Любить

Пикник. «Смутные дни»

Лето перед шестым классом станет точкой невозвращения. До него все еще можно исправить, как первую в твоей жизни тройку за год. Но тебе решительно не хочется ничего исправлять – ты даже школьные сочинения сразу пишешь набело и никогда не перечитываешь, прежде чем сдать.
Лето, лето, лето в деревне, где сосновый бор начинается прямо за соседним домом, да и от берега реки вашу дачу отделяет всего один участок. Все сплетается в какой-то невообразимый комок ощущений – запахи хвои, земляники и парного молока, звуки модной песенки, доносящиеся с парома, шелест ветра в соснах, вскрики деревенских петухов и тихий гул трансформатора, который постоянно работает на веранде из-за вечных перепадов напряжения, прожаренный  песок под ногами и холодок речной воды, когда ты с разбегу прыгаешь с мостков бомбочкой. Это проклятое половое созревание до предела обострило все чувства, которые ты еще и назвать-то толком не умеешь, не то что найти им адекватное выражение. Это неосознаваемое томление, ожидание неизвестно чего, это желание просто бродить по улице, пристально рассматривая то песок под ногами, то облака в небе, то резьбу на наличниках – в городе таких не встретишь – у всех или ставни на окнах, или простые деревянные рамы подслеповато щурятся из оштукатуренных кирпичных стен.
Этим летом  ты начинаешь примерять на язык слово «люблю», что странно даже тебе самой – о кареглазом девятикласснике с дурацким именем ты благополучно забыла в первую же дачную неделю. С глаз долой – из сердца вон. В двенадцать это работает как швейцарские часы. И совсем не работает после тридцати восьми.
Вообще-то, слов – два. Одно – вот  это романтическое «люблю», еще никому не адресованное. А другое – «****ься». О нем ты знаешь, что именно этим занимались герои «Милого друга», ну, кроме того, чем они еще там занимались, ага. Технологию процесса ты себе представляешь слабо  – все познания в мужской анатомии сводятся к картинкам из энциклопедии и копиям античных статуй в оперном. И, как все мы знаем, ни одна античная статуя не имеет эрегированного члена, да и в Малой Советской энциклопедии на этот счет картинок нет. Так что «ебаться» - это что-то, что делают взрослые без трусов, а еще это – именно то, что отличает взрослых от детей – дети не... ебаются. Словоформа «ебутся» - позднейшее наслоение. Прямой связи между «люблю» и «ебаться» «Милый друг» тоже не устанавливает, да и в «Жерминале», наспех проглоченном перед самым отъездом на дачу, ничего, похожего на связь. Любовь есть у Цвейга, которым ты зачитывалась всю зиму, но у Цвейга все герои такие возвышенные, обуреваемые страстями, и никто не... это самое... («ебется» - позднейшее наслоение). А те, кто это все-таки делал – потом страдают. Короче, путаница невообразимая.
С другой стороны от «****ься» бывают дети, и еще дети бывают от любви, значит какая-то связь между «любить» и «ебаться» должна быть. Или нет?
У него совершенно невыразительное крестьянское лицо, блеклые, словно выцветшие, голубые глаза, россыпь веснушек. И сразу видно, что стригли его наспех на деревенской кухне тупыми ножницами. И совершенно деревенское имя – Василий. А еще у него – ожившее тело античной статуи, бронзовое от загара, теплое, мускулистое. Ему пятнадцать, и он уже второе лето работает в порту – швартует буксиры  и паром, кидает лопатой уголь на баржи, драит палубы etc. Он живет на другом берегу, вы знакомитесь случайно, когда ты опаздываешь на предпоследний паром из города – последний отчего-то отменяют.
Ты сидишь на пристани вместе с парой деревенских теток и тройкой таких же, как ты, дачников –неудачников и размышляешь, как волнуются там, на даче, и каких ты опять огребешь... когда все-таки доберешься... Вот только когда? Мысль о ночевке на пристани тебя совершенно не пугает – подумаешь, поспать на лавочке – лето же. Сигареты есть и ладно (неделю назад ты познакомилась с деревенскими девчонками, которые уже все курят, и даже попробовала какой-то «Агдам» из горла, теперь ты куришь – это так по-взрослому). И тут к пристани подваливает буксир, и мужичок, сильно смахивающий на персонаж Михалкова из «Вокзала для двоих» орет: «Ну что, бабоньки, по рублику – и дома». Бабоньки, матеря мужика, подхватывают корзины и авоськи и ползут на буксир по узкому трапу, за ними вслед тянутся дачники, и только ты сидишь на металлической скамейке – в кармане 20 копеек – четко  на паром, остальное истрачено на сигареты, лимонад и календарик с сенбернаром. «Деваха, чего сидишь, отдельного приглашения ждешь?» - орет мужичок. «Денег нет», - бросаешь ты через плечо и отворачиваешься. Ночевать на пристани одной – совсем не то, что с тетехами и дачниками. «Давай, шагай сюда! - орет мужичок. – Неужто мы такую соплячку одну на берегу оставим!» Тебя даже высаживают не на пристани, как всех, буксир подходит вплотную к твоим мосткам – вода в тот год стоит так высоко, что половина мостков вообще ушла под воду на полметра. И вот ты дома, и – странно – никто не орет, когда ты объясняешь, что случилось. Тебя поят чаем с пенками от свежего варенья и отправляют спать. И уже в полусне ты вспоминаешь, как в упор, не мигая, на тебя таращился какой-то деревенский пацан в рваной майке-тельняшке на этом буксире. Нет уж, извините, смотреть – сколько влезло, пока плыли, а больше и не увидишь никогда.
Но через пару дней ты снова на пароме – на твоем берегу сигарет не купить, конечно, зато на том... и вот черт – ты видишь его еще с парома – сидит у причала, в зубах папироска, лихо заломленная – а как же – форсим, как взрослые. Паром причаливает, и он в один прыжок уже за ограждением – руки уже в верхонках – хватает конец, накидывает его на кнехт, второй... верхонки за пояс, руки в боки и снова в упор, не мигая, смотрит, как ты идешь ему навстречу  –  шелковая юбка с оборкой в красную клетку, блузон с кружевной отделкой, белые носочки с отворотами – за каким чертом ты вообще притащила это романтическое тряпье на дачу, где собиралась все лето читать и ходить по ягоды? А вот зачем, да. Именно за этим. Именно для того, чтобы этот деревенский хмырь сейчас рассматривал тебя, как цыган – племенную кобылу. Ты проходишь мимо него, как мимо пустого места, как мимо кнехта, мимо кассовой будки, мимо фонарного столба, а сзади: «Эй, дачница, куда идешь?» И вот вы уже вместе неторопливо бредете в сторону сельпо. Совершенно неясно, зачем ты назвалась чужим именем, совершенно неясно, о чем с ним говорить, но  - вот уж непостижимо – вы разговариваете. Черт знает, о чем. О школе – нет, он не пойдет в девятый – батя бухает, а дома трое мелких – мать одна не прокормит. О городе – да ну, чего я там не видел. О деревенской дискотеке – нет, я не хожу, мне больше нравится читать, а ты читал..? Господи, конечно не читал, о чем ты, глупая городская фифа в шелковой юбке?
И он тебе не нравится совсем – примитив невообразимый, но раз в три дня ты садишься на паром, и каждый раз на том берегу ты смотришь, как он ловит швартовы – еще по-мальчишески худой, гибкий, но с мускулатурой, какую не на каждом взрослом увидишь. Вот отрезать бы голову и пришить на ее место что-нибудь как у Жана Марэ или Игоря Костолевского. И умное, да, обязательно умное – чтобы каждое слово ловить как откровение. А тут... недоразумение какое-то.
Тем не менее через пару недель ты с этим недоразумением первый раз целуешься – скорее, из любопытства – как это – целоваться с парнем? У него удивительно тонкие для деревенского губы, и удивительно нежные для портового разнорабочего руки, и когда он тебя обнимает, то все твои соображения насчет его примитивности – не работают. А уж когда его язык проникает тебе в рот – и подавно: жесткий, шершавый, как у котенка... «Мой друг, где целоваться вы учились?»
Три недели поцелуев – на календаре уже август. Жара. Вода в реке спадает. В те дни, когда ты не ездишь на тот берег, в голове – сплошной Цвейг и «****ься», «любить» куда-то запропастилось – искать лень. Читать на даче решительно нечего – тетка прихватила для тебя «Мэри Поппинс» и еще какую-то детскую лабуду. И не признаваться же ей, что лучше б она захватила тебе «Терезу Ракен» - до дачи ты успела пробежать глазами первую главу, но и по ней понятно, что там будет про ЭТО... От скуки ты листаешь старые подшивки «Вокруг света», но в них нет ничего интересного – какой-то Лондон, какая-то Мексика, какие-то острова со здоровенными каменными идолами... А тебе хочется про Париж, на худой конец – про Вену – музыкальную столицу Европы.
На этот раз вы уходите вдоль берега дальше, чем обычно – он хочет показать тебе свое любимое место – песчаную отмель, поросшую по дальнему краю ивняком. Там в самом деле мило, особенно мило то, что в радиусе пары километров ни души – можно купаться, хотя купальника на тебе нет – не было в планах совместного купания. Не было, по крайней мере – в твоих. А вот в его, похоже, было, иначе стоило сюда тащиться за семь верст киселя хлебать? И вот вы плещетесь в теплой как молоко воде, и вдруг ты уже у него на руках. Пусти-я-не-хочу-на-берег- я-хочу-еще-поплавать. Но вы уже на берегу. Лежите на горячем песке, и его язык снова у тебя во рту, а руки скользят по груди, и это совсем не похоже на «мацанье» одноклассников – это здорово, это так здорово, что ты закрываешь глаза. Впервые в жизни ты узнаешь, что внутренний монолог (ты еще понятия не имеешь, как называется то, что происходит в твоей голове) может умолкнуть сам собой. Черт! Что ты делаешь? Больно! Пусти! Отпусти меня, сволочь! Ненавижу!
Ты отталкиваешь его от себя и краем глаза видишь то, что причинило тебе такую боль – иссиня-красное, вздыбленное, мерзкое, непохожее на картинки из энциклопедии – там оно всегда целомудренно-нейтрально серое и маленькое, а тут... Господи, ужас какой, и вот это он пытался в меня засунуть? Ты извиваешься на раскаленном песке как ошпаренная кошка – отвращение придает тебе достаточно сил, чтобы согнуть ногу и пнуть его в живот – в ЭТО ты даже пнуть не можешь от гадливости.
И тут он тебя отпускает. Просто бросает, как тряпичную куклу, неторопливо одевается, и все это время смотрит на тебя как в первый раз - в упор, не мигая, своими блекло-голубыми глазами так, что ты даже зареветь не можешь – ты просто сидишь и дрожишь, хотя на солнце – все +35.Ты не знаешь, что с твоим лицом – да пофигу тебе сейчас, что там с твоим выражением лица, но, кажется, его достаточно, чтобы он просто развернулся и ушел. И только когда он скрывается в лесу, ты утыкаешься лицом в песок. Ненавижуненавижуненавижу!!! А особенно – это солнце, начинающее спуск от зенита к надиру, как будто ничего не случилось, как будто и нет в мире этой вздыбленной мерзости.
Впрочем, в джинсах находится полпачки сигарет и спички. Закурить, лечь на спину и смотреть в небо, пока чертово светило не начинает заваливаться за лес.
И тебе еще, между прочим, нужно на паром – не можешь же ты, не предупредив тетку, без копейки денег, просто рвануть на автобус до города, чтобы только никогда больше не видеть этой чертовой пристани. Ты проходишь мимо него, как Зоя Космодемьянская мимо фашистских палачей – прямая спина, вздернутый подбородок, презрительный прищур глаз – весь набор внешних проявлений оскорбленной добродетели, как же.
В оставшиеся до отъезда домой дни в тебе просыпается лютый интерес к варке варенья и прополке огорода, к книжке про Мэри Поппинс и журналам «Вокруг света». Вы уезжаете с дачи на чьей-то машине – ты благоразумно остаешься в салоне, когда паром причаливает к тому берегу, хуже того – ты читаешь какую-то толстую советскую книжку про строительство коммунизма в отдельно взятом колхозе, случайно выкопанную из груды журнальных подшивок, и даже не поднимаешь от нее глаз ни когда паром мягко притирается к причалу, ни когда машина съезжает на берег. И только когда, выехав на трассу, вы набираете скорость, ты захлопываешь эту бредятину и смотришь в окно. Теперь ты точно знаешь, что значит «****ься», и в свете этого знания слово «любить» начинает казаться тебе еще чем-то более отвратительным.