История Владилены

       Мама моей мамы умерла очень рано, маме не было и 15 лет. Поэтому у меня никогда не было бабушки, сколько себя помню, её, да и маму, заодно, мне заменяла  тетка Владилена. Её образ тотчас встает у меня перед глазами, стоит вспомнить тетушку – высокая, сутулая, высохшая дамочка с извечной сигаретой в морщинистых паучьих пальцах и хитрым прищуром на худом лице. Тетка Владилена вырастила меня на своих руках, поэтому запах детства для меня неразрывно связан с запахом её контрабандного Житана в голубой пачке.
       Свое имя она произносила с томным придыханием, отчего получалась некая «Володилена», и первые шесть лет жизни я называла её исключительно так, и никак иначе. Когда я злилась, то выкрикивала в сердцах: «Тетька Володька!», и убегала подальше от её суровых хриплых криков, отдаленно напоминающих воронье карканье. «Шантрапа» - этим общим на двоих прозвищем она величала меня и мою мать, в семнадцать лет принесшую в подоле красномордого орущего младенца, меня, то есть. Тетка же и дала мне имя, ибо родная мать меня никак, кроме безликого «Буля», называть не решалась. Владилена же, едва завидев вопящий кулек, пыхнула своей вечно зажженной сигаретой и буркнула: «О, притащила варвара на мою голову». И даже когда я заканчивала десятый класс и готовилась к поступлению в институт, тетка иногда с суровым порицанием сообщала мне: «Вот истинный ты варвар, Варька, ничего в тебе святого», хотя я всего лишь смела явиться домой после полуночи, и из лени человеческой начертить чертеж не за две недели, и за одну наполненную чашками кофе ночь. В общем, тетка была в глубине души не злобной, но ворчливой.
       Зато Владилена любила предаваться воспоминаниям. Когда мне исполнилось 18, тетка казалась мне глубокой старухой, хотя на самом деле ей было что-то около 62 лет. Даже мама толком не знала, столько Владилене лет, та никогда не отмечала свой день рождения, а когда какой-то зазевавшийся родственник смел поздравить её с еще не позабытой датой, тетка становилась злой, как дикая кошка и принималась поносить несчастного на чем свет стоит. В общем, никто в нашем семействе не питал особой любви к тетке, за исключением меня, в чьей крови комбинация генов наиболее удачным образом подходила к теткиным. При этом мы были абсолютной противоположностью друг друга, и подходили друг другу, примерно как детальки паззла. Парадоксально, но факт.
       Опять же, сколько себя помню, мы жили с теткой вдвоем. То есть, нет, конечно, с нами периодически делила жилплощадь моя матушка, когда оказывалась вновь временно холостой, но большую часть времени мы проводили вместе с Владиленой. Я искренне любила и люблю свою мать, однако для меня она по сей день остается «приходящей» матерью, тогда как воспитала меня и привила свой в высшей мере странный взгляд на жизнь Владилена. Чего еще было ждать от дамочки с педагогическим образованием и темпераментом дикой кошки. Особенно Владилена любила вспоминать своего супруга, давным-давно покойного дядюшку, которого она в разговорах величала не иначе как «мой мишка», и только лет в 10 я узнала, что на самом деле он Сашка, а не Мишка.
       Обычно разговоры о дяде Владилена начинала так. «А знаешь ли ты, Варварка, что дядьку то твоего я из семьи увела?» - начинала тетка трагичным тоном, пыхая своей сигаретой. Поскольку историю о дяде я слышала бессчетное количество раз, на этот риторический вопрос я предпочитала либо хмыкнуть неопределенно, либо кивнуть головой.
       - Слышала, да? Жаль, хорошая история…
       И после минутной паузы Владилена продолжала:
       - Ну, так слышала, и ничего, еще раз послушаешь, поучительная история таки. Вон мамке твоей ничего не помогло, так я и сама тогда была молодая, глупая, где ж мне была за дитём уследить. Бог с ней, ты сама, главное, слушай.
       И тетка гасила в пепельнице один окурок, вслед за ним тут же доставая из пачки другую сигарету. Кстати, умерла она нелепейшим образом, подавившись в довольно преклонном возрасте косточкой от маслины. Выглядело это совершенно не благообразно, но знаю свою безумную тетушку, я не удивляюсь ни одному факту из её буйной биографии. Тем более что патологоанатом, проводивший вскрытие, обнаружил-таки рак легких, чьи симптомы тетка легкомысленно списывала на «весеннюю, мать её, простуду». Так что жить милой старушке в любом случае оставалось недолго, а так её никто не посмел отлучить от её любимых сигарет. Иногда мне кажется, что кроме сигарет, дяди и меня с моей мамашей тетка вообще никого никогда не любила.
       Например, животные. Владилена терпеть не могла животных. О кошках она говорила «Стервы!». О собаках – «Дуры!». О попугаях – «Трепло пернатое!», причем даже о тех, которые в силу природных особенностей говорить вообще не могли. Хомячки и прочие крысы для неё были «Шелудень», и по сей день при воспоминании об этом я ярко ощущаю свое детское недоумение по поводу этого слова. Что за «желудень» такой, думала я, когда мне было восемь, таща назад в школьный живой уголок свеженародившегося джунгарского хомячка. Животных более крупных мастей, из тех, что обитали в зоопарках, тетка неодобрительно терпела, из разряда: «Вот им в клетках самое и место!». У многих окружающих её людей складывалось впечатление, что Владилена – жутко занудная, вредная и в высшей степени невыносимая особа. Но так думали только те, кто не знал о её боевом прошлом и те, кто даже вообразить себе не мог, как, стоя на коленях, тетка может протирать лекарством мои израненные после жуткого падения с велосипеда ноги.
       «Тетька Володька» была весьма эксцентричной женщиной, но называть её бездушной у близких к ней людей язык бы не повернулся. Жаль, я никогда не видела и не знала дядю, но по рассказам и фотографиям я еще в детстве сложила устойчивое мнение, что дядя Владилену обожал. Боготворил. Носил на руках и сдувал пылинки. Это притом, что в юности тетка была еще большей язвой и из-за своего языка получила кличку Бритва. И тетка действительно его увела из семьи, из-за чего у них так никогда и не появилось своих, общих, детей. Лучше всего об этом рассказывала она сама, взгромоздившись своей нескладной длинной фигурой на табуретку и пуская к потолку струйки дыма.
       - Ну, в общем, увела я его, Варька, да. Как дело то было, дай памяти. Познакомились мы на работе, как водится, я молодой специалист, он начальник транспортного цеха. У него в подчинении 50 человек, а я знай попой крутить в халате, другого от меня и не требовалось сверх того, что в институте в голову вбили. Да не перед ним крутить то, а перед начальством. Начальство у нас было тьфу, все сплошь плешивые, а я девка молодая, бойкая, одному хрясь по рукам, другому. Увольнять хотели. Да тут, судьба, вишь, или рок какой, да мишка мой в управление захаживать стал. Сначала по делу, а потом и без дела, придет, «Поболтать я», говорит, а сам глазищами зыркает, но руками не трогает, тю. Строго с этим было, коли ты не начальство. Ну, и слава, опять же, про меня идет нелегкая, что по рукам чуть что – хрясь, сразу. Да, хорошее было время…
       И тут тетка делала МХАТовскую паузу, закуривала новую сигарету, и, зажмурив глаза, как спятившая цапля, тихонько раскачивалась на табуретке, смакуя память о юности, как хорошее вино. И дожидалась, чтоб я, сначала из искреннего любопытства, а потом все больше по привычке, начинала её дергать: «Владиленка, а дальше, дальше то что?». Тогда тетка открывала глаз и мурлыкала:
       - Дальше? О, дальше такое было, тебе нельзя знать, ты маленькая еще.
       Я потом, конечно, выросла, и, конечно, узнала, что там дальше было, да и тетка скромничать перестала.
       - Что дальше. Дальше он настойчивее стал. В кино звал, на танцы. Истории рассказывал – заслушаешься. Страсть любила его истории. Может выдумывал, а может и правда было – кто ж теперь разберет. Но говорил – как соловей поет. Ну и слово за слово, дело за дело – сдалась я. А как не сдаться, такой красавец, первый мужик на заводе, страсть, как хорош был. Женат – это да, а делать то что, с моим характером выбирать, значит в девках помереть. А с темпераментом моим в девках помереть – это значит, лет в тридцать загнулась бы от женских болезней всяких. Я ж до того дела страсть была охоча.
       Я в этом месте рассказа поначалу краснела и пыталась сделать вид, что не понимаю, о чем это она, но Владилена быстро все по местам расставила:
       - Ты мне это брось одуванчиком прикидываться, в матку вся, а матка твоя знамо во сколько кулек притащила из роддома, так что хочешь слушать – слушай. А не хочешь – молчать буду.
       Надуется, и качается на своей табуретке, пока упрашивать не начнешь, чтоб продолжила. Но это поначалу, а потом, на круге десятом этой истории, тетка выбрала правильную стратегию, про «это дело» старалась поворот истории замять, чтоб потом все в нужное русло само вытекало.
       - Дальше все понеслось, куда деваться. Любовь у нас была, Варька, любовь. Сейчас такого и не знаю, бывает ли. Я же что главное то, ничего от него не хотела. То ли дура была, то ли умная слишком. Так и говорила: «Замуж не хочу, и детей не хочу. Тебя хочу – и баста. Живи там, где живешь, про меня не забывай только, большего не прошу». Так то вот. И все равно, любил, до беспамятства. Ну, и я, конечно, любила, что греха таить, ни на одного мужика с тех пор так и не взглянула, сколько уж лет то прошло, как он помер, да и жив пока был – все только он один есть, остальные так, бесполые.
       Тетка тут не врала, опять же, просто всех остальных она терпеть не могла, кого-то, конечно, переносила, скрепя сердце, но в большинстве своем людей не очень жаловала, мужиков особо. Мама рассказывала, что когда тетка еще не старой была, а дяди уже не стало, сватался к ней один, приличный и при деньгах. Так эта выскочка его с лестницы спустила. Глядя на Владилену, я поражалась иногда, что за странный она экземпляр. Мало того, что высоченная и тощая, вечно смолящая свои дурацкие сигареты, одевающаяся в бессчетные юбочные костюмы, так, что под бесцветными колготами проглядывали к старости синюшные мощные вены. Мало того, что блондинистые волосы пышным гнездом в вечном беспорядке обрамляют покрытое глубокими складками лицо, а на лице по обе стороны острого, как клюв, носа сверкают водянисто-голубые глазища, до самой её смерти постоянно подведенные черным карандашом. Мало того, что дерзкая до неприличия, да еще и правду-матку с плеча рубящая на право и налево. Так ко всему этому еще и до одури влюбленная в собственного покойничка-мужа. Я бы на месте того бедолаги вообще к ней близко не подошла. Но вот что странно, при всей теткиной несуразности было в ней что-то, что манило людей, как бабочек на огонь, независимо от пола и внутреннего содержания. А она делила людей слишком уж прямолинейно: те, кто нравится, и те, кто не нравится. У последних, разумеется, шанса сблизиться с этой мегерой не было никаких.
       - Ну, так вот, Варька, о чем это я? Да, любила его, дурака. И что еще важно – Лариска то знала все, знала, конечно. И на меня приходила посмотреть специально. И удостоверилась, что молодуха вроде бы глупая, денег вроде бы не сосет, замуж вроде бы не рвется. И не то чтоб успокоилась, но как-то ей легче стало, что ли. Не видела она во мне соперницу, думала перебесится медведь мой, да и вернется к ней душой и сердцем. Так ведь и я так думала, хоть и любила. Да, вишь оно как бывает. Судьба то – стерва она. В общем, ушел он от Лариски.
       В этом месте тетка замолкала всегда. Независимо от того, кому и в какой раз рассказывала историю про дядю. Сигарета замирала возле пепельницы, иной раз так, что прогорала до самого фильтра, а столбик пепла все не падал, только покачивался в дрожащих пальцах. А глаза её, цвета лужи во дворе под солнечным небом, уставлялись куда-то далеко, в одной ей ведомое место, куда никто и никогда допущен не был. Тетка много ошибок в жизни наворотила, и дров наломала, и жалеть было о чем. И все это Владилена проглотила со свойственным ей эгоизмом и прямотой, о чем-то забыла, что-то искупила. Но вот уход дяди от жены и детей она себе так и не простила никогда. Мама говорила, что бывшая дядина жена так больше замуж и не вышла, доживала жизнь бобылихой, как, впрочем, и тетка Владилена потом. Так что может быть, судьба женская теснее связана с мужчиной, которого женщина выбирает, чем нам это кажется.
       Потом тетка обычно встряхивалась, роняла сигаретный пепел мимо пепельницы, ругалась вполголоса, и, стряхивая серую табачно-бумажную пыль на пол своей широкой грубой ладонью, говорила глубоким голосом, словно очнулась ото сна:
       - Так, и о чем я? А, ну да, ушел он. В общем, кто ж знал то?! Я не знала точно. Просто однажды он пришел вечером, а домой так и не ушел, подлец. Я, говорит, к тебе жить пришел, все, принимай. Уж как я его выгоняла, кто бы знал. Сердце рвалось, а гнала прочь. Знала, что дома дети папку ждут, а он ни в какую. Все решил, говорит, баста. Бабы дуры все, еще говорил. Но это он со зла, конечно, не взаправду. В общем, не выгнала, так и остался. Лариска потом пришла, один раз, жили то рядом, все друг друга знают, можно сказать. В дверь позвонила, стоит, смотрит на меня. Я на неё, а что сказать и не знаю. И она молчит, смотрит. Потом заплакала, беззвучно так, только слезы катятся. Тут и я разнюнилась, аж тушь потекла, а тоже не писка. Вот и стоим, как две дуры, возле порога, одна внутри с мужиком, одна снаружи, без мужика, плачем. Потом слезы вытерли, она, я за ней. Молча кивнула мне и пошла вниз по лестнице, я догонять не стала. Ноги подкосились, еле до уборной доползла. Это я еще не знала тогда, что беременная, потом уже знающие люди подсказали. Ну, да это другая история.
       Единственная вещь, которой тетка не простила дяде даже на его смертном одре – это аборт. Когда она узнала, что беременна, дядя испугался. Ему было за сорок, на руках молодая жена, да бывшая еще с двумя детьми. Решил, что еще одного не выдюжит. Нашел доктора по страшному знакомству за сумасшедшие по тем временам деньги. Еле живую выволок тетку на улицу к тому доктору идти. Она как-то раз, будучи слегка не трезва, рассказала мне, как шла на тот аборт, и больше никогда к этой теме не возвращалась, сколько бы ни выпила. «Меня как на эшафот вели. Мы шли по улице, был ясный-ясный день, тепло, разгар весны. А меня тошнит. От беременности, от людей, от запахов. От мишки рядом. Он небритый, как всегда, растерянный, но за локоть меня тащит, как буксир баржу. А я на каблуках, в узкой юбке. Солнце шпарит, и тени как сейчас помню, черные, как свежий асфальт, моя длинная, тонкая и его крупная, мощью так и веяло. А уж как назад домой ехали не помню, почти без сознания была. Но вот эту дорогу туда и тени эти – помирать буду, не забуду!» - говорила Владилена мне тогда. Дядя её всю жизнь Владочкой звал, а как помер, тетка сразу всем вокруг заявила, что для всех она или Владилена или никто. «Владочка» умерла вместе с «мишкой», а в её душе, думается мне, и того раньше, вместе с тем не рожденным ребенком, далеким весенним утром. Поскольку после вмешательства эскулапа в нежный организм Владилены детей она больше иметь не могла никогда. Но история её на этом не заканчивалась:
       - А что дальше! А ничего! Жили, как все жили. Сначала любили друг друга до одури. Потом вспомнили, что есть что-то надо, обустраиваться, быт налаживать. Начали налаживать, хорошо получалось. Медвежонок мой, помню, на третью годовщину мне машину подарил, «копейку», хороша была бестия, как у меня характер, один в один. Чуть что не по ней – встанет стоймя и хоть ты ей кол теши. Да не часто такое и бывало, слава Богу, а гоняли то мы с ней еще как. Так и жили, хорошо, всего хватало. Мамка твоя потом вот нам на голову свалилась, а что, я и рада была, своих то детей у меня не было. Дитё было трудное, от рук отбилась, еле приласкала потом, это уже когда она тобой беременная ходила, тоже ведь дурная была на всю голову, да так и осталась, между прочим. Ну а как ты родилась, мне ж ведь совсем покою не стало, вот так с тобой век свой и доживаю, что тут сделать.
       Дядя Саша к тому времени уже умер. Он только успел определить маму в училище по блату, поскольку сама она учиться не желала, влюбчивая была слишком уж. И скончался от обширного инфаркта, оставив жене и новоприобретенной племянницей двухкомнатную квартиру и ту самую старую «копейку» цвета проржавевшей слоновой кости. Мама не рассказывала, как Владилена пережила смерть горячо любимого мужчины. Сказала только, что именно тогда тетка, и раньше не отличавшаяся крупным телосложением, похудела до критических сорока двух килограмм и стала похожа на засушенного богомола. Пока я потихоньку росла, в нашей жизни успел мелькнуть спущенный с лестницы неудачный жених Владилены, несколько десятков маминых женихов, потом даже, на короткое время, мамин муж, от которого я помню только ужасно коловшиеся усы. Ну а потом мама вышла замуж еще раз, но новый её муж меня в их квартире видеть не хотел, так что я осталась на попечение Владилены, и видела маму, как и сейчас, раз в две недели по выходным. Владилена меня называется ласково «Репейничек ты мой», в том смысле, что завелась и выросла я как сорняк. Однако под теткиным чутким надзором, мне удалось из придорожного лопуха вырасти в довольно ладный, хоть и довольно экзотический цветок.
       Когда тетка умерла, мне стало очень пусто. Не столько больно, не столько грустно, не столько одиноко, а именно пусто. Эта старая, высохшая дамочка была мне слово какой-то невероятный близнец-мутант, роднее, чем мать, ближе, чем муж. На её надгробие я водрузила её любимую алую шляпу с огромными полями, жутко немодную и траченную молью, а чтоб не украли, прикрутила под лентой на два самореза. И эта шляпа, год за годом, под дождями и ветрами вылиняла и потеряла форму, но так до сих пор и цепляется упрямо за гранит. Иногда мне кажется, что эта шляпа и есть наилучший памятник моей «тетьке Володьке». И её безумные истории, коих тысячи я слышала на нашей прокуренной кухне, я иногда рассказываю своему сыну. Его зовут, конечно, Владилен.