Мальвина

                Пикник. «Весна»

Первый класс. 1 сентября. Вы  совершенно одинаковые – девчушки в белых фартучках и трогательных бантах. В первый класс вас всех привели с бантами и чистыми носовыми платочками в кармашках новеньких белых фартучков с крылышками. Вот только у нее в кармане – чистый носовой платочек и 1 и 2 и 28 сентября, и 28 мая, когда вам вручают похвальные грамоты за 1 класс. А у тебя 28 мая в кармане фантик от жвачки и камешек странного розовато-серого цвета с черными крапинками.
Летние каникулы. Ты бредешь по залитой  солнцем  улице. Коленки сбиты, трех молочных зубов нет разом, волосы небрежно стянуты в конский хвост. В твоем кармане гвоздь, осколок красного оргстекла, осколок зеленого бутылочного, сломанный значок, бусина с ободранным перламутром. И вдруг  видишь, как она в образцово ухоженном палисаднике устраивает чаепитие для своих кукол – чинно рассаживает их, разливает в крохотные кружки воду из чайничка – чистая Мальвина, только Артемона не хватает, роль Буратино успешно исполняют куклы. Отчего-то становится стыдно – твои куклы торчат ногами из коробки, растрепанные, голые, одежки кучей валяются на дне (нет, слово «оргия» ты узнаешь только лет через 6, и только в 36 подумаешь, что куклы твои выглядели как ее участники после окончания). Возвращаешься домой и пытаешься одеть их и усадить пить чай. Вот только  в твоем палисаднике нет таких удобных столика и скамеечки – только кусты сирени в два с половиной  твоих роста. А внизу  - трава, в которой виднеются шляпки коровников. Коровники, выросшие под сиренью в палисаднике, всяко занятнее тупых пластиковых кукол, которые таращатся на тебя стеклянными глазами – нечесаные, одетые кое-как, да и сервиз твой кукольный, хоть и точно такой же, как у нее, явно недосчитывается двух блюдец, трех ложек и сахарницы – в ней спрятаны самые неободранные бусины и самые необычные осколки.
Ныряешь с головой в кусты – там сумрачно и таинственно, там полно насекомых и пахнет одновременно и сиренью и прелой землей – жирной, скользкой, влажной. Раздвигаешь стебли травы и всматриваешься в землю – она серая, черная, желтоватая – трогаешь ее пальцем, делаешь в ней углубление, кладешь бусину и красный осколок – и вот из земли на тебя смотрит красный глаз неведомого существа, немного страшного – оно же живет под землей и ты не знаешь про него ничего, кроме того, что у него красный глаз, и оно тебя видит. В какой-то момент ты пугаешься его почти по-настоящему и убегаешь обратно – к солнцу, к куклам, к энциклопедии «Жизнь животных» - 6 том – млекопитающие. И уже вечером сонно шепчешь маме на ухо: «Мам, а попроси папу сделать в палисаднике стол и скамейку». Тяжелый вздох.  – Спи, доченька.
Второй класс. Двадцать какое-то мая. Вам снова вручают грамоты. Обеим. Только у тебя их две – еще и из музыкалки, а она в музыкалку не ходит – эля-качеля –да-подавись-ты-своим-палисадником-и-куклами-своими- ворота»- а ты-сиди в своем-палисаднике...
Третий класс. Зимние каникулы. Твоя улица – пологая, и ты живешь в самой нижней части, ее – ровная, и живет она выше тебя, но до появления словечка «хронотоп» в твоем лексиконе еще добрых лет шестнадцать, а сейчас ты летишь на санках вниз к дому. А она стоит на перекрестке и ноет: «Мам, ну можно я с Аглаей один раз прокачусь  – она мне свои санки даст, она обещала, ну мам, ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». Пока она выпрашивает, ты уже снова наверху, на перекрестке и смотришь ожидающе – разрешат ли послушной девочке Лене взять твои санки и скатиться по пологой улице в самый низ – к болоту и твоему дому. И мама уступает: «Хорошо, но только один раз». И пока девочка Лена катится вниз, а потом поднимается обратно, ты стоишь, ощущая всем телом чужую неприязнь и странную неловкость. И Ленина мама смотрит на твою шубейку, покрытую мерзлыми корками, на сбившуюся набок шапку и торчащий кусок коричневого банта (выраженьице «чувствовать себя полным чмом» еще не придумали») и натянутым голосом спрашивает: «Аглая, а тебя родители не боятся отпускать играть одну?» - Да что мне сделается, Светлана Петровна? И тут Лена подходит, в глазах – мольба: «Мам, можно еще разочек?»  -Нет, Лена, я устала и замерзла, а одну я тебя не оставлю – посмотри, уже фонари зажглись, сейчас стемнеет. И они уходят, а  ты снова летишь  на своих санках вниз, и окна твоего дома еще темны – мама придет только через полчаса, папа – ну придет и папа, припрятав бутылку портвешка в дровнике. Портвешок не замерзает при –20С, можно выходить и прикладываться, делая вид, что хочешь поссать. И ты знаешь про этот портвешок, и он знает, что ты знаешь, останавливает тебя в сенях: «Только матери не говори, пожалуйста». И ты не говоришь, ты только каждый раз как он выходит и возвращается, выходишь следом и отливаешь понемногу из бутылки в сугроб, забрасывая красноватые ямки снегом голой ладошкой.
Очередное мая – и снова у тебя – две, а у нее одна. И месяц назад тебе подарили настоящие японские фломастеры. Фломастеры есть всего у четырех человек в классе – у нее нет – но твои лучше всех: у них цветные колпачки и белые корпуса, на которых нарисованы личики принцесс. И весь класс по очереди просит: «Дай посмотреть! Дай подчеркнуть!». И за этот год ты нашла еще 2 дороги до дома, и еще одну до музыкалки. И пофигу тебе, что ее, а не тебя, выбрали командиром класса – сперва в палисаднике куклами командовала, теперь вот тут командуешь всеми. Мной-не-будешь Четвертый класс. Ты первый раз прогуляла школу. Нет, ты честно в нее шла, но по дороге попались похороны. И хоронили не древнюю старушку, а сравнительно молодого мужика – лет 40. Очень людно. Гроб уже вынесен из дома и поставлен для прощания с соседями перед воротами. Много плачущих женщин, и ты осторожно проскальзываешь между ними почти к самому гробу и всматриваешься в лицо умершего. Тебе страшно, почти как тогда, когда ты увидела глядящий на тебя из земли красный глаз, но ты не убегаешь. Ты смотришь в мертвое лицо, лишенное даже намека на индивидуальность, и оно завораживает тебя своей бесстрастностью, хотя ты еще и слов таких не знаешь. Ты просто жадно пожираешь глазами отдельные куски – губы, подбородок, кисти рук, лоб - картинка дрожит и смазывается, страх отступает, ему на смену приходит жгучее любопытство. Ты уже слышала про душу что-то. И это надо обдумать, это обязательно надо обдумать прямо сейчас, а  тем временем гроб поднимают и несут. И ты как сомнамбула идешь за ним, хотя сейчас он так высоко, что тебе видно только вздымающееся над ним покрывало и самый верхний кусок профиля – торчащий в небо нос землистого оттенка. Ты видишь лицо еще раз, когда его опускают перед машиной на несколько секунд, и вот уже все – все уехали, ты стоишь одна на незнакомой улице, в которую ты еще не сворачивала, и под ногами у тебя ирисы и гвоздики, растоптанные десятками ног.
 И тогда ты идешь обратно, стараясь не наступать на цветы, и оказываешься на том самом перекрестке, который уже сотни раз проходила по дороге в школу. Но в школу сейчас нельзя – ты полна этой смертью как фильмом с Бельмондо после похода в киношку.
И ты садишься в трамвай с номером, о котором ты знаешь только то, что это – не твой трамвай, он не отвезет тебя ни в музыкалку, ни в библиотеку, для большей уверенности ты садишься не в ту сторону, куда ездишь обычно, и едешь. И незнакомые улицы в окне почти так же завораживают, как труп. Ты доезжаешь до кольца и садишься в следующий трамвай, номер которого тебе вообще ни о чем не говорит. И одноэтажный поселок сменяется городскими высотками, и вдруг ты уже в самом центре, где нет никакой смерти, где вовсю снуют машины, и тетка на улице торгует мороженым по 15 копеек – ягодным в вафельном стаканчике – и у тебя есть эти 15 копеек, у тебя есть целых 28 копеек. Ты богаче всех на свете – ты купишь мороженое и у тебя останется еще немного. И ты лопаешь это мороженое огромными кусками вместе с вафельным стаканчиком, как оголодавшая собачонка, а когда оно кончается – подходишь к незнакомой тетке и говоришь: «У вас не найдется двушки – мама очень просила ей позвонить, а я потеряла!» Тетка сочувственно расстегивает кошелек,  протягивает тебе монетку, и ты старательно благодаришь и отходишь к телефону-автомату, косясь на тетку, залезающую в трамвай. Путь свободен, и мороженое еще не кончилось. И ты ешь второе медленно-медленно, слизывая подтаивающий верхний слой, и аккуратно отдирая и выбрасывая куски вафельного стаканчика голубям.
С этого дня ты ненавидишь мороженое в вафле. Какое-то время спустя ты начнешь сравнивать ее с презервативом и решительно отдашь предпочтение эскимо на палочке – его можно очень забавно есть, запрокинув голову и опуская его в рот сверху, ловя языком подтаявшие капли.
Когда ты наконец выходишь вечером на своей остановке, уже вовсю горят фонари, по остановке мечется рыдающая мама. И тебе становится в первый момент ее жалко, ровно до той секунды, когда она, заметив тебя, бросается наперерез трамваю и влепляет такой подзатыльник, что искры из глаз. Волшебство кончилось. Все выходные вместо прогулок ты дрочишь последовательно учебник по истории, учебник по русскому, пианино «Ноктюрн», гору грязной посуды. Ты наказана. Апофеозом наказания становится первая в жизни самостоятельная штопка колготок.
И очередного мая у вас снова по одной – у нее из общей, у тебя – только из музыкалки, а в графе «Поведение» первый раз появляется «Уд.» за год. И мама говорит: «Позорище». Тебе не стыдно, ты пытаешься вспомнить, на каком трамвае ты в сентябре попала в центр города.
Каникулы. Но никуда идти не хочется. Хочется надевать мамины платья и представлять, что ты уже взрослая, и нет никаких преград ни для чего. Ты надеваешь мамины платья – безнадежно большие, но из каких-то удивительных наощупь тканей, утягиваешь их поясами и крутишься перед зеркалом. Берешь папину сигарету и осторожно поджигаешь – не во рту – страшно, а держа на вытянутых руках. Делаешь первую в твоей жизни затяжку, кашляешь, морщишься, но все-таки по-детски «не в затяг» осиливаешь примерно 2/3.
1 сентября пятого класса ты приходишь в школу с ощутимым сознанием своего превосходства – ты уже попробовала курить, ты съездила на другой берег огромной реки, рассекающей твой город, ты сама нашла дорогу к монументу славы, к которому вас возили один раз на специально заказанном автобусе. А еще – и это самая страшная твоя «тайна» - этим летом ты гуляла по кладбищу. Ну и что, что днем, вам-то и днем слабо. А захочу – и ночью прогуляюсь, и ничего мне не будет.
И когда Леночка – командир класса – кричит тебе вслед: «Аглая, куда ты пошла, у нас классный час еще сегодня!» - ты даже не оборачиваешься. Ведь на дворе – бабье лето, а у тебя – новый желтый плащ-трапеция и туфельки белые с ремешком, и вся ты – такая легкая-тонкая-звонкая – хочется кружиться, запрокинув голову, отбросив портфель в кусты, и ты так и делаешь. Ты кружишься, раскинув руки, на лужайке за школой пока небо не подхватывает тебя на руки и осторожно не опускает в желтеющую траву. И никакого Бога нет, есть только
Но тебе только 11 лет. Ты несколько раз встречала слово «счастье» в книжках, которые ты глотала, но ты не знаешь его в лицо. Ты не узнаешь его, если встретишь на улице, в автобусе, в больничном коридоре. Ты никогда ничем, серьезней свинки, не болела.
Очередного мая никаких грамот тебе уже не вручают – по поведению «Уд.», в табеле три «четверки», хотя соображаешь ты по-прежнему быстрее всех и контрольные работы сдаешь неизменно первой, успевая решить еще пару заданий для первого варианта – ты всегда сидишь на втором. Всегда. С первого класса. Беда в том, что последние страницы твоих тетрадей изрисованы орнаментами, вензелями, кораблями, женскими личиками и ножками в туфельках на высоченном каблуке. Все чаще ты приходишь в школу без домашнего задания, делать его на перемене на подоконнике – ниже твоего достоинства. Иногда тебя и трех дебилов вынуждают остаться после уроков и выполнить-таки эти домашки. Дебилы остаются, а ты находишь способ сбежать. В какой-то момент это становится делом принципа – тебе нравится смотреть, как Лена-Мальвина, которую прикрепили к тебе для возвращения на путь истинный, надувает щеки. Еще бы – ты уже носишь бюстик, хоть и нулевой, а она – плоская как кусок фанеры и по-прежнему ходит в школу по одной и той же стороне дороги.
У твоего бюстика есть только один недостаток – мальчики из класса все чаще таращатся на тебя отнюдь не дружескими глазами. А особо «альтернативно одаренные», сбившись в кучку по 3-6 человек, налетают на тебя в коридоре, пытаясь хоть на секунду, но ущипнуть это твое  нежное, только начинающее распускаться. На их жаргоне это называется «мацать». И тогда ты плачешь на лестнице на школьный чердак, не понимая, что плачешь не от боли, а от унижения. Потому что больно. Физически больно, когда цепкие мальчишеские пальцы что есть дури сжимают, щиплют до синяков. Ты перестаешь ходить сначала на физкультуру, потому что белый бюстик под белой футболкой весьма откровенно просвечивает, но ты скорее удавишься, чем наденешь на себя то бесформенное синее безобразие, которое в школе называется «физкультурная форма».
Потом ты перестаешь ходить на географию – в кабинете поставили новые столы – столешница из ДСП на тонких металлоконструкциях; географичка – дебелая бабища в кримпленовом костюме в цветочек восседает за точно таким же учительским столом, уверенно расставив ноги, и если уронить ручку и наклониться, то можно увидеть, что на ней длинные розовые панталоны до колен. Весь класс с наступлением майского тепла болеет повальной неловкостью – на пол летят ручки, пеналы, учебники – даже пара отличников мужского пола не пренебрегает возможностью поглазеть на панталоны географички. И ты сидишь и  думаешь, что же, собственно их интересует больше – панталоны, потому что это смешно, или то, что под ними, потому что тебя исправно продолжают щипать за грудь, и ты уже читала «Милого друга» Мопассана... В какой-то момент тебя начинает тошнить от ее монументальных форм – в ней не менее 175 см росту, сложена как гренадер, при этом грудь у нее угрожающе свисает на живот – как-никак, а не меньше 5 размера и никакой советский бюстгальтер это богатство удержать в стоячем положении не в состоянии. Особенно бесит ее лицо – под стать всему остальному – крупной грубой лепки, с застывшим выражением усталости, как у рабочей лошади, обрамленное жидкими светло-русыми кудряшками. Иногда, когда класс начинает совсем сходить с ума,  она орет, но как-то вяло, без огонька, но чаще вызывает Эллу – завуча – пожилую еврейку с нервным тиком.
Эллу боится вся школа. Ее коронная фраза «Ишь какие!», всегда срывающая ее лицо в тик, - это отдельный кошмар каждого причастного к школе. Она одаривает ей не только учеников, но и преподавателей на педсоветах. Она вездесуща и всезнающа. И у нее талант – находить общий язык с выродками вроде тебя. Первый раз ты попадаешь к ней в кабинет еще в началке за какую-то совершенно детскую шалость, даже непонятно с чего бы – дебила Потапенко и не за такое ни разу не вызывали, а тут – на тебе. О том, что происходит в кабинете в тот раз, ты не помнишь ничего, но на следующем родительском собрании классная на голубом глазу сообщает, кто именно испортил дидактический материал – какие-то плакаты по природоведению, а ты точно знаешь, кто это, и видела это только ты. И самое неприятное, что ты решительно не можешь сообразить, то ли раскололся кто-то из этих троих, а то ли это – целиком и полностью твоя заслуга. И ты знаешь, что как минимум двоих сегодня вечером будут бить ремнем. А ты – вся в белом, тебе грамоту дадут. И уговариваешь себя: это не ты, это не ты, это кто-то еще видел, они сами признались. Но липкий страх перед Эллой уже с тобой.
И это – совсем не тот страх перед незнакомцем, живущим под землей и поглядывающем оттуда на тебя красным глазом.
Май пятого класса ничем не примечателен – Лена-Мальвина получает свою грамоту, ты смотришь в окно на клены и тополя, которыми обсажена школа – тебе страшно хочется увидеть птицу на ветке.
Ты первый раз в жизни облажалась на зачете по специальности, Гайдн и Черни отыгрались на ура, и даже сквозь первую в твоей жизни трехголосную инвенцию Баха ты прорвалась как с шашкой на боевом коне, но чертов Григ – да будь он проклят вовеки вместе с Пер Гюнтом и Сольвейг... Будь проклят этот концертный Стейнвей, здоровый, что твой Майбах. Хотя откуда тебе в начале 80-х знать про Майбах? Этот Стейнвей бередит тебе душу с самого первого зачета – воздушный клавесиновый тембр, великолепно подходящий для Баха и Гайдна, для Моцарта и Черни; Бетховен на нем звучал странно, современные композиторы – еще страннее, но тогда тебе точно не до этих тонкостей. И даже того, что у тебя любовь с этим инструментом, ты еще не понимаешь. Точнее, понимаешь ровно столько, сколько твои пальцы прикасаются к его клавишам. И ты веришь в него, веришь, что даже то, что не получается на тугом пианино в классе, получится, стоит тебе поднять кисти над этой клавиатурой и мысленно начать считать. И свои, увязшие в Григе, руки ты не винишь – винишь этого роскошного черного монстра, невесть как заползшего в Сибирь из далеких американских Штатов. Он предал тебя, предал, предал, предал... не вынес, не спас от неодобрительного качания головами комиссии, тебе пофиг на комиссию вообще-то, но ты, мой ненаглядный черный монстр – как ты мог? Как ты мог... Из-за него ты выглядишь смешно и нелепо, а вовсе не из-за того, что в апреле-мае хочется заниматься чем угодно, даже играть что угодно, кроме этого чертова Грига... И кто, скажите, виноват в том, что после того, как до боли изласкаешь руки об это американское чудо, твое пианино «Ноктюрн» фабрики «Сибирь» не вызывает ничего, кроме тоскливого отвращения, а «Ростов», который стоит в классе, где проходят занятия по специальности – вообще не продавишь, и тембр у него глухой, что ты на нем не играй.
Но все это – так, «Пена дней», которую ты еще не читала:  у тебя целое лето впереди, лето, которое станет точкой невозвращения, лето, с которого начнется твой «Отсчет утопленников». До него все еще можно исправить, как первую в твоей жизни тройку за год. Но тебе решительно не хочется ничего исправлять – ты даже школьные сочинения сразу пишешь набело и никогда не перечитываешь, прежде чем сдать.
1 сентября ты с интересом рассматриваешь Лену-Мальвину – интересно-какое-у-тебя-было-лето-активная-ты-наша. Между прочим, у нее отчего-то в этом году пионерский галстук без обметки – ты такие терпеть не можешь, концы начинают рюхаться после третьей-четвертой стирки, а ты свой до этого лета стирала каждое утро – холодной водой из-под крана и сразу под утюг. Лена непроницаема, как статуя Будды, о существовании которого ты еще не подозреваешь, но вроде под школьной формой наметилось какое-то подобие нулевого размера – тебе уже мал, у тебя уже вполне оформленный первый с притязаниями на второй, так что шансов, что хищные хорьки -однокласснички сменят объект преследования – никаких.
У тебя резко поменялся круг чтения – ты открыла мир научной фантастики – Беляев, Обручев, Лем, Азимов, Брэдбери, Уэллс – никакой любви, никакого «****ься» - открывать, познавать, покорять, бороться-и-искать-найти-и перепрятать...
Необходимость носить в школу галстук напрягает – чувствуешь себя абсолютной лицемеркой – ты так хотела стать пионером-героем, убить всех фашистов, поймать всех шпионов, полететь в космос, сыграть Лунную лучше Марии Гринберг,  а в результате ты – совершенно испорченное существо. Лена-то, небось, и слова-то такого не слыхала – «****ься». На переменках ты куришь за школой с парой восьмиклассниц. Галстук в кармане школьного фартука, скомканный, один из концов неряшливо торчит наружу. Разумеется, в какой-то момент вас ловят.
Тем оторвам – как с гуся вода – отцов нет,  матери пашут до посинения на Точмаше в холодном цеху – вас как-то водили туда на экскурсию. Приходя домой готовят, стирают, пытаются приманить знакомых мужичков на чекушку, которую сами и выпивают, прежде чем завалиться в одинокую несвежую постель. И дочери растут как трава, с рождения обреченные на такое же прозябание, едва появится первый ребенок, первая морщинка, первый аборт, второй, третий... Вызывай ты этих теток в школу, не вызывай – результатом будет только невнятное мычание да какое-то количество синяков на мягких тканях юных оторв.
Но ты-то – совсем другое дело – полная семья, приличная успеваемость, музыкалка – надо принимать меры. Классная, посоветовавшись с Эллой, приглашает мать на беседу – эдакий групповой «разбор полетов» – Элла, классуха, маман и ты в центре. На тебя не орут – с тобой беседуют, спрашивают, что ты недавно читала, и как прошло лето. Сокрушаются – ну как же так: такая хорошая девочка и связалась с такой компанией, какое будущее тебя ждет, если ты не одумаешься? «Красочное и непредсказуемое!» - вдруг выпаливаешь ты, потому что надоело уже сидеть здесь с виноватым лицом и делать вид, что то, что они говорят, имеет хоть какое-то значение. «Красочное и непредсказуемое, и точно поинтереснее чем у некоторых!»
Классная встает и выходит, поджав губы – больше тройки ты у нее больше в жизни не получишь, а ведь математичка – значит, до конца школы – до пенсии ей еще лет 10. Элла хмурится какое-то время, потом выдает свое коронное: «Ишь какая! В коридоре подожди!», перекошенное тиком лицо жутко, как горгульи на фотографиях европейских соборов.
«Я бы все-таки настоятельно советовала вам показать девочку психиатру – очень возбудимая, очень импульсивная, дальше будет хуже. И такое ранее развитие... Она не встречается с мальчиками? – Да что вы, какие мальчики, она читает целыми днями. Вообще не понимаю, откуда это – курит...  Но в психи я вам мою дочь записывать не позволю, здесь даже говорить не о чем». Обрывки разговора, подслушанные под дверью. Кусочки чужого восприятия тебя.
Ты. Что такое ты? Девочка, знающая, с какой полки стырить интересную книжку? Девочка-приключение? Девочка-авантюра? Девочка – я-знаю-10-дорог-домой? Девочка – А Лена этим летом была в лагере, была и там командиром отряда и членом совета дружины, они играли в «Зарницу»  - второе место, а первое – у первоотрядников. И еще они шефствовали над отрядом детдомовцев – ходили туда играть с мелкими и читать им сказки. Так и представляешь себе ее мальвинские интонации. «Как ты можешь курить? Это же так некрасиво!» - в кои веки вы вместе идете из школы, потому что тебе действительно страшно интересно, как же она провела это лето. «Плевать на красиво!» - растягивая гласные цедишь ты и прицельно сплевываешь через щель между верхними зубами прямо в увядающий куст полыни – тебя научили пацаны, с которыми гуляют твои оторвы-восьмиклассницы.  « Ужас какой, Аглая! Ну перестань, ты же не такая!» «А какая я? Какая я, Леночка?» Ты вспрыгиваешь на бетонный блок, валяющийся у дороги, наполовину и наискось ушедший в землю, и замираешь, балансируя почти на его ребре в позе девочки на шаре, раскинув руки в стороны. Портфель валяется в пыли. «Ну, не знаю, - с сомнением в голосе отвечает Лена. – Ты хорошая. Ты умная. Зачем тебе это?» Если бы этот разговор состоялся году в 1999-м, ты бы однозначно ответила: «Лети навстречу смерти, пока другой не занял твое место». Но на дворе – первая половина восьмидесятых. «Не знаю. И знать не хочу», - вот и весь ответ, а через 50 метров ваши дороги расходятся, и ей – ха – направо, а тебе – хи – налево (храни господь душу М. М. Бахтина и хронотоп, про который ты еще лет 15 ничего не узнаешь).
В середине шестого класса тебя переводят в другую школу, где, слава Богу, нет никаких Мальвин. А даже если есть – ты их решительно не помнишь, к этому моменту ты уже окончательно отстранена от школы. Вот только школа никак не может отстраниться от тебя – тебя мучительно тянут до восьмого, чтобы наконец выпустить и забыть как страшный сон. Неизвестно, что бесит учителей больше – когда ты не появляешься неделями, или когда ты появляешься на двух уроках, а в середине третьего поднимаешься и со скучающим видом выходишь из класса.
Как ни странно, оказавшись, наконец, исторгнутой из системы среднего образования, ты предпринимаешь решительные попытки борьбы со своей социопатией (да не знаешь ты еще, как это называется). С треском провалив вступительные в музыкальное училище, ты почти на год закрываешься дома – никаких компаний, никакого бухла и мальчиков. Только подготовительные курсы 2 раза в неделю и раз в месяц – библиотека. Вторая попытка поступления  - первый курс – алисомания – тусовка – прогулы – в летнюю сессию тебя с треском отчисляют. Но тебя это уже не заботит – этим летом ты поедешь в Питер изучать город и вещества – ты так решила.
С Мальвиной вы столкнетесь через год. Она закончит школу с медалью, поступит в Нархоз. Ваш антагонизм достигнет апогея – строгая серя юбка versus драные джинсы, коса до пояса  versus бритые виски, Борхес и Кортасар versus основы экономической теории и высшая математика. И пока она грызет гранит политэкономии и прицельно обдумывает, кому бы вручить цветок своей невинности в обмен на простое и ясное будущее (желательно в столице), ты меняешь города, мужчин, вещества, прически, понемногу понимая, что в основе этого калейдоскопа – безумный страх стать такой, как она – запирающей непослушных в чулан с пауками. Она сама кажется тебе паучихой с ангельским личиком – только паук может так методично ткать паутину будущей сытой жизни. И вы друг для друга – воплощение экзистенциального ужаса.
У нее все получится  – она выйдет замуж за лейтенанта и уедет с ним в Москву, из которой сбежит, теряя тапки, с грудным ребенком в дни августовского путча. Потом вернется, конечно – у мужа карьера на взлете, пока она отсиживается в Сибири, он из старлея становится капитаном. А там и до майора недалеко.
У тебя тоже все получится. Позже, много позже, когда ты устанешь бояться обычной человеческой жизни, получишь, наконец, свой диплом филфака – синий, ясен пень, сходишь в совершенно заурядный неудачный замуж, разведешься и займешься самостоятельным покорением столицы, она неожиданно спросит тебя, как дела, наткнувшись на твой аккаунт в соцсети, как будто данных в профайле мало. И рассматривая фотографии чужой образцово-показательной жизни в интерьерах и на лонах, в кругу любящей семьи и соло, ты чуть не забудешь набрать в ответ: «Спасибо, Леночка, у меня все прекрасно. У тебя тоже – я видела».