Волчатник

 
Он ерничал, бурчал, гундосил, что охота на волка – это тебе не прогулка там с термосом в рюкзачке как, может быть, думаю я, как, вероятно, думают многие, и не дешевый шансон, типа: я - загнанный волчара, меня никто не любит, но я ни в чем не виноват. Не мы такие – жизнь такая. Бла-бла-бла. Но мне было это и так понятно. Мне просто был нужен этот март – кусок сахара, размоченный в фаянсовом блюдце, лесов голубая каемка, и воздух, который как водка или даже коньяк, - настаивается на дубовой коре, на ставших бордовыми вдалеке ветках берез. Мне нужна была эта дикая усталость до нытья в ногах и ночевка на печке с прилагающимися запахами.

- Ладно, - сказал лучший волчатник планеты. – Поехали. Только не ссы и не лезь никуда, пока не скажу.

Впрочем, это отнюдь не значило, что я буду идти за ним след в след, и ужинать из одного котелка.

«Ладно» - это подай – принеси, но мне и это с ним, что называется, за счастье. Мне интересен его опыт в лесах. Его молчание.

Это такое роскошество - не пользоваться словом, когда ты умеешь им пользоваться. Оно как будто концентрируется в нем и произнесенное, теплое, как парок изо рта, означает гораздо больше, чем у иных целая тирада. Посмотрит он, допустим на снежную пойму, где на сухих цветках татарника качаются вниз головой надутые снегири, и скажет: «Весна дружная будет». С чего? Почему? И ведь не наврет. Она и правда придет потом лихо и в подполах близких деревень после спада, будут находить внушительных лещей.

Фокин о себе никогда и ничего не рассказывал. Его образ, характер тоненьким перышком «вырисовывался» из обрывков бесед с людьми с ним изредка дело имеющими. Он – человек, что называется без соплей. Например, говорили, что когда-то его дед слыл самым удачливым охотником Пензенской губернии. За это (вернее за сохранность народного добра) Ленин наградил его ружьем и долго поил морковным чаем.

Многим позже, говорят,  дед частенько брал с собой на охоту и Валерия. Своего первого волка тот убил, когда ему было 11 лет. Однажды ему пришлось лезть в нору, где скулили волчата, и еще неизвестно было, сдохла ли раненая волчица, забившаяся в логово.

После смерти деда волков на поволжских землях прибавилось. Несмотря на то, что их били с кукурузников, со снегоходов, устраивали облавы, год от года повышали премии, волки резали скотину, кидались на людей. В один год стая враз уложила более двухсот овец на одной из ферм Нижегородской области. Люди требовали отмщения. Из близлежащих районов были вызваны лучшие волчатники. Больше двух недель длилась облава, но стая, как провалилась, будто в другое измерение ушла.

И тут решили вызвать «опытного волчатника» по фамилии Фокин, о котором все слышали, но мало кто видел в глаза. Ждали седого старца, а приехал лихой парень двадцати лет. И уже вечером первый волк, оскалив клыки в последний раз, лежал на снегу.

Удачливость Фокина порождала легенды. Рассказывали, что он помнит без карт все логова, которые якобы завещал ему Яков. И еще городили, что Фокин даже знает "слово", которым привораживает зверей. Смешно.

- Укажи ему волчий след, - затаенно вещали старые егеря, - он будет идти по нему два, три, пять дней, пока волк не упадет от изнеможения, и тогда он возьмет его голыми руками.

На то, впрочем, есть подтверждения из уст человека безмерно чтимого и уважаемого.

Шел как-то Фокин по следам волка несколько дней. Всю ночь они подвывали друг другу. И только под утро охотника одолел сон.
Очнулся он оттого, что кто-то трепал его кирзовый сапог. Фокин открыл глаза и увидел перед собой любознательную морду зверя. Мгновение они смотрели друг на друга. Волк отскочил в сторону и скрылся в осиннике. Охотник тогда даже не успел вскинуть свою покоцанную СВТ, которая служит ему уже около полувека.

Сколько волков уложил за свою жизнь, он и сам толком не знает. Сколько дорог за спиной, сколько сапог истоптано? Кажется, он изучил волчью натуру от и до, и сам умеет подвывать ("вабить") так, что живому человеку лучше и не слышать. Но каждый раз что-нибудь новое.

Как только мелкие осенние дождики начинают зачеркивать пейзаж в окне, он укладывает в рюкзак харчей на неделю, и уходит в леса. И никто не знает, вернется ли. Сотни раз охотник и волк менялись ролями. Но ни разу у него не было мысли бросить все к чертовой матери. Охота на волков - уже сорок с лишним лет этакая его злокачественная опухоль. Глупо было бы полагать, что дело в дебильной жажде убийства, в привычке. У них какие-то свои безбожно запутанные отношения.

Из глушителя автобуса пару раз выстрелило, он зажужжал как губы мальчика, представившего явственно, что катит он в настоящем автомобиле - «бзиии» - натужно забрался в горку. Мы пересекли шоссе и двинули по едва проглядываемой, отмеченной воткнутыми стоймя ветками дороге. Теплый, прям парной, снег валил за воротник. Часа через полтора показалась деревня. Мы стукнули в мерзлое окно. Нам открыли. На крыльце, кутаясь в шаль, стояла сутулая бабка.

- Ой, Полька, спрыгивай скорей, гости к нам, - сказала она свесившей ноги с печи старухе. – Тока не рассыпься.

Баба Аня, отворившая нам дверь, оказалась женщиной, о которой в 80-х узнал весь мир. Наверное, даже не в сотый, а в тысячный раз уточняет она мне детали той далекой зимы, когда на нее напал волк.  И немножко смущается, отмалчивается и  грустит, потому что устала. От этой истории. Как будто ничего более достойного в ее жизни не было, что ли?  В этом ее предназначение, выходит, на земле? И все приезжают, и все спрашивают. А ей отказать неудобно, люди же.

Всю жизнь Антонина Грошева работала в колхозе трактористкой. А зимой - скотницей.

В один из декабрьских вечеров, когда она возвращалась домой с фермы, кто-то сзади толкнул ее в ногу. Собаки по той тропе бегали часто, поэтому она не обратила на это никакого внимания. Толчок повторился и, оглянувшись, женщина увидела зверя. Прежде, чем она сообразила, что перед ней волк, матерый повалил ее на снег и вонзил зубы в подбородок, пытаясь стащить шаль, чтоб добраться до горла. Разжимая голыми руками его челюсть, баба Аня правой рукой вдруг попала глубоко в пасть, и случайно захватила язык. Волк присел и ослаб. И хотя руку пронзили зубы, она ее не разжимала. Волк даже не пытался сопротивляться. Так она тихими шажками и вела его с криками о помощи. Но никто не откликнулся.

Она довела зверя до крыльца, нащупала впотьмах "запирку" и что было мочи стала лупить его по спине и голове. Ноги у волка подкосились. Через некоторое время прибежали люди. Волк до утра так и лежал во дворе. Когда местный ветеринар его взвесил, зверь потянул на пятьдесят с лишним кило.

Вскоре об этой истории услышал корреспондент "Комсомольской правды" Василий Песков. Списался с Антониной Семеновной и рассказал об этом случае на страницах газеты. После этого почтальон каждый день приносил женщине вороха писем. Откуда только не писали: из Австрии, Норвегии, Германии. Несколько лет назад привозил сюда Фокин и Пескова, с которым Антонина Семеновна до этого была знакома заочно.

Они подарили ей телевизор.

-Кажет хорошо, чисто, - словно отчитывалась она. – Сериалы с Полькой глядим про красиву жизнь. Ага. Так что помирать пока погодим.

Сжевав по куску капустного пирога с чаем, мы уходим прояснить обстановку у местного егеря. На прощание я жму Антонине Семеновне руку. Ту самую.

У егеря Николая Медянкина лицо с утра, словно сделанное из папье-маше. Луженый гвардейский голос.
 
– Знал бы что приедете, петуха б зарубил. Достала эта гречка с тушенкой. А эт не ты в кино про ментов бандита одного играл? – зыркнул он на меня.

- Не, не я.

- Морда больно похожа.

И без перехода Фокину:

- Иваныч, че те сказать? У меня лосиху беременную на прошлой неделе угандошили. Прям у прикормки загнали в овражек, где снега побольше. У Петра Валуева трех кабанов. У фермера Крылова 41 овечью башку обескровили. А твоего, Сергеич звонил, за Рябкой видели, но, может, и не он, паскуда. Надо у Вована бобыля спросить.

- Что значит твоего? – встрял я.

- Эт вообще кто? – отогнал ладонью дым от глаз егерь. - Аааа. Из Маасквы. Привет, Маасква, я не вижу ваших рук. Ну, и не говори тогда, сглазит еще. А обличия твоя, правда, больно знакома. Короче, я с вами пойду.

Потом уже, когда топили баню, когда носили воду из реки, когда парились в одинаковых оливковых шапках, нареченных кем-то "пидорками", егерь отмяк в разговорах. Хотя тон оставался прежним, будто кол проглотил, а командовать парадом надо. Фокин с нами в баню не идет, вяжет узелки какие-то.

- А что значит, «твой» волк? - опять повторил я.

- А. В прошлом году Валерий Иваныч, по увещеваниям одного фермера, выследил двух матерых. Они у того фермера трех телят двухмесячных и даже собаку прикончили. Волчицу он убил. А матерый в нижегородскую тайгу на лето уходил.К осени опять наведался. Фермеры забашляли Иванычу, но он деньги вернул. Сказал, когда доделаю, тогда поговорим.Однако, принцип. Всю зиму его выслеживает. А тот как будто изгаляется. Я сам видел, как в лыжне Иваныча вот такие следы оставил нарочно. На прошлой неделе из заброшенной деревни одной чувак звонил, он там один зимует. Говорят, трется у околицы. Свиней, что ли, чует. Вова там в дозоре ночами.

Метель не унималась, а значит, следов к утру не сыскать. Да и черт бы с ними. Но Фокин мрачен. Хотя по нему никогда не догадаться – радуется он или кручинится. На лыжах за семнадцать километров мы тащимся проверить слух. С холма на холм. В лесу, как в храме, - торжественно. Только блаженно задумаешься об этом, начнешь подыскивать красивое слово – хрясть еловой веткой по мордасам.

Деревня Пшенино завалена шикарными сугробами. С северной, ветреной стороны можно подниматься на крыши прямо обутым в лыжи и сигать оттуда. На фронтонах многих двускаток удивительные наличники. Под углом к верхушке, к месту, называемому коньком, летят два полых, вырезанных в доске, самолетика. Судя по рыхлости ничем не защищенных досок, лет уже пятьдесят так летят.

- Я тут до армии шоферил, - бубнит егерь Медянкин. – Ухарский был колхозец, небедный, торф добывали для родины, образовывались озера. В них каждую весну лебеди прилетали.

Под вой обезумевших от чужих звуков и запахов собак, единственный житель деревни Вова встречает нас на крыльце с приклеенной к губе «Примой». Поверх тельника - фуфайка. В деревне легко распознавать времена года – если «тужурка» застегнута – значит – зима. Распахнута – лето на дворе. Вова аккуратно подстрижен, и носит удивительной синевы глаза. Он не удивляется нам.

Мы долго вытряхиваем снег из складок одежды и проходим в его жилище. В интерьере как будто даже наблюдается присутствие женщины, полы вымыты, застелены ткаными половиками, на койках шерстяные одеяла с лошадьми. Цветомузыка из тракторных фар по потолку, массивный радиоприемник на волне радио «Звезда», пионерский горн, барабан, баян в чехле.

Фокин, расспросив его о чем-то в горнице, тут же облачается в маскхалат, собирает ружье и быстро уходит. Мы греем ладони  об треснутые бокалы без ручек, сидим, разомлевшие. Медянкин  на стуле засыпает. По радио вперемешку с его храпом читают рассказ Брэдбери.

- Как же вы тут один живете? – задаю я идиотский вопрос. - Я, конечно и сам не прочь вот так вдалеке покуковать, ну, пять дней, пусть месяц. Потом же волком завоешь.

- Через две недели перестаешь, -  кидает он бычок на шесток печки.

- В смысле?

- Ну,  выть… говорю, перестаешь, - улыбается он. И глаза такие лучистые, как у сектанта.

Фокин ночевать не вернулся. Я, было, даже как-то забеспокоился. Но Вова говорит, Иваныч в лесу как в пятизвездочном отеле, ниче с ним не будет.

Часов в шесть утра мы с егерем тоже посеменили на делянку, преодолели выгнутую, как тарелка, реку. Кое-где незамерзающие с итальянским женским говорком ручьи были запружены бобриными хатами. Ольха, упавшая на другой берег была заточена как гигантский простой карандаш.

Вспугнули с ночевки двух тетеревов, но стрелять не стали. Тихо так было, темно еще совсем, мягко проступали верхушки снежных елок. Дрожал на снегу желтый кружочек от нашего фонарика. Остановились попить чаю из термоса.

Медянкин говорит:

- Ты, наверно, думаешь, что Вова раздолбай.

- Это трудно.

- Че?

- Думать в такой холод.

- А. Его сюда Иваныч приволок.

- Зачем?

- Ну, вроде как спас. Но это все - слова. Фуфловые, не очень подходящие, что ли. Короче, Вова служил майором где-то под Оренбургом. И все хорошо. А потом накатило, жена с детьми угодила в аварию, и кранты. Через год где-то одна шмара ему так башку заморочила, крышу снесло, а сама организмом с некоторыми еще дружила. Он узнал, сдуру херни какой-то выпил, страдал, короче не по-детски прям. Хотя мужик бывалый. Но все ж откачали. И вот Иваныч приперся к нему в палату с ружьем (они с детства вместе росли), говорит, давай дам тебе два патрона «пятерки», ты пойдешь и прострелишь ей обе коленки. А потом, если она тебе так нужна, будешь всю жизнь на шее носить.

- Прострелил?

- Сюда приехал. Пенсию военную получает и тратит ее всю летом на пацанов, которых один чувак –тренер привозит на лето. Они тут лагерь организуют палаточный, походы всякие, тренировки по мордовской борьбе. Так что, вот.

Мы прошли еще несколько отрогов. Когда на востоке ветерок стал раздувать, уголечки нового дня, вдалеке послышался звук, показалось - воют. Медянкин сложил лодочкой пятерни и заголосил, протяжно, немного лажая, с хрипотцой. И тут из-за елей, по насыпи, вылетел с ревом тепловоз, земля задрожала, все заволокло снежной пылью, и мы захлебнулись, обмерли, слизнули с губ растаявшее.

- Еб.ть, - только и вымолвил он. Восхищался потом всю обратную дорогу.

– А Иваныч говорит, что у меня нихрена «вабить» не получается. Вон, шеститонник и то купился.

Когда мы вернулись, Фокин сидел на кровати и распаковывал рюкзак. Он собирался здесь задержаться еще на некоторое время.

А Медянкин все никак не мог успокоиться, рассказывал и рассказывал, как он «на вабу» вызвал целый поезд. Даже не поезд, а товарняк. Все улыбались, и было хорошо от того, что пока никого не убили, что топится печь, а профессор Беляев по телевизору обещает назавтра еще порцию тихого обильного снега.