мисс Монро, они обещали по телефону, что приедут и оторвут мне голову, если я немедленно не помогу вам выйти из ванной…».

Пройдя хорошую костюмерную школу, получив богатый опыт и обладая хорошим врожденным вкусом, Мэрилин могла часами спрашивать подруг и помощниц о мельчайших деталях своих нарядов, о выборе шампуней, об использовании «особой воды».
Перед встречей с особо уважаемыми ею специалистами по женской красоте Мэрилин иногда писала настоящие сценарии будущего профессионального диалога. Если ей предстоял разговор о новой роли или деловых предложениях, многочасовая подготовка на дому превращалась для нее в настоящую пытку. Даже перед первой встречей с незнакомым человеком ее охватывали подобные же приступы неуверенности, нервозности, беспощадной самокритики.

Чтобы остановить процесс старения, она обрела в гормональных инъекциях нечто вроде волшебного «эликсира молодости». Кроме того, она все чаще «садилась на таблетки». Одни лекарства помогали ей выспаться, другие она принимала, «чтобы окончательно проснуться», третьи выводили ее из «состояния грогги», знакомого боксерам, перенесшим тяжелый нокдаун, четвертые успокаивали ее расшатанные нервы, пятые компенсировали ей бесконечную ночь и заставляли «бегать и прыгать по съемочной площадке не хуже молодой козочки». К концу жизни она научилась сама выбирать и делать себе инъекции «нужных препаратов». Случайный очевидец (не электронный «слухач», а просто посетитель светского раута) как-то с удивлением  слушал диалог президента с актрисой, который полностью был посвящен лекарственным препаратам и показаниям к их приему.
Ральф Робертс, массажист и друг на почасовой оплате, порой часами приводил тело актрисы в рабочее состояние, пока она вслух читала очередной сценарий. Иногда Ральфу приходилось одновременно с массажом давать Мэрилин и нужные по ходу сценария реплики.
Эти ритуалы занимали немало времени и непосредственно в студии, где армия специалистов по «мейк-апу» врывалась в ее бунгало, где звезда лежала, готовая к процедурам в шезлонге. Держа в одной руке чашечку кофе, а в другой щетку, расческу или банку с кремом, техники сменяли друг друга у знаменитого тела, облеченного в бикини телесного же цвета. Старый и незаменимый визажист Уайти Снайдер точными мазками акварельной кисточкой наносил последние штрихи, чтобы подчеркнуть брови или скулы актрисы, машинально бросал взгляд на часы и думал: «Недурно… Сегодня управились всего за два часа».

Специалистка по макияжу Банни Гардел разрабатывала для Мэрилин идеальный «композитный крем»: к четверти фунта цвета «солнечного загара» от «Макс-Фактора» она добавляла полчашечки красящего крема цвета «слоновой кости» и из пипетки капала в смесь чуть-чуть «клоунских белил». Получалась магическая формула, идеально подходящая для природного цвета кожи Великой Эм-Эм.

Далее за работу принимались дизайнеры, портные, костюмеры, техники по цвето-пробам…
Между периодами изматывающими силы съемок необходимо было «расслабиться, оттянуться, подышать жабрами». Во время простоя Мэрилин отдавала должное шампанскому (любимый сорт «Дом Периньон») и довольно простым кулинарным блюдам. Продолжались эксперименты с таблетками и пилюлями, почти анекдотические игры с врачами («Что же вы думаете - я у одного только вас беру рецепты?») и консультации со студийными фармацевтами, советовавшими, какие лекарства и в каких сочетаниях лучше принимать, чтобы организм быстрее оправился от съемочных нагрузок. Актерам, пытавшимся уклониться от рекомендаций студийных врачей, деликатно напоминали, что таковы условия контракта. Мэрилин ничего напоминать уже не нужно было - она стала большой специалисткой по «стимулирующим снадобьям».

Близких друзей Мэрилин уверяла, что «медицина избавила ее от многих хлопот». Во всяком случае в зрелом возрасте она, кажется, легче переносила «критические дни». «Норма Джин всегда сталкивалась с большими трудностями во время менструаций, - вспоминал Джим Доуэрти жизнь со своей шестнадцатилетней женой. Через несколько лет молодой манекенщице и начинающей актрисе приходилось колесить на автомобиле из конца в конец Лос-Анджелеса. Порой она пугала своих друзей, когда по дороге на очередную съемку или репетицию внезапно съезжала на обочину, резко тормозила, выскакивала из машины и корчилась, присев на корточки, ожидая, когда пройдут спазматические боли. Лишь под влиянием движения за женское равноправие такие болезненные реакции на менструальный период стали предметом серьезных медицинских исследований. Не исключено, что именно эта причина привела Мэрилин Монро к тяжелой зависимости от мощных лекарственный препаратов. Один репортер, попавший как-то в гримерную актрисы в 50-е годы, насчитал там четырнадцать коробок с лекарствами, которые Мэрилин получала по рецептам студийных врачей. Особо не разбираясь в тонкостях фармакологии, журналист тем не менее пришел к выводу, что это были болеутоляющие препараты, помогающие некоторым женщинам в «критические дни».

В двадцативосьмилетнем возрасте, когда Мэрилин жила в Коннектикуте, ее подруга Эйми Грин (жена фотографа Милтона Грина, партнера актрисы по проекту «Мэрилин Монро филм продакшнз») убедила Мэрилин сходить к знакомому гинекологу. Врач рекомендовал актрисе оперироваться про поводу эндометриоза и удалить матку, чтобы избавить пациентку от чудовищных спазмов боли во время «критических периодов». Мэрилин испытывала панический страх перед любым визитом к врачу и ее обязательно кто-то должен был сопровождать во время визитов к гинекологу. От гистеректомии Мэрилин решительно отказалась, поскольку мечтала родить когда-нибудь здорового ребенка, но, как мы уже знаем, две попытки стать матерью в период замужества за Миллером закончились болезненными физическими и нравственными травмами.

Многочисленные аборты также нанесли большой ущерб психике актрисы, тем более, что первые прерывания беременности производились «подпольными мясниками», как называли хирургов, не брезговавших за сравнительно небольшую плату помочь «залетевшей старлетке» (аборты были легализованы и стали сравнительно безопасными для здоровья американок лишь через одиннадцать лет после гибели актрисы). При тогдашнем уровне безработицы в Голливуде у молодой матери не было бы практически никаких шансов сделать карьеру в кино. Мэрилин мечтала не просто о собственном ребенке, но чтобы это непременно был мальчик. Быть может, она таким образом хотела «разделаться со своим прошлым» и дать своему ребенку больше шансов для будущей карьеры в мире, где условия игры диктовали мужчины, циничные и расчетливые «мачо», видевшие в женщине «одушевленный предмет удовольствий». Об одном трагическом, странном и ничем не подтвержденном эпизоде сообщают некоторые бульваризированные жизнеописания актрисы. Сообщается, что Мэрилин по крайней мере трем женщинам сообщила, что в период проживания с «тетушкой Грейс» Норма была изнасилована то ли родственником, то ли квартирантом, забеременела и родила сына. Грейс Макки, якобы, отдала ребенка каким-то «хорошим людям». Каких-либо следов дальнейшей судьбы сына Нормы Джин никому установить не удалось, но в качестве косвенного «доказательства» приводятся ссылки на Мэрилин, считавшую, что «Господь еще покарает ее за предательство своего ребенка». В таинственном образом исчезнувшем протоколе посмертного вскрытия тела актрисы упоминаются «следы многочисленных абортов», но к числу 12 (в некоторых источниках упоминаются 19) многие американцы относятся скептически, поскольку одни слухи и предположения к делу не подошьешь.
 
Можно не сомневаться, что в период, когда противозачаточные средства были ей не по карману, а в более поздние годы партнер «брал ее штурмом, покорял магией или сексуальным темпераментом», Мэрилин достаточно часто вставала перед альтернативой: рожать и тем самым ставить крест на дальнейшей карьере либо прерывать «импровизированную беременность». Некоторые старлетки ее возраста соглашались на операцию по перевязыванию фаллопиевых труб, чтобы при многочисленных любовных контактах не связывать себе руки контрацептивными мероприятиями. Есть одно сообщение, что Мэрилин будто бы тоже сделала такую операцию, но позднее вторично обратилась к хирургам, чтобы те восстановили статус-кво и дали ей шанс на материнство. Однако, когда у нее появилась возможность продлить свой род, вмешивались экстренные и независящие от нее обстоятельства, студийные боссы диктовали ей ультиматум, мужья и любовники, подобно Пилату, умывали руки, предоставляя Мэрилин решать вопрос с беременностью самостоятельно, а потом лить в одночасье никому не ведомые, никому не нужные слезы.

Ей приходилось бороться с собой, чтобы из робкой Нормы Джин «слепить» отчаянную и ничего не боящуюся супер-Мэрилин. Ее дальнейшая карьера продемонстрировала безусловные победы над комплексами и психологическими недостатками, но процесс покорения самой себя был, вероятно, безнадежной затеей. Слишком многое зависело не от Нормы Джин, а от ее семейной предыстории и сиротских мытарств. Психологические проблемы взаимно переплетались с физическими. С молодых лет актриса жаловалась на приступы головной боли, мешавшие ей сосредоточиться в моменты принятия важных решений и во время профессионального обучения. Наташа Лайтесс вспоминает, что во время их знакомства и первой встречи Мэрилин говорила, как «человек, у которого в результате нервного возбуждения перехватило горло». Нью-йоркский предприниматель Генри Розенфельд, знавший Мэрилин с начала ее карьеры и вплоть до преждевременной смерти, сообщает, что еще в середине 50-х годов Мэрилин «ходила с пунцовыми от смущения или от страха щеками, при одной лишь мысли о личной встрече с незнакомыми людьми». Один из студентов в студии Ли Страсберга утверждает, что Мэрилин приходилось пользоваться специальным лосьоном, чтобы убрать с лица следы нервной сыпи. Несколько раз у нее случались ложные беременности, когда она, страстно желая стать матерью, каждое резкое увеличение веса принимала за признак того, что в ее теле зародилась новая жизнь. Ее поклонники понятия не имели (а студийные боссы воспринимали как признак полной профессиональной непригодности) панический страх Мэрилин перед началом новой работы. «Возлюбленная кинообъектива» шла на свидание с ним как на Голгофу. Один продюсер вспоминает случаи, когда Мэрилин, прибыв наконец на работу, вдруг резко останавливалась перед студией звукозаписи не в силах сдержать приступ тошноты. Это, разумеется, вызывало у окружающих брезгливое недоумение: «Все мы сталкиваемся с беспокойствами, чувствуем себя несчастливыми, у нас бывают сердечные приступы, но в ее случае это был какой-то первобытный ужас».
Страх перед актерской работой («А вдруг провал? Вдруг ничего не получится?») иногда заставлял Мэрилин симулировать болезни. Такая дурная привычка вкупе с приступами «звездной болезни» стоила ей порой потери друзей, уставших «возиться с ее мнимыми болячками». Увлекшись беседой, она могла как ни в чем не бывало говорить нормальным голосом, но затем, вспомнив о своем «недуге», с виноватым видом принималась хрипеть и покашливать. Простое растяжение связок на норе во время съемок фильма «Река, откуда нет возврата», она в интервью описывала как перелом ноги по вине режиссера, хотя рентгеновские снимки показывали, что с ногой у нее все окей. Она жаловалась на вечную простуду, происки вирусов, легкие недомогания, хотя порой это напоминало попытки ученицы имитировать болезнь, чтобы только не идти в школу. Сознательно или подсознательно Мэрилин совершала подобные «побеги из мира реальности», опираясь на приятные воспоминания далекого детства. Когда пятилетней девочкой, проживая в семействе Болендеров, Норма заболела коклюшем, мать переселилась к ней, чтобы денно и нощно ухаживать за дочерью. Она вспоминала этот случай с коклюшем как практически единственный пример того, как она оказалась в центре нежного внимания близких и чужих людей. Профессиональные терапевты в своих учебниках обязательно в разделе «Истерия: симптомы, диагностика, лечение» приводят десятки случаев «бегства в болезнь». А между тем Мэрилин зачастую не приходилось никуда убегать - из-за хронического воспаления лобных пазух она по-настоящему, а не «понарошку» выбивалась из рабочей колеи.
Проблема с бессонницей - удел многих натур с сильно развитым воображением. В биографиях актеров, композиторов, изобретателей, писателей, ученых без труда можно найти примеры мучительных дней, недель, месяцев, когда бессонница для них становилась изматывающей силы пыткой. В случае с Мэрилин она, возможно, не только старалась изо всех сил, но и… боялась заснуть. И дело было не только в частых и очень реалистичных кошмарах. Для Мэрилин, как для наших далеких предков, идея сна была почти равнозначна представлению о смерти. Призрак безумной бабушки Деллы не оставлял актрису до конца дней. Она постоянно вспоминала ту ночь, когда спала в бабушкиной комнате и вдруг проснулась, когда ей пришлось «сражаться за свою жизнь. Какой-то предмет был прижат к моему лицу. Возможно, это была подушка. Я дралась изо всех сил, чтобы спастись…»
Если этот страшный эпизод действительно имел место (независимых подтверждений ему исследователям найти не удалось), почему Мэрилин так обижалась на тех, кто не верил рассказу о ночном кошмаре, когда родная бабушка вдруг решила придушить внучку? Если годовалая Норма могла запомнить этот случай, а не выдумать его, тогда ее бессонница кажется чуть ли не пророческим, мудрым предвидением, средством предотвратить то, что с нею в конце концов действительно произошло (только вместо бабушки, решившей безболезненно убрать из жизни незаконнорожденного, обреченного на лишения ребенка, Мэрилин пришлось столкнуться с профессиональными наемными убийцами). Тогда же, в 1927 году, сумасшедшая Делла через несколько дней на самом деле пыталась взломать дверь дома Болендеров, чтобы «разобраться со своей внучкой». Полицейские без труда справились с Деллой Монро и через девятнадцать дней она умерла от инфаркта во время буйного приступа маниакальной шизофрении. Смерть Деллы Монро и ее предсмертные неистовства мрачным напоминанием перешли к Глэдис Бейкер-Мортенсен, а потом и к Мэрилин Монро.


В бытность свою манекенщицей и голливудской «звездочкой» Норма Джин улучала редкие минуты между фотосеансами, репетициями, посещением учебных классов, чтобы заехать в Норфолкскую психиатрическую лечебницу, где Глэдис все больше замыкалась в себе, открыв в религии новую возможность бегства от реального мира. Когда врачи, заметив явное улучшение в состоянии ее здоровья, выписали тихую пациентку, Глэдис после всего лишь семи месяцев пребывания «на воле», сама попросилась принять ее обратно. Норма Джин вздохнула с облегчением: мать, с которой могли столкнуться ее друзья, могла причинить непоправимый вред ее только-только начинающейся карьере. Глэдис, пребывающая в палате сумасшедшего дома, как бы переставала существовать и давала дочери возможность лгать работодателям и журналистам, что ее мать «давно умерла». Мать (практически чужой и незнакомый для Нормы, а потом и Мэрилин, человек) перевоплощалась в невидимое для окружающих привидение из далекого детства, в мрачную иллюстрацию к цитате из книги по психиатрии: «Шизофрения иногда может быть наследственным заболеванием…» Сначала за содержание Глэдис в «психушке» платила сама дочь, а после гибели Мэрилин, деньги, оставленные актрисой в отдельной статье завещания, помогли Глэдис Бейкер-Мортенсен на многие годы пережить безвременно скончавшуюся дочь. Глэдис до конца своих дней оставалась «живым овощем» с остатками признаков разума. В своих перекидных блокнотах, в которых Мэрилин вела дневник и делала наброски для будущей автобиографии, есть строчки о посещениях несчастной женщины, которая «была красивой, несчастной и никак не откликалась, когда я называла ее мамой… Она просто поднимала голову, но никак не отвечала на мое приветствие. Она ни разу не поцеловала меня, не обняла и во время наших встреч в основном молчала. В ту пору я вообще г ней ничего не знала, а через несколько лет смогла кое-что установить.

Когда я думаю о ней сейчас, моему сердцу вдвое больнее, чем тогда, когда я была маленькой девочкой. Мое сердце болит за нас двоих».

У Чарльза Диккенса в «Записках Пиквинского клуба» есть потрясающая «проходная новелла» о несчастном человеке, который больше всего на свете боялся сойти с ума, как и его родители. Леонид Андреев в одном из своих рассказов дал художественно-клиническое описание петербургского интеллектуала, играющего в кровавую имитацию наследственной шизофрении вплоть до того момента, когда авторитетная комиссия после долгого изучения его исповеди приходит к выводу: «Психически болен и не несет ответственности за свои поступки».

За маской «Возлюбленной всех мужчин Америки», веселой и очаровательной «обладательницы светящегося тела» всегда скрывалась несчастная Норма Джин, которой не дано было понять девиз президента Рузвельта «Не надо ничего бояться, кроме собственного страха!» Мэрилин боялась, что безумие перейдет к ней в качестве единственного «наследства», переданного ей бабушкой и матерью. Ее недоброжелатели и прямые враги без стеснений обсуждали (чуть ли не в присутствие самой актрисы) вопрос о ее психической вменяемости. Обороняясь, Мэрилин то вспоминала мудрые поучения «тетушки Аны», то с наслаждением слушала рассказы высокоэрудированного мужа Артура о великих людях, добившихся поразительных успехов, хотя в их роду были психически больные предки. Она хотела быть сильной и неуязвимой, а для этого нужно было твердо определиться, какую роль могли сыграть, но по счастью не сыграли в ее жизни Делла и Глэдис.

Злопыхатели обсуждают очередной слух о том, что к ее дому в полночь подъезжала «скорая помощь» и ее «еле-еле откачали? Плевать. В Голливуде таких случаев хоть пруд пруди. Подумаешь, немного сорвалась, попугать друзей решила. Напоминания о том, что первую попытку самоубийства она совершила еще будучи женой моряка Доуэрти, ставшего теперь скромным полицейским, она тоже легко отметала. Серьезные медики в этом случае были на стороне Мэрилин: все предыдущие покушения на свою жизнь она устраивала с помощью «легких или средних доз снотворного. Сверхдоз она никогда еще ни разу не принимала». С Артуром Миллером, когда у нее случился этот злосчастный второй выкидыш, попытка уйти из жизни была почти искренней, но и тогда все было больше похоже на страшную мелодраму со счастливым концом, когда любящий муж в последнюю минуту возвращает жену к новой жизни. Ее скандалы на съемочных площадках трех фильмов? Примадонна имеет право стравить через клапан лишний пар. Пусть режиссеры знают свое место и не превращают ее в марионетку. Кличка «параноик» к ней тоже не прилипнет - в Голливуде половина людей настоящие параноики, которые обзывают параноиками вторую, здоровую, половину артистов, продюсеров, режиссеров. Мэрилин с удовольствием вспоминала, как в нью-йоркской клинике лечащий врач с улыбкой успокаивал ее: «Знаете, милочка, грань между психическим здоровьем и болезнью у выдающихся личностей всегда очень тонкая. Для этого не требуется даже открывать любой школьный учебник истории. Мы на днях, так, шутки ради, провели обследование всего персонала собственной клиники. Только никому не рассказывайте, что мы выяснили. Оказалось, что все мы, врачи, - сами вялотекущие шизофреники!».

Однако все эти самоутешительные рассуждения рассыпались в прах, когда Мэрилин читала или слышала о генетической предрасположенности к шизофрении и суровую статистику случаев, когда у больных родителей появлялись на свет такие же несчастные дети-шизофреники. Писательница Люси Фримэн, проведя много часов в беседах с личным психиатром Мэрилин Ральфом Гринсоном, пришла к выводу: «Мэрилин не была безумна, но испытывала перед возможным сумасшествием острый страх. Она смертельно боялась психического заболевания». Мэрилин знала, что первые зловещие симптомы появились у Глэдис, когда матери перевалило за тридцать и у нее начались приступы беспричинной ярости. Мэрилин пыталась сдерживать свой темперамент, чтобы, сняв симптомы агрессивности, с которых у бабушки и матери началась настоящая беда, отодвинуть от себя угрозу настоящего сумасшествия. Начиная с 1957 года и до своей гибели Мэрилин израсходовала на лечение своей расшатанной нервной системы (включая оплату пребывания в стационарах) более 150 тысяч долларов. Она не просто боялась, но боролась со своим страхом потерять разум.

«Заклятые друзья», конкуренты и коварные политиканы, изучив слабые места «Живой Богини Секса», постоянно намекали, что преклонение Мэрилин перед собственной наготой, «этот болезненный нарциссизм, это пристрастие к эксгибиционизму» свидетельствуют об отклонениях в ее психике.

Проживая с набожными Болендерами, Мэрилин впервые начала фантазировать на нудистские темы: «Как только в церкви я занимала свое место на скамье со своими «родителями» и начинал играть орган, меня так и подмывало встать и снять с себя всю одежду. Мне отчаянно хотелось предстать перед Господом во всей своей наготе и заодно дать возможность всем прихожанам увидеть меня. Стиснув зубы и сев на собственные руки, я удерживала себя от раздевания. Иногда я истово молилась и просила Господа удержать меня от раздевания на людях…

Мой поры к публичному нудизму и мои мечты о раздевании не вызывали в моей душе чувство стыда или ощущение греховности такого поступка».
Когда с девяти до одиннадцати лет ей пришлось скитаться по сиротским приютам, она в той или иной степени сталкивалась с необходимостью хотя бы отчасти обнажаться в спальне или спортзале и душе расположенной поблизости школы. Делая то, что делают другие, она приобретала чувство общности с толпой равных себе, но и с течением времени могла таким образом проявлять свою индивидуальность. «Думаю, что желание предстать перед подругами в голов виде в то время рождалось из-за того, что я стыдилась своей сиротской «униформы», этого неизменного выцветшего синего платьица, бывшего для меня символом моей нищеты». Без синей юбки и белой блузки, «полностью обнажаясь, я была не хуже любой другой нормальной девчонки и переставала быть безликой фигурой в фирменном наряде сиротского приюта».
Позднее, всю свою жизнь, Мэрилин гораздо комфортнее чувствовала себя голой в женском обществе, включавшем подруг, экономок, портних, медицинских сестер, а порой и случайных знакомых или работодательниц. Вспоминая года, проведенные под одной крышей со звездой, Наташа Лайтесс свидетельствовала: «Путь от спальни до ванной комнаты она проделывала в обнаженном виде… После этого, в чем мать родила, она в какой-то сонливой задумчивости переходила на кухню, где принималась готовить себе завтрак… Когда она стала знаменитостью, у нее на студии появилось роскошное бунгало со своей гримерной комнатой, спальней, костюмерной комнатой и ванной. И там, безо всяких стеснений, она продолжала обходить бунгало в голом виде, поражая взоры костюмерш, гримерш, парикмахерш… Собственно нагота как бы успокаивала, почти гипнотизировала Мэрилин».

Актриса, вне сомнения, при этом внутренние сравнивала себя с классическими изображениями в пособиях по древнеримской и древнегреческой скульптуре, и находила для себя то интересные «параллели, то выигрышные сравнения».

Фигура обнаженной Мэрилин, которая при этом читает книгу, отдыхает или просто гуляет по дому, появляется на страницах каждого ее жизнеописания. Патриархально настроенный Димаджио, конечно же, был шокирован, потом разгневан и наконец доведен до иступления подобными случаями «внесексуального использования наготы», хотя кроме него и Мэрилин в доме в это время могла находиться лишь какая-нибудь подруга жены. Было ли это проявлением гиперсексуальноси, доказательством шизофрении или примером временного впадения в счастливое детство, когда можно было спокойно шлепать голыми ногами по полу, не обращая ни на кого внимание…

Однако статус голливудской звезды, амплуа «Золотой мечты» и контакты с представителями сильного пола заставляли Мэрилин обнажать свое тело более целенаправленно и сознательно. В период полового созревания она с любопытством наблюдала постоянные изменения в своей фигуре, хотя не могла понять эротическую подоплеку в таких нудистских сеансах, проводимых под девизом «Красота ради красоты». Жадный интерес парней к ее расцветающему телу оставлял юную Норму Джин то индифферентной, то напуганной и заинтригованной. «Лежа ночью в постели, - вспоминала Мэрилин Монро свои школьные годы, - я размышляла, почему это парни толпой ходят за мной. Я не хотела иметь с ним подобные контакты. Мне все еще хотелось играть на улице, а не в постели. Иногда я позволяла кому-нибудь из парней поцеловать себя, чтобы узнать, насколько интересным окажется этот опыт. И ничего интересного в этом не обнаруживала…».

Потом было вынужденное первое знакомство, работа манекенщицей и, после сексплуатации в качестве старлетки, карьера профессиональной актрисы. Проснувшиеся женские инстинкты постоянно подавлялись в ней чувством страха, ощущением «без вины виноватой» и другими комплексами, вынесенными из сиротского детства. По собственному признанию Мэрилин своим подругам, тело, физическая оболочка хрупкой и израненной души, не являлись для нее источником оргастического удовольствия. Ее словоохотливые любовники рассказывали, что в интимной обстановке Мэрилин была щедра на ласки, но скорее пыталась сделать приятное партнеру, чем самой получить удовольствие. Интимные отношения были для нее ценой, которую она охотно платила в мире, где правят мужчины, и редко воспринималось ею как награда. Она постоянно пребывала в поисках любви, надежности, сердечной близости, наконец возможности обзавестись своей семьей, которой всегда была лишена. Вместо этого она получала секс «в чистом виде» и минимум эмоционального награждения. При этом она продолжала называть свое тело «магическим другом», хотя в глубине души, возможно, догадывалась, что этот друг так же часто предает ее, как предавали многие мужчины. В автобиографическую пьесу «После грехопадения», написанную Артуром Миллером до гибели Мэрилин и поставленную через пару лет после ее смерти, драматург вставил ключевую сцену, иллюстрирующую накопленные им за четыре года впечатления. Героиня пьесы Мэгги, прототипом которой была, естественно, Мэрилин, в этой сцене торопливо срывает с себя одежду перед новым любовником - совсем как ребенок, который нетерпеливо снимает обертку с подарка, который собирается вручить своему родителю.

Мэрилин уверовала в чудеса психоанализа, как в свое время увлекалась «христианской наукой» и мистикой под влиянием своей любимой тетушки Аны. Однако Ральф Гринсон (лечивший в свое время Фрэнка Синатру и по рекомендации последнего ставший постоянным психиатром актрисы) стал свидетелем необычной эволюции в характере Мэрилин. Сначала она крепко подружилась со всеми членами семьи доктора Гринсона, позволяла ему в некоторых случаях фактически принимать за себя важные деловые решения. Под конец она на сеансах с доктором Гринсоном придумывала какие-то эпизоды из своей личной жизни, «только чтобы не расстраивать Ральфа». Наконец она перестала посещать его кабинет или принимать его у себя дома. Гринсон то хвастался «замечательной психической стабильностью, достигнутой Мэрилин» (под его, естественно, руководством), то констатировал «досадные срывы» в ее поведении. Не исключено, что Мэрилин, гордившаяся, что она «никогда никому не принадлежала», не могла простить Ральфу одного случая, когда он поставил крест на безусловно интересном проекте, который еще более упрочил бы международную актерскую репутацию Мэрилин. Всемирно известный Жан-Поль Сартр, написавший сценарий фильма о знаменитом эпизоде лечения Зигмундом Фрейдом аристократки по имени Цецилия, считал Мэрилин «одной из величайших актрис нашего времени». Сартр настоятельно рекомендовал режиссеру Джону Хьюстону взять Монро на главную роль в этой картине. Однако правоверный фрейдист Ральф Гринсон по сути дела запретил Мэрилин сниматься в этом фильме, где актриса могла бы во всю мощь продемонстрировать свое дарование, а не только лицо и тело. Доктор Гринсон при этом сослался на то, что дочь великого Фрейда не одобряет саму идею фильма о своем отце. Так Мэрилин (и, разумеется, зрители) остались без уникальной возможности увидеть на экране историю, в которой психоанализ оказался бессилен. В Нью-Йорке на одной дежурной вечеринке, когда все присутствующие по очереди должны были вслух поделиться своими фантазиями, Мэрилин предложила сюжет совершенно в духе Фрейда или, может быть, Хичкока: «Я могла бы надеть черный парик, отыскать своего дезертира-папочку, очаровать и соблазнить его, а потом, сняв парик, спросить его: «Папочка, милый… Как ты чувствуешь себя после того, как только что переспал со своей родной дочерью?»
В одном из своих интервью, не желая, видимо, обидеть доктора Гринсона или начинать полемику на фрейдистские темы, Мэрилин сообщила: «Я не стану сейчас обсуждать психоанализ, не скажу, что верю фрейдистским интерпретациям… Надеюсь, когда-нибудь в будущем я напишу блестящий отчет о чудесах, которые психоаналитики делают со своими пациентами».

Мэрилин умела пользоваться иронией, как оружием в остроумной перепалке, но в данном случае даже не догадывалась, что в ее словах прозвучала уже не ирония, а саркастическая насмешка.





За стрессом стресс


«В качестве женщины - я полная неудачница. Мои любовники ожидают от меня чего-то необыкновенного. Все это по той причине, что я сделала из себя символ секса. Они ожидают каких-то невиданных чудес и аттракционов, а я не могу оправдать их ожидания, потому что, анатомически, - я такая же женщина, как и все другие…» Мэрилин Монро.

Мэрилин в конце концов надоело выполнять «сексуальные клише», оставаться самкой, при знакомстве с которой мужчина титулует ее Богиней. Она жаловалась своей подруге: «Мужчины «заводятся» при виде моего тела. Ы сексе нет ничего плохого, если он идет от любви. Но люди слишком часто относятся к сексу, как к достижениям в спортивном зале. Им все равно от кого получать удовлетворение - от живого существа или от аптечного автомата».

Иногда от высказываний ее бывших любовников типа «В постели Мэрилин не представляла ничего особенного» на километр исходит дух настоящих «мачо», полагающих, что тщеславие и умение кичиться составляют лучшие качества представителей сильного пола. Когда Тони Кертис после съемок «Некоторые любят погорячее» в тон режиссеру Уайлдеру заявлял, что предпочел бы обниматься с Адольфом Гитлером, чем с Мэрилин Монро, в этом кроме эпатажа чувствуется не только желание подзаработать капитал за счет чужой славы, но и какой-то отзвук чувств разочарованного плейбоя, который после явного любовного фиаско пожимает плечами: «Не очень-то мне и хотелось». Мэрилин, как все люди ее происхождения и судьбы, болезненно переносила негативные отзывы о ее женских чарах, старательно публикуемые «разгр****елями грязи» и бережно доставляемые актрисе многочисленными доброхотами и доброжелателями.

Не следует забывать, что кроме всеобщей многолетней войны, которую ей пришлось вести против студии «XX век - Фокс», Мэрилин постоянно втягивалась в локальные голливудские конфликты, носившие порой личный характер. Оценить правоту воюющих сторон в подобных случаях практически невозможно. Остается только искать причины конфликта и задним числом то недоумевать, то улыбаться. Известно, что между Мэрилин Монро и Элизабет Тейлор существовала настоящая, принимающая то вполне серьезные, то очень забавные формы. Элизабет Тейлор (при покровительстве боссов студии, делавших ставку на «более молодую и явно перспективную звезду») перехватила у Мэрилин несколько важных в творческом плане и финансово привлекательных ролей, о которых давно мечтала Монро. При этом Тейлор продолжала активно интриговать против поверженной соперницы и, не давая ей возможности подняться, атаковала порой по самым смехотворным поводам. Когда в «Нью-Йорке» появилась статья с фразой «Элизабет Тейлор - легенда, а Мэрилин Монро - миф», Тейлор с яростью набросилась на ее автора Макса Лернера: «И ты еще имеешь наглость говорить, что Мэрилин, дескать, миф, а я - какая-то вшивая легенда? Я гораздо красивее, чем была Мэрилин Монро за всю ее жизнь, и уж, конечно, талантливее ее в качестве актрисы!».

Кульминацией войны между Секс-Богиней и Роковой Женщиной стал, разумеется, самый скандальной проект студии «XX век - Фокс». Съемки фильма «Клеопатра» начались еще в конце 1958 года, когда среди дворцовых интерьеров, выполненных из позолоченного папье-маше, уже разгуливали перед камерой Питер Финч (он же Гай Юлий Цезарь) и Стивен Бойд (Марк Антоний), но роль знаменитой египетской царицы все еще оставалась вакантной. В мае 1959 года, когда студия заставила Мэрилин сниматься в «Давай займемся любовью», Монро отправилась к заведующему производством Бодди Адлеру, очаровала его, но через полчаса переговоров Адлер сказал: «Клеопатра» - это с самого начала идея Скураса, а он со мной даже не консультируется».

Мэрилин пришлось послать своему бывшему любовнику свой фотопортрет в черном парике (Клеопатра, как известно, была брюнеткой), жемчужных ожерельях и прозрачных одеждах «в стиле восточных гаремов». Скурасу портрет настолько понравился, что он поместил-таки Мэрилин (третьей по счету) в список кандидаток, который включал кроме нее Джоан Вудвард, Элизабет Тейлор, Брижит Бардо и Джину Лоллобриджиду.
Многолетняя дублерша Мэрилин, актриса Эвелин Мориарти, рассказывает, что Монро «отчаянно хотела сняться в роли Клеопатры. Новый имидж вполне мог способствовать побегу Мэрилин из творческой темницы, выстроенной для нее в Голливуде. Между тем, хотя босс Скурас и порекомендовал Мэрилин, никто из руководства даже не стал обсуждать ее кандидатуру. Все участники проекта «Клеопатра» боялись, что зрители станут стонать от смеха, глядя на Мэрилин в роли египетской царицы. Специалисты же считали, что из всех артисток «XX века» только Мэрилин и способна сыграть легендарную Клеопатру.

В результате закулисных переговоров решено было пригласить Лоллобриджиду и заодно увеличить бюджет проекта до 5 миллионов долларов (сумма по тем временам, мягко говоря, экстравагантная). Джордж Скурас опасался, что итальянку Лоллобриджиду (которую в Европе так горячо любили, что звали «Куколкой») в Америке примут холодно. Он даже разослал 250 телеграмм кинопрокатчикам, спрашивая, кого они предпочтут видеть Клеопатрой - Тейлор или Лоллобриджиду. Кинопрокатчики предпочли Тейлор, а о Мэрилин никто даже не заикнулся.

В результате был подписан сказочный контракт, по которому Элизабет должна была получить 125 тысяч долларов за первые 16 съемочных недель, 50 тысяч через неделю после завершения съемок, плюс 10 процентов от общей прибыли. Еще 3 тысячи Тейлор полагались в качестве командировочных. Она должна была получить на период съемок секретаря, парикмахера и врача.

Пока Тейлор подписывала  сверхвыгодный договор, Мэрилин жарилась в невадской пустыне на съемках «Неприкаянных». Узнав новости о триумфе конкурентки, Мэрилин впала в меланхолию, заметив: «Они специально заманили меня в провальную картину «Давай займемся любовью», а сами пригласили Элизабет на самый грандиозный фильм в истории студии».

После не менее (чем у Мэрилин) бурных и шумных интимно-матримониальных скандалов, Тейлор в один прекрасный день, принимая ванну, позвонила в родную студию и проворковала в телефонную трубку розового цвета, что «с удовольствием снимется в этой роли, но только за миллион!» Алчность боссов «XX века», рассчитывавших заработать на «Клеопатре» не менее 60 миллионов, взяла верх над разумом. Немыслимый гонорар был обещан, бюджет картины вырос уже до уровня 10 миллионов, а Бетти Тейлор вскоре потребовала сменить режиссера, обоих своих партнеров и порекомендовала на роль Антония своего партнера по фильму «Камелот» Ричарда Бертона. При этом все тем же нежным голосом она привела главный аргумент: «Я не очень хорошо знаю Бертона, но думаю, он сумеет сыграть дерзкого Марка Антония».

Тейлор на съемках получила пневмонию и на полгода выбыла из игры. Съемки после длительного перерыва, связанного с болезнью Тейлор, начались в третий раз практически с нуля. За это время декорации в Голливуде были давно уничтожены за ненадобностью, а выстроенные в Лондоне (на второй съемочной площадке) дворцы, форумы, озера и целая роща искусственных пальм были разобраны и проданы, чтобы вернуть хотя бы часть потраченных на эти декорации 3 миллионов долларов.

Можно долго еще рассказывать о перипетиях съемок «Клеопатры», перечислять связанные с ним сексуальные, финансовые и криминальные скандалы, но достаточно, наверное, только сказать, что картина, на которую было угрохано 47 миллионов долларов, в прокате благополучно провалилась, что никак не отразилось на финансовом положении Элизабет. «Клеопатра наших дней» одних только командировочных получила на сумму 228 тысяч долларов. Это почти вдвое превышало весь гонорар (не командировочные, а именно гонорар) Мэрилин Монро, которая в этот момент приступала к съемкам в фильме «Что-то приходится отдавать». Мэрилин в связи с этим проектом пришлось жертвовать не только нервами, здоровьем, временем и необходимостью воевать с тем, кто должен был быть союзником. Продолжался ее бурный роман с президентом. Обострились отношения актрисы с руководителями «XX века», которые ввязались в дорогостоящую авантюру с «Клеопатрой-Тейлор». Мэрилин с большой осторожностью отнеслась к сценарию нового фильма. Сценарист Нанналли Джонсон написал мелодраму с комическими эпизодами. Героиня фильма, артистка варьете Хелен, уезжает в Корею, откуда приходит сообщение о ее гибели во время кораблекрушения вблизи необитаемого острова. В тот самый день, когда ее бывший муж собирается вторично вступить в брак, «воскресшая» Хелен объявляется в своем доме, чтобы забрать своих «осиротевших» детей, а заодно и соблазнить своего мужа. Когда продюсер Генри Вайнстайн пригласил Мэрилин на предварительную читку и обсуждение этого сценария, он был потрясен, насколько уставшей выглядит актриса. В разгар работы над сценарием продюсер даже предложил Монро прилечь на кушетку. Бросив на Вайнстайна лукавый взгляд, Мэрилин произнесла: «Знаешь, Генри, ты - первый продюсер, который предлагает мне прилечь для отдыха, а не для других занятий».

Новый фильм должен был стать последним проектом по старому контракту с «XX веком». Мэрилин была не в восторге от сценария, переработанного из популярной комедии 30-х годов «Моя любимая жена». В сценарии не было «тяжелых» сцен, вставных номеров с песнями и плясками или философских монологов, так часто звучавших в последних фильмах с ее участием. Казалось, что актриса, преодолев усталость от бесконечных стрессов, сможет сыграть в легком фильме, в котором ей предстояло, сохранив многое из своего имиджа, все же показаться публике в новом амплуа - матери, которая борется за своих детей и свою семью. Генри Вайнстайн вспоминал: «В начале у нас была вполне здоровая физически звезда плюс сценарий, который очень понравился Мэрилин. Кто мог обвинить нас в том, что мы не заметили, как на горизонте собираются черные тучи…».

Первый тревожный звонок прозвучал, когда легендарный режиссер Джордж Кьюкор отказался присутствовать на первых кинопробах, когда эскизно определяются сотни (а, может быть, тысячи) ключевых штрихов будущей картины. Кьюкор прислал на съемочную площадку… продиктованную секретарше «памятную записку», в которой выражал вежливое сожаление о том, что не сможет присутствовать на пробах в связи с «важными производственными делами». Мэрилин, услышав это письменное заявление, только плечами пожала хотя чувствовалось, что она оскорблена таким демонстративным жестом. Миротворцы принялись успокаивать актрису: Джордж занят отбором юных актеров для ключевых сцен с участием детей, Джордж занят исправлением сценария… Секретарша Кьюкора Ли Ханна знала, что «к этому времени Кьюкор просто возненавидел Мэрилин», но предпочла воздержаться от комментариев. Между тем эти пробы для Мэрилин были очень важны (особенно кадры крупным планом). Она хотела убедиться, что стрессы всех предыдущих месяцев и лет не отразились на ее лице и не отняли у нее ее «фирменную магию».

В течение двенадцати лет Мэрилин снялась в четырнадцати картинах, пользовавшихся успехом у публики, которая любовалась не очень умной, но сексапильной блондинкой, вечно попадающей в какие-то передряги. Она играла певичек, девиц очень легкого поведения и охотниц за богатыми мужьями, но никогда еще не создавала образ простой домашней хозяйки и матери. Новый руководитель «XX века» довольно либеральный Питер Ливейтес сознательно пошел на риск: «Мы не знали, как публика воспримет «новую Монро», которая выглядит и одевается непривычно для зрителей». В течение нескольких месяцев модельер Жан Луи, парикмахер Сидни Гиларофф и визажист Уитни Снайдер колдовали над отдельными компонентами нового, более сдержанного «классического» образа Мэрилин. Сама актриса, только что сбросившая одиннадцать килограмм лишнего веса, никогда не казалась такой стройной и сияющей. Поскольку в нескольких сценах она должна была появиться в бикини, Мэрилин, ее врачам и массажистам пришлось поработать, чтобы привести фигуру актрисы в идеальную форму. Жан Луи вспоминает: «Она предвкушала возможность показаться наконец, впервые за всю ее карьеру, в изделиях высокой моды». В чисто техническом плане «Что-то приходится отдавать» был пионерской новинкой, поскольку должен был демонстрироваться на широкоформатных экранах. Режиссер Кьюкор, проигнорировав пробы, допустил много чисто профессиональных просчетов, а сверх того допустил нарушение устоявшегося на студии этикета. Как поступила бы в таком случае «Королева» Элизабет Тейлор, догадаться нетрудно - она просто ушла бы со съемочной площадки и громко хлопнула дверью на прощание.

Генри Вайнстайн, подменивший на пробах Кьюкора, объявившего актрисе временный бойкот, весь извелся душей, а Мэрилин все не появлялась из своего бунгало. Когда молодой продюсер попробовал поторопить актрису, та выгнала его из гримерной со словами: «Мистер Вайнстайн, вы что делаете по утрам, когда встаете с постели? Вам приходится накладывать грим или «тени»? А волосами своими вы занимаетесь? Вам требуется пятьдесят минут, чтобы сделать прическу?».

Мэрилин нервничала напрасно. Когда ее личный гример и приятель Уайти Снайдер, обняв актрису за плечи, вывел ее их гримерной, все были потрясены: «Мэрилин была потрясающе красивой от природы. Просто ей всегда хотелось представать на рабочей площадке не в хорошей, а в идеальной форме».

На дверях павильона загорелось табло с надписью, сделанной большими оранжевыми буквами: «Вход запрещен. Допускаются только исполнители ролей и технический персонал. Генри Вайнстайн несет единовременную ответственность за всех, кто проходит на съемочную площадку или покидает ее». Вольготные времена, когда пресса запросто слонялась вокруг площадки, на которой шли съемки с участием Мэрилин, остались позади. Монро к этому запрету не имела никакого отношения: распоряжение о такой «политике безгласности» пришло от нью-йоркских руководителей «XX века». Боссы студии преследовали сразу несколько целей. Во-первых, запретный плод всегда кажется слаще и журналистам легче будет поднять «небольшой ажиотаж». Во-вторых, в случае каких-либо эксцессов, на площадке не будет посторонних соглядатаев. В-третьих… Обжегшись на «молоке Клеопатры» руководители студии на всякий случай дули на воду. Они не забыли, как с помощью журналистов Мэрилин создавала свою собственную киностудию и с помощью настоящей забастовки добилась для себя более или менее достойных условий контракта. В любом случае газетчикам можно было теперь преподнести любую версию того, что происходило в съемочном павильоне №14.

Эти шестичасовые костюмные пробы обернулись настоящим триумфом для Мэрилин, которая позировала перед широкоформатными камерами то в купальном костюме, открывающем взору ее изящную фигуру, то в великолепных платьях. Она продемонстрировала семь новых причесок. Под одобрительно-восхищенные свистки технических работников и дружные аплодисменты Мэрилин возвращалась на площадку столь же эффектной, какой предстала миру десятью годами ранее в картине «Джентльмены предпочитают блондинок». Генри Вайнстайн был страшно доволен, что Мэрилин с помощью такого триумфа смогла преодолеть свою обычную «стартовую лихорадку» и обрела уверенность в своих силах. Джордж Кьюкор и члены пресс-корпуса пропустили много интересного и важного, не попав в тот день в павильон №14.

Вечером, раскрасневшийся от волнения Генри Вайнстайн просматривал отснятый материал и не мог не прийти к твердому убеждению: «Я увидел, что здесь она демонстрирует свои новые качества».

Актриса Шири Норт тоже была потрясена, что ее подруга наконец отказалась от образа белокурой нимфетки: «Сверхсексуальные трючки 50-х годов остались позади. Мэрилин демонстрировала более естественный стиль. Могу представить, как страшно ей было пойти на такой шаг. Первые признаки полного преображения можно было заметить уже в картине «Автобусная остановка», но тогда видно было, что Мэрилин чувствует дискомфорт. Теперь ее уверенность в собственных силах неизмеримо выросла… Я была просто восхищена ее храбростью».

Ложкой дегдя в этом сладком триумфе оставался вызывающий поступок режиссера да еще пущенный сразу после проб слух, что Мэрилин настолько «накачалась лекарствами, что не соображает что к чему, нетвердо держится на ногах и пропустила несколько своих сценарных реплик».

Съемочная площадка опять превращалась в «поле битвы» и первые выстрелы на нем произвела не Мэрилин Монро.

Через несколько недель режиссер Кьюкор отснял свои собственные костюмные пробы, но не для того, чтобы загладить свою вину или протянуть Мэрилин оливковую ветвь мира, а скорее для того, чтобы поставить Вайнстайна на место и показать, кто главный на этой съемочной площадке.

Вице-президенту студии Филипу Фельдману и заведующему кинопроизводством Стенли Хью отснятые пробы понравились. Генри Вайнстайн пригласил актрису в студию на ланч, чтобы сообщить ей приятную новость. Мэрилин появилась в его офисе, источая аромат духов «Шанель №5», держа норковую накидку через руку. Это была приятная беседа и для молодого продюсера, и для актрисы, открывшей в нем нового «героя-администратора» и своего союзника в войне с недругами. Удивительно, что вечно опаздывающая Мэрилин, почти никогда не заставляла Вайнстайна ждать себя. Даже Синатре и Марлону Брандо (который в данный момент сблизился с Мэрилин) приходилось изнывать в ожидании опаздывающей на рандеву звезды.

Поэтому продюсер недоумевал, когда посланный утром за актрисой 10 апреля студийный лимузин вернулся из района Брентвуд, где она жила, пустым. Водитель сообщил, что он звонил и стучал в дверь дома, но там все было тихо и окна не были освещены. Когда время перевалило за полдень, Генри начал волноваться, а потом запаниковал. По установленным студией правилам, только ему было разрешено звонить на дом Мэрилин. Прождав впустую еще час, Вайнстайн снова позвонил, двадцать раз прослушал длинный гудок в трубке, но не дождался ответа, хотя в доме актрисы должна была находится ее экономка Юнис Мюррей. В голове продюсера замелькали картины одна хуже другой. По студии не переставая ходили слухи о попытках Монро совершить самоубийство, о появлении в ее доме в полночь кареты «скорой помощи», о ее принудительном лечении в клиниках и прочие мрачные вещи.

Подумав, Генри набрал запасной номер, о котором было известно лишь самым близким к Мэрилин людям. У продюсера камень отвалился от души, когда после одиннадцатого гудка в трубке раздалось знакомое «Алло!».

Едва начался этот странный разговор, Генри почувствовал, что Мэрилин «плывет». Он терялся в догадках, но никак не мог допустить и мысли, что все дело в каких-то сильнодействующих препаратах. («Следует помнить, что я в ту пору был довольно наивным парнишкой, не искушенным в голливудских нравах»).

Мэрилин то говорила вполне нормально, то дважды собиралась повесить трубку. Вайнстайн решил, что ничего не остается, как срочно  выехать к Мэрилин и там, дома, выяснить, что происходит.

«М-м-м, - проворковала вдруг Мэрилин. - Ты хочешь ко мне приехать? А у меня в доме только одна спальня. Если ты заночуешь, где же я тебя положу спать?»
Продюсер нервно поморгал глазами - день был еще в самом разгаре.
«Я немедленно выезжаю», - четко произнес он в трубку.

«Осторожней веди машину, - сказала на это актриса. - Не спеши, Генри. Сегодня дождливая погода. Дорога вся мокрая. Обещай, что по дороге ко мне не загремишь в какую-нибудь аварию».

Теперь продюсер был окончательно сбит с толка: весенний дождь действительно моросил с самого утра. На всякий случай он прихватил с собой доктора Гринсона. Прибыв в дом Мэрилин, Вайнстайн сразу же подумал, что актриса находится в наркотической коме. Мэрилин, не реагируя ни на кого, лежала поперек постели. Волосы ее были в беспорядке. Правая рука сжимала носовой платок из белого шелка. Гринсон после беглого осмотра своей пациентки повернулся к Вайнстайну, побелевшему как полотно. «Ну-ну, успокойтесь, Генри, - сказал врач с легким венским акцентом, приобретенным за годы изучения тайн психоанализа в австрийской столице. - Она отлежится и уже завтра будет в полном порядке. Это у нее последствия стресса. Когда у Мэрилин стресс, начинается бессонница и она глотает кучу таблеток».

Другие специалисты, досконально изучившие этот «странный эпизод», пришли к выводу, что Мэрилин приняла свой обычный «коктейль» из нембутала, демерола, хлорал-гидрата и либриума. Доза была явно не смертельной, что и констатировал тотчас Гринсон. Мэрилин, большая специалистка по фармакологии, четко знала, сколько и каких лекарств нужно выпить, чтобы забыть про стресс и наконец уснуть.

Джорджу Кьюкору удалось-таки своим бойкотом кинопроб выбить Мэрилин из колеи Человек, которого она как-то назвала «последним лучшим комедийным режиссером в истории Голливуда», поступил с ней бесцеремонно, презрительно, подло. В таких случаях у нее на несколько суток пропадал сон и она пичкала себя таблетками…

Вайнстайн ехал снова в свой рейс, «дворники» сбивали с ветрового стекла мелкий бисер дождливых капель, а в голове у него была только одна мысль: «И это после всех проб и гримерных тестов? После такого праздничного начала?..».

У себя в кабинете несколько успокоившись продюсер пришел к выводу: съемки картины «Что-то приходится отдавать» сорваны. Исполнительница главной роли просто не в той форме, когда можно работать. Спрашивается, какой смысл насиловать ее и ставить под угрозу проект?

Вайнстайн понимал, что наживет себе на студии много недоброжелателей, которые заподозрят в нем неврастеника или кляузника, но, в отличие от Гринсона, не был убежден, что «все в порядке». С помощью торопливо напечатанных рапортов и телефонных звонков молодой продюсер принялся доказывать руководству, что съемки фильма необходимо отменить на несколько месяцев. Поскольку главный шеф Питер Ливейтес находился в Риме, куда перекочевала съемочная команда, работавшая с Клеопатрой-Тейлор, решение пришлось принимать вице-президенту Филу Фелдмэну. Было созвано экстренное совещание всех ведущих администраторов голливудского филиала студии «XX век - Фокс».

Фелдмэн, открыв совещание, заявил, что у мисс Монро постоянно случаются мелкие психологические проблемы, еще начиная со съемок «Джентльмены предпочитают блондинок»: «Если бы мы останавливали работу после каждого ее мелкого нервного расстройства, ни один фильм с ее участием не был бы доведен до конца».

Вайнстайн доказывал, что после «полукоматозного состояния», свидетелем которого ему пришлось быть в доме Монро, можно подождать хотя бы до лета или осени и не гнать лошадей. Присутствовавшие, обменявшись снисходительными взглядами, дружно заверили начинающего продюсера, что он «впадает в мелодраму». Окончательная резолюция звучала так: «Работу над фильмом ни в коем случае не прерывать!» Вайнстайн пытался доказать, что в случае гибели актрисы от передозировки или инфаркта, ни нью-йоркская компания «Континентал кэжьюэрти», ни лондонский «Ллойд» не заплатят ни единого цента страховки. Фелдмэн был непреклонен: «Если у нее случится инфаркт, страховка так и так накроется. Несмотря на эту и другие передозировки, Мэрилин в медицинском смысле находится в идеальной форме. Это не мое личное мнение, а заключение врачей».
Если Вайнстайн, столкнувшись с подобным равнодушием на грани цинизма, проявил настойчивость… Но что мог сделать молодой продюсер? Отправиться в Нью-Йорк, найти в Риме Ливейтеса? Можно было бы «просто» умыть руки и уволиться. Такие варианты всегда приходят в голову лет через двадцать после того, как трагедия, которую можно было избежать, все же произошла. Как бы там ни было, Фелдмэн с чистой совестью мог всегда сослаться на мнение личного врача звезды Ральфа Гринсона, чье имя, как установили архивисты, мелькает в практически всех студийных документах, касающихся Монро и ее последнего фильма. Гринсон по ночам консультировался с нью-йоркскими боссами «XX века», поддерживал контакты с юрисконсультами студии, с продюсером Вайнстайном и со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к «лебединой песне» актрисы. Без его одобрения («Съемка необходима во имя эмоционального здоровья Мэрилин») Монро никому не дала бы себя убедить сняться в этом проекте. Дочь психиатра Джоан Гринсон уверена, что ее отец искренне добивался, чтобы Мэрилин в последний раз поработала на «XX век», а потом спокойно решала бы проблемы личной жизни и карьеры». Руководителям студии мотивы поведения Гринсона были безразличны. Им нужен был «последний фильм Монро», а если доктор Гринсон может посодействовать проекту, тем лучше. Среди всех персонажей того, что начиналось как обычное голливудское шумно-скандальное «битье посуды», чтобы не только душу отвести, но и привлечь внимание публики к будущему фильму, доктор Гринсон занимает особое место. Модный голливудский психотерапевт имел солидное образование, полученное в Швейцарии и Австрии. В пятьдесят лет, достигнув зенита своей карьеры, написав кучу монографий и учебников по психоанализу, Гринсон стремительно вошел в жизнь Мэрилин Монро. Имея самые похвальные рекомендации Фрэнка Синатры и репутацию одного из самых лучших экспертов в своей научной области, доктор Гринсон без труда очаровал звезду, которая всегда питала слабость к интеллектуалам суперкласса. Позднее он напишет основной труд своей жизни - «Исследование психоанализа», причем примеры для этого трактата он будет приводить из своей богатой голливудской практики.

Первая встреча с Мэрилин произошла у Гринсона еще в 1960 году, когда Мэрилин переживала двойной кризис (роман с Монтаном и комплекс вины перед Миллером). Гринсон без труда диагностировал у актрисы острый психический кризис, из которого она пыталась выйти с помощью «невероятного количества шампанского». Мэрилин, как установил Гринсон пристрастилась к барбитуратам, «перешагнув опасный порог». Прибыв в «бунгало №2» в гостиничном комплексе на Беверли-хиллз, Гринсон провел два часа наедине с Мэрилин, взяв ее руки в свои и пытаясь вывести актрису из истерики. Врач предупредил, что оказывает во время этого визита лишь экстренную помощь, накладывает на раненую душу болеутоляющий комплекс. Он настоятельно рекомендовал Мэрилин найти постоянного личного психотерапевта - чем быстрее, тем лучше. Руководству «XX века» Гринсон доложил, что Мэрилин ожидают крупные психологические неприятности, учитывая ее наследственную предрасположенность, трудное детство, бурную молодость и напряженную, адскую работу на съемочной площадке. Первоначальное предложение актрисы и ее боссов «заняться здоровьем Монро» доктор Гринсон, как и положено авторитету его ранга, отклонил. Мэрилин использовала все свои чары, чтобы переубедить врача. Номер домашнего телефона Гринсона занял почетное место в записной книжке Мэрилин среди других светил нью-йоркской и голливудской медицинской науки. Вечно нуждаясь в «успокаивающих», «снотворных», «стимулирующих» препаратах, Мэрилин на пяти страницах записала координаты врачей, всегда готовых без промедления выписать актрисе любой рецепт на любое лекарство. Когда Гринсон категорически отказался помочь звезде добывать рецептурные снадобья, его личный рейтинг резко поднялся в глазах Мэрилин. Она всегда уважала волевых мужчин, умеющих держать свое слово.
Гринсон не только составлял психологический портрет Мэрилин, но и педантично фиксировал все ее «фармацевтические катастрофы», когда то Миллер, то Наташа Лайтесс, то Пола Страсберг откачивали Мэрилин после того, как она набивала рот секоналом и другими препаратами.

На съемках фильма «Что-то приходится отдавать» повторялись прежние стрессы и срывы. Мэрилин выбивалась из рабочего графика, нервничала, хваталась за алкоголь или таблетки.

Доктор Гринсон обещал боссам «XX века», что отныне ситуация будет взята под контроль. Он, кажется, не видел, что «война нервов» между Кьюкором и Монро только начинает разгораться. Быть может, кроме того, что Гринсон стал психоаналитическим гуру Мэрилин Монро, ему следовало попытаться заполучить в пациенты и самого режиссера. Первая же встреча Кьюкора с Генри Вайнстайном в бунгало режиссера закончилась бурной сценой с неожиданной развязкой. Едва молодой продюсер начал интересоваться мнением величественно восседающего в кресле мэтра о каких-то «несущественных деталях», то царственным жестом прервал его и дал понять, что аудиенция окончена. Когда за продюсером закрылась дверь, Кьюкор швырнул ему вдогонку хрустальный антиквариат - чернильницу времен британской королевы Анны. Когда подарок, полученный в свое время режиссером от Греты Гарбо, разбился вдребезги, Кьюкор с помощью неформальной лексики выразил свое сожаление по поводу потери бесценной вещи. В окружении Кьюкора существовали глубокие подозрения, что Вайнстайн «работает на Монро» и «слишком тесно связан» с психоаналитиком Гринсоном (продюсер, по его словам, до этого всего лишь несколько раз встречался с Мэрилин в Нью-Йорке, а к Гринсону относился как к лечащему врачу актрисы). Авторы книги «Мэрилин, или Последний дубль» Питер Браун и Пэтт Бархэм, предприняв «археологические раскопки» в документах студии «XX век - Фокс», пришли к выводу, что Генри Вайнстайн был назначен на должность продюсера «по распоряжению доктора Гринсона». Выяснилось, что Вайнстайн дружил с семейством Гринсонов более десяти лет, причем знакомство их произошло, когда Вайнстайн работал театральным постановщиком на Бродвее. Кьюкор явно считал в ту пору Мэрилин существом низшего порядка, а всех ее «пособников» - своими личными врагами. В «творческой обстановке» работы над новым фильмом все явственнее чувствовалась мания величия маститого и безусловно талантливого Кьюкора.

Под жалобы на недостаточное финансирование, для фильма «Что-то приходится отдавать» был воздвигнут «павильон №14», который «мог бы вместить целый футбольный стадион», обошелся в 200 тысяч долларов (причем строители и дизайнеры работали над этим сооружением во внерабочее время) и навсегда вошел в анналы Голливуда как памятник эксцентризму Кьюкора. Поскольку режиссер «никак не мог нащупать основную идею» картины, художественный директор проекта и заместитель продюсера Джин Аллен нашел выход из этого тупика: внутри павильона №14 была сооружена… точная копия виллы Кьюкора (оригинал при этом оставался на своем прежнем месте - на солнечном средиземноморском взморье). В непродолжительном времени павильон №14 стал обязательным местом паломничества всех важных гостей студии «XX век». К интерьеру розового цвета были прибавлены гипсовые копии любимых оконных переплетов (в стиле XVII столетия; оригиналы украшали скромное убежище режиссера на бульваре Сансет). Теперь, когда режиссер мог чувствовать себя в павильоне совсем как дома, можно было, кажется, приниматься за работу. Однако в атмосфере гигантской съемочной площадки все еще чего-то недоставало. Даже после того, как садовники и дизайнеры посадили редкие кустарники и мясистые экзотические растения (точно такие, какие произрастали у особняка Кьюкора, обнесенного высоким забором от любопытных взоров), потребовались дополнительные усилия, чтобы режиссер избавился от чувства неустроенности и дискомфорта. Когда в качестве последнего штриха был воспроизведен (один-в-один) странный, угловатый, но дорогой сердцу Кьюкора плавательный бассейн, а по его периметру были разложены нежно-розового цвета пляжные мячи (подарок Вивьен Ли!), прибывший на съемочную площадку киносценарист Уолтер Бернстайн не без ехидства заметил: «Теперь павильон стал совсем похож на домик куклы Барби, только увеличенный до взрослых размеров». Если сценарист ничего не перепутал, то маляры подкрасили все деревья и кустарники, чтобы добиться идеальной цветовой гаммы  «в тон растительности вокруг особняка Кьюкора».

Подливая масло в огонь, Пола Страсберг говорили в это время Мэрилин: «Что ж, милочка, придется смириться. Но подумать только, каких размеров эксцентризм стоит за всем этим…» Мэрилин грустно кивала головой в знак согласия, хотя прекрасно знала, что Кьюкора, как и ее, заставили снимать злополучную картину. Боссы студии буквально выкрутили режиссеру руки, напомнив ему условия последнего контракта, по которому он никак не мог отвертеться от работы над лентой со столь символическим названием. Мэрилин пришлось поститься, чтобы привести фигуру в рабочую форму. И Кьюкор перед съемками этой картины сбросил пять килограммов лишнего веса, принимая диетические пилюли, мощные слабительные средства и выполняя специальные физические упражнения. В результате режиссер смог резко повысить работоспособность, но приобрел, в качестве побочных эффектов, свою собственную депрессию, отягощенную взрывами темперамента. «Грустное лицо» бывает не только у кинокомедий, снимаемых на одной шестой части планеты Земля. При всех внешних аналогиях и внутренних различиях, нашему комедиографу Эльдару Рязанову не угрожали (как это сделал впавший в ярость Джордж Скурас) «годами таскать по судам». Кьюкор ненавидел будущий фильм не меньше, чем ненавидел Мэрилин Монро, о которой слал в Париж телеграммы Джорджу Зануку: «Она - самая непрофессиональная артистка, с которой мне когда-либо приходилось работать». Кьюкор капитулировал после отчаянной борьбы, в которой ему помогали адвокаты, но теперь держал за пазухой большой камень, предназначавшийся для «испорченной, избалованной суперзвезды, воплощающей в себе все худшие черты сегодняшнего Голливуда».
Мэрилин признавалась сценаристу Джонсону: «Нанналли, мне до смерти страшно снова с ним работать. Ты не представляешь, что он со мной вытворял на съемках ленты «Давай займемся любовью». Он третировал меня так, что хуже не придумаешь»… Не выдержав нахлынувших чувств, Мэрилин зарыдала, уткнувшись в дружеское плечо сценариста.
Диктатор, тиран, вспыльчивый и готовый в любую секунду перейти на повышенные тона Кьюкор был «живой легендой» Голливуда с далекого 1929 года. За три десятилетия он создал целый ряд кинематографических хитов и прославился как «дамский режиссер», под чьим руководством снимались Грета Гарбо, Кэтрин Хепберн, Норма Ширер и другие звезды. Работая над каждым проектом, Кьюкор уделял много времени и внимания костюмам, гриму и «разговорам в чисто женском стиле». Поскольку гомосексуалистская ориентация режиссера могла повредить бизнесу, боссы студии на пушечный выстрел не подпускали Кьюкора к таким актерам, как Гейбл, Гари Купер, Эррол Флинн, воплощавших на экране «настоящих мужчин». У Кьюкора даже произошло пренеприятнейшее объяснение с киномагнатом Луи Мейлером, когда до последнего дошли слухи о романтических связях Кьюкора с Сомерсетом Моэмом и Кристофером Ишервудом. Мейер, твердый защитник и представитель сексуального большинства, вынужден был отступиться от «голубого» Кьюкора, который заверил магната, что его сексуальные пристрастия никак не мешают его творчеству в кино.
Мэрилин, заинтригованная многочисленными историями о развлечениях Кьюкора (включая его арест после драки в порту с какими-то моряками), в период хороших отношений с режиссером мечтала попасть к нему на одну из «вечеринок с купанием в бассейне» (Грета Гарбо и Вивьен Ли находились в свое время под неизгладимым впечатлением от таких «заплывов» под руководством Кьюкора). Однако напрашиваться в гости было не в ее духе, а Кьюкор четко дал понять, что на его закрытых суаре Монро является персоной нон грата.

«Достоевщина» в отношениях между суперзвездой и великим режиссером усугублялась еще и тем, что в свое время Кьюкор имел неосторожность подписать договор с компанией «Мэрилин Монро продакшнз». Пусть чисто формально, но Кьюкор оставался служащим этой компании, а Монро - его работодателем.

…Новичок, впервые оказавшийся  в творческом коллективе (или ином другом «террариуме единомышленников»), после первых восторгов и радостных открытий вдруг узнает, что такой симпатичный на первый взгляд X. - «сволочь и интриган до мозга костей». Новичок изумленно моргает глазами, когда ветеран «творческого коллектива» настоятельно советует ему «не говорить ничего лишнего в присутствии Y., потому что «Y. заложит тебя со всеми потрохами первому встречному». Новичок обнаруживает, что «Z. - скотина безрогая, которой давно уже пора выбить передние зубы». Такая милая, по первым впечатлениям, теплая и дружная компания высокоталантливых служителей Искусства (Науки, Техники, прочих Нетленных Вещей) оказывается сборищем враждующих между собой кланов, «кружков по интересам» и целых армий, держащих оборону в ожидании часа, когда можно будет перейти в атаку и растоптать противника, пока он не расправился с тобой. Если Новичок не сумел вовремя примкнуть к какому-нибудь мощному и влиятельному лагерю, его непременно прихлопнут где-нибудь на «ничейной земле». Острым ножом вонзятся ему «в один прекрасный день» слова, случайно подслушанной беседы между теми, кто еще вчера клялся ему в уважении и бесконечной любви: «А этот-то, наш Новичок, не нравится он мне… Да, шустрый парнишка, но с душком… Таланта с гулькин нос, а амбиций как у Леонардо да Винчи…».

Мэрилин не была невинной девочкой, оказавшейся в одной клетке с разъяренным голливудским львом. Ей казалось, что она построила мощный оборонительный вал. Однако и Кьюкор, за тридцать лет «перевидевший в Голливуде зверей и пострашнее», прекрасно знал приемы не только стратегического наступления, но и мелких, изматывающих тактических уколов. Чтобы «вывести Монро из игры», Кьюкор, по зрелому размышлению, придумал средство, как проникнуть за оборонительные редуты, не штурмуя в лоб. Стремительно и тихо режиссер начал… заново переписывать весь сценарий, на который уже полностью настроилась, было, Мэрилин Монро. Актриса была готова к съемкам несложной картины по облегченной программе. Она радовалась, что сценаристу Джонсону (при ее скромном содействии!) удалось внести свежие моменты в довольно изъезженную сюжетную линию. И вот теперь Кьюкор, произведя подкоп, решил взорвать заложенный им фугас.
Вызвав помощника продюсера и художественного директора Джина Аллена, Кьюкор швырнул на стол папку со сценарием, как отбрасывают от себя случайно подобранный с тротуара предмет, оказавшийся какой-то дрянью.

«Мэрилин обгадила хорошую вещь! - прокурорским тоном он сообщил присутствовавшим в офисе сотрудникам и помощнику продюсера. - Знаете, что я предполагаю? Я думая, что она тайно встречается с Джонсоном, и в результате на свет появился вот этот, с позволения сказать, шедевр. Здесь я обнаружил сцены, которые никогда не обсуждались с Джонсоном… Это… Это бесчестно в конце концов… Они вдвоем устроили заговор за моей спиной».

Кьюкор еще долго бушевал так, что его крики были слышны и за стенами бунгало, а присутствовавшие искали и не могли найти подтекст этого истерического монолога. Нанналли Джонсон (раз уж так плоха Мэрилин) считался одним из самых уважаемых сценаристов за всю историю Голливуда. Дело было уже не в регалиях Джонсона или элементарных приличиях, а в том, что Кьюкор явно намекал на грехопадение ни в чем не повинного кинодраматурга. По версии Кьюкора получалось, что Мэрилин соблазнила его, колдовскими чарами загнала уважаемого автора под каблук и заставила переписать сценарий под свою диктовку. «Этот сценарий, может быть, хорош для Мэрилин, но плох для кинематографа в целом. Я эту дребедень снимать не собираюсь!» - закончил режиссер свой обвинительный спич.

Используя свой авторитет, права и советы адвокатов, Кьюкор остановил всю работу над картиной «Что-то приходится отдавать», хотя сроки уже явно поджимали. Продюсер Вайнстайн был вынужден предстать перед Кьюкором и услышать приговор: «Одному талантливому нью-йоркскому драматургу, зовут его Уолтер Бернстайн, уже получено написать новую версию сценария».

Вайнстайн едва не лишился чувств. Фильм уже запущен в производство, Мэрилин и ее партнер по съемкам Дин Мартин уже перекроили под съемки свои рабочие планы, со дня на день нужно приступать… И потом Мэрилин понравился сценарий…

«Могу допустить, что и вы от него в восторге, - перебил продюсера Кьюкор. - Но не вы, а я режиссер. Не вам, а мне снимать картину по сценарию, в котором целые эпизоды - как шестеренки со сломанными зубьями… Нет, Генри, протестуйте сколько хотите, но я делаю выбор в пользу Бернстайна. У него в Нью-Йорке репутация интеллектуала. Уверен. Бернстайн сделает все как надо».

Продюсер хотел в сердцах добавить, что Бернстайн еще хорош и тем, что дружит с Кьюкором, но небольшой опыт общения с голливудскими служителями Музы подсказал Вайнстайну, что лучше не травмировать хрупкую душу Кьюкора. Кроме прочего, по условиям контракта Кьюкор имел специально оговоренное право «осуществлять полный контроль над окончательным текстом киносценария».

Нанналли Джонсону предстояло перед поездкой в Лондон получить «приятный сюрприз» от продюсера: «Кьюкор хочет, чтобы на площадке поработал новый сценарист. Понимаете… Это нужно на случай мелких доработок».

Джонсон перенес удар стоически, но предупредил продюсера: «Делайте, что хотите, мистер Вайнстайн, но если с вашей помощью режиссер, неважно под каким предлогом, получит сценариста, который у него будет постоянно находится под рукой, можете считать, что фильм для вас лично потерян». Джонсон хотел дать молодому продюсеру еще несколько ценных советов или предостережений, но было ясно, что Вайнстайн, и без того напуганный, струхнет еще больше, но изменить что-либо все равно не сможет. «В ту минуту, когда мой самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на Лондон, у Джорджа Кьюкора в офисе уже сидел новый сценарист и переделывал всю мою писанину. Генри Вайнстайн оказался не в силах сопротивляться, а каждая абсолютно новая страница сценария была для Мэрилин словно удар молотком по голове. Она в конце концов восприняла историю со сценарием как очередное предательство… Для актрис уровня Монро режиссер - это Господь Бог собственной персоной. Перелицевание сценария уложило ее в постель на несколько дней. Ей было просто страшно».

После того, как Вайнстайн принес Мэрилин горестное известие о своей капитуляции, началась битва между Монро и Кьюкором. Они сражались за каждую запятую, отстаивали целые фразы и отдельные эпитеты. Каждый тянул одеяло в свою сторону и… поскольку силы на удивление оказались равными, такая сценарная ткань разорвалась почти посередине. Воюющие стороны были весьма довольны результатом. Особенно радовался режиссер, который не мог не предвидеть, что пускает весь проект фильма под откос. Ожесточенные стычки между Кьюкором и Монро продолжались то в гостиной нового дома (которым наконец обзавелась в пригороде Лос-Анджелеса актриса), то ночью в офисе Кьюкора, то на съемочной площадке в павильоне №14, когда свидетелями яростных словесных дуэлей становились все артисты и технические участники съемочного процесса. К концу этой «битвы гигантов» Мэрилин пришлось выучить заново не одну, а целых три последовательно появлявшихся на свет сценарных версии. Одни лишь расходы на «благоустройство сценария» обошлись студии в 400 тысяч долларов.

Монро продолжала борьбу, обращаясь («шепотом, чтобы Кьюкор не услышал») к шефу производства Питеру Ливейтесу. Роль дипломатического курьера, доставлявшего послания Ливейтесу и его ответы выполнялся Пола Страсберг. Кьюкор в последующих спорах постоянно клал на чашу весов свой тридцатилетний опыт работы в кино и остроумные фразы привлеченного им к работе «кудесника словесности» Уолтера Бернстайна. Перевес оказался на стороне Кьюкора, поскольку по контракту Мэрилин предоставлялись гарантии, согласно которым она могла контролировать выбор исполнителей ролей, костюмеров, парикмахеров, гримерных комнат, но лишена была одной «малости» - контроля над окончательным вариантом киносценария. Отныне ей предстояло говорить на площадке то, что хотел от нее услышать Кьюкор. Мало того, Уолтер Бернстайн (по приказу, разумеется. Кьюкора) под видом «нового сценария» принялся восстанавливать даже не первоначальный текст Джонсона (который действительно внес в свой оригинал изменения, предложенные Мэрилин), а пользовавшуюся когда-то успехом версию пьесы «Моя любимая жена». Бернстайн отправился в фильмотеку, «был очарован первоначальным фильмом, снятым в 1939 году» и начал реставрировать «его неповторимый колорит и аромат».
Мэрилин, уже на следующий день узнавшая от своих «разведчиков» о плане Бернстайна, впала даже не в стрессовое, а сразу в паническое состояние. Она наконец поняла, что Кьюкор хочет с помощью старинного сценария расправиться с нею раз и навсегда. Мэрилин хотела как можно дальше уйти от традиционной киноверсии, еще не забытой некоторыми зрителями. Она делала все, чтобы только ничем не походить на свою предшественницу в роли Эллен Арден - актриса Айрин Данн была фавориткой Кьюкора. Неделя шла за неделей, актриса сражалась за новое прочтение старого сюжета, а Кьюкор и сценарист Бернстайн без труда парировали все ее аргументы.

Монро снова обратилась («по дипломатическим каналам») к Питеру Ливейтесу, а тот, будучи профессиональным юристом, был потрясен когда убедился, насколько изменился первоначальный и уже, кажется, согласованный и утвержденный вариант сценария. Вызвав на ковер продюсера, Ливейтес потребовал: «Хватит кромсать сценарий! И передайте мистеру Бернстайну, что его пригласили (кстати, за приличный гонорар) шлифовать текст, а не разбирать его на запчасти».

Новый руководитель «XX века» Питер Ливейтес к пятидесяти годам приобрел богатый юридический опыт, а затем сделал блестящую карьеру в качестве основателя и президента компании «Фокс телевижн». В качестве рокового наследства, оставленного прежней администрацией, Ливейтес получил два проекта - «Что-то приходится отдавать» и «Клеопатру», а также двух конфликтующих суперзвезд - Элизабет Тейлор и Мэрилин Монро. Имея всего лишь опыт полугодовой работы на посту заведующего производством, Ливейтес не морально, ни юридически не был готов ввязываться в войну за передел фильма «Что-то приходится отдавать». Однако личное знакомство с Мэрилин, разумеется. не прошло для Ливейтеса бесследно. Он был потрясен не только ее вкрадчивыми манерами, «голосом с придыханием» и платьем от «Пуччи», но прежде всего острым умом актрисы, представление о которой у него раньше складывалось только под впечатлением фильмов с ее участием («Я не видел и не понимал всю глубину этой личности!») В лагере Кьюкора тотчас сделали свои выводы: Монро, использовав секс-оружие, взяла Ливейтеса на крючок и теперь через заведующего производством диктует Великому Кьюкору, что он должен делать на съемочной площадке. Режиссер предпочел бы, чтобы «Мэрилин Монро всех нас просто растоптала. По крайней мере это было бы честно. Но поступить так, как поступила она… Оболгать! Опозорить!..».

Мэрилин порой, находясь не в лучшей ей психологической форме, проявляла параноидные наклонности, но старый, спокойный и мудрый комедиограф Кьюкор демонстрировал теперь паранойю чистейшей воды. Ливейтес сегодня вспоминает лишь свои собственные распоряжения и отрицает, что действовал под диктовку Мэрилин: «Все свои просьбы, насколько я помню, она передавала мне через продюсера Вайнстайна». В развернувшемся на съемочной площадке и за ее пределами многомесячном и многостороннем конфликте у всех участников обнаруживается своя личная правда, свои убедительные доводы, улики и даже алиби. И это при том, что речь шла о плановом фильме студии «XX век - Фокс», а не об уголовном разбирательстве. Именно против своей воли Монро, Кьюкор, Джонсон, Вайнстайн, Бернстайн и другие участники скандальных съемок были собраны в одно место, чтобы первоначально (и через десятилетия) доказывать свою правоту и на разные лады интерпретировать конфликт между актрисой и режиссером. Самое поразительное, что изначально поставленные в невыгодные (и даже, как они все считали, унизительные) условия участники съемок в конце концов не только наломали кучу никому не нужных дров, но и сумели, получается, опять же против своей воли, стать авторами… одного чуда. О нем обязательно стоит вспомнить под занавес этой истории, а пока мы снова попадаем в апрель 1962 года. Дни летят, деньги, выделенные на «Что-то приходится отдавать», тают, как снег под лучами весеннего солнца, а противоборствующие стороны продолжают изматывать силы друг друга.

В этой войне Мэрилин (сама или по чьей-то подсидке) решила пойти ва-банк и устроила две встречи, на которых с открытым забралом пошла на одного из своих новых «архиврагов». Монро позвонила чудо-сценаристу Бернстайну и предложила встретиться «на ее поле», то бишь, дома, в бунгало на 5-й Хелена-драйв. Уолтер Бернстайн после соответствующих консультаций с Богом, другом и работодателем, словно разведчик, пробирающийся ночью лесные заросли, отправился на вражескую территорию. Во время телефонного приглашения Бернстайн сначала опешил от такого гостеприимного жеста, потом потерял инициативу в разговоре и наконец не смог ничего противопоставить последнему доводу актрисы: «Не бойтесь, я не собираюсь вас съесть. Я уже работала над этим сценарием с Нанналли Джонсоном, а чем вы хуже его?».

У Бернстайна, прошедшего огонь, воду и Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, на десять лет отлученного от работы в кино, нашедшего свою экологическую нишу на телевидении и написавшего три сценария для Софи Лорен, не было комплекса робости перед лицом звезд любого калибра. Тем более, что скромно одетая Мэрилин (черные брючки в обтяжку и простая хлопчатобумажная блузка) встретила гостя запросто. Сценарист на деловой встрече с исполнительницей главной роли был ошеломлен. Никаких церемоний и чисто женских ловушек. Впрочем, гость заставил хозяйку слегка покраснеть, когда обвел глазами совершенно пустую гостиную. «Я только недавно здесь поселилась, - объяснила, смутившись, Мэрилин. - Я заказала в Мексике несколько грузовиков мебели, но сейчас ее пока еще делают на фабрике по моему специальному заказу».

Отметив про себя, что без грима хозяйка выглядела «освежающе-юной», сценарист-интеллектуал устроился на единственном в комнате стуле, а Мэрилин уселась на белый ковер, лежавший на полу, и разложила перед собой сценарий на низком кофейном столике. В этот момент она походила на послушную ученицу, «на девчонку из небольшого городка или на собирательный образ всех молодых американских провинциалок». Мэрилин не пыталась заигрывать с гостем и видно было, что она настроена по-деловому.
Однако долгая деловая встреча свелась к тому, что актриса принялась отстаивать вариант сценария, написанного Джонсоном при ее собственном участии. Бернстайн внимательно слушал, дипломатично улыбался или кивал головой, а про себя думал: «То, что хорошо для Мэрилин Монро, плохо для сюжета. И наоборот». Когда Мэрилин перелистала и прокомментировала таким образом чуть ли не четверть рукописи, Бернстайн, кашлянув, наконец произнес вслух что-то вроде того, о чем думал. Лицо актрисы дрогнуло, она перевела недоуменный взгляд с рукописи на гостя, после чего… продолжила в том же первоначальном духе. «Она меня не слышит!» - наконец осенило Бернстайна.

Сценарист продолжал очень внимательно слушать монолог Мэрилин. Когда она в одном месте попробовала воспроизвести «шведский акцент», Бернстайн зааплодировал: «Здорово… Звучит совсем как у Греты Гарбо».

В перерыве между чтением они пили чай, Бернстайн совершил экскурсию по «усадьбе в испанском стиле», выслушал все объяснения хозяйки о ее дизайнерских планах, а к вечеру получил пиво с закуской и под восторженные «охи» и «ахи» показал Мэрилин фотографии своего маленького сына. Все было очень мило, душевно, тепло, но в одноэтажный дом на Хелена-драйв Бернстайн прибыл скептиком, а покинул его законченным пессимистом. Не было ни битвы интеллектов, ни дуэли двух непримиримых антагонистов. В итоге была зарегистрирована пресная ничья с нулевым счетом и Бернстайн с чистой совестью мог передать Кьюкору: «Никакого секса. Никаких новых идей. Две чашки чая. Две банки пива. Абсолютно бессмысленная встреча».

«Я думал, что дамочка в своей берлоге предложит тебе что-нибудь более весомое, трогательное и убедительное», - с чуть кривой улыбкой заметил Кьюкор.
«Ах, да… - вспомнил Бернстайн. - Когда я пытался вставить хотя бы одно слово в ее монолог, она почему-то говорила о себе в третьем лице: «О нет… Нет и нет… Мэрилин на это не пойдет» или «Что ж, Мэрилин Монро готова это сделать».

«Мания грандиоза», - расхохотался режиссер, закинув голову. - Того и гляди, что начнет титуловать себя во множественном числе… Что ж, спасибо за улов, Уолтер. Ухи из него не сваришь, но ты старался».

«На редкость бесталанная особа, - вздохнул сценарист. - Порой я удивляюсь твоему долготерпению на съемочной площадке. Я понимаю, ты весь в поиске, весь в работе, а мне-то со стороны видно, как ее перед камерой просто распирает собственное самомнение. Кажется, она в следующую секунду заорет: «Бросьте эту долбанную съемку! Смотрите, смотрите на меня. Любуйтесь пока я с вами. Ведь я - величайшая кинозвезда Вселенной».

«Ты знаешь, Уолтер, что у меня связаны руки. Приходится нести этот крест до конца».
«Знаю… Но когда эта манекенщица пытается выдавать себя за актрису, я бы…»
«Ну что? Что бы ты сделал на моем месте, Уолтер?».

«Я бы ее просто убил собственными руками. И любой суд оправдал бы меня, поскольку я не превысил бы пределы необходимой самообороны».

«Хорошая идея, Уолтер. Надо подумать… А пока, после твоего визита к этой шизофреничке, сделаем какой-нибудь жест доброй воли».

Однако, как зарегистрировано в съемочных архивах, инициативу на этот раз перехватила актриса. Продюсер Вайнстайн передал важное сообщение о том, что в пятницу 13 апреля в 10 часов утра мисс Монро прибудет в студию для обсуждения сценария, как это первоначально предлагал сделать мистер Кьюкор». Бернстайн и Кьюкор явились в офис в 10.00. Часы показывали 10.45, когда к ним присоединился Вайнстайн, за которым, с пятиминутным отрывом, прибыл Джин Аллен. Мэрилин, запыхавшись от волнения и спешки, прибежала около полудня. Прежде всего актриса извинилась за опоздание и за рабочий вид. Бернстайн сначала даже принял ее за постороннюю посетительницу, каким-то образом проникнувшую в «святая святых». Она была в цветастой рубахе, заправленной в черного цвета «слэксы». Широкая, на мексиканский манер повязанная косыночка полностью скрывала ее знаменитую платиновую шевелюру. Когда актриса сняла громадные (кажется, мужские) солнцезащитные очки, сценарист Бернстайн вздрогнул: «От неземной ауры и блеска сверхзвезды не осталось и следа. В этот момент никто бы не рискнул даже назвать ее хорошенькой».

Кьюкор оторопелым взором следил за Мэрилин, а та, расхаживая по кабинету и стуча туфлями на высоких каблуках, методичным голосом зачитала по бумажке список изменений, которые необходимо внести в сценарий. При этом она иногда поглядывала на Бернстайна, словно напоминая ему о договоренностях, якобы достигнутых во время деловой встречи на Хелена-драйв. Кьюкор морщился, точно надкусил свежий лимон: Мэрилин требовала вернуться к «шедевру Нанналли Джонсона.

«И это еще не все, - произнесла Мэрилин, повернувшись на каблуках и опустив свою бумагу с ультиматумом. Она достала из сумочки очередную порцию сценария, созданную только что гением Бернстайна, свернула рукопись трубочкой и нетерпеливо похлопала ею себя по запястью левой руки. - Времени у всех нас в обрез. Поэтому я заглянула на минуту, чтобы попрощаться. Я улетаю в Нью-Йорк, чтобы обсудить этот вариант сценария (она снова похлопала себя бумажной трубкой по руке) с Ли Страсбергом, мнением которого я очень дорожу».

На Кьюкора в этот момент страшно было смотреть: он старел буквально на глазах. Бернстайн отвернулся к окну. Вайнстайн нервно поерзал на своем стуле.
«До свидания, Генри, - сказала Мэрилин, наклоняясь и чмокая продюсера в щеку. - Надеюсь, ты поймешь меня лучше других».

Вайнстайн ничего не понял, но кивнул на всякий случай головой.
«Искусство не терпит топтания на месте. Мне нужно привести себя в боевую творческую форму. Поэтому в Нью-Йорке я заодно поработаю со Страсбергом над своим актерским мастерством».

Вайнстайн снова кивнул головой, но на этот раз он кивнул своим невеселым мыслям и дурным предчувствиям. «Метода Страсберга», принцип «Хочешь войти в роль героя - взгляни вглубь своей души» не вызывали у продюсера такого энтузиазма, какой демонстрировала Мэрилин, в мыслях своих уже летевшая в «Большое яблоко».
«Мэрилин, - кашлянув, произнес глухо Вайнстайн, - может, тебе лучше остаться? Во-первых, Пола Страсберг поможет тебе не хуже своего супруга…».

Кьюкор, по-прежнему не произнеся ни слова, поднялся и подошел к Бернстайну: нас, мол, двое. Мы стоим плечом к плечу и смотрим в окно, а вы уж сами разбирайтесь…
«Нет, Генри, - отрезала актриса. - Я все продумала. У вас до сих пор нет сценария. Это, во-первых. Вы не подобрали маленьких актеров на детские роли. А в-третьих, меня в Нью-Йорке ждут дела».

Вайнстайн вспомнил рассказы ветеранов о том, чем оборачивались такие внезапные отлучки. По крайней мере четыре раза, покинув съемочную площадку, Мэрилин возвращалась выжатая как лимон. Съемки приходилось прерывать и простои оборачивались убытками, достигшими многих сотен тысяч долларов.

«Мэрилин…» - почти умоляя начал было что-то говорить Вайнстайн.
«Нет, Генри, - опередила его возражения Мэрилин. - Я ничего не нарушаю, поскольку съемки даже не начались. Я сейчас просто лишняя на площадке, а репетировать можно и в Нью-Йорке».

«Уолтер…» - начал было опять продюсер и снова потерпел фиаско.

«Я знаю… Мистер Бернстайн работает по двенадцать часов в сутки, но покажите мне хотя бы законченный вариант первого эпизода картины. Съемки можно начать дней через десять. После моего счастливого возвращения».

«Мэрилин, перемена климата… Врачи говорят, что твоя дыхательная система…».

«Все болезни от нервов, Генри. Поэтому не переживай», - бросила Мэрилин, целуя продюсера во вторую щеку. Через секунду ее черный лимузин уже катился к воротам студии.

В наступившей в кабинете тишине прозвучала скрипучая шутка Кьюкора: «Я тоже люблю Нью-Йорк. А что, мои юные друзья? Может, бросить все к черту и тоже прокатиться в Нью-Йорк».

«В Нью-Йорке, даже поздней весной, - мрачно откликнулся Бернстайн, - порой с моря наползает такой промозглый туман, что даже когда просто смотришь на него, начинают ныть все кости».




«Она вела себя, словно хозяйка дома»


Рассказывают, что иногда Мэрилин становилась «невидимкой на городской улице». Когда она в неброском платье спокойно гуляла, не прибегая к какой-то изощренной маскировке, порой никто не обращал на нее внимание, она словно растворялась в толпе. Однако, стоило ей сделать несколько шагов своей знаменитой походкой или томно прикрыть глаза и приоткрыть рот, «Богиню секса» узнавали и приветствовали со всех сторон…
13 апреля 1962 года Мэрилин прибыла в международный аэропорт Лос-Анджелеса, словно героиня сериала о похождениях Джеймса Бонда. На ней было дорожное платье из твида, какое можно купить в любом универмаге, темные очки и парик, поверх которого была повязана косынка «а-ля бабушка». Она бегом прошла регистрацию и проползла в салон первого класса. Следом за ней прошла Хэйзел Вашингтон, студийная горничная. Через левую руку горничной было перекинуто роскошное вечернее платье от Жана Луи, а через правую - норковая накидка. Самолет набрал высоту и понес замаскированную Мэрилин в Нью-Йорк - на встречу с президентом Соединенных Штатов. Впрочем, в ее программе была намечено и консультация с Ли Страсбергом относительно злополучного сценария, но рандеву с Кеннеди стояло, разумеется, на первом месте. Кстати, начиналась эта встреча во вполне деловом ключе. Кеннеди организовал частный прием крупных промышленников и финансистов для сбора средств в фонд своей партии, а в качестве аттракциона пригласил свою подругу. Мэрилин, понимавшая всю важность такого мероприятия и соскучившаяся по своему любимому Джеку, бросила бы не только съемки фильма, а и все на свете. По словам биографа актрисы Фреда Гайлса, ее роман находился на такой стадии, что президенту достаточно было поманить Мэрилин пальцем, чтобы она выполнила любое его желание. Таинственность, окружавшая эту «миссию в Нью-Йорк», отмечается многими исследователями. Серьезные авторы подчеркивают политическое значение «секретного» визита Мэрилин на Восточное побережье, а все остальные скрупулезно реконструируют романтические подробности блиц-визита Монро в Нью-Йорк. Советник Кеннеди Дейв Пауэрс, зять Кеннеди вездесущий Питер Лоуфорд и агент Лоуфорда Милт Эббинс взяли на себя конспиративно-организационное обеспечение поездки Мэрилин. Питер Лоуфорд кроме функций сказочной феи, которая помогла Золушке попасть на бал денежных мешков, и той ночью предоставила влюбленным возможность побыть наедине в тайном нью-йоркском убежище президента. Горничная Хэйзел Вашингтон подтверждает, что в ту пору ее хозяйка использовала каждую свободную минуту, чтобы разделить ложе с президентом.

Подготовка к званому вечеру заняла у Мэрилин около шести часов. На квартиру, которую Монро снимала на 57-й стрит, последовательно прибывали эксперты по макияжу, затем специалист по косметической обработке тела (одолженный у Марлен Дитрих) и наконец лучший парикмахер мегалополиса. Не обошлось, естественно, и без накладок, неизбежных в столь сложном деле.


Когда Милт Эббинс приехал на квартиру Мэрилин в половине восьмого вечера, он обнаружил, что актриса за закрытыми дверями спальни все еще «наводит последний глянец» с помощью Хэйзел Вашингтон. В восемь часов раздался телефонный звонок. Эббинс, поднявший трубку, услышал разъяренный голос Лоуфорда, богато использовавшего ненормативную лексику, чтобы подчеркнуть свое возмущение: «Чем вы там занимаетесь?.. Она должна прибыть сюда до восьми тридцати… Мы и так уже задержали ужин…»
Эббинс нетерпеливо постучал в дверь, ведущую в «святая святых». Вышедшая на стук горничная предложила гостю что-нибудь выпить и заверила его, что Мэрилин «скоро будет готова».

В девять снова позвонил Лоуфорд: «Где вы, черт вас всех побери? Президент в бешенстве…».

Эббинс пробежался несколько раз по гостиной, в которой господствовал любимый Мэрилин белый цвет, и уже без стука ворвался в спальню.

Мэрилин все еще была в «костюме Евы». Внимательно всматриваясь в свое зеркальное отражение, актриса примеряла аквамаринового цвета серьги.
«Мисс Монро… Я вас умоляю… Нам пора ехать», - напомнил хозяйке Эббинс. Общими усилиями он и горничная помогли Мэрилин облечься в вечернее платье, шитое бисером, набросили на ее плечи норковую горжетку и под руки повели к эскалатору. Эббинс для последующего отчета боссу чисто автоматически отметил, что вся операция по одеванию Золушки (включая манипуляции с молниями, крючками и разглаживание складок, заняла у него и Хэйзел почти четверть часа.

Когда лимузин, скрывавший в своих недрах сверхзвезду, подъехал к воротам небоскреба на Парк-авеню, Эббинс застонал, как от зубной боли: около пятидесяти фотографов осаждали все проходы к дому, крыльцо и холл. Газетчики каким-то образом узнали о том, что Монро должна присутствовать среди званых гостей. Пока Эббинс кусал губы и заламывал от отчаяния руки, Мэрилин лихо подмигнула ему, надела рыжий парик поверх сверхсложной прически, сооруженной на ее голове нью-йоркским кутюрье №1, спрятала свои глаза под темными очками и под ручку с Эббинсом решительным шагом пробилась, так и не узнанная, сквозь журналистскую толчею.

Явление Монро народу произвело эффект разорвавшейся бомбы. Гости забыли об изысканных яствах. Никто не слушал уже виртуозную игру камерного квартета. Все взоры были обращены на Богиню. Присутствовавший на банкете рекламный агент Руперт Аллан, наблюдая за Монро и президентом, был потрясен сделанным открытием: «Ясно было, что она по уши влюблена в Кеннеди. Мне стало не по себе, потому что я знал, что Мэрилин никогда не останавливается на полпути».

Вечер и сбор средств в партийную кассу затянулись до четырех часов утра, но никто не жалел о десяти тысячах долларов, заплаченных за входной билет, и других расходах. Питер Лоуфорд был счастлив, что программа вечера выполнена и все обошлось без эксцессов, если забыть про опоздание Мэрилин. Президентский лимузин доставил Мэрилин обратно на квартиру на 57-й стрит, шофер проводил актрису до дверей лифта и вежливо откланялся.

Поднявшись к себе, Мэрилин проворно сменила вечерний наряд на брючки и простую блузку, а затем на такси добралась до отеля «Карлайль», где в пентхаусе, расположенном рядом с зимним садом, Джей-Эф-Кей имел свое «холостяцкое гнездышко», которое Мэрилин освоила как свои пять пальцев, сообщает массажист и друг актрисы Ральф Робертс.

Заинтригованный происходящими «за кадром» событиями рекламный агент Руперт Аллан в то утро до 7 часов неоднократно звонил Мэрилин, но ее телефон в квартире на 57-й стрит отвечал лишь длинными гудками. Аллан, сделав соответствующие выводы, отправился в Монако, где провел свой отпуск, обслуживая супругу князя Реньера. Когда он дозвонился до Мэрилин из княжеского дворца, актриса будто бы подробно информировала его о стремительном развитии своего романа с президентом.

После успешного завершения «миссии в Нью-Йорк» Мэрилин по наивности, расчету или женскому тщеславию постоянно делала «утечки информации» о своих отношениях с Джоном Кеннеди. Если прежде она звонила президенту без свидетелей из собственной спальни, то теперь в разгар съемочного дня она набирала номер Овального зала, не обращая внимания на посетителей, вечно толпившихся в ее бунгало, предоставленном студией «XX век». Хореограф студии Стивен Папич как-то был невольным свидетелем переговоров Монро с хозяином Белого дома. Речь шла о предстоящем гала-представлении в ознаменование дня рождения президента. Поболтав о том - о сем с личным секретарем президента Эвелин Линкольн, актриса наконец получила возможность побеседовать с Джеком. Папич заметил, что в ходе этого разговора на губах Мэрилин появилась недовольная гримаса. «Понимаешь, Стивен, - объяснила актриса, положив трубку на рычаг, - Джек сказал, что очень занят важными делами и не может в данный момент обсуждать этот вопрос. На самом деле он всегда свободен для… ну ты сам понял, для чего».

Папич оказался понятливым и памятливым собеседником. На хореографа не могла не произвести впечатление та непринужденность, с которой Монро звонила из своей артистической уборной в столицу страны: «Алло, это Белый дом? Это говорит Мэрилин Монро. Могу я переговорить с Джеком?» Мэрилин звонила Кеннеди в Белый дом десятки раз, что регистрировали дежурные телефонистки студии и работницы расчетного отдела, оплачивавшего междугородные звонки актрисы. Боссы «XX века», диктатор Кьюкор, Голливуд, все должны были знать, что Мэрилин постоянно консультируется с президентом страны. За время съемок фильма «Что-то приходится отдавать» Мэрилин кроме того наговорила на 66 долларов, связываясь с министром юстиции.

Своей подруге, актрисе Терри Мур, Мэрилин сообщила, что знает «приватный номер телефона Джека в Овальном зале. Она страшно гордилась этим и находилась в каком-то радостном возбуждении». Чувства актрисы можно было легко понять: она любила и была любима не последним человеком в стране. Грех было не похвастаться таким счастьем и продемонстрировать всем недругам, что теперь есть кому за нее заступиться.

Если Мэрилин не удавалось связаться с главой государства в рабочие часы, она звонила вечером по домашнему номеру супругов Кеннеди. Иногда в таких случаях трубку поднимала Жаклин Кеннеди и… безропотно звала к телефону Джека. По мнению третьей жены Питера Лоуфорда Патриции Ситон, «это показывает, что Мэрилин была не просто сексуальной партнершей президента».

Романтические встречи актрисы и президента происходили то в особняке Лоуфордов в Санта-Монике, то в номере отеля «Хилтон» на Беверли-хиллз, а иногда прямо на борту президентского самолета, куда Мэрилин (в дешевом темном парике и солнцезащитных очках_ доставлял тот же Питер Лоуфорд под видом стенографистки, озабоченно записывающей что-то под диктовку в большой блокнот. Очевидцы совершенно случайно становились свидетелями откровенного флирта, имевшего место в столовой виллы Лоуфордов, в их пляжном домике, просто на морском берегу. Став очевидцами любовных игр Мэрилин и Джека, мемуаристы, выдержав деликатную, порой многолетнюю паузу, в конце концов не выдерживали и сообщали миру пикантные эротические подробности, в подтверждение которых давали честное слово. Впрочем, некоторые свидетели интимных сцен могли привести еще и «вещественные доказательства неплатонических отношений» между Джей-Эф-Кей и Эм-Эм.

В декабре 1961 года, оставив прекрасную Жаклин на Восточном побережье, президент принял приглашение своей сестры Патриции провести Рождественские каникулы в ее калифорнийском доме.

В разгар пышной вечеринки Монро и президент незаметно для гостей покинули гостиную, уставленную елочками и гирляндами, после чего прошли наверх и уединились в одной из четырнадцати расположенных там спальных комнат.

Приняв вместе пузырьковую ванну, в которой Мэрилин поливала плечи президента шампанским, влюбленные переместились на роскошную постель, некогда принадлежавшую киномагнату Луи Мейеру, построившему и всю эту приморскую виллу. Утверждают, что Питер Лоуфорд с согласия влюбленных заснял их в ванне на кинопленку, уничтоженную потом агентами спецслужб. Всеслышащие уши частного детектива Фреда Оташа, якобы установившего «жучков» по всему особняку Лоуфордов, чутко ловили каждый звук и страстный стон, раздававшийся в ту Рождественскую ночь в спальне. Оташ позднее прозрачно намекал на то, что после жарких объятий влюбленные кроме прочего «обсуждали государственные тайны». Оташу можно верить, поскольку он делал эти исторические магнитофонные записи не для удовлетворения своего любопытства, а по заданию ЦРУ и других секретных ведомств.

По Голливуду поползли слухи о том, что «президента и его шоу-герл изредка видят вместе в неформальной обстановке». Прозорливые люди, комментируя свежие сплетни, шепотом высказывали опасения, не обернется ли этот роман скандалом общенационального уровня, в результате чего Джей-Эф-Кей потеряет шанс быть переизбранным на второй срок в 1964 году.

Во время своего визита в Палм-Спрингс (дело было за две недели до костюмных проб для фильма «Что-то приходится отдавать») президент остановился в величественном, похожем на аристократический замок, особняке певца Бинга Кросби. Агенты охраны, вездесущие репортеры и политики в этом райском местечке, изолированном от внешнего мира, смогли-таки зарегистрировать ночные вылазки Кеннеди в спальню актрисы, их прогулки на закате у моря, их встречи в домике для гостей, скрытом от посторонних глаз зарослями деревьев и кустарников. Молодой в ту пору и перспективный демократ Филип Уотсон, уже случайно видевший президента с любовницей в пентхаусе отеля «Хилтон», теперь с горечью констатировал, что Монро ведет себя как неофициальная хозяйка дома.
Из спальни особняка Бинга Кросби Мэрилин среди ночи звонила своему приятелю-массажисту Робертсу: «Ральф, я тут с одним своим другом, который нуждается в консультации. Мы с ним обсуждали, как я разрабатывала мою знаменитую «походку Монро». В общем, он хотел бы точно знать, как называются мышцы, которые нужно тренировать, чтобы выработать такую походку. Мой друг сам с тобой об этом поговорит».
Хотя Робертс был уже готов ко всему, у него временно пропал дар речи, когда в трубке раздался знакомый баритон с неподражаемым бостонским акцентом: «Приветствую вас, мистер Робертс. Так как эти мышцы называются?».

Робертс чуть смущенным голосом перечислил все мышцы, дав их латинские названия, затем подробно рассказал, как Монро в течение нескольких лет делала упражнения для укрепления мышц в области таза, без которых не появилась бы фирменная походка, ставшая образцом для подражания среди нескольких толп старлеток. Робертс ожидал, что на этом разговор закончится, но так и не представившийся ему Джей-Эф-Кей начал задавать вопросы о технике массажа, которая помогла бы ему снимать боли в спине, травмированной во время второй мировой войны. Получив исчерпывающую консультацию, президент США произнес «Благодарю вас, мистер Робертс», после чего передал трубку Монро.

«Ральф, я тебе потом все объясню», - прошептала в трубку Мэрилин и попрощалась с массажистом.

Эстафету показаний Робертса принимают очевидцы, слышавшие конец этой сцены с помощью «специальных электронных средств».

Мэрилин, будто бы, сказала в шутку Кеннеди: «Знаешь, Ральф мог бы тебе сделать массаж гораздо лучше меня. Ведь он - настоящий профессионал».

«Нет, - усмехнулся Джей-Эф-Кей. - Это было бы не то же самое, не правда ли?..».

«После веселого уик-энда, проведенного в Палм-Спрингс, Монро действительно ввела Робертса в курс дела и еще пожаловалась, как трудно им с Джеком теперь уходить в отрыв от агентов охраны президента: «С каждой неделей нам все тяжелее это желать».

Знала бы Мэрилин, что агенты «сикрет сервис», получающие зарплату за то, чтобы денно и нощно оберегать покой, здоровье и жизнь своего шефа, - не самая большая проблема для ее романа с Кеннеди, как бы она поступила? Что она смогла бы сделать, если бы узнала про постоянную слежку за ней и за главнокомандующим вооруженных сил страны? Вскоре ей придется принимать превентивные и по-женски наивные «меры профилактики от соглядатаев». А пока Мэрилин предстоит отбить любовника у целой толпы прекрасных, молодых, известных или безымянных конкуренток, которые, как она убедилась, вешаются Джеку на шею при каждом удобном случае. Мэрилин не желает быть «одной из многих», тем более, что соперницы не менее ревнивы и амбициозны, чем она сама. Такая агрессивно-защитная реакция вошла в плоть и кровь Нормы Джин и Мэрилин не могла избавиться от нее вплоть до конца своих дней. В школе одноклассницы третировали Норму за то, что парни считают ее привлекательнее всех остальных. Голливудские матроны спасали от нее своих падких на женскую красоту мужей. Такие актрисы, как Джоан Кроуфорд, одно время помогавшие ей профессиональными и чисто житейскими советами, внезапно превращались в ее врагов, публично обвинявших Монро в том, что «она ведет себя не так, как должна вести настоящая леди». Самая близкая подруга воспринималась иногда актрисой как соперница, причем повод для внезапного охлаждения отношений выныривал из каких-то фрейдистских, подсознательных глубин. Бернис Миракл, дочь Глэдис Бейкер, рожденная ею в первом браке, в начале казалась Мэрилин единственным близким человеком, найденным после долгой разлуки, вдруг стала восприниматься актрисой как… предмет острой зависти: «По крайней мере, у тебя был настоящий отец. Ты с детства жила среди родных людей…».

С другой стороны, позабыв все комплексы и страхи, Мэрилин могла демонстрировать феноменальную готовность защищать женщин, относиться к ним с горячим сочувствием и пониманием. Когда фотографы попросили Мэрилин немного попозировать перед артистической уборной, некогда принадлежавшей Бетти Грэйбл, Мэрилин отказалась от выигрышного снимка, который должен был подчеркнуть, по мнению имидж-мейкеров, преемственность поколений. Мэрилин представила себе, какую боль может причинить ее предшественнице фотография, на которой у дверей с табличкой «Уборная Бетти Грэйбл» весело улыбается Мэрилин Монро. Грэйбл могла воспринять такое фото как прозрачный намек, что с ней все кончено.

Одно время газетчики пытались раздуть пожар вражды между Мэрилин и другой «Богиней секса» - Джейн Рассел. Обе актрисы не поддались на провокацию, сохранив не только приятельские отношения, но и проявляя взаимовыручку. С Тейлор все обстояло иначе, но Джейн Рассел не перестала быть подругой Мэрилин даже после публикации грязных сплетен.

Мэрилин воспользовалась своим положением и авторитетом, когда модный в Лос-Анджелесе ночной клуб «Мокамбо» захлопнул двери перед джазовой певицей Эллой Фицджеральд. По словам легендарной певицы, Мэрилин «лично позвонила владельцу этого большого клуба и сказала, что хочет, чтобы меня немедленно приняли на работу. Если клуб это сделает, говорила Мэрилин, она каждый вечер будет заказывать себе столик у самой сцены. Она еще предупредила владельца клуба, что его отказ отнестись с уважением к просьбе суперзвезды приведет прессу в бешенство. Поняв, что так вполне может произойти, владелец клуба согласился с ней. Потом каждый вечер Мэрилин занимала место за престижным столиком… После этого случая я смогла навсегда забыть о концертах в маленьких джаз-клубах»…

Однако Кеннеди был слишком дорого и ценен для Мэрилин, чтобы довольствоваться спорадическими свиданиями с ним и, демонстрируя великодушие, пускать события на самотек. Мэрилин была готова не только использовать авторитет любовника для укрепления своих позиций, но и бороться за него, поскольку, как уже упоминалось выше, «никогда не останавливалась на полпути».

Был ли сам Джей-Эф-Кей, католик, глава Первого семейства, политик до мозга костей, готов пройти свою половину пути? Посмертные публикации об интимной жизни президента, вроде бы, не дают оснований для положительного ответа. Любой бульварный журналист приведет в качестве аргумента воспоминания об оргиях, мемуары многочисленных очевидцев, фамилии десятков женщин, с которыми Джей-Эф-Кей имел неплатонические контакты, не прерывая свой роман с Мэрилин. В тот бурный и беспорядочный 1962 год президент состоял в «позорной связи с красавицей Джудит Кэмпбелл, которая была одновременно любовницей босса чикагской мафии Сэма Джанканы». А кроме Кэмпбелл он в это время продолжал «интенсивно встречаться» с очаровательной актрисой Энджи Диккинсон и другими, менее известными «дамами его сердца и других анатомических органов».

Патриция Ситон Лоуфорд категорически отрицает наличие каких-либо человеческих чувств у президента, полагая, что им руководили лишь низменные инстинкты: «Связь Мэрилин с президентом должна была принять такие грубые, разрушительные формы, что это стало бы невыносимым для нее. Она не понимала, что Джей-Эф-Кей безразличен к сексу с Мэрилин Монро. Ему нужен был секс с величайшей кинозвездой своего времени. Она была для него только символом. Не более того».

Из другого лагеря раздаются голоса, обвиняющие актрису в циничной расчетливости: «Семейство Кеннеди было важно для Монро как сценическая площадка более грандиозная, чем все, что мог предложить ей Голливуд. Она купалась в лучах славы, а семейство Кеннеди дарило ей дополнительный блеск».

Итак, все очень просто. «Автоматически» отпадают все факты очень близких отношений Мэрилин со всеми родственниками трех своих предыдущих мужей. Ей отказано в праве на женскую любовь и поиски тепла у семейного очага, которым Мэрилин так и не обзавелась. Пусть остается такой же «золотоискательницей», каких публика видела в фильмах «Как выйти замуж за миллиардера» или «В джазе только девушки». Она хотела светить отраженным светом, исходящим от Первого семейства Америки, пусть пожнет плоды своей наивной алчности… Образ романтической Золушки уступает место портрету одной из дочерей ее мачехи, которая тщетно попыталась надеть на свою ногу чужую хрустальную туфельку.

Оставив на время эту важную тему, вернемся к нью-йоркской поездке Мэрилин и ее «алиби», представленному студии «XX век - Фокс». В Нью-Йорке Мэрилин действительно встретилась с мэтром Страсбергом, причем эти несколько встреч оказались весьма продуктивными. Как Кьюкор и Бернстайн подвергали вивисекции сценарий Нанналли Джонсона, так и Мэрилин с помощью опытного наставника принялась за перекраивание злополучного текста. Сюжет фильма «Что-то приходится отдавать» был изучен заново, сцена за сценой и персонаж за персонажем. В конце концов решено было… вернуться к детищу Нанналли Джонсона. На полях его сценария перед каждым эпизодом были сделаны многочисленные примечания. Ли Страсберг окончательно определил для Мэрилин, за какие сцена стоит сражаться насмерть, а какими можно поступиться.

Тем временем из Голливуда разведка доносила, что Уолтер Бернстайн по двенадцать часов в сутки продолжает печатать на машинке все новые и новые диалоги. Экономка Юнис Мюррей, регулярно получая шедевры Бернстайна, складывала их в хронологической и сюжетной последовательности, но предупреждала свою хозяйку, что бумаг накопилась уже такая куча, что сама Мэрилин с ними явно не справится. 18 апреля за ужином Мэрилин предложила Поле Страсберг в пятый раз вернуться на поле битвы и снова стать на съемочной площадке личным режиссером, защитником и наставником актрисы. Прибыв в Лос-Анджелес хотя бы на сутки раньше Мэрилин, Пола Страсберг должна была хотя бы предварительно изучить всю новую галиматью, вышедшую из-под пера неутомимого Бернстайна.

19 апреля вернулась в родные пенаты и сама актриса, заработавшая в Нью-Йорке (в качестве бесплатного подарка от Ли Страсберга) вирусный грипп, который вскоре поразил ее легкие и лобные пазухи. Напрасно мэтр Страсберг честно предупреждал актрису, что болен, и предлагал обсудить сценарий по телефону, не пропускающему, слава Богу, вирусную инфекцию. Мэрилин не только настояла на личном общении, но фактически переселилась на квартиру наставника на все время работы.

Худшие опасения продюсера Вайнстайна сбылись со стопроцентной точностью. К стрессам теперь прибавился еще и грипп в его классической форме. Мэрилин не могла уснуть несмотря на принятые лекарства, голова стала «совсем ватная», в суставах ломило, глаза слезились, а рано утром, в половине четверного, экономка Мюррей ахнула, увидев, что вся постель хозяйки «от пота такая мокрая, хоть выжимай». В доме после ночного шторма и без того все было пропитано морской сыростью, которую не могли разогнать даже сквозняки, а теперь к другим гриппозным симптомам присовокупились озноб с резким повышением температуры.

Однако актриса пыталась еще как-то бодриться, зная, что до официального начала съемок злосчастной картины «Что-то приходится отдавать» осталось, как ее любезно предупредили, ровно 74 часа. Мэрилин так хотелось «спихнуть поскорей с себя» этот фильм, что она готова была работать несмотря на полный разлад и с режиссером, и с собственным здоровьем. Мюррей, помимо функций экономки выполнявшая еще и тайную роль медицинской сестры, следовавшей всем распоряжениям доктора Гринсона, посмотрела на принятый у Мэрилин градусник и строгим тоном поинтересовалась: «Вы сами позвоните на студию или это сделаю я?» Мэрилин подняла трубку и набрала номер Вайнстайна, видевшего еще сладкие сны о том, что уж в эти выходные он в первый раз с начала работы над проклятым фильмом отдохнет, наберется сил и к началу съемок будет в идеальной форме. Когда в его спальне раздался звонок и Вайнстайн окончательно проснулся, он, даже не поднимая трубки, заранее знал: звонит Мэрилин, сейчас сообщит что-нибудь ужасное.

Не произнося никаких приветствий, не извинившись за столь ранний звонок, Мэрилин принялась торопливо перечислять все симптомы своей болезни - болезненный кашель, страшная головная боль, от которой все расплывается перед глазами и, кажется, еще ларингит. «Я хотела предупредить тебя как можно раньше, - хриплым голосом шептала Мэрилин в трубку. - Генри, скажи всем, что я больна. Я не смогу прибыть на съемки в понедельник…».

Актриса продолжала хрипеть в трубку  о своей усталости, о том, что ей сейчас причиняет боль любое усилие, а продюсер думал про себя: «Ей никто не поверит. Боссы в Нью-Йорке, а здесь Кьюкор и его команда, наверняка скажут, что она и раньше занималась симуляцией, а теперь просто решила устроить себе каникулы».
Вайнстайн, наивный человек, все еще надеялся, что впечатлительная Мэрилин драматизирует свое состояние, а если она действительно захворала, за двое суток ее вполне можно поставить на ноги и привести на съемочную площадку.  Кьюкор перестанет втыкать в Мэрилин шпильки, она втянется в работу и все в конце концов как-нибудь образуется, наладится, устаканется.

В четыре часа дня продюсер позвонил актрисе сам и ужаснулся: если это симуляция болезни, то чересчур уж натуральная. Вайнстайн был почти в панике, потому что, с одной стороны, все действительно наконец-то было готово к съемке, а с другой стороны в павильоне №14 постоянно происходили какие-то непредвиденные ЧП. «Дом, который построил Джордж», словно притягивал к себе мелкие и большие неприятности. Вдруг лопнул стык в плавательном бассейне сделанном из стеклопластика, и павильон затопило в буквальном смысле этого слова. Техники едва уложились в график, откачивая всю воду, накладывая «заплату» на лопнувший шов и заполняя бассейн водой, специально подкрашенной синькой по требованию Джорджа Кьюкора. Неожиданно потребовалось резко увеличить мощность осветительной аппаратуры (поскольку натурных съемок не предусматривалось, в павильоне пришлось создавать «иллюзию яркого солнечного дня»). Дублерша Монро Эвелин Мориарти утверждает, что атмосфера на площадке, где не произведена была пока хотя бы единственная съемка, если не считать костюмную, царила в полном соответствии с поговоркой «Пришла беда - отворяй ворота». Как всегда на съемках с участием Монро, все 104 члена съемочной группы «пребывали в постоянном напряжении и нервном ожидании катастрофы». Когда люди постоянно пребывают в состоянии меланхолического ожидания несчастья, шансы катастрофы неизмеримо увеличиваются, а все, кто предвосхищал будущую беду, но ничего не делал для ее предотвращения, с мудрым видом принимаются восклицать: «Ага! Мы были уверены, что ничего хорошего ждать не приходится, но нас не слушали…».

На съемочной площадке фильма «Что-то приходится отдавать» война между «лагерем Кьюкора» и «группой Монро» протекала в счастливом неведении о том, что кинокомпания «XX век - Фокс» стоит на пороге финансового краха. В ту самую злополучную пятницу, 20 апреля, когда Мэрилин телефонным звонком разбудила застрессованного продюсера Вайнстайна и голосом умирающей сообщила ему о своей простуде, в нью-йоркской штаб-квартире кинокомпании незримо и тихо взорвалась настоящая «бомба». Милтон Гулд, председатель исполнительного комитета студии «XX век» получил предварительный анализ проекта «Клеопатра». Если верить этому страшному документу, подготовленному экономистами студии, съемки помпезного фильма, перенесенные в Рим, должны были в конце концов обернуться фантастическими расходами. В очень хороший съемочный день, когда режиссер Манкевич проявлял финансовую осмотрительность, расходы достигали 50 тысяч. Когда Манкевич требовал срочно сменить какие-нибудь портьеры, вызывавшие у него приступ идиосинкразии, а Клеопатра-Тейлор выдвигала очередной ультиматум, расходы увеличивались втрое. Съемочная группа с берегов «туманного Альбиона» перекочевала в солнечную Италию, где ее ждала «самая студеная, мокрая и ветреная зима, какую римляне не переживали с времен Юлия Цезаря». Боссы кинокомпании старались проявить заботу о здоровье «божественной Элизабет» и на берегах Тибра «почувствовать аромат античности», но никто из целой армии штатных юристов, экспертов и консультантов не побеспокоился предупредить «XX век», что сицилийская мафия, которая контролировала профсоюзы, и римские мастера дизайна, «слетевшиеся на запах Голливуда», будут выдаивать из кинокомпании миллион за миллионом. Тейлор, проживая в шикарных апартаментах из 14 комнат, требовала, чтобы ее кормили исключительно деликатесами и, по замечанию очевидцев, настолько вошла в роль Клеопатры, что предавалась немыслимым по дороговизне развлечениям и не моргнув глазом передавала в бухгалтерию фантастические счета за оказанные ей услуги. Двое дворецких, привыкших обслуживать миллионеров, герцогов и королей, повидав многое на своем веку, порой изумлялись, выполняя прихоти и капризы Элизабет Тейлор. Например, она требовала, чтобы сервировка каждого ужина по своей цветовой гамме строго соответствовала очередному наряду голливудской дивы. Продукты, доставляемые на грузовиках супер-звезде из самых дорогих бакалейных магазинов, обходились в 150 долларов ежедневно, а ежедневный счет за вина и другие напитки составлял до 500 долларов. По меркам 1962 года (и в сравнении с расходами на фильм «Что-то приходится отдавать»), это были немыслимые расходы. Даже Спирос Скурас в конце концов вынужден был заявить о «жгучей брюнетке с фиолетовыми глазами», к которой некогда не испытывал нежные симпатии: «Я сам являюсь королем великой киноимперии, но теперь вся судьба нашей студии зависит от причуд и настроения королевы. Я имею в виду, разумеется, царицу Элизабет Тейлор».
Чтобы покрыть расходы на проект «Клеопатры», студия продавала свое движимое и недвижимое имущество, залезла по уши в долги и поставила все на одну карту ради успеха, в котором никто не сомневался. Сама Тейлор постоянно говорила: «Какой смысл торговаться из-за каких-то долларов и центов, когда речь идет о величайшей кинокартине всех времен?» В результате все доходы, получаемые «XX веком», переводились ежедневно в Рим, чтобы оплачивать постоянно растущие счета и выдавать зарплату членам гигантского съемочного коллектива. Судьбы двух кинолент склеились в немыслимый скандально-финансовый клубок, распутать который не могли ни строгие аудитора, ни опытные и здравомыслящие боссы, еще остававшиеся в руководстве кинокомпании. То, что было хорошо для проекта «Клеопатра», оборачивалось бедой для фильма с участием Монро. На болезни Тейлор, мнимые и настоящие, все смотрели сквозь пальцы, а каждая жалоба Мэрилин на физическое состояние воспринималась как «подлое предательство и попытка выкрутить руки». Злоключениям при съемках «Клеопатры», финансовым злоупотреблениям и очевидным просчетам позднее была посвящена докторская диссертация, которую блестяще защитил Брэд Джигли. Искусствовед, воспользовавшись богатыми россыпями архивных материалов, пришел к выводу, что «Клеопатра» и «Что-то приходится отдавать «превратились в «уродливых сиамских близнецов, в парочку безобразных, но неразрывно связанных друг с другом антиподов»…

Всю субботу 21 апреля Генри Вайнстайн пребывал в состоянии кошмарной неопределенности. В воскресенье после обеда продюсеру позвонила Юнис Мюррей и лишила Вайнстайна последних остатков иллюзий: «Мэрилин завтра не выйдет на работу… Она так ослабла, что не встает с постели из-за страшной головной боли и жара». Врач госпиталя «Ливанские кедры» подтвердил Вайнстайну, что температура именитой пациентки достигла 38,3 градусов и что они готовы госпитализировать мисс Монро. Делать было нечего, продюсер наконец решился оповестить Кьюкора, Ливейтеса и партнера Мэрилин Дина Мартина о случившейся беде. При этом он про себя грустно констатировал: проект, и без того подорванный конфликтом между режиссером и кинозвездой, катится под откос. То, что не могла сделать «битва гигантов», довершил гриппозный вирус.

В брентвудском доме актрисы побывала целая череда медицинских светил. Мэрилин, лежавшая под грудой одеял, жаловалась на непрекращающийся озноб и на невыносимую боль «где-то за глазными яблоками». Личный врач Мэрилин Хаймэн Энгелберг поставил предварительный диагноз - острый синусит (воспаление слизистых оболочек, выстилающих придаточные полости носа). Гайморова, лобная и решетчатая пазухи нуждались в экстренном лечении. Присланный киностудией врач Ли Сигел вынужден был подтвердить заключение коллег и кроме официального меморандума послал в нью-йоркскую штаб-квартиру конфиденциальную телеграмму: «Рекомендую съемки картины «Что-то приходится отдавать» отложить на один месяц. В противном случае весь проект может рухнуть под тяжестью болезни Мэрилин».

В Нью-Йорке даже своему штатному врачу Сигелу никто из боссов «XX века» не собирался верить на слово, хотя пресса живо отреагировала на болезнь Мэрилин. На нью-йоркской фондовой бирже курс акций «XX века» в течение нескольких дней поднимался или падал в зависимости от содержания медицинских бюллетеней о состоянии здоровья Мэрилин. В этом, как и в случае с проектом «Клеопатра», чувствовалась какая-то невидимая миру и роковая взаимная связь. Тем временем руководители «XX века» требовали принятия немедленных и решительных мер. Мэрилин, здоровую или больную, нужно было срочно вытащить в павильон, снять этот треклятый фильм, а если Мэрилин рухнет замертво после последнего дубля, что ж, по контракту все равно это ее последний фильм для «XX века». Сигел, честный, опытный и здравомыслящий врач, отдавший родной студии почти два десятка лет, действительно близко знал Мэрилин еще с тех времен, когда многие называли ее Нормой Джин, но с чисто медицинской, практической и человеческой точек зрения никак не мог понять, зачем устраивать для Мэрилин безумную гонку, когда она явно не может добежать до финиша. Если наивность начинающего продюсера Вайнстайна еще можно как-то понять и объяснить, то ветеран голливудской медицины демонстрировал какой-то идиотский гуманизм, рассуждая о «жалких нескольких неделях, за которые Мэрилин избавится от синусита и твердо встанет на ноги». Кроме того, окончательно завравшийся и зарвавшийся доктор Сигел вздумал поучать боссов «XX века» и предлагать совсем уж из ряда вон выходящие рецепты. «Уверен, что мисс Монро блестяще справится со своей новой работой, - уверял боссов Ли Сигел, - если мы проявим минимальное терпение и обеспечим ей щадящий режим. Почему бы, учитывая проблемы Мэрилин со здоровьем, не дать ей возможность работать ежедневно, скажем, с полудня до восьми часов вечера. Во Франции и Италии съемки ведутся именно в таком рабочем режиме, что не создает каких-либо проблем. Дело не только в Монро. Большинство наших сотрудников были бы рады перейти на такой рабочий график».

«Этому Сигелу самому нужно лечится», - сделали вывод руководители «XX века», ознакомившись с крамольным (и даже вызывающим) меморандумом ветерана голливудской медицины. Сигела вызвали на ковер и сказали без обиняков: «Запомните - это Америка. Монро должна и будет проводить на съемочной площадке нормальный рабочий день. От звонка до звонка!» В это самое время, когда Сигел получал разнос, в далеком Риме Элизабет Тейлор было разрешено сниматься ежедневно с 11 утра до 7 вечера, а ее опоздания и отлучки воспринимались руководителями как невинные причуды.
Сигелу было приказано провести интенсивный курс лечения на дому. Лечение предусматривало «горячие инъекции» эффективной, но небезопасной по своим последствиям смеси, включавшей метамфетамины, витамины, глюкозу и либриум. К лечению синусита этот дьявольский коктейль не имел никакого отношения, зато организм почти тридцатилетней актрисы обязан был немедленно отреагировать на инъекции стимулирующих препаратов». Сигел должен был ежедневно рапортовать о достигнутых результатах, а кроме того вести на всякий случай записи, если произойдет «что-нибудь непредсказуемое» и возникнут сложности со страховыми компаниями. Некоторые биографы, не найдя документальных подтверждений, какие именно препараты вводились в это время Мэрилин, высказывают самые худшие догадки. Другие, изучив рабочие записи съемочного журнала, отмечают, что Кьюкору делались в этот период точно такие же «горячие инъекции». Режиссер, как мы помним, кроме того сидел на строгой диете, в результате чего «пришел в идеальное физическое и психологическое состояние». После очередного укола Кьюкор преображался буквально на глазах, развивал кипучую энергию, хотя временами это напоминало поведение боксера, которого незаметно напичкали сильнодействующими средствами. Когда в один из съемочных дней дублерша Мэрилин Эвелин Мориарти подошла к Сигелу, пожаловалась на усталость и попросила сделать ей «укольчик для поднятия бодрости», врач, по ее словам, твердым тоном отказался: «Милочка, вы совершенно не нуждаетесь в этой наркоте».

Как и предсказывали боссы «XX века», всего лишь за неделю интенсивной терапии Мэрилин вернулась к работе. Снадобья от фирмы «XX век», препараты, которые поставляли Мэрилин личные врачи независимо и без консультаций со студийными докторами, и собственные фармакологические запасы актрисы не могли не оказать мощный кумулятивный эффект. Воспаление лицевых и лобных пазух развивалось своим чередом. Организм Мэрилин ослабевал с каждым днем, но на радость Кьюкору Мэрилин начала работать. Она являлась на съемочную площадку вялая, безжизненная, «никакая», но после стимулирующей инъекции начинала «кипеть энергией».

«Чудо» закончилось 30 апреля, когда вопреки запрету Сигела актриса провела на съемках полтора часа, после чего удалилась в свою артистическую уборную и упала в глубокий обморок. Никто, включая саму актрису, срочно доставленную домой, не догадывался, что начинались последние сто дней ее жизни.