Углы падения. Угол шестой..

                МОСФИЛЬМОВСКИЙ ЧЕКИСТ



                1.

       Шедший к концу одесский 1921-й – год вместил в себя и ряд других ситуаций, достойных вечности. Именно он своеобразно объединил три таких департамента, как ЧеКа, кинематографию и морской транспорт. Историки  Чрезвычайной Комиссии, изучая и освещая этот этап, непременно спотыкаются о тему-идею отечественного кинематографа. И наоборот: киноведы, обернувшиеся в двадцать первый, необходимо вынуждены толковать о губчека. И не только потому, что для нас всегда искусства кино и контрразведки были важнейшими из всех.  То же касаемо морских путей сообщения.   
      Вот киноленты: они ведь  к примеру, незаметно и крепко  навязывает  нам крылатые фразы. Фильмы и их создатели уходят, а словечки остаются. Пародоксальным образом касается это реплики «Семён Семёныч!..», которую молодые мои современники связывают исключительно с гайдаевской «Бриллиантовой рукой». Знать бы им, что девяносто лет назад этот речевой оборот был на устах практически у всех одесситов-чекистов и их пациентов, а чуть позднее – и у москвичей, имеющих отношение к кинематографу и вообще – к культуре! А в конце тридцатых этот речевой оборот прочно поселилася в торговом флоте страны. «Семён Семёныч!» звучало  на каждом  углу – причем, вариативно: иногда насмешливо, иногда – зловеще. Хотя Гайдая и Ко ещё не было на свете. Занятно, не так ли? И раз уж неисповедимые пути литературы вернули нас в одеский двадцать первый, давайте припомним и этого землянина, так своеобразно повлиявшего и на правопорядок в Одессе, и на советский кинематограф в целом.
         Уже давно нет на свете простых смертных одесситов, которые знали его лично. Или, по крайности, что-то о нём слыхали. Мой опрос уточнил: исключение составляют два краеведа и один киновед Я же, в шестидесятые проклёвываясь в журналистский социум, встречал довольно много самых разных земляков, которые при этой фамилии дёргались, закатывли глаза и опускали уголки губ.   Они-таки имели что сказать об этом одессите. А в одесском его происхождении никто из тех стариков не сомневался. Отсюда и моя привычка думать, что он – коренной одессит). И только работая над настоящей книгой лишила меня этой и ряда других иллюзий. 
        Более тесное, хоть и заочное, конечно, знакомство наше связано с находкой документов, свидетельствующих: девяносто лет назад, в 1921 году, товарищ Дукельский  Семён вдруг получил высокое назначение: стал председателем Одесской ГубЧеКа. Высота по тому времени олимпийская – с неё видны были и решались запросто судьбы сотен и  тысяч сограждан. Он сменил Макса Дейча, вытребованного в Москву. Занял его старинное кресло с высокой резной спинкой и потёртыми бархатными подлокотниками, и его квартиру на Ришельевской и Греческой. В Губкоме и ЧК его как-то сразу не полюбили. Как, впрочем, и в Москве, где вскоре Семён Семёнович вдруг (то есть к полнейшей неожиданности лично своей и раннесоветских кинематографистов) стал главой важнейшего из всех искусств СССР.  Отсюда и знакомство с ним местного киноведения, на которое я уже намекал.
         На каких основаниях и в связи с чем кадровый чекист получил вдруг такое назначение? Подобный вопрос необходимо возникнет в сознании только представителей новых поколений. Стариков сие едва бы удивило – советские силовые структуры была ещё и кузницей руководящих кадров отечественной культуры. Даже и в семидесятые, скажем, кого удивило, что директором Одесского государственного академического театра оперы и балета назначили человека, всю жизнь отдавшего охране преступников за решеткой. А директором  уникального Одесского Литературного музея стал вышедший в отставку облвоенком. Полковник внутренней службы возглавил… облкниготорг. Как говорится, и так далее, и тому подобное. А зарождалась эта странноватая традиция в двадцатые…
         Известно, поначалу киношники страны приняли этого одесского чекиста с тревожным любопытством. Не потому, что хоть немного знали товарища Дукельского по искусству – не лишенный артистизма по натуре, в оном он себя не заявил. Фамилия была популярна в связи с тайной советской полицией, но киношникам в голову не приходило сначала, что сие – именно он и есть. Просто первомастера кинокамеры и экрана так намаялись с его предшественником – товарищем Шумяцким, что чисто интеллигентски думалось: хуже уже некуда. Ан – было. Было куда. Ещё как. Но сие – чуть позже. А пока – Одесса-21 и новый председатель ЧеКа.
         
                2.


         Нет-нет, Семён  Семёнович Дукельский только считается почему-то (почему?!) коренным одесситом. На самом деле родился он достаточно далеко от Южной Пальмиры. Дело было в 1892 году, в славном городке Бобринце Херсонской губернии. Разночтения в биографии почему-то не обратили внимания соответствующих органов при его назначениях-продвижениях. Между тем, по одним сведениям его отец – человек аполитичной и мирной-сытной профессии: пекарь. По другим – скромный служащий, сочувствующий революционерам.  А вот родной брат – довольно известный революционер, посмертный орденоносец, героически погибший в двадцатом за  власть Советов. Естественно, это факт  сыграл известную роль в  судьбе Сэмэна. Член партии с семнадцатого, сочувствующий – с детства.
           Способный к наукам и музыке, он успешно учился в елизаветградской школе, в киевской музыкально-оперной студии Медведева. Вроде зарабатывал на хлеб тапёром в харьковских и одесских иллюзионах. В дальнейших автобиографиях  подтверждая этот факт, товарищ Дукельский объяснял его подпольной работой по заданию партии. 
       Собственно, фигура сия для Одессы фактически началась с неприятностей в ГлавТопе. Что такое «топливо», дрова и уголь, для  нашего города конца гражданской войны, говорить нечего. Два-три полена, полведра угля были на вес золота. За них убивали. И вот губчека и губком получили оперативную информацию о злоупотреблениях в этой сфере. Усушка, раструска, коррупция. При том, что сбой в снабжении населения теплом чреваты были беспорядками прежде всего среди класса-гегемона. Нужно подчеркнуть: одесский пролетарии образца двадцать первого был ещё революционен, закалён и мог своротить любую власть, ставшему ему навпоперёк. Городской аппарат плохо справлялся с задачей согрева людей дома и на работе. Причём, выделенные щадящие лимиты централизовано отоваривались полностью. А отдельные одесситы и их сообщества несказанно мёрзли.  И уже во дворах, на «Привозе» и цехах предприятий начинались зловещие разговорчики. Вот тогда-то в числе стрелков охраны этого самого губернского ТОПа появился ещё один сотрудник. Он нёс службу, согласно караульной инструкции: бодро и ничем не отвлекаясь. на контрольно-пропускном пункте, шмонал по карманам и торбам проходящих  и принюхивался к разговорам должностных лиц.
       Собственно, особого внимания он к себе не привлекал. Нечем было. Прямо и откровенно не выдающийся был вохровец.  Но довольно скоро приключилась странная история. В анкете он подчеркнул своё членство в партии. И партячейка треста  потребовала от него стать на учёт. Сначала он просто тянул время. А после уже прямо отказался от этого акта, что было неслыханно по тем временам.  Каково же было изумление парторга Васько, когда губком партии – по его «наколке» связавшийся с  ЧеКа, посоветовал ему спустить это дело на тормозах и не совать в него свой нос. Впрочем, вскоре многое прояснилось
      Должно заметить, штат губчека позволял не мелочиться, не экономить на главном: в этот период в штате Одесского ГлавТОПа появились три сотрудника. Один, пополнивший штат военизированной охраны, читателю дорогому уже известен. Двое других были определены в Стол снабсбыта и в канцелярию. Дальнейшее, несомненно, и само по себе достойно подробного повествования – шесть сотрудников треста присели на скамью подсудимых. Один расстрелян,  двоим – по червонцу,  двоим – ссылка в холодные края. Но автора уже уносит от кошмарного этого эпизода ряд документов, характеризующих нашего героя, как редкого удачника. 
          Бог с ним, с ГлавТОПом и обсевшими его одесскими дельцами, пожелавшими на промороженном народном горе составить тёплый капитал. Да не опозорим их нонишних невинных потомков, нехай остаются безымянными. Кому интересно – адресуйтесь к «Делу» Одесского ГубТОПа» (в некоторых источниках – «ОдесГлавТОП», «Одесский губернский топливный трест» 1921 года. Один оправдан.  Вернее, одна. Её и назову: Клавдия Леонидовна Сорочинская, учётчица базисного склада, комсомолка. При Деникине помогала подпольщикам, имела поручение создать в тресте комсомольскую ячейку. Расхитители пытались её впутать. Не вышло. Впрочем, вполне возможен и такой вариант:  тайное поручение губкома и губчека тут имели не три, а четыре человека. Как говорят в Одессе, три человека и одна женщина.  Давно дело было…
     Зато доподлинно известно, что  стрелок ВОХРА поименованного предприятия вскоре исчез с его проходной. И появился в кабинете предгубчека товарища Макса. И именно для того, чтобы принять у него дела. Дейч уезжал в Москву по вызову председателя Всероссийской Чрезвычайной Коллегии товарища Феликса Дзержинского. И передавал  Сэмэну не только пост, кабинет и полномочия, но и квартиру.
      
                3.

          Да-да, читатель дорогой, скромным стрелком топливнотрестовской охраны был аппаратный сотрудник ЧеКа «Сэмэн», товарищ Дукельский Семён Семёнович, резервная номенклатура ВЧК. Это совпало с едва наметившимся конфликтом одесских властей. Пока шли гражданская война и интервенция, пока эта власть взлетала и падала, и все усилия концентрировались на выживаии, он был не так заметен. Но в мирной Одессе к зиме-21 обострился. Весь вопрос сводился к тому, кто же, всё-таки, хозяин  города? Теоретически, в духе семнадцатого года, вариантов не было: горсовет. Бо – Советская власть. Практика же обозначила  три: позиции: совет, партийный комитет и чека. Сев в кресло председателя последней, товарищ Дукельский тут же ответил на сие просто, чётко и недвусмысленно. Он постоянно не являлся на партактив и под разными предлогами ( а иногда – и без таковых) не принимал у себя ответработников губкома. Раздраженная инстанция, узрев в этом тендецию, письменно сигнализировала в ЦК КП(б)У и ВУЧеКа. В видах перегруженности работой Харьков отвечал по телефону и неопределённо.  Советовали  проявлять реввыдержку и находить общий язык. По всему было видать, что и в столице Советской Украины положение приблизительно такое же. А тут ещё эта история с Одесской тюрьмой…
        Она, как ни странно, началась в тихом Одесском порту-21, столь не похожим  даже на его тёзку образца наших лет – при отсутствии пароходства и снижении грузооброта. Заброшенность  и запущенность этого портового мира однажды вдруг была нарушена автомобильными выхлопами, гулом толпы,  военными командами. И даже выстрелами. Подобное в последний раз видели-слышали эти библейские места уже довольно давно – в конце первой недели февраля двадцатого года, когда планомерная эвакуация и разгрузка Одессы от едоков  плавно перешла в поголовный драп всего и вся.  Теперь тут маршировали пехотинцы и милиционеры, разворачивали скафандры и прочее путанное своё оборудование эпроновцы. И напирала толпа припортовых зевак – отгоняемая выстрелами оцепления.  Само собой, в толпе сновали одесские репортёры:, натыкаясь на оцепление, эти интеллигенты размахивали редакционными документами, безбожно матерились и угрожали всех снять с работы и разжаловать.
       Это вызывали к жизни океанского старичка-импотента, полузатонувшего именно в день бегства белых из города. Считалось, что «Вече» погубила большевистская диверсия: при срочной погрузке он лёг на борт прямо у причальной стенки. Так бы и лежал, к вящему удовольствию мелкорыбацкого люда привыкшего ловить с него на удочку  бычков и прочую прибрежную мелюзгу.  Но переход к мирной жизни требовал возрождения судоходства. Рассчитывать на то, что проклятия местной советской прессы пробудят в беглых врангелевцах совесть и заставят вернуть угнанный флот, не приходилось. Как не могло быть и речи о местном кораблестроительстве.  В общем, по команде истории «Все – наверх!» поднимался старый пароход, всем своим видом напоминавший о бренности земного и скоротечности жизни вообще.
     Зачем туда приехали и что делали на этом празднике Возрождения чекисты  Дукельский и Воскобойников? Имелись сведения о том, что белое подполье  подготовило, в виде сюрприза большевикам, терракт с очередным подрывом несчастного плавсредства.  Причем, острие атаки, якобы, было двойным: сам пароход и одесский градоначальник товарищ Дробнис. Вообще говоря, Яков Наумович сам по себе не принадлежал к числу вождей революции и гражданской войны. И потому едва ли так уж раздражал белый террор. В Одессе-21 имелись куда более яркие фигуры боевого большевизма. Но по оперативным данным всё выходило именно так. Это и тревожило, и озадачивало.
       В те дни товарищ Дукельский уже знал, что рассматривается вопрос о его переводе с повышением.  И мысленно прощался с содомским этим городом. А тут– на тебе! Ясно было, что теракт поставит жирно-окончательный крест и на переводе, и, тем паче, на повышении. И поднял он по тревоге бригаду Воскобойникова, лучше всех знавшего город и порт. Вроде бы известны были приметы одного из террористов. И  глава тайного одесского департамента лично прибыл на подьём парохода «Вече», расставил своих людей с приметами и сам не жалел зеницы ока – ел глазами собравшихся. В особенности он держал в прицеле товарища Дробниса и близстоящих
       
                4.
         

           Действо шло, в общем-то, нормально, по утверждённому плану. На импровизированной трибуне (бочки-ящики, задрапированные красным ситчиком), собрались выдающиеся люди Одессы. В их числе сдавший дела в губЧеКа, но ещё не уехавший в Москву Макс Дейч, бывший глава одесских чекистов, а ныне – полпред Харьковской ЧК Калистрат Сааджая, секретари губкома Сергей Сырцов и Мендель Хатаевич, другие официальные лица. Отчётливо прозвучали слова доклада  начальника ЭПРОНа товарища Банника заместителю  начальника  Черноморского округа НКПС товарищу Яркину об удачном подьёме. Но сейчас же после их троекратного целования вдруг через толпу и оцепление у буксирного трапа протиснулся человек некий. Он был в серой солдатской шинели,  в лайковых офицерских перчатках и  чиновничьей фуражке бывшего департамента просвещения, с тёмным пятном на месте бывшей кокарды. Худощавый, скуластый, походка враскачку. Совпадение примет не оставляло Дукельскому вариантов: он лично бросился на террориста с пронзительным кличем: «Воскобойников! Воскобойников! Ко мне!». Сбив подозрительного типа с ног, он сам тоже не устоял. Свалился кулём на врага пролетариата, заломил ему руки за спину и сел на него верхом. Вроде бы и по шее пару раз перепало. И под дых.  Жора едва оторвал патрона от этого акта расправы: он знал лично избиваемого, поскольку  встретился с ним в комсомольском клубе во время  Недели сближения КП(б)У и  КСМУ. Воскобойников тогда делал доклад на тему «Партия ждёт от комсомола больших дел!». И Василий Кузмич оппонировал ему довольно убедительно, намекая на «левые загибы».
        Да-да, читатель милый:  схваченный по подозрению в подготовке терракта – был ни кто иной, как товарищ Аверин, новый председатель Одеского губисполкома, член губкома партии и старый революционер, пострадавший в борьбе. Василия Кузмича плохо знали в Одессе, но хорошо – в Москве и Питере. Член партии с 1904 года, член коллегии ПетроЧК в семнадцатом-восемнадцатом. В Одессу прибыл с должности главы столичного, то есть Харьковского губисполкома. Он был на судоремонтном и решил заехать к шапочному разбору на причал. Строгое оцепление пропустило его, но -  без машины, шофера-охранника и губисполкомовского заворга Карелина.
         Ну, разобрались, конечно.  И смех, и грех.  А может, и не было никакого террориста. Или был, но сбился с толку случившимся. Дукельскому пришлось извиниться публично.  Аверин, вроде бы, простил чекиста. Но тот, как говорится, затаил…  О злосчастном том пароходе «Вече» и его роли в судьбе наших и прочих героев мы ещё поговорим. Но надо же было так совпасть, что  тогда же число жалоб от содержащихся в городском  ДОПРе (Дом Предварительного Содержания, иначе – Следственный Изолятор) превысило критическое. Трудно сказать, как об этом пронюхала столица независимой Советской Украины город Харьков. Полагаю, всё дело сварганили родные и близкие содержащихся под стражей одесских меньшевиков и эсеров. Из ЦК потребовали проверки. Секретарь губкома вышепоименованный товарищ Аверин во главе комиссии прибыл на место. А место сие было подмандатно председателю ГубЧеКа.ь И запрошеннвый по телефону, товарищ Дукельский категорически запретил впускать «этого Аверина» на территорию тюрьмы. В ходе дальнейших разбирательств  дежурный помощник коменданта письменно поведал о том, в каких именно выражениях получил он сей запрет. Цитировать не буду. Но – да поверит мне читатель на слово – производит глубокое… Словом, глава губбисполкома не был допущен на «режимный об»ект», находящийся на территории губернского центра.  Дело было настолько неожиданным и необычным, что растерялись даже видавшие виды революционеры-большевики в губкоме и гуисполкоме. И всё чаще в кулуарах звучало: «Семёнсемёныч…»
       И однако же все попытки поднять «шухер до небес» и поставить на место нового предчека ни к чему не приводили. А вскоре, как уже сказано, Сэмэна отозвала  Москва. И вовсе не для того, чтобы примерно покарать зарвавшийся меч революции за возвышение себя над партией. Кстати,  отозвал ведь Сэмэна лично  товарищ Реденс Станислав Францевич, член коллегии ВУЧК. И не просто, а по поручению своего родственника, товарища Сталина.  Словом, тот вопрос решился как бы сам собой.  А товарищ Аверин так, фактически, и остался с битой мордой.  В тридцать седьмом его  арестовали. И опять по ошибке.  Но ошибочность этого акта выяснилась лишь в пятьдесят шестом. А тогда ему дали двадцать пять лет лагерей, в Якутске он работал слесарем лагерной котельной. И умер в сорок пятом от туберкулёза.
      

                5.


           В  начале двадцать второго Дукельского  вызвали в Москву. Согласитесь, не вполне понятно, на каком основании тайная полиция суверенной России отзывала в свою столицу сотрудников провинциальной тайной  полиции дружественной, но не менее суверенной Украины. Но вопрос о легитимности не стоял в нашей стране с семнадцатого года. И  в конце двадцать первого года это ровнёхонько никого не удивило. Дейч-товарищ, к примеру, не удивлялся. Тем более, ещё до его сменщика, именно в двадцать первом его наградили орденом Красного Знамени и едва не исключили из партии. И собрал товарищ Макс Дейч свои монатки, и подписал акт приёма-передачи своего департамента, и собрался навстречу мутной своей судьбе – в сторону Москвы. Там он  был в законе и в загоне, и в конце концов арестован, судим и казнён. А тогда, в зиму с двадцать первого на двадцать второй в его кресло сидел новый царь и бог революционного порядка Пальмиры юга Семён Дукельский – будущий царь и бог советского кино.
        Странная, недосказанная история осталась за ним в Одессе того периода. Но исторически-быстро, как уже  сказано, он также был отозван в краснобелокаменную. Пока решался вопрос о дальнейшем, ему поручили прочесть несколько лекций слушателям высших курсов этой специфической  системы. Как педагог, Сэмэн особого эффекта не добился. Но зато встретился с одесситом, которого год назад сам же и направил на учёбу в Москву. Это был здоровенный парень с Ярмарочной площади, девятисотого  года рождения. За ним уже были пережитый в детстве погром и  работа грузчиком в порту, Красная Гвардия в Январском восстании, подполье и Польская кампания. И звали этого одессита по пачпорту  несколько не пролетарски: Ефим ФАБРИКАНТ. Как автор, считаю – он заслуживает отдельного сочинения…